Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы (fb2)

- Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы 7318K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Петр Анатольевич Федосов

Петр Анатольевич Федосов
Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы

© П. А. Федосов, 2021

© Л. А. Мосионжник, указатель имен, 2021

© Издательство «Нестор-История», 2021

От автора

Люди, о которых я собираюсь рассказать, жили два века назад. Кто-то чуть больше, кто-то чуть меньше. Два века – это много или мало? Смотря как мерить. Мои герои родились накануне наполеоновских войн и умерли за полвека до Первой мировой, они писали гусиными перьями и только к концу жизни узнали, что такое паровоз. Так что, если измерять два века событиями, которые произошли за это время, будь то вселенские катастрофы или достижения технического прогресса, то двести лет – это целая вечность.

Но можно мерить и иначе. Например, тем, сколько поколений успели сменить друг друга. Человек живет долго. Он самое долговечное существо среди млекопитающих, а среди всех позвоночных дольше человека живут разве что крокодилы и гигантские черепахи. Меня, родившегося в середине XX века, от людей, о которых я буду рассказывать, отделяют четыре поколения – мои родители, деды, прадеды и прапрадеды. Всего четыре. К тому же каждое из этих поколений не столько отделяет нас от тех, кто жил два века назад, сколько связывает с ними…

Из двух дедов и двух бабушек, которые положены каждому человеку, я застал только одну бабушку – моего главного учителя и воспитателя, главного старшего друга моего детства и отрочества. Она-то и стала для меня связующим звеном с будущими героями этой книги. В ее памяти и ее рассказах жили и оттуда переселялись в мое сознание люди, существовавшие, как мне казалось тогда, давным-давно, которых звали «папа» (с ударением на последний слог) и «маман». От нее же я впервые услышал фамилию Муравьевы и с удивлением узнал, что моя бабушка, Ирина Николаевна Адамова, в девичестве тоже носила эту фамилию вместе со своими «папа́» и «маман». Чуть позже я увидел и фотографию «папа» – черноволосый мужчина с небольшой бородкой за столом, заваленным бумагами. На стене у него за головой висел портрет: немолодой широкогрудый военный с усами, но без бороды, волосы зачесаны назад. Бабушка сказала мне, что это ее прадедушка – Михаил Николаевич Муравьев.

Примерно в то же время в отрывном календаре я увидел странную картинку: пять мужчин в профиль и, как мне показалось, без одежды. Четырех мужчин в профиль я видел на картинках и раньше, но те были одетые, и к тому же трое с бородами, а один с усами. Эти были бритые. На мой вопрос бабушка пояснила, что это декабристы, что они восстали против царя и их за это казнили. Мне было лет семь, но я уже точно знал, что тот, кто восставал против царя, был героем. Сообщение бабушки, что один из казненных был родственником ее прадедушки и что этот прадедушка сам как-то участвовал в этом геройском деле, произвело на меня глубокое впечатление и преисполнило гордости за бабушкиного, а значит, и моего родственника.

Так Михаил Николаевич Муравьев вошел в мою едва начавшуюся жизнь, шагнув в нее через четыре поколения при прямом посредстве моей бабушки (его правнучки) и косвенном – моего прадеда (его внука).

Сейчас мне столько же лет, сколько было бабушке в ту пору, когда происходил этот разговор. Вот-вот появятся на свет мои правнуки. И между ними и моей бабушкой окажется столько же поколений, сколько насчитывается между мной и Михаилом Николаевичем Муравьевым, а я окажусь тем посредником, который поможет ей через четыре поколения шагнуть в жизнь моих правнуков…

С чувством гордости за предка я прожил 5 или 6 лет. Все это время я не упускал случая сообщать друзьям о моем родстве с героями-декабристами. Между тем бабушка, без особого, впрочем, успеха, учила меня немецкому и французскому и вспоминала какие-то эпизоды из своего детства. Что мать ее прекрасно пела, а отец играл на гитаре и на фортепьяно, хотя не знал нот. Что ей и двум ее сестрам совсем не давали денег, и они завидовали сыну садовника, когда тот приносил домой из лавки кулек леденцов. Что им не разрешали пить кофе («детям вредно»), и отец специальной ложечкой доставал для каждой из своей чашки кусочек сахара, пропитанного мокко, и это казалось им самым большим лакомством. Таких рассказов было множество. Но когда я спрашивал, кем работал ее отец или хотел поподробнее узнать о Михаиле Николаевиче, бабушка меняла тему.

Мне было лет двенадцать, когда на внутренней стороне крышки деревянной шкатулки, в которой бабушка держала старые письма и которую мне без взрослых открывать было запрещено, я увидел выжженную надпись: «Гр. Ирина Муравьева». Я поинтересовался, зачем эта надпись и почему, раз написано официально – «гр.», то есть «гражданка», не написано отчество Николаевна. Первая часть ответа оказалась совсем простой: эта шкатулка была у бабушки, когда она еще подростком училась в институте и жила в институтском пансионе. У многих ее соучениц были похожие шкатулки, и надпись была нужна, чтобы их не перепутать. Но дальше я узнал поразительную новость. Оказывается, сокращение «гр.» означало не «гражданка», а «графиня», и этой графиней была моя бабушка. На мой изумленно-глупый вопрос: «А почему ты графиня?» бабушка ответила: «Потому что мой отец был графом». «Что же, все Муравьевы были графами?» – не отставал я. «Нет, – ответила бабушка спокойно и очень серьезно, – в нашей семье первым графом был мой прадедушка Михаил Николаевич. Он был возведен в графское достоинство со всеми своими потомками царем за заслуги перед отечеством». (Спустя 50 лет в Государственном архиве России я держал в руках Высочайший рескрипт о возведении М. Н. Муравьева в графское достоинство с собственноручной подписью императора: «Всегда благодарный Вам Александр».)

Но тогда, в 1963-м, я был смущен. Что-то тут было не так. Царь был для меня злом. Михаил Николаевич – героем, сопричастным героям-декабристам. Как же он мог оказаться графом по воле сына того самого царя, против которого они восставали? (К тому времени я уже проходил в школе историю СССР, и память у меня была хорошая.) Но дополнительных вопросов я тогда не задал. Что-то подсказало мне, что бабушке не захочется говорить неправду, а всю правду она мне сказать не сможет.

И я решил во всем разобраться сам. У родителей одного моего приятеля была Большая советская энциклопедия. Из нее я с изумлением и разочарованием узнал, что М. Н. Муравьев попал в энциклопедию не как герой-декабрист, а как жестокий подавитель польского восстания 1863 года, прозванный за свою свирепость Муравьевым-вешателем. Кем и заслуженно ли был он так прозван, я узнать тогда не мог, потому что в доступных для меня книгах об этом не писали, а бабушка разговаривать на эту тему упорно отказывалась. Вместо того чтобы разобраться, я еще больше запутался.

Лишь спустя годы я понял: произошло это потому, что в бабушке, как и в подавляющем большинстве людей ее поколения, жил страх, заставлявший тщательно скрывать в своей биографии все то, что могло стать основанием для повышенного и недоброжелательного внимания советской власти. А в бабушкиной биографии такого было ой как много. Предок – «вешатель» польских революционеров и личный враг А. И. Герцена, боготворимого большевиками. Отец – граф Николай Леонидович Муравьев, егермейстер двора его величества, в 1909 году был полтавским губернатором, а в 1912–1917 годах – губернатором Московской губернии. В 1918 году Н. Л. Муравьев эмигрировал, а две его незамужних дочери – моя бабушка и ее младшая сестра – по странным семейным обстоятельствам не смогли последовать за ним.

Обстоятельства эти были такими. Бабушкин отец был женат дважды. От первой жены, дочери известного предпринимателя, одесского городского головы, тайного советника Н. А. Новосельского, Ольги Николаевны, у него было три дочери. Старшая Елена, младшая Екатерина и средняя – моя бабушка Ирина. Прожив с Ольгой Николаевной лет десять, отец влюбился в гувернантку своих дочерей Веру фон Герстфельд, да так, что женился на ней, разведясь для этого с первой женой. Ольга Николаевна имела собственное небольшое состояние, но не захотела жить в столицах. Она выучилась на фельдшера и уехала сестрой милосердия на Русско-японскую войну. Дочери остались с отцом, точнее, под его опекой, потому что дома они жили мало и были пансионерками: Елена – Смольного, а Ира и Катя – Московского института благородных девиц. Мачеха держала их в черном теле: не забирала на каникулы домой, а когда они все-таки попадали под отчий кров, не покупала им ни нарядов, ни сластей. Отец запирался с дочерями в кабинете, ставил на стол коробку конфет и командовал: «Лопайте, пока Веры нет».

Поначалу свет и двор отнеслись ко второму браку Н. Л. Муравьева скептически. Но в 1909 году он, будучи полтавским губернатором, принимал царя на празднествах, посвященных 200-летию Полтавской битвы. Император остался доволен и хотел выказать Муравьеву свое особое благорасположение. Жена полтавского губернатора была как раз на сносях, и царь, поняв его деликатную ситуацию, согласился стать восприемником будущего ребенка. Обещание он сдержал. Сохранился документ – письмо из канцелярии Министерства Императорского двора: «Милостивый государь Граф Николай Леонидович, имею честь уведомить Ваше Сиятельство о последовавшем Высочайшем соизволении на восприятие от Св. Купели Высочайшим Его Императорского Величества Именем, согласно Вашего ходатайства, родившегося у Вас 4-го сентября сего года сына – Алексея. Всемилостивейше пожалованный крестинный подарок матери новорожденного имеет быть доставлен дополнительно». Светские толки о семейной жизни Н. Л. Муравьева приумолкли. Крестной матерью Алексея и, следовательно, кумой Николая II была единокровная сестра новорожденного Ирина, моя бабушка. Сестры ее так и дразнили – «царева кума»…

Во втором браке у моего прадеда было четверо детей, одна дочь умерла в детстве от скарлатины, так что к 1917 году осталось трое. Когда пала монархия, он начал готовиться к эмиграции, переводя постепенно имевшиеся у него средства за границу. Но грянул Октябрьский переворот, а затем и красный террор, и прадеду пришлось бежать из России, фактически спасая свою жизнь: как московский губернатор он оказался в списках классово враждебных элементов, подлежавших аресту, а впоследствии и показательному расстрелу. В этих списках значилось много крупных чиновников – губернаторов, министров, членов Государственного Совета. Буквально накануне предполагавшегося ареста прадед успел инкогнито покинуть Советскую Россию и благополучно добрался до Киева, где властвовал гетман Скоропадский, с семьей которого прадед был хорошо знаком со времени своего губернаторства в Полтаве. С его помощью и при поддержке влиятельных друзей и знакомых, которые оставались у Муравьева в России, удалось выправить загранпаспорта для жены и детей.

Паспорта для Ирины и Екатерины тоже были заказаны. (Их старшая сестра Елена к тому времени была уже замужем. Позже она служила медсестрой в санитарном поезде добровольческой армии, начальником которого был ее муж М. М. Осоргин. Осоргины покинули Россию в 1920-м на одном из последних пароходов, ушедших из Севастополя в Стамбул.) Итак, паспорта для Ирины и Екатерины были заказаны, но на каком-то этапе их оформления мачеха сообщила человеку, который «устраивал» это дело, что падчерицы не едут, а им самим – что для них паспортов не будет. Бабушка рассказывала, что они с сестрой очень обрадовались этому известию и не пытались выяснить причины такого решения. Главным для них было избавиться от «тети Веры», как они называли мачеху. Они даже ездили на Брянский вокзал, чтобы узнать, ушел ли наконец поезд, куда тетя Вера загрузилась с детьми, их няней и домашним скарбом. (Лет через пятьдесят после этих событий я как-то высказал предположение, что мачеха пеклась о будущем своих детей, ведь падчерицы могли претендовать на солидную часть состояния отца, которое он успел заранее переправить в Бельгию. Но бабушка заявила, что это маловероятно, что тетя Вера хотя и притесняла падчериц, но «была все-таки порядочной женщиной, раз на ней женился папа».)

Простояв два или три дня на вокзале, поезд с мачехой наконец ушел, а Ира и Катя остались в подмосковном Воскресенске (ныне г. Истра), где у отца было небольшое имение: «классово чуждые» девицы без опыта самостоятельной жизни, без работы и без карточек, в кровавом месиве 1918 года. Чтобы жить, нужно было работать. Наиболее естественной и, наверное, единственно возможной для сестер работой была школа. Образование позволяло: «золотые» выпускницы одного из лучших женских институтов России, они владели французским, немецким и английским языками, могли преподавать также музыку, историю, географию. В местной школе – она, кстати, до сих пор стоит возле Ново-Иерусалимского монастыря – были вакантные места. Но чтобы устроиться на работу, нужно было сообщить данные о себе. Здесь-то и родилась легенда о прямом родстве с Муравьевыми-декабристами, первыми русским революционерами и жертвами царизма. Родилась тем более естественно, что Михаил Николаевич с 1816 по 1821 год действительно был причастен к преддекабристским союзам и даже побывал под следствием. Легенда была, конечно, наивной. Достаточно было кому-то – соседу ли из-за кухонного спора или сослуживцу из-за карьерного соперничества – «проинформировать органы» о том, кем в действительности были бабушкины отец и прадед, и «царевой куме», конечно, не поздоровилось бы. Тогда история семьи, в которой мне суждено было родиться, скорее всего, вовсе не состоялась бы. Но все обошлось. Благодаря реальной образованности и мифической причастности к первым русским революционерам бабушку и ее сестру приняли на службу в советскую школу. Таким образом в 1918 году, через пятьдесят с лишним лет после своей кончины, Михаил Николаевич Муравьев принял участие в судьбе моей бабушки, а следовательно, и в моей судьбе – в смысле увеличения количества тех бесчисленных случайностей, в силу которых мне в конце концов было суждено появиться на свет.

Двадцатью тремя годами позже образованность, конкретно – знание немецкого языка сыграло в жизни бабушкиной сестры Екатерины печальную роль. В декабре 1941 года в оккупированном городе Истра немцы согнали всех местных жителей, которые оставались в своих домах, в том числе Екатерину с маленьким сыном, в каменную церковь и приставили к ним охрану. Не было ни еды, ни воды. Екатерина Николаевна попросила немца-часового принести воды, чтобы напоить детей, и воду принесли. Через несколько дней немцев отогнали, и кто-то из сидевших в церкви сообщил «куда следует», что она о чем-то говорила с немцами. Это стоило Екатерине Николаевне десяти лет лагерей в Караганде, которые урожденная графиня Муравьева оттрубила от звонка до звонка и вернулась в 1952-м без права проживания в столице и областных центрах. Бабушку такая беда миновала. Зато не миновали три похоронки с фронта: на мужа и двух сыновей.

Все это я узнал, уже будучи взрослым человеком, обремененным работой, семьей, участием во всех тех пертурбациях, которые выпали на долю послевоенного поколения россиян. Однако возникшее в детстве желание разобраться в биографии М. Н. Муравьева у меня никогда не исчезало. И вот теперь я попытался это желание исполнить.

Моя попытка осталась бы безрезультатной, а то и вовсе не была бы предпринята без совета и содействия многих доброжелательных и высоко профессиональных людей.

Благодарная память безвременно ушедшему другу, большому ученому А. П. Назаретяну, подсказавшему мне идею свести мои разрозненные заметки в книгу.

Искренняя и глубокая признательность известным специалистам по истории XIX века Т. Н. Жуковской и К. А. Соловьеву, любезно согласившимся просмотреть рукопись и высказавшим много ценных замечаний и полезных советов.

Большое спасибо директору издательства «Нестор-История» С. Е. Эрлиху, его заместителю Е. Ф. Качановой, редактору и корректору Н. В. Лесогор и Е. Г. Закревской, верстальщику Л. Е. Голоду стараниями, талантом и эрудицией которых рукопись превращена в книгу.

Введение

В 2016 году, когда я начинал работу над этой книгой, исполнилось 220 лет со дня рождения М. Н. Муравьева и 150 лет со дня его смерти. Он прожил долгую и причудливую общественно-политическую жизнь. Начал ее четырнадцатилетним студентом Московского Императорского университета, а закончил за месяц до семидесятилетия генералом от инфантерии, графом и председателем Следственной комиссии, отправившей на эшафот Каракозова – первого злоумышленника, покушавшегося на жизнь Александра II.

В 1863–1865 годах М. Н. Муравьев был едва ли не самым популярным человеком в России. Со всех концов империи ему слали приветственные адреса университеты, дворянские собрания, купеческие общества, крестьянские сходы. За его успехи возносились молитвы в тысячах православных церквей. В то же время в либерально-аристократических кругах его величали «людоедом», а вождь революционно-демократического лагеря А. И. Герцен называл поток приветственных писем к Муравьеву «адресоложством», а его самого честил «вешателем» и «вампиром».

Когда в начале сентября 1866 года император, наследник престола и весь двор на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры провожали Муравьева в последний путь, на печальной церемонии незримо присутствовали два разительно не похожих друг на друга мифа. В одном из них покойный представал самоотверженным героем без страха и упрека, могучим спасителем России, в другом – беспринципным ренегатом, беззастенчивым карьеристом, реакционером и едва ли не патологически жестоким палачом. Сосуществование и конкуренция двух «муравьевских» мифов продолжились и после его смерти. В первое время после кончины графа героический миф слегка поблек. Большинство общественно-политических изданий не сочли даже нужным поместить некролог. Но с середины 1870-х героический миф начинает оживать. При Александре III образ М. Н. Муравьева вновь оказался востребованным как символ русской силы. Принимается решение воздвигнуть ему памятник, и начинается сбор средств. В 1898 году памятник был установлен в центре Вильны, учреждается также посвященный ему музей.

В первые десятилетия двадцатого века по мере усиления в общественном мнении демократических тенденций и критического отношения к официозной историографии в трактовке образа Муравьева усиливаются критические ноты, восходящие к наследию Герцена. В 1915 году статью о М. Н. Муравьеве в энциклопедический словарь Гранат пишет будущий «глава марксистской исторической школы в СССР» М. Н. Покровский^[1]. Эта статья, выдержанная в жестко антимуравьевском духе, с середины 1920-х годов становится директивной для всех советских историков и всех отечественных энциклопедий, так или иначе упоминающих о Михаиле Муравьеве. В 1936 году историческая школа М. Н. Покровского подвергается разгрому, в частности за очернительство истории России. Но список конкретных имен, которые подлежат исторической реабилитации, очень короток и определяется непосредственно директивной инстанцией. М. Н. Муравьева в нем, конечно, нет. Нет в нем, правда, и имен десятков других выдающихся деятелей XIX века. Но если другие из истории просто исчезают, то Муравьев остается в качестве антигероя с обязательным атрибутом «вешатель». В особенно трудное положение при этом ставятся исследователи истории декабризма: без упоминания М. Муравьева им обойтись трудно, но они помнят, что по правилам сталинского исторического мифотворчества отрицательные герои не должны упоминаться в компании с героями положительными. (В ряде энциклопедических изданий, например, в соответствующих статьях упоминается о том, что А. Н. и Н. Н. Муравьевы родные братья, но о том, что Михаил Николаевич тоже их родной брат, не сообщается.) В пятидесятые годы простой выход из трудного положения нашла М. В. Нечкина, которая при упоминании М. Муравьева среди членов преддекабристских обществ сообщила, что «до ареста в 1826 году будущий Муравьев-Вешатель, жесточайший усмиритель польского восстания 1863 года, еще не проявлял своих палаческих черт»^[2].

Ситуация изменилась только после того, как российская историческая наука была освобождена от идеологических императивов и политических запретов. В начале нулевых М. Д. Долбилов в ряде статей, опираясь на обширный архивный материал, глубоко и непредвзято проанализировал различные периоды деятельности Муравьева^[3]. В 2007 году появилось диссертационное исследование С. В. Ананьева, с объективистских позиций освещающее политическую биографию Михаила Николаевича в целом^[4]. В 2008 году были переизданы записки Муравьева с приложением выдержек из мемуаров его современников. Составитель сборника и автор предисловия К. В. Петров завершает подготовленную им развернутую биографическую справку призывом отказаться от оценки Муравьева только как «вешателя»^[5]. В 2014 году Институт русского мира издал сборник воспоминаний современников о нем, включив в этот сборник в основном записки деятелей, симпатизировавших Муравьеву и его политике^[6]. Наконец, в 2015 году Институт российской истории выпустил в свет монографию Э. П. Федосовой «Жизнь на службе империи», посвященную главным образом работе Михаила Николаевича в Северо-Западном крае^[7]. (Мне Эльмира Петровна Федосова не родственница, а однофамилица. – П. Ф.)

Задача историка, изучающего тот или иной период прошлого, по простому, но емкому определению классика немецкой историографии Леопольда фон Ранке, состоит в том, чтобы узнать из документов и других письменных источников и описать для других «wie es eigentlich gewesen» («как это собственно было»). То есть как действовали люди, поступки которых в совокупности и составляют историческое событие. М. Н. Муравьеву выпало поучаствовать во многих важнейших событиях и свершениях отечественной истории 20–60-х годов позапрошлого века, причем во многих из них он играл заметную, порой даже определяющую роль. Понять, как, собственно, происходили эти события, без учета роли Муравьева невозможно. Да и сама эта роль, действия и мотивы Муравьева в разных исторических ситуациях, его эволюция как личности и как политика нуждаются в дальнейшем осмыслении. Многие периоды его жизни до сих пор едва затронуты исследованиями. Многие документы, хранящиеся в центральных, ведомственных и региональных архивах, не изучены.

Исторической науке в принципе не дано с исчерпывающей полнотой ответить на сформулированный Ранке простой вопрос. И дело не только в неполноте и неизбежной внутренней противоречивости источниковой базы, но и в многообразии действующих лиц и групп, скрытости и малодоступности для анализа истинных мотивов их действий. В зависимости от интересов и точки зрения наблюдателей и участников их свидетельства об одних и тех же событиях различаются. Порой весьма существенно, а иногда и диаметрально противоположным образом. Что же касается истинных мотивов исторических персонажей, то о них историк может только догадываться с той или иной степенью вероятности. Поэтому даже в тех заключениях, которые делаются на этот счет на основании, казалось бы, неоспоримых фактов, всегда и неизбежно присутствует какая-то доля гипотетичности.

Но если дать вполне удовлетворительный ответ на вопрос «как это было» науке не по силам, то продвигаться к картине все более полной и адекватной исторической реальности вполне возможно. Этим мы и займемся.

I. Род

Многие события, определяющие жизненный путь человека, происходят задолго до его рождения. За годы, десятилетия, а порой и за века. Эхо этих событий докатывается до нас из близкого и далекого прошлого через историческую память народа, к которому мы принадлежим, политическую культуру государства, гражданами которого являемся, через традиции и ценности той среды, в которой протекает наша жизнь.

В числе этих медиаторов между живущим поколением и событиями давно минувшими важное место занимает род – общность, включающая в себя потомков одного и того же предка, как живущих ныне, так и тех, кто жил прежде, – в той, естественно, мере, в которой факт их существования, их имена и их деяния закреплены в исторической памяти.

В XX веке революции, войны, социальные эксперименты, добровольная и принудительная миграция десятков миллионов перетасовали людей, перепутали, а то и порвали родовые связи. Мы все сегодня в какой-то мере и, как правило, не по своей вине «Иваны, не помнящие родства». Но в традиционных обществах с устойчивым сословным делением род был одним из важнейших факторов формирования человеческого «Я», одним из главных социальных гарантов и лифтов человека. К русскому обществу первой половины XIX века, в котором жил М. Н. Муравьев, это относится в полной мере. Внутриродовые и межродовые связи составляли центральную часть системы общественных отношений, в которых формировался и действовал человек. Неслучайно в русском фольклоре, встречая незнакомого человека, его прежде всего спрашивают, какого он рода-племени. Поэтому начать повествование о М. Н. Муравьеве я решил с обзора истории рода Муравьевых с момента первых упоминаний об этом роде до появления на свет моего главного героя, то есть с конца XV по конец XVIII века.

Об истории рода Муравьевых написано немало. В XIX веке были опубликованы несколько родословных, в том числе таких авторитетных авторов, как А. Б. Лакиер и М. В. Муравьев. Генеалогические обзоры имеются в посвященных М. Н. Муравьеву работах П. В. Долгорукова и Д. А. Кропотова.

В 1990 году в Москве прошла выставка, приуроченная к 500-летию рода Муравьевых. Экспозиция размещалась в залах филиала Государственного исторического музея – в Музее декабристов, бывшем особняке И. М. Муравьева-Апостола на Старой Басманной в Москве. Чтобы получить все еще необходимые тогда согласования в партийных инстанциях, организаторы заявили выставку, как посвященную роду декабристов^[8]. Действительно, из рода Муравьевых вышло 8 человек, причастных к декабризму. Восемь человек из десятого поколения пятисотлетнего рода, которым выпало жить в первой трети XIX века, смогли прославить свой род в глазах одних современников и потомков или опозорить его в глазах других. Но они наверняка не могут претендовать на то, чтобы представлять род целиком – все 18 поколений Муравьевых, сотни мужчин и женщин, которые, сменяя друг друга, пять с лишним веков действовали и продолжают действовать в русской истории. Но создатели выставки, пойдя на небольшое лукавство, достигли главного: добились от государства, начавшего свою историю с уничтожения русского дворянства, разрешения на реализацию в одном из центральных государственных музеев проекта, посвященного не дворянину-революционеру, дворянину-поэту или дворянину-полководцу, а старинному дворянскому роду как таковому, со множеством деятелей, исповедовавших самые разные взгляды от ультрареволюционных до ультраконсервативных. С. Н. Муравьев прямо пишет об именно такой интенции выставки в своем предисловии к каталогу.

Тем не менее в родовой истории Муравьевых множество загадок и белых пятен, точнее – она вся состоит из белых пятен, изредка сменяющихся заполненными клетками. В нашей деревянной и часто горевшей стране генеалогические сведения, подкрепленные документами, – вообще большая редкость, и описание очень многих событий основано на изустных преданиях, передаваемых из поколения в поколение. Ну и, конечно, в России, как и во всех других странах, действуют общечеловеческие закономерности коллективной психологии, снижающие достоверность родовых преданий: избирательность памяти, уязвленные честолюбия, аристократические амбиции и показной демократизм.

* * *

Исторические события, определившие появление рода Муравьевых и его первые шаги, разворачивались в последней трети XV века – на завершающем этапе борьбы Ивана III за присоединение к Московскому государству Великого Новгорода, чьи земли простирались от Финского залива до Югры, далеко превосходя по площади владения поднимающейся Москвы. После многих лет политического и вооруженного противостояния республика на Волхове пала. В 1478 году Иван III принял Великий Новгород под свою руку.

Вскоре после этого события великий князь начал и в течение нескольких лет осуществил массовое перемещение значительной части новгородских землевладельцев в центральную часть Московского государства и размещение на отнятых у них землях служилых людей разных званий из московских, рязанских, владимирских, нижегородских и ярославских земель. Среди этих «новоселов» и упоминаются впервые Муравьевы.

Я уже приводил определение сверхзадачи исторической науки, предложенное Леопольдом фон Ранке: показать, «как это собственно было». Чтобы составить себе представление о первых шагах рода Муравьевых таким образом, который соответствовал бы этому требованию, нужно на основании имеющихся источников прояснить, когда конкретно прибыли Муравьевы на Новгородские земли и куда именно, кем они были до переселения на Северо-Запад и какой социальный и имущественный статус они приобрели на новом месте. Попробуем ответить на эти вопросы.

Известия о массовом переселении людей с Новгородчины в Центральную Россию, а из Центральной России на Новгородчину имеются в нескольких источниках. В Софийской первой летописи мы читаем:

«Год 6997. <…> Тое же зимы^[9] князь великий Иван Васильевич переведе из Новагорода из Великого многих бояр и житьих людей, гостей, всех голов больше тысячи, жаловал их[,] на Москве давал поместья, и в Володимери, и в Муроме, и в Новегороде Нижнем, и в Переславле, и в Юрьеве, и в Ростове, и на Костроме и по иным городам; а в Новгород Великий на их поместья послал московских многих лучших гостей и детей боярских, и из иных городов из Московския вотчины многих детей боярских и гостей, и жаловал их в Новгороде во Великом»^[10].^[11]

Картина вполне благостная: и тех и других великий князь «жаловал» – одних на Москве, других в Новгороде Великом. Правда, трудно представить себе, чтобы тысячи людей по доброй воле зимой бросили свои дома и отправились с женами и детьми на новое место жительства, до которого больше 700 верст (это месяц пути по меньшей мере).

Послушаем, однако, и другие известия. Софийская вторая летопись сообщает:

«В лето 6997^[12]. <…> князь великий Москвич и иных городов людей послал в Новгород на житье, а их вывел, и многих изсечи велел на Москве, что, рекши, думали Якова Захарьича убити»^[13].

Тут картинка, как видим, совсем другая. «Великий князь послал»… Кого? Кто мог «привести из Новгорода» 7000 человек, включая по крайней мере пару тысяч мужчин, умеющих владеть оружием? Понятно, что это были какие-то воинские контингенты. Значит, всё в целом было карательной экспедицией и насильственной депортацией. И причина ее (или повод) указаны тут же: заговор с целью убийства наместника великого князя. Убийство, которое, если оно действительно планировалось, конечно, не было самоцелью, а, по всей видимости, должно было стать сигналом к восстанию против власти Москвы. О том же говорит сообщение об уже состоявшейся к моменту депортации казни части заговорщиков («думцов»). Что же касается разночтения в отношении численности депортированных, то оно легко объясняется. Видимо, в первом тексте речь идет только о численности глав депортированных семей, а во втором – об общей численности, включая женщин и детей.

Итак, массовое переселение новгородских «житьих людей» на восток было, по существу, депортацией и сопровождалось репрессиями. Вряд ли и жители из центральных районов, прибывающие на место депортированных новгородцев, покидали родные места вполне добровольно. О репрессиях, правда, историкам ничего не известно, но строгий приказ великого князя, конечно, был. Были, вероятно, и посулы, к чему мы еще вернемся.

Эта принудительная «рокировка элит» понадобилась великому князю для того, чтобы защититься как от возможных реваншистских устремлений побежденной, но не уничтоженной антимосковской партии новгородской аристократии, так и от вероятных посягательств западных соседей вновь приобретенных земель – Великого княжества Литовского и Ливонского ордена. Для этого прежде всего требовалось достаточное количество людей, преданных Москве, владеющих оружием и способных при необходимости встать на защиту новых рубежей Московского государства, равно как и служить противовесом возможным республиканским и сепаратистским поползновениям местных элит. Таких людей не было в достаточном количестве в самом Новгороде. Поэтому их нужно было «импортировать» из других областей Московского государства.

Но чтобы разместить новоселов на Новгородчине, их необходимо было обеспечить источником существования, то есть, по понятиям того времени, населенными земельными владениями. Таковые возможно было получить, только отобрав их у хозяев-новгородцев. Депортация наиболее ненадежных элементов новгородской элиты позволяла одновременно избавиться от потенциальных смутьянов и очистить место для вновь прибывших адептов Москвы. Иван Васильевич был прагматиком, наделенным достаточной волей и достаточным цинизмом, чтобы осуществить такую рокировку.

Среди вновь прибывших помещиков мы находим немало выходцев из княжеских родов, а также старых московских и городовых служилых фамилий – бояр и детей боярских. Но рядом с ними – множество малоизвестных имен служилого люда, в том числе «послужильцев» крупных магнатов.

В этой пестрой по социальному составу массе переселенцев на новгородские земли прибывает и основоположник интересующего нас рода Иван Муравей.

Относительно его происхождения и времени прибытия на новгородские земли существует несколько версий. Согласно канонической версии, восходящей к дворянским грамотам, выданным в XVIII веке^[14], Иван по прозвищу Муравей был сыном рязанского боярского сына Василия Олуповского (варианты написания фамилии – Алаповский, Аляповский и даже Аламовский. Последнее, впрочем, скорее всего результат описки^[15]). В новгородский край он прибыл где-то около 1500 года вместе со своим братом Есипом по прозвищу Пуща, ставшим родоначальником Пущиных. Эта версия в основных чертах по сей день воспроизводится во многих работах^[16].

Грамоты на дворянство – это очень своеобразный источник, к сведениям из которого нужно относиться осторожно. Они часто составлялись на основании неполных и неточных данных, по изустным семейным преданиям. В рассматриваемом случае приходится ставить под сомнение многие указания основанной на дворянских грамотах канонической версии родоначалия Муравьевых.

Во-первых, время «испомещения» Ивана Муравья и его детей на новгородских землях – того события, которое стало поводом для первого документального упоминания о Муравьевых. Каноническая дата – 7008 год от сотворения мира, то есть 1500-й от Рождества Христова, – противоречит сохранившимся документам, из которых следует, что уже в 1493 и 1494 годах дети Ивана Муравья покупали холопов в Новгороде. На это еще в 1893 году обратил внимание исследователь генеалогии своего рода, выдающийся новгородский историк и краевед Михаил Валерианович Муравьев. Действительно, вот кабальная грамота 1493 года: «Григорей Мордвин Иванов сын Муравьев купил собе и своим детем Гредицу Феткова сына… И у него де Ивана служит Гридин сын Феткова Онисимко». То есть: Григорий Иванович Муравьев по прозвищу Мордвин (это старший сын Ивана Муравья) купил холопа Гредицу Феткова, сын которого Онисимко на тот момент служил у отца покупателя Ивана^[17]. В подобной же кабальной записи 1494 года находим первое упоминание о третьем сыне Муравья, Михайле – от него и пойдет та ветвь Муравьевых, в которой триста лет спустя появится на свет главный герой этой книги. Вот эта запись: «Михайло Иванов сын Муравьев купил Павлеца Тимошкина сына Московитина да его жену Ориницу собе и своим детем»^[18].

Когда же Муравьевы оказались на Новгородчине и начался их род? М. В. Муравьев уверенно называл дату: 1488 год. Основной его аргумент в том, что именно под этим годом летописи упоминают массовую депортацию новгородских землевладельцев и прибытие на их место служилых людей из центральных областей. Эту версию повторяет «Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона», а за ними Большая энциклопедия в 62 томах и Большая Российская энциклопедия^[19].

Да, на 1488–1489 годы приходится пик грандиозной «рокировки элит», проведенной Иваном III. Но конфискации земель у новгородских владельцев и командирование на их места новоселов из Московских земель происходили и раньше, что подтверждается летописными текстами. Так, под 1484 г. читаем: «Тое же зимы поимал князь великий больших бояр Новгородских и боярынь, а казны их и села все велел отписати на собя, а им подавал поместья на Москве по городом…»^[20]. Значит, земли освободились, и переселенцы могли начать прибывать и раньше. И Иван Муравей с семьей был, похоже, среди этих первых переселенцев.

В источниках есть прямое указание на то, что Муравьевы вместе с рядом других семей были «испомещены» на новгородских землях, то есть стали новгородскими помещиками, ранее 1488 года. Оригинал этого сообщения «испомещавшего» их по царскому указу государева писца Дмитрия Китаева не сохранился, но сохранилось нескольких частных разрядных книг, в которых имеются «выписи» из этого документа, большинство которых сделано в XVII столетии. В «выписях» имеются ошибки, например, великий князь Иван Васильевич именуется Иваном Даниловичем, но дата государева указа об «испомещении» воспроизведена точно: «Лета 6991 апреля в 8-ой день», то есть 8 апреля 1483 года^[21]. В приведенном далее списке семей, которые были «в те поры испомещены в Вотской пятине», под номером 9 названы Муравьевы^[22],^[23]. К этому документу мы еще вернемся.

В посвященной Муравьевым литературе имеются также разнообразные суждения о том, куда именно были поселены Иван Муравей и его дети. Кто-то говорит, что Муравьевы получили в управление Лужецкий уезд^[24]. Но Лужецкого уезда на рубеже XV и XVI веков не существовало. Кто-то рассказывает, что Муравьевым были пожалованы обширные земли, которые местами простирались до 10 верст^[25].

Точный ответ на этот вопрос мы находим в переписной книге Вотской пятины, составленной в 1500 году тем же Дмитрием Китаевым и Никитой Губой. Основательность переписи поражает. Она содержит не только поименные данные обо всех вновь «испомещенных» семьях, но и сведения об их кабальных «людях» и проживающих на их землях свободных крестьянах, а также об объеме и номенклатуре их хозяйств и величине их доходов. Из нее мы узнаем, что в 1500 году сыновья Муравья Русин, Михаил и Иван Ивановичи были помещиками в Каргальском погосте Копорского уезда. Это примерно в 250 верстах от Новгорода на берегу Финского залива. Дворы Русина и Ивана находились «в сельце на Сойкиных горах у моря», где кроме помещиков жили также 17 крестьянских семей. Михаил, прямой предок нашего героя, тоже жил своим двором неподалеку, «в деревне на Сойкиных же горах», по соседству с двумя крестьянским семьями. Кроме сельца и деревни на Сойкиных горах братьям принадлежали еще три деревни. Записаны они как «Бородкино», «Другое Бородкино» и «Третье Бородкино у моря же» и имели 3, 6 и 2 крестьянских двора соответственно. Всего же на принадлежавших братьям землях, включая их самих с семьями, жили 46 человек, а доходу было «4 рубля, полсема (то есть 6½) гривны и пять денег, 14 бочек пива, 19 баранов, 11 полоть мяса, 2 пятка льну, 80 локоть полотка»^[26]. Еще один сын Муравья, старший Григорий по прозвищу Мордвин, записан как помещик Сабельского погоста (50 верст от Новгорода) и совладелец 12 деревенек с 81 жителем^[27]. Не очень-то это похоже на огромные владения…

Выше я уже писал, что в социальном отношении состав переселенцев был весьма пестрым. К какому сословию принадлежал основоположник исследуемого рода? Каноническая версия родословия Муравьевых уверенно определяет Муравья как сына «рязанского сына боярского». Что касается самого Василия Олуповского, то одни исследователи указывают только, что род Олуповских (Алаповских) давно угас (П. В. Долгоруков, Д. А. Кропотов, С. Н. Муравьев). Другие же возводят род Олуповских к прибывшему в XII веке «из земли немецкой мужу честну Радше» – общему предку многих старинных родов: Бутурлиных, Пушкиных, Неклюдовых, Мятлевых. Тому самому Радше, внук или правнук которого Рача «Святому Невскому служил». Этого мнения придерживались, в частности, такие авторитетные исследователи, как А. Б. Лакиер и М. Т. Яблочков. М. В. Муравьев в составленной им родословной приводит эту гипотезу, но не настаивает на ней. Причина – отсутствие документального ее подтверждения. Единственное основание – герб Муравьевых, на котором, как и на гербах вышеупомянутых родов, изображен прусский орел (Пруссия – предполагаемая родина общего предка Радши).

Известно, однако, что большинство русских дворянских родов (в том числе и Муравьевы) обзавелись гербами только при Елизавете Петровне. Она их и утверждала, не особенно придираясь к документальным подтверждениям их обоснованности, особенно в отношении тех фамилий, которые поддержали ее во время переворота, приведшего «Петрову дщерь» на трон. Тем не менее среди самих Муравьевых родство с Радшей, похоже, не подвергалось сомнению, по крайней мере открыто. Сохранилось рукописное изображение фамильного герба – герба Радшичей с прусским орлом, выполненное в 1789 году и заверенное подписями 8 членов рода. Эти подписи можно толковать как подтверждение приверженности по крайней мере двух ветвей Муравьевых версии происхождения от знатного иностранца. Спустя еще 100 лет Михаил Валерьянович Муравьев как добросовестный исследователь не настаивал на этой версии, но как член рода, видимо, принимал ее всерьез, о чем свидетельствует то, что он приводит, хотя и с оговорками о сомнительной его достоверности, родословие Василия Олуповского от XII века^[28]. Еще показательнее оговорка М. В. Муравьева в самом конце примечаний, где он называет свой род Муравьевыми-Радшичами^[29].

Относительно «рода-племени» Ивана Муравья имеются, однако, и другие данные, не исключающие происхождения Василия Олуповского от Радши, но лишающие этот вопрос всякого смысла в контексте исследования корней рода Муравьевых. Эти данные сводятся к тому, что Иван Муравей не был сыном Василия Олуповского. В основе этой гипотезы лежит уже упоминавшийся выше текст, восходящий к несохранившейся переписной писцовой книге Дмитрия Китаева по Вотской пятине восьмидесятых годов XV века. Мы цитировали начало этого текста по разрядной книге из собрания Уварова. Н. М. Карамзин обнаружил его в разрядной книге Бекетова и опубликовал в комментариях к VI тому своей «Истории». Вот этот текст в редакции списка из материалов Тайного Приказа, опубликованных Археографической комиссией: «Лета 6991-го апреля в 8 день, как бог поручил великому князю Ивану Даниловичу (так в тексте. – П. Ф.) Московскому под его богохранимую державу Великий Новгород и по его государеву изволению распущены из княжеских и боярских дворов служилые люди. И тут им роспись, кто чей быша послужилец, в Воцкие пятины которые помести по государеву указу государев писец Дмитрий Китаев». Следует список семей бывших послужильцев (то есть слуг) десяти княжеских и боярских дворов. Дворы пронумерованы от 1 до 10. Под номером 9 читаем: «Муравьевы – Ослопольские послужильцы, одна семья двора его в те поры помещена». Заканчивается текст так: «Которые боярские и княжеские послужильцы в сей тетради написаны, все в те поры испомещены были в Воцкой пятине»^[30]. Этот текст много раз переписывался в частные разрядные книги и отдельные тетрадки, неофициально именовался «Поганой книгой» и хранился во многих дворянских семьях.

Мог ли Иван Муравей быть не сыном, а «послужильцем», то есть бывшим слугой Олуповского? Да, мог. Москве нужно было найти множество мужчин боеспособного возраста, пригодных к военному делу и готовых навсегда отправиться за тридевять земель в незнакомый край, граничащий с воинственными соседями и населенный крестьянами, чья лояльность к Москве была по меньшей мере сомнительна. Кого могла привлекать такая перспектива? Конечно, тех, кому нечего было терять на старом месте и кто приобретал шанс одномоментно превратиться из слуги того или иного конкретного лица в слугу великого князя Московского, из безземельного «послужильца» – в землевладельца. Поэтому челядь распускаемых боярских дворов, особенно те, кто имел боевой опыт, были наилучшим человеческим материалом для грандиозного проекта полного обновления служилого сословия Новгородского края. Вот как писал об этом В. О. Ключевский: «У прежних удельных бояр и дворян были свои вооруженные дворовые слуги, холопы, с которыми господа ходили в походы. Московское правительство иногда отбирало этих привычных к оружию боярских слуг, послужильцев (бывших служителей), на государственную службу, наделяя их землей и заставляя по земле нести ратную повинность наряду с прочими служилыми людьми. Так, после покорения Новгорода Великого в Москве с княжеских и боярских дворов забрано 47 семейств таких слуг, которые были испомещены в Вотской пятине и впоследствии являются в составе местного дворянства»^[31].

Есть и некоторые косвенные признаки, подтверждающие версию «Поганой книги». Во-первых, то, что в писцовой книге 1500 года Дмитрий Китаев, перечисляя Муравьевых, всех их пишет в уменьшительной форме и без отчества, как писали тогда простолюдинов. Между тем соседи Муравьевых поименованы полным именем с отчествами: Игнатий Васильев сын Пушкин, Григорий Васильев сын Картамазов и т. п.^[32]. Во-вторых, то, как быстро Муравьевы перестали именовать себя Олуповскими. Уже через несколько лет после прибытия в Новгород, как видно из кабальных записей на приобретаемых ими холопов, сыновья Ивана Муравья пишут себя исключительно Муравьевыми.

Но как же в таком случае быть с Есипом Пущей, согласно канонической версии братом Ивана Муравья, вместе с ним перебравшимся в Новгородский край и ставшим основателем рода Пущиных? В цитированном выше списке «Поганой книги» Пущины не упоминаются, напротив, четко указывается, что тогда была «испомещена» только одна семья двора Олуповского – Муравьевы. Пуща Олуповский и его дети появляются только в переписной книге 1500 года. В Каргальском погосте государевы писцы отмечают сельца, числившиеся за «Пущою за Олуповским да за его детьми за Булгаком да за Андрейком»^[33]. А в Сабельском погосте Василий Пущин (очевидно, сын Есипа) упоминается как совладелец нескольких деревень в паре с Григорием (Мордвином) Муравьевым.

Думается, что ход событий может быть реконструирован следующим образом. В 1483 или 1484 году на новгородские земли прибывает отпущенный по указу великого князя бывший слуга Василия Олуповского Иван Муравей с семьей. Позже, видимо в 1490-е годы, за ним следует Есип Пуща. К 1500 году Иван умирает, а Есип Пуща живет со своими взрослыми сыновьями неподалеку от сыновей Ивана Муравья в Каргальском погосте на берегу Финского залива. В любом случае Есип Пуща и Иван Муравей, даже если они не были родными братьями, были очень близкими людьми. Может быть, побратимами или сводными братьями (Муравей незаконный сын Василия Олуповского?). Впрочем, это даже не гипотеза, а всего лишь догадка, одна из множества возможных.

Завершая эту тему, не могу не упомянуть об одной весьма колоритной истории, тоже опирающейся на древние источники. В 1648 году новгородский дворянин Кошкаров (или Кошкарев) подал новгородскому наместнику князю Урусову жалобу на оскорбление, нанесенное ему дворянином Сергеем Муравьевым. Оскорбление состояло в том, что Муравьев публично заявил, будто бы Кошкаров происходит от холопов. Кошкаров утверждал, что холопов среди его предков не бывало. Муравьев же ссылался на то, что в распоряжении новгородского наместника есть древние книги, в которых это записано^[34].

Видимо, ссоры между новгородскими дворянами по поводу «благородства» происхождения происходили нередко. И вот то ли для своего личного пользования, то ли в назидание спорщикам наместник приказал своим подьячим подготовить обзор переписных книг Дмитрия Китаева с указанием выходцев из боярской челяди, ставших по воле Ивана III новгородскими помещиками, и, соответственно, с ответом на вопрос о «благородстве» предков Кошкаровых и Муравьевых.

В отделе рукописей РГБ хранится написанный древнерусской скорописью документ на десяти листах, сшитых в тетрадь ин-кварто. Заглавие на первой странице почти полностью стерлось. В каталоге же этот документ обозначен как «Выпись из писцовой книги 1483 г. писца Дмитрия Китаева. “Поганая книга”»^[35]. Похоже, что это и есть тот обзор, который был подготовлен в 1648 году по указанию новгородского наместника. Об этом говорит его содержание. В начале составитель воспроизводит преамбулу китаевского перечня послужильцев, «иcпомещенных» в 6991 году в Вотской пятине, не повторяя при этом ошибок более ранних переписчиков. Это позволяет предположить, что он пользовался оригиналом – не дошедшей до нас писцовой книгой Дмитрия Китаева первой половины 80-х годов XV века. Затем составитель обращается к основному вопросу: происхождению Кошкаровых (Кошкаревых) и Муравьевых. Кошкаровых он помещает в перечень бывших «людей» Ивана Борисовича Тучкова^[36]. Примечательно, что в списках этого документа в Уваровской и Нефимоновской^[37] разрядных книгах Кошкаровых нет. На следующей же странице читаем: «Пущины, Муравьевы да зять их Лучка Норов то не Лоповского Некрасова Зиновья Оброзцовские люди Толокдновского»^[38], то есть «Пущины, Муравьевы и их зять Лучка Норов “люди” не Зиновия Некрасовича Лоповского, а Образца Толокдновского». Этот текст полностью выпадает из логики и структуры документа 1483 года и явно представляет собой вставку составителя. Он отрицает какую-либо связь Муравьевых и Пущиных с Василием Олуповским. Но откуда неведомый составитель взял каких-то Зиновия Лоповского и Образца Толокдновского? Может, это шутка? Скоморошина? Насмешка над Сергеем Муравьевым, затеявшим свару по поводу чистоты дворянских корней? Возможно, тем более что пятью страницами ниже составитель приводит выдержки из раздела по Каргальскому погосту переписной книги Китаева 1500 года. У Китаева в этом месте и Пуща, и Муравей указаны просто как «Олуповские». И составитель «выписи» 1648 года, вопреки тому, что им же написано выше, воспроизводит отнесение их к выходцам из двора «Олуповского», хотя упорно именует всех их «людьми», то есть слугами последнего^[39].

Что же было на самом деле? Кем был Иван Муравей? Сыном знатного рязанца, потомка Радши, или его слугой? Свободным слугой или холопом? В равной степени возможно и то, что лукавят движимые честолюбием авторы герба и дворянских грамот XVIII века, и то, что «Поганая книга» – позднейшая подделка, злая шутка какого-то ненавистника. Вероятно, этого мы никогда не узнаем и в очередной раз не выполним завет Леопольда фон Ранке: понять «wie es eigentlich gewesen». Читатель может спросить, а какая, собственно, разница, кем был Иван Муравей до получения им из рук Ивана III статуса новгородского помещика? К этому вопросу мы еще вернемся.

Пока же для описания дальнейшей судьбы рода важно не выяснение доподлинного происхождения, а тот факт, что кем бы ни были переселенцы по крови, на новом месте они получали равный статус – новгородского помещика.

В конце XV–XVI веков слово «помещик» означало совсем не то, что в веке XVIII или XIX. Помещики той эпохи были не собственниками земли своего поместья и проживающих на ней крестьян, а служилыми людьми, которым был дан в пожизненное, но не наследственное владение участок земли, de jure принадлежащей великому князю под условием ратной и/или административной службы государству. «Наиболее угрожаемые западные, южные и восточные границы были обсажены более или менее густыми рядами помещиков, которыми, как живой изгородью, с трех сторон был защищен государственный центр», – писал В. О. Ключевский^[40]. Принимая на себя службу по защите государства, помещики, в свою очередь, получали от государства на время службы населенные земельные участки, причем проживающим на этих участках крестьянам вменялось в обязанность платить помещикам отработками, продуктами своего труда или деньгами за право пользования помещичьей землей. При условии добросовестной и успешной службы помещиков государь жаловал их вотчинами, то есть земельными участками в наследственную собственность, и они становились вотчинниками, то есть полностью уравнивались с потомками удельных князей и их бояр, составляя вместе с ними новое господствующее сословие – дворянство.

Судьба Муравьевых в первые десятилетия после прибытия на Новгородчину хорошо иллюстрирует этот процесс. Начинали они, как мы видели, очень скромно. Из первых десятилетий нового века мы не имеем известий о существенных изменениях в положении Муравьевых, если не считать заметного роста числа потомков Ивана Муравья. К середине XVI столетия основными действующими лицами являются уже его внуки. Их 13, значит, всего детей, с учетом женщин, у второго поколения Муравьевых должно было быть человек 25. К этому времени Муравьевы уже вполне признаны равными среди равных в сообществе новгородских помещиков и роднятся не только с такими же, как они, персонажами из «Поганой книги», но и с княжескими фамилиями. Об этом мы также узнаем из кабальной грамоты, заверяющей передачу Муравьевыми девки в приданое своей сестре, выходящей замуж за князя Кудияра Мещерского^[41].

К тому же периоду относятся первые дошедшие до нас упоминания о пожаловании Муравьевым вотчин. То было время завоевательных (современные историки деликатно называют их «наступательными») войн Ивана IV на восточных рубежах Московского государства. Возможно, кто-то из Муравьевых принял в них участие. Во всяком случае, в 1551 году Никифор и Никита Елизаровичи были пожалованы вотчинами. Можно предположить, что именно при этих пожалованиях Муравьевы получили земли, на которых впоследствии находилось родовое поместье героя моего повествования Сырец. Основанием для такого предположения служит то, что в конце жизни Михаил Николаевич сам не раз говорил, что его род владеет Сырцом уже 300 лет. Поскольку следующие пожалования Муравьевым делались уже в XVII веке, логично отнести приобретение Сырца именно к 1551 году.

Примерно в то же время появляются упоминания о назначении то одного, то другого Муравьева «начальными» людьми на новгородской городовой службе, правда, не бог весть какого ранга. Больше других Муравьевых к середине XVI века преуспел по службе Степан – сын Григория (Мордвина). В 1550 году он был отобран в тысячу лучших помещиков Московского царства и получил поместье в Московском уезде, став, таким образом, дворянином московским – чин на две ступени выше помещиков городовых. Сам по себе факт отбора Муравьева в «государеву тысячу лучших слуг» говорит о том, что в служебном отношении смутное происхождение их предков не рассматривалось как негативный фактор. Но вот то, что отобран был только один из Муравьевых, некоторые исследователи^[42] рассматривают как доказательство весьма скромного места рода Муравьевых среди других дворянских родов. Вряд ли это верно. Род был молодым и еще относительно малочисленным. Он и не мог поставить в отборную тысячу такое же количество «лучших из лучших», как более древние роды, насчитывавшие уже тогда многие десятки сородичей.

Следующему поколению – правнукам Ивана Муравья выпало жить, наверное, в самый тяжелый период истории Новгородской земли. В 1558 году Иван IV начал борьбу за расширение русских владений на Балтийском море. Ливонская война продолжалась двадцать пять лет. Вначале русские выжигали и опустошали владения Ливонского ордена. Позже, со вступлением в войну Литвы и Швеции, театром боев стали русские земли и, в частности Вотская пятина, где были «испомещены» Муравьевы.

В 1582 году, накануне заключения перемирия, составлялась очередная опись населения и хозяйства этих земель. Она рисует картину страшного опустошения. Как мы помним, в 1500 году Муравьевы состояли помещиками в двух погостах Вотской пятины – Сабельском на Луге и Каргальском на берегу Финского залива. В Сабельском погосте, где до войны хозяйствовали 32 помещика и более двухсот крестьян, переписчики находят всего три населенных крестьянских двора да «181 место дворовое крестьянское» (то есть остовы сгоревших либо разрушенных дворов)^[43]. «А дворы сожгли и крестьян 16 человек (в одной деревне. – П. Ф.) побили литовские люди в нынешнем 7090 [то есть 1582] году». Пашни писцы обнаруживают «732 четьи с осьминою… да лесом поросло 1322 четьи с осьминою» (то есть распахана только треть от довоенного уровня)^[44]. Такая же картина в соседних полужских погостах – Коситском, Никольском, Передольском. Отдельно писцы отмечают «места дворов помещичьих», которые «запустели до войны». Уж не следы ли это еще одной напасти – карательного похода Ивановых опричников в 1570 году? В Копорском уезде, в состав которого входил Каргальский погост, разрушений и запустений меньше, но повсеместно вместо прежних русских владельцев хозяйничали «немцы» (то есть иностранцы). В Копорском уезде было 15 погостов, в Кареле – 7, и 3 относились к Ям-городу. «И из того числа к Кореле и к Ям-городу и к Копорью владеют немцы 25 погосты», записывают писцы^[45]. То есть все 100 процентов.

Значит, Муравьевых там уже нет. Каток войны прошел по ним всей своей тяжестью: поместья большинства из них были разорены либо перешли иноземным владельцам.

С окончанием Ливонской войны беды Новгородской земли не закончились. После короткого перерыва последовала Русско-шведская война 1590–1595 годов, а потом, еще через несколько лет, смута, в ходе которой новгородцы бесславно воевали против шведов, а потом так же бесславно – вместе со шведами против поляков. При этом те прибалтийские территории, где когда-то находились владения Муравьевых, дважды переходили из рук в руки и наконец остались за шведами.

В смутное время многие Муравьевы оставили свой след в новгородской истории. Внук старшего сына Ивана Муравья Григория – Иван Никитич Муравьев был сожжен шведами при взятии ими Новгорода 16 июля 1611 года. Для всех, кто интересуется родом Муравьевых, это факт почти хрестоматийный. Менее известно, как произошла эта трагедия. Вот как, вероятно, было дело. Во время вероломного и внезапного штурма Новгорода отрядом Делагарди в ночь с 15 на 16 июля защитников города охватила паника. Лишь немногие оказали шведам сопротивление. В числе этих храбрецов или безумцев были протоиерей Софийского собора Аммос и его товарищи, засевшие в доме священника на Торговой стороне. Чтобы не нести напрасных потерь, шведы подожгли дом. Все смельчаки погибли в огне. Одним из них, видимо, был Иван Никитич Муравьев. Во всяком случае, никаких других сожжений шведами новгородцев в день штурма не зафиксировано.

Этот подвиг духа в практическом отношении был в некотором смысле результатом недоразумения. К этому выводу приводит анализ политического контекста гибели Аммоса и его товарищей. После нескольких лет кровавой смуты и самозванства, избрания на царство Василия Шуйского и насильственного сведения его с престола в московской властной верхушке утвердилась мысль о необходимости призвания на русский трон чужеземной династии по образцу призвания варягов. Главным претендентом на роль нового Рюрика казался наследник польского престола Владислав. Москва и многие другие русские города уже успели принести ему присягу. В Новгород из Москвы прибыл один из главных деятелей польской партии в боярской думе Иван Салтыков Большой с целью склонить новгородцев последовать примеру Москвы. Но новгородская старшина была привержена иному проекту – возведению на русский престол одного из сыновей шведского короля. Салтыков был посажен на кол, а новгородские сановники вместе с приехавшими из Москвы противниками польской партии вступили в переговоры со шведами об условиях перехода Новгорода под протекторат Швеции. Договор был, в принципе, готов. Захват города, по мысли шведского главнокомандующего, должен был показать, кто из двух договаривающихся сторон был действительным хозяином положения. На следующий день после штурма и героической гибели протопопа Аммоса и его сподвижников договор о вечном мире между обеими сторонами и признании новгородцами своим сюзереном короля Швеции был заключен. Новгородцы, в том числе новгородское дворянство и среди них Муравьевы, оказались фактически в условиях иностранной оккупации при сохранении формально союзнических отношений со шведами.

Этим объясняется тот непонятный иначе факт, что родной брат сожженного Ивана Никитича – Дмитрий по прозвищу Шаврук и его сын Матвей достаточно благополучно пережили шведское лихолетье и даже выполняли административные функции в местной администрации. Последний, кстати, прибыл в Новгород из Москвы в качестве передового гонца и разведчика Ивана Салтыкова (об этом упоминается в сохранившемся донесении Салтыкова польскому королю Сигизмунду), но, как видим, сумел избежать печальной участи своего патрона. В 1614 году он ездил в Москву выборным от новгородцев, чтобы дать там объяснения по поводу присяги, принесенной жителями города на Волхове шведам. В 1619 году был воеводой в Порхове и погиб, похоже, на этом самом посту.

Сотрудничали со шведами и другие члены рода Муравьевых. Например, Григорий Никитич, внук второго сына Муравья – Елизара. В момент подписания новгородской верхушкой договора со шведами Григорий Никитич был ладожским воеводой. После занятия Ладоги шведским гарнизоном был назначен воеводой в Тёсовский острожек. Занимался снабжением шведских войск продовольствием и фуражом. Одновременно он всеми способами, доступными в условиях фактической шведской оккупации, помогал своим соотечественникам, по тем или иным причинам оказавшимся в немилости у шведов. В частности, он вместе с другими уважаемыми новгородцами подписывал поручительства за новгородских дворян, обывателей и их жен, которых шведы подозревали в намерении вопреки запретам перебраться во владения московских царей и/или вести пропаганду в пользу такого переселения. При наличии такого поручительства подозреваемые не подвергались превентивной репрессии (арест, конфискация имущества, высылка в Швецию). Зато поручители отвечали за их поведение своим имуществом и головой. Если взятые на поруки «учнут с ким какие в мире смутные речи говорити… или без государева указу куды отъедут или изменят: и на нас на порутчиках пеня пресветлейшего и высокорожденного государя королевича и великого князя Карлуса Филиппа Карлусовича, и наши порутчиковы головы в их голову место…» – говорится в этом своеобразном документе той смутной эпохи^[46]. Тот факт, что подпись Г. Н. Муравьева под поручительствами стоит на одном из первых мест, рядом с подписями князей Путятиных и Шаховских, свидетельствует о серьезном авторитете рода Муравьевых и дает основание усомниться в утверждении уже упоминавшегося Н. П. Чулкова и многих его предшественников и последователей, что до XVIII века Муравьевы «не дали ни одного чем-либо замечательного представителя»^[47]. Сама же готовность подписантов поручиться «за други своя» имуществом и головой доказывает, что и в смутное время их не покидало великодушие. Особенно ярко проявить это достойное качество Григорию Никитичу довелось в 1617 году. По подписанному тогда мирному договору шведы сохраняли за собой значительную часть новгородских земель, но сам Новгород должны были вернуть России. Покидая город, шведские оккупационные власти задумали депортировать семьи новгородских дворян, вопреки запрету бежавших в Москву до подписания мира. Спасти женщин и детей от угона на чужбину мог только выкуп. И этот выкуп был внесен несколькими новгородцами из собственных средств. Г. Н. Муравьев стал тогда организатором сбора средств и одним из главных спонсоров, внеся из личных денег значительную по тем временам сумму в 100 рублей^[48].

А что же потомки сына Ивана Муравья Михаила, те, которые станут прямыми предками нашего главного героя? До начала XVII столетия о них практически ничего не слышно. В 1602 году внук Михаила Федор Максимович упомянут в «ябеде» на царское имя в связи с тем, что вместе с некоторыми другими помещиками ослушался царского указа о предоставлении лошадей для строительства мостов в Новгородском уезде. Таким образом, мы узнаём, что в 1602 году потомки Михаила, «испомещенного» изначально на берегу Финского залива, жили теперь в Полужье, может быть, и в Сырце, который впервые упоминается в писцовой книге 1582 года. В 1612 году Федор Максимович был назначен воеводой в крохотный Тёсовский острожек. Назначен, возможно, не без протекции своего троюродного брата Г. Н. Муравьева, которого он и сменил на этом малозаметном, но все же начальственном посту. Пятью годами позже Федор Максимович и его сын Феоктист были пожалованы вотчинами за новгородское осадное сидение – отражение попытки шведов вернуть себе только что оставленную ими по Столбовскому мирному договору древнюю столицу края. В писцовой книге 1626–1627 годов оба упомянуты в числе землевладельцев Вотской пятины^[49].

До появления на свет нашего главного героя оставалось всего четыре поколения. Столько же, сколько от него до автора этих строк…

Полвека войн и смут обескровили всю Новгородскую землю, все слои ее населения. Не составили исключения и Муравьевы. В третьем поколении рода было, как мы видели, 13 мужчин. В четвертом, которому в основном и выпало жить в это время, – 33 (рост в 2,5 раза). Но из этих 33 двадцать пять (то есть три четверти) умерли бездетными, значит, скорее всего, в молодости и не своей смертью. Так что в пятом поколении Муравьевых-мужчин было всего 18.

Сведения о Муравьевых, дошедшие до нас из середины и второй половины XVII века, чрезвычайно скудны. Трое из них были жалованы вотчинами за участие в боевых действиях. В 1664 году Яков Матвеевич, потомок Дмитрия Шаврука, был волостелем в Сомерской волости и, видимо, не на самом хорошем счету. Потомкам он стал известен главным образом тем, что, несмотря на многократные указания, не слал к театру военных действий расквартированных в его волости драгунов. Об этом было донесено царю. Из Кремля распорядились разобраться с причинами нерасторопности Муравьева, для чего послать в Сомерскую волость «нарочного… доброго, а не корыстовника»…^[50]. Видимо, то ли по общему правилу, то ли зная Якова Муравьева, в Москве предполагали, что в этой пограничной волости обязательно попытаются от выполнения приказа как-то отбояриться, скорее всего – дав взятку нарочному.

Скудность сведений об этом периоде истории рода связана, кажется, с двумя обстоятельствами: отсутствием у этого поколения Муравьевых особо выдающихся заслуг и физическим оскудением родового человеческого капитала: всего 12 мужчин числятся в родовых переписях этого периода, меньше, чем полутора веками раньше. В общем, род хирел…

Но на пороге уже стояла новая эпоха – эпоха Петровских преобразований, обновления элит и невиданных доселе массовых социальных лифтов для провинциального дворянства.

О Муравьевых, живших в первые десятилетия этой эпохи, нам известны только основные факты. Их все еще немного: в родословной росписи значится всего 13 мужских имен. И наиболее активные из них, сохраняя вотчинные владения на Новгородчине, выбирают службу поближе к новой столице. Среди них Ерофей Федорович – прадед нашего героя. Он был совладельцем села Мроткино Лужского уезда, дослужился до подполковника и погиб в турецкую войну 1739 года. До штаб-офицерских званий дослужился и его троюродный брат Артамон Захарьевич (не путать с правнуком и полным тезкой-декабристом). К тому же он выгодно женился на дочери командира строящейся Кронштадтской крепости. У родного брата Артамона – Воина Захарьевича успехи по службе были скромнее: он уволился из армии поручиком. Зато он внес самый весомый вклад в пополнение рода: вырастил девять сыновей и дочь. От этих троих – Ерофея Федоровича, Артамона и Воина Захарьевичей пойдут самые мощные побеги родового древа Муравьевых.

Во второй половине XVIII века Муравьевы выйдут из исторической тени. Николай Ерофеич (это дед нашего героя, о нем будет подробно рассказано ниже) войдет в круг доверенных лиц Екатерины Великой. Его четвероюродный брат Никита Артамонович станет сенатором, а четвероюродный племянник Михаил Никитич будет приглашен в качестве учителя и воспитателя к будущему императору Александру Павловичу и его брату Константину; позже он займет должность товарища министра просвещения и попечителя Московского университета. Двоюродный брат Михаила Никитича Иван Матвеевич станет первым Муравьевым-Апостолом: его отец и мать, дочь украинского гетмана Данилы Апостола, не имевшего ни сыновей, ни родных братьев, испросят высочайшего разрешения для своего потомства именоваться Муравьевыми-Апостолами, дабы не дать исчезнуть славной гетманской фамилии. Иван Матвеевич будет сенатором и приобретет известность на дипломатической службе. Еще один четвероюродный племянник Николая Ерофеича – Назарий Степанович станет архангельским губернатором, первым в ряду губернаторов Муравьевых.

В течение XIX – начала XX столетия, одновременно или сменяя друг друга, на сцене русской истории будут действовать полтора десятка Муравьевых. Среди них будут заговорщики, министры, полководцы, губернаторы, дипломаты, писатели. В 1894 и 1898 годах в двух концах Российской империи двум представителям рода Муравьевых будут установлены памятники: Н. Н. Муравьеву-Амурскому в Хабаровске и М. Н. Муравьеву (главному действующему лицу моего повествования) в Вильне…

Здесь я закачиваю обзор истории рода в целом. Многих его представителей мы встретим в последующих разделах этой книги, но лишь в той мере, в которой они будут соприкасаться с нашим главным героем и семьей, в которой он родился и вырос.

II. Деды и бабки

В жизни каждого человека деды и бабушки являются как бы связующим звеном между историей целого рода и историей частицы этого рода – семьи, давшей человеку жизнь и сделавшей его человеком. Но семья – это не только частица рода, но и перекрещение родов. Каждому положены два деда и две бабки. Бывает, конечно, что кто-то из дедов и бабок принадлежит к одному и тому же роду. Но по общему правилу в каждом из нас перекрещиваются четыре рода. Конечно, мы не сможем сколько-нибудь подробно остановиться на каждом из них и будем говорить в основном о Муравьевых. Но хотя бы упомянуть мы постараемся о каждом: дедушках Николае Ерофеиче Муравьеве и Михаиле Ивановиче Мордвинове, бабушках Анне Андреевне Волковой и Екатерине Александровне Саблуковой.

Кроме этих четырех у Михаила Николаевича был еще один дедушка – отчим его отца князь А. В. Урусов. Мы скажем несколько слов и о нем. Но начнем все-таки с деда Николая Ерофеича Муравьева, тем более что человек это был замечательный и, как мне кажется, во многом послуживший примером для нашего главного героя, хотя умер этот дед задолго до рождения внука Михаила.

Николай Ерофеич Муравьев родился в 1724 году. Мы не знаем, где это произошло. Скорее всего, в новгородской вотчине или по месту службы отца – офицера петровской армии. Ничего не известно и о его детстве. Следующее после времени рождения достоверное известие о Николае Ерофеиче датировано 8 марта 1738 года. В этот день он был зачислен в Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Для зачисления требовалось умение читать и писать. Следовательно, начальное образование у него уже было. Из мемуаров троюродного брата Николая – Матвея Артамоновича Муравьева мы знаем, что такое образование Муравьевы-мальчики получали, как правило, дома^[51].

Сухопутный шляхетский кадетский корпус был создан в 1731 году. Чтобы воинское дело «наивяще в искусстве производилось… весьма нужно, дабы шляхетство от малых лет к тому в теории обученное, потому и в практику годно было», говорилось в указе Анны Иоанновны о создании этого первого в России высшего военного учебного заведения^[52]. В кадеты принимались дворяне от 13 до 18 лет. За исключением этого сословного ограничения, состав слушателей был весьма демократичен. За одними партами сидели и сыновья высших государственных сановников, рюриковичей, владельцев тысяч душ, и подростки из семей небогатых провинциальных дворян. Это видно из напечатанного в 1761 году «Именного списка всем бывшим и ныне находящимся в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе штаб-офицерам и кадетам <…>». В нем фамилии Барятинских, Бестужевых-Рюминых, Бутурлиных, Волконских, Львовых, Репниных, Румянцевых, Толстых и рядом с ними Муравьевых и их новгородских соседей – Кошкаровых (вероятно, потомков тех самых, с которыми судился Сергей Муравьев), Мордвиновых (о них речь впереди) и др.^[53] В учебную программу входили русский, немецкий и французский языки (латынь по желанию), риторика, математика, история, география, юриспруденция, мораль, геральдика, рисование, чистописание, артиллерия, фортификация, строевая подготовка, фехтование, верховая езда и танцы. То есть программа была не только военная, и кадры готовились не только для военной, но и для гражданской государственной службы.

Из мемуаров Матвея Артамоновича Муравьева, который в 1738 году был уже инженер-поручиком и имел знакомых в администрации кадетского корпуса, нам известно, что именно он, Матвей Артамонович, определил троюродного брата Николая в это лучшее в то время учебное заведение страны^[54]. Некоторые современные авторы утверждают, что Николай Ерофеич начал свою блестящую карьеру «не благодаря семейным связям, а только лишь собственными силами, талантами и энергией», и ставят ему это в особую заслугу^[55]. Как видим, это не соответствует историческим фактам, однако никак не может быть поставлено ему в упрек. В ту эпоху родственная протекция была общепризнанной формой социального лифта. Даже двумя поколениями позже вольнодумцы хотя и осуждали радение «родному человечку», но говорили о нем как о явлении общепринятом. Да и в наш просвещенный XXI век родственную протекцию вряд ли можно считать изжитой.

Срок обучения в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе обычно колебался от 4 до 8 лет. В зависимости от результатов учебы выпускники получали звания от унтер-офицера до подпоручика. В редчайших случаях – поручика. Николай Муравьев – единственный за первые годы работы корпуса был выпущен инженер-поручиком, то есть с присвоением третьего офицерского чина и признанием профессиональной квалификации как по общему курсу, так и по инженерным специальностям. Но учиться ему для этого пришлось 12 лет. Видимо, после первых 8 лет ему предложили пройти еще углубленный курс инженерных дисциплин – фортификации, математики, топографии и др. Препятствием могла стать материальная необеспеченность: отец погиб еще в 1739 году, а пенсия и доходы с имения были невелики. На выручку опять пришел брат Матвей. Он был дружен с майором Ильей Мозовским, который в 1745 году стал одним из руководящих сотрудников администрации Шляхетного корпуса. Тот поддержал ходатайство о производстве кадета Муравьева в сержантское звание, что давало право на какое-то денежное пособие. Видимо, в эту же пору Николай начал давать частные уроки математики. Такие уроки брал у него, в частности, сын барона Сергея Строганова Александр. Из писем, которые Александр несколько позже писал отцу из-за границы, видно, что Николай Ерофеич был вхож в эту богатейшую семью.

После выпуска в 1750 году Николай Муравьев был оставлен в корпусе в качестве преподавателя фортификации. Это уже было успехом. Видимо, тогда же он начал работать над учебником по алгебре. Вскоре рукопись была готова. В 1752 году книга Н. Е. Муравьева «Начальные основания математики» вышла в свет. Это был первый учебник математики русского автора и на русском языке. Николай Ерофеич был замечен, произведен в инженер-капитаны и приглашен в «генеральс-адъютанты» сначала к старому генералу Бутурлину, а потом к Петру Ивановичу Шувалову – вероятно, самому влиятельному и креативному деятелю второй половины царствования Елизаветы Петровны.

П. И. Шувалов – яркий тип «консервативного реформатора» эпохи абсолютизма. Деятельность сановников этого типа направлялась в первую очередь на сохранение той конфигурации властных отношений, которая позволяла им оказывать определяющее влияние на единственного конечного демиурга государственных решений – абсолютного монарха. Только при успехе этой деятельности они получали возможность достигать второй цели – предлагать и проводить в жизнь преобразования, необходимые для модернизации страны, не пренебрегая при этом и личными интересами. В тот галантный век, да еще в отношении монарха-женщины, важнейшим элементом конфигурации властных отношений была их эмоциональная составляющая как по части женской дружбы, так и в «делах амурных». П. И. Шувалов преуспел и в том и в другом отношении. Он был женат на ближайшей подруге Елизаветы Мавре Егоровне Шепелевой. При этом он сам, по слухам, какое-то время состоял любовником Елизаветы, а в 1749 году с помощью жены сумел продвинуть на роль фаворита любвеобильной императрицы своего двоюродного брата, на ту пору двадцатидвухлетнего красавца Ивана – будущего покровителя науки и искусств. Опираясь на эту двойную поддержку, П. И. Шувалов стал одним из важнейших сановников империи и получил возможность продвигать свои модернизаторские проекты. По его инициативе в России были ликвидированы внутренние таможни и таким образом создан единый всероссийский рынок. Ему же принадлежала инициатива создания системы высшего военного образования. Еще одним масштабным проектом, идея которого была выдвинута и пролоббирована Петром Шуваловым, стало проведение в России генерального межевания, то есть установления и нанесения на карту точных границ всех земельных владений. Без этого невозможно было наладить правильное налогообложение и рынок недвижимости. Еще один грандиозный проект, предложенный Петром Шуваловым, – разработка нового законоуложения и созыв для этой цели выборных представителей от всех сословий и народов России.

Многие из шуваловских проектов не были реализованы при его жизни. (Он умер в январе 1762 года, лишь на несколько дней пережив Елизавету.) Но многие из предложенных им идей претворялись в жизнь в последующие царствования начиная с правления Екатерины II. К этой работе активно привлекались люди из команды Шувалова, в том числе и Н. Е. Муравьев.

Звание генеральс-адъютанта, в котором Муравьев начал службу у П. И. Шувалова, согласно петровскому Воинскому уставу соответствовало майорскому рангу. «В таковой чин… – уточнял устав, – имеют умные, трудолюбивые и храбрые молодые люди выбраны быть»^[56]. Видимо, Николай Ерофеич соответствовал этим требованиям и продемонстрировал их в ходе Семилетней войны. Помимо того, он обладал уникальными на ту пору среди русских офицеров теоретическими познаниями в военных науках – фортификации и артиллерии, а также и прежде всего в математике – основе основ всех военных наук. П. И. Шувалов занимал в то время должность генерал-фельдцейхмейстера, то есть главнокомандующего артиллерией. Сотрудник с такой квалификацией был нужен ему не только как добросовестный исполнитель, но и как оформитель и «доводчик», а может быть, и как источник модернизаторских идей. Н. Е. Муравьев не обманул ожиданий своего патрона. Об этом говорит то, как быстро продвигал Шувалов своего протеже по служебной лестнице. В 1761 году Николай Ерофеич был уже инженер-генерал-майором и, что еще важнее, – лично известен супруге наследника престола как образованный, дельный и не лезущий в политику работник. Вступив на престол, Екатерина жаловала таких людей.

Весной 1764 года Муравьев уже инженер-генерал-поручик, директор канцелярии строительства государственных дорог и сенатор. 16 апреля Николай Ерофеич направляет императрице доклад, в котором излагает свои принципы организации государственного дорожного строительства^[57].

Начинает он, как и надлежит опытному чиновнику, с критики того, что делалось в дорожном строительстве ранее. «С 1740 г. казны Вашего Императорского Величества употреблено более миллиона, но не видно, куда оная употреблена потому, что дороги и ныне находятся в самом худшем состоянии… Сие произошло единственно от того, что прожекты, по которым вышеозначенные дороги строились, были недовольно исследованы… Не повелено ли будет большой дороге, между резиденциями Вашего Императорского Величества лежащей, сделать прожект; оную построить таким образом, чтобы она, будучи во всякое время к проезду способна, стояла бы невредимо целые веки и с прочими великолепными зданиями, повелением Вашего Императорского Величества построенными, вещала бы поздним потомкам благополучие отечества нашего под премудрой державой Вашего Императорского Величества»^[58]. За этой вдохновляющей перспективой, свидетельствующей о понимании автором политической значимости модернизации инфраструктуры, следуют, однако, вполне приземленные выводы. «Для сочинения такого проекта потребно достаточное известие о положении мест, через которые дорога проходит, также и сведения о материалах, которые можно возле самой дороги или вблизи получить. Следовательно, и прожекта оного вскоре получить невозможно… Так что не повелеть ли Вашему Императорскому Величеству, доколе упомянутые прожект и смета Вашего Императорского Величества апробации не удостоятся, дороги содержать как оные ныне находятся, и починивать только одне мосты через реки и болота, дабы коммуникация совсем не могла прерваться…»^[59].

Итак: делать хорошо, с прицелом на будущее, но делать не спеша. Основание такого подхода, думается, не во флегматичном темпераменте, который приписывал Николаю Ерофеичу его троюродный брат^{[60] [61]}, а в тех принципах постепенности и основательности преобразований, приверженцем которых был сенатор Муравьев. Сегодня мы называем такой подход «консервативным реформаторством». «Быть по сему»¹¹, – начертала на докладе Екатерина, вполне разделявшая эту идеологию.

Ровно веком позже внук Николая Ерофеича почти теми же словами будет ратовать за то, чтобы начинать великое дело освобождения крестьян немедленно, но действовать основательно, без спешки. Но об этом позже. Здесь же заметим еще, что доверие императрицы к Н. Е. Муравьеву определялось не только общностью воззрений на стратегию модернизации, но и ее уверенностью в том, что директор канцелярии строительства государственных дорог не подвержен страшнейшей из болезней русского чиновничества – казнокрадству. Рассказывают, что, вопреки своей доброй немецкой привычке внимательно просматривать все счета, она, не читая, надрывала подаваемые им отчеты о расходовании средств.

Одновременно с руководством дорожным строительством Н. Е. Муравьев в качестве сенатора участвовал в разработке концепции генерального межевания. Задачей этого грандиозного начинания было «приведение в подлинную известность» всех земельных угодий России. Первая попытка подступиться к решению этой задачи была предпринята еще при жизни П. И. Шувалова. В 1754 году Елизавета Петровна утвердила порядок проведения работ – межевую инструкцию. На следующий год межевание началось, первоначально в качестве эксперимента, в Московском уезде. Но дело не пошло. Межевая инструкция требовала от владельцев документальных доказательств права на землю, а при отсутствии таковых предполагала отчуждение земель в пользу государства. Землевладельцы усмотрели в этом попытку под благовидным предлогом отрезать у них часть земли и принялись бойкотировать работу межевщиков. За 5 лет в Московском уезде было обмежевано только 359 владений, всего 573 19 десятин^[62]. Необходим был какой-то другой подход. В 1764 году Екатерина создала в Сенате комиссию из пяти человек, уважаемых ею за ум и образованность, по исправлению межевой инструкции. Одним из этих пяти стал Н. Е. Муравьев. Еще одним членом комиссии был назначен президент вотчинной коллегии М. К. Лунин. (За его сына Сергея выйдет замуж племянница упомянутого выше Матвея Артамоновича Муравьева Феодосия. Плодом этого союза станет декабрист Михаил Сергеевич Лунин.)

В 1766 году при определяющем участии Н. Е. Муравьева новая инструкция была готова. В отличие от предшествующего варианта она требовала предъявления владельческих документов только на те земли, которые были предметом тяжбы, то есть кем-то оспаривались. Взамен трудновыполнимых требований вводился целый ряд новых подходов, анализ которых выходит за рамки нашей темы. И дело сдвинулось с мертвой точки, постепенно набирая темп, обрастая кадрами и методиками. С упорством строителей Великой Китайской стены межевые отряды поколение за поколением «приводили в подлинную известность» неизмеримые, казалось бы, просторы России. За без малого сто лет, отделявшие начало работ от реформы 1861 года, было обмежевано 275 378 747 десятин земли, почти вся Европейская Россия. В течение четверти века одним из руководителей этой титанической работы предстояло быть внуку автора инструкции, главному герою моего рассказа М. Н. Муравьеву. Результаты генерального межевания оставались основой земельных отношений в России вплоть до начала XX века.

Николаю Ерофеичу довелось участвовать в реализации еще одного грандиозного проекта Екатерины – комиссии по составлению нового законодательного уложения. Действовавшее на тот момент уложение было принято в царствование Алексея Михайловича самым представительным органом Московского государства – Земским собором. Вдохновляясь этим примером, Екатерина с подачи уже покойного к тому времени П. И. Шувалова задумала возложить выработку нового законоуложения на небывалый доселе орган – комиссию, состоящую из выборных депутатов от всех сословий и народов России. Императрица лично участвовала в составлении положения о составе комиссии и «обряда» (порядка) выборов. Избрать депутатов предписывалось от дворян, городов, государственных крестьян, однодворцев, казаков, нерусских народов империи. Депутатам устанавливалось жалование. Они получали пожизненный иммунитет от смертной казни, пыток, телесных наказаний. В обряде выборов устанавливалось обязательное личное тайное голосование всех глав семейств указанных сословий. Специально оговаривалось, что при формировании депутатского корпуса «наикрепчайше запрещено употреблять ненавистную мзду и лихоимство, под опасением Нашего неминуемого гнева»^[63].

Руководить работой комиссии должен был выборный же спикер – маршал комиссии. Н. Е. Муравьев избрался в комиссию от дворянства Вотской пятины Новгородского наместничества. Уже в январе он был вызван в Москву для участия в подготовке заседаний комиссии. 30 июля 1767 года невиданное доселе собрание 400 депутатов во главе с императрицей сошлось на торжественный молебен в Успенском соборе Московского Кремля, а на следующий день комиссия начала свою работу. На первом заседании состоялись выборы маршала (спикера). В числе пяти претендентов на этот пост значился и Николай Ерофеич Муравьев. Он баллотировался, но проиграл. Выиграл генерал-аншеф А. И. Бибиков.

Трудно сказать, что побудило Николая Ерофеича решиться на участие в выборах маршала. В какой-то степени он, несомненно, был движим честолюбием. Но вряд ли человек с его математическим умом и чиновничьей выучкой мог пойти на такой шаг, не имея если не гарантий, то по крайней мере надежд на чью-то сильную поддержку. Однако с кем и какие он имел договоренности, нам неизвестно.

Муравьев переживал поражение тем более тяжело, что А. И. Бибиков начинал службу так же, как и он, по инженерной части и получил чин инженер-поручика даже на год позже Муравьева. Николай Ерофеич был человеком чувствительным, не случайно же сочинял в молодости стихи и песни. По телосложению короткошеим и тучноватым (пасквилянты называли его в эпиграммах «кабаном»). Как бы то ни было, через несколько дней после проигранных выборов Муравьева хватил удар, и его парализовало. Болел он долго. «Обряд», то есть регламент комиссии требовал, чтобы в случае отсутствия на заседаниях в течение более чем 29 дней депутаты представляли объяснение своего отсутствия либо передавали мандат другому лицу. Выполняя это требование, Бибиков докладывал императрице о длительном отсутствии Муравьева. Екатерина распорядилась осведомиться у больного, скоро ли он надеется получить облегчение. Ответ был обнадеживающим, и императрица приняла решение сохранить за ним мандат. К концу года ему полегчало до такой степени, что хватило сил жениться.

Тут в нашем повествовании появляется бабушка главного героя – Анна Андреевна Волкова. Ее отец Андрей Андреевич был в 1741 году поручиком лейб-гвардии Семеновского полка. В решающую ночь с 24 на 25 ноября он в числе других офицеров был на карауле в Зимнем дворце^[64] – резиденции младенца-императора Ивана Антоновича и его матери – правительницы Анны Леопольдовны. Когда Елизавета Петровна во главе преображенцев явилась, чтобы силой занять отцовский трон, Андрей Волков вместе с однополчанами не колеблясь поддержал «Петрову дщерь». Это обеспечило ему благорасположение новой императрицы. Больших высот он не достиг, но звание секунд-майора лейб-гвардии Семеновского полка, до которого он дослужился, соответствовало армейскому чину генерал-майора. Да и имение в Ярославской губернии приносило приличный доход. Так что его дочь была неплохой партией для сенатора и инженер-генерал-поручика. К тому же Николай Ерофеич, видимо, женился по любви: невеста была молода и хороша собой. Год рождения Анны Андреевны неизвестен. Но мы знаем, что в 1779 году во втором браке она родила ребенка, то есть была, скорее всего, не старше 40 лет. Соответственно, ее рождение относится к концу 1730-х – началу 1740-х, то есть она была лет на 15–20 моложе мужа. Сохранился ее портрет работы модного тогда русского художника немецкого происхождения К.-Л. Христинека, написанный в июне или июле 1768 года. С него смотрит на нас молодая, чуть полноватая женщина с темными, блестящими, как спелые вишни, глазами и явными признаками беременности – здоровая и красивая будущая мать. Через два месяца она родит мальчика, который станет отцом нашего главного героя.

Анна Андреевна на 35 лет переживет своего первого мужа. После нескольких лет вдовства повторно выйдет замуж за князя А. В. Урусова. Родит второму мужу дочь. Последние годы Анна Андреевна проживет в размолвке со вторым мужем, в одном из многочисленных домов на территории его громадной усадьбы на Большой Дмитровке. Когда ее не станет, ее внук Николай Николаевич Муравьев, будущий покоритель Карса, запишет в своем дневнике: «Она была женщина умная, но строптивого нрава». А один из знакомых семьи Урусовых сообщит своему сыну в письме из Москвы, датируемом 11 апреля 1804 года: «Здесь наконец, к общему порадованию родни, умерла княгиня Анна Андреевна Урусова… женщина старая, сумасбродная и великие хлопоты им всем причинявшая»^[65]. Думается, однако, что женщина, которую любили такие мужчины, как Н. Е. Муравьев и А. В. Урусов, заслуживает иной эпитафии.

Но вернемся в 1768 год. Тут нам предстоит решить некую загадку. Первый и единственный ребенок четы Муравьевых появился на свет 15 сентября, и произошло это в Риге. Как попали Муравьевы в столицу Лифляндии? Казалось бы, что ответ на этот вопрос проще всего почерпнуть из записок внука Николая Ерофеича – Н. Муравьева (Карского): «Дед мой был генерал-инспектором во времена Екатерины. Он был человек умный и ученый, умер в чужих краях, где в зрелом возрасте продолжал свое образование… Он был также военным губернатором в Риге…»^[66]. Вроде бы все ясно, но вот незадача. Пост военного губернатора в Риге (или, что то же, генерал-губернатора) с 1762 по 1792 год бессменно занимал Ю. Ю. Броун. Родом ирландец, он состоял на русской службе с 1731 года, участвовал во множестве войн, дослужился до генерал-аншефа, командовал левым флангом русской армии в битве при Цорндорфе и был тяжело ранен. В 1762 году отказался принять из рук Петра III патент на звание генерал-фельдмаршала и должность главнокомандующего, в глаза заявив вспыльчивому императору о несогласии с его пропрусской политикой. Екатерина высоко ценила в Броуне непоколебимую честность, бескорыстие, редкое для того времени, а главное – железную настойчивость в точном исполнении ее воли и не помышляла о его отставке даже тогда, когда он сам просил ее об этом^[67]. К тому же Броун имел в Лифляндии крупную земельную собственность и отлично знал этот край. Невозможно представить себе, что Екатерина, пусть даже на короткое время, заменяла его Муравьевым, да и нет никаких достоверных свидетельств об этом. Напротив, есть документальное подтверждение того, что место и обязанности депутата уложенной комиссии Н. Е. Муравьев оставил отнюдь не ради высокой должности в Риге. Это доказательство – пометка против его фамилии в списке депутатов от февраля 1769 года: «Уволен в чужие края»^[68].

Так что сведения Николая Муравьева, скорее всего, неверны. Видимо, внук Николая Ерофеича почерпнул их из семейных преданий, может быть, из рассказов своей бабушки, Анны Андреевны Урусовой, которая сопровождала мужа Николая Ерофеича в его путешествии в Ригу и произвела там на свет своего первенца. Рассказы же эти он мог слышать не позже 1804 года, когда бабушке было лет 70 (по тем временам возраст очень почтенный), а внуку – 10. Вряд ли все это гарантировало точность сведений. К тому же время и место появления этой записи в воспоминаниях Н. Н. Муравьева (Тифлис, 1817 г.) исключали возможность проверки ее точности по документам.

Но и упоминание в семейном предании о «военном губернаторе в Риге» слишком конкретно, чтобы появиться из ничего. Скорее всего, у этого мифа была какая-то фактическая основа. На эту тему можно высказать следующее вполне обоснованное, на мой взгляд, предположение.

Как мы видели, в начале 1768 года болезнь, приведшая к временному параличу, отступила, но не ушла совсем. Чувствуя необходимость продолжить лечение, Николай Ерофеич должен был обратился к императрице с ходатайством об увольнении от депутатской должности для лечения за границей. Екатерина благоволила Муравьеву и доверяла ему. Поэтому увольнение Н. Е. Муравьева от должности депутата и разрешение на необходимую для восстановления здоровья поездку было оформлено как командировка по высочайшему поручению к лифляндскому губернатору в Ригу (из которой в Европу отправлялось наибольшее количество кораблей, приспособленных для перевозки пассажиров). Это, кстати, давало посланцу право на прогонные, достойный прием со стороны рижских властей и пребывание в Риге на казенный счет. Все это было совсем нелишним, учитывая нездоровье Николая Ерофеича, а также беременность и предстоящие роды его жены. Проведя несколько месяцев в Риге и пользуясь при этом всеми привилегиями и почестями, подобающими посланцу императрицы (отсюда, видимо, и упоминаемое также Николаем Николаевичем причисление деда к ордену меченосцев), Муравьевы отправились морем во Францию.

Что же касается сообщения Николая Муравьева о том, что в чужих краях его дед продолжал свое образование, то само по себе это не исключено. Но то что главной целью вояжа была не учеба, а получение максимально квалифицированной медицинской помощи, недвусмысленно подтверждается конечной точкой путешествия – г. Монпелье на юге Франции. Медицинский факультет университета Монпелье был старейшим и наиболее авторитетным медицинским центром Европы. Именно его выпускники в течение нескольких десятилетий приглашались в качестве лейб-медиков к королевской семье, а сам город и его окрестности на берегу Средиземного моря слыли лучшим курортом Европы. Но ни теплое море, ни субтропические красоты, ни искусство университетских врачей не смогли предотвратить катастрофу. Николай Ерофеич умер у них на руках в 1770 году. Позже его прах был перевезен в Россию и упокоился на кладбище у освященной в 1753 году церкви Николая Чудотворца в унаследованном от отца сельце Мроткино. (Церковь эта каким-то чудом сохранилась по сей день.)

Я счел полезным более или менее подробно рассказать о Николае Ерофеиче по трем причинам. Во-первых, он был первым из рода Муравьевых, кто вошел в личное соприкосновение с носителями высшей государственной власти Российской империи. К тому же поколению Муравьевых, что и Николай Ерофеич, относятся еще два деятеля, дослужившиеся один до генеральского чина, другой – до сенаторского кресла. Но ни генерал-майор Матвей Артамонович (старший), ни сенатор Никита Артамонович, насколько мне известно, не входили в узкий круг лиц, получавших поручения прямо от венценосца и направлявших должностные доклады непосредственно на высочайшее имя. «В России нет значительного человека, кроме того, с кем я разговариваю, и лишь на то время, пока я с ним разговариваю», – заявил однажды Павел I. Сказано цинично, но точно: в эпоху абсолютизма именно наличием или отсутствием такого соприкосновения определялось место дворянина и его рода в неформальной иерархии людей и родов.

Во-вторых, успешная карьера Николай Ерофеича определила вектор карьерных усилий его потомков на военном поприще: пополнять не офицерство вообще, а очень малочисленные в ту пору ряды военной интеллигенции: преподавателей военных дисциплин, офицеров инженерных войск и Генерального штаба.

И наконец, в-третьих, приоритеты сенатора Муравьева в выборе тем его разработок и выработанный им стиль государственной службы во многом послужили примером и ориентиром для его внука…

Однако двинемся дальше. Вторым дедом М. Н. Муравьева – отцом его матери был Михаил Иванович Мордвинов – соученик, сослуживец и преемник Николая Ерофеича в должности директора канцелярии строительства государственных дорог. Соседские связи родов Муравьевых и Мордвиновых восходят к сороковым годам XVI века. В те годы молодой Иван IV шаг за шагом готовил окончательную победу Москвы над Казанским царством. Одним из таких шагов было покорение и присоединение к Московскому государству союзников Казани – народов Поволжья, в том числе мордвы (мокши и эрзи). После очередного похода московских воевод знатные мордовские роды присягнули на верность Московскому государству. По тогдашнему обычаю присяга на верность сопровождалась добровольной выдачей заложников от присягнувших родов. Такие заложники получали во владение наделы на землях великого князя и уравнивались в правах с русскими помещиками.

Один из мордовских заложников – Мурат Мордвинов (в некоторых источниках он ошибочно именуется Жданом) в 1546 году был «испомещен» в Копорском уезде, где к тому времени уже более полувека жили Муравьевы. Он и стал основоположником рода Мордвиновых. В смутное время Копорский уезд вместе со всей Ингерманландией перешел к Швеции. Мордвиновы, как и Муравьевы, покинули насиженное место: тогдашний глава семьи Ждан Мордвинов получил поместье в Обонежской пятине, куда и перебрался с семьей. Михаил Иванович Мордвинов родился в 1730 году. В 1740-м он поступил в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, где к тому времени уже два года учился Николай Ерофеич Муравьев. (В именном списке Николай Муравьев значится под № 6 06, а Михаил Мордвинов под № 749.) Выпущен из корпуса Михаил Мордвинов был в 1747 году инженер-прапорщиком с аттестатом приличным, но не блестящим: «геометрию и регулярную фортификацию закончил, обучается иррегулярной с атакою, рисует ландшафты краскою и портреты миниатюрою, разумеет и говорит несколько по-немецки, а в переводах с российского на немецкий язык не весьма силен, обучался верховой езде, фехтовать и танцевать»^[69]. К 1761 году Михаил Мордвинов был подполковником артиллерии и заведующим Инженерно-артиллеристской школой. На следующий год произведен в полковники и несколько лет командовал фузилерным полком. В 1767 году был избран депутатом комиссии по составлению уложения, где принял дела заболевшего Николая Ерофеича Муравьева. Еще через 7 лет в чине генерал-поручика был назначен директором канцелярии строительства государственных дорог – на должность, которую некогда занимал Николай Ерофеич. В отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранятся сшитые в одну тетрадь доклады Екатерине II с ее собственноручными подписями от директоров канцелярии по строительству государственных дорог Н. Е. Муравьева и М. И. Мордвинова – двух дедов нашего главного героя.

Михаил Иванович был женат на Екатерине Александровне Саблуковой. Далекие предки каких-то Саблуковых (они же Савлуковы) упомянуты в цитированной выше «Поганой книге» как послужильцы Салтыка Травкина, «испомещенные» в Вотской пятине. Впрочем, может быть, это другие Саблуковы – однофамильцы предков Екатерины Александровны. Сами они вели свой род от братьев Савлуков, польских шлятичей, перешедших на русскую службу и в православие при Алексее Михайловиче, и, возможно, потомков татар на литовской службе.

Отец Екатерины Александровны – Александр Ульянович Саблуков состоял несколько лет кофешенком Елизаветы. Он не только исправно готовил и наливал императрице кофе, но и оказывал ей другие услуги, за что и был пожалован обширными поместьями. Михаил Иванович скончался в 1780 году, не дожив до рождения правнука Михаила 16 лет. Зато бабушка Екатерина Александровна стала его крестной матерью.

Как видим, роды Муравьевых, Волковых, Мордвиновых и Саблуковых имели много общего по своей истории и своему положению. Они вышли из исторической тени при Елизавете Петровне и к концу царствования Екатерины заняли прочное место в верхней когорте нетитулованного российского дворянства. Мы проследили, как Муравьевы породнились с Волковыми и Мордвиновы – с Саблуковыми. До появления на свет нашего главного героя оставался один шаг – заключение брачного союза между представителями двух семейств, Муравьевых и Мордвиновых. Такой союз был основательно подготовлен. С одной стороны, старинными соседскими связями между этими семействами и уже существовавшей традицией породнения. Например, в 1728 году будущий адмирал Семен Иванович Мордвинов женился на дочери Саввы Тимофеевича Муравьева Феодосии (в родословной М. В. Муравьева она ошибочно названа Феодосией Сергеевной)^[70]. С другой стороны – тесными служебными связями между Н. Е. Муравьевым и М. И. Мордвиновым, о которых речь шла выше. Судьба сделала все, чтобы соединить их детей.

III. Родители. Детство и отрочество

Единственному сыну Николая Ерофеича на момент смерти отца было два года. Звали его, как и отца, Николаем. Его мать после смерти супруга осталась не без средств: ей достался, в частности, большой дом, выстроенный мужем на Неве неподалеку от дворца Меншикова. Позже дом был продан, что заставляет думать о возникших материальных затруднениях.

После четырех лет вдовства Анна Андреевна Муравьева вышла замуж за князя Александра Васильевича Урусова. А. В. Урусов служил в лейб-гвардии Семеновском полку вместе с ее отцом и был влюблен в Анюту Волкову еще до того, как она стала женой Николая Ерофеича.

Князь Урусов имел несколько странную репутацию. Не получив никакого наследства, он был тем не менее очень богат: владел домом на Английской набережной в Санкт-Петербурге, большой усадьбой с многочисленными постройками на Большой Дмитровке в Москве. Главный дом усадьбы был настолько вместителен, что в нем одно время помещался Английский клуб, а во второй половине XIX столетия разместился Лицей цесаревича Николая. (Сейчас на месте усадьбы Урусова стоят дома 9–11 по Б. Дмитровке. Территория за первым рядом домов расчищена под новую застройку. Сохранен только один дом – вместительное трехэтажное здание с едва различимыми после множества перестроек признаками московского классицизма XVIII века. По всей видимости, это и есть главный дом усадьбы Урусова.) Кроме того, А. В. Урусов владел большим поместьем Осташево в Волоколамском уезде и несколькими деревнями в других губерниях. Все это богатство было приобретено с помощью карточной игры – крупной и неизменно удачливой. Тем не менее никто и никогда не мог уличить князя в нечестной игре, хотя попыток было предостаточно.

Александр Васильевич не был ласков со своим пасынком, но для его карьеры и образования сделал не меньше, чем мог сделать самый заботливый отец. Д. А. Кропотов сообщает, что отчим записал шестилетнего Николая унтер-офицером в лейб-гвардии Преображенский полк, а еще через 4 года переписал во флот мичманом. Здесь биограф что-то путает: при Екатерине звание мичмана было обер-офицерским и без экзамена его получить было невозможно. Вероятно, речь идет об унтер-офицерском звании шхипера. Одновременно Николай получал общепринятое домашнее образование: иностранные языки, основы математики, история, география, риторика, Закон Божий, фехтование, верховая езда, музыка, танцы. По достижении пасынком 16 лет кн. Урусов отправил его в сопровождении приглашенного наставника и с приличным денежным содержанием в Страсбургский университет.

Тогда это был один из лучших университетов Европы, соединявший в себе немецкую основательность и французский прогрессивизм. В нем обучались многие члены европейских августейших фамилий. За несколько лет до поступления туда Николая Муравьева в Страсбурге учился Гёте. Особенно сильным здесь считалось преподавание математики и военных наук, которым и посвятил себя Н. Муравьев. 1784–1788 годы, проведенные Муравьевым в Страсбурге, были годами, когда в академических кругах Франции господствовали идеалы Просвещения. Поэтому вместе с фундаментальными знаниями он усвоил приверженность принципам гуманизма. Этот симбиоз и определил его мировоззрение, а позже в значительной мере и мировоззрение его сыновей.

Д. А. Кропотов рассказывает далее, что, вернувшись на родину, Н. Муравьев блестяще сдал экзамен на звание лейтенанта флота. Здесь снова ошибка. Такого звания во флоте при Екатерине не было вовсе. Вероятно, речь шла о звании мичмана, что соответствовало армейскому званию поручика. Последующие два года Николай проходил морскую практику на датских военных кораблях (Дания была союзницей России) и в 1790 году, 22 лет от роду, получил под свое командование первый корабль – гребную галеру «Орел».

28 июня «Орел» принял участие в так называемом Втором Роченсальмском сражении со шведским флотом. Здесь произошел эпизод, оказавший влияние как на биографию Николая Николаевича, так и на его, а может быть, и не только его, воззрения на некоторые реалии тогдашней России.

Русской эскадрой в этом сражении командовал немец – герцог Нассау-Зиген. Командиром авангарда гребного флота был назначен граф Ю. П. Литта – 27-летний отпрыск знатного итальянского рода. Храбрец и красавец, он плохо знал по-русски, что не помешало ему получить за участие в Первом Роченсальмском сражении (1789) звание вице-адмирала и золотое оружие за храбрость. «Орел» входил в авангард, которым командовал Литта, но ни накануне битвы, ни в самый день ее Муравьев не получил от своего непосредственного командира никаких указаний относительно места и задач «Орла» в ходе предстоящего сражения. Наконец, уже в виду неприятеля, Муравьев подвел свою галеру вплотную к кораблю командира авангарда и по-французски прокричал стоявшему на палубе графу Литта вопрос, без ответа на который никакой организованный морской бой, по его (Муравьева) разумению, был немыслим: «Где мое место?» – то есть какое место должен занять «Орел» в строю русских кораблей. Ответ итальянца, красивый по форме, по сути был одновременно отговоркой и скрытым упреком, то есть провокацией: «Un homme d’honneur saura trouver sa place» («Человек чести найдет свое место»). 21-летний капитан «Орла» понял, что ему и его команде предлагается умереть с честью. Он неожиданно направил галеру прямо в гущу шведского флота и открыл огонь с обоих бортов, нанося противнику ощутимый урон. Но, как и следовало ожидать, шведы быстро оправились и обрушили на дерзкую галеру шквал огня. Судно начало тонуть. Муравьев выбросил судно на мель, пересадил экипаж на спасательные шлюпки, а сам вплавь пустился к ближайшему русскому судну, но был ранен и оказался в плену.

Так изложен этот эпизод в первой и, насколько мне известно, единственной книге, посвященной Н. Н. Муравьеву (Муравьеву 1-му, или Н. Н. Муравьеву-отцу, как его стали называть в литературе, чтобы не путать с его полными тезками: сыном Н. Н. Муравьевым (Карским) и пятиюродным внуком Н. Н. Муравьевым-Амурским). Эта небольшая книжка была написана Н. В. Путятой и вышла под заглавием «Генерал-майор Н. Н. Муравьев» в Санкт-Петербурге в 1852 году. Н. В. Путята учился в муравьевской школе колонновожатых (о ней – позже) и, по всей вероятности, слышал этот рассказ от самого Николая Николаевича. Возможно, какие-то детали событий 1790 года переданы у него неточно, но главное – причинно-следственная связь между провокационным ответом Литты на вполне правомерный вопрос Муравьева и самоубийственной атакой «Орла» в одиночку против всей шведской эскадры, – скорее всего, было изложено Н. Н. Муравьевым и записано с его слов верно. Ведь речь шла о самом ярком и к тому же поворотном событии молодости рассказчика.

Итоги битвы были катастрофическими для русского флота. И тем не менее Литта получил за участие в нем алмазный бант к своему золотому оружию. Муравьева же шведы вылечили и через несколько месяцев отпустили на родину. Источники молчат об этом, но мы знаем, что в соответствии с Петровским морским уставом в России его ждало расследование на предмет возможной его вины в гибели судна. К счастью, его объяснения были признаны удовлетворительными, и он не был наказан.

Попробуем поставить себя на место Муравьева. Он получил лучшее в Европе военное образование, блестяще сдал специальный экзамен, прошел серьезную морскую практику, свободно говорил на трех иностранных языках. И все это чтобы выслушивать надменные и невежественные назидания от почти ровесника, поставленного над ним и другими русскими офицерами только за то, что он итальянский граф, от военачальника, не выполняющего свои прямые обязанности и даже не понимающего языка людей, которыми взялся командовать. Знать все это, знать и то, что надменный иноземец щедро награжден, а ты едва избежал наказания… Нет, с этим не мирятся разум и чувство справедливости. И дело здесь не в личных качествах того или иного иностранца, а в системе, оскорбительной для русских в России. Позже Николай Николаевич донесет это чувство уязвленной национальной гордости до своих сыновей. И многое в дальнейшей истории семьи Муравьевых будет замешано на этом чувстве.

Но это будет еще не скоро. Пока же, вернувшись из плена, Муравьев получил под свою команду другой корабль и часто бывал в не особенно продолжительных плаваниях. В промежутках жил в Петербурге, ездил с визитами. В числе посещаемых им домов была и семья покойного Михаила Ивановича Мордвинова – отцова однокашника, сподвижника и преемника как в канцелярии строительства государственных дорог, так и в уложенной комиссии. Старшая дочь Михаила Ивановича Варвара уже была замужем – за дальним родственником Николая Александром Федоровичем Муравьевым, будущим петербургским полицмейстером. Вдова Екатерина Александровна жила с двумя незамужними дочерями. Старшая из них – Александра была на год моложе 22-летнего Николая. Она была красавицей (сохранился портрет), с хорошим домашним образованием, очень набожная. Он – морской офицер, раненный в битве, по-европейски образованный, из хорошей семьи, связанной с Мордвиновыми бесчисленными нитями… 11 мая 1791 года они обвенчались в церкви Андрея Первозванного на Васильевском острове.

Первенец Николая и Александры Муравьевых появился на свет в октябре 1792 года и был наречен по матери – Александром. Второй сын родился в июле 1794-го и получил имя отца – Николай. В октябре 1796 года Александра Михайловна разрешилась третьим сыном – Михаилом.

Михаил (тогда Михаилы большей частью не только звались, но и писались «Михайлами»; в производном от имени отчестве мы и сегодня говорим не «Михаилович», а «Михайлович») родился в Петербурге 1 октября 1796 года и был крещен в Благовещенской церкви на Васильевском острове. Воспреемниками были его бабушка Екатерина Александровна Мордвинова и ее брат – Александр Александрович Саблуков. Мать и отчим Николая Николаевича жили в Москве и на крещение внуков не ездили.

В том же году, после воцарения Павла I, Н. Н. Муравьев совершенно неожиданно был переведен в кавалерию с переименованием из капитана второго ранга в подполковники. Неожиданные решения такого рода были вполне в духе нового императора, но от этого было не легче тому, кто всю жизнь служил на флоте и вдруг должен был заниматься лошадями и выездкой. Николай Николаевич подал в отставку и поселился с семьей в родовом имении Сырец в пятнадцати верстах от Луги Петербургской губернии. Здесь он стал заниматься хозяйством. Местные дворяне избрали его уездным предводителем, из чего видно, что сильно богатых и чиновных помещиков в уезде не было.

Что представлял собой Сырец в тот период, мы точно не знаем. Известно, однако, что пятнадцатью годами позже Сырец был небольшой деревней с пятью десятками душ (мужского пола), то есть всего около двух десятков крестьянских дворов, расположенных неподалеку от небольшого господского дома. На рисунке, сделанном в 1812 году, мы видим домик с крыльцом и двумя окнами по фасаду.

(В 2016 году сырецкие старожилы показывали мне развалины колхозной школы и рассказывали, что построена она была на фундаменте барского дома. Старинный ледник, выложенный камнем бассейн маленького садового фонтана и вековые, совсем не лесные деревья, обнаруженные нами вблизи развалин, подтверждают этот рассказ.)

В известной книге Н. А. Задонского «Жизнь Муравьева» Сырец описывается как низкое, болотистое и нездоровое место. Д. А. Кропотов, напротив, утверждает, что место было благоприятным для детей Николая Николаевича и Александры Михайловны, и именно благодаря тому, что они росли и развивались на свободе, среди сельской природы, они обладали в зрелые годы отменным здоровьем и дожили до преклонных лет^[71]. Описание Задонского вряд ли верно. Барский дом и крестьянские дворы стояли на довольно высокой для лужского ландшафта горе, круто спускающейся к озеру. Сегодня оно заболочено и зарастает осотом, но в давние годы украшало ландшафт.

Пожить деревенской жизнью маленькому Михайле пришлось недолго. Так что если сырецкий воздух и был ему полезен, то надышаться им на всю жизнь он вряд ли успел. Старшим братьям повезло несколько больше. Через много лет, в 1812 году, по дороге в действующую армию они втроем заезжали в Сырец и здесь выяснили, что детские воспоминания об отчем доме хранили только старшие – Александр и Николай, а в памяти Михайлы мало что сохранилось^[72]. Это и понятно: Михайле не было и пяти лет, когда Муравьевы покинули Сырец и переехали в Москву.

Этот переезд стал результатом нескольких обстоятельств. Во-первых, сыновья подрастали. Старшему шел десятый год. Пора было всерьез заниматься их образованием. Родители делали что могли: обучали детей грамоте, французскому, основам математики. Но о солидном домашнем образовании в сырецкой глуши да при скудности доходов от небольшой и небогатой деревеньки нечего было и думать. В Москве жили мать и отчим Николая Николаевича. Они были богаты, но вечно заняты ссорами с родней и друг с другом. Да еще своей общей дочерью Соней. В 1800 году она вышла за соседа Урусовых по московской усадьбе барона Александра Сергеевича Строганова. (Этого Строганова не следует путать с его полным тезкой бароном Александром Сергеевичем Строгановым, 1733 года рождения, графом Св. Римской империи, меценатом и хозяином Строгановского дворца в Петербурге, тем, который в юности брал уроки математики у Н. Е. Муравьева.) Муж Софьи Урусовой был, конечно, не так богат, как его тезка, но тоже не беден. Молодые ждали первенца. 26 апреля 1801 года, через шесть дней после рождения дочери Соня Строганова умерла от родильной горячки. Малютка пережила ее всего на 10 дней.

Для Александра Васильевича и Анны Андреевны это был страшный удар. Соня была поздним ребенком, поскребышем. Когда она родилась, матери было под сорок, отцу далеко за пятьдесят. Таких детей особенно любят и берегут. И вот дочери не стало. Осиротевшие родители старались удалить от себя все, что напоминало об утрате. Продали предназначавшееся для дочери имение Люблино: оно соседствовало с усадьбой Кузьминки, а Кузьминки в ту пору принадлежали кому-то из Строгановых и тем напоминали о потере. Но горе не уходило. Его выразительно передает неуклюжая по форме и потому особо трогательная надпись на памятнике, воздвигнутом Урусовыми на могиле дочери и внучки: «Се счастье наших дней сокрыто в гробе сем. / При старости лишенны нашей нежной дщери. / Предвечный Бог! Отри токи горьких слез / Тебе себя и их на веки мы вручаем».

Выраженное в этих явно самодельных строках чувство одиночества перед лицом надвигающейся старости, видимо, и побудило князя Урусова обратиться к пасынку с предложением переехать с семьей в Москву и взять на себя управление обширными княжескими имениями. Со своей стороны князь обещал Николаю Николаевичу приличное содержание, достаточное для образования сыновей, и большую часть своего состояния по завещанию.

Предложение отчима стало вторым обстоятельством, побудившим семью Муравьевых к переезду. Оно было не слишком привлекательным: выпускнику Страсбургского университета, морскому офицеру роль управляющего, даже у собственного отчима, вряд ли казалась блестящей перспективой. Но ничего другого не просматривалось. «Родители мои не имели достаточно средств, чтобы дать нам должное воспитание, почему и согласились принять предлагаемую им обузу и поступить в истинную кабалу к князю Урусову», – сообщает в своих «Записках» Николай Муравьев-младший^[73].

Кстати, об этих «Записках», на которые мы будем часто ссылаться. Николай Николаевич вел их почти всю жизнь: с отъезда из Москвы на Кавказ в 1815 году и почти до самой смерти в 1866-м. Записи о пережитом Николай делал, как правило, по свежим следам, пока еще не стерлись в памяти детали. Позже возвращался к написанному, что-то вычеркивал, чтобы не компрометировать упоминаемых им лиц. Что-то добавлял с позиций приобретаемого с годами опыта. Но в основе оставались первоначальные дневниковые заметки, изобилующие яркими деталями и дышащие эмоциями непосредственного участия в описываемых событиях…

В 1801 году Николай Николаевич Муравьев-отец с женой и тремя сыновьями переехал в Москву и поселился в одном из просторных флигелей усадьбы своего отчима на Большой Дмитровке. Опасения Николая Николаевича оправдались. Князь был брюзглив и весьма прижимист. Назначенное пасынку денежное содержание невелико – 5 тыс. руб. в год. В «Записках» Николая Николаевича-младшего есть рассказ о том, как старый князь ссудил пасынку по его просьбе 2 тыс. руб., а потом мучил его непрерывными напоминаниями об этом долге. Тем не менее дети звали князя Урусова дедушкой и относились к нему уважительно. Бабушка Анна Андреевна жила в той же усадьбе на Большой Дмитровке, но в ссоре с мужем и отдельно от него. В сознании внуков она едва присутствовала. Ее смерть в 1804 году, судя по всему, не оставила в их сердцах сколько-нибудь глубокого следа.

Работы по управлению княжескими именьями было много. Дела были запущены. Приходилось много ездить, разбираться с вороватыми старостами и управляющими. А в Москве много времени у Николая Николаевича уходило на занятия в масонской ложе, в которой он через несколько лет достиг довольно высокого положения.

На момент переезда в Москву Александру было 9, Николаю 7 и Михаилу 5 лет. Скоро началась серьезная учеба. В дом пригласили французского и английского гувернеров, приходил и давал уроки немец. Математику сыновьям преподавал отец. С 1796 по 1804 год у Муравьевых не было прибавления в семействе и мать могла посвятить себя сыновьям. Мы очень мало знаем об Александре Михайловне. Несмотря на все старания, мне удалось найти совсем немного документов, чуть-чуть проливающих свет на ее жизнь. Один из этих документов – переписка Михайлы с его кузиной, дочерью материного брата Николая Соней Мордвиновой. Эта переписка началась в 1804 году, когда Михайле было 8 лет. Велась она по-французски и, видимо, была для детей и игрой, и языковым упражнением, и способом личного, иногда довольно интимного общения. Первое из дошедших до нас писем датировано 28 марта 1804 года. Мальчик благодарит за подарок (очевидно, пасхальный) – кошелек. Далее сообщает, что бабушка подарила ему часы, а мама сама сплела к ним шнурок и купила печатку (вероятно, для запечатывания писем). Бабушка – это, скорее всего, Екатерина Александровна Мордвинова. Она была Мишиной крестной и вряд ли могла оставить своего крестника без подарка на Пасху. Бабушка Урусова умрет в апреле того же года и в конце марта вряд ли могла думать о подарке внуку. Да мы и вообще не знаем, имела ли она обыкновение одаривать внучат. Хотя возможно и то, что очень даже имела, а умерла скоропостижно и успела оставить внучку память о себе. Кто знает?

То, что мама подарила сыну не купленный в лавке дежурный подарок, а сама сплела шнурок для часов, которые бабушка припасла для подарка внуку, – факт говорящий. Говорящий о том, что Александра Михайловна, кстати, на ту пору беременная, умела находить время, чтобы каждому ребенку подарить что-то особенное. Из другого письма Соне Мордвиновой мы узнаем, что «матушка родила маленькую сестру, которую назвали Софи»^[74]. Матушка вообще главное действующее лицо переписки детей. В письме от 30 ноября 1805 года Миша сообщает, что матушка купила ему скрипку за 20 руб. и наняла учителей по фехтованию и по английскому языку. Скрипка, судя по всему, не оставалась без дела. В одном из писем Михайла предлагает Соне сыграть вместе – она на клавесине, он на скрипке. Впрочем, встречаются и другие сюжеты, в том числе неожиданные. «Не выходите за мусью Корсакова, – пишет Миша 15 февраля 1805 года. – Прощайте моя дорогая женщина (или жена – по-французски это одно и то же слово. – П. Ф.) я Вас люблю», – все без знаков препинания^[75]. Может, это шутка, а может и первая детская влюбленность. Из дальнейшего мы увидим, что в юные годы Михаил Муравьев был влюбчив. Как бы то ни было, детская переписка была началом долгой, на всю жизнь, дружбы Михаила Муравьева с Софьей Мордвиновой, которая позже все-таки стала Корсаковой. Последнее письмо он напишет ей в 1866 году за несколько недель до своей смерти.

Между тем учеба братьев Муравьевых становилась все серьезнее. Об этом мы узнаём из записок Семена Корсакова – их троюродного брата по материнской линии. Семен Корсаков был пятью годами взрослее старшего из братьев Муравьевых, но многие предметы изучал вместе с ними: физику, логику, минералогию, математику. (С. Н. Корсаков станет изобретателем «идеоскопа» и «компаратора» – первых механических устройств для поиска и сравнения записей в больших массивах с использованием перфорированных карт. В 1832 году он представит свои изобретения в Академию наук, но они не будут поняты академиками. Пионером русской кибернетики С. Н. Корсаков будет признан только в конце XX – начале XXI века.) Миша, младший, первые годы не поспевал в учебе за братьями, и они дразнили его «тупягой»^[76]. Но через несколько лет он догнал братьев, а по некоторым предметам, особенно по математике, превзошел их.

Параллельно с учебой братья жили насыщенной «светской» жизнью: ходили в театр, вместе с Семеном ездили танцевать к родственникам, где были девочки-сверстницы^[77]. Эти детско-подростковые танцевальные вечера можно хорошо представить себе по «Войне и миру»: помните танцы у Иогансена? Кстати, реальный Михаил Муравьев был одногодком гениально выдуманной Л. Н. Толстым Наташи Ростовой. Летом семья выезжала в имение «дедушки» – село Долголядье (Осташево тож) Волоколамского уезда. В прежние годы князь Урусов основательно перестроил барский дом и службы, вложив в этот проект много денег и фантазии, но не очень много вкуса. С тех пор усадьба стала именоваться Александровское – по имени владельца. Дом был большой и вместительный, с парком и прудами. Как-то в деревню заехал с семьей адмирал Н. С. Мордвинов – дальний родственник по матери. Коля Муравьев влюбился тогда в дочь адмирала Наташу Мордвинову. Саша и Миша заметили это и подшучивали над братом.

До 1808 года переписка Миши и Сони шла исключительно по-французски, потом они переходят на русский – признак того, что в семье «офранцуживание» было не в чести. Да и в русском правописании нужно было тренироваться, чтобы не писать «Саши гораздо лучше», как в письме от 29 марта 1809 года – последнем из дошедших до нас детских писем Соне. Когда Михайла писал это письмо, беда уже стояла на пороге. Саша действительно постепенно оправлялся от тяжелейшей болезни, которая тогда именовалась «гнилой желчной горячкой», а ныне именуется тифом. Мать, беременная шестым ребенком, самоотверженно ухаживала за старшим сыном и, вероятно, заразилась. 11 апреля 1809 года Александра Михайловна еще ездила с Николаем, Михаилом и Семеном в театр. Через 2 дня благополучно родила сына, которого назвали Сергеем. 16 апреля стало ясно, что ослабленный родами организм поражен болезнью, «той самой, что была у сына»^[78]. Тиф осложнился «воспалением и Антоновым огнем в мозгу», то есть гнойным менингитом^[79]. 23 апреля Александры Михайловны не стало. «Почтенная сия супруга-мать посвятила себя воспитанию своих детей и домашней жизни; вскормила своей грудью четырех сыновей и одну дочь, из коих старший имеет теперь 17 лет… Была нежною супругою и всеми любима… Николай Николаевич от своей потери как вне себя, со всем тем имеет довольно рассудку, чтобы воздерживать себя. Бедные дети плачут… Часу в девятом началась панихида в приходе… По окончании сего повезли тело в Девичий Воскресенский монастырь, и мы шли сзади пешком»^[80].

В этот день кончилось детство двенадцатилетнего Михаила. Много лет спустя он скажет: «Если мы вышли порядочными людьми, а не сорванцами, то всем этим обязаны матушке; отец не мог с нами много заниматься»^[81].

Со смертью матери жизнь семьи стала трудней. Князь Урусов очень любил покойную. В каком-то смысле Александра Михайловна заменяла ему умершую дочь. Она была со стариком внимательна и ласкова, выступала добрым посредником между ним и своим мужем. Когда ее не стало, князь «сделался до крайности упрямым, вспыльчивым и даже грубым и часто сердился на отца»^[82]. Отец страдал, но порвать с отчимом не мог, так как с перспективой стать его наследником была связана единственная надежда как-то обеспечить будущее детей. Пока же младших – Соню, Андрея и малютку Сергея передали на воспитание в семьи родственников. Такая практика была тогда нередкой. Что-то нужно было решать со старшими сыновьями. О заграничном образовании, которое получил сам Николай Николаевич, нечего было и мечтать. Поэтому он придумал и затем последовательно реализовал программу обучения, которая была доступна для него по средствам и при этом обеспечивала наилучшую подготовку к уже традиционной для Муравьевых стезе армейской интеллигенции. Мы видели, что дед Николай Ерофеич реализовал себя как военный инженер. Сам Муравьев-отец был морским офицером. Для сыновей он выбрал карьеру офицеров Генерального штаба, который тогда именовался «Свитой Его Императорского Величества по квартирмейстерской части».

Чтобы понять мотивы этого выбора, отвлечемся на минутку от повествования и скажем несколько слов о том, что такое квартирмейстерское дело, а также о его истории и состоянии в тогдашней России.

Чин квартирмейстера, рассказывает историк русского Генерального штаба Н. П. Глиноецкий, впервые появился в отрядах ландскнехтов в XVI веке. В обязанность этих чинов входило изучение и описание местности, на которой происходили военные действия, выработка оптимальных маршрутов движения к определяемым полководцами целям, указание пути войскам на марше, определение мест дневок и ночлегов и размещения войск на этих местах. Веком позже квартирмейстерские службы имелись уже в армиях всех европейских государств. В России это понятие появилось в начале XVIII века, когда армия реформировалась по европейским образцам. В 1701 году Б.П. Шереметев направляет царю прошение об учреждении в войсках должности генерал-квартирмейстера. «Выбрать из царедворцев», – гласила резолюция Петра. Шереметев выбрал князя А. Ф. Шаховского. Это был первый генерал-квартирмейстер в России. В 1711 году должность генерал-квартирмейстера появляется в штатном расписании армии. После Петра квартирмейстерская служба была объединена с инженерной. Но инженерная служба решала свои задачи, и квартирмейстерское дело оказалось в загоне. Семилетняя война вошла в военную историю как время хаоса в движении и размещении русских войск. Почти не было карт. П. И. Шувалов пытался поправить дело, внеся на высочайшее рассмотрение соответствующие предложения, но только при Екатерине удалось переломить ситуацию. В 1763 году был учрежден Генеральный штаб, который подчинялся непосредственно императрице. Ему вменялось в обязанность «и во время мира подробные известия собирать и ландкарты всем положениям и проходам сочинять… дорогам и всяким к оным способным коммуникациям… а при случаях отправления армии или корпусов в войну, чтобы из того генерального штаба отряжало военное правительство по числу отправляемого войска потребных к нему тех чинов»^[83]. Была создана чертежная Генерального штаба. В мирное время главной ее задачей было определено составление генеральной карты всей империи: проведение топографических съемок в едином масштабе и по общей методике. Павел I, склонный переиначивать и переименовывать все, что было создано матерью, переименовал Генеральный штаб в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. К тому времени в Свите уже было 82 офицера и 34 унтер-офицера, именовавшихся колонновожатыми. В силу ряда обстоятельств, в частности личных предпочтений многолетнего начальника квартирмейстерской службы генерала Сухтелена, получилось так, что бо́льшую часть офицеров составляли немцы. Это вызывало в армии недовольство, еще усилившееся после неудачной кампании 1806–1807 годов. Среди приближенных Александра I главным поборником обновления квартирмейстерского дела стал любимец императора П. М. Волконский. В 1808–1809 годах он специально изучал устройство генерального штаба во Франции. По возвращении в Россию весной 1810-го ему было вверено управление квартирмейстерским, то есть штабным делом в русской армии.

П. М. Волконский, как и многие передовые люди того времени, был масоном. Масоном, и довольно высокого ранга, был и Н. Н. Муравьев-отец. Кроме того, оба они были людьми с европейским высшим военным образованием, которых тогда среди русских было не очень-то много. Можно с большой степенью вероятности предположить, что они обсуждали друг с другом тогдашнее состояние русской армии и причины неудач русского оружия в борьбе с Наполеоном, разделяли убеждение в том, что одним из главных недостатков военного строительства было неудовлетворительное состояние штабного дела и системы подготовки кадров штабных работников. Именно с этим убеждением было связано решение Муравьева-отца направить сыновей на стезю штабной службы, где особенно остро ощущался дефицит высокообразованных русских офицеров. К тому же при Волконском сыновьям в меньшей степени грозила опасность быть «затертыми» немцами.

Путь к званию офицера Свиты Его Величества по квартирмейстерской части (вскоре переименованной в Генеральный штаб) пролегал через службу колонновожатым. Стать колонновожатым можно было, имея соответствующие рекомендации и успешно сдав экзамены по математике, русскому и одному из иностранных языков, истории и географии. В зависимости от уровня знаний служба и учеба на колонновожатых могли продолжаться от нескольких месяцев до пары лет. Выпускники физико-математического отделения Императорского Московского университета, поступившие в колонновожатые, допускались к офицерским экзаменам уже через полгода. Муравьев-отец желал, чтобы его сыновья получили не просто достаточное для успешной штабной службы, но блестящее образование, которое выделяло бы их среди офицеров-сверстников. Значит, начать внедомашнее образование было целесообразно на университетской скамье.

В «дни Александрова прекрасного начала» Московский университет был на подъеме. В 1803 году его попечителем стал один из наиболее образованных и прогрессивных людей той эпохи, поэт и государственный деятель Михаил Никитич Муравьев – шестиюродный брат Николая Николаевича. Отец Михаила Никитича стал сенатором примерно в то же время, что и Николай Ерофеич Муравьев. Михаил Никитич был на военной службе и дослужился до генеральского звания. Одновременно был известен как поэт, знаток истории и литературы. Зоркая на незаурядных людей Екатерина пригласила его на должность воспитателя к своим старшим внукам – Александру и Константину. Его лекции по русской истории и нравственной философии приобщали наследника российского престола и его брата к принципам гуманизма и просвещения, облагороженным идеей умеренности и постепенности прогресса, что выгодно отличало их от радикальных взглядов главного воспитателя царевичей швейцарца Лагарпа. В 1803 году Александр I назначил своего бывшего учителя товарищем (заместителем) министра просвещения и попечителем Московского университета. Муравьев разработал новый устав университета с упором на самоуправление и публичность его деятельности. Увеличилось число студентов, были привлечены в качестве профессоров ведущие европейские и отечественные ученые. В 1807 году Михаил Никитич безвременно ушел из жизни, но тот импульс, который он дал развитию университета, действовал в течение еще нескольких лет.

В университете было четыре отделения: физических и математических наук, нравственных и политических наук, словесных наук и врачебных, или медицинских, наук. В начале 1810 года старший сын Н. Н. Муравьева Александр получил аттестат по результатам университетского экзамена по курсу первого из названных отделений, и отец отвез его в Петербург для поступления колонновожатым в Свиту Его Императорского Величества. Предприятие закончилось полным успехом, несмотря на близорукость Александра. Третьего марта он писал братьям: «Наконец, любезные братцы, я вступил в военную службу и принят колонновожатым… Мне обещал шеф произвести меня в офицеры… Он видел мой аттестат… и был так доволен этим, что сказал: с такими познаниями непременно будете офицером через шесть месяцев». Дальше он описывает свой новый мундир: «панталоны лосиновые, сапоги со шпорами; зеленый кафтан с черным воротником; шляпа с черным пером; портупей сверх кафтана и шпага с темляком и еще трость и перчатки»^[84].

Хотя в этой рекламе много детского, а может быть, именно поэтому, она не могла не быть привлекательной для младших братьев, и они с нетерпением ждали своей очереди поступить на военную службу. Тем более что вскоре после смерти матери не в лучшую сторону изменилась и обстановка в семье. Овдовевший отец сошелся с молодой женщиной из прислуги, и его фаворитка начала все увереннее заявлять сыновьям о своих особых правах. Побывав дома в 1810 году, Александр, конечно, услышал об этом от братьев, увидел своими глазами и позже отразил в своих записках в характерной для него деликатной форме: в Москве «…застал я внутренность дома и семейство совсем изменившимися; преобладание низкого слоя женского пола заступило место прежней строгости нравов и обхожденья»^[85].

В феврале 1811 года по стопам Александра последовал Николай. На очереди был Михаил. Он изучал математические и физические науки не просто с интересом, а со страстью и неутомимым прилежанием. Александру это даже дало повод в шутку попенять младшему брату: «Экой Миша ты какой, совсем ко мне не пишешь… Ты, братец, меня за Осиповского и за Ейлера (Осиповский и Эйлер – авторы популярных в то время учебников математики и физики. – П. Ф.) променял, я от тебя сего не ожидал»^[86].

Но просто хорошо учиться Михаилу было мало. Влюбленный в математику, он хотел вовлечь в математические занятия друзей и знакомых, чтобы вместе обогащать свои знания: переводить на русский иностранную специальную литературу, слушать лекции ведущих российских и иностранных специалистов. С легкой руки покойного попечителя в университете в то время было в моде создание научных обществ по отдельным дисциплинам. При университете, но не ограничиваясь его рамками, уже действовали Общество истории и древностей российских и Московское общество испытателей природы. Разрабатывался устав Общества любителей российской словесности. Всё вместе и стало толчком к первому проявлению нашим героем своего общественного темперамента и активной жизненной позиции: будучи 14 лет от роду, Михайла Муравьев инициировал создание Общества математиков.

Здесь мы отвлечемся от хронологического изложения событий, чтобы поделиться с читателем одним соображением. Итак: в четырнадцать лет Михаил Муравьев инициировал создание математического общества. Уже в зрелые годы он станет одним из основателей и руководителей Русского географического общества. А еще в течение своей жизни выдвинет десятки инициатив по разным аспектам государственного управления (о них речь впереди). Брат Михаила Николай в 1811 году, начитавшись Руссо, создал тайное общество с целью учредить на Сахалине республику, в которой идеалы Руссо будут претворены в жизнь. Их старший брат Александр в 1816 году инициирует создание «Союза спасения» – первого преддекабристского тайного общества. В 1862 году, семидесяти лет от роду, он подготовит на высочайшее имя записку с инициативой создания общественной организации – «Союза совести русского народа». Отец братьев Муравьевых инициирует создание училища колонновожатых за свой счет и под своим руководством. Позже он же будет одним из организаторов Московского общества сельского хозяйства, создаст и оборудует Земледельческую школу. Род Муравьевых даст наибольшее из всех дворянских родов России число декабристов, а среди инициаторов создания тайного общества Муравьевы будут составлять абсолютное большинство.

Этот список деяний Муравьевых, в котором вновь и вновь повторяются слова «инициатива», «инициировал», «создал», можно продолжать еще очень долго. В этом списке инициативы реализованные и нереализованные, конструктивные и провальные, безобидные и смертельно опасные для самих организаторов. Но одно бесспорно: активная жизненная позиция, инициативность и деятельность как свойства личности составляют одну из наиболее выраженных родовых черт муравьевского генотипа, черту, которая принесла потомкам Ивана Муравья много славных побед, но немало и катастрофических поражений…

Вернемся, однако, в 1811 год. Понятно, что первым, к кому четырнадцатилетний Михаил пришел с идеей математического общества, был его отец. Николай Николаевич не просто поддержал начинание сына, но постарался придать ему необходимую для успеха организационно-административную форму. Вместе с сыном он подготовил и за своей подписью направил соответствующее письмо попечителю Московского университета П. И. Голенищеву-Кутузову. «Нашел я, – писал Николай Николаевич, – что третий из моих детей, большой любитель математики, с некоторыми из кандидатов и студентов Московского Университета составил общество математиков…» Далее Николай Николаевич сообщал о целях общества – способствовать распространению математических знаний и в конечном итоге доставить «в военную службу Его Императорского Величества несколько достойных офицеров» и информировал о своем намерении взять на себя все расходы по деятельности общества, а также предоставить для его работы помещение в своем доме и имеющиеся у него приборы и книги^[87]. П. И. Голенищев-Кутузов хорошо знал Н. Н. Муравьева по масонской ложе, в которой оба играли не последнюю роль. Кроме того, на него, человека небогатого, сильное впечатление произвела решимость Муравьева, также не богача, взять на себя материальное обеспечение проекта. В общем, он поддержал проект, но, будучи опытным чиновником, решил согласовать вопрос с тогдашним министром народного просвещения А. К. Разумовским и отправил ему соответствующую докладную, особенно напирая на бескорыстие Муравьева. Разумовский, тоже человек осторожный, доложил государю, упомянув в качестве инициатора проекта Михайлу. Так Михаил Муравьев впервые стал известен царю и впервые же на личном опыте убедился, что инициатива может быть хорошим подспорьем для того, чтобы оказаться на виду у высшего начальства. О проекте математического общества был проинформирован также П. М. Волконский, который сразу понял, что общество математиков может в перспективе стать кузницей кадров для Генштаба. Он поддержал инициативу Муравьевых и дал согласие стать почетным членом общества.

Весь 1811 год общество активно работало: проводились публичные лекции, осуществлялся перевод на русский язык специальной литературы. Росло количество членов. Среди присоединившихся был сын покойного Михаила Никитича Муравьева Никита – будущий сооснователь «Союза спасения», автор проекта конституции для России и каторжник, а на тот момент студент Московского университета и один из самых богатых женихов империи. Президентом общества был избран Н. Н. Муравьев-отец. Михаил стал его ответственным секретарем. Вместе с отцом он разрабатывал устав общества, взял на себя организационную подготовку его заседаний, не прерывая при этом интенсивных занятий собственно предметом. В декабре 1811 года Михайла был проэкзаменован самым авторитетным на тот момент русским математиком академиком Гурьевым. Тот остался «весьма доволен» юным коллегой. Михаил был зачислен колонновожатым и уже через три недели – случай небывалый – производен в прапорщики и назначен преподавателем и экзаменатором по высшей математике и астрономии к своим менее подготовленным товарищам по корпусу колонновожатых. Слух о пятнадцатилетнем преподавателе высшей математики дошел до А. А. Аракчеева, который в 1801 году сам был генерал-квартирмейстером и хорошо владел предметом. Он приехал, чтобы лично проэкзаменовать Михаила, и остался вполне доволен результатами. «Что же касается до его (Муравьева) молодости, то, с Божией помощью, недостаток этот с годами совершенно исправится», – якобы пошутил на прощанье будущий всесильный временщик^[88].

Новый 1812 год застал всех трех старших сыновей Николая Николаевича Муравьева офицерами в Свите государя императора по квартирмейстерской части. Они были на хорошем счету и имели перспективу динамичного служебного роста. Таким образом, разработанная отцом концепция образования сыновей и выведения их на траекторию успешной карьеры была реализована. К тому же пример братьев Муравьевых показал начальству, что математическое общество может стать прообразом полномасштабного учебного заведения по подготовке колонновожатых, то есть кадров для Генерального штаба и других высших штабов российской армии.

Все более ощутимая угроза вторжения Наполеона прервала реализацию этого замысла. Александр, Николай и Михаил Муравьевы ранней весной 1812 года были направлены в Вильну, где располагалась Главная ставка во главе с императором. Об их приключениях мы расскажем ниже, а сейчас, несколько нарушая хронологическую последовательность повествования, доскажем историю жизни их отца.

С началом войны Николай Николаевич принял твердое решение вернуться на военную службу, чтобы принять личное участие в борьбе против агрессора. Но исполнение этого решения натолкнулось на отчаянное сопротивление 83-летнего отчима. После смерти дочери, жены и невестки, отъезда взрослых внуков он боялся остаться совсем один без защиты от поползновений со стороны нелюбимых им алчных родственников. Князь категорически запретил Николаю Николаевичу покидать его, грозя в противном случае лишить пасынка наследства. Но эта угроза не заставила Николая Муравьева старшего изменить свое решение. Он вернулся на военную службу. В звании полковника занимался формированием ополчения в Поволжье, а затем отправился в действующую армию. К счастью для него и его семьи, отчим перед своей смертью в 1813 году лишь отчасти осуществил свою угрозу, отняв у Муравьева небольшую долю наследства и оставив ему значительное состояние, включая московскую усадьбу на Большой Дмитровке и почти уже родное для семьи Долголядье (оно же Осташево, оно же Александровское).

Н. Н. Муравьев-отец участвовал в кампании 1813 и 1814 годов и вернулся на родину генерал-майором и кавалером золотой шпаги «За храбрость». В 1815 году Николай Николаевич оставил военную службу. Он решил реализовать свою довоенную задумку об организации учебного заведения для подготовки колонновожатых – то есть кадров для корпуса офицеров Генерального штаба. После смерти отчима и получения наследства у него были для этого необходимые средства. В своем доме и на свои деньги Николай Николаевич организовал и возглавил учебное заведение для колонновожатых. В качестве своего заместителя он привлек сына Михаила, который лечился от тяжелого ранения (об этом ниже) и к строевой службе не годился. В 1816 году начальник Генерального штаба князь П. М. Волконский провел слушателям Николая Николаевича экзамен, на котором присутствовал лично, и остался «весьма доволен». Николай Николаевич был приглашен вернуться на службу в звании генерал-майора по квартирмейстерской части и в должности начальника Московского учебного заведения для колонновожатых, которое теперь имело официальный статус. И это при том, что оно было организовано частным лицом и по-прежнему содержалось на частные средства. Этот пример почти на 200 лет предвосхитил кампанию по пропаганде частно-государственного партнерства, развернутую в России в XXI веке. Правда, частные лица, которые были бы готовы к партнерским отношениям с государством бескорыстно, только из стремления к благу Отечества, редкие и в ту пору, сегодня, похоже, перевелись окончательно.

Выпускник муравьевского училища генерал Н. В. Путята рассказывал: «В колонновожатые принимались дворяне не моложе 16 лет по предварительному испытанию в русском языке, в одном из иностранных: французском или немецком, в арифметике и в начальных основаниях географии и истории». Имелось подготовительное отделение. «Летом все колонновожатые… отправлялись с Н. Н. Муравьевым в имение его, село Осташево, или Долголядье, Александровское тож, во ста-десяти верстах от Москвы» на практику. В 1823 году Н. Н. Муравьев по состоянию здоровья вышел в отставку. Его заведение было ликвидировано, а слушатели доучивались в училище для колонновожатых в Петербурге^[89].

Всего из училища было выпущено 138 человек, из них 127 после экзамена получили назначение в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. Среди выпускников были юноши самых известных дворянских родов: Шереметевы, Шаховские, Горчаковы, Новосильцевы, Львовы, Толстые, Ермоловы, Оболенские, Раевские, Бенкендорфы и др.

Еще один выпускник училища Н. В. Басаргин оставил воспоминания об Н. Н. Муравьеве как о педагоге и воспитателе, который не заставлял юношей отказываться от их убеждений и «радовался даже, когда замечал проявления самостоятельной личности, и, не стесняя юный рассудок, старался только направить его на все полезное, на все возвышенное и благородное. Без преувеличения можно сказать, что все вышедшие из этого заведения молодые люди отличались – особенно в то время – не только своим образованием, своим усердием к службе и ревностным исполнением своих обязанностей, но и прямотой, честностью своего характера. Многие из них теперь уже государственные люди, другие – мирные граждане, некоторым пришлось испить горькую чашу испытаний»^[90].

Слова о «горькой чаше испытаний» нуждаются в комментарии. Речь идет о 24 выпускниках училища, в том числе и о самом Н. В. Басаргине, которые оказались в рядах декабристов. 24 из 138, то есть каждый шестой. В большинстве исторических исследований этот факт обоснованно трактуется как доказательство прогрессивности и гуманности этого учебного заведения, его близости к передовой части российского общества. Однако если за точку отсчета принять изначальное предназначение училища – «доставить в военную службу Его Императорского Величества достойных офицеров», то приведенная цифра должна внушать скорее сомнения в эффективности работы этого учебного заведения. Ведь очевидно, что кроме высокой профессиональной подготовки, служебного рвения и личной порядочности от офицеров Генерального штаба требуется безусловная лояльность в отношении государства и его верховной власти…

В 1823 году московское учебное заведение для колонновожатых прекратило свою деятельность. Приведенная Н. В. Путятой причина отставки Н. Н. Муравьева – состояние здоровья, возможно, заимствована из рапорта Николая Николаевича с просьбой об увольнении, но вряд ли отражает действительность. Известно, что после отставки Муравьев-отец еще 17 лет жил активной жизнью, занимаясь теорией и практикой сельского хозяйства. Вероятнее всего, истинная причина заключалась в том, что расходы на содержание училища значительно превышали доходы от имений Николая Николаевича, что рано или поздно должно было разорить его и его шестерых законных и двух внебрачных детей.

После закрытия училища Николай Николаевич активно занялся сельским хозяйством, стараясь превратить свои имения в образцовые предприятия. Одновременно он по мере сил содействовал развитию аграрной науки и аграрного просвещения в России. Был одним из учредителей и активных членов Московского общества сельского хозяйства, инициатором создания и организатором Московской земледельческой школы, прообраза будущей Сельскохозяйственной академии. (Став в 1857 году министром государственных имуществ, в чье ведение входило между прочим и распространение аграрного образования, Михаил Николаевич Муравьев эффективно содействовал завершению реализации отцовского замысла.)

Этот период жизни и деятельности Н. Н. Муравьева далеко выходит за рамки нашей повести о его третьем сыне. Но на одном вопросе, касающемся взглядов Николая Николаевича, повлиявших на политические воззрения Михаила, мы должны остановиться. В статье об М. Н. Муравьеве-Виленском в энциклопедическом словаре Граната М. П. Покровский характеризует Н. Н. Муравьева-отца как «убежденного крепостника»^[91], пытаясь таким образом обнаружить, так сказать, генетические корни якобы враждебного отношения его сына к реформе 1861 года. В свое время и на своем месте мы будем подробно говорить о взглядах М. Н. Муравьева относительно крестьянского вопроса. А сейчас остановимся только на том, был ли Николай Николаевич Муравьев-отец «убежденным крепостником».

Судить об этом следует, видимо, на основании наиболее комплексного труда Н. Н. Муравьева по аграрному вопросу – его комментария к русскому изданию «Оснований рационального сельского хозяйства» основоположника немецкой аграрной науки А. Тэера. Этот комментарий представляет собой 36 примечаний Муравьева общим объемом около 100 страниц.

Переводчик труда Тэера С.А. Маслов описывает историю появления этого комментария следующим образом. Рассматривая предложение членов Московского общества сельского хозяйства издать работу Тэера на русском языке, президент общества князь Голицын выразил мысль, что «сочинение Тэера без применения онаго к русскому хозяйству будет менее полезно для соотечественников, нежели сколько того ожидать можно было». «Мысль сию, – продолжает С. А. Маслов, – я передал начальнику IV отделения, одному из основателей Н. Н. Муравьеву. Его обширные познания в математических науках, его страсть к точности и порядку во всем, что составляет предмет его занятий, а при том его семилетнее пребывание в подмосковном своем хозяйстве единственно для приведения своего хозяйства в совершеннейшее состояние и самые успехи его на сем предприятии заставляли меня думать, что он один из известных мне членов общества может… сделать как примечания к сочинению Тэера, так и иностранные меры перевести на русские. Я знал однако же, что труд сей предпринять можно только человеку, одушевленному пламенным и благородным желанием быть полезным соотечественникам. Г-н Муравьев не отказался от сего труда»^[92].

Уже в предисловии сочинителя примечаний Н. Н. Муравьев охлаждает энтузиазм тех помещиков, которые надеялись повысить доходность своих хозяйств с помощью того или иного чудодейственного средства. Таким средством не может быть увеличение запашки, так как рост валового сбора зерна при неразвитости рынка ведет к снижению цены на хлеб. Не является таким средством и исповедуемая Тэером многопольная система, так как она требует образованных приказчиков, которых в России очень мало; так как земли в России пашутся мелко и мало удобрены, в результате чего производительный слой тонок, а для его усиления потребуются расходы, которые окупятся не скоро; так как для усовершенствования обработки земли требуются подготовленные работники и сильные лошади, что не может быть обеспечено имеющимися крестьянами с их слабыми лошадьми, «а обработка наемными работниками заведомо убыточна, что доказывается опытами испытательного хутора». Поэтому Муравьев рекомендует ограничиться пока частными мерами: заведением плугов вместо сох и, главное, «строгим наблюдением за благосостоянием крестьян и смотрением за хорошим и безленностным исполнением ими барщинных работ по урокам, им неотяготительным». Как видим, Муравьев прямо советует отказаться от мечтаний и неотступно делать то, что можно и нужно в данное время и при имеющихся условиях. Не правда ли, это очень напоминает подходы его отца к строительству государственных дорог: мечты мечтами, а данности данностями. На этом принципе Муравьев жестко настаивает. «Желательно, – пишет он, – чтобы многочисленные авторы, которые предлагают разные новшества и введение новых порядков, прилагали к своим предложениям… как сметы работ, так и исчисление: чего будут стоить такие изменения и какую существенную пользу они принесут; а без таковых доводов не советую никому приступать к сим переменам и не давать веры предложениям, которых целью бывает желание записаться в авторы или составить доход от издания своих необдуманных сочинений»^[93].

С этой позиции недопустимости социального прожектерства Муравьев смотрит и на главный в нашем контексте вопрос: переход от обработки земли руками живущих на ней крестьян к ее обработке с помощью наемных работников. «Неоспоримо, что крестьяне стараются как можно хуже и медленнее работать, да к тому же имеют дурных лошадей и орудья, – пишет Муравьев, – …но работа наемными людьми в России будет самым разорительным предприятием, доколе цена хлеба не возвысится, цена наемных работников не уменьшится и число их не увеличится». Но при этом у Муравьева нет ни слова о том, что крестьяне должны находиться в личной собственности помещика. Они лишь должны будут отрабатывать на помещика известное количество времени за право владеть частью его земли и использовать ее в своих интересах, при условии ограничения права помещика согнать крестьянина со своей земли. Это и есть, по существу, наследственная аренда, за которую ратует Тэер. «Наследственная аренда это[,] без всякого сомнения[,] есть такое основание, на котором прочным образом может утвердиться общественное благосостояние и усовершенствование сельского хозяйства», – пишет он^[94]. Муравьев не сопровождает этот важнейший раздел ни одним критическим комментарием и тем самым соглашается с Тэером. Так что «убежденным крепостником» здесь и не пахнет. Не будем забывать также, что цитированный текст писался в 1830 году, когда вопрос об освобождении крестьян еще не был поставлен в повестку дня и, следовательно, определение позиции по этому вопросу не вменялось в обязанность всем пишущим о сельском хозяйстве.

После публикации этих комментариев Н. Н. Муравьев прожил еще 10 лет. Последние годы он много болел. Скончался 20 августа 1840 года и был похоронен рядом с женой в Новодевичьем монастыре в Москве.

IV. Начало взрослой жизни

Я еще буду упоминать Муравьева-отца в контексте тех или иных событий в жизни Михаила. Но сейчас пора вернуться к его сыновьям, которых мы оставили в самом начале 1812 года. Спокойно пожить взрослой жизнью братьям не пришлось. Наполеон с Великой армией был уже на границах России. Впрочем, молодые офицеры и не думали о покое. Они «мечтали о предстоящей им бивачной жизни и о кочевом странствовании… Они увлекались мыслью, что в бою с неприятелем уподобятся героям древности»^[95]. Как и многие другие молодые офицеры, братья Муравьевы выехали в 1-ю Западную армию, при которой, в главной ставке в Вильне, находился сам император. С ними ехал их друг по университету и товарищ по службе Михаил Колошин и один на всех слуга – как и они, юноша, почти подросток.

Благодаря подробным «Запискам» Николая Николаевича и более кратким, но емким запискам Александра Николаевича мы можем подробно проследить путь братьев Муравьевых из Санкт-Петербурга в Вильну. Война еще не началась, и они особенно не торопились. Прямая дорога до Вильны – около 800 верст – тогда, как и сейчас, шла через Лугу, и братья решили заехать на пару дней в Сырец – туда, где прошли первые годы их жизни. Нетрудно представить себе и их настроение. Они впервые вместе на свободе, они офицеры и едут навстречу славе.

В Сырце братьев ждало первое приключение, причем несколько неожиданного свойства. На следующий день после приезда к ним явился их ближайший сосед и четвероюродный дядя Петр Семенович Муравьев. Он приехал, чтобы лично пригласить племянников на обед в свое сельцо, которое находилось в получасе езды от Сырца. Александр был знаком с дядей: в 1810 году они заезжали к нему с отцом по дороге из Петербурга в Москву. Тогда отец и сын Муравьевы уехали от родственника «после его не в высшей степени нравственного угощения»^[96]. Что за угощение имел в виду Александр – бог весть. Впрочем, репутация дяди подсказывает возможные толкования. Он был запойным пьяницей и тем, что Пушкин несколько позже называл «развратным злодеем»: «насильственно бесчестит девок и в пьянстве своем палками наказывает баб, раздев их прежде наголо и привязав к кресту, на сей предмет сделанному»^[97]. Тем не менее братья вместе с Колошиным отправились к дяде.

Этот визит описан обоими братьями, причем их показания расходятся. Александр сообщает, что у дяди было «обыкновенное помещичье угощение: чай, варенье, вино и крестьянские песни и пляски». Сам П. С. Муравьев, «напившись допьяна, несколько раз падал на пол»^[98]. Николай вспоминает о том же событии иначе: «Обед был хороший. …[Х]отя то было во время Великого поста, он [хозяин] велел созвать всех деревенских баб и девок, поставил их в комнату около стен и приказал им песни петь… [С]ам он не переставал пить и нас хотел к тому же склонить; но мы были осторожны и выливали вино под стол на пол»^[99]. Далее Николай приводит еще множество колоритных деталей: как старший брат остался с пьяным хозяином, а младшие в других комнатах легли спать прямо в мундирах, подложив под голову шинели. Как, едва они стали засыпать, дядя вновь пришел к ним с бабами и «возгласил им, при самых наглых выражениях, что он их [то есть баб] барин»; как комнаты наполнились певицами, «от коих некуда было деваться». Как Михаил Колошин сказал по-французски, что надо скорее домой, «хоть бы и пешком», а дядя обозвал его за эту французскую фразу «калмыком» и дело чуть не дошло до драки^[100]. (К слову: пятьдесят лет спустя Герцен в «Колоколе» обзывал калмыком М. Н. Муравьева. Парадокс истории! И вообще непонятно, почему этноним именно этого народа России был выбран пьяным Петром Семеновичем Муравьевым и достойным Александром Ивановичем Герценом в качестве бранного слова. Как мы помним, один известный современник М. Н. Муравьева с большой симпатией относился к детям этого народа: «Прощай, любезная калмычка…» и т. д.)

Не планировал ли «развратный злодей» и на этот раз «не вполне приличное угощение» родственников? Во всяком случае, все происходившее можно истолковать именно в этом смысле. Реакция братьев и их друга на это своеобразное гостеприимство не была одинаковой. Александр, как мы видели, уложив младших, какое-то время оставался с пьяным дядей и женщинами. Да и его позднейший рассказ о том вечере подчеркнуто сух и лаконичен, в нем ощущается какая-то недоговоренность. Николай, защищенный от соблазнов своей любовью к Наташе Мордвиновой, чувствовал себя, по-видимому, спокойно. Его рассказ об этом похождении носит довольно отстраненный характер, в нем нет никакой неловкости за события той ночи и, напротив, много юмора. Михаил Колошин был явно напуган. О реакции Михаила Муравьева летописец умалчивает. Из последующего мы увидим, что Михайла в свои пятнадцать лет был довольно высок ростом, имел мужественный вид и был не прочь поволочиться за женским полом. Именно так он вел себя несколькими днями позже во время ночевки братьев в придорожной корчме в отношении хорошенькой дочки корчмаря-еврея. Да и в последующие недели… Но об этом позже. В общем, первое дорожное приключение братьев Муравьевых носило до некоторой степени галантный характер в деревенско-русском стиле.

Во втором приключении, подстерегавшем братьев на пути, было куда больше реальной опасности и смертельного риска. Пробыв в Сырце целых 5 дней, братья заторопились к месту назначения. То ли опасаясь не успеть к началу военных действий, то ли боясь, что в случае чрезмерной задержки им придется держать о ней отчет перед отцом, они решили ради скорости продвижения ехать и в темноте. За Псковом нужно было пересекать реку Великую. Всякий, кто бывал в тех краях, помнит эту широкую и довольно быструю водную преграду. Мост, на который рассчитывали братья, был разобран. Дело было в пасхальную ночь, но река еще не вскрылась, и братья решили переправляться по льду. Николай пешком пошел вперед на разведку пути. Где-то ближе к середине реки он угодил в полынью и стал тонуть. На его крик о помощи прибежал Александр и не задумываясь бросился за тонущим братом в ледяную воду. Он за воротник вытащил Николая на поверхность, но выбраться на лед вместе с ним не смог: под двойной тяжестью подтаявший весенний лед проваливался и ломался. Обоих спас их слуга Петр: щуплый подросток удачно выбрал место, где лед был покрепче, подполз к полынье, в которой барахтались его хозяева, и помог им выбраться на лед. Ближе к берегу спасенные увидели, что оба Михаила – их брат и Колошин тоже провалились в воду, причем вместе с повозкой и лошадью. Слава богу, не на глубоком месте. Общими усилиями они выбрались на берег и едва-едва дотащились до какой-то избы неподалеку. К счастью, никто не заболел. Только лишний раз показали, какими они еще были молодыми и зелеными. Впрочем, судить их было некому.

Еще через пару дней путешественники оказались в Литве, с которой впоследствии так тесно была связана жизнь Михаила, его работа, его слава и бесчисленные обвинения в его адрес.

Литва и Белоруссия отошли к России в результате трех разделов Польши в 1772–1795 годах. В России эти земли, то есть Виленская, Ковенская, Минская, Могилевская, Витебская, Гродненская губернии, обычно именовались Северо-Западным краем.

Большую часть населения Виленской и Ковенской губерний составляли литовские, а четырех других губерний – белорусские крестьяне, в массе своей неграмотные. На втором месте по численности во всех шести губерниях были евреи, на третьем – поляки. Количество этнических русских было незначительным. Подавляющее большинство местных элит составляли поляки и ополяченные литовские и белорусские дворяне-католики. Польский язык был основным во всех учебных заведениях, от Виленского университета до народных училищ, католицизм доминировал в духовной жизни элиты. Большинство белорусских крестьян посещало греко-католические (униатские) церкви. Католическое дворянство Северо-Западного края в духовно-политическом отношении жило общей жизнью с дворянством других частей исторической Польши. Его всеобщей и страстной мечтой было восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 года. Поэтому польское дворянство в массе своей симпатизировало Наполеону, который в 1807 году восстановил польскую государственность в виде Герцогства Варшавского под французским протекторатом на тех польских землях, которые в результате разделов Польши отошли к Пруссии и Австрии. Стотысячная армия Герцогства Варшавского была одной из самых боеспособных единиц Великой армии Наполеона.

Нам еще не раз придется говорить о Северо-Западном крае. Но уже этот краткий исторический экскурс делает понятным то обстоятельство, что по мере приближения к Вильне наши молодые офицеры все чаще сталкивались с недружелюбием должностных лиц – по национальности преимущественно поляков. Прежде всего это выражалось в том, что станционные смотрители отказывали им в лошадях. Возможно, впрочем, что свободных лошадей действительно не было: в то время из Петербурга в Литву ехало много офицеров. Но можно представить себе, что шляхтичи-смотрители не слишком любезно обращались с Муравьевыми, не обремененными ни годами, ни чинами, ни деньгами. Во всяком случае, наши путешественники чувствовали себя уязвленными и платили сторицей. Николай Николаевич сообщает, что кого-то из прогневивших их смотрителей братья поколотили. Бывали истории и покруче. Однажды, рассказывает автор «Записок», на поиски лошадей отправился Михаил в сопровождении одного слуги. На ближайшем хуторе Муравьев представился хозяину-поляку полковником русской армии и потребовал лошадей. Вероятно, пятнадцатилетний «полковник» показался шляхтичу не слишком грозным. А может, лошадей действительно не было в наличии. Так или иначе, Михаилу пришлось долго настаивать и даже угрожать, чтобы шляхтич согласился наконец послать старосту за крестьянскими лошадьми. Через несколько часов тот пригнал четырех кляч, ни на что, как показалось Михаилу, не годных. Тогда он сам стал ходить по крестьянским дворам, выгонять хозяев на улицу и требовать у них лошадей. Среди мужиков поднялся ропот, и, вооружившись палками, они собрались проучить юного нахала. Но Муравьев выхватил пистолет и заявил, что застрелит каждого, кто посмеет ослушаться его требования. Вид и тон у него были, видимо, достаточно решительными. Крестьяне отдали лошадей и отрядили с ними несколько односельчан, чтобы пригнать лошадей назад, когда пан офицер доберется до Вильны.

В общем, история вышла довольно безобразная. Нетрудно представить себе, какую ненависть к «москалям» сеяли таким образом русские офицеры в душах жертв их юношеской задиристости. Впрочем, на войне как на войне. Тогда, ранней весной 1812 года, братья, конечно, похвалили Михайлу за его решительность и смелость. Это чувствуется и по тону повествования в «Записках».

(Спустя пятьдесят с лишним лет Николай Николаевич, перечитывая свои юношеские записки, счел необходимым сделать следующее примечание: «Рассказ этот указывает на настроение польского шляхетства перед войною, равно как и расположение к полякам молодых офицеров»^[101]. Генерал от инфантерии, прославленный Муравьев-Карский как бы оправдывается за свои и своих братьев юношеские проделки.)

По прибытии в Вильну братья доложились у начальства и стали ждать назначений. Вскоре туда же приехал государь, и начались балы и увеселения. Но братья, говоря словами героя гораздо более поздней эпохи, были «чужими на этом празднике жизни». У них не было денег. На то немногое, что им дал с собой отец, они еще должны были купить лошадей. Михайлу при этом жестоко обманули: одну хромую лошадь ему продал цыган, а другую – шталмейстер какого-то немецкого принца из числа генералитета русской армии. Михаил отправился к принцу жаловаться на его слугу и требовать возврата денег. Но принц выпроводил его ни с чем, употребив всегдашнюю в таких случаях присказку, что, мол, раньше надо было смотреть, на то у вас глаза. Это был еще пятак в копилку антипатии Муравьевых к немцам. Несмотря на трудности и безденежье, Муравьевы не унывали. Свободное время они употребляли в основном на упражнения в топографической съемке. Умение наметить оптимальный маршрут движения частей к указанным точкам, разведать его на местности, нанести на карту и проследить правильность движения на марше и размещение на ночлег было тем, что в первую очередь требовалось от младших офицеров квартирьерской службы. Братья Муравьевы достигли в топографии высокой квалификации. Михаил даже сконструировал прибор для облегчения и ускорения топографической съемки. За испытанием этого прибора братьев однажды заметил проезжавший мимо император. Узнав, чем занимались молодые офицеры, Александр Павлович велел передать им его благорасположение «за усердие в службе».

Через месяц братьев разлучили. Николая и Михаила прикомандировали к гвардейскому корпусу, которым командовал брат царя Константин Павлович. Александра оставили при главной квартире, а Михаила Колошина отправили в кавалерийские дивизии для уточнения и топографической съемки их дислокации.

Ставка великого князя находилась в Видзах – городке в 150 верстах от Вильны. Здесь Николай и Михаил были представлены Константину Павловичу и поступили под команду его доверенного лица и личного друга обер-квартирмейстера гвардейского корпуса Дмитрия Дмитриевича Куруты. Великий князь показался братьям человеком умным, образованным и добросердечным, но вспыльчивым и способным в минуту запальчивости быть с офицерами резким и даже грубым. Впрочем, остыв, он умел признать свою неправоту и извиниться перед обиженным. Непосредственный начальник Муравьевых – Дмитрий Дмитриевич Курута, грек по национальности, был, по мнению братьев, человеком знающим, тонким и умным. Небольшого роста, с брюшком, плохой кавалерист, побаивающийся лошадей, он казался им «нисколько не военным». К подчиненным Дмитрий Дмитриевич относился без заносчивости и до такой степени по-свойски, что они могли, например, попросить у него денег в долг и не получить отказа. Отеческой заботливости о молодых офицерах Курута, однако, не проявлял. Однажды дождливой ночью заболевший Михаил забрался в его пустой в тот момент шалаш. Застав его там, Курута без разговоров выгнал нахала обратно под дождь. Но это было позже, уже во время войны. Пока же Муравьевы осторожно присматривались к начальству и всему новому для них окружению. «Мы… очутились в совершенно чуждом для нас обществе, и еще каком! Все полковники, генералы и сам цесаревич! В первые дни были мы отуманены и в большом замешательстве… – вспоминал Николай Николаевич, – обычная праздная жизнь их не соответствовала нашим понятиям об обязанности и трудолюбии, в коем были воспитаны. Общество их было в высокой степени mauvais genre [дурного тона]»^[102]. Суждение строгое. Надо, однако, учесть, что записано оно пятью годами позже. Тогда же братья не чурались своих сослуживцев, подходящих им по их молодым годам и невысоким чинам. Одним из них был молодой князь Голицын – богач и вертопрах, но славный малый и хороший товарищ. Он выручил Михаила, уступив ему за почти символическую плату имевшуюся у него лишнюю лошадь.

Голицын составлял братьям компанию и в похождениях, отнюдь не всегда связанных с исполнением служебного долга. «Брат Михайла не проводил в Видзах совершенно монашеской жизни», – туманно пишет об этом Николай Николаевич^[103]. Дело было так. По соседству с домом, где квартировали братья и Голицын, стоял опрятный домик, из окон которого порой доносилось женское пение под гитару. Наши искатели приключений решили познакомиться с певицами и однажды просто постучали в дверь, но натолкнулись на хозяина – толстого и немолодого русского чиновника по фамилии Лежанов. Услышав звучную фамилию князя Голицына, он не решился захлопнуть перед незваными гостями дверь, но знакомства с женской частью обитателей дома не состоялось. Через несколько дней, улучив момент, когда хозяина не было дома и романсы в женском исполнении вновь звучали из открытых по летнему времени окон, молодые офицеры предприняли еще одну попытку. Недолго думая над предлогом для вторжения, старший и наиболее опытный в этой тройке Голицын забросил в окно мезонина свою фуражку и тут же стал стучать в дверь. Открыла хорошенькая молодая женщина и спросила с легким польским акцентом, что угодно панам офицерам. Те вежливо поклонились и объяснили, что фуражка князя «случайно залетела» в окошко дома и они умоляют о разрешении зайти, чтобы ее отыскать. Хозяйка и ее столь же симпатичная подруга явно не были огорчены или оскорблены этой немудрящей хитростью. Они пригласили молодых людей в дом и угостили их чаем и пением под гитару. Офицеры стали время от времени навещать своих новых знакомых. Николай, влюбленный в Наташу Мордвинову и хранивший ей непоколебимую верность, скоро прекратил эти визиты. Михаил продолжал… И только года через два Николай узнал, что младший брат «находился с панною Бригитой [так звали хозяйку дома] в Видзах в самых близких сношениях»^[104]. Бригита Лежанова подружилась позже с многолетней фавориткой великого князя Жозефиной Фридрихс и стала ее наперсницей. Летом 1813 года Николай Муравьев встретил Бригиту Лежанову при штабе Константина Павловича в Саксонии, где она во время установленного тогда перемирия гостила вместе со своей покровительницей. Волею судеб примерно тогда же в войска после долгого лечения вернулся и Миша Муравьев. Видимо, их отношения возобновились. После войны, лечась от раны в Петербурге, Михаил продолжал встречаться с Бригитой. Это тоже из «Записок» Николая.

Вообще, Александр и Михаил имели все основания обидеться на брата за излишнюю скрупулезность его «Записок». Ведь там же он сообщает, что в то самое время, когда Михаил начал ухаживать за Бригитой, его старший брат Александр напропалую волочился одновременно за дочерью полицмейстера Вейса и известной красавицей Удинцовой, умалчивая, правда, о результатах этого волокитства или отсутствии таковых. Мадмуазель Вейс, видимо, произвела на Александра сильное впечатление. Он помнил о ней и годы спустя, когда писал свои воспоминания. Из них следует, что с семейством Вейса он был знаком еще с 1810 года. О возобновлении знакомства в 1812-м Александр сообщает только, что застал главу семейства уже полицмейстером и что «семейство это сделалось известным в России по красоте дочери его, за которой в Вильне волочились много офицеров»^[105]. О собственных подвигах, как видим, ни гугу. Наивная хитрость. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Впрочем, судя по тому, что красавица Вейс вышла замуж за генерал-адъютанта князя Трубецкого, поручик Муравьев шансов не имел.

Мы же должны быть благодарны Николаю Николаевичу за эту скрупулезность. И не потому, что она привносит в историческое повествование некую клубничку, а потому, что она оживляет братьев Муравьевых, которые в некоторых работах предстают идеальными и безгрешными героями без страха и упрека. А впрочем, кто знает. Может быть, Михаил в 1814 году наврал брату о своих «самых близких сношениях» с пани Бригитой, наврал не корысти ради, а из мальчишеского хвастовства. Хотя поверить в связь юной жены «толстого и немолодого мужа» с пылким юношей, почти мальчиком, этаким русским Керубино, совсем не трудно. Особенно если эта жена – темпераментная полька, а все дело происходит в галантные времена и накануне войны, которая оборвет жизнь тысяч Керубино. Ах, Ранке, Ранке, кто же расскажет нам, «как это собственно было»?

V. Война

И вот война, о которой так мечтали молодые офицеры, грянула. Но обернулась она для них совсем не тем, чего они ждали. Не было ни геройских атак, ни лихих схваток с неприятелем. Русская армия отступала, и квартирьеры отступали вместе со всеми. Первым серьезным заданием, которое получил Михаил, был приказ в двухдневный срок построить мост через небольшую реку на пути следования отступающих войск. Обычно проходимая вброд, она разлилась из-за сильных дождей и была метров сорок в ширину с островом посередине. Материал, к счастью, был уже заготовлен. Михаил мобилизовал окрестных крестьян, прикинул, какой мост можно построить за указанный срок, разыскал где-то чугунную бабу, и менее чем за двое суток мост на сваях был готов. На случай, если разлив продолжится и мост снесет, Михаил реквизировал в окрестных еврейских корчмах бочки и веревки, чтобы при необходимости соорудить наплывной мост. Незаурядная сообразительность и распорядительность для пятнадцатилетнего юнца. Начальство было довольно.

Дальше пошли новые задания, начались трудовые дни: сопровождение войск в качестве проводников, выезды на рекогносцировку мест будущих ночлегов и дневок, сопровождение начальства при определении позиций предполагаемых сражений, топографическая съемка этих позиций и нанесение их на карту. Будущий генерал-квартирмейстер русской армии К. Ф. Толь любил повторять, что офицер квартирмейстерской службы должен быть способен сделать без отдыха 100 верст на коне и заучить всю виденную местность^[106]. А ночами, когда другие худо-бедно отдыхали, офицеры квартирмейстерской службы должны были готовить и проверять маршрут дальнейшего следования, а значит, спать почти всегда урывками, где придется и питаться чем придется. Сто лет спустя исследователи истории квартирмейстерской службы отмечали: «Служба офицеров квартирмейстерской части <…> была весьма трудна, в особенности, если принять во внимание: а) неудобства бивачной жизни в стране бедной и мало населенной <…> б) положение одинокого офицера, не имеющего возможности пристроиться к какой-нибудь войсковой артели; в) укоренившееся среди большинства войсковых начальников убеждение, что о подчиненных им офицерах, особенно штабных, заботиться нечего, и г) недостаточное обеспечение офицеров Свиты в материальном отношении»^[107].

Все это в полной мере почувствовали Муравьевы. Они завшивели и обносились. Помыться было негде и некогда. Денег на приварок или что-нибудь вкусненькое от маркитанта (вроде изюма у Пети Ростова) не было: по свидетельству Николая Николаевича, со своего жалования они могли проедать, включая фураж для лошадей, не более 60 копеек в день. От отца не было никаких вестей и тем более никакой денежной помощи. Начался авитаминоз. Великий князь, к корпусу которого были прикомандированы Муравьевы, симпатизировал братьям, но и посмеивался над ними. В грязных прожженных шинелях они производили странное впечатление среди более обеспеченной офицерской молодежи. Конечно, ровесники держались с ними на равных, братья и не допустили бы другого. Но, не имея денег на внесение артельного пая, они не хотели пользоваться угощением сослуживцев.

Но как ни тяжела была служба, Муравьевы не сдавались, полностью отдавая себе отчет в огромной ответственности, лежащей на офицерах – проводниках войсковых колонн. Им доверяли самые ответственные задания. Михаил не отставал от старших братьев. В битве под Смоленском, когда решался вопрос о том, успеют ли соединиться армии Барклая и Багратиона, пятнадцатилетний Михаил успешно вывел на предназначенные ей позиции дивизию Коновницына, составлявшую арьергард Западной, а после успешного соединения – всей русской армии.

Первым не выдержал тягот службы товарищ Муравьевых Михаил Колошин. Он тяжело заболел. Лечиться было негде и не у кого. Николай по-братски ухаживал за больным, но помочь ему не мог. Николай умолял и. о. генерал-квартирмейстера Толя (будущего ближайшего помощника М. И. Кутузова) разрешить ему оставаться с больным другом. Но Толь отказал, поручив организовать лечение Колошина полковнику Зигроту. Последний же вместо этого велел наутро выгнать Колошина со слугой со двора. Между прочим, эта история подлила масла в огонь антипатии братьев Муравьевых к немцам на русской службе. «Поступок, достойный приятеля Толя и немца», – возмущается Н. Муравьев в «Записках»^[108]. В середине августа Михаил Колошин после нескольких дней предсмертных страданий умер. Братья похоронили его в Вязьме. Эта смерть произвела на них тяжелое впечатление, и не только потому, что смерть друга – это само по себе большое потрясение. Судьба Михаила Колошина – мучительная и совсем не героическая смерть от банальной болезни при отсутствии ухода и лечения – легко могла стать и их уделом. У Николая все ноги были в цинготных язвах. У Михаила появились приступы лихорадки, он чувствовал, что заболевает, и держался исключительно на силе воли.

Между тем все в армии понимали, что приближается час решающей битвы, и проситься в отпуск на лечение молодые офицеры считали невозможным. К тому же в Вязьме братьям пришли новые назначения, которые разбросали их по разным частям. Через много лет Александр вспоминал, как где-то под Вязьмой, получив приказы о переводе, Муравьевы уселись на меже, закурили трубки и горько сетовали, что в час решающей битвы они не будут вместе.

В августе на должность главнокомандующего русской армии был назначен М. И. Кутузов, а начальником Главного штаба стал 67-летний генерал от кавалерии Л. Л. Беннигсен. Выходец из ганноверской баронской семьи, он к тому времени уже 53 года был на военной службе, в том числе 39 лет – в русской армии. За эти четыре десятилетия ему довелось участвовать не только в бесчисленных сражениях, но и в заговоре, завершившемся убийством Павла I и воцарением Александра Павловича. Беннигсен был незаурядным полководцем, единственным на тот момент русским генералом, который имел опыт успешного противостояния императору французов: в январе 1807 года в кровопролитной битве при Прейсиш-Эйлау русская армия под его командованием принудила к отступлению французскую армию под личным командованием Наполеона. Кроме того, это был человек большого личного мужества, закаленный непосредственным участием в сотнях больших и малых сражений с турками, поляками, французами. Это не мешало ему быть человеком неуживчивым и не чуждым интриганства.

Полубольной Михаил был прикомандирован к личному штабу Беннигсена, и работы у него еще прибавилось. Кроме квартирьерских и курьерских обязанностей ему теперь приходилось ночами переводить для начальника Главного штаба донесения из нижестоящих штабов. Ситуация парадоксальная, но довольно типичная для русской армии тех лет. Многие генералы иностранного происхождения плохо знали язык страны, которой продали свою шпагу, и не испытывали от этого большого дискомфорта, так как среди русских офицеров владение французским языком было общепринятым. Да что говорить: немалое число вполне русских по крови дворян неважно владели родным языком и в переписке чаще пользовались французским. Муравьевы предпочитали изъясняться по-русски, но французский все трое знали отлично. Михаил Николаевич и десятилетия спустя, уже будучи министром, нередко переходил на французский в частных беседах (об этом есть свидетельства в дневнике Валуева) и собственноручно вел переписку на французском языке, например с прусскими королевскими особами (сохранились письма). Впрочем, переводческим упражнениям скоро пришел конец…

26 августа, в день Бородинской битвы, Л.Л. Беннигсен во главе группы старших офицеров выехал на возвышенность, которой в тот же день предстояло войти в историю под именем батареи Раевского, чтобы лично следить за тем, как разворачивалось сражение. Где-то в задних рядах его свиты верхом на лошади, тощей от бескормицы и непрерывной скачки, ехал в своей прожженной шинели пятнадцатилетний прапорщик Михаил Муравьев.

Вряд ли место для наблюдения было выбрано Беннигсеном идеально. Обзор был действительно неплохим, но так же четко батарея просматривалась с позиций французской артиллерии. Высокий, седой Леонтий Леонтьевич наверняка был виден и хорошо узнаваем в подзорные трубы командиров французских батарей. На свиту Беннигсена обрушился град ядер, но генерал не спешил ускакать в укрытие, и, может быть, немного бравируя своей невозмутимостью, продолжал осматривать поле боя. Вообще, бравада опасностью, нежелание из-за показного бесстрашия покинуть наиболее опасные точки, просто спешиться и залечь стоили на Бородинском поле жизни или здоровья многим участникам этой страшной бойни. Л. Н. Толстой выбрал для князя Андрея вполне типичную участь. Та же судьба едва не постигла Михаила Муравьев.

Десятифунтовое ядро прямым попаданием ударило с правой стороны по нисходящей траектории в шею его лошади, прошло насквозь и на излете задело переднюю часть левого бедра всадника, порвав мышцы и обнажив бедренную кость. Длина раны составляла примерно 4 вершка, то есть около 18 сантиметров. Каким-то чудом ядро не задело ни бедренной артерии, ни самой кости. И в том и в другом случае скорая и мучительная смерть была бы неизбежной. Возможно, Михаила спасло именно то, что его лошадь волновалась, вертелась и в момент попадания стояла к французам правым боком. Это отчасти защитило всадника. Тем не менее его отбросило на несколько метров от группы штабных офицеров, и он на несколько минут потерял сознание. Придя в себя, Михаил попытался встать, но ощутил страшную боль в ноге и тут только осознал, что серьезно ранен. Первая мысль парадоксальным образом была о том, что теперь он сможет на некоторое время передохнуть от трудов и лишений службы и не претерпит позора быть откомандированным по болезни. Но тут же он понял, что неизбежно погибнет под ногами неприятельской или русской конницы, если ему не удастся покинуть поле боя. Беннигсен на своем прекрасно выезженном коне все еще неподвижно возвышался в нескольких метрах от него. Прямое попадание ядра в одного из штабных офицеров не прошло мимо внимания старого генерала, но реакция его была скупой: «Жаль, – сказал он по-французски, – хороший был офицер». На том же языке обратился к генералу и этот офицер, оказавшийся паче чаяния не убитым, а только раненым. «Генерал, прикажите унести меня!» – прокричал из последних сил Михаил, стараясь быть услышанным, несмотря на почти непрерывный грохот артиллерийской канонады^[109]. В эти решающие для жизни Михаила Муравьева мгновения внимание начальника Главного штаба русской армии было, конечно, сосредоточено на вещах значительно более важных, чем жизнь одного мальчика. Но он услышал этот отчаянный призыв и бросил кому-то из штабных короткий приказ позаботиться об эвакуации раненого, что, кстати, является свидетельством гуманизма Леонтия Леонтьевича и его полного самообладания под градом неприятельских ядер. Спасибо ему, иначе эта повесть здесь бы и закончилась, а точнее, не появилась бы вовсе…

Приказ Беннигсена был исполнен. Четверо солдат на своих шинелях вынесли Михаила из-под огня и донесли до брошенной кем-то пустой повозки. Затем трое из них ушли, оставив подле раненого свои ружья. Четвертый взвалил раненого на повозку, дотащил ее до большой дороги и тоже ушел. Таким образом, за несчастьем ранения последовал ряд счастливых случайностей. Ядро не задело жизненно важных органов; Беннигсен обратил внимание на ранение Муравьева и нашел возможным отдать приказ о его эвакуации; солдаты исполнили этот приказ, благодаря чему Михаил оказался вне поля боя. Серия счастливых случайностей продолжилась и далее. Кто-то из санитаров, вывозивших раненых с поля боя, из сострадания привязал Михайлову телегу к своей и дотащил ее до Можайска. После ужасной ночи, проведенной Михаилом в каком-то сарае без всякой помощи, его совершенно случайно заметил урядник, знавший Муравьевых по службе при штабе Константина Павловича. Казак дал раненому поесть и по его просьбе написал на дверях сарая «Муравьев 5-й» – надпись, по которой, как надеялся Михаил, его могли найти братья. По этой надписи его в тот же день обнаружил знакомый офицер и отправил в Москву с проводником. Проводник этот, опять же по счастливой случайности, оказался крепостным человеком князя Урусова. Он позаботился о том, чтобы поскорее и с возможными удобствами увезти раненого юношу в Москву. Следующим утром брат Александр нашел Михаила в 30 верстах от Первопрестольной все по той же надписи «Муравьев 5-й», которую Михаил велел делать везде, где они останавливались. 29 августа, то есть на третий день после ранения, Михаил был в доме князя Урусова на Большой Дмитровке. Гангрена уже началась. Приглашенный братом Александром хирург немедленно начал операцию. В этот самый момент в дом вбежал брат Николай. Александр несколькими словами ввел его в курс дела, и Николай вошел в комнату, где проходила операция. «Михайла узнал меня, кивнул головой, и во все время мучительной операции лицо его не изменилось», – свидетельствует Николай Николаевич в «Записках»^[110].

В тот же день, снабдив Михаила одолженными у знакомых деньгами и приставив к нему урусовских дворовых людей, братья на урусовской же парной упряжке отправили раненого в Нижний Новгород, где уже находились их отец и дедушка – князь Урусов. Опять же по счастливой случайности, в той же парной упряжке из Москвы уезжал М. Я. Мудров – знаменитый врач, профессор патологии и терапии Московского университета. Отправив брата в Нижний Новгород, Александр сразу же отбыл к месту службы, а Николай – на следующий день, когда в город уже входили французы и занимались первые пожары.

На Бородинском поле погибли десятки тысяч русских солдат и офицеров. Множество раненых остались лежать на месте ранения и были либо добиты мародерами, либо приняли мучительную медленную смерть от ран. Несколько тысяч раненых, добравшихся в Москву, не могли быть эвакуированы из города при занятии его французами и попали в плен, что в большинстве случаев также означало смерть. Тысячи других умерли после эвакуации – по дороге и в тыловых лазаретах. Так что вероятность умереть от полученной раны была у Михаила несравненно выше, чем шанс остаться в живых.

Долгое время Александр и Николай не знали, жив ли их брат. Сильный молодой организм последнего и искусство доктора Мудрова спасли Михаила, хотя для этого понадобилась еще одна мучительная операция, так как по дороге в Нижний Новгород у раненого случился рецидив гангрены. Хороший уход и питание в доме князя Урусова ускорили выздоровление.

Впоследствии Михаил Николаевич и его братья расценивали удивительную цепь счастливых случайностей, сохранивших Михаилу жизнь, как выражение Божьего промысла.

К концу весны 1813 года рана зажила настолько, что Михаил счел возможным снова отправиться к войскам. Он догнал свой корпус летом, незадолго до окончания перемирия, и успел принять участие в боях под Дрезденом. Но рана открылась и начала кровоточить. Михаил был вынужден покинуть действующую армию. Теперь уже навсегда. Месяц он провел в лазарете в Праге и потом не спеша отправился на родину. Война для него закончилась.

VI. После войны. Муравьевская артель

Война закончилась, но рана продолжала мучить. Он передвигался на костылях, не мог ездить верхом. Поэтому сразу после прибытия в Петербург Михаил был вынужден вновь обратиться к врачам. Медики порекомендовали минеральные ванны и грязи на только недавно появившемся курорте в районе Кавказских минеральных вод. Путешествие не близкое, да и не дешевое. Дедушка Урусов к тому времени уже умер, но отец был еще в действующей армии и не мог вступить в наследство, соответственно никакой помощи сыну от него не поступало. Выручили отцы-командиры: Муравьеву оформили служебную командировку на кавказскую линию, и таким образом он получил возможность ехать за казенный счет.

Ко времени возвращения Михаила в Петербург после не слишком удачного лечения русская армия уже вернулась на родину. Александр и Николай вместе со старыми друзьями – братьями похороненного ими под Вязьмой Михаила Колошина Павлом и Петром и товарищем по квартирмейстерской службе Иваном Бурцовым – жили артелью на Средней Мещанской улице. Михаил, естественно, поселился с ними. Здесь его ждало приятное известие. Вместе со старшими братьями он был зачислен в Гвардейский генеральный штаб – только что учрежденное элитное подразделение, офицерский состав которого, всего 25 человек, комплектовался из лучших офицеров квартирмейстерской части. Для Михаила это назначение было тем более ценным, что ему не могла не приходить в голову тревожная мысль о перспективе быть отлученным от армии по состоянию здоровья. Назначение, конечно, подбодрило его.

Началась мирная жизнь: по будням служба – преподавание на курсах для будущих штабных офицеров, работа с топографическими материалами. Вечерами – самообразование (он начал изучать латынь). В свободное время каждый занимался своим. Александр усердно посещал масонские ложи и штудировал масонскую литературу. Николай посмеивался над ним, а сам напропалую ухаживал за Наташей Мордвиновой, ездил к ней в дом и все никак не решался сделать предложение. Братья подтрунивали над Николаем. Михаил на своих костылях был не так прыток, но тоже не зевал. По ночам время от времени ездил к пани Бригите в Мраморный дворец на Неве, где она жила у своей подруги и патронессы – спутницы жизни великого князя Константина.

Но большая часть свободного от службы времени посвящалась общению с друзьями-артельщиками. Офицерские артели не были чем-то необыкновенным в русской армии. В походах артельное питание и размещение были общепринятыми. Не иметь возможности прибиться к какой-то артели считалось большой дополнительной невзгодой, от которой больше всех страдали как раз офицеры квартирмейстерской части. В мирное время в городских условиях выгоды артельной жизни офицерской молодежи также были очевидны. Объяснение простое: жалование младших офицеров было таким скудным (120–150 руб. в год), что прожить на него в одиночку было очень трудно. В артели дешевле обходилось жилье, покупка продуктов и дров, услуги кухарки. Обычно снималась квартира с числом комнат по числу артельщиков плюс одна для общих трапез. Ежемесячно каждый артельщик вносил определенный пай в общую казну, которой ведал избранный казначей. Утверждался распорядок – время общих трапез и встреч по интересам. Кроме чисто финансовых выгод, артельная жизнь давала много других возможностей. Веселее было коротать внеслужебное время и проводить его с пользой – играть в карты, травить анекдоты или готовить и читать друг другу лекции по интересующим артельщиков предметам, обсуждать их. Это уж в зависимости от культурных запросов участников.

В муравьевской артели уровень интеллектуальной и духовной жизни был выше, чем в большинстве других подобных самодеятельных объединений. Артельщики сообща изучали иностранные языки, регулярно проводили обсуждение прочитанных книг и свободных тем. Это притягивало к ним просвещенную молодежь. Встречи за трубкой и вином затягивались порой до поздней ночи. В артель часто наведывались родственники – Никита Муравьев, Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин – шестиюродный брат по матери, урожденной Муравьевой. Заглядывали офицеры-семеновцы – Сергей Трубецкой и Иван Якушкин. Бывали лицеисты: чаще других Иван Пущин, иногда Антон Дельвиг.

Темы, которые обсуждались на этих встречах, определялись общей духовной атмосферой послевоенных лет в образованной части русского офицерства. В ней царил повышенный интерес к политическим и философским вопросам. Это было прямым следствием приобретенного офицерской молодежью нового опыта – знакомства с политическим и общественным укладом европейских стран. На этом фоне бедность, неустроенность и несвобода русской жизни казались особенно очевидными и нетерпимыми. Вспоминая те годы, Н. И. Тургенев писал впоследствии: «Именно с момента возвращения русских армий в свою страну либеральные идеи, как говорили тогда, начали распространяться в России… Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрений»^[111].

Но была ли артель, которую ее члены любовно называли «священной», политической организацией, верно ли вести от нее родословную декабризма? В 1955 году М. В. Нечкина дала на этот вопрос положительный ответ. Такой подход был повторен и повторяется во многих работах, посвященных декабристам. Мне он кажется сомнительным. Сам термин «политическая организация» предполагает наличие какой-то политической цели и осуществление политической деятельности или хотя бы подготовку к ней. Едва ли свободолюбивые разговоры можно интерпретировать как выработку политической программы или подготовку к политическому действию. Иначе любую или почти любую более или менее регулярно собирающуюся компанию молодых образованных офицеров той эпохи можно было бы считать преддекабристской организацией. В артели не практиковалось никакой конспирации, что составляет признак закрытых организаций, и не было стремления к привлечению новых членов, что характерно для организаций, стремящихся влиять на общество. Новых членов принимали только при выбытии кого-то из старых и освобождении соответствующей жилплощади. Так, на место Михаила Муравьева после его переезда в Москву в 1817 году был принят некто Семенов – молодой офицер, до сего времени малоизвестный артельщикам.

До нас дошли несколько десятков писем, написанных в 1816–1818 годах членами артели Николаю Муравьеву после того, как тот покинул Петербург и отправился на Кавказ. Этой счастливой случайностью мы обязаны прежде всего самому Николаю Николаевичу, который всю жизнь хранил полученные им письма – всего более 8 тысяч штук, а также его внуку, сброшюровавшему их в несколько десятков томов и сдавшему эти тома на хранение в Исторический музей. В 1975 и 2008 годах часть этих писем была издана в двух томах под названием «Из эпистолярного наследия декабристов. Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому». Большая часть писем доступна исследователям в оригиналах.

Издатели двух упомянутых томов проделали огромную и очень полезную работу. Но цензурные ограничения той поры, когда эта работа начиналась, оставили на ее результатах свои следы. Они особенно заметны по тому, как освещается и комментируется в первом томе роль и место М. Н. Муравьева. Первый же абзац предисловия вызывает вопросы. Вот он: «Большую часть сборника составляют письма декабристов, с именами которых связано развитие одной из преддекабристских организаций и первых тайных обществ в России – А. Н. Муравьева, Н. М. Муравьева, М. И. Муравьева-Апостола, Петра и Павла Колошиных, И. Г. Бурцова»^[112]. Как видим, М. Н. Муравьев не упоминается, хотя его письма (38 писем 1814–1827 гг.) составляют немалую часть сборника, а его участие в артели и в создании «Союза благоденствия» бесспорны. Между тем упоминаются Никита Муравьев и Матвей Муравьев-Апостол, которые участниками артели не были и представлены в сборнике одним письмом каждый. Может быть, дело в том, что Никита и Матвей прошли путем декабризма до конца, до декабря 1825 года, между тем как Михаил отошел (по выражению С. Трубецкого, «отстал») от движения за 5 лет до его трагического завершения? Но Александр Муравьев отстал еще раньше, отстали также Иван Бурцов и Петр Колошин. Почему же не упомянут только Михаил? Ответ ясен, так и видится опытный редактор или рецензент, который настойчиво советует автору предисловия И. С. Калантырской убрать будущего «вешателя» хотя бы с первой страницы издания, чтобы его сразу не зарубили в Главлите. Михаил Муравьев антигерой, он «плохой» и не должен упоминаться в одном списке с «хорошими». В дальнейшем тексте 1-го тома Михаил, правда, присутствует, но в комментариях, и далее видно старание составителей показать, что он «плохой», «не прогрессивный». Если речь идет о семейных делах, то он «властный», «деспотичный», «самоуверенный», «высокомерный». «С годами эти свойства его характера… превратились в жестокость и палаческие черты», – утверждают издатели, как бы сигнализируя бдительным контролерам: «Мы начеку, мы помним, что он плохой!»

Ну хорошо, это 1-й том, вышедший в 1975 году. Дела давние. Ну а что же 2-й том? Он на три четверти состоит из писем Александра Муравьева, написанных брату с 1838 по 1863 год. Но десятки писем Михаила, написанных с 1830 по 1866 год, в издание не включены. В чем же дело, ведь Александр в такой же степени «не декабрист», как и Михаил? И даже сомнительный советский критерий «прогрессивности» здесь не подходит: по крестьянской реформе мнения братьев действительно расходились, но по польскому вопросу в 1863 году Александр занимал такую же позицию, как Михаил, и восторженно приветствовал образ действий своего младшего брата. Между тем многие письма Михаила Николаевича «брату и другу Николаю» интересны не только для характеристики их автора, но и для истории России в целом как памятник откровенного обмена мнениями между двумя крупными государственными деятелями эпохи.

О роли Михаила Муравьева в крестьянской реформе и в подавлении восстания 1863 года мы будем подробно говорить в свое время. Сейчас же вернемся к «Священной артели» и вопросу о том, была ли она политической организацией. Издатели сборника 1975 года высказываются на эту тему весьма неясно. Да, была, заявляют они, и публикуемые письма отражают ее жизнь, хотя в них и нет «прямых политических высказываний, связанных с центральными и строго конспиративными вопросами движения». Но «шире раскрыть идейный смысл публикуемых писем», по мнению издателей, позволяет деятельность их авторов в тайных обществах, известная из основных источников по истории декабристского движения^[113].

Итак, вывод о том, что артель была политической организацией, то есть группой людей, объединенных некой политической целью и политической деятельностью, проистекает не из анализа писем, а из того, что позже эти люди какое-то время участвовали в политическом движении, а некоторые, не входившие, правда, в артель, дошли и до события, давшего движению название «декабристского». Странная логика.

С момента отъезда Николая по сентябрь 1817 года, когда артель фактически распалась, членами артели А. и М. Муравьевыми, И. Бурцовым, Петром и Павлом Колошиными было написано ему 72 письма. Ни одно из них не содержат ни прямых, ни каких бы то ни было иных политических высказываний, выходящих за рамки вполне общепринятых среди русского офицерства: патриотизм, служение Отечеству, общечеловеческие ценности дружбы, труда, знаний. Редкие высказывания указывают на то, что артельщики читали и обсуждали Руссо. Например, в письме Бурцова от 17 июля 1816 года читаем: «Вечера у нас особенно божественные. Мы толкуем с Мишей [то есть с М. Муравьевым] о бессмертии души, о священном законе добродетели, справедливости, чести и проч.». Ниже и в другом контексте мы покажем, что эти понятия с большой вероятностью пришли в сознание русских офицеров именно из трактатов великого женевца. Но чтение и даже обсуждение их вдвоем с Мишей или Сашей вряд ли можно считать политической деятельностью. Основная же тематика писем И. Бурцова, наиболее многочисленных в подборке, – это здоровье зазнобы Николая Наташи Мордвиновой, быт артели, служба, охота, проданные и купленные лошади, отношения с «мамзель» соседкой, имевшей дерзость спеть во дворе дома на Грязной улице известные куплеты Дениса Давыдова «Бурцов ёра, забияка, собутыльник дорогой», посвященные, впрочем, другому Бурцову – Алексею, чего дерзкая «мамзель» могла не знать. Еще одна постоянная тема – увещевание по поводу депрессивных и суицидальных настроений, находивших на Николая в первые месяцы и годы его кавказского затворничества. В аргументах увещевателя на первом месте служение Отечеству, радость битвы, но исключительно в духе патриотического и вполне лояльного офицерства: «С чем можно сравнить то счастие, когда ты поведешь полк соотечественников на толпу врагов и ударом одним прославишь имя Русского», – писал, например, Бурцов 24 июля 1816 года в ответ на очередное упадническое письмо Николая^[114].

Тематика писем Михаила Муравьева по понятной причине была иной, но тоже весьма далекой от политики. На первом месте в ней – семейные дела. Во-первых, вопросы, связанные с сестрой Софьей. Отец, похоже, мало интересовался делами дочери. Николай был в Грузии, а Александр с головой занят по службе: он делал блестящую карьеру. Михаил, как младший из старших и старший из младших детей Муравьевых, остро чувствовал свою ответственность за младших – Соню, Андрея и Сергея. Мальчики позже подолгу жили в его семье, а судьбой Сони ему пришлось заняться уже в 1816 году. После смерти матери она была отдана на попечение дяди – брата матери Николая Михайловича Мордвинова и росла вместе с его дочерьми Соней и Машей. В 1816 году, побывав у Мордвиновых в Петербурге, Михаил сообщает брату о болезни дяди, скорее всего, каком-то психическом заболевании, из-за которого тот стал «необычайно сердит» и деспотичен и тиранит всех домочадцев. «Софье нашей, – пишет Михаил, – вредно у него оставаться, сколько ни стараются Елена Николаевна и Софья Мордвинова… Взять ее от них необходимо надобно»^[115]. Звучит, действительно, категорично для 19-летнего юноши, но что же делать, если у отца и старших братьев до Сониных дел не доходили руки. (Через два года Соню у Мордвиновых забрали и долго спорили, у кого ей воспитываться дальше. Михаил предлагал дом Надежды Николаевны Шереметевой, которая к тому времени стала его тещей. Отец настаивал на семье князей Шаховских: на одной из многочисленных княжон Шаховских женился Александр. В конце концов выбор был сделан в пользу последних. К сожалению, через несколько месяцев Софья Муравьева заболела и, несмотря на все усилия княгини и княжон, умерла на руках брата Александра.)

Другим сюжетом писем Михаила брату являются отношения с отцом, и прежде всего денежные вопросы. Отец тратил массу личных средств на училище колонновожатых, но в отношении своих старших сыновей был скуп и весьма неохотно снабжал их деньгами. Сетованием по этому поводу полны письма всех трех старших Николаевичей. Кроме того, отец находился под влиянием своей сожительницы Аграфены и управляющего Блатова. И та и другой настраивали отца против старших сыновей, обвиняя их в мотовстве и подсовывая отцу фиктивные счета за их якобы непомерные расходы. Александр и Николай были далеко. Михаил оказывался крайним. О баталиях, которые ему приходилось выдерживать, Михаил и писал брату Николаю. Борьба шла с переменным успехом. Отец то становился на сторону Блатова, то каялся и признавал, «сколь много виноват был перед нами, полагаясь на Блатова больше, нежели на нас» (29 марта 1815)^[116].

В письмах Михаила, а еще больше в отсутствии их иногда в течение довольно продолжительных периодов проявлялась, впрочем, и его нелюбовь писать письма без дела, просто как знак внимания. Он сам признавался в этом: «Извини, что я к тебе так мало пишу, – читаем в его письме от 26 сентября 1815 года, – право, столько материи, что не знаешь, за что приняться, и посему лучше отложу сие до нашего свидания»^[117].

Таковы темы этих писем, и политикой в них явно не пахнет, как не пахнет ею и в письмах от других членов артели. Таким образом, на мой взгляд, анализ переписки между членами артели в 1815–1817 годах не подтверждает оценки «Священной артели» как политической организации. Правда, 5 из 6 артельщиков в дальнейшем оказались в рядах действительно политических союзов, из которых и родились Северное и Южное общества. Но это вряд ли противоречит нашему выводу. Декабристами в собственном смысле слова, то есть участниками восстания 14 декабря 1825 года, ни один из них не стал, все «отстали» от движения раньше.

Таким образом, я не разделяю предложенной М. В. Нечкиной^[118] и ставшей почти общепринятой оценки артели как политической организации и соглашаюсь с позицией тех авторов, которые считают, что цель создания и существования артели имела не политический, а хозяйственный, житейский характер^[119]. При этом слово «житейский» не следует трактовать только в материальном смысле. Смысл и цель артели включали в себя и «роскошь человеческого общения», и «высокое стремление» совместных дум, и то сроднение «по душе, а не по крови», о котором говорит один гоголевский герой. Все эти чрезвычайно значимые в ценностном отношении блага давала артель своим членам и гостям, и, думается, именно в этом смысле они называли ее «священной». Ведь и лицеисты называли годовщины своей alma mater «святыми»…

Но для формирования мировоззрения артельщиков их беседы, конечно, не остались бесследными. Я уже упоминал о руссоистских нотках в разговорах И. Бурцова и М. Муравьева и вернусь еще к этому вопросу. Еще одной постоянной темой было засилье иностранцев в русской армии и на государственной службе, протест против «неметчины». Сейчас трудно сказать, насколько этот протест был объективно обоснован. Вместе с артельщиками воевали, и воевали достойно, много офицеров нерусского происхождения: их командиры – немцы Беннигсен, Толь, Дибич, грек Курута и множество молодых офицеров. Но, как видно, в частности, из мемуаров Н. Н. и А. Н. Муравьевых, в их сознании больше закрепился негативный опыт общения с инородцами: молодой поляк Анри Ржевусский, с которым Александр чуть не подрался на дуэли из-за того, что тот назвал Екатерину II «жопой»; поляки – станционные смотрители, которые не давали Муравьевым лошадей на пути в Вильну, немецкий принц, отказавшийся вернуть пятнадцатилетнему Михаилу деньги за хромую лошадь, полковник Зигрот, который приказал выбросить на улицу умиравшего Михаила Колошина, и т. п. Много позже Александр Муравьев составил даже целую теорию борьбы между русскими и нерусскими в России. Массовый наплыв европейцев в Россию в XVIII – начале XIX столетия он сравнивает с вторжением варваров в Европу или монголов в Россию и заключает свои рассуждения таким выводом: «Первоначальные успехи грубой материальной силы и невежественное давление ее на народности, стоящие на высшей пред нею степени образования, превращаются наконец в торжество подавленных, которых нравственная сила преодолевает грубую силу невежества и обращает победителей в побежденных»^[120].

Параллели весьма сомнительные. Оставим их на совести Александра Николаевича. Но само направление его мысли, пожалуй, не лишено оснований. В течение многих десятилетий Россия не только охотно принимала иностранцев на военную и государственную службу, но и специально приглашала их. Сказывался недостаток национальных кадров, и поначалу только иностранные специалисты в роли наставников и учителей могли быть источником необходимых специальных знаний. Поэтому иностранцы находились в привилегированном положении, получали значительно большее вознаграждение, быстрее продвигались по службе. Дед и отец наших героев, а потом и они сами имели перед глазами множество тому примеров. Иностранные специалисты приезжали в Россию из стран более культурных и благоустроенных, чем было в ту пору наше отечество, и оказывались здесь в качестве наставников и учителей. Зачастую они пропускали тот момент, когда русские ученики догоняли, а зачастую и перегоняли своих учителей и сохраняли по отношению к русским некоторый учительский апломб. Это проявлялось как в индивидуальном, так и в типическом групповом поведении иностранцев на русской службе.

«Ученики», обогнавшие своих «учителей», вряд ли могли реагировать на их высокомерие иначе, чем колкостями и насмешками. Александр Николаевич приводит в своих воспоминаниях текст указа времен царствования Алексея Михайловича, когда отношение к иностранцам было совсем другим, утверждая при этом, что текст этот подлинный: «Учали находити на царство наше разные еретики и немцы, и мы, собрав свои бояре, архиереи и думные люди положили оных… немцев в нашу царскую службу не принимати, селить их на Грязной речке и считать их на черной доске»^[121]. Этот, скорее всего «фейковый», текст широко распространялся среди русской офицерской молодежи и часто исполнялся хором назло сверстникам немецкого и вообще нерусского происхождения. К тому же действовал и описанный в психологии механизм первоначальной установки (attitude) как фильтра при восприятии, интерпретации и запоминании поступающей информации. Человек полнее воспринимает и лучше запоминает то, что совпадает с первоначальной установкой, а также интерпретирует воспринимаемое в соответствии с ней. Такой первоначальной установкой могли стать для братьев рассказы отца о его ранении и плене в результате невежественных и провокационных действий его командира-иностранца во время Роченсальмского сражения, равно как и общий дух русско-нерусского соперничества, характерный для общественного сознания той эпохи. Фактом является и реальная конкуренция русских офицеров с нерусскими по службе. Фрустрация от периодических неудач в этой конкуренции рационализировалась через приписывание нерусским конкурентам несимпатичных национальных свойств и нечестной игры. Как бы то ни было, тема «засилья неметчины» и борьбы с ней сыграет в дальнейшем немалую роль, в том числе и в становлении преддекабристских тайных обществ.

Михаил занимал среди артельщиков и их постоянных посетителей в артели своеобразное место. Как и после всякой большой войны, для неформального статуса молодого мужчины было чрезвычайно важно, «воевал» он или «не воевал». Михаил воевал, даже был ранен и в этом смысле являлся несомненным авторитетом для «не воевавших» по молодости лет Павла Колошина, Ивана Пущина и др. Но среди воевавших он был младшим по годам и по званию. Правда, возрастом он был моложе Сергея Муравьева-Апостола всего на несколько дней, но чинами и наградами от него отставал, не говоря уж о более старших – братьях, Бурцове, Петре Колошине. (Причина этого отставания понятна: бо́льшую часть военного периода он лечился от раны, полученной при Бородине.) Старший среди младших и младший среди старших, он опять попал в то положение между ближними, в котором находился в семье.

Современные исследователи установили, что такая позиция в многодетных семьях способствует формированию лидерских качеств и способности противостоять давлению авторитетов^[122]. В результате Михаил если и не занимал в артели лидерской позиции, то и не был молчаливой тенью старших братьев. К тому же в профессиональном отношении как преподаватель математики и топограф он был признанным авторитетом. Соартельщики ценили также его администраторские способности. После отъезда Николая он фактически взял на себя функции управляющего артельным хозяйством.

Еще одна особенность статуса Михаила проистекала из того, что в описываемый период он был в полном смысле слова инвалидом и вынужденно уделял много времени врачам. Из-за пребывания на кавказских водах он с некоторым опозданием примкнул к артели в 1814 году. Тогда лечение дало результаты положительные, но недостаточные, и в начале 1815-го он вновь отправился на Кавказ.

Целебные свойства кавказских минеральных вод были известны русскому правительству с петровских времен, но их систематическое лечебное использование началось только после соответствующего указа Александра I, последовавшего в 1803 году. Десятью годами позже, когда Михаил приехал в Пятигорск лечиться, обустройство будущего курорта было весьма примитивным. Многим приходилось жить в палатках, благоустроенных ванн не было. Но восемнадцатилетнего поручика это вряд ли смущало. Николай в «Записках» сообщает о том, что и на водах Михаил «своей неистощимой веселостью» снискал симпатию многих лечившихся. Он будет ездить на кавказские воды 40 лет и «изменит» им ради европейских курортов только после установления железнодорожного сообщения с Европой.

К слову: кавказские воды мелькнут в истории семьи Муравьевых еще раз. В 1861 году их возьмет на 8 лет в аренду и много сделает для их обустройства Н. А. Новосельский, на дочери которого, Ольге, женится внук Михаила Николаевича Николай Леонидович. Они станут родителями моей бабушки.

Но вернемся в 1815 год. Михаил находился на водах, когда в марте 1815 года грянули наполеоновские 100 дней и русская гвардия вновь выступила в поход. С ней двинулись и артельщики. Квартира на Средней Мещанской опустела. Впрочем, поход был недолгим. После ошеломительных успехов Наполеона и возвращения его на императорский трон последовала битва при Ватерлоо и полный разгром французской армии соединенными британскими и прусскими войсками. Наполеон отправился на остров Святой Елены, а русская армия, которой, к счастью, не пришлось опять сражаться, повернула домой, куда и прибыла в конце 1815 года.

Артель возобновилась, но уже по другому адресу – на Грязной улице. Сегодня это улица Марата, дом 11 – в двух шагах от Московского вокзала. На месте дома – тогда двухэтажного, в котором квартировала артель, сейчас стоит трехэтажное здание гостиницы «Helvetia» в стиле необарокко. (В декабре 2015-го я приехал в Петербург. Это был, наверное, сотый мой приезд в Питер, но первый специально посвященный работе над биографией Муравьева в Государственном историческом архиве, который квартирует в Северной столице. И поселился я в дешевенькой мини-гостинице на улице Марата, не ведая о том, что живу напротив второго прибежища «Священной артели». Вот судьба!)

На новом месте жизнь пошла было по-старому, но скоро начались перемены. Первым покинул артель один из главных ее основателей Николай Муравьев.

В начале 1815 года на осторожные намеки в отношении чувств, испытываемых им к Наташе Мордвиновой, он получил от ее родителей, как ему показалось в первый момент, ободряющий ответ, но и рекомендацию подождать немного, «так как они оба еще очень молоды». Вскоре после этого Николай отбыл с гвардией в поход, и чем дольше он не видел любимую и размышлял о словах ее родителей, тем больше ему казалось, что обрадовался он зря. Действительно, ему было уже 22 года, Наташе столько же. По тем временам самый брачный возраст.

Николай любил страстно. Когда Наташа заболела и одно время родители всерьез беспокоились за ее жизнь, он твердо решил в случае смерти возлюбленной покончить с собой и даже написал предсмертное письмо, которое запечатал в конверт и отдал на хранение Михаилу. Из этого следует, между прочим, не только то, что Николай был сильно влюблен, но и то, что он, как и многие его ровесники, начитался «Страданий юного Вертера».

К тому же Николай был мнителен и весьма щепетилен в вопросах чести. Как бы то ни было, вернувшись в Петербург, он отправился к Мордвиновым с твердым намерением получить окончательный ответ. Наташин отец опять ответил уклончиво. Николай стал настаивать на ясности. Николай Семенович Мордвинов – адмирал, будущий член Государственного Совета и граф Российской империи, был не таким человеком, на которого можно было давить, тем более 22-летнему поручику. Он повторил, видимо, не без раздражения, что в данный момент не готов дать согласия на брак дочери, и добавил, что слухи о сватовстве могут повредить репутации Наталии Николаевны и поэтому Николаю лучше уехать из Петербурга. Это было 10 января 1816 года.

Николай был максималистом. Он понял эти слова как окончательный отказ и приказ покинуть столицу и тут же решил оставить Петербург навсегда. Генерал А. П. Ермолов отправлялся как раз в Тифлис, а оттуда с посольством в Персию. Ермолов знал Николая и ценил его как блестящего штабиста и порядочного человека. Николай видел в Ермолове образец военачальника и будущего крупного государственного деятеля. Когда Ермолов предложил Николаю ехать с ним, тот не раздумывая согласился. Артельщики проводили его до выезда из города. Друзья надеялись, что он скоро вернется. Николай был уверен, что покидает Россию навсегда. И Николай, и его друзья ошибались. Он вернулся, но не скоро: через 4 года приехал ненадолго в командировку и только через 15 лет возвратился основательно, но не окончательно: ему еще предстояло стать наместником Кавказа и покрыть себя славой под Карсом во время Крымской войны.

Это была первая длительная разлука братьев Муравьевых. Мы видели, что Александр, Николай и Михаил вместе росли, вместе обучались дома наукам, языкам, верховой езде, фехтованию. Вместе похоронили мать. Они прошли одинаковую школу Московского университета и службы в звании колонновожатого. Вместе отправились на войну и прожили первые послевоенные годы. Теперь они расстались. Духовное общение продлится всю их жизнь, но после отъезда Николая на Кавказ братья никогда уже больше не будут подолгу работать и жить вместе.

Для Михаила старшие братья, конечно, были главными людьми, ближайшими доверенными лицами. Но каждый из братьев жил своей жизнью. В ту пору, о которой идет речь, Александр был погружен в масонство и в удачно складывавшуюся военную карьеру. В 1816 году, 24 лет от роду, он стал уже полковником Генерального штаба. Среди вольных каменщиков он также был далеко не последним человеком. Николай был ближе Михаилу и по годам, и по чинам. Расставаться с ним надолго, может быть, навсегда было тяжело…

Мы будем еще много раз говорить о братьях Муравьевых на страницах этой книги. Но сейчас я хочу ненадолго отвлечься от хронологического повествования и предложить краткий обзор жизни Николая Муравьева и его отношений с братом Михаилом в последующие десятилетия.

VII. Брат Николай

Прибыв на Кавказ в составе штаба Ермолова, Николай энергично занялся изучением турецкого и персидского языков и скоро основательно овладел ими. Знание восточных языков наряду с умениями и навыками, которыми он обладал как боевой офицер Генерального штаба, сделали его незаменимым в качестве одного из руководителей разведывательно-дипломатических экспедиций, которые командование Кавказского корпуса направляло на восточный берег Каспийского моря – в Туркестан и Хиву. В 1822 году он был уже полковником. Позже в качестве полкового командира руководил рядом операций по покорению кавказских горцев. В 1826–1828 годах командовал бригадой в ходе Русско-персидской войны и был произведен в генерал-майоры. Во время Русско-турецкой войны 1829 года сражался под Карсом и Эрзрумом. В своем «Путешествии в Арзрум» о нем упоминает Пушкин. В 1831-м Н. Н. Муравьев командовал дивизией, которая в составе войск Паскевича героически штурмовала мятежную Варшаву, за что был произведен в генерал-лейтенанты.

В 1832 году Николай I направил генерал-лейтенанта Муравьева с военно-дипломатической миссией в Александрию и Стамбул, а по возвращении произвел его в генерал-адъютанты, то есть включил в число генералов, подчиненных лично императору. Впрочем, при этом звании Муравьев оставался недолго. В 1837 году царь выразил неудовольствие по результатам смотра 5-го армейского корпуса, которым командовал Николай Николаевич. Ходили слухи, что истинной причиной высочайшего неудовольствия были не недочеты в выучке корпуса, а критические записки Муравьева об общем состоянии войск. Николай Муравьев был щепетилен, он счел себя оскорбленным и подал в отставку, лишившись при этом звания генерал-адъютанта.

В отставке генерал-лейтенант Муравьев пробыл десять лет. В 1848 году император вновь призвал его на службу. В том же году он был назначен командиром Гренадерского корпуса, во главе которого вместе с другими войсками выступил к границам Венгрии для подавления полыхавшего там восстания. В конце 1853 года Николай Николаевич был произведен в генералы от инфантерии, а годом позже, накануне Крымской войны, назначен командующим Особым Кавказским корпусом и наместником Кавказа, достигнув, таким образом, пика своей военной карьеры.

В ходе войны 1855–1856 годов генерал Н. Н. Муравьев руководил действиями русских войск на Закавказском фронте. В тяжелых сражениях с турками русские войска под его командованием одержали ряд побед, важнейшей из которых стало взятие мощной турецкой крепости Карса. Успехи армии Муравьева в Закавказье улучшили переговорные позиции России после падения Севастополя. Без них условия мира могли бы быть еще более тяжелыми.

Но на посту наместника Кавказа Муравьев задержался недолго. Новый император знал Николая Николаевича лично, но, видимо, судил о нем со слов своего покойного отца, который считал генерала Муравьева человеком опытным, талантливым, но капризным и своенравным^[123]. Петербургское окружение императора всячески поддерживало это мнение.

Видимо, как каприз восприняли в Петербурге и доклады Муравьева военному министру с настойчивой просьбой воздержаться от назначения на одну из командных должностей в Кавказском корпусе владетельного князя Абхазии Михаила Шервашидзе. Дело было в том, что во время только что закончившейся войны генерал русской армии князь Шервашидзе отказался покинуть Сухум при приближении турок и с почетом принимал в своем дворце командующего турецкой армией. Муравьев счел это актом измены. Но в Петербурге просьбы и предостережения наместника Кавказа были проигнорированы. Николай Николаевич воспринял это как оскорбление и написал прошение об отставке. Отставка была принята.

В 1863 году Александр II еще раз вспомнил о строптивом генерале. Он пригласил Николая Николаевича в Петербург и при личной встрече предложил ему вернуться на службу, чтобы возглавить армию, которую предполагалось создать для защиты Петербурга от возможных посягательств западных держав. Николай Николаевич отказался, ссылаясь на возраст (ему было 69 лет) и состояние здоровья, но не только: «К этому я должен предупредить Вас, – добавил он (“твердо смотря прямо в глаза государю”), – что взгляд мой на дела бывает часто односторонним, не буду оправдывать его и порицать мнение других, но если мои убеждения… не будут согласовываться со взглядами людей, с которыми я буду в столкновении, то от этого произойдут одни несогласия и неудовольствия, от которых нельзя будет ожидать пользы для успеха дела»^[124]. Этими словами старый генерал давал понять императору, что он не забыл истории, которая побудила его подать в отставку. Александр не стал настаивать…

Николай Николаевич был дважды женат. Несмотря на уговоры отца и братьев, он долго оставался холостяком, храня верность своей первой любви – Наташе Мордвиновой. Но после того как та вышла замуж, Николай решил создать семью. В 1827 году он обвенчался с дочерью генерала Ахвердова семнадцатилетней Софьей – красавицей, но бесприданницей, за которой в свой первый приезд в Тифлис безуспешно ухаживал А. С. Грибоедов. Счастье супругов было недолгим. В 1830 году Софья умерла родами второго ребенка. Спустя четыре года Николай Николаевич женился второй раз. Его избранницей стала дочь графа Григория Ивановича Чернышева – знаменитого масона, бонвивана, литератора, 28-летняя Наталья. Ее старшая сестра была замужем за Никитой Муравьевым и одной из первых среди жен декабристов отправилась за мужем в сибирскую ссылку.

Наталья принесла неплохое приданое – имение Скорняково в Воронежской губернии, где Николай Николаевич с супругой и детьми и жил во время отставок: чрезвычайно скромно, во многом следуя заветам Суворова. Спал на соломенном тюфяке, одевался в шинель, ел простую русскую пищу, запивая ее квасом.

Николай Муравьев был чрезвычайно одаренным человеком. Он знал шесть или семь иностранных языков, прекрасно играл на фортепьяно. Но главным его занятием помимо службы и семьи было описание собственной, богатой событиями жизни. Его книги о путешествии в Хиву и Туркестан и о военно-дипломатической миссии в Египте и на Босфоре увидели свет еще при жизни автора. Главное же произведение Николая Николаевича – биографические «Записки», которые он писал по свежим следам в течение почти всей своей жизни, – много раз печаталось в извлечениях, но целиком не издано до сих пор. Между тем это уникальный документ, охватывающий почти 60 лет русской истории и сотни лиц от императоров и султанов до простых солдат и крестьян, действовавших на пространстве от Петербурга до Александрии и от Хивы до Новгорода.

Мы видели, какими были отношения между Николаем и Михаилом Муравьевыми в юности. Теперь бросим взгляд на то, как складывались эти отношения в последующие годы и десятилетия и верно ли расхожее утверждение о том, что на каком-то этапе «жизнь развела их в разные стороны»^[125].

Первые годы после отъезда Николая на Кавказ братья довольно часто обменивались весточками, иногда довольно неожиданными. Так, вскоре после отъезда из Петербурга Николай прислал Михаилу человеческий череп («мертв ую голову», как называли братья этот экзотический сувенир в переписке). Череп этот Николай подобрал на месте ранения Михаила на Бородинском поле, когда приехал туда в 1816 году, чтобы вспомнить славный и трагический день отгремевшей здесь битвы. Большая часть человеческих останков была предана земле, но по кустам лежало еще немало костей. Николай, только недавно расставшийся с возлюбленной и всей прежней жизнью, пребывал в меланхолическом настроении и решил, что брату будет приятно увидеть, во что он едва не превратился четыре года назад. Михаил череп получил и добросовестно отписал брату: «Благодарю тебя за присылку мертвой головы, я ее сохраню в целости»^[126]. Помните: «Прими сей череп, Дельвиг, он / Принадлежит тебе по праву…»? Может быть, Пушкин впервые задумал сделать любимому другу такой странный подарок именно после того, как услышал от него принесенную из артели весть о «мертвой голове», присланной Николаем Муравьевым. Впрочем, тогда, похоже, была мода на подарки в мрачно-романтическом стиле…

Череп – это, конечно, исключение. В основном же с севера на юг шли ноты, книги, жуков табак, пистолеты, канцелярские товары. В обратном направлении – кинжалы, рога и кубки для вина кавказской работы. И конечно, письма.

С юности и до самой смерти Николай Муравьев имел обыкновение бережно хранить всю получаемую им корреспонденцию. Благодаря этой привычке мы имеем сегодня оригиналы десятков писем, написанных Михаилом его ужасным почерком и отправленных брату за 50 лет. Они хранятся в Отделе письменных источников ГИМ вместе с письмами множества других корреспондентов, аккуратно переплетенные в десятки томов внуком Николая Николаевича Г. А. Чертковым. Некоторые из них изданы. Переписывались братья нечасто и, как правило, по делам. Например, когда Николай написал книгу о своих командировках в Туркестан и Персию и просил Михаила выступить в качестве ее издателя и распространителя. Михаил взялся за дело и исполнил его в невероятно сжатые сроки. Книга «Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах, Гвардейского генерального штаба капитана Николая Муравьева, посланного в сии страны для переговоров» вышла из печати в Москве уже в 1822 году. Не обошлось, правда, без накладок. Например, то ли по неопытности, то ли для экономии средств Михаил не дал гранки на вычитку корректору и был вынужден вклеивать дополнительную страницу с указанием 64 опечаток и извинениями перед читателями. Тем не менее тираж разошелся, что было очень кстати, учитывая тяжелое материальное положение как автора, так и издателя. Улучшению этого положения должно было, видимо, служить и предпосланное публикации посвящение: «Его превосходительству Николаю Николаевичу Муравьеву, основателю Московского учебного заведения для российского юношества, господину генерал-майору и кавалеру». Этим посвящением братья, вероятно, хотели растопить щедрую на советы и наставления, но прижимистую на деньги душу отца, которого они, впрочем, действительно любили и почитали.

В первое десятилетие разлуки в переписке братьев речь шла в основном о служебных и семейных делах, об общих друзьях, о личных переживаниях. Политические темы, за одним-единственным исключением, о котором скажем позже, не затрагивались. С годами интенсивность переписки, как это обычно и бывает, сокращалась.

Случались и ссоры. Например, переписка между братьями прервалась на два года в 1823–1825 годах. Письмо Михаила от 23 ноября 1823 года, последнее перед этой паузой, кажется, проливает свет на возможную причину размолвки между братьями. Видимо, Николай пожаловался теще Михаила Надежде Николаевне Шереметевой, которая переписывалась с ним, как и со всем светом, что не получил какого-то количества экземпляров своей книги про путешествие в Хиву, необходимых для передачи подписчикам. Рассылкой тиража, как и изданием книги, занимался Михаил. Прокол был его, но задевало, что брат не обратился к нему прямо. «Матушка [то есть теща Надежда Николаевна] пишет, что ты не получил следующих книг по подписке. Я сделал все, что мог, а теперь прошу[,] потерпи еще немного и пришли ко мне сюда записку, сколько их кому следует», – не без раздражения пишет Михаил Николаю. Судя по всему, Николай увидел в письме брата скрытый упрек («я сделал все, что мог») и почувствовал его раздражение. Он был не менее мнителен и обидчив, чем Михаил, требуемой записки не прислал и вообще перестал адресовать письма брату и стал адресовать их его жене, с которой познакомился в 1820 году во время своего короткого пребывания в гостях у молодоженов. Возникла какая-то странная «полуссора» – глуповатая ситуация для взрослых и любящих друг друга людей.

В декабре 1825 года, узнав о восстании и предвидя возможный арест, Михаил не хотел оставить невыясненными отношения с братом Николаем – самым близким ему человеком. Незадолго до этого от Николая как раз поступило письмо, адресованное жене Пелагее. Она подготовила ответ, как всегда ласковый, с явным старанием содействовать примирению братьев. Писала, как любят и ценят в их семье Николая. В ответ на шутливое пожелание деверя иметь шесть сыновей и одного из них назвать Николаем в тон ему напоминала, что их с Михаилом первенец уже назван этим именем. К этому письму Михаил делает приписку своим неразборчивым почерком: «Ты решил ко мне не писать, любезный брат и друг, но я тебя от всего сердца как прежде люблю, уверен, что и ты тоже… Прощай и будь уверен, от сердца мы любим тебя, брат»^[127].

После ареста Михаила в 1826 году, о чем еще будет сказано подробно, переписка прервалась. Михаил был уверен, что его письма и письма к нему перлюстрируются, и боялся каких-то компрометирующих неосторожностей. Но с 1827 года переписка, хоть и редкая, возобновилась. В 1830 году, получив известие о безвременной кончине жены Николая, Михаил написал брату письмо, полное сердечного сочувствия и поддержки с предложением взять на воспитание маленькую племянницу Наташу, чтобы она росла вместе с его детьми. «Попечение о ней Полины будет самое близкое, – заверяет он брата. – Я тебе пишу по влечению чувств своих и убежденности в разумности просьбы нашей»^[128].

В Чертковской подборке писем, полученных Николаем Николаевичем, есть длинные периоды, когда писем от Михаила не зафиксировано. Самый продолжительный в 1838–1841 годах. Мы не знаем, результат ли это утраты части переписки, или причина иная. В 1842 году переписка восстанавливается. Начиная примерно с того же времени Николай, приезжая по служебным или личным делам в столицу, всегда останавливался у Михаила в доме. Жил он у него и зимой 1848 года, ожидая назначения по службе.

Весной 1849 года Н.Н. Муравьев вступил в командование Гренадерским корпусом и жил в Новгороде. К этому времени относится фрагмент его «Записок», ранее, насколько мне известно, не публиковавшийся. Речь в нем идет о свадьбе его дочери Наташи. В этом фрагменте Николай Николаевич очень ясно дает почувствовать оттенки своего отношения к братьям.

Он только что вступил в должность и не хотел устраивать пышной свадьбы. Но родственники его неправильно поняли. «Брат Александр, – рассказывает Николай, – сам назвался … и тотчас заметил, чего мы желаем. Обращение его было такое осторожное, что он ничем нас не стеснил… Брат Андрей приехал с требованием, чтобы свадьбу непременно сыграть на другой день, потому что ему нельзя было долго оставаться. Он также приехал вопреки убеждений моих не тревожиться и поселился в доме у меня. Посещения его… всегда стеснительны… Михаил один понял, что в теперешних обстоятельствах у меня не было ни времени, ни способности, а всего менее охоты заниматься угощением при совершении столь важного семейного дела…» и не приехал^[129].

В переписке пятидесятых годов братья, к тому времени оба генералы, обменивались политическими новостями, Михаил пересказывал Николаю свежие новости из министерских кабинетов и царского дворца. Принимая одно из самых трудных решений в своей долгой и славной военной карьере – решение о подаче прошения об отставке с поста наместника Кавказа и командующего Кавказского корпуса, Николай советовался с братом. Среди бумаг Михаила, хранящихся ныне в Государственном архиве Российской Федерации, я обнаружил черновик письма Николая Николаевича императору с прошением об отставке и объяснением его мотивов.

Сохранились и письма Михаила Николаевича брату, написанные в 1863 году в самый тяжелый период борьбы против мятежа в Северо-Западном крае, – письма откровенные и доверительные, какие могли быть написаны только близкому человеку и единомышленнику. И что еще важнее в данном контексте – сохранились дневниковые записи Николая Николаевича, содержащие оценки действий брата в Литве. Узнав, что шеф жандармов отказался выделить для Михаила Николаевича личную охрану, хотя каждый день в адрес генерал-губернатора поступали угрозы физической расправы, Николай Николаевич записал: «Больно видеть, как мало уважают великий подвиг самоотвержения брата и как равнодушны к жизни его, забывая даже, что с утратой его лишатся всего Литовского края. Бесчисленны будут козни против него, когда он дело уладит, и не оценят самоотверженности его и трудов, какими он должен исправить оплошности доведения области Империи почти до полного отложения»^[130].

Где же здесь «разошедшиеся пути»? Нет, это история поистине братских отношений двух крупных деятелей русской истории.

VIII. Тайное общество

Вернемся теперь в 1816 год. В то самое время, когда Николай Муравьев прощался со столицей, в артели назревали изменения совсем другого рода. Двадцатичетырехлетний полковник Гвардейского генерального штаба Александр Муравьев в беседах с самыми доверенными друзьями предложил учредить политическое тайное общество.

О том, как это происходило, мы узнаем из личных письменных показаний некоторых из этих друзей, находившихся десятью годами позже под следствием по делу о восстании на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, а также из их позднейших воспоминаний. Никита Муравьев показал следующее: «В продолжении 1816 года Александр Муравьев предложил мне составить общество, имеющее целью введение в России монархического представительного правления. По сему случаю пригласил он к себе Сергея и Матвея Муравьевых Апостол, Якушкина и меня»^[131].

«Мысль об основании тайного общества первым сообщил мне Александр Муравьев, – сообщает Иван Якушкин и затем перечисляет всех участников “первого начатия”: Александр, Никита, Сергей и Матвей Муравьевы, кн. Сергей Трубецкой и я». В «Записках», опубликованных впервые в Лондоне в 1862 году, И. Д. Якушкин^[132] рассказывает об этом подробнее: «Однажды Трубецкой и я – мы были у Муравьевых, Матвея и Сергея; к нам приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением составить тайное общество, цель которого, по словам Александра, должна была состоять в противодействии немцам, состоящим на русской службе. Я знал, что Александр и его братья были враги всякой немчизне…» На предложение Александра Якушкин ответил, что затевать такое дело специально для борьбы с немчизной он не намерен, а вот в общество, имеющее целью благо России, вступил бы с удовольствием. Тогда Александр признался, что про борьбу с засильем иностранцев говорил только в целях зондажа и что Иван разгадал его и Никиты истинное намерение^[133].

Сергей Трубецкой в своих письменных показаниях, данных 15 декабря 1825 года, то есть на следующий день после восстания и ареста, сообщает: «Первое начатие общество приняло здесь[,] в Петербурге[,] в 1816-м 9-го февраля. Сочлены онаго были тогда Александр Муравьев, я, Никита Муравьев, Павел и Владимир Пестель, К. Лопухин, генерал Шипов и брат его полковник, К. Долгорукий, адъютант Его Высочества, и Сергей Муравьев Апостол» (курсивом в этом издании даны имена, подчеркнутые в следственных делах чернилами. – П. Ф.)^[134]. Существует и другой, гораздо более поздний вариант описания С. Трубецким «первого начатия общества» – тот, который мы находим в его «Записках». Согласно этому варианту «основание обществу положили» Пестель, Никита Муравьев, Сергей Шипов и кн. Трубецкой, и уже к этой четверке «пристали» А. Н. Муравьев и другие. В каком же из этих вариантов Трубецкого подводит память? Похоже, что и в том, и в другом. Ведь от Никиты Муравьева мы узнали, что это не он (Никита) предложил Александру Муравьеву создать тайное общество, а наоборот – Александр ему. Значит, Александр не «пристал» к уже основанному обществу, а инициировал его создание. Что же касается Пестеля, то сам он утверждает, что «первыми лицами», которые говорили с ним о создании тайного общества, были Новиков, Никита Муравьев, Федор Глинка и князь Сергей Трубецкой, и было это только осенью 1816 года^[135]. То есть Пестеля не могло быть среди участников «первого начатия». Впрочем, можно было бы предположить, что Павел Пестель отказывается от права первенства сознательно, не желая увеличивать свою и без того большую вину в глазах судей. Но о том, что Пестель был в обществе не с самого начала, мы знаем и из других источников (см., например, «Записки» И. Д. Якушкина).

Итак, на основании личных и не согласованных друг с другом заранее показаний трех участников создания тайного общества в 1816 году можно с уверенностью утверждать, что мысль о создании такой организации впервые озвучил и тем самым начал претворять ее в жизнь Александр Муравьев. Он поделился этой идеей с Никитой Муравьевым, а затем Александр и Никита вместе донесли ее до Матвея и Сергея Муравьевых-Апостолов, Сергея Трубецкого и Ивана Якушкина. Это было первым ростком того движения, которое через десять лет, пройдя ряд этапов и трансформаций, вывело 14 декабря 1825 года мятежные батальоны на Сенатскую площадь и подняло восстание в Черниговском полку.

Здесь самое время обратиться к вопросу, который уже почти двести лет обсуждается в мемуаристике и историографии декабризма. Это вопрос о мотивации декабристов вообще, декабристов Муравьевых в особенности и Михаила Николаевича Муравьева в частности.

Первая дошедшая до нас аналитическая записка на эту тему появилась, как это ни странно, за четыре года до восстания на Сенатской площади. Речь идет о доносе, поданном А. Х. Бенкендорфу М. К. Грибовским в 1821 году^[136]. Михаил Кириллович Грибовский, получив степень доктора права в Харьковском университете, с 1818 года служил библиотекарем в Гвардейском генеральном штабе. С 1820 года являлся тайным агентом Бенкендорфа, который годом раньше возглавил Генеральный штаб. В этом качестве Грибовский примкнул к «Союзу благоденствия» и стал членом его руководящего органа – Коренного совета. В 1821 году подготовил и передал своему патрону аналитическую записку, написанную со знанием дела и не без проницательности, хотя и с последовательно обвинительным уклоном. Впоследствии Грибовский сделал неплохую карьеру, дослужившись до тайного советника и губернатора.

У записки Грибовского была странная судьба. Бенкендорф передал ее императору. Тот прочел ее и хорошо запомнил, вплоть до упомянутых в ней имен. Но никаких организационных выводов не последовало. Александр оставил документ лежать среди своих бумаг, где он и был найден после смерти Благословенного. Причины такого поведения царя могли быть двоякими. Одну сторону своих размышлений на эту тему император приоткрыл в беседе с И. В. Васильчиковым – камергером, героем 1812 года и будущим ближайшим доверенным лицом Николая Павловича. «Я сам слишком увлекался всеми этими фантазиями, чтобы преследовать за это других», – сказал тогда Александр в ответ на очередное напоминание ему о существовании тайного общества. Другой аспект объяснения странного поведения Александра Павловича в отношении поступающей к нему информации о тайном обществе виден из рассказа Якушкина о реакции Александра на сообщение о том, что дворяне в 1821 году организовали помощь голодающим крестьянам Смоленской губернии. «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить. В прошлом году во время голода в Смоленской губернии они кормили целые уезды», – сказал он тогда П. М. Волконскому, упомянув при этом Михаила Муравьева и Ивана Якушкина^[137]. Отягощенный памятью о судьбе отца, погибшего от рук дворян-заговорщиков, воспоминанием о своем косвенном участии в цареубийстве, Александр, видимо, испытывал мистический страх в отношении дворянских заговоров, сильно преувеличивал их возможности и боялся спровоцировать нанесение ими рокового удара.

Обратимся, однако, к содержанию записки Грибовского. Истоки и мотивы тайных обществ Грибовский объясняет следующим образом. «В 1812 году, когда русские войска вступили в Париж, множество офицеров приняты были в масоны и свели связи с приверженцами разных тайных обществ. Они напитались гибельным духом партий, привыкли болтать то, чего не понимают, из слепого подражания получили… страсть заводить подобные тайные общества у себя… Мечтали лишь о том, как возыметь влияние на правительство… Явная цель была введение конституции. Разумеется, что вместе с тем они надеялись занять высшие места в правительстве…»

Перечисляя далее наиболее заметных деятелей движения, Грибовский первыми называет четырех Муравьевых: Александра, его брата, которого доносчик именует «безногим», то есть Михаила, Никиту и еще одного, который по имени не назван, но о котором сообщается, что он прежде служил в Семеновском полку, из чего следует, что речь идет, видимо, о Матвее или Сергее Муравьеве-Апостоле. За Муравьевыми следуют П. Пестель и С. Трубецкой. Упоминаются также братья Перовские, И. Бурцов, М. Орлов, Петр и Павел Колошины – всего более 20 имен^[138].

Тезис о том, что истоки мировоззрения и политической активности членов тайного общества связаны с опытом, приобретенным ими во время более чем двухлетнего пребывания в Европе в 1813–1814 годах, давно уже стал общим местом. Грибовский был, однако, первым, кто положил этот тезис на бумагу. Пятью годами позже его подтвердил и главный герой доноса Грибовского – Александр Николаевич Муравьев. «Вольно-безумно-думство мое заимствовал я со времени пребывания моего в чужих краях от духа времени тогдашнего», – так отвечал он после ареста в 1826 году на письменный вопрос следствия «Откуда заимствовали вы свободный образ мысли?»^[139]. (Употребленное здесь Александром странное слово «вольно-безумно-думство» следует толковать с учетом того, что сам Александр Николаевич к 1826 году уже 8 лет как отрекся от своих революционных порывов и перешел на позиции, выражаемые формулой «несть власти аще не от Бога».) «Дух времени», царивший в Европе после падения Наполеона, подталкивал к чтению авторов, критически настроенных по отношению к абсолютизму: «О духе законов» Монтескье, «Общественный договор» Руссо, «Фрагмент о правлении» Бентама.

Мысль о зарубежном происхождении мотивации создания преддекабристских обществ бесчисленное количество раз повторялась и позже, как в дореволюционной, так и в советской и постсоветской литературе. Она, бесспорно, имеет право на существование. Действительно, выдвинутый Александром Муравьевым и поддержанный пятью соучредителями общества проект изначально был нацелен на решение задач, уже решенных на тот момент в европейских странах. Первой среди этих задач было «обуздание неограниченного самовластия». В Европе абсолютизм уходил в прошлое. Все популярнее становился британский опыт. В постнаполеоновской Франции была утверждена конституционная монархия с двухпалатным сословным парламентом. В германских государствах укреплялось верховенство закона и полновластное местное самоуправление. На этом фоне сохранение абсолютной монархии в России все больше выглядело анахронизмом. Другую центральную задачу общества его основатели видели в уничтожении крепостной зависимости крестьян. К моменту окончания наполеоновских войн в большинстве крупных европейских государств (Франция, Пруссия, Бавария) крепостное право было отменено, в других (Австрия) – существенно ограничено. На этом фоне рабство почти половины народа, победившего Наполеона, воспринималось всё большим числом просвещенных русских людей как явление постыдное и нетерпимое в христианской стране.

Но сказанное не означает, что эти идеи были чем-то новым для общественной мысли. Попытки привлечь общество к отправлению законодательной функции государства предпринимала, как мы видели выше, еще Екатерина. А ее внук уже в начале своего царствования инициировал разработку законопроекта о создании представительных институтов, реализация которого означала бы существенный шаг в сторону ограничения самодержавия. Накануне войны 1812 года вероятность реализации этих начинаний была так высока, что российскому консерватизму пришлось прибегнуть к поистине титаническим усилиям, чтобы удержать императора от этих шагов. Наиболее известным примером таких усилий является записка Н. М. Карамзина «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении». Стержневая мысль этого документа – неприемлемость для России в сфере государственного строительства большинства конструкций и решений, более или менее успешно внедряемых в Европе и особенно во Франции. Под этим углом зрения Карамзин рассматривает и вопрос об ограничении самодержавия. Историограф вспоминает, как в начале царствования Александра «одни хотели, чтобы Александр… взял меры для обуздания неограниченного самовластия… другие хотели единственно, чтобы он восстановил разрушенную систему Екатеринина царствования…». Но можно ли ограничить самовластие в России, вопрошает Николай Михайлович и отвечает: «Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою государственного устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных… Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?»^[140]. Ответ очевиден: ничто. Столь же критически отзывается Карамзин и о проектах освобождения крестьян, делая упор на неразрешимости противоречия между безусловным правом помещиков на владение землей и недопустимостью освобождения крестьян без земли.

Эта записка была подана Александру I 19 марта 1811 года и вызвала его неудовольствие. Но выводы из нее он сделал и от немедленной реализации своих реформаторских устремлений отказался.

Записка Карамзина не была известна ни Грибовскому, ни основателям тайного общества, хотя с одним из них – Никитой Михайловичем Муравьевым Карамзин в 1816 году жил под одной крышей в доме матери Никиты Е. Ф. Муравьевой. Но содержание работы Карамзина помогает правильно оценить в мотивации декабристов соотношение между импульсами иностранного и отечественного происхождения. В записке Карамзина упоминается о том, что уже в начале царствования Александра в образованной части русского общества имелись как сторонники обуздания неограниченного самовластия, так и поборники его сохранения. Имелась, конечно, и третья, численно, вероятно, самая большая группа – те, для кого сам этот вопрос находился за пределами кругозора. Сравнение является главным и лучшим средством самопознания. Знакомство с европейским опытом во время пребывания в Европе стало для первых доказательством принципиальной возможности успешного государственного управления в условиях ограничения самодержавия и пробудило интерес к этой проблематике среди части безразличных. Отсюда отмеченная многими наблюдателями политизация настроений в офицерской среде после возвращения армии на родину.

То же самое можно сказать и об отношении к крепостному праву. Хотя в этом вопросе главную роль для роста понимания нетерпимости существующего положения играло, пожалуй, многолетнее наблюдение офицерами во время войны патриотизма и человеческого достоинства большинства рядовых в русской армии – в массе своей бывших крепостных крестьян. Отсутствие крепостного права в большинстве крупных государств Европы и относительное материальное благополучие этих стран служило при этом доказательством возможности эффективного ведения хозяйства на основе труда лично свободных крестьян.

Таким образом, и в том и в другом случае имело место не слепое заимствование зарубежных образцов, а актуализация и эмоциональное насыщение на основании нового опыта тех установок, которые в «свернутом» виде изначально присутствовали в сознании многих русских офицеров.

Обратимся теперь к анализу другой группы мотивов, приписываемых Грибовским создателям и активистам тайных обществ, – мотивов, так сказать, карьеристского свойства. У этой оценки также было много сторонников среди нескольких поколений исследователей декабризма. Но в советской историографии и исторической публицистике доминировал образ декабриста как рыцаря без страха и упрека, лишенного каких-либо материальных и карьерных мотивов. Между тем такой подход противоречит как правде жизни, так и результатам многолетних исследований мотивационной сферы. Идейная мотивация, опирающаяся на абстрактные ценности, устойчива и эффективна тогда, когда она однонаправленна с мотивирующим действием более конкретных и личностных мотивов: социальный лифт, общественный статус, материальное благосостояние и т. п. Это норма, а не отклонение от нее. Человек, встроенный в государственную иерархию, вряд ли может устойчиво работать на такие преобразования самой этой иерархии, последствием которых будет утрата им достигнутого статуса и уровня материального благополучия. И наоборот. Упорство и энергия преобразовательных усилий возрастает, когда системные изменения сулят преобразователю личные статусные и материальные приобретения. Поэтому имеющееся у Грибовского утверждение, что, стремясь к системным преобразованиям, создатели тайного общества тайно или явно связывали эти стремления с мыслями о собственной карьере и материальных интересах, на мой взгляд, недалеко от истины.

Завершая анализ общих черт мотивации основателей и первых членов тайного общества, укажем еще на одно обстоятельство, с которого, вероятно, следовало бы начать. Все они были очень молоды. Старшему из них – Сергею Трубецкому было 26 лет, Александру Муравьеву – 24, Матвею Муравьеву-Апостолу и Ивану Якушкину – по 22, Никите Муравьеву – 21, Сергею Муравьеву-Апостолу – 19. К ним в высшей степени относилось то, что через много лет очень точно выразил в своих «Записках» И. Д. Якушкин: «У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством»¹¹. Блаженством тем большим, что работа во имя этой цели предполагалась в компании уважаемых и любимых товарищей и, соответственно, сулила обильную роскошь человеческого общения.

Принимая решение об участии или неучастии в том или ином проекте, любой человек оценивает не только блага, которые сулит успех проекта, но и риски, связанные с участием в нем или его неуспехом. Выше мы говорили о том, что могло мотивировать создателей общества к участию: желание минимизировать пороки русской жизни, особенно очевидные в контексте приобретенного зарубежного опыта, надежда в случае успеха на карьерный взлет, «блаженство» осмысленной деятельности во имя прямой и высокой цели, так отличающейся от ничтожной рутины повседневности. На другой чаше весов лежали риски, связанные с тревожным и даже, пожалуй, зловещим самоопределением создаваемого общества как тайного. Нужно, однако, иметь в виду, что в 1816 году понятие «тайное общество» не имело той тревожной коннотации, которое оно приобрело после запрещения тайных обществ в 1822 году и тем более – после выступления 14 декабря 1825 года. Вот что писал о настроениях русского, особенно столичного, офицерства в послевоенные годы известный историк, признанный мастер психологического анализа и автор монументального исследования об эпохе Александра I Н. К. Шильдер (1842–1902): «Трудно было отличить заговорщика от обыкновенного образованного человека, спокойного, трезвого, не мечтавшего о переворотах. Либеральные идеи после походов распространились среди офицеров. Кто уходил в заговор, в мирную оппозицию, в масоны, в мистицизм – смотря по темпераменту, образованию, характеру. Это была какая-то политическая эпидемия, выразившаяся в чувствах какой-то нервности, лихорадочности»^{[141] [142]}. «Принадлежность к ним [тайным обществам], – развивает мысль Шильдера его младший современник А. Е. Пресняков (1870–1929), – не была сама по себе не только преступлением, но даже чем-либо незаконным. Их “тайна” – только принятая форма собраний, – негласных, более или менее замкнутых, непубличных. Их существование было известно, нередко имели они постоянные места собраний, их состав был известен, да и не скрывался»^[143].

Таким образом, риски были, точнее казались, минимальными. Если ко всему сказанному добавить, что тайное общество предоставляло дополнительные возможности для борьбы с ненавистной «немчизной», то решение в пользу создания такого общества или участия в нем представляется вполне рациональным. Хотя и здесь трудно не признать проницательным скептическое замечание из доклада Грибовского, датируемого (напоминаю) 1821 годом. «Буйные головы обманулись в надежде на всеобщее содействие… Дворянство по одной уже привязанности к личным своим выгодам никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего: чернь всегда и везде была и будет чернью»^[144].

Попробуем теперь проиллюстрировать предложенную схему мотивации основателей тайного общества на примере А. Н. Муравьева. Александр вернулся с войны 22 лет от роду подполковником и кавалером нескольких российских и иностранных наград. Он чувствовал, что талантлив, храбр и удачлив. Его обуревала жажда новых подвигов на благо отчизны и заслуженных наград за них. Рутинная служба, однако, не предоставляла таких возможностей. Александр чувствовал в себе силы для решения крупных задач национального масштаба. Настрой той среды, в которой он находился: обостренное восприятие неустройств и несправедливостей русской жизни, рабство крестьян, бесправие и беззащитность солдат, засилье иностранцев, неготовность государя предоставить русским хотя бы те свободы, которые он счел возможность предоставить полякам, – все это задавало вектор реализации общественной энергии Александра Муравьева: критика и преобразование общественно-политической действительности послевоенной России. Попытки сообщить этот вектор деятельности масонских лож, в которых Александр занимал не последнее место, не увенчались успехом. Работа вольных каменщиков осуществлялась неторопливо, по раз и навсегда установленным канонам и правилам и была направлена на цели вечные и неизменные: самоусовершенствование, смягчение нравов, проповедь добродетели, а еще более на взаимную поддержку карьерного продвижения. Все вместе подсказывало Александру другой путь: путь создания политической организации единомышленников, заточенной на преобразование государственных и социально-правовых институтов России.

Но здесь возникает еще один вопрос. Тот же путь, что Александр Муравьев, прошли еще десятки, может быть, сотни, молодых образованных офицеров – участников войны с Наполеоном. Но почему первый шаг сделал именно Александр, почему среди сооснователей первого преддекабристского общества, кроме него, было еще трое представителей того же рода? Есть ли какие-то различимые причины такой «сверхпредставленности» Муравьевых или это чистая случайность?

Не претендуя на истину, рискну высказать гипотезу, которой до сих пор не встречал в источниках. Выше мы уже отмечали такую родовую черту Муравьевых, как «сверхмотивированность», «сверхинициативность». Отметим и еще одну – повышенную чувствительность к реальной или мнимой «обойденности» наградами, продвижением по службе или к налагаемым на них служебным взысканиям. В качестве примеров можно упомянуть обиды Николая Николаевича Муравьева-Карского на недостаточно высокую оценку его действительно выдающихся заслуг в Персии и Туркестане, позже – в исполнении дипломатической миссии в Турции. Еще один пример – прошение об отставке, поданное Никитой Муравьевым после неприсвоения ему в срок очередного звания. Из той же серии – прошение об отставке полковника Александра Муравьева в ответ на кратковременный арест, наложенный на него лично Александром I за погрешности в построении личного состава на параде, которым командовал Муравьев. Список примеров легко может быть продолжен. Эти заметные поведенческие особенности Муравьевых, которые можно обобщенно назвать «сверхчувствительностью» в отношении адекватности позитивных и негативных санкций, могут генетически восходить к разночтениям в истории родословия Муравьевых, которые мы описали в предыдущих главах. Их родословие не было бесспорным. До публикации VI тома «Истории государства Российского» Карамзина, в комментариях к которому автор поместил выписку из писцовой книги Дмитрия Китаева, это обстоятельство было мало известно. Публикация сведений о родословии Муравьевых не была заурядным фактом и вызывала особый интерес какой-то части читателей. Не случайно автор первого алфавитного указателя к «Истории» счел нужным поместить в персональном регистре специальную и нетипичную для такого рода регистров статью: не просто «Муравьевы», а «Муравьевых родоначалие»^[145].

Но и до этого версия происхождения рода Муравьевых не от знатного иноземца Радши, а от безвестного «послужильца» если и не была достоянием широкой публики, то, скорее всего, была прекрасно известна членам этого рода и знатокам разрядных книг из других дворянских родов. В начале XIX века местничество давно уже вышло из моды, но в подсознании дворянских родов «чистота» или «сомнительность» происхождения продолжали играть немалую роль. Не случайно же Пушкин не раз касался этой темы. К началу XIX века Муравьевы уже более трехсот лет документированно присутствовали в русской истории. Но всякий раз, когда кто-то из членов рода не получал чего-то, на что, по своим понятиям, мог по праву претендовать, он чувствовал себя обойденным – «злокозненными немцами», интригующими против русских, или титулованными «тварями» у трона, интригующими против «худородных». Этот комплекс мог быть как дополнительным стимулом служебного рвения, так и усилителем недовольства и внутреннего протеста в конфликтных ситуациях. Подчеркну еще раз: это лишь гипотеза. Но как еще объяснить тот факт, что из рода Муравьевых вышло декабристов больше, чем из любой другой дворянской фамилии, а из шести основателей первого русского тайного общества фамилию Муравьевых носили четверо^[146]?

Теперь порассуждаем о мотивации участия в тайном обществе собственно Михаила Муравьева. Но сначала попробуем представить себе, каким был наш герой в описываемый период, то есть в 1816–1817 годах. Итак, ему 20 лет. Он калека. Рана худо-бедно заросла, но ходить приходится на костылях, позже – с палкой. Подолгу ездить верхом он не может: рана открывается и начинает кровоточить. Значит, военная карьера перед ним закрыта. Михаил прошел войну, но прошел ее совсем не так, как большинство его товарищей. Он пережил отступление – голод, вшей, цинготные язвы, смерть товарищей, постоянную опасность. Он вынес огонь и ужас Бородина, ранение, а потом долгие месяцы борьбы за жизнь: гангрена, две мучительные операции, балансирование на грани жизни и смерти. Потом мучительная месячная поездка в коляске по разоренной России в армию, и опять госпитали, и опять полторы тысячи верст с кровоточащей раной. На его долю достались только лишения войны. Триумф побед, внимание мужской и женской публики в европейских столицах, вступление в Париж и галантные приключения в «столице мира» – обо всем этом Михаил знал только из рассказов братьев и друзей. Скромны и перепавшие ему награды. Орден Владимира 4-й степени (низший офицерский орден) за Бородино – и то, как считал его брат Николай, предназначавшийся ему, Николаю, и попавший к Михаилу по недоразумению. Чин подпоручика в сентябре 1813-го и поручика 7 марта 1816 года, день в день с производством брата Александра в полковники. В Гвардейском генеральном штабе он на отличном счету как опытный специалист-топограф и картограф, преподаватель на курсах повышения квалификации колонновожатых и офицеров. Но его профессиональная пригодность ограничена. Работа по полевой топографической съемке немыслима без десятков верст ежедневных верховых пробегов. Для Михаила это недоступно. Совместная с братьями работа по съемке дороги Санкт-Петербург – Вильна отчетливо это показала.

К счастью, как раз в это время получила официальный статус частная инициатива Николая Николаевича Муравьева-старшего по подготовке кадров для Генерального штаба, о чем уже рассказывалось выше. По просьбе отца Михаил был прикомандирован к Московскому училищу для колонновожатых в качестве помощника директора и преподавателя с сохранением воинского звания, оклада и приписки к Гвардейскому генеральному штабу. В 1817 году Михаил переберется в Москву и станет правой рукой отца. Им будут составлены положение об училище, программы курсов, правила внутреннего распорядка. Он же будет следить за соблюдением этих правил и возмещать своей строгостью и требовательностью либерализм отца. Зимой курсанты жили в городе: дома или на съемных квартирах, а занятия происходили в просторном доме на Большой Дмитровке, унаследованном Н. Н. Муравьевым от отчима. Летом училище в полном составе выезжало на полевые занятия в Осташево. Мы уже упоминали многие громкие фамилии, представленные среди обучающихся. Их пребывание в Осташево делало его центром притяжения для молодежи всей округи – Волоколамского, Рузского и Можайского уездов. В недалеком будущем это сыграет важную роль в жизни Михаила.

Однако пока его положение было далеко не блестящим. Поручик с более чем скромным жалованием, преподаватель математики и начальник учебной части в училище, руководимом собственным отцом. Это было очень далеко от блестящей военной карьеры, о которой он мечтал перед войной. Но Михаил знал себе цену, помнил, как в 14 лет основал общество, ставшее колыбелью нынешнего проекта отца; как в 15 лет был назначен преподавателем к старшим по возрасту товарищам; как на войне справлялся с самыми ответственными поручениями. Помнил и горел желанием проявить себя. Но помнил он и о том, что выдвинутая им идея создания общества математиков была успешно реализована не в последнюю очередь благодаря согласованию с властями, начиная от попечителя Московского университета и кончая самим императором.

Зная характер отношений между братьями Муравьевыми, трудно представить себе, что Михаил не был посвящен в планы старшего брата изначально, возможно, даже до первого разговора Александра с Никитой Муравьевым. Трудно предположить и то, что Михаил не поддержал замыслы брата – по крайней мере в той самой общей форме, в которую они были облечены на начальном этапе: служить благу России, содействовать реализации замыслов государя по самоограничению самодержавия, разоблачать порок и злоупотребления, противодействовать засилью «немчизны». И все это в компании со старшим братом, родственниками и друзьями, многих из которых он знал с детства. Ведь поначалу весь проект был чуть ли не семейным делом Муравьевых. Михаил не имел опыта длительного пребывания в Европе, но он смотрел на российскую действительность глазами своих друзей и братьев и ясно видел ее пороки. Как и они, он искал и не находил поля приложения своим силам. И вот такое поле открывалось перед ним. Да еще плечом к плечу со сверстниками из лучших фамилий России, героями войны, высокообразованными молодыми людьми, подающими блестящие надежды. Никакого формального членства в возникающей организации на первых порах не было. Михаил не «вступал» в тайное общество. Скорее, тайное общество, инициированное братом Александром, «вобрало» его в себя. До поры это не вызывало у Михаила серьезных сомнений.

В момент рождения общества конкретные цели его работы и средства их достижения были очень расплывчаты. «Цель общества была ввести в государстве конституционное правление. Средства еще были не определены», – сообщает в своих показаниях Сергей Муравьев-Апостол^[147]. Иван Якушкин информирует следствие, что при создании общества в 1816 году для достижения его главной цели – блага России предполагалось употребить средства, «которые общество признает удобными… но пока отстранение иноземцев от влияния в государстве было признано единственной посредственной целью»^[148]. Открытым оставался и вопрос об организационной форме создаваемого общества и толковании понятия «тайное». Учредители общества разрешили для себя дилемму самоопределения: понимать себя как опору и помощника императора в реализации его благих намерений и противостоянии злонамеренным и корыстным людям из числа его приближенных или признать несовместимость блага России с сохранением императорской власти и тогда встать на путь серьезной конспирации и заговора, готового на насилие для реализации высшей цели.

Все эти вопросы предстояло выяснить в ходе обсуждения целей, принципов и организационных форм создаваемого общества. С момента первых осторожных разговоров прошло уже несколько месяцев. Число активных участников консультаций перевалило за дюжину. Осенью 1816 года в их кругу появился Павел Пестель – двадцатитрехлетний штабс-ротмистр, выходец из давно обрусевшей немецкой семьи, лютеранин, сын сибирского генерал-губернатора, снятого с должности по ложному доносу, но впоследствии оправданного. Как и Михаил, он был ранен в Бородинской битве. За участие в кампании 1813–1814 годов награжден несколькими русскими и иностранными орденами. Все, кто знал Пестеля, отмечали его деловитость, настойчивость, целеустремленность, «удивлялись его уму[,] положительному и проницательному, дару слова и логическому порядку в изложении мысли»^[149]. Его политические взгляды отличались радикализмом: время якобинской диктатуры, когда «Комитет общественной безопасности» сотнями отправлял на гильотину действительных и мнимых врагов революции, он считал периодом «блаженства» Франции и не скрывал этого^[150].

Пестель энергично подключился к идейному и организационному оформлению тайного общества, и прежде всего к разработке его устава (Статута). В «Записках» С. Трубецкого авторами Статута называются П. Пестель, князь Илья Долгоруков и сам С. Трубецкой. Пестель в своих показаниях упоминает среди авторов еще одного князя – Федора Шаховского, но истинным вдохновителем и главным идеологом был он сам. Текст Статута до нас не дошел, но из показаний декабристов на следствии и их позднейших воспоминаний известно, что он был составлен по образу и подобию масонских уставных документов. В 1955 году, используя свидетельства тех, кто читал Пестелев Статут, М. В. Нечкина^[151] предприняла попытку реконструкции его содержания: главная цель – введение представительного правления и уничтожение крепостного права. Конституцию предполагалось «исторгнуть» у правительства путем открытого выступления в момент смены монархов на престоле. До тех пор – умножать число членов, не покидать государственной службы, отстранять иноземцев от влияния в государстве. Жесткая иерархия членов и безусловное подчинение нижестоящих («братьев» и «мужей») вышестоящим («болярам»). Измена обществу, разглашение его тайн, неподчинение караются смертью. При вступлении приносится соответствующая клятва.

В январе 1817 года в Петербурге состоялось собрание, на котором предполагалось утвердить устав и сформировать руководство организации^[152]. Было официально провозглашено создание общества Истинных и Верных сынов отечества. (В 1826 г. на следствии Пестель утверждал, что созданная в 1816–1817 годах организация называлась именно так, а названия «Союз спасения», которое употреблял в своих показаниях Никита Муравьев, он, Пестель, не слышал. Вероятно, подследственному казалось, что слово «спасение» в названии общества слишком сильно ассоциировалось с карательным органом якобинской диктатуры «Комитетом общественного спасения» и могло еще больше скомпрометировать арестованных заговорщиков.) Собрание избрало руководство тайного общества. «Председателем избран был князь Сергей Трубецкой. Надзирателями или Блюстителями князь Лопухин и Александр Муравьев. Секретарем – Никита Муравьев»^[153]. Однако c уставом вышла заминка. Несколько участников собрания выступили против предложенного Пестелем проекта именно из-за содержавшейся в нем проповеди насилия, страшных клятв и слепого повиновения. Заводилой атаки на Пестелев Статут был Михаил Муравьев.

Д. А. Кропотов в своей книге о М. Н. Муравьеве довольно подробно описывает борьбу, развернувшуюся вокруг устава «Союза спасения», опираясь при этом в основном на сведения, почерпнутые от младшего брата Михаила – Сергея Муравьева. Сергей Николаевич был младшим из всех детей Николая Николаевича и Александры Михайловны. Он родился в августе 1809 года за несколько дней до смерти матери. Первые годы жизни рос в доме дяди по материнской линии А. М. Мордвинова. После женитьбы Михаила подолгу жил в его семье. Сергей не сделал большой карьеры. Бо́льшую часть жизни он служил на не слишком высоких должностях по ведомствам, которыми руководил Михаил. О том, что и как происходило в описываемый период, Сергей знал по рассказам брата. С одной стороны, ценность этих свидетельств огромна. Некоторые эпизоды попали на страницы книги Кропотова как бы под диктовку самого Михаила Николаевича – со множеством деталей в описании обстоятельств, высказываний и даже ощущений участников, что придает всему повествованию живость и достоверность. С другой стороны, читая эти тексты, нужно отдавать себе отчет в том, что мы узнаем не «как это собственно было», а как это увидел и запомнил рассказчик, а еще точнее – как он счел возможным рассказать об этом своему младшему брату спустя десятилетия после самих событий. А ведь тема была деликатная. Так или иначе, речь шла о начале пути, который пятерых привел на виселицу и десятки – в Сибирь. Поэтому достоверность деталей не следует принимать за достоверность толкований событий, ставших частью истории. Следует делать скидку, во-первых, на стремление самого Михаила Николаевича не предстать в превратном свете в глазах младшего брата и, шире, потомков. Во-вторых – на воинственный «антидекабризм» Кропотова и на не менее воинственную апологетичность его книги в отношении ее главного героя.

Сделав все эти оговорки, обращаюсь теперь к описанию неудавшейся попытки Александра Муравьева официально принять младшего брата в «сочлены» «Союза спасения». Она подробно описана в книге Кропотова и хорошо известна всем, кто занимался биографией М. Н. Муравьева. Но уж больно она живописна…

Итак: однажды Александр Муравьев явился к брату «с небольшим узелком под мышкой. Молча развязав узел, он вынул из него обложенное малиновым бархатом Евангелие и крест, которые и положил на столе. После этих приготовлений, за которыми М. Н. Муравьев следил с некоторым и весьма естественным недоумением, Александр Николаевич обратился к своему брату с краткой речью об обязанностях его, как члена тайного общества, произнести клятву в безусловном повиновении высшим членам Союза Спасения… <…> Михаил наотрез отказался от этой формальности, заметив, что, до поступления в дом умалишенных, не может дать на себя подобную кабальную запись, нравственно обязывающую его покориться всем, даже самым сумасбродным требованиям распорядителей Союза»^[154].

Я привел эту длинную цитату, чтобы проиллюстрировать то обилие деталей, о котором упоминал выше: узелок под мышкой у Александра, Евангелие, завернутое в малиновый бархат, чувство некоторого недоумения, испытанное Михаилом, его слова про дом умалишенных и т. д. Далее описывается, как Александр пробует уговорить Михаила, затем приносит текст Пестелева устава и Михаил по косточкам разбирает этот документ, включавший в себя как организационно-уставные, так и программные установки, вошедшие позже в «Русскую правду» Пестеля. Разбирает и начисто отвергает.

Казалось бы, все ясно. Но это – на первый взгляд. Во-первых, непонятно, когда все это происходило. Согласно показаниям Пестеля, на момент конституирования общества в январе 1817 года Михаил Муравьев и Иван Бурцов членами общества не были. Александр приглашал Михаила и его сторонников в общество, но Михаил отказался из-за несогласия с проектом устава. Похоже, именно эту сцену и описывал Кропотов в приведенном выше отрывке. Значит, дело происходило до январского собрания: в самом конце 1816-го или в начале января 1817 года.

Еще один вопрос – такой ли неожиданной, как он рассказывал позже, была для Михаила попытка Александра оформить членство брата в тайном обществе? Вряд ли. Они жили с Александром под одной крышей, и с конспирацией у молодых заговорщиков дело вообще обстояло неважно. Поэтому Александр вряд ли мог, да и вряд ли хотел скрыть от брата свою активную деятельность по привлечению членов в формируемое им общество. Еще более убедительным свидетельством того, что Михаил был подготовлен к разговору, является его мгновенная реакция на предложение брата. А ведь вопрос был не простым. Принести требуемую клятву означало вступить в опасную игру с правительством, и Михаил это, конечно, понимал. Но и отказать было не просто. Устами брата Михаила звал за собой кружок его единомышленников по критическому отношению к окружавшей действительности, кружок, состоявший из его родственников и близких друзей и включавший в себя к тому же несколько, может быть, самых блестящих молодых офицеров русской армии. А альтернатива? Прозябание на должности преподавателя математики в училище, существовавшем на отцовские деньги. Да к тому же в Москве, то есть вдали от центра кипения жизни, где только и мог открыться путь к большой карьере.

Так как же быть? Если бы Михаил не был подготовлен, наиболее логичным ответом на предложение брата была бы стандартная для таких случаев фраза: «Мне надо подумать». Но Михаил отвечает сразу. Он явно нашел возможность заранее познакомиться с Пестелевым Статутом и, конечно, увидел его многочисленные несообразности и гипертрофированный радикализм, утопический, но от этого не менее опасный для самих радикалов. Но он также взвесил те потери, которые ему пришлось бы понести в случае полного разрыва с заговорщиками. В итоге Михаил категорически отказывается от принесения требуемой клятвы, но не от участия в обществе. Он готов играть, но не по тем правилам, которые диктует чужой и самоуверенный немец, а «не иначе… как с тем, чтобы устав <…> основанный на клятвах, правилах слепого повиновения и проповедовавший насилие, употребление страшных средств кинжала, яда, был отменен»^[155] (курсив мой. – П. Ф.). Михаила поддерживают Бурцов и братья Колошины, а чуть позднее к ним присоединяется и Иван Якушкин.

Таким образом, Михаил Муравьев, не став формально членом тайного общества, сразу выдвинулся на место лидера умеренного крыла создаваемой организации, противостоящего радикальному крылу во главе с П. Пестелем. В «Союзе спасения» едва ли насчитывалось полторы дюжины участников с оформленным или не оформленным членством. Из них четверо, сохраняя связь с союзом, открыто заявляли о несогласии с предлагаемым уставом. Еще трое – князь Долгоруков и братья Шиповы перестали посещать собрания заговорщиков. Раскол – ситуация, типичная для русской оппозиции всех времен.

Чтобы продолжить наступление на Пестеля, умеренному крылу был необходим альтернативный проект устава. Под давлением Муравьева-младшего было принято решение подготовить такой документ. В то время в России был весьма популярен опыт прусского «Союза добродетели» (по-немецки «Tugendbund»). «Тугендбунд» был создан прусскими патриотами после поражения их страны в войне с Наполеоном в 1808 году. Внешне создатели союза декларировали самые общие просветительские и гуманитарные цели, а также укрепление национального самосознания под эгидой королевской власти. В действительности же речь шла об организации пассивного, а когда представится возможность, и активного, сопротивления французскому господству. Такая возможность представилась после разгрома Великой армии Наполеона в России. В этот решительный момент деятельность союза послужила моральной и организационной опорой Фридриху-Вильгельму III для разрыва вынужденного союза с Наполеоном и перехода на сторону антифранцузской коалиции.

В январе или феврале 1817 года Михаилу Муравьеву и его единомышленникам попал в руки экземпляр устава «Союза добродетели» на немецком языке. Они просмотрели документ и нашли его подходящим в качестве образца для проекта устава создаваемого тайного общества. Логика этого решения не очевидна. Устав «Тугендбунда» писался в момент, когда Пруссия после военного поражения переживала национальное унижение, оказавшись в полной зависимости от иноземного противника, писался как завуалированная программа объединения лучших сил общества в интересах национального возрождения. Россия в 1817 году находилась на пике славы после победоносной войны и установления русского доминирования в Европе. Казалось бы, ничего общего. Но аналогия усматривалась не во внешнеполитической, а во внутриполитической сфере. Вероятно, Михаил Муравьев и его единомышленники рассуждали примерно так: «Государь хочет добра, но он окружен недобросовестными сановниками, по существу, врагами отечества. (О наличии «внутренних врагов» в России в этом смысле упоминал в частных беседах и сам царь.) Мы зовем в свои ряды честных патриотов, людей безупречной порядочности, чтобы постепенно формировать общественное мнение в поддержку добрых намерений государя и вопреки вредоносному влиянию его недобросовестных слуг».

Нам, людям XXI века, эта логика кажется слишком наивной для программы, претендующей на реализм. Она казалась наивной и 150 лет назад, когда Л. Н. Толстой завершал работу над «Войной и миром». Но вот будущему декабристу, умному и образованному Пьеру Безухову, она наивной не казалась. Вспомним, как в эпилоге романа он, приехав в 1820 году из Петербурга от «князя Федора» (Шаховского?), жалуется, что «государь ни во что не входит», всем заправляют Аракчеев, Магницкий, Голицын и tutti quanti… «Все гибнет, в судах воровство, в армии – одна палка… Что молодо, честно, то губят… Все слишком натянуто и непременно лопнет…», – говорил Пьер, «как всегда, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, говорят люди с тех пор, как существует правительство», – иронично добавляет Толстой. Видно, Лев Николаевич не очень-то верит в адекватность оценок Пьера и в его простой рецепт противодействия злу: «ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое»… Действительно, как наивно. Но как прекрасно!

Впрочем, возможна и другая интерпретация «наивности» авторов нового устава, та, которую в своих «Записках» 1855 года предлагает Иван Якушкин, – так сказать, Пьер Безухов тридцать пять лет спустя. «В самом начале [нового устава] было сказано, что цель общества – противодействовать злонамеренным людям и споспешествовать благим намерениям правительства», – сообщает Иван Дмитриевич. И добавляет: «В этих словах была уже наполовину ложь, потому что никто из нас не верил в благие намерения правительства»^[156]. Если Якушкин в своих «Записках» ничего не путает, то стратегия критиков Пестелева устава не кажется такой уж наивной: по возможности противодействовать злу и творить добро, постепенно объединяя и сплачивая вокруг себя тех, кто разделяет цели союза, накапливая таким образом потенциал для решительных действий при возникновении благоприятной для этого ситуации.

В качестве главных редакторов нового устава И. Д. Якушкин называет Михаила и Никиту Муравьевых. В докладе следственной комиссии среди авторов упоминаются также Сергей Трубецкой и Александр Муравьев. Как бы то ни было, авторский коллектив вплотную занялся написанием устава, используя для этого, в частности, устав «Тугендбунда», к переводу которого был также привлечен Петр Колошин. В результате появился текст, озаглавленный «Законоположение Союза благоденствия», известный как «Зеленая книга» (по цвету обложки, в которую были переплетены его рукописные экземпляры). Из показаний декабристов на следствии в 1825–1826 годах известно, что «Законоположение» включало в себя две части: открытую, которая и составила «Зеленую книгу», и «сокровенную», в которой содержалась стратегическая цель союза: конституция и «законно-свободное» правление. Кропотов со слов Сергея Николаевича Муравьева сообщает, что над второй частью, которая не сохранилась, работал Никита Муравьев. В других источниках в качестве автора «сокровенной» части называется Сергей Трубецкой. Михаил занимался преимущественно первой, открытой частью. Таким образом, он являлся по крайней мере соавтором «Зеленой книги», а скорее – главным ее автором. Поэтому нам следует повнимательнее взглянуть на этот документ, чтобы уточнить наши представления о его авторе.

Первый вопрос, который возникает при этом, – насколько самостоятелен рассматриваемый документ, не является ли он простым заимствованием, переводом уставного документа немецкого «Союза добродетели». Вопрос не праздный. В показаниях декабристов и докладе следственной комиссии неоднократно повторяется, что «Зеленая книга» составлена «по образцу устава Тугендбунда». Так ли это, а если так, то до какой степени?

Ответ на этот вопрос довольно просто получить, проведя сравнительный анализ двух текстов. Первый называется немного странно: «Конституция общества по повышению общественной добродетели или Нравственно-научного союза» (в оригинале: «Die Verfassung der Gesellschaft zur Hebung öffentlicher Tugenden oder des sittlich-wissenschaftlichen Vereins. 1808»). Это официальное наименование устава прусского «Союза добродетели». Этот документ был найден сыном одного из соучредителей «Союза добродетели» в бумагах отца и опубликован в 1867 году^[157]. Второй документ – «Законоположение Союза благоденствия», та самая «Зеленая книга», о которой речь шла выше. Первое, что обращает на себя внимание, – это присутствие в названиях организаций понятий, явно принадлежащих к одному и тому же ряду: «добродетель» и «благоденствие». Этот понятийный ряд четко простроен в преамбуле русского документа: «Обращение собственной воли каждого к… пользе общей, называется добродетелью», – говорится в параграфе 6 преамбулы «Законоположения Союза благоденствия». Целью же союза, согласно параграфу 1 Книги 1, является «возведение России на степень величия и благоденствия, к коей она самим Творцом предназначена». Итак, добродетель граждан есть средство достижения благоденствия общего. Прусский союз выносит в свое наименование главную предпосылку достижения благоденствия, а русский – само благоденствие, однако идейное родство очевидно.

Но является ли это родство результатом заимствования русскими авторами идеологических постулатов немецкого документа? Едва ли. В уставе «Тугендбунда» мы не находим тех идеологических построений, которые составляют концептуальную основу «Законоположения Союза благоденствия». Вот эта основа: «Правительство… имеет или должно иметь целью благо управляемых. Как же скоро правительство имеет целью благо управляемых, то все законы, клонящиеся к цели правительства, справедливы. Обращение собственной воли каждого к цели правительства, пользе общей, называется добродетелью». Цель совместных действий добродетельных граждан – благоденствие отечества (вступление, параграфы 5, 6; Книга 1, параграф 1. Выделено мной. – П. Ф.).

Каков же источник этой концепции? Найти ответ не очень трудно, если вспомнить того, кто в конце XVIII – начале XIX столетия был идейным вождем вольнодумцев всей Европы, – Ж.-Ж. Руссо. Чтобы установить факт заимствования понятийного аппарата преамбулы «Законоположения Союза благоденствия» из политических трактатов великого женевца, обратимся к тем переводам его работ, которыми могли пользоваться авторы этого документа. Ведь даже если они пользовались оригиналами, то осмысляли прочитанное в тех категориях, которые мы находим в переводах того времени.

В академическом издании трактата Ж.-Ж. Руссо «О политической экономии», осуществленном Императорской Академией наук в 1777 году (это издание хранится в Музее книги РГБ), читаем: «Общая воля, клонящаяся к соблюдению благополучия всего и каждой части, есть источник законов, служащих правилом справедливости… Первое или важнейшее правило законного… правления, коего предметом благоденствие народа, есть то… чтобы во всем следовать общей воле… Добродетель есть сходство частных воль с общей» (выделено мной. – П. Ф.)^[158]. Генетическое родство идеологических постулатов «Законоположения» с политическим учением Руссо очевидно. Понятийный ряд «Законоположения» представляет собой своего рода реферат, воспроизводящий и как бы разъясняющий в применении к русским условиям и понятиям ход мысли трактата Руссо. Основываясь на некоторых вербальных совпадениях, рискну даже предположить, что авторы документа пользовались именно тем изданием «Трактата о политической экономии» 1777 года, которое я здесь цитировал.

Пристальнее приглядевшись к вводной части «Законоположения», мы обнаружим еще один идейный источник этого документа, не имеющий отношения к конституции «Тугендбунда». Это «Наказ» Екатерины II. Первым же параграфом союз «вменяет себе в святую обязанность… споспешествовать к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим творцом предназначена». Формулировка, очевидно вдохновленная постулатом из «Наказа»: «Всякого честного человека в обществе желание есть, или будет, видеть все отечество свое на самой вышней степени благополучия, славы, блаженства и спокойствия»^[159].

Таким образом, уже в первых разделах «Законоположения» мы обнаруживаем собственные идейные источники этого документа, не сводимые к уставу «Тугендбунда». Сравнивая документы в целом, мы не находим ни одного текстуального совпадения, зато обнаруживаем ряд серьезных различий. «Законоположение» по-иному решает ряд вопросов, имевших принципиальное значение для организации.

Во-первых, это вопрос об отношении к правительству. Устав «Тугендбунда» прямо предписывает представить информацию о цели и задачах организации на утверждение королю Пруссии, что и было сделано учредителями 5 апреля 1809 года. Среди авторов «Законоположения» также имелись сторонники ознакомления Александра I с уставными документами союза. Михаил Муравьев был одним из них, но это предложение не получило поддержки большинства. Тем не менее в «Законоположении» есть принципиальное разъяснение по вопросу об отношении союза к правительству и политическому классу в целом. Эти разъяснения мы находим в разделе, трактующем один из самых сложных вопросов самоопределения союза – вопрос о его тайном характере. «Имея целью благо отечества, Союз не скрывает оной от благомыслящих сограждан, но для избежания нареканий, злобы и зависти, действия онаго должны производится в тайне», – гласит параграф 2 (Книга 1). А параграф 4 вносит окончательную ясность: «Союз надеется на доброжелательство правительства»^[160].

Итак, союз не таится от «благомыслящих» людей и надеется, что «правительство», то есть государь, будет среди этих благомыслящих и отнесется к союзу с симпатией. По существу, союз заявляет об условной поддержке правительства, а именно тех его начинаний, которые, по мнению союза, будут «клониться ко благу управляемых» (вступление, параграф 5) и величию и благоденствию России (Книга 1, параграф 1). Союз надеется именно на такие действия правительства и обещает ему в этом случае «споспешествовать», надеясь на его (правительства) ответное «доброжелательство». Но что если эта надежда союза не оправдается и вместо «доброжелательства» он столкнется с «нареканием, злобой и завистью»? А об этом мы вам не скажем, как бы заявляет союз, а будем действовать втайне… Рассуждение либо очень наивное, либо очень лукавое. Но как бы то ни было, вместо безусловной лояльности к монаршей власти, закрепленной в уставе «Тугендбунда», мы находим в уставе «Союза благоденствия» лояльность условную, то есть позицию, потенциально более критичную по отношению к власти.

Но можно найти и противоположные примеры, когда радикальнее оказывается позиция тугендбундовцев. Так, устав немецкого союза прямо требует от своих членов в течение трех месяцев после вступления и не позже чем до конца 1809 года предоставить свободу всем лицам, находящимся от них в крепостной зависимости. «Законоположение Союза благоденствия» в этом вопросе гораздо осторожнее. Оно ограничивается закреплением обязанности членов «склонять помещиков к хорошему с крестьянами обхождению» (параграф 12), содействовать «истреблению продажи крепостных людей в рекруты… и вообще отклонению от продажи их поодиночке» (параграф 62). Знакомство с этим пунктом заставляет внимательно отнестись к сообщению П. Пестеля во время следствия о том, что «Союз благоденствия» был вынужден отказаться от требования освобождения крестьян при вступлении в связи с неготовностью большинства потенциальных сторонников к такому шагу, а также неготовности к освобождению самих крестьян, которым будущие декабристы были добрыми хозяевами (см., например, «Записки» И. Д. Якушкина).

Наконец, в «Законоположении Союза благоденствия» подробно рассматривается ряд вопросов, которые вообще не являются предметом регулирования в уставе «Тугендбунда». В частности, это вопрос об иноземцах. Выше мы писали о ксенофобских настроениях, распространенных в среде передового русского офицерства и далеко не чуждых Муравьевым. Однако даже среди основоположников и руководителей преддекабристских союзов было немало людей нерусского происхождения, в том числе Пестели, Фонвизины и другие. В уставном документе этому вопросу посвящено специальное примечание к параграфу 2 (Книга 2, глава I, раздел I), который устанавливает, что членами союза могут быть все те из российских граждан: дворяне, духовные лица, купцы, мещане и вольные люди, – кои соответствуют вышеозначенному (то есть целям союза), исповедуют христианскую веру и имеют не менее 18 лет от роду. Примечание это гласит: «Российскими гражданами Союз почитает тех, кои родились в России и говорят по-русски. Иноземцы же, оставившие свою родину, дабы служить чужому государству, сим самым уже заслуживают недоверчивость и потому не могут почитаться российскими гражданами. Достойным сего наименования Союз почитает только тех иноземцев, кои оказали важные услуги нашему отечеству и пламенно ему привержены»^[161].

Наибольшее сходство с уставом «Тугендбунда» «Законоположение Союза благоденствия» обнаруживает в параграфах, посвященных чисто организационным вопросам. Это и прием в члены по рекомендации двух сочленов, и «предъявление» каждым вступающим списка лиц из числа своих знакомых, «на кого он имеет достаточное для цели союза влияние», и обязанность каждого члена приписаться и участвовать в конкретной работе по одному из направлений («отраслей») деятельности союза, и уничтожение среди членов союза всех сословных различий. «Законоположение Союза благоденствия» устанавливало весьма либеральный порядок выхода из организации – свободный выход с обязательством сохранять тайну в отношении всего, что касается союза.

Завершив сравнительный анализ двух уставных документов, установив, что «Законоположение» не является ни переводом, ни пересказом устава «Тугендбунда», а представляет собой самостоятельный документ, и обоснованно считая Михаила Муравьева одним из его главных авторов и редакторов, попробуем теперь ответить на вопрос, что рассказал нам этот текст о своем авторе.

Итак, М. Н. Муравьев образца 1816–1817 годов принадлежит к умеренным вольнодумцам руссоистской ориентации. Он патриот, исповедующий принцип условной лояльности правительству в той мере, в которой оно (правительство) действует на благо отечества. Он отвергает радикальные, насильственные методы достижения политических целей, принцип слепого повиновения и наказания за неподчинение, противопоставляя им принцип свободы выбора, активного и сознательного участия каждого члена в одной из сфер деятельности организации и свободы выхода из нее. Он человек широкого кругозора с высокими статусными запросами и высокой, даже сверхвысокой социальной активностью, готовый добиваться лидерства даже среди старших по возрасту и значительно более высоких по статусу сочленов. Он не склонен к авантюре и избегает ситуаций, которые чреваты утратой свободы самостоятельного принятия решений.

И еще одна мысль, которая приходит в голову при внимательном чтении «Законоположения». В ряде параграфов мы находим как бы элементы жизненной программы его автора. Параграф 6 Книги 1 – «Человеколюбие»: союз приветствует и поддерживает благотворительность, доводит до сведения правительства недостатки и злоупотребления по части призрения нуждающихся. Пройдет немного лет, и Михаил Муравьев организует и возглавит усилия дворянства Рославльского уезда Смоленской губернии по оказанию помощи голодающим крестьянам и через голову губернских властей обратится к правительству с письмом о критическом положении дел и бездействии местных чиновников. Параграф 7 Книги 1 – «Распространение правил нравственности», которое достигается «личным примером и словом». Все, кто учился в училище для колонновожатых под руководством отца и сына Муравьевых, свидетельствуют о гуманном и высоконравственном содержании учебного и воспитательного процесса в этом учебном заведении. Параграф 9 Книги 1 – «Распространение познаний: «Союз всеми силами попирает невежество и, обращая умы к полезным занятиям, особенно к познанию отечества, старается водворить истинное просвещение»^[162]. На познание отечества и привлечение к этой работе лучших сил общества профессиональная и общественная деятельность Михаила Муравьева будет направлена в течение многих десятилетий – и в должности директора межевого корпуса, и на посту вице-председателя Русского географического общества, и в кресле министра государственных имуществ…

Вернемся, однако, к событиям 1817 года и попробуем определить время вступления М. Муравьева в «Союз спасения». Д. А. Кропотов (со ссылкой на П. Пестеля) указывает очень приблизительные рамки: «между февралем 1817 и маем 1818 годов»^[163]. М. В. Нечкина полагала, что вступление Михаила в «Союз спасения» состоялось в Петербурге между февралем и августом 1817 года, скорее всего – в конце зимы 1817-го (то есть в феврале)^[164]. Уже в наше время Д. Долбилов относил вступление к лету 1817 года.

Так «как это собственно было»? На этот счет имеется множество разноречивых свидетельств. Сергей Муравьев-Апостол сообщил на следствии в 1826 году, что Михаил Муравьев был одним из основателей общества в Петербурге в 1816 году. То же показал Федор Шаховской. Но мы видели, что в самом начале 1817 года Михаил отверг предложение брата о вступлении в «Союз спасения». В «Записках» И. Д. Якушкина есть прямое указание на то, что осенью 1817 года, когда царская фамилия приезжала в Москву, в первопрестольную вместе с братом Александром, Никитой, Матвеем и Сергеем Муравьевыми приехал и Михайло Муравьев, «вступивший также уже в общество»^[165]. Свидетельство вряд ли бесспорное, чего и нельзя требовать от «Записок», сделанных почти через 40 лет после описываемых событий. Начать с того, что Михаил приехал в Москву не вместе с братом. Александр прибыл с отрядом гвардии в конце августа или в сентябре, а Михаил уже с апреля был официально прикомандирован к Московскому училищу колонновожатых. И если в конце лета он и приехал в Москву, то не из Петербурга, а из отцовского Осташево, где руководил топографической практикой слушателей училища. Но это – между прочим.

Никита Муравьев в своих показаниях на следствии сообщает, что именно в это время Михаил Муравьев, Фонвизин и Якушкин настаивали на том, чтобы разработать новый устав в духе «Тугендбунда» и, не встречая сочувствия других сочленов, «оставили общество»^[166]. В следственных показаниях Сергея Трубецкого Михаил Муравьев упоминается среди сочленов первоначального общества в 1816 году с пометкой «отстал», и тот же Трубецкой сообщает, что Михайло Муравьев в числе других был принят в общество в 1818 году, уже после того как оно было преобразовано и получило название «Союз благоденствия». Пестель в своих показаниях сообщает, что Михаил Муравьев вступил в «Союз спасения» «через несколько времени» после его основания, но не указывает, когда именно. Наконец, сам Михаил Муравьев на следствии, признавая, что был членом «Союза благоденствия», категорически отрицал, что когда-либо состоял членом «Союза спасения», и сумел убедить в этом следственную комиссию.

Так кто же прав? Скорее всего, все понемногу и никто вполне. Очевидно, что Михаил Муравьев был свидетелем и участником создания «Союза спасения» в 1816 году. То есть Сергей Муравьев-Апостол говорил правду. Но очевидно и то, что в январе 1817-го Михаил отказался пройти процедуру официального вступления, то есть к тому моменту de jure не был и в тот момент не стал членом «Союза спасения». Трудно представить себе, что, отказавшись по зрелом размышлении приносить требуемые клятвы в январе, Михаил в феврале все же принес их, без чего его прием в «Союз спасения» не мог быть оформлен.

Показаниям Никиты Муравьева о том, что М. Муравьев и его единомышленники именно осенью 1817 года во время пребывания гвардии в Москве «оставили общество» из-за несогласия с Пестелевым Статутом, М. В. Нечкина придавала решающее значение для определения сроков вступления М. Муравьева в «Союз спасения». Раз в августе он «оставил общество», значит, вступил он в него ранее. Но «оставил общество» не обязательно означает «заявил о выходе», скорее, просто перестал появляться на собраниях. Якушкин в «Записках» говорит о том, что Михаил к осени 1817 года «вступил уже в общество», очевидно, на основании воспоминаний о том, что младший Муравьев присутствовал на некоторых собраниях, но, скорее всего, не задаваясь вопросом, согласился ли Михаил принести те клятвы, которые для этого требовались. А вот Сергей Трубецкой, как председатель «Союза спасения», не мог не знать, что М. Муравьев не приносил клятв и не проходил процедур, необходимых для официального вступления в союз. Поэтому его показания о том, что Михаил стал членом тайного общества только в 1818 году, после того как «Союз спасения» был преобразован в «Союз благоденствия», заслуживают особого внмания.

Все изложенное позволяет предположить, что Михаил Муравьев de jure действительно не был членом «Союза спасения», хотя de facto являлся одним из его основателей, лидером умеренного крыла и соавтором альтернативного устава…

Между тем встречи членов общества продолжались. Проходили они в разных местах, но чаще всего, видимо, у Александра Муравьева, в комнате, которую он занимал в артели на Грязной улице. Об этом имеется свидетельство одного из артельщиков, старинного друга Муравьевых Павла Колошина. 10 мая 1817 года он не без юмора писал Николаю на Кавказ: «Александр редко бывает дома, когда же дома, то беспрестанно гости наводняют чертоги его; и Петр [брат Павла] разделяет с ними сию участь, ибо живет возле него [Александра]. Мы же с Семеновым [новый артельщик, вступивший на место Михаила после отъезда того в Москву] в уничижении слышим песни их, которые почти всякий день одни и те же повторяются»^[167].

Неизвестно, сколько бы еще пелись «всякий день одни и те же песни», но осенью 1817 года произошли события, которые резко изменили ситуацию и заставили молодых заговорщиков свернуть проект под названием «Союз спасения».

Дело было так. Император давно уже собирался приехать со всей семьей в Москву и пожить в ней несколько месяцев, чтобы своим присутствием морально и материально поддержать москвичей в их тяжких трудах по восстановлению города, практически уничтоженного пожаром 1812 года. В 1817 году это намерение начало наконец осуществляться. Для обеспечения охраны августейшей фамилии и придания ее пребыванию в Первопрестольной подобающей торжественности из Петербурга прибыл сводный отряд гвардии. Полковник Александр Муравьев был начальником штаба отряда. Ему была выделена просторная квартира в Хамовнических казармах. В этом временном жилище А. Муравьева либо в квартире генерала Фонвизина и стали собираться в Москве члены и сочувствующие недавно созданного тайного общества. Михаил в это время мог находиться либо в Москве на Большой Дмитровке, где начинался новый учебный год в училище колонновожатых, либо в Осташево, где недавно закончились или заканчивались практические занятия курсантов и начинались его ухаживания за Полей Шереметевой.

Вечера на квартире Александра проходили в обычной для офицерских встреч форме: за трубками и вином с бесконечными, но не очень результативными беседами о планах общества на ближайшую и более отдаленную перспективу. «…[В]ообще в Союзе с самого его начала и до самого конца ни одно правило не было постоянным образом в действии и ни одна мысль не была постоянным образом в памяти членов, и весьма часто то, что сего дня было решено, завтра опять поступало на суждение и спор», – отзывался позже о характере дискуссий в тайном обществе Павел Пестель^[168].

На одном из таких собраний, когда государя еще не было в Москве и его прибытия ожидали со дня на день, было зачитано письмо Сергея Трубецкого из Петербурга. Вот как запомнилось содержание этого послания присутствовавшему при зачтении Никите Муравьеву: «…[О]н извещал… что Государь Император решился отделить Польские губернии [то есть украинские, литовские и белорусские губернии, отошедшие к России после 1772 года] от России и, зная, что таковое предприятие не может исполниться без сопротивления, едет со всей царствующей фамилией в Варшаву, из коей издает Манифест о вольности крепостных людей и крестьян. Что тогда народ примется за оружие противу дворян, и во время всеобщего смятения Польские губернии будут присоединены к новому Царству [то есть к Царству Польскому]»^[169].

Существуют и другие, менее экзотические, варианты пересказа письма Трубецкого. Сам он утверждал на следствии, что не писал в том письме ничего, кроме того, что, по словам Лопухина, государь император «положил тогда присоединить Российско-Польские провинции к Царству Польскому»^[170]. Но суть та же: царь хочет отдать белорусские, литовские и правобережные украинские губернии Польше, он любит Польшу и не любит Россию, ценит поляков и презирает русских.

Чтение письма вызвало среди собравшихся негодование в адрес «царя-изменника». О том, чтобы проверить, насколько верны полученные известия, речи, как ни странно, не было. Зато звучало требование любой ценой сорвать «преступный замысел». До сих пор неизвестно, кто первый заговорил о цареубийстве, но эта мысль была поддержана всеми присутствующими.

Перед нами психологическая загадка. Присутствовали умные, здравомыслящие люди, боевые офицеры. (Несколько неадекватен был только Иван Якушкин, который в то время страдал от неразделенной любви и уже дважды предпринимал попытки самоубийства.) Но все они, не имея никаких доказательств правдивости сообщения, поддержали идею цареубийства, совершив тем самым тяжкое уголовное преступление: по уложению Алексея Михайловича, умысел на жизнь царя карался смертью. Это яркий пример того, как взаимное психическое заражение, подогреваемое вином и болезненной экзальтацией одного из присутствующих, лишает людей способности здраво оценивать ситуацию и управлять ею.

Далее речь шла уже только о том, «кто нанесет удар». Решили было тянуть жребий, но Якушкин потребовал, чтобы право «нанести удар и умереть» было предоставлено ему. Когда друзья предположили, что Якушкин не в себе, он предложил Фонвизину для проверки его вменяемости сыграть с ним в шахматы и выиграл партию. Предложение Якушкина было принято.

Какие-то детские игры со смертельной ставкой! Я подробно излагаю события этого злополучного вечера потому, что они хорошо передают дух экзальтации и какой-то скрытой суицидальности, который был не чужд поколению декабристов, но абсолютно чужд Михаилу Муравьеву. К счастью, его среди заговорщиков в этот вечер не было.

Наутро Сергей Муравьев-Апостол обдумал принятые накануне решения и написал товарищам записку (где же конспирация!) с призывом отказаться от непродуманного и опасного замысла. С ним согласились все, кроме И. Якушкина. Иван сказал, что для него все было всерьез, что он оскорблен тем, что друзья насмеялись над его жертвенностью, и заявил о выходе из общества. Прибывший вскоре в Москву Сергей Трубецкой опроверг все, о чем писал прежде, как не подтвердившийся слух. Кстати, об этом Трубецкому нужно было бы подумать, прежде чем отсылать письмо. Своей поспешностью, или, лучше сказать, безответственностью, он первый раз сыграл роковую роль в судьбе общества. Второй раз он сыграет ее 14 декабря 1825 года, согласившись на роль диктатора и не явившись на Сенатскую площадь.

Казалось бы, вопрос закрыт, но низкий уровень конспирации, а вернее – высокий уровень болтливости кого-то одного или нескольких из участников рокового собрания привел к тому, что по обеим столицам поползли слухи, которые связывали имя «Союза спасения» со страшным понятием «умысел на цареубийство». Михаил Муравьев не присутствовал на собрании, где шла речь о цареубийстве, но даже если он не входил в союз de jure, de facto был слишком близок к его руководителю и большинству сочленов, чтобы ничего не знать о произошедшем. Он также не мог не понимать, что даже нереализованное намерение цареубийства преступно, равно как и недонесение о нем. Над М. Муравьевым, как и над всеми, кто был причастен к «Союзу спасения», повис дамоклов меч обвинения в тяжком уголовном преступлении.

Эти события, безусловно, подтолкнули процесс, который в начале 1817 года инициировал Михаил Муравьев, – отход ряда членов организации от радикально-террористических позиций Пестеля. Да и распространявшиеся о «Союзе спасения» зловещие слухи подталкивали его членов к тому, чтобы вместе с Пестелевым уставом отбросить и прежнее наименование, начать все с чистого листа. В результате «Союз спасения» был упразднен и на его месте на базе разработанного при активном участии Михаила Муравьева «Законоположения» учреждена новая организация – «Союз благоденствия». Михаил Муравьев стал одним из учредителей новой организации. Согласно «Законоположению» учредители составляли руководящий орган – Коренной совет. В списке членов Коренного совета, составленном в 1826 году на основании обобщения показаний всех декабристов, числятся 23 человека. В основном это те же люди, которые упоминались среди деятелей «Союза спасения»: два Фонвизина, Александр и Никита Муравьевы, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, Сергей Трубецкой, Илья Долгоруков, Иван Бурцов, Федор Глинка, Михаил Лунин, Иван Якушкин, Павел Пестель, Михаил Орлов, Федор Шаховской, Павел Колошин и другие. Михаил Муравьев в списке стоит на 9-м месте. Но он не просто «один из многих». Он один из главных авторов «Законоположения» союза, лидер той группы, которая инициировала разрыв с радикализмом, привнесенным П. Пестелем. В некоторых работах по истории декабризма Михаил Муравьев упоминается как главный создатель «Союза благоденствия»^[171]. Причем в работах советского периода это расценивается как черта, подходящая к образу антигероя: «пособничество» в замене «правильной», насильственно-революционной ориентации «Союза спасения» «неправильной», эволюционно-примиренческой ориентацией «Союза благоденствия». Это, конечно, перебор. Но одним из главных действующих лиц описанной трансформации Михаил, пожалуй, являлся.

Первый период деятельности «Союза благоденствия» был довольно успешным. За несколько месяцев число его членов значительно выросло и перевалило за сотню. Было создано несколько региональных управ. В некотором смысле этому росту способствовали действия власти, укреплявшие веру в ее намерения даровать России Конституцию. Именно так была понята многими речь императора в Варшаве 15 марта 1818 года. Открывая Польский сейм, воссозданный в соответствии с Конституцией, дарованной им Царству Польскому, Александр заявил о своем намерении «распространить спасительное влияние законно-свободных учреждений на все страны, провидением ему вверенные». То есть даровать Конституцию всем народам Российской империи. Однако парадоксальным образом эти же надежды стали одним из факторов пассивности союза: если государь и так намерен ввести Конституцию и представительные институты, зачем особо усердствовать в каком-то тайном обществе? Когда же через пару лет стало понятно, что обещания царя останутся благими пожеланиями, наступила другая реакция – откат настроений части потенциальных единомышленников от умеренно-эволюционных к радикально-революционным взглядам.

Между тем в жизни М. Муравьева происходили важные изменения. Неподалеку от отцовского Осташева, где проходила летняя практика колонновожатых, находилась усадьба Надежды Николаевны Шереметевой (урожденной Тютчевой). Муж ее, Василий Петрович, трагически погиб в 1808-м: лошади понесли и разбили коляску вместе с седоком. Надежда Николаевна одна воспитывала сына Алексея и двух дочерей – Пелагею (по-домашнему Полю) и Анастасию. С семьей Муравьевых Надежду Николаевну связывало не только соседство по подмосковному имению, но и многолетняя дружба с главой семьи. Дружба, может быть, не всегда искренняя, но достаточно серьезная. Николай Николаевич даже отдавал на какое-то время на попечение Надежды Николаевны свою дочь Софью. Надежда Николаевна, со своей стороны, так высоко ценила образованность и педагогический талант Николая Николаевича, что отдала в его училище колонновожатых своего сына Алексея. Так что обе семьи общались очень плотно.

В 1817 году Поле было 16 лет, Михаилу 21. Он был хром, некрасив лицом, но необыкновенно умен и энергичен. К тому же его украшал ореол героя и мученика 1812 года. Да и излишней робостью в отношении женского пола, как мы знаем, Михаил не страдал. Поля была умна, недурна собой и так молода, что Михаил мог надеяться «довоспитать» ее в соответствии со своим идеалом.

В январе 1818 года Михаил Муравьев и Пелагея Шереметева обвенчались в церкви села Покровского.

«Довоспитание» состояло, видимо, в освобождении Поли от некоторой экзальтированности, которая была свойственна ее матери. Об этом можно судить по той характеристике, которую дает семье Шереметевых Иван Бурцов: «Ты желаешь знать новую семью Мишину, – пишет он в письме к Николаю на Кавказ. – Жена его молодая особа, одаренная прекрасными качествами и получающая окончательное воспитание по образцу мнения мужа. Теща, набожная женщина, имеющая неимоверную чувствительность и доброту сердца; но от излишества первого качества и от чрезмерной набожности во всех поступках своих кажущаяся странною»^[172].

В придачу к «прекрасным качествам» за Полей было дано поместье в Рославльском уезде Смоленской губернии с двумястами душ мужского пола^[173].

В период сватовства и женитьбы в очередной раз обострились отношения Михаила с отцом. Николай узнал о ссоре от отца и попросил Бурцова сообщить ему его мнение об этой истории. Вот что ответил наблюдательный друг семейства письмом от 21 февраля 1819 года из Петербурга. «Неудовольствие Миши с отцом… есть следствие озлобления отца, происшедшее от разности их образа мнения. Строгие правила Миши не согласуются с поступками старика («старику» было 50 лет. – П. Ф.), который, привыкши видеть в Мише дел своих цензора и не имея возможности изменить сии отношения, предался гневу. Женитьба Миши, хотя с его позволения совершенная, еще более их разделила. Новые обязанности, налагаемые семейной жизнью, заставили Мишу пещись о благе новых своих родных и через то оставить и дом и службу отца. К тому же спор о Софье [сестре Муравьевых] еще более раздор увеличил. Миша желал, чтобы Софья осталась у его тещи… а отец, не любя Надежду Николаевну, отказал в том и с упорностию требовал, чтобы отдали дочь его к Шаховским, родным Александра. Сие обидело Шереметеву, а Миша, воспротивившийся перемене состояния Софьи, навлек на себя совершенную злобу отца. Я не знаю, как судить их в сем деле. Отче виноват, потому что слаб и подвержен внушению недостойных людей. Миша же, следуя строгим правилам, думал изменить добродетели, если бы хоть несколько действовал мягче»^[174]. Эта длинная выписка внятно объясняет суть конфликта и содержит драгоценную для нас оценку поведения Михаила с позиций умного и честного человека того времени: он упрекает друга только в излишне жестком следовании установленным для себя самого требованиям нравственности, говоря современным языком – в ригоризме.

Об этих событиях имеется и рассказ самого Михаила. В письме Николаю он жалуется, что отец «по слабости» распустил слушателей своего училища и «молодежь ничему не училась и повесничала», так что ему, Михаилу, стоило больших трудов привести все в порядок. Когда же порядок был наведен, выпуск прошел блестяще и училище «получило совершенно новое образование и уважение начальства и публики, тогда нарастающие жалобы и наговоры подлых тварей, без которых старик по сию пору еще жить не может, начали меня чернить в его мнении и наконец стал он ко всему придираться и делать мне неприятности». Михаил сетует на то, что отец отнял сестру Софью у Надежды Николаевны, устроил сыну скандал в самый день его свадьбы и стал прижимать его по службе. «Я решил все сие бросить, уехать от него, ибо в Москве с ним в одном доме жить нет возможности женатому, а иначе состояние мне не позволяет»^[175]. Михаил испросил отпуск для устроения хозяйственных дел и поселился с семьей в деревне – имении в Рославльском уезде, принесенном женой в приданое.

Итак, Михаил оставил службу и уехал из Москвы. Думается, однако, что не только ссора с отцом побудила его к этому. Судя по тому, что 24 выпускника училища позже оказались в рядах декабристов, математикой и дисциплиной влияние М. Муравьева на будущих офицеров Генштаба не ограничивалось. При этом он не мог не ощущать нарастающего внутреннего конфликта между тем, что он знал о крамольных мыслях своих товарищей по тайному обществу, теми оппозиционными настроениями, которые он так или иначе поощрял (или по крайней мере не порицал) в образе мышления своих учеников, и тем долгом лояльности властям, который он считал связанным с воинской присягой. Одновременно, наблюдая за деятельностью Пестеля и его единомышленников, М. Муравьев все яснее чувствовал, что рано или поздно радикалы втянут движение и всех, кто когда-либо принадлежал к нему, в какую-нибудь самоубийственную авантюру.

В деревне он, по собственным словам, «наслаждался тихой счастливой семейной жизнью с милой женой». «Живем счастливо и одного просим у бога, чтобы сохранил нас в здравии и не нарушил нашей мирной юдоли», – сообщал он брату^[176].

Между тем извне поступали сигналы, чрезвычайно важные для политического самоопределения Михаила. Первым и сильнейшим стал неожиданный отход от политической активности брата Александра. В январе 1818 года, будучи начальником штаба двенадцатитысячного отряда отборной гвардии в Москве, Александр командовал парадом, принимать который прибыл сам его венценосный тезка. Царь заметил какие-то неисправности в построении и не только прилюдно сделал А. Муравьеву резкое замечание, но и лично отправил его под арест. Почему обычно снисходительный император поступил так круто, доподлинно не известно. Может быть, затаил обиду на Муравьева за панибратское обращение на «ты» во время посещения венценосцем инкогнито масонской ложи, где Александр Николаевич служил ему чичероне. Как бы то ни было, Александр воспринял действия императора как оскорбление и написал прошение об отставке. Его настроение тех дней запечатлено в письме брату Николаю от 31 января 1818 года. «Дабы впредь избежать такового незаслуженного обращения, – пишет Александр, – дабы полковник Александр Муравьев, начальник штаба, служивший восемь лет с честью и отличием, бывший в походах, в 50-ти и более сражениях, впредь не был бы наказуем, как мальчишка, вышедший из кадетского корпуса, то я подал прошение в отставку»^[177]. Прошение не было удовлетворено. Но Муравьев упорствовал и фактически прекратил исполнение своих обязанностей. Пока же он посвятил свободное время двум важным делам. Во-первых, ухаживанию за Прасковьей Шаховской – старшей из восьми дочерей князя Михаила Шаховского. Во-вторых, написанию памфлета против крепостного права и его защитников – документа весьма темпераментного, но в содержательном отношении идущего не далее тех, кто обличал крепостничество еще в екатерининские времена.

Александр I знал проблему лучше и глубже Муравьева и прокомментировал его писания весьма пренебрежительно: «Дурак! Полез не в свое дело!» Впрочем, скептически отозвавшись о литературно-политических опытах полковника Муравьева, царь высоко ценил его как талантливого и перспективного офицера. Со стороны царя даже последовал осторожный сигнал о его готовности вернуть тезке свое расположение: «Мне надо помириться с Муравьевым», – сказал он как-то с явным намерением, что эти слова будут переданы обиженному полковнику. Но Муравьев упорствовал. Может, он ожидал от царя извинений? Это было бы наивно и даже дерзко, но как знать.

Роман с Прасковьей Шаховской между тем развивался, и скоро дело дошло до помолвки. Невеста была четырьмя годами старше Александра и, видимо, сильнее его характером. Под ее влиянием он полностью переосмыслил всю свою предшествующую жизнь. Вот молитва, которую написал для себя Александр около 1820 года: «Боже милосердный! Ты являл себя рабу твоему. Ты бесконечною любовью своею от самого дня рождения моего привлекал меня к себе; но я, недостойный грешник, до 26-летнего возраста (то есть до женитьбы в 1818 году. – П. Ф.) пребыл слепым и глухим Свету и Гласу Премудрости Твоея. Прости мне… тяжкое прегрешение сие! Теперь отверз Ты очи и уши мои, сердце мое раскрылось Благодати Твоея… ты даровал мне жену добродетельную, соделывающую счастие мое на земли! Ты любовью Своею чрез взаимную любовь нашу к Себе направил блуждающее сердце мое»^[178]. Достаточно сравнить это преисполненное смирением и покаянием моление с цитированным выше письмом брату, дышащим гордостью и гневом, чтобы понять глубину того духовного перелома, который пережил Александр Муравьев, став женихом, а затем мужем Прасковьи Шаховской. И если первое прошение об отставке в январе 1818 года было следствием оскорбленной гордости, то нежелание вернуться на службу, несмотря на уговоры товарищей и начальников и даже на примирительные сигналы царя, могло быть порождено не гордыней («Пусть царь извинится!»), а напротив – смирением и желанием жить не внешней, а внутренней жизнью. Как бы то ни было, Александр не вернулся тогда на службу. Осенью 1818 года он обвенчался с Прасковьей Шаховской и повторил свое прошение об отставке, ссылаясь на «семейные обстоятельства». На этот раз отставка состоялась.

Другим следствием описанного выше духовного перелома стало решение Александра, следуя христианскому принципу «Цари от Бога поставляются», прекратить всякую политическую деятельность. В мае 1819 года он заявил о выходе из «Союза благоденствия» с оставлением всех занимаемых в нем должностей, вернул все хранившиеся у него документы и принес товарищам по союзу свои извинения, ссылаясь, однако, на то, что следует гласу Божьему.

Соратники приняли отступничество основателя тайного общества с недоумением и возмущением, тем более понятным, что многих из них именно он вовлек в круг заговорщиков. Александру пришлось выслушать на эту тему немало горьких слов.

Мы не знаем, какой разговор произошел тогда между Александром и Михаилом и был ли вообще такой разговор. Известно, однако, что с 1819 года они стали общаться все реже, а в начале 1820-х не встречались порой по году и больше, да и переписка почти заглохла. «Миша уже с год не приезжал сюда… и совсем ко мне не пишет», – жаловался Александр брату Николаю^[179]. Впрочем, сам он к Михаилу тоже не ездил, а писал, похоже, только по делу. Таким образом, в начале 1820-х годов закончился двадцатипятилетний период близкого общения Михаила со старшим братом. Потом будут арест, следствие и многолетняя ссылка Александра. Издалека братья будут внимательно следить друг за другом, но общение их возобновится только через много лет.

Александр Николаевич еще будет появляться на страницах этой книги. Здесь же я хотел бы кратко рассказать о его дальнейшей жизни и характере его отношений с Михаилом в пору зрелости обоих братьев.

IX. Брат Александр

Проведя медовый месяц в родовом имении Шаховских Белая Колпь, Александр Муравьев поселился с женой в Москве в доме тещи – княгини Елизаветы Сергеевны. Александр был без ума от Параши и своего нового статуса женатого человека. «Я счастлив, – писал он Николаю, – …совершенство в виде жены – что более могу тебе сказать… Порадуйся со мною. <…> Достижение почестей мирских приятно, но никак и ни в чем с супружеством сравниться не может»^[180].

Наряду с супружескими радостями Александр занимался благоустройством Ботово – имения в 9 верстах от Волоколамска, принесенного женой в приданое. В начале 1820-х годов супруги переселились туда на жительство.

Александр погрузился в управление имением. Зная его антикрепостнические убеждения, можно предположить, что, подобно своему современнику и едва ли не ровеснику Евгению Онегину, он пробовал заменить «барщину старинную» «оброком легким», но результаты, видимо, были плачевны. Несколько лет спустя Александр будет с жаром предостерегать свою тещу от эмансипаторских экспериментов. «…[К]рестьяне хотят вас обмануть, обещаясь заплатить оброки, – напишет он ей как-то. – И коль скоро вы уничтожите или убавите запашку, то они опять немедля откажутся от платежа, землю же возьмут себе… <…> Пахотную деревню под Москвою гораздо выгоднее иметь, чем оброчную… <…> Сверх того, ужасная безнравственность, воровство, праздность, пьянство суть удел непросвещенных оброчных деревень»^[181]. Мне сдается, что в этих словах чувствуется горечь собственного печального опыта…

Сводить концы с концами из года в год становилось труднее. Отец, получивший большое наследство от своего отчима и охотно тративший деньги на училище колонновожатых, годами не давал старшим сыновьям ни копейки. Переписка братьев полна горьких сетований на эту тему. Безденежье подталкивало к мысли о возвращении на службу, которая могла дать какой-то заработок.

Семейного благополучия тоже не получалось. Супруги жили душа в душу в тесном духовном и нежном супружеском общении, и Бог посылал им детей, но они один за другим умирали в младенчестве. Первенец Михаил, родившийся 15 июня 1819 года за две недели до срока, прожил два с половиной года. Вторая дочь, Александра, – всего 6 часов, сын Николай – 12 дней, еще одна дочь, Елизавета, – год. «Всякое состояние в жизни, как бы оно счастливо и красно ни казалось, сопряжено с великими огорчениями и болезнями и страданиями, для того, чтобы мы не влюблялись в оное и не забывали долга своего перед богом. Вот я имел пятерых детей, теперь осталась у меня одна дочь Сонечка», – грустно и смиренно сообщал Александр брату в августе 1824 года, вскоре после смерти Лизоньки^[182]. (Забегая вперед, сообщим, что еще одна дочка уйдет из жизни в 1832 году на шестом году жизни. Соня умрет от чахотки 23 лет от роду. Из семи детей переживет отца только один сын Иван.)

Несчастные родители искали утешения у Бога. В душе Александра возрождение глубокой православной религиозности, происходившее под влиянием жены, каким-то загадочным образом непротиворечиво сочеталось с активизацией его масонских увлечений. Он настойчиво постигал глубинные основы масонства, регулярно посещал собрания вольных каменщиков и приобретал все более высокие позиции в их сообществе.

Так прошли шесть с половиной лет, в течение которых общение Александра с былыми соратниками по тайному обществу носило исключительно случайный и спорадический характер.

События 14 декабря застали Александра Муравьева в Москве. В первые же дни после начала следствия он был упомянут в качестве одного из основателей «первоначального» тайного общества сначала Сергеем Трубецким, чуть позже Павлом Пестелем. 11 января Александр был арестован, спешно доставлен в Петербург и помещен в Петропавловскую крепость. В ходе следствия А. Муравьев не скрывал своего участия в создании тайного общества. Но он оспаривал, что был единственным его создателем и руководителем, и назвал имена 20 других «сочленов» общества. Среди названных числился и брат Михайла. При этом Александр в пылу раскаяния не очень следил за формулировками, в результате его первичные показания при буквальном прочтении могли быть истолкованы весьма опасным для Михаила образом: Александр сообщал, например: «В продолжение 1817 и до начала 1819 году я в обществе был. <…> Члены тайного общества, бывшие, когда я был членом… [следует перечисление 20 имен, среди которых назван] брат мой родной Михаил Николаевич Муравьев»^[183]. Получается, что Михаил был в обществе изначально, а значит, должен был знать о московском заговоре. Александр не мог знать, что этим опрокидывалась вся конструкция защиты Михаила. Непродуманным было и специальное заявление Александра о непричастности Михаила к преступным замыслам: «…брат мой родной, отставной Подполковник Михаил Николаевич Муравьев, всегда удалялся, или с омерзением прекращал всякие преступные разговоры. Он всегда держался прямой писанной цели общества, которая была распространение Просвещения и Добродетели; и когда мне случалось увлечену быть страстью, то он всегда приводил меня к порядку. О сем теперь торжественно объявляю. 17 января 1826 г.»^[184]. Значит, Михаил не раз присутствовал при «преступных разговорах», знал о них… Правда, несколькими днями позже, видимо, поняв опрометчивость своих прежних показаний, Александр сообщал, что брат его «Михаил Николаевич Муравьев, Иван Григорьевич Бурцов, Петр и Павел Иванович Колошины и Алексей Васильевич Семенов… ни один из них также не был членом первого общества, названном здесь Союзом Спасения»^[185].

Сознался Александр и в участии в роковом собрании в сентябре 1817 года, на котором обсуждался план цареубийства. Эти признания сопровождались выражением искреннего и полного раскаяния с упором на то, что покаяние перед Богом он принес еще в 1819 году, был наказан за свои преступления смертью детей и сестры и с тех пор ничем не усугублял своей вины.

«В уважение полного и искреннего раскаяния» Александр Муравьев, которому, судя по некоторым его письмам, в начале следствия угрожали чуть ли не смертной казнью, был приговорен всего лишь к шести годам каторжных работ с последующим бессрочным поселением. Жена Прасковья Михайловна сразу же отправилась за мужем. Ее сопровождали две сестры – одна из которых, Варвара, была невестой также сосланного декабриста Муханова, а другой – Марфе было суждено спустя много лет стать супругой овдовевшего Александра Николаевича.

Уже в Сибири их нагнала новая царская милость. Каторга отменялась, как и лишение дворянства, званий и чинов. Оставалась только высылка и запрет покидать указанное для проживания место, но и тут суровый Якутск был заменен на более сносный Верхнеудинск. Еще через некоторое время царь вернул А. Н. Муравьеву право поступать на гражданскую государственную службу. В апреле 1828 года он был назначен иркутским городничим.

Невелика честь для 36-летнего человека, который в 23 стал полковником Генерального штаба. Муравьев тяготился незначительностью своей должности. «Начальников имею много, кроме генерал-губернатора и губернатора. Ибо все присутственные места мне повелевают, а я всем по умению повинуюсь. Признаюсь, что нет для гордости лучшего исправителя, нет против нее сильнейшего лекарства, как быть городничим в Иркутске», – писал он с горечью. Однако надежды не терял: «Молю бога, да поможет мне и в сей должности показать свою ревность к службе: беспристрастием, деятельностью и толковатостью [то есть толковостью]». Это из его письма шурину Валентину Шаховскому^[186]. В том же письме он сообщает, что жалованья ему назначено «кажется[,] только шестьсот рублей», и формулирует свое кредо относительно любых левых доходов: «все прочее есть беззаконие, корыстолюбие, лихоимство, воровство, грабеж. Мы, кажется, любезный друг, всегда так разумели, так навсегда и будет, и хотя бы мне пришлось для существования своего продать последнее свое платье, но я с помощью божиею устою в своих правилах вышеозначенных»^[187]. Звучит как клятва, которой он останется верен во все последующие 30 лет своей службы.

Устоять было трудно. Кругом чиновники разных рангов «брали» и катались как сыр в масле. Муравьевы же вечно бедствовали, одалживались и по мелочам и по-крупному и все больше увязали в долгах. Взаймы им давали и из искренней симпатии, и из уважения к громкому имени князей Шаховских, но многим кредиторам приходилось потом годами, а то и десятилетиями напоминать Александру Николаевичу о его денежных обязательствах, а ему, стиснув зубы, писать бесконечные обещания уплатить при первой же возможности и пускаться в самые невероятные проекты, чтобы раздобыть денег. Он то строил лесопилки и пилил лес на продажу, то брал в аренду имение Радзивиллов, но, не имея деловой сметки и готовности давать и брать взятки, постоянно оставался в прогаре.

Но мало того, что Муравьев не брал. Он неустанно и непрерывно обличал взяточников, причем делал это независимо от занимаемых ими должностей. Это превращало его в смертельного врага чиновного мира, спаянного годами общей работы и общего лихоимства.

В особенно трудное положение он ставил себя тогда, когда прямо или косвенно обвинял в покровительстве нечистым на руку служакам их начальников, которые, как правило, были начальниками и самого Александра Муравьева.

Во время службы Муравьева в Иркутске пост генерал-губернатора Восточной Сибири занимал А. С. Лавинский – человек опытный, честный и высокообразованный. К тому же он был сводным братом С. С. Ланского, товарища Муравьева по масонской ложе. Александр Степанович покровительствовал Муравьеву. Иркутским гражданским губернатором был честный и добродушный И. Б. Цейдлер, который также был лоялен к нему. Таким образом, в своей борьбе с лихоимством мелких чиновников иркутский городничий мог рассчитывать на поддержку губернского начальства. Оно, в свою очередь, было довольно работой Муравьева на его скромном посту и продвигало его по службе. Довольно скоро он был назначен начальником иркутского губернского правления, то есть стал третьим по значимости должностным лицом губернии.

Осенью 1832 года Муравьев был переведен на ту же должность в Тобольск. Должность губернатора была вакантна, и на Муравьева легли все губернаторские обязанности. Теперь он получал 9 тыс. руб. жалованья и 1,5 тыс. руб. квартирных. К тому же на 3 тыс. верст ближе стала Европейская Россия, куда он стремился всеми своими помыслами. Грела душу и весточка, полученная в то же время от брата. Николай писал, что государь поручил ему сообщить Александру, что доволен его службой. «Я перевел его в Тобольск с тем, чтобы опять его через несколько времени перевесть в Россию», – сказал будто бы император.

Все вроде бы складывалось неплохо, но в Тобольске Александра встретили совсем иные условия, чем те, которые благоприятствовали ему в Иркутске.

Генерал-губернатором Западной Сибири, столицей которой был Тобольск, состоял Иван Александрович Вельяминов – отпрыск древнего боярского рода, генерал от инфантерии, герой войны 1812–1814 годов. Ему был вверен край, простиравшийся от Ледовитого океана до Алтая и от Урала до Енисея – ¹/₇ часть территории России с более чем миллионным населением. Кроме того, Вельяминов был командиром Отдельного Сибирского корпуса численностью 15 тысяч солдат и офицеров, размещенных в нескольких пунктах от Омска до Семипалатинска. Управлять лично таким огромным хозяйством было невозможно. Приходилось препоручать управление кругу доверенных чиновников. И такой круг сложился из людей, очень далеких от идеалов служения и бескорыстия. Уже через пару месяцев Александр Николаевич убедился в этом прискорбном факте. Но когда он попытался доложить о своих наблюдениях генерал-губернатору, тот встретил его неласково и посоветовал не затевать кляузы, едва прибыв на новое место службы. Реакция ожидаемая: Вельяминов исправлял должность генерал-губернатора с 1827 года, и признать правоту Муравьева означало бы для него расписаться в собственной несостоятельности.

Казалось бы, надо угомониться, выждать, хорошенько обдумать ситуацию. Но осторожность, анализ возможных последствий своих слов и действий были не в характере Александра Муравьева. В сложившихся условиях он находит способ исполнять им самим на себя возложенный долг обличения воров и взяточников, способ, небесспорный в моральном отношении и самоубийственный в отношении карьерном. Александр Николаевич решил сделать своим союзником грозное Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, где одну из высших должностей занимал его родственник – двоюродный брат по матери А. Н. Мордвинов. Ему-то и доносит А. Муравьев о беспорядках в Тобольске. «Мною раскрыты важные беспорядки в счетоводстве денег и душ по здешней казенной палате, – пишет он, например, 3 июня 1833 года. – Если вы меня поддерживать станете, то ручаюсь вам, что я исправлю эту хаотическую Тобольскую губернию»^[188].

По своему статусу Третье отделение имело право вмешиваться везде, где замечалось нарушение закона и угроза безопасности империи, а его начальник, всесильный А. Х. Бенкендорф, не питал ни симпатии, ни иллюзий в отношении русского чиновничества, особенно чиновничества провинциального. «Чиновники. <…> Это сословие, пожалуй, является наиболее развращенным морально. Среди них редко встречаются порядочные люди. Хищение, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. <…> Они ненавидят тех, кто преследует взяточничество, и бегут их, как сова солнца», – написал он как-то^[189]. На это и рассчитывал Муравьев, направляя в Третье отделение свои «сигналы». Результатом стала присылка в Тобольск жандармского полковника Маслова, с которым Муравьев отправил в Петербург обстоятельную записку «О злоупотреблениях и злоупотребителях в Тобольской губернии». Копию этого документа он переслал через брата Николая министру внутренних дел Блудову. Записка была написана почему-то от третьего лица, что еще сильнее придавало ей форму доноса. Может, таким способом Александр Николаевич пытался замаскировать свое авторство?

Наивная уловка. Все письма Муравьева перлюстрировались, и о его «сигналах» тут же становилось известно тем, против кого они были направлены. Сразу были приняты контрмеры. В Петербург полетели жалобы на кляузный характер бывшего заговорщика и просьбы избавить Тобольск от его несносного присутствия. А тут еще Муравьевых поймали на попытке незаконно переслать из Тобольска в Иркутск ссыльному декабристу Муханову письма от Прасковьи Михайловны и ее сестры Варвары Шаховской, невесты Муханова. И хотя обнаружили эти письма не в Тобольске, а в Иркутске, произошло это так «своевременно», что трудно избавиться от ощущения – в Иркутске знали, что и где искать (письма были спрятаны в двойное дно ящика с семенами). Не был ли завербован кто-то из тобольской прислуги Муравьевых?

Как бы то ни было, Муравьев получил письменное замечание от Бенкендорфа, и его убрали из Тобольска: с понижением по службе перевели в Вятку на должность председателя уголовной палаты.

Накануне отъезда в Вятку умирает младшая дочь Муравьевых Лиза. Это пятый ребенок, которого теряет бедная мать. Обостряется ее давнишняя болезнь, безжалостная чахотка. А тут еще долгий и трудный переезд и холодный климат. Муравьев умоляет перевести его из Вятки в какой-нибудь южный город, где жена могла бы получить шанс на выздоровление. Но поздно: в январе 1835 года Прасковьи Михайловны не стало.

А жизнь продолжается. Новое место службы – Таврида, должность та же – председатель уголовной палаты. И та же линия поведения: Александр Николаевич продолжает разоблачать «злоупотребителей». Главной мишенью его разоблачительного рвения оказывается таврический гражданский губернатор А. И. Казначеев, но доставалось и другим чиновникам. Сигналами о злоупотреблениях Муравьев бомбардирует генерал-губернатора Новороссии М. С. Воронцова…

Большинство наших современников узнает о Михаиле Семеновиче Воронцове из эпиграммы Пушкина: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». Здесь «наше все» зло клевещет, вымещая личную обиду. М. С. Воронцов – герой русско-турецких войн начала XIX века, герой 1812 года, командовавший дивизией при Бородине и раненный штыком в рукопашной схватке, командир русского оккупационного корпуса во Франции, генерал-губернатор Новороссии, украсивший пустынный край садами и дворцами, библиофил, покровитель искусств – вряд ли заслуживал такой характеристики.

К 1836 году, когда А. Н. Муравьев прибыл в Симферополь, Воронцов руководил Новороссией уже 14 лет. Половину этого срока под его руководством работал таврический губернатор Казначеев. Понятно, что атаки на Казначеева Воронцов воспринимал как атаки на себя самого. Но на «сигналы» только что прибывшего Муравьева Воронцов поначалу реагировал спокойно и даже доброжелательно. Он советовал Казначееву встретиться с неутомимым обличителем и обсудить его претензии спокойно, в конструктивном духе. Но Александр Николаевич отказывается от встречи. Тогда Воронцов запретил Муравьеву писать ему и рекомендовал обращаться прямо в Петербург к министру юстиции (по ведомственному подчинению уголовной палаты). В одном из писем того периода Воронцов сетовал на «несчастную его [Муравьева] наклонность к подозрению и удалению против таких людей, которые хотя как и все люди, и как он сам, часто могут ошибаться, но в прямом усердии к добру и к пользе службы ему[,] конечно[,] не уступают. <…> [Б]оюсь, что господин Муравьев… в странном уверении, что кроме его в губернии нет ни одного честного человека… все будет продолжать удаляться, доносить и тем более и более портить все дела, которых коснется»^[190]. Когда спустя некоторое время Воронцова спросили, можно ли назначить Муравьева губернатором (в смысле справится ли он с этой должностью), Михаил Семенович ответил кратко, но емко: «Только не у меня в Новороссии»…

С такой-то вот репутацией человека способного, честного, но неуживчивого и склонного к кляузе А. Н. Муравьев в конце 1837 года получил назначение на должность архангельского гражданского губернатора. Александр уже давно думал об отставке. Он принял назначение потому, что «выгоднее выйти в отставку губернатором, чем председателем (уголовной палаты)», и, наученный горьким опытом, не собирался особенно активничать. «Губерния запущена. Дела делать невозможно, ибо хотят, чтобы все дурное называли прекрасным. А как сего по совести сделать нельзя, то приходится все оставить в текущем порядке или беспорядке. Оно покойнее для всех», – писал он брату. Наивный человек. Он искал покоя, но об оценке работы своего нового начальника, военного губернатора Сулимы, писал открытым текстом: «Губерния запущена». Похоже, он так и не понял, что все его письма тайно прочитываются, так что его оценки всегда могут дойти до оцениваемых.

Он искал покоя, но не тут-то было. Ровнехонько ко времени прибытия Муравьева в Архангельск достиг критической точки конфликт, о котором уже давно было известно в Петербурге. В тысяче верст от Архангельска на границе Большеземельской тундры находилось (и находится сейчас) село Ижма. (В 2010-м это не очень-то известное поселение напомнило о себе удачной аварийной посадкой самолета Ту-154 на взлетно-посадочную полосу давным-давно заброшенного аэродрома.)

В XIX веке население села составляли ижемские коми – особая этническая группа православного исповедания, сложившаяся путем смешения коми (зырян), северных великороссов и лесных ненцев (самоедов). Конфликт возник в 1833 году, когда ижемские крестьяне (1975 душ мужского пола во всей Ижемской волости) наотрез отказались выполнить распоряжение губернского начальства – отправить людей и подводы на строительство новой дороги между Мезенью и Пинегой. Начальство ссылалось на высочайше утвержденное решение о прокладке этого тракта и на закон о привлечении к устройству дорог государственных крестьян, проживающих в уезде, где ведется строительство. Ижемцы как раз и были государственными крестьянами Мезенского уезда. Со своей стороны ижемские мужики упирали на то, что от их деревень до места работ 900 верст, то есть полтора месяца пути, так что отправка туда работников и подвод неизбежно разорит десятки хозяйств, лишит их средств к существованию и возможности уплаты подушной подати и оброка. Ижемцы не просто упирались, они писали прошения в Петербург, отправляя туда грамотных, щедро профинансированных и опытных в таких делах ходоков.

Сегодня непросто понять, кто был в ижемском конфликте прав, а кто виноват. В советские времена такого вопроса не вставало: правы, конечно, были угнетенные, то есть крестьяне. Но ведь крестьяне эти явно хитрили, утверждая, что у них нет средств исполнить законный приказ начальства. Возможно, были правы те, кто докладывал в Петербург, что едва ли ¹/₃ ижемских крестьян может быть признана достаточно обеспеченными. Но эта треть ворочала большими капиталами. Дело в том, что наиболее зажиточные ижемцы уже в начале XIX века освоили оленеводство. Спаивая и запугивая своих соседей-ненцев, они постепенно вытесняли их с наиболее привлекательных оленьих пастбищ. Если в конце XVIII века у ижемцев было 10 тыс. голов оленей, а у ненцев Большеземельской тундры 124 тыс., то к концу 1830-х годов ижемцы владели уже 150 тыс. голов, а ненцы всего 30 тыс. Дело зашло так далеко, что для предотвращения физического вымирания самоедов правительство издало в 1835 году указ, ограничивающий права ижемцев по продаже ненцам водки и аренде их оленьих пастбищ.

К тому времени в Ижме и окрестных деревнях действовало более 80 мастерских, в которых ежегодно перерабатывалось на замшу 40 тыс. оленьих шкур. Замша вывозилась на всероссийские ярмарки и даже попадала за границу. На «замшевые» деньги ижемские богатеи построили в селе огромную по местным масштабам церковь, завели первую в губернии сельскую школу, платили многотысячные взятки уездным чиновникам.

Власти предлагали ижемцам поднанять для строительства тех 12 верст дороги, которые были им разнаряжены, крестьян из ближайших к Мезени деревень, и такие крестьяне нашлись. Оплатить такой поднаем за все сельское общество вполне могли местные богатеи. Могли и даже были обязаны, так как за выплату податей и исполнение повинностей государственными крестьянами по закону отвечал не каждый отдельный крестьянин, а сельское общество в целом. Но ижемские богатеи упорно отказывались, надеясь на присылку петербургских чиновников, которых можно будет убедить в том, что они едва сводят концы с концами, и заодно добиться отмены тех ограничений, которые были наложены на них в отношении спаивания и вытеснения ненцев.

К 1838 году, когда А. Н. Муравьев прибыл в Архангельскую губернию, ижемский конфликт достиг уже того этапа, на котором все средства убеждения и уговоров ослушников казались исчерпанными. Оставалось последнее законное средство – введение в непокорное село воинского контингента. Планирование операции ложилось на должностное лицо, ответственное за поддержание порядка в губернии, то есть на Муравьева.

Александр Николаевич спланировал операцию так, чтобы минимизировать вероятность реального применения военной силы. План был доложен министру Блудову и утвержден им. 17 августа 1838 года отряд численностью 200 человек выступил из Архангельска в Мезень. Здесь он должен был остановиться и ожидать зимнего пути в надежде, что ижемцы испугаются приближения войск и покорятся. В случае, если этого не произойдет, предполагалось продолжить движение к Ижме и по прибытии на место не пускать сразу в ход военную силу, а сделать все возможное, чтобы привести крестьян в повиновение мирными средствами. Предварительно предполагалось арестовать главного «вожака» ижемцев Дмитрия Бадина и отрешить от должностей наиболее ненавистных крестьянам уездных чиновников. План, как видим, совсем не людоедский, но дальнейшие события сделали его бессмысленным.

Дело в том, что к тому времени в Петербурге ижемский конфликт уже вышел на уровень спора двух могущественных министров: министра внутренних дел Д. Н. Блудова и министра государственных имуществ П. Д. Киселева. Блудов руководствовался принципом: законные требования государства должны исполняться. Киселев во главу угла ставил принцип недопустимости обложения государственных крестьян повинностями, подрывающими их хозяйство, и их способность в полном объеме выплачивать государству подушную подать и оброк за пользование казенной землей. Киселев был склонен верить сообщениям ижемцев о злоупотреблениях волостных и уездных чиновников. Блудов сомневался в правдивости слезных заверений ижемцев об отсутствии у них средств для исполнения требований начальства. В конце концов министры договорились направить в Ижму совместную комиссию двух министерств. Министр Киселев входил в то время в ближайший круг доверенных лиц государя. По его просьбе царь включил в состав комиссии своего флигель-адъютанта свитского полковника Н. И. Крузенштерна – сына командира первой русской кругосветной экспедиции. Накануне этого назначения Николай Крузенштерн сопровождал царскую семью в ее заграничном путешествии, хорошо показал себя и был в фаворе у императора. Он-то и возглавил комиссию как представитель самодержца.

Получив новое назначение, расторопный Крузенштерн, не заезжая в Архангельск, поскакал в Ижму. Обеспокоенные приближением воинской силы, ижемцы встретили блестящего полковника, посланника самого государя, изъявлением полной покорности. В качестве материального доказательства Крузенштерн потребовал в кратчайшие сроки выставить сто подвод с работниками. Подводы были выставлены и милостиво распущены по домам. Крузенштерн же поспешил в Мезень, чтобы на месте осмотреть место прокладки тракта, и пришел к выводу, что строить дорогу через бесконечные болота нет никакого смысла. 28 декабря Крузенштерн прибыл в Архангельск, где Муравьев тщетно пытался убедить его в том, что губернские власти действовали в соответствии с высочайше утвержденными указаниями и складывающимися обстоятельствами. Но у Крузенштерна уже сложилось мнение о предвзятости Муравьева. К тому же он спешил в Петербург: ему предстояло сопровождать немецких августейших особ в их путешествии по России.

Через полгода Александр Муравьев был уволен с должности архангельского губернатора без прошения, то есть не по своей инициативе, а по решению высшего начальства. Что же произошло? Сами по себе действия Муравьева в ижемском конфликте хотя и были признаны неэффективными, но соответствовали утвержденным инструкциям, и вряд ли за них его могли наказать так строго и унизительно. Есть, однако, одна деталь, которая, кажется, проливает свет на эту загадку. В письме брату Николаю Александр Николаевич сообщает, что, защищаясь от обвинений Крузенштерна, он был вынужден писать Бенкендорфу, прося его доложить государю, что Крузенштерн дезинформировал его. В том же письме брату Александр упоминает о том, что имеет надежное известие, будто Крузенштерн взял с крестьян «чтобы оправдать их[,] 15 000 рублей во взятку». Если он передал это сообщение Бенкендорфу, а Бенкендорф царю, то ответом, скорее всего, был взрыв гнева самодержца в адрес «кляузника и клеветника» Муравьева, настолько невероятно выглядела тогда и выглядит сейчас картина передачи блестящему свитскому полковнику взятки от крестьян в глухой зырянской деревне. В пользу этой версии говорит и то, что Николай I не восстановил Муравьева в должности губернатора даже тогда, когда Комитет министров после долгого разбирательства признал все обвинения, выдвинутые против него комиссией Крузенштерна, необоснованными.

После отставки Александр Николаевич поселился в своем Ботово и занялся хозяйством, надеясь расплатиться с многочисленными долгами. Но надежды оказались тщетными. Не помогло и наследство, полученное после смерти отца в 1840 году. Он был вынужден вновь поступить на службу – сначала гражданскую, а с 1851 года – военную, в том же звании полковника, в котором покинул ее 33 года назад. 60-летний полковник в те времена был экзотикой. Это чувствовалось в отношении к нему со стороны многих сослуживцев и начальников. В 1855 году А. Н. Муравьев наконец стал генерал-майором и в том же году подал в отставку: быстро прогрессировавшая катаракта почти лишила его зрения.

И самому Александру Николаевичу, и всем окружающим казалось, что карьера его окончательно завершена. Но наступило новое царствование, под ули новые ветры, старый друг Сергей Степанович Ланской был назначен министром внутренних дел. К тому же катаракту удачно прооперировали, зрение восстановилось. Муравьев снова рвался в бой. По протекции Ланского он был назначен военным и гражданским губернатором в Нижний Новгород, то есть получил самый значительный пост за всю свою так неудачно складывавшуюся до тех пор карьеру.

Здесь он круто взялся за дело. Для начала отказался явиться на приветственный бал в свою честь, прослышав, что деньги на его проведение взимали с чиновников в принудительном порядке. Скоро полетели головы со взяточников. В ответ в адрес «проклятого Мураша» полетели анонимные эпиграммы, пасквили и доносы в столицу. Но зато воспряли духом обиженные всех сословий. «Пользуюсь только шестью часами сна в сутки (и то не всегда), я весь день напролет занят делами управления весьма сложного и разнородного, ибо я вместе военный и гражданский губернатор над 1 250 000 жителями, которые, найдя во мне человека, доступного всякому, заваливают меня своими просьбами после долгого угнетения… что продолжаться будет… доколе не сотру главы Гидры злоупотреблений, взяток и неимоверного корыстолюбия», – писал Александр Николаевич брату в начале 1857 года^[191]. Не укатали сивку крутые горки!

Годы губернаторства в Нижнем Новгороде (с сентября 1856-го по октябрь 1861-го) стали едва ли не самым удачным периодом почти пятидесятилетней службы Александра Николаевича. Население ценило в губернаторе его доступность, справедливость, готовность решать проблемы людей. Начальство – как непосредственное (министр Ланской), так и высшее (Александр II) благоволило ему.

Это было время ожесточенной борьбы между сторонниками и противниками крестьянской реформы. Эмансипаторским усилиям царя-освободителя и высшей имперской бюрократии противостояла консервативная оппозиция подавляющего большинства поместного дворянства. В этой борьбе нижегородский губернатор энергично поддерживал государя, хотя подвергался жесточайшим атакам со стороны антиреформаторского большинства нижегородских помещиков. Поддержать А. Н. Муравьева и помочь ему сломить бойкот со стороны противников реформы – такова была политическая задача посещения августейшей четой этой важнейшей губернии Поволжья в сентябре 1858 года. Спустя годы, но со слов живых свидетелей, В. Г. Короленко описал, как мастерски решил эту задачу царь: в своей речи перед дворянским собранием он изрядно нагнал страху на противников реформы, обвинив их ни много ни мало в измене^[192]. С губернатором же государь и императрица были «очень милостивы и ласковы»^[193]. В назидание консервативным критикам Муравьева его работа была отмечена орденом. Впрочем, другой свидетель встречи Александра II с нижегородским дворянством описывает ее совсем иначе и не упоминает о том, что царь обвинил нижегородцев в «измене»^[194].

«Медовый месяц» в отношениях с двором был недолгим. Александр Николаевич мечтал о безвозмездной передаче крестьянам всей земли, находившейся в их пользовании до реформы, не задаваясь, похоже, вопросом о том, чем в таком случае будут жить помещики. Прочтя манифест 19 февраля 1861 года, он заплакал и произнес только: «бедные крестьяне». (Это, впрочем, не помешало ему вплоть до отмены крепостного права оставаться владельцем нескольких сотен душ. Правда, владельцем номинальным, потому что бо́льшая часть его имений была заложена за долги.)

После того как отмена крепостного права стала фактом, от губернаторов требовалась уже не политическая поддержка освобождения крестьян как такового, а повседневная работа по проведению в жизнь реформы в том виде, в котором она была закреплена манифестом 19 февраля и который не удовлетворял ни помещиков, ни крестьян. В трактовке и имплементации положений манифеста Муравьев был скорее на стороне крестьян, во всяком случае, в большей степени на их стороне, чем авторы реформы – либеральная имперская бюрократия во главе с царем. Это вызывало недовольство петербуржского начальства, тем большее и чувствительное для Муравьева, что вскоре после начала преобразований его друг и покровитель С. С. Ланской покинул пост министра внутренних дел и в должность вступил П.А. Валуев, не имевший биографических оснований для особого благоволения Александру Николаевичу. Усилилось и давление на губернатора со стороны консервативного большинства нижегородского дворянства. Осенью 1861 года он был вынужден оставить губернаторский пост.

Дальнейшая служба А. Н. Муравьева носила характер почетной синекуры: он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен сенатором, но к работе, соответствующей его опыту и потенциалу, не привлекался. Вскоре резко ухудшилось состояние здоровья, да и пожизненное его проклятье – неоплатные долги опять выступили на передний план. В конце 1862 года Михаил Николаевич встречался со старшим братом. Впечатление он на него произвел грустное. В письме брату Николаю Михаил сообщал, что у Александра трудное материальное положение и здоровье его «много изменилось. Он очень вообще опустился»^[195].

Через год А. Н. Муравьева не стало.

Отношения между Александром и Михаилом Мурвьевыми складывались не просто. Александр не мог не чувствовать своей вины за то, что вовлек младшего брата в заговор и бросил его. Не думаю, впрочем, что это обстоятельство следует считать доминантой их позднейших отношений: Александр знал, что Михаил человек самостоятельный и не склонный перекладывать ответственность за свои поступки на других. Александр не ошибался: в показаниях Михаила нет ни слова о том, что он попал в тайное общество под влиянием старших товарищей. Тем не менее старший брат не особенно обижался на то, что младший ему не пишет. Разве что время от времени упоминает об отсутствии писем от Михаила в переписке с Николаем, да и то в спокойном тоне, вроде: «Миша мне совсем не пишет, да и бог с ним»…

Мне кажется, однако, что Михаил не писал старшему брату не столько из-за обиды на него, сколько из опасения, что Александр недооценивает опасность, исходящую для него и его корреспондентов из негласной перлюстрации его почты. Опасения небезосновательные. Мы видели, как опрометчиво Александр помещал в своих письмах нелицеприятные оценки в адрес лиц, от которых был зависим по службе и которые вполне могли оказаться и нередко оказывались среди негласных читателей его корреспонденции.

Тем не менее Михаил пристально наблюдал за жизнью брата Александра. Именно он сообщил Николаю радостную новость о том, что старшему брату оставлены его дворянство, чины и награды и, следовательно, надежда на достойное возращение в Россию. После ижемской истории Михаил следил за ходом рассмотрения апелляции Александра в Комитете министров и сообщал ему через Николая о целесообразности приезда в Петербург для ускорения дела.

Но прямого личного общения между Михаилом и Александром в течение ряда лет, похоже, действительно не было. Ситуация изменилась после того, как Михаил в 1839 году перевелся на службу в Петербург, а в отношении Александра был снят действовавший с 1826 года запрет посещать столицу. Теперь, приезжая в Петербург, Александр останавливался, как правило, в доме Михаила. То же делал и Николай, и иногда, хотя совсем не часто, они собирались у Михаила втроем и подолгу беседовали. В общем, отношения нормализовались.

Это не означает, однако, что Александр и Михаил всегда были довольны друг другом. Александр нередко жаловался Николаю, а то и его жене, что Михаил, поднимаясь по служебной лестнице и особенно став министром, слегка «забронзовел», и порой просил Николая с его стороны нажать на братца-министра, чтобы тот оказал содействие очередному протеже старшего брата. Были и политические разногласия, например, в отношении темпов крестьянской реформы. Николай ратовал за максимально быстрые действия, широкую гласность и приоритет интересов крестьян, то есть критиковал работу петербуржской реформаторской команды «слева». Михаил призывал к неторопливости, отказу от любых широковещательных заявлений и поиску баланса интересов с учетом справедливых ожиданий дворянства, то есть критиковал реформу «справа». Это, впрочем, не мешало нормальному общению братьев. Достаточно сказать, что за ходом дебатов в Петербурге Александр следил из дома брата Михаила, у которого он около месяца гостил в конце 1859 года^[196].

Но когда в мае 1863 года Михаил отправился в Вильну и приступил к решительным действиям по подавлению мятежа, всем разногласиям между братьями пришел конец. Александр полностью поддержал образ действий Михаила Николаевича. «Брат Михаил действует славно, как истинно русский… Многие кричат за конституцию, но теперь не время помышлять о ней. Надобно наперед унять поляков средствами диктаторскими, как делает Михаил в Вильне», – пишет Александр Николаю 1 июня 1863 года. И продолжает мысль 1 августа 1863 года: «Брату Михаилу, по мнению моему, надобно воздвигнуть памятник не за одно усмирение юго-западной (так в тексте. – П. Ф.) России, но за спасение отечества. Подобными мерами, думаю, что восстановить можно бы и Царство Польское, то есть обратить его в русские губернии с русскими правителями»^[197].

Дополнительные комментарии, думаю, излишни.

X. Первая отставка. Помещик

Вернемся, однако, к главному герою нашей книги, которого мы оставили в 1819 году. Отступничество брата произвело на Михаила сильное впечатление и, конечно, заставило его задуматься над собственным настоящим и будущим.

Еще один повод для этих мучительных раздумий появился у Михаила годом позже в связи с беспорядками в Семеновском полку. Семеновский лейб-гвардии Его Величества полк был одним из старейших и наиболее привилегированных полков русской гвардии. В бытность свою наследником престола полком командовал будущий император Александр Павлович. Среди офицеров-семеновцев после войны 1812–1814 годов было много выходцев из самых аристократических семей России, много людей образованных и либерально настроенных. В том числе будущих декабристов. В 1820 году командовавший полком генерал Я. А. Потемкин – человек либеральных взглядов, «отец» солдатам и младшим офицерам, по представлению А.А. Аракчеева был заменен полковником Ф. Е. Шварцем. Замена была произведена для того, чтобы вытравить из старейшего полка русской гвардии либеральный и попустительский дух, не соответствовавший вкусам временщика.

Полковник Шварц был выходцем из незнатной семьи обрусевших немцев. Боевой офицер и служака именно в аракчеевском духе, он приступил к командованию полком по привычным для него лекалам муштры, зуботычин и шпицрутенов для солдат, мелких придирок и требования неукоснительного соблюдения буквы устава для офицеров. Семеновцы привыкли быть привилегированным полком. Ни офицеры, ни солдаты не приняли неотесанного немца. Поднялся ропот, сначала глухой, потом все более громкий. Офицеры не пытались его остановить. Наконец замученные муштрой солдаты обратились с коллективной жалобой на полкового командира, что было строжайше запрещено уставом. Жалобщики были арестованы. Тогда весь полк без команды построился на плацу и потребовал освобождения товарищей. В этой ситуации Шварц проявил нерешительность и малодушие. Он не вышел к солдатам и не сумел привести их в повиновение. За это он был предан военному суду и приговорен к смертной казни. (Позже, правда, помилован и даже возвращен на военную службу.) Но главным преступником был признан полк, действия которого напугали и возмутили императора именно потому, что речь шла о crème de la crème императорской гвардии. Следствие не вскрыло подстрекательства солдат со стороны офицеров, но сама возможность такой смычки офицеров-аристократов с солдатской массой казалась страшным знамением. Семеновский полк был раскассирован без всяких скидок на былые заслуги или аристократическое происхождение офицеров.

С этого момента стало окончательно ясно, что время либеральных мечтаний прошло, что в окружении и сознании Александра I реакционеры взяли верх и они не будут шутить с теми, кто покушается на устои государства.

Мы видели, анализируя «Законоположение Союза благоденствия», что Михаил был сторонником условной лояльности по отношению к правительству и надеялся на его «доброжелательство». Постепенно от этой надежды не осталось и следа. В 1820 году во время кратковременного пребывания Николая Муравьева в Петербурге Михаил написал и передал брату с оказией записку, которая являлась реакцией на тот холодный прием и скудные награды, которые Николай получил в Зимнем дворце после доклада о своей экспедиции в Хиву – экспедиции, из которой Муравьев, каждый день рискуя жизнью, привез важнейшие сведения. Вот что написал Михаил брату: «В Риме всегда можно было довольствоваться пользой, которую ты принес… В России же, поверь, мой друг, не должно искать сей пользы, должно или с презрением к правящим тварям совсем удалиться, или служить с тем, чтобы их когда-нибудь истребить»^[198].

И это пишет человек, который всего несколько лет назад заявлял: «Муравьевы не могут сидеть без дела и не приносить пользы!» Человек, который неплохо продвигался по службе. Что же произошло? Обида за отставку брата Александра и недооценку брата Николая, подтверждающая подспудное подозрение в том, что Муравьевы занесены в какой-то таинственный «черный список»? А может быть, догадка, что царю известно об активности Муравьевых в тайном обществе и им нечего рассчитывать на его благоволение? И мысль о том, что с заговорщиками власть шутить не будет; в успех же любого антиправительственного заговора Михаил, будучи реалистом, ни секунды не верил. Или это рационализация глубокой фрустрации в связи с собственным положением? Страстно желая служить, приносить пользу и делать карьеру, но по совпадению ряда обстоятельств вынужденно сидя в затянувшемся отпуске, Михаил, возможно, подсознательно, пытался этими жесткими словами приискать для себя самого удовлетворительное объяснение и оправдание своих действий? Вероятно, и то, и другое, и третье, как это обычно и бывает у сложных натур в сложных жизненных обстоятельствах. И фоном ко всем этим тревожным чувствам и мыслям простой и грубый факт: жить с семьей в московском доме отца с его придирками и его сожительницей невозможно; своим домом в Москве или тем более в Петербурге на подполковничье жалование не проживешь, а доходы с имения жены – скудные. Остается одно: окончательно обосноваться в деревне и заняться хозяйством, чтобы приумножить доход с него. Силы и энергии для этого Михаил чувствовал в себе достаточно.

Как бы то ни было, осенью 1820 года двадцатичетырехлетний подполковник Михаил Муравьев, пребывающий в долговременном отпуске, подает в отставку, ссылаясь на состояние здоровья («за раною», как сказано в его формулярном списке). Одновременно он еще больше сворачивает контакты с тайным обществом, которые после женитьбы и так постепенно отсыхали.

Всю зиму 1820/21 года Муравьевы провели в деревне. О том, как им жилось, мы узнаем из письма Михаила его кузине, а может быть, и первой детской любви, Софье Николаевне Корсаковой (урожденной Мордвиновой), отправленного 18 декабря 1821 года из Петербурга. Собственно, письмо Михаила – это всего несколько строк. Он заехал к Мордвиновым на один вечер и не застал Софьи, о чем и выражает сожаление. Но к письму есть приписка сестры Софьи Маши Мордвиновой. Она рассказывает: «Вчера, любезная Сонюшка, привечали мы любезного нашего гостя Мишу Муравьева… Он очень спешил возвратиться в Москву, потому что жена его осталась беременна и в этом месяце родит». (Родит она, кстати, будущего отца моего прадеда – Леонида.) «Прошлую зиму всю, – продолжает Маша свой рассказ, – жил он с женой в деревне и говорит, что было очень весело, очень счастлив своим теперешним положением, зовет нас приехать к себе и говорит, что мог бы папеньку вылечить магнетизмом…»^[199].

Если Маша Мордвинова правильно уловила настроение Михаила, то он так и дышал энергией и бодростью: он доволен своим положением, счастлив с женой. Да еще загибает про какой-то целебный «магнетизм», с помощью которого он якобы вылечил массу людей.

А ведь не все было так весело в Рославльском уезде в 1821 году. Михаил планировал завести прибыльное хозяйство, построил винокуренный завод. Но случился сильный недород, начался голод. Бедствовали тысячи крестьян. Губернские власти бездействовали. Муравьев на свой счет устроил в винокуренном цехе бесплатную столовую, где ежедневно питались сотни крестьян. С помощью тещи Н. Н. Шереметевой и будущего свояка И. Д. Якушкина организовал сбор средств в Москве. На собранные 30 тыс. руб., учитывая дороговизну, можно было купить только 1300 четвертей хлеба (примерно 340 тонн)^[200]. Для тысяч голодающих это немного. И тогда Муравьев вновь проявил свой общественный темперамент: он инициировал съезд уездного дворянства и направление от его имени коллективного письма министру внутренних дел через голову губернского начальства. Это возымело действие. В уезд был направлен с инспекцией сенатор Д. Б. Мертваго, известный своей абсолютной честностью и недюжинной распорядительностью. Михаил Муравьев был его ближайшим помощником и консультантом при обследовании уезда на предмет выявления числа голодающих крестьян в мелкопоместных имениях, то есть там, где помещики не имели возможности прокормить своих крепостных. Работать приходилось почти круглосуточно в сознании того, что каждый час промедления может означать смерть кого-то из голодающих.

Окончательные списки Д. Б. Мертваго должен был составлять лично. Наконец в ночь с 15 на 16 января 1822 года списки 15 615 душ мужского пола в 1482 мелкопоместных имениях были готовы и отправлены в Петербург. «Но ведь и женщины желудок имеют и им хлеба дать надобно» (то есть число нуждающихся нужно по крайней мере удвоить), – горько шутит Д. Б. Мертваго в письме, которое он двумя днями позже отсылает своему «бесценному, почтенному Михаилу Николаевичу»^[201]. В Петербурге выделили средства. Зашевелились наконец и губернские власти. Голодающие получили реальную помощь. Голод пошел на убыль.

Для Муравьева этот успех был в какой-то мере компенсацией фрустрации, связанной с решением об отставке. Кроме того, это был ценнейший опыт, подтверждающий возможность конструктивного и результативного взаимодополнения общественной инициативы и действий властей. Может быть, именно чувство успеха и этот опыт наполняли его той бодростью, которую подметила Маша Мордвинова.

Исследователи до сих пор не пришли к общему мнению относительно того, была ли эта деятельность Муравьева его вкладом в реализацию принципов тайного общества, или речь шла скорее об исполнении им попечительских обязанностей, предписанных законом помещикам в отношении их крепостных крестьян. Впрочем, возможно и то, что для Михаила это было и тем и другим, так что в зависимости от обстоятельств он мог упоминать свою работу по помощи голодающим то как иллюстрацию своей активности в тайном обществе, то как доказательство своего законопослушания и отеческого отношения к крестьянам.

Выше мы отмечали, что, выйдя в отставку и уехав из Москвы, Муравьев постепенно отошел от дел тайного общества, хотя, бывая время от времени в Москве и Петербурге по делам помощи голодающим, встречался с товарищами по «Союзу благоденствия».

Участвовал он (хотя и не с самого начала) и в совещании Коренного совета в январе 1821 года, на котором было решено и объявлено, что союз прекращает свое существование. Это объявление было тактическим ходом радикалов, рассчитывавших таким образом избавиться от тех членов, которые были не готовы к жесткой конспирации и практической работе по подготовке переворота. Михаил Муравьев принадлежал как раз к этим последним. Но среди тех, кто решил продолжать борьбу, было немало его близких друзей. Они ценили Михаила, они хотели иметь его в своих рядах. Поэтому он был ознакомлен с новым конспиративным уставом тайного общества^[202]. Но никакого реального участия в деятельности новых организаций, созданных Никитой Муравьевым и Сергеем Трубецким в Петербурге и Павлом Пестелем в южной армии, он, похоже, не принимал. Тем более что в 1822 году царь своим рескриптом запретил любые тайные общества в России.

О личной жизни Михаила и его семейства в 1821–1824 годах мы знаем очень мало. Неурожаи и помощь голодающим изрядно подорвали финансы Муравьевых. Три года имение приносило одни убытки. Надежды на прибыль от винокуренного завода стали сбываться только в 1823-м. «Мы все, слава Богу, здоровы в уединенной деревне, курим вино и землю пашем, вот наши занятья; нынче первый год, что улаживаются хорошо наши дела, что-то Бог даст», – пишет Михаил брату 21 ноября 1823 года^[203].

XI. Подследственный. Опять на свободе

Между тем события принимали нешуточный оборот. В конце 1825 года Муравьевы в своей деревне узнали из газет о событиях в Петербурге 14 декабря. Сергей Муравьев, который в то время жил в семье старшего брата, спустя много лет рассказывал о первой реакции Михаила на эти известия: он сделался печален и задумчив, но младшему брату ничего о своих опасениях не сказал. Только стал менее требователен к нему на занятиях по математике. После Нового года в печати появились имена главных участников восстания в Петербурге и в Киевской губернии: С. Трубецкого, Никиты Муравьева, братьев Муравьевых-Апостолов и других его родственников и друзей^[204].

О причастности Михаила Муравьева к первым (по терминологии следственной комиссии – «первоначальным») тайным обществам следствие узнало из показаний Сергея Трубецкого, данных несостоявшимся «диктатором» в первые же дни после выступления на Сенатской площади. Сразу же в Москву, а из Москвы в Смоленск полетел приказ о задержании младшего Муравьева и препровождении его в Петербург.

Михаил предчувствовал арест и решил не ждать его в деревне, а отправиться в Москву. По дороге и в самой Первопрестольной он, очевидно, надеялся собрать сведения о круге арестованных лиц, о том, что известно следствию, и соответственно выстроить свою линию защиты.

Судя по тому, что путешествие Муравьевых из Лазниц в Москву (примерно 300 верст) длилось 9 дней, Михаил имел достаточно возможностей получить максимум информации. Тем более что один из этих дней он провел у отца в Осташево.

От отца, который был в доверительных отношениях со всем светом, в том числе с такими приближенными нового императора, как П. М. Волконский и А. Х. Бенкендорф, Михаил, конечно, узнал много такого, что еще усилило его и без того скептическое отношение к радикальному крылу декабризма. Например, что большинство офицеров-декабристов выводили своих подчиненных на Сенатскую площадь обманом, говоря им, что они идут защищать законного государя Константина Павловича от узурпатора Николая. Что за авантюру 14 декабря поплатились жизнью больше тысячи человек – главным образом нижние чины и «чернь», в том числе женщины и дети. (Всего был убит 1271 человек, в том числе 282 нижних чина, 39 неизвестных во фраках и шинелях, 9 женщин, 19 детей и 903 человека «черни». Такие данные привел в своей записке, составленной на следующий день после восстания, чиновник департамента полиции Петербурга С. Н. Корсаков^[205]). Скорее всего, отец знал и о том, что имена его сыновей как создателей «первоначального тайного общества» были уже в первые дни следствия названы арестованными Трубецким и Пестелем…

Здесь я хочу отступить на минуту от повествования и поразмышлять вот о чем. Мы с детства привыкли видеть в декабристах героев, рыцарей без страха и упрека. Это идет от Пушкина и Герцена, а еще больше от советской схемы отечественной истории, от ленинского «декабристы разбудили Герцена… Герцен развернул агитацию»… Но вдумаемся. Да, они не был корыстны, да, ими руководила благородная жажда преумножения свободы. Да, за свое геройство пятеро из них заплатили жизнью, десятки – десятилетиями каторги и поселения, сотни – карьерой. Но еще больше они заплатили чужими жизнями: почти 1300 безвестных, безымянных «нижних чинов» и «черни». Их они вывели на убой. Какие уж тут «без страха и упрека». Конечно, Муравьев думал и об этом. И всю свою дальнейшую жизнь, принимая жесткие, а порой жестокие решения, он в первую голову направлял свои удары не против «малых сих», а против тех сильных и просвещенных, кто соблазнял и совращал «малых»…

На другой день после приезда в Москву Михаил Муравьев был арестован в доме своей тещи. Его под конвоем отвезли в Петербург и поместили под арест сначала в Петропавловскую крепость, а потом в связи с тем, что вновь открылась его рана, – в военный госпиталь.

Поведение большинства декабристов под следствием – это грустная глава истории декабризма, грустная и поучительная для психологов. Эти, несомненно, мужественные люди, геройски сражавшиеся на войне, сыпали именами соучастников, обличали друг друга на очных ставках, винились и каялись. Это было поведение, в значительной степени движимое подсознанием, поведение сыновей, кающихся за попытку бунта против отца (царя), ненавидимого и одновременно боготворимого (фрейдовская Ambivalenz der Gefühle).

Поведение Михаила Муравьева, напротив, было с начала до конца рационально и подчинено продуманной системе. («Система» вообще любимое понятие Муравьева, которое он позже применял, вырабатывая и реализуя свои предложения по тем или иным вопросам: будь то управление государственными крестьянами, порядок отмены крепостного права или усмирение восставшей шляхты.)

В данном случае система состояла в том, чтобы не скрывать факта членства в тайном обществе, но при этом твердо и полностью отрицать какое-либо участие в противозаконных действиях и даже знание о них и не называть никого из соучастников, кроме тех, кто заведомо был уже арестован и давал признательные показания либо был недосягаем для следствия. И при этом не жалеть слов для изъяснения своей преданности государю. Эту систему он выдержал неуклонно. В письменных показаниях Муравьев сообщает: «В ноябре и декабре 1817 года начало образовываться при мне тайное общество под названием “Союз благоденствия”, которое имело целью распространение добрых нравов, просвещения и противостоять против лихоимства и неправды»^[206]. Конечно, он лукавит. Замысловатая формулировка: «начало при мне образовываться» и даты: «в ноябре-декабре 1817 г.» ненавязчиво, но однозначно сигнализируют, что до той поры он об обществе слыхом не слыхивал и, следовательно, о разговорах про цареубийство (сентябрь 1817 г.) ничего знать не мог. Лукавит он и по вопросу о целях общества: ему было прекрасно известно, что среди этих целей числилось и изменение государственного строя. На вопрос о других участниках М. Муравьев называет брата Александра, Фонвизина, Трубецкого, Новикова и Льва Перовского. Первые трое, он знает, арестованы и дают признательные показания, Новиков умер, а Лев Перовский за границей и, если не захочет, может не возвращаться в Россию. (Лев Перовский вернулся, был оправдан и сделал блестящую карьеру.) Других участников, заявляет Муравьев, он «запамятовал». Это с его-то феноменальной памятью. На достойное поведение М. Муравьева под следствием первым указал П. Щеголев^[207] и тем опроверг распущенную Петром Долгоруковым еще в 1861 году клевету, будто Муравьев сдал многих товарищей и тем сильно навредил им.

Муравьев не сдает позиций и тогда, когда ему в письменном виде задается прямой вопрос о замысле цареубийства в сентябре 1817 года, причем задается в такой форме, которая должна показать полную осведомленность следствия. От него требуют объяснить, какие причины родили это ужасное намерение и кто разделял его. «Все означенное… для меня совершенно чуждо, я ни на каких подобных совещаниях не был и потому ничего о сем изъяснить не могу», – отвечает Михаил^[208]. Твердая позиция М. Муравьева по задаваемым вопросам находится в резком контрасте со стилистикой его писем к царю и Бенкендорфу. Они напоминают причитание, плач Ярославны: «Страдалец от ран, понесенных в 1812 году… Государь всемилостивейший, чем прогневал я Ваше Императорское Величество, даждь услышать мне вину свою и принести свое оправдание»^[209]. Стилистически Михаил Николаевич здесь явно переборщил, но по содержанию, как подметил М. Долбилов, все то же: невиновен, прошу дать возможность оправдаться^[210]!

Показания других подследственных (С. Трубецкого, Никиты Муравьева) в целом подтверждали показания М. Муравьева о его неучастии в роковом совещании в Москве в сентябре 1817-го; он упоминался как соавтор умеренного устава «Союза благоденствия» и среди окончательно «отставших» после января 1821 года. Осложняло его положение показание И. Якушкина о том, что в январе 1821 года М. Муравьеву был прочитан устав нового, потаенного общества, то есть что Муравьев знал о тайном решении продолжить деятельность организации^[211]. Два опасных для Муравьева момента есть также в деле Сергея Муравьева-Апостола. Он упоминает М. Муравьева среди основателей «первоначального» общества, что противоречит утверждениям Михаила о своей полной непричастности к обществу до ноября-декабря 1817 года. В том же деле есть сообщение Бестужева о том, что Муравьев-Апостол посылал его (Бестужева) в Москву с письмами к Михайле Муравьеву и Михайле Фонвизину в 1823 году, то есть через два года после якобы окончательного разрыва Михаила с обществом^[212]. Значит, и в этот период М. Муравьев, вероятно, поддерживал связи с заговорщиками, ибо о чем еще могло посылаться письмо одного из руководителей движения двум его ветеранам не по почте, а с надежным гонцом. Но к счастью для Муравьева, Бестужев его тогда не застал и письма ему не передал. Сам же факт отправки к нему такого письма не был поставлен Муравьеву в вину.

Особенно печальные последствия для Михаила Николаевича могли иметь уже упомянутые выше показания Александра Муравьева и его заявление, написанное с целью облегчить участь младшего брата. Старшие товарищи, которые уже на первых допросах сдали его как одного из активных участников тайного общества; брат, который, действуя из лучших побуждений, едва не разрушил всю конструкцию его защиты; свояк, который едва не погубил его своими показаниями… Муравьев приобретает горький опыт необходимости быть осторожным с друзьями. Именно этим, думается, объясняется его сдержанность в переписке, особенно в первые годы после следствия.

К счастью для М. Муравьева, упомянутые показания С. Муравьева-Апостола в доклад следственной комиссии императору не вошли. Но окончательное решение было за царем. Николай колебался и при первом докладе ему резюме по делу Михаила Муравьева наложил резолюцию «подождать». Два с половиной месяца Муравьев ждал: без допросов, без ответа на свои письма к царю и Бенкендорфу с просьбами принять его для личных показаний. Ждал в сносных условиях, но в полном мучительном неведении. Можно представить, чего стоили ему эти месяцы ожидания.

Но были и светлые минуты… Госпиталь, в котором находился Михаил, не был тюрьмой. Кроме дежурного, во дворе под окнами его палаты никакой охраны не было. В одно прекрасное утро в госпитальный двор вошла и завязала разговор со скучавшим солдатом-караульным молодая женщина, по виду одна из тех, которые торговали молоком вразнос по всему Петербургу. В крестьянской одежде, с мерным черпаком и двумя большими кринками через плечо. Михаил стоял у окна, он ждал ее появления. Разговор молочницы с караульным протекал совершенно спокойно. Судя по всему, ни речь ее, ни внешний вид не дали солдату никаких оснований усомниться в том, что он разговаривает с простолюдинкой. Между тем это была женщина, принадлежавшая к одному из самых аристократических родов России, жена Михаила и мать его троих сыновей Поля Муравьева. Не имея разрешения на свидание с мужем, она приехала в Петербург и прибегла к такому маскараду, чтобы хотя бы дистанционно пообщаться с ним, морально поддержать его. Ей пришлось долго репетировать, обучаться крестьянским ухваткам и речи, но свою роль она сыграла безупречно…

Эту историю со слов Сергея Николаевича Муравьева рассказывает в своей книге Д. Кропотов. Неизвестно, каким образом была передана Михаилу весточка о предстоящем свидании. Да и вообще вся история выглядит слишком авантюрной и романтичной и не очень похожа на правду. Тем более что Пелагею Васильевну Муравьеву мы больше знаем по отзывам недоброжелателей, относящимся, правда, к гораздо более поздним временам, когда она была строгой губернаторшей, генеральшей, министершей. В дневнике министра внутренних дел П. Валуева, который несколько лет работал у М. Н. Муравьева в Министерстве госимуществ и часто бывал в доме Муравьевых, она прямо именуется «змеей». Да и братья Михаила, похоже, недолюбливали невестку (есть соответствующие пассажи в их переписке). Но я тем не менее склонен верить Кропотову. Во-первых, Пелагее было в тот момент всего 25. А во-вторых, она, несомненно, опиралась на полную и всестороннюю поддержку своей матери, а может быть, ею и была вдохновлена на этот маленький подвиг любви. Н. Н. Шереметева, женщина энергичная и властная, играла не последнюю роль в выборе мужей для своих дочерей. А когда оба оказались под следствием, всеми силами поддерживала усилия Поли и Насти как-то ободрить супругов. Особенно ярко это проявилось в ходе многолетней истории со стремлением Анастасии Якушкиной следовать за мужем в Сибирь. По оценке Н. Н. Муравьева-отца, хорошо знавшего Надежду Николаевну, это стремление своим источником имело в равной мере любовь Насти к мужу и решимость ее матери пойти на любые жертвы, чтобы поддержать «страдальцев». Михаила страдальческий венчик миновал, но в тот момент это далеко еще не было очевидно. Понятно, что сострадательная теща сделала все, чтобы поддержать и организовать необычное свидание старшей дочери с мужем-арестантом…

Наконец следствие закончилось. Никаких дополнительных материалов, компрометирующих М. Муравьева, не поступило. При повторном докладе по его делу царь пишет резолюцию «Отпустить». Муравьев выходит из-под ареста и получает оправдательный аттестат. Вот он: «По Высочайшему Его Императорского Величества повелению Комитет для изыскания о злоумышленном обществе сим свидетельствует, что отставной подполковник Михайло Николаев сын Муравьев, как по исследованию найдено, никакого участия в преступных замыслах сего общества не принимал и злонамеренной цели оного не знал. Санкт-Петербург, декабря 9-го дня 1826-го года»^[213].

Это был еще один, важнейший урок для Михаила. Он не мог не понимать, что его объяснения уязвимы и полное оправдание – результат снисхождения царя. Думается, что именно в этот момент Муравьев принес обет нерушимой преданности государю. Не власти вообще, не сановникам любого ранга, которые для него навсегда останутся «тварями», а Николаю Павловичу Романову как помазаннику божьему и как человеку, который проявил великодушие, закрыв глаза на нестыковки в уверениях Михаила о своем полном неведении относительно «Союза спасения», рокового собрания у брата Александра осенью 1817 года и существования тайного общества после роспуска «Союза благоденствия» в январе 1821-го. Этому обету он никогда не изменит.

Принести такой обет Николаю I для Муравьева было тем легче, что новый царь был свободен от того, чего Михаил не мог не вменять в вину его предшественнику: от обмана надежд, внушенных либеральными заявлениями Благословенного в 1818 году. Не говоря уже об обиде за братьев. Да и чрезмерной любви ко всему иноземному и презрения к отечественному, инкриминируемых Александру Павловичу, в первых шагах Николая не наблюдалось. Напротив, из уст в уста передавались слова, оброненные им в решающие часы противостояния 14 декабря. В ответ на реплику одного из иностранных послов о том, что присутствие в свите Николая на Дворцовой площади представителей Европы подтверждает законность его прав на престол, новый император сказал тогда: «Это наше домашнее дело, в котором Европа ничего не понимает».

Итак, Михаил Муравьев свободен и оправдан. Он вновь в объятиях жены и детей. Другой бы после всего, что пришлось испытать, сидел «тише воды, ниже травы». Но Муравьев верен своей системе: раз я признан полностью невиновным, то волен испрашивать восстановления на службе. Быстрота, с которой он принимает это решение, лишний раз свидетельствует о том, как тяжело, вопреки его бодрым заявлениям, далось ему решение об отставке. Да и с деньгами было трудно. Имение приносило немного, а от государства шла только небольшая пенсия.

Михаил пишет прошение о зачислении на военную службу и достаточно быстро восстанавливается в прежнем звании. Но муравьевского училища колонновожатых уже не существует, и вопрос о назначении на должность затягивается. Муравьев не унимается: раз я на службе, я должен «быть[,] поелико возможно, полезным»^[214] и через это быть на виду.

Используя свободное время и опыт, приобретенный во время борьбы с голодом, он пишет на имя царя записку о причинах и способах искоренения злоупотреблений чиновников^[215], то есть поднимает тот самый вопрос, который, согласно «Законоположению», находился в центре внимания «Союза благоденствия». Легко представить себе, с каким трепетом он ждет реакции Николая. Царь мог возмутиться неуемностью нахала, который, едва успев оправдаться, уже смеет вылезать со своими предложениями. Мог просто проигнорировать записку какого-то отставного подполковника, который взялся писать о гражданской службе, ни одного дня не проработав на ней. Тем более что всякий опытный бюрократ сразу увидел бы в записке Муравьева недостатки, которые в чиновном мире считались тогда и считаются по сей день недопустимыми в документах, направляемых «на самый верх»: растянутость, повторы, нарушение логики изложения, назидательность тона, не говоря уже о смелости многих суждений.

Но Николай знакомится с запиской, находит ее интересной и передает министру внутренних дел для рассмотрения и учета в работе. Муравьев рассчитал верно: Николай сам не имеет опыта государственного управления, и от него вряд ли поступит упрек в дилетантизме, он «новая метла», которая всегда хочет мести по-новому, а скопившийся мусор относит не на свой счет, а на недосмотры предшественника и не сердится на того, кто указывает на этот мусор. Михаил получает монаршую благодарность, о чем и сообщает в собственноручной надписи на копии документа: «Подана Государю Императору 20 генваря 1827 года. <…> 31 января того же года, при представлении, Государь Император лично изволил меня благодарить»^[216]. (Обратите, кстати, внимание на даты. Между отсылкой документа и реакцией на него всего 11 дней. Сейчас бы так!)

О чем же писал Муравьев в записке, которая так понравилась императору? О вещах известных и вечных – о коррупции, или, говоря тогдашним языком, лихоимстве в гражданских губернских и уездных учреждениях и способах искоренения этого зла. Нужно сказать, что на тот момент Михаил сталкивался с губернским бюрократическим аппаратом только как проситель, то есть как потенциальная, а может, и реальная жертва чиновничьего вымогательства. Поэтому никакими специальными знаниями о внутренних механизмах губернского управления он не обладал. Впрочем, не обладал такими знаниями и адресат его записки молодой император Николай. К тому же Михаил, как мы видели, был знаком с общими принципами государственного управления из государствоведческих работ классиков XVIII века – Руссо, Монтескье, Бентама. Их наследие просматривается в документе не менее отчетливо, чем в «Законоположении Союза благоденствия», причем иногда Муравьев нахально подпускает в записку на высочайшее имя те самые словосочетания, которые мы видели в «Законоположении». Так, уже в сопроводительной записке он, ничтоже сумняшеся, заявляет о намерении «споспешествовать своими слабыми силами всеобщему благу»^[217] (выделено мной. – П. Ф.). В целом записка его и представляет собой сплав заметок стороннего наблюдателя с рекомендациями классиков, но сплав, основательно приправленный здравым смыслом, что, собственно, и делает его любопытным и даже небесполезным для практиков.

Первый вопрос, которым задается Муравьев, таков: «вкореняется ли оно [лихоимство] в понятия наши до службы или во время оной?»^[218]. Заметим, что вопрос весьма нечетко поставлен. Что значит «в понятия наши»? Ведь речь идет о понятиях чиновников, а не общества в целом. Не вполне ясен и ответ: за одним-единственным исключением страсть к лихоимству не внушается ни в частном, ни в общем воспитании. Этим исключением является «многочисленный разряд бедных дворян и многих разночинцев, отдающих обыкновенно детей своих в юные годы на обучение, т. е. на разврат в присутственные места», где бедные подростки «научаются бесстыдно брать взятки» и познают смысл и теорию губернской гражданской службы, состоящей «лишь в очищении бумаг, в явном лицеприятии и лихоимстве, мнимым порядком законов прикрытыми»^[219].

Стоп. Значит, и выходцы из того единственного сословия, которому Муравьев приписывает воспитание «страсти к лихоимству», усваивают этот порок во время обучения в присутственном месте, то есть из самой гражданской службы. Или он имеет в виду, что еще до поступления на обучение они приобретают склонность к этому пороку от своих родителей? Скорее всего, так. Недаром же Муравьев включает в список мер противодействия лихоимству устройство ремесленных училищ для детей бедных дворян и разночинцев, что, как ему представляется, убережет хотя бы часть этого особенно подверженного пороку лихоимства сословия от «разврата» обучения в присутственных местах.

Но главный источник взяточничества на гражданской службе, по Муравьеву, – само устройство этой службы. «Страсть к лихоимству» формируется «мнением общим» (то есть общим настроем) губернского и уездного чиновничества, которое «по несчастию стремится особенно в недрах государства к одобрению лихоимства; сие влечение так велико, что составляет почти общую и единственную цель всех принимающих на себя обязанности гражданской губернской и уездной службы»^[220]. Причины такого настроя Муравьев усматривает в организации гражданской службы и порядке ее осуществления. А именно в несовершенстве «постановлений» (то есть нормативных актов), определяющих обязанности и порядок действия служащих, что позволяет им поступать по собственному произволу, а также в отсутствии должного контроля со стороны вышестоящих органов власти – губернских за уездными и имперских за губернскими. В результате контроль со стороны губернского начальства «ограничивается лишь посылкою понудительных указов», причем цель этих указов в действительности не «понудительная», а «оберегательная» – оправдание бездействия губернских властей в случае внезапной ревизии из Петербурга. Плачевным последствием такого положения дел является унижение «святости закона», вселение «неуважения к правителям и правительству», развращение нравов целого поколения^[221].

Для противодействия этому злу Муравьев предлагает «в одно время употребить разные средства (на современном бюрократическом языке – «комплекс мер»), а именно:

1) средства предупредительные, «имеющие предметом единообразное установление воспитания народа, основанного на правилах святой веры и твердой нравственности». Это, конечно, из разряда благих пожеланий, но вот и конкретика: «запрещение помещать юношей несовершеннолетних и не приготовленных еще к службе… для обучения грамоте и дел в присутственные места»;

2) средства, «производящие тревогу во мнении лихоимцев, устрашающие законопреступников, воздерживающие слабых в правилах и ободряющие людей честных»;

3) «рассмотрение всех существующих постановлений и порядков гражданской службы, в отношении неясности, неопределенности и не существования ответственности»^[222].

В отношении пункта 3 Муравьев специально оговаривается, что имеет в виду не изменение законов. Ведь их утверждает император, в которого Муравьев опасается пускать свои критические стрелы. «…[Е]сли законы наши в теперешнем их виде исполнялись бы, то неоспоримо все было бы в наилучшем порядке и упрочилось бы благоденствие народа», хотя «[с]оставление постоянного и единообразного уложения, т. е. кодекса, было бы тоже полезно», – пишет он. В записке же речь идет более о «lois et ordres administratifs (административных регламентах и положениях), которые… столь мало определяют обязанности служащих, что отнимают возможность ответственности и наблюдения (то есть контроля. – П. Ф.), а потому порождают злоупотребления^[223].

Я недостаточно знаю работы русских практиков и теоретиков госуправления той эпохи, чтобы оценить степень новизны того, о чем писал и что предлагал Муравьев. Но то, что многое из его наблюдений актуально и сегодня, 190 лет спустя, и кочует из документа в документ, очевидно каждому, кому довелось поработать в нынешних органах госуправления. Только вместо гусиного пера и чернил употребляется компьютер – вот и вся разница.

Николаю I многие мысли Михаила показались новыми и интересными, и он лично поблагодарил автора за инициативу м смелость суждений.

Муравьев был доволен, но не вполне. Одной маленькой, но важной для него детали царь не заметил. Вместе с запиской ему было подано короткое сопроводительное письмо автора. Написано оно было по-французски, хотя сама записка была на русском языке. Причина этого обстоятельства не вполне ясна. Может быть, Муравьев опасался, что его предыдущее письмо царю, написанное во время следствия в стилистике плача Ярославны, создало у Николая представление о нем как о человеке без европейского образования, и теперь хотел скорректировать это представление. Не знаю. Но как бы то ни было, в этом сопроводительном письме был один пассаж, из-за которого, возможно, и писалась вся записка. Муравьев сообщает, что, выйдя в отставку «вследствие своей раны», решил изучать гражданскую службу – «единственную, в которой я мог бы еще надеяться служить моему государю»^[224]. Намек более чем прозрачный: хочу стать чиновником!

Но желаемой реакции не последовало. Прошел месяц, другой. Муравьев по-прежнему не имел назначения. Трудно было надеяться, что в громаде своих ежедневных дел царь вспомнит об оправданном заговорщике в скромном чине армейского подполковника. Нужно было найти возможность напомнить царю о себе…

Того, кто, в принципе, мог мог сделать это, логично было искать среди лиц, регулярно видевшихся с царем и имевших отношение к тематике записки – государственному управлению на региональном уровне. Основные вопросы госуправления в губерниях – налоги и сборы, управление казенным имуществом и т. п. находились тогда в ведении Министерства финансов, которым руководил Егор Францевич Канкрин – впоследствии граф и кавалер едва ли не всех высших российских орденов, яркий представитель того типа немцев на русской службе, кого Муравьев в «Законоположении Союза благоденствия» соглашался почитать «достойным наименования российского гражданина за важные услуги нашему отечеству и пламенную ему приверженность».

Георг Людвиг Канкрин родился, вырос и получил высшее образование в Германии. В Россию прибыл в 1797 году вслед за своим отцом, который к тому времени уже несколько лет управлял казенной соляной конторой в Старой Руссе. В помощниках у отца, а затем на службе у крупного промышленника и финансиста той эпохи Абрама Перетца Канкрин изучил финансовую систему России и премудрости финансового управления, проявив при этом незаурядный талант, широту мышления и способность к теоретическим обобщениям. В 1803 году он поступил на госслужбу, которую сочетал с теоретическими исследованиями по вопросам финансового и материального обеспечения. Его работа «О системе и средствах обеспечения больших армий» (на немецком языке) привлекла внимание немецких генералов, окружавших в то время Александра I. Генерал Пфуль представил Канкрина императору. Во время войны 1812–1814 годов Канкрин руководил денежным довольствием и материальным обеспечением армии, проявив при этом такую распорядительность и честность, что страна вышла из войны с нерасстроенными финансами и без неподъемных долгов. Николай I считал Канкрина одним из главных сокровищ, унаследованных им от брата. Конечно, Е. Ф. Канкрин был идеальной фигурой для того, чтобы напомнить императору о желании Муравьева поступить на штатскую госслужбу. И – какая удача! – Канкрин был женат на дальней родственнице Михаила – Екатерине Захаровне Муравьевой. Она была на двадцать лет моложе мужа, и он нежно любил ее, свидетельство чему – пятеро детей, родившихся у Канкриных до описываемых событий, и еще двое – в последующие годы.

Катя Канкрина, ровесница Михаила, доводилась ему шестиюродной сестрой, то есть десятой водой на киселе. Но ее родной брат Артамон был его хорошим знакомым. Они вместе учились в Московском университете, состояли в математическом обществе, 27 января 1812 года в один день были произведены в офицеры. Встречались они и позже по квартирмейстерской службе, и в тайном обществе тоже. В 1817 году Артамон был замешан в планы цареубийства (точнее – в разговоры на эту тему). В 1825-м командовал гусарским Ахтырским полком. Во время восстания должен был выступить со своими гусарами на соединение с Черниговским полком под командой Сергея Муравьева-Апостола и идти на Киев, но в последний момент отказался. Был судим и приговорен к смертной казни, замененной позже пожизненной каторгой, которую и отбывал к моменту, о котором идет речь.

Как видим, знакомство из тех, которые жгутся. Родственное протежирование было в то время в порядке вещей, но в этом случае многие поостереглись бы обращаться к сестре государственного преступника. Многие, но не Михаил.

Здесь я хочу прояснить один существенный момент. С легкой руки П. В. Долгорукова родилось и по сей день повторяется утверждение, будто Михаил Муравьев после оправдания отрекся от своих товарищей по тайному обществу. Но кто были его товарищи и что значит отрекся? Во-первых, он никогда не разделял радикальных взглядов и террористических методов, проповедуемых Павлом Пестелем, и вряд ли считал «товарищами» адептов этих взглядов, в том числе своих родственников Никиту Муравьева, Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов. Скорее всего, и они платили ему тем же. Едва ли Михаил числил среди своих товарищей Сергея Трубецкого – злого гения декабристов, который в первый же день после ареста назвал Михаила в числе членов «первоначального» общества.

К «товарищам» он скорее готов был отнести тех, кто на разных этапах отошел от движения, не повел солдат обманом под пули и картечь на Сенатской площади и в степях Малороссии: брата Александра, Ивана Якушкина, Ивана Бурцова. Отрекся ли он от них? Да, он не переписывался с братом Александром и Иваном Якушкиным, находившимися в Сибири – первый на госслужбе, второй – на каторге, ни с Иваном Бурцовым, отправленным на Кавказ с сохранением звания полковника и уверенно продвигавшимся к генеральскому чину (он станет генерал-майором в 1829 году, незадолго до своей героической гибели). Тому есть вполне рациональные объяснения. Во-первых, Михаил понимал, что все письма осужденных и даже оправданных лиц, проходивших по делу 25 декабря, перлюстрировались. Так что доверить бумаге что-либо серьезное было нельзя, а писать «просто так» он, как мы уже знаем, не любил. Во-вторых, по печальному опыту следствия он знал, что друзья его юности – люди в высшей степени достойные – имели склонность к некоторой, как бы сказать помягче, неосмотрительности. Достаточно сослаться на упомянутое выше торжественное заявление брата Александра или «совершенно честное» показание свояка Ивана, чуть было не погубившие Михаила… Но за их жизнью он следил и имел о ней точные известия: об Александре – от отца и жены, которая переписывалась с женой Александра Прасковьей, об Иване Бурцове – от брата Николая, под командой которого тот служил.

Что же касается Ивана Якушкина, то известия о его сибирской жизни доходили до Михаила из первых рук – от Насти Якушкиной и ее матери, а Мишиной тещи Надежды Николаевны Шереметевой, в доме которой Муравьевы часто и подолгу живали под одной крышей с женой и детьми Ивана Дмитриевича. Дети Муравьевых росли вместе с детьми Якушкиных и вместе с ними воспитывались в духе почитания и восхищения, которыми было окружено имя Ивана Дмитриевича в доме.

О постоянном присутствии этого духа в доме, где росли сыновья М. Н. Муравьева, мы узнаем из надежного, но мало известного источника – писем младшего из них Василия бабушке – Надежде Николаевне Шереметевой. Из этих весточек, присланных с мест службы – с Кавказа, из Риги, потом из Сибири, предстает образ немного наивного, но смелого и доброго молодого человека, для которого бабушка и ее дом были такими же близкими и родными, как родительский кров. В апреле 1848 года в Ялуторовске Василий, на тот момент адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева (будущего Амурского), встретился со своим ссыльным дядей – Иваном Дмитриевичем Якушкиным. Вот как Василий описывает эту встречу. «Мы стояли молча несколько минут друг перед другом, он узнавал меня, а я его по портрету… Несколько часов мы проговорили об родных, в особенности же о вас, любезная бабушка, и детях, тут-то я вполне оценил эту прекрасную душу… увидел, что все похвалы, слышанные мной об Иване Дмитриевиче, слишком слабы, чтобы по ним можно было вполне заключить об его достоинствах»^[225] (выделено мной. – П. Ф.). А ведь все эти разговоры перед портретом несостоявшегося цареубийцы и похвалы в его адрес, которые Вася слышал с детства, звучали в доме, где подолгу живал Михаил Муравьев, едва ли не в его присутствии и во всяком случае с его согласия.

Ссыльнокаторжный Артамон Муравьев был из тех, кто хоть и поздно, но остановился перед чертой, отделявшей преступное намерение от преступного действия, и в этом смысле был «товарищем», хотя по жизни, конечно, не таким близким, как упоминавшиеся выше.

Вернемся, однако, к истории поступления Михаила на гражданскую службу. Екатерина Захаровна Канкрина не подвела, и муж ее не отказал своей «Сахаровне», как он нежно называл жену по аналогии с немецким «meine Süsse». В апреле 1827 года император, видимо, с подачи министра финансов, подписал приказ о причислении Михаила к министерству финансов и распоряжение: «Состоящему по армии подполковнику Муравьеву, причисленному к Министерству финансов, повелеваю производить жалованье по три тысячи рублей в год сверх получаемого им за военную службу пенсиона»^[226]. Еще через полтора месяца Муравьев был уволен из армии «для определения к статским делам с повышением чина»^[227], произведен в коллежские советники и назначен витебским вице-губернатором. По табели о рангах коллежский советник приравнивался к армейскому полковнику. Так что повышение состоялось.

Итак, тридцатилетний Михаил Муравьев добился своего. Он на виду у министра и у самого государя и к тому же успешно опробовал технологию прямого обращения к императору как возможность, принося пользу престолу, способствовать собственному карьерному росту. Эту технологию он будет практиковать всю последующую жизнь.

* * *

Здесь заканчивается один этап жизни М. Н. Муравьева и начинается другой. Он становится статским, то есть гражданским чиновником. В последующей своей жизни он будет волею судеб и государя императора то вновь причисляться к военному ведомству, то возвращаться на «гражданку», а потом опять надевать военный мундир. По военной стезе дослужится до звания генерала от инфантерии (выше только генерал-фельдмаршал), по гражданской – до ранга министра важнейшего министерства экономического блока. Но, по сути, всегда будет заниматься одним – государственным управлением во всем его многообразии. Подниматься со ступени на ступень, временами, когда чрезвычайные обстоятельства потребуют этого, решая военными методами управленческие задачи. Но неизменно – в рамках внутриимперского государственного управления.

Но прежде чем перейти к описанию нового этапа жизни М. Н. Муравьева, наиболее продолжительного и значимого по масштабу решаемых задач, я хочу ненадолго задержаться, чтобы познакомить читателя с еще одним незаурядным человеком. В начале 1827 года, в то самое время, когда Михаил Муравьев, выйдя из-под ареста, ожидал нового назначения, в Москве в типографии Селивановского была напечатана и вышла в свет небольшая книжка под названием «Таврида» – сборник стихов Андрея Николаевича Муравьева, родного брата Александра, Николая и Михаила Николаевичей. Это был первый выход на общественную сцену персонажа, которому предстояло снискать всероссийскую и даже всеправославную известность.

Нельзя сказать, чтобы брат Андрей играл очень важную роль в жизни Михаила Николаевича. Но в некоторых случаях его присутствие заметно, да и сам он являет собой такую нестандартную и колоритную фигуру, так дополняет коллективный образ братьев Муравьевых, что я решил посвятить ему несколько страниц.

XII. Брат Андрей

Андрей Муравьев родился 30 апреля 1806 года. Он был пятым ребенком в семье. Вероятно, его детство и отрочество сложились бы по той же схеме, что у старших мальчиков: домашнее воспитание под руководством матери, а затем целенаправленная подготовка к военной службе в Генеральном штабе под руководством отца. Но все пошло иначе. Когда Андрею было три года, матери не стало, и младших детей – Софью, Андрея и Сергея по обычаю того времени раздали на воспитание в семьи ближайших родственников, где были подходящие по возрасту двоюродные братья и сестры.

В отчий дом Андрей вернулся только через 6 лет, обученный всему, что полагалось знать десятилетнему мальчику, то есть грамоте, началам арифметики, Закону Божьему и французскому языку, но без той безальтернативной ориентации на офицерскую карьеру, которую в соответствующем возрасте имели его старшие братья. Да и сам отчий дом к тому времени стал совсем другим. В нем не было любящей матушки, отчего Андрей вряд ли сильно страдал, так как помнил ее очень смутно, и громко звучал голос сожительницы отца Аграфены, что, мягко говоря, не вызывало у братьев восторга. Но зато дом Муравьевых на Большой Дмитровке, а летом их усадьба Осташево были заполнены слушателями училища колонновожатых, в том числе юношами из лучших дворянских семей. О такой компании мог только мечтать любой мальчишка. «Я до семнадцати лет был окружен самым блестящим обществом, не выходя из-под родного крова», – вспоминал А. Н. Муравьев впоследствии^[228].

Андрею было 12, когда брат Михаил перебрался из Петербурга в Москву и начал работать преподавателем и помощником начальника училища колонновожатых. Следующие два с половиной года братья виделись почти ежедневно. В силу большой разницы в возрасте (10 лет) они не могли быть приятелями. К тому же брат Михаил был строг, его побаивались даже слушатели училища несколькими годами старше Андрея. Но авторитет старшего брата – героя, раненного на Бородинском поле, был для Андрея непререкаем. Михаил, со своей стороны, любил брата и находил в нем самые лучшие качества. Об этом мы узнаем из уже упоминавшегося нами письма Маши Мордвиновой к сестре Соне Корсаковой. Маша сообщает, что приехавший их навестить Миша Муравьев «про Андрюшу говорит, что он выше их всех, и очень его хвалит, прекрасно учится и прекрасных чувств, добр и откровенен»^[229].

Как сын начальника и единственного спонсора училища колонновожатых Андрей мог посещать занятия, особо его интересовавшие либо специально рекомендованные ему отцом. Одновременно продолжались уроки с домашними учителями, приглашаемыми специально для него. Главным увлечением Андрея стала словесность, которую преподавал ему в отцовском доме один из приходящих учителей – Семен Раич.

Раич был сыном священника по фамилии Амфитеатров. Он окончил семинарию, но отказался принять сан, сменил фамилию и поступил в Московский университет на отделение нравственных и политических наук, зарабатывая себе на жизнь частными уроками. В свои 25 он был полиглотом, талантливым литературным переводчиком и педагогом. Именно ему А. Н. Муравьев приписывает заслугу обнаружения и поощрения своих поэтических способностей. Впрочем, у Раича учились и более одаренные поэты: одновременно с Андреем – Федор Тютчев, позже – Михаил Лермонтов. (Тютчев был родственником Муравьевых, а с Лермонтовым Андрей поддерживал отношения вплоть до отбытия того в кавказскую ссылку. Известен очень удачный портрет Андрея работы Лермонтова. Сухая пальмовая ветка, привезенная Андреем из Святой земли, вдохновила Михаила Юрьевича на известное стихотворение «Ветка Палестины». В 1837 году, опасаясь санкций за «Смерть поэта», Лермонтов просил Андрея похлопотать через его двоюродного брата Мордвинова, правой руки Бенкендорфа, о том, чтобы делу не был дан ход. Муравьев хлопотал, но хлопоты его оказались безрезультатными.)

Отец и брат Михаил не приветствовали литературные увлечения Андрея и настаивали на военной карьере. Он подчинился, но поэтических занятий и тем более поэтических планов и мечтаний, не оставил. В 1825 году Андрей в звании корнета отправился в Южную армию под присмотр старинного друга старших братьев Ивана Бурцова, на тот момент полковника и адъютанта главнокомандующего. Офицерскую службу в мирное время Андрей рассматривал как синекуру, оставляющую достаточно времени для поэтического творчества. В его голове роились проекты один грандиознее другого. Ему мечталось то создать эпическое произведение о библейском потопе, то описать в стихах всю историю России. Перейти от слов к делу его побудило знакомство с прекрасной и величественной природой Крыма, куда он попал по делам службы в 1825 году. Молодой поэт пишет серию стихотворений, которые составляют своего рода поэтический путеводитель по полуострову: «Кафа», «Алупка», «Корсунь», «Бахчисарай», «Мисхор», «Массандра», «Ялта» и другие. Добавив к этому собранию несколько баллад на исторические темы и романтических элегий, Андрей Муравьев отдает в типографию небольшой стихотворный сборник. Он-то и вышел в свет в 1827 году под названием «Таврида».

Общими чертами произведений, составивших эту книжку^[230], являются масштабность тем, возвышенность стиля, обилие старославянизмов и небрежность собственно поэтической обработки стихов.

Но как бы то ни было, сборник стихов вышел в свет. О «Тавриде» стали говорить и писать, причем далеко не в хвалебных тонах. Особенно суров был Е. А. Баратынский. В начале своей рецензии он, правда, признавал, что «г-н Муравьев Поэт неопытный, но Поэт, и это главное». Но далее был беспощаден: «В поэме г-на Муравьева нет ни одной строфы, с начала до конца написанной истинно хорошими стихами… достоинство ее весьма невелико…» Заканчивает Евгений Абрамович свой разбор в холодном менторском стиле: «Надеемся, что г-н Муравьев в будущих своих сочинениях исполнит наши ожидания и порадует нас красотами, не затемненными столькими недостатками»^[231].

Андрей обладал счастливой способностью не впадать в депрессию от критики. Он был молод (21 год), красив (высоченный блондин), вхож в лучшие литературные салоны Санкт-Петербурга. Здесь он вел себя как хотя и молодой, но вполне состоявшийся пиит, чуть ли не на одной ноге с мэтрами. Причем делал это так энергично, что «удостоился» довольно злых эпиграмм двух лучших поэтов России – Пушкина и Баратынского. Первый сравнивал его с фонвизинским Митрофаном, второй – с нашкодившим щенком. Однако Андрей Муравьев был непоколебим в своем намерении посвятить жизнь поэтическому творчеству. Для этого он планировал оставить военную службу, найти гражданскую синекуру и целиком отдать себя «служению музам». Вскоре, еще не уволившись из армии и числясь официально в долгосрочном отпуске, он успешно сдал в Московском университете экзамен на гражданский классный чин. Но в апреле 1828 года грянула очередная русско-турецкая война, и Андрей Муравьев вернулся в полк.

Война была победоносной для России, но тяжелой, причем наибольшие потери армия понесла не от пуль и сабель неприятеля, а от инфекционных болезней. Андрея и пули, и зараза пощадили, и он благополучно дошел до Адрианополя (ныне – Эдирне в европейской части Турции), где в августе 1829 года был подписан выгодный для России мир.

Здесь в жизни Андрея Муравьева произошел чрезвычайно важный для него поворот. Еще в кружке Раича он увлекался французской романтической поэзией, в которой существенное место занимала тема крестовых походов и рыцарских подвигов в борьбе за освобождение Гроба Господнего. Теперь ему довелось участвовать в войне, главной целью которой, во всяком случае в его глазах, была помощь православной Греции в борьбе за независимость. Героические предания рыцарских времен и экзальтация от только что победоносно завершенной войны за освобождение христиан-греков из-под гнета магометан слились в душе юного поэта в одно страстное желание: своими глазами увидеть Палестину, прикоснуться к ее святыням, поклониться местам пребывания Спасителя. Желание это было тем более острым, что путь от Адрианополя до Святой земли казался ему простым и недолгим. Минуту, когда он решил ехать в Святую землю, Андрей Николаевич позже назовет «самой решительной в моей жизни»^[232].

Решение, конечно, вполне благочестивое. Но как реализовать его? Как строевому офицеру покинуть армию, какие капитаны возьмут на борт паломника через считаные недели после окончания войны, как встретят его турецкие власти в Палестине? Ответов на все эти вопросы у Андрея не было. И он решился на шаг, всю неординарность которого по молодости и наивности сам едва ли понимал: он решил обратиться за поддержкой прямо к главнокомандующему русской армией графу И. И. Дибичу. Младший офицер 23 лет от роду отправляется со своей романтической мечтой в ставку главнокомандующего, только что пожалованного высшим воинским званием генерал-фельдмаршала и почетным наименованием Забалканский. Почему он думал, что его примут, на что рассчитывал, кроме, конечно, помощи Божией? Вероятно, на то, что Дибич, в течение ряда лет возглавлявший квартирмейстерскую часть, военно-топографическое депо и Главный штаб русской армии, хорошо знал и высоко ценил его отца и старших братьев, особенно Михаила, который долгое время вместе с отцом руководил училищем колонновожатых – «кузницей кадров» генштабистов. Ведь именно Дибич в 1826 году предложил Михаилу сразу после освобождения из-под ареста вернуться на военную службу. Как бы то ни было, Андрей не ошибся. Дибич принял его в своей ставке, поддержал его намерение и уже со следующей почтой доложил о просьбе корнета Муравьева в Петербург. Через 6 недель пришло высочайшее согласие^[233].

Таким образом, Андрей отправился в Палестину не простым паломником, а офицером, путешествующим по именному высочайшему соизволению. На всем пути, который пролегал через Константинополь, Александрию, Каир и Газу, этот статус гарантировал ему поддержку российских должностных лиц – от капитанов судов до русских консулов. Еще важнее то, что в слухах, сопровождавших его вояж, он представал чуть ли не как доверенное лицо русского царя, что обеспечивало ему внимание церковных иерархов и светских правителей на уровне, далеко не соответствовавшем его скромному положению на родине. Его принимали александрийский патриарх, почти полновластный владыка Египта Мухаммед Али и многие государственные и церковные сановники второго ряда. Похоже, в нем видели исполнителя тайного поручения Петербурга собрать достоверную информацию о политической ситуации в регионе, и особенно о положении, настроениях и нуждах древних православных патриархий – Константинопольской, Александрийской, Антиохийской и Иерусалимской. Поэтому иерархи этих церквей и их представители с готовностью принимали молодого паломника и не скупились ни на заверения в своей преданности православному русскому государю, ни на жалобы на притеснения со стороны турок и просьбы о новых вспомоществованиях.

Впрочем, может быть, в домыслах об особом статусе паломника Муравьева и была какая-то доля правды. В те времена было принято возлагать на аристократов, путешествующих по миру ради собственного удовольствия, сбор информации в интересах государства. Это, впрочем, совсем не исключает того, что, преклоняя колени перед главными христианскими святынями, выслушивая сетования клириков древних православных патриархий, Андрей Муравьев действительно ощущал себя представителем своего отечества и матери-церкви, лично ответственным за то, чтобы донести до православной России как свой восторг перед неизбывной духовной прелестью Святой земли, так и актуальную информацию о положении дел в этом уголке мира, рассказать о нуждах тамошних православных христиан и всемерно помочь им.

Вернувшись на родину, он активно занялся реализацией этой миссии. В первую очередь Андрей постарался довести все то, что, по его разумению, могло представлять интерес для России, до сведения соответствующих государственных структур, то есть Министерства иностранных дел. Судя по тому, что уже в мае 1831 года, не прослужив до этого момента ни одного дня по иностранному ведомству, Андрей Муравьев был зачислен в МИД на должность столоначальника турецкого стола в Азиатском департаменте (по-современному – завотделом Турции), представленная им информация была высоко оценена.

Но Андрей видел себя в первую очередь не чиновником, а литератором. Он хотел поделиться своими впечатлениями и чувствами с максимально широким кругом соотечественников и взялся за перо. Через полтора года вышло в свет подробное описание путевых наблюдений, мыслей и чувств молодого паломника, озаглавленное «Путешествие ко святым местам в 1830 году».

Книга имела успех. Возможно, дело было в новизне такого рода литературы. В России читающая публика хорошо знала «Путешествие из Парижа в Иерусалим» Шатобриана. Люди, сведущие в истории отечественного православия, были знакомы и с работами русских клириков, совершавших паломничество в Святую землю в течение предшествовавших веков. Но книга молодого русского современника, мирянина и вполне светского человека на такую сакральную тему была чем-то новым и особенным. К тому же она была проникнута свежестью личных впечатлений и искренним религиозным чувством. Много выиграла работа Муравьева и от того, что перед тем как отдать рукопись в печать, автор показал ее В. А. Жуковскому и митрополиту Московскому Филарету. Первому с просьбой поправить литературный стиль, второму – для исправления возможных неточностей в богословской тематике. И с тем и с другим он был в тот момент едва знаком, и только юношеская непосредственность или нахальство придали Андрею решимости для обращения с такой обременительной просьбой к людям столь занятым и высокопоставленным. Но Господь помог и на этот раз: ни тот ни другой не отказали юному автору в его просьбе. Как бы то ни было, весь тираж был быстро раскуплен.

Книгу Муравьева прочитали и в Зимнем дворце. Император ее одобрил, а автору в дополнение к должности в МИДе препоручил еще должность в Священном синоде, и должность немалую: чиновника для особых поручений при обер-прокурорском столе (то есть в секретариате обер-прокурора) с сохранением за ним должности в МИДе.

Между тем успех «Путешествия ко святым местам» становился все более широким. За первым изданием последовало второе, в 1835 году – третье, потом еще несколько. Андрей понял, что нащупал какую-то важную неудовлетворенную потребность читающей публики: потребность в популярной светской литературе по православной тематике.

Служба Андрея была необременительна: ни в МИДе, ни в Синоде у него не было жестких присутственных часов и фиксированных обязанностей. Высшее начальство сознательно определило для него этот особый статус. Видимо, рассчитывало на то, что, поэт по натуре, Муравьев принесет больше пользы, работая без жесткой регламентации, исходя из собственного понимания того, чем он может принести максимальную пользу делу.

Расчет оказался верным. Как и все Муравьевы, Андрей был неутомимым тружеником и суперактивным радетелем о деле, которому себя посвятил. Но если старшие братья реализовали эту семейную особенность в рамках жестких иерархических структур, то Андрей всю свою жизнь действовал преимущественно как свободный художник, не пренебрегая, впрочем, при необходимости и возможностями, предоставляемыми официальным статусом.

Деятельность его была многогранной, на разных этапах его 68-летней жизни на передний план выступала то одна, то другая грань. Но главной его заботой и работой всю жизнь оставалось то, начало чему было положено «Путешествием ко святым местам»: православное просвещение русской публики и защита православия везде, где оно, по его мнению, нуждалось в защите, будь то во всемирном, общероссийском, локальном или приходском масштабе.

Чтобы успешно справляться с просветительской частью этой миссии, необходимо, казалось бы, серьезное богословское образование. Андрей Муравьев такого образования не имел, но его это не смущало. Он спешил донести до читателей те пусть не полные и в чем-то поверхностные сведения, которыми порой лишь недавно овладевал сам. Одновременно он усердно восполнял дефицит богословских знаний самообразованием, углубленным изучением Священного писания, трудов Отцов церкви, современной отечественной и зарубежной теологической литературы, стажировками в зарубежных центрах религиозной жизни. Происходило то, что сейчас называется «learning in doing»: в процессе работы над своими богословскими произведениями он все глубже проникал в глубины богословия. Опорой и подспорьем в этом Андрею Николаевичу служили советы и рекомендации митрополита Филарета, с которым он 30 лет состоял в постоянной и активной переписке.

Вышедшая в 1836 г. книга с описанием путешествий по знаменитым монастырям России снискала Андрею Николаевичу славу знатока и этой темы, умеющего к тому же увлекательно поделиться своими знаниями. Младший Муравьев и раньше был известен при дворе: по его неожиданной просьбе разрешить ему путешествие в Палестину, по его дошедшей до императора инициативе приобрести для Санкт-Петербурга в Александрии древних египетских сфинксов (они до сих пор украшают Университетскую набережную), наконец, по книжке о Святой земле. Новая книга также удостоилась благосклонного высочайшего внимания, а ее автор – звания камергера двора его величества за «пламенную ревность к Престолу и Церкви»^[234].

Годом позже по просьбе воспитателя наследника престола В. А. Жуковского Муравьев выступил в качестве чичероне при посещении наследником, будущим Александром II, Новоиерусалимского монастыря и других знаменитых обителей вокруг Москвы. Александр Николаевич, которому тогда было 19 лет, остался доволен. С тех пор Андрей Муравьев не раз оказывался в роли гида членов императорской фамилии и августейших иностранных гостей по святым местам России и особенно Киева, где он проживал в последние десятилетия своей жизни. Со своей стороны двор относился к Андрею Николаевичу внимательно и уважительно. Его приглашали на государственно-церковные церемонии с высочайшим участием – коронации, бракосочетания, отпевания членов императорской фамилии и т. п.

Перу А. Н. Муравьева принадлежат десятки работ, посвященных самым разным богословским темам. Истории христианства вообще и православия в России в особенности, описанию мировых и отечественных христианских святынь, житию светочей православия, догмату и таинствам православия в сравнении с другими христианскими конфессиями, критике нехристианских религий и т. д. Его произведения еще при жизни автора переиздавались в общей сложности многие десятки раз, переводились на французский, немецкий, английский, греческий, сербский, польский языки. Переиздавались – значит раскупались, а это лучшее доказательство успеха у читающей публики. Этому успеху не мешал даже тот язык, который раз и навсегда выбрал для своих произведений Андрей Николаевич: торжественно-возвышенный, изобилующий старославянизмами и на фоне языка большинства современных ему светских авторов явно архаичный. Не мешал, а, может быть, даже помогал: так писали русские церковные авторы того времени, и читатели Муравьева находили, видимо, что только таким языком и можно писать на религиозные темы.

Другая важная грань той деятельности, которую Андрей Николаевич считал своей жизненной миссией, была непосредственно связана с его службой в Синоде и особенно в МИДе. Выше упоминалось о том, что со времени своего паломничества он слыл в России знатоком древних восточных патриархий, а в самих этих патриархиях – влиятельным посредником в отношениях с Российской империей – главным спонсором ближневосточного православия. Он был, так сказать, самоназначенным «двойным агентом»: восточных патриархов в России и России в восточных патриархиях. В Иерусалиме, Константинополе, Александрии и Дамаске от него ждали лоббирования русских субсидий, а в России – объективной информации о положении дел во вселенских церквях и обоснованных рекомендаций относительно их запросов.

Положение, понятно, весьма непростое, тем более что на начальном этапе своей государственной службы наш паломник вряд ли обладал серьезными знаниями об особенностях ближневосточных церквей, их традициях и процессах, происходивших за кулисами их полуторатысячелетней святости. В записках о паломничестве 1830 года находим немало свидетельств его невежества в этих вопросах. Чего стоит, например, возмущенный рассказ о «неистовствах» арабской христианской молодежи в храме Гроба Господня в день схождения благодатного огня. Ему, видимо, было невдомек, что эти «неистовства» были особой формой восхваления Иисуса, освященной древней традицией.

Но Андрей Николаевич и здесь проявил высокую обучаемость, умение найти и использовать нужную ему информацию и неизбывное радение об укреплении связей России с восточными патриархиями. Для них эти связи были источником материальной поддержки и оперативной дипломатической помощи при возникновении кризисных ситуаций в их отношениях с турецкими властями. Муравьев не идеализировал получателей русской помощи. Он имел достоверную информацию из надежных источников о закулисной жизни клириков этих церквей. Одним из таких источников был русский консул в Дамаске и Константинополе К. М. Базили. Вот что писал он Андрею Николаевичу в одном из своих писем. «Духовенство (имеется в виду местное православное духовенство в Святой земле. – П. Ф.) сегодня все более и более впадает в невежество, и никто не думает о том, чтобы возвысить и облагородить его состояние. Патриархи жалуются на успехи католицизма, приписывая всё политическим интригам и нерадению тех, кто мог бы их защитить; но[,] в сущности[,] никто более не виноват, как само духовенство, открыто торгующее святынею и не радеющее об истинных своих пользах»^[235]. Зная это, Муравьев тем не менее считал, что в Восточном Средиземноморье, где господствовали извечные враги России турки, древние православные церкви были хоть и зыбким, но единственным островком духовного и материального присутствия России.

Этот сюжет далеко выходит за рамки моей темы. Поэтому ограничусь ссылкой на мнение специалиста, глубоко знающего этот вопрос. «…Без Муравьева, – пишет Н. Н. Лисовой, – не было бы Мирликийского проекта [сбор средств в России на восстановление храма Святителя Николая в Мире Ликийской]… не было бы и Андреевского скита на Афоне, и уж во всяком случае он не приобрел бы такого церковного и политического значения. И совершенно точно, что без Муравьева не было бы Русской Духовной Миссии в Иерусалиме»^[236].

В качестве справки добавлю, что Мирликийский проект реализовать не удалось, зато два других проекта были осуществлены при жизни и активном участии Андрея Николаевича. Андреевский скит стал с годами крупнейшим центром русского православия за рубежом. В начале ХХ столетия в нем проживало 800 насельников из России, действовали 14 храмов, в том числе собор Андрея Первозванного – самый большой по площади православный храм в Греции. После революции братия скита не пополнялась. В 1971 году умер последний русский насельник, и Андреевский скит в соответствии с уставом Святой горы Афон перешел в юрисдикцию Греческой православной церкви. Такая же судьба могла постигнуть и Пантелеймонов монастырь, если бы обращение патриарха Пимена лично к Л. И. Брежневу, подкрепленное печальным примером Андреевского скита, не побудило советское руководство разрешить РПЦ направлять на Афон монахов – граждан СССР.

О Русской духовной миссии в Иерусалиме скажем чуть-чуть подробнее. В 1838 году А. Н. Муравьев совершил новую поездку на Святую землю, на этот раз по прямому поручению МИДа. По возвращении на родину он представил во внешнеполитическое ведомство подробный доклад, который имел весьма существенные, хотя и отдаленные по времени последствия. Основная мысль этого документа заключалась в предложении создать в Иерусалиме постоянно действующее представительство Русской церкви, состоящее из архимандрита и нескольких монахов. По мысли Муравьева, русские клирики могли бы духовно окормлять наших паломников на Святой земле, обеспечивать равноправное с другими христианскими конфессиями присутствие Русской церкви при общих для всех христиан святынях и служить тем каналом, через который следовало бы передавать восточным патриархиям пожертвования русского православного народа на Гроб Господень. «Распределение этих денег возвысило бы нашего архимандрита», – аргументирует Муравьев. Доклад содержал также конкретные предложения относительно тех освященных евангельским повествованием мест, в которых могли бы разместиться русская миссия и небольшая начальная школа для православных греков и арабов^[237].

Прошло 10 долгих лет, прежде чем в Палестине было создано первое, тогда еще неофициальное, представительство РПЦ. Крымская война прервала его деятельность, и только в 1858 году в Иерусалим, приветствуемая тысячами православных христиан, вступила постоянная Русская духовная миссия во главе с епископом Кириллом. С тех пор русское церковное присутствие на Святой земле не прекращалось. Прошло полтора века, но миссия по-прежнему чтит А. Н. Муравьева как первого русского государственного чиновника, поставившего вопрос о создании такой структуры в интересах возвышения значения РПЦ и тем самым Российской империи на Востоке.

Вернемся, однако, в 30–40-е годы XIX столетия. Содействием сотрудничеству РПЦ с историческими центрами мирового православия деятельность А. Н. Муравьева в Синоде не ограничивалась. Небезопасная склонность исполнять свои служебные обязанности с некоторым, так сказать, перевыполнением была в той или иной мере свойственна всем братьям Муравьевым. Андрей не исключение. Будучи сотрудником секретариата обер-прокурора Синода, он стал организатором и вдохновителем обращения к царю, имевшего конечной целью ограничение вмешательств обер-прокурора (своего прямого начальника) в сферу полномочий Синода как коллективного органа иерархов православной церкви.

Дело было так. В 1836 году обер-прокурор С. Д. Нечаев возмутил синодальных архиереев многими случаями ущемления их прав и грубого вмешательства в сугубо церковные дела. Архиереи глухо роптали, но коллективно просить защиты у императора не решались. Андрей Муравьев, в ту пору коллежский советник за обер-прокурорским столом, без ведома Нечаева подготовил текст коллективного обращения на высочайшее имя с жалобой на обер-прокурорский произвол, организовал сбор подписей и уговорил первенствующего члена Синода митрополита Серафима представить этот доклад царю. Доклад был представлен, обер-прокурор заменен. Но этим все и кончилось. Стратегическая цель Муравьева дать толчок реформированию государственно-церковных отношений не получила поддержки. Более того, распространились слухи, будто все дело было затеяно им в надежде самому занять обер-прокурорское кресло.

Некоторые позднейшие бытописатели РПЦ, в том числе замечательный знаток церковной жизни и беспощадный, порой злоязычный критик ее несовершенств Н. С. Лесков, описывали эту историю в ироническом духе, как образец внутриведомственной грызни, борьбы за влияние^[238]. На мой взгляд, это не вполне справедливо. Андрей Муравьев, похоже, был действительно идейным противником огосударствления церкви и сторонником ее самоуправления. Отношения церкви и верховной государственной власти виделись ему в идеале не как подчинение одного другому, а как гармоническое взаимодействие.

Эта позиция Андрея Николаевича отчетливо проявляется во многих его работах, в том числе в одной из важнейших – «Истории Российской церкви». Эта небольшая книга (16 печатных листов) представляет собой очень краткий обзор тысячелетней истории РПЦ, написанный на основании почти исключительно общедоступных источников. Об этом автор сам сообщает в предисловии, называя свою книгу «обзором быстрым» и свои источники «большею частью всем известными»^[239]. Предназначалась она, конечно, не для специалистов, а для широкой публики. Тем значимее четко расставленные в ней акценты. Муравьев подчеркивает первостепенное значение церкви в истории России: Сергия на заре истории Московского царства, Дионисия и Гермогена во время смуты. Патриарх Никон – последовательный противник подчинения церкви государству и поборник их равновеличия выступает у него едва ли не как любимый герой. Он восхваляет «гениальный ум» и «предприимчивый характер» святителя^[240].

Может быть, Андрей Николаевич и задумывался о собственном обер-прокурорстве. Некоторые основания для этого у него были, ведь он был назначен самим государем в Синод на ту самую должность, которую до своего назначения обер-прокурором занимал Нечаев. Как тут было не подумать, что государь видит в нем будущего преемника обер-прокурора. Но даже если такие мысли у Муравьева и были, это не исключает идейной мотивации его действий. Много позже он и сам признавался, что если он и хотел занять место Нечаева, то только для того, чтобы содействовать уничтожению этой должности и достижению самоуправления церкви. Н. С. Лесков в своем очерке задается вопросом, выполнил ли бы Муравьев это свое намерение, если бы выбор Николая пал-таки на него, и отвечает на этот вопрос отрицательно^[241]. Но знать это наверняка не дано никому.

Как бы то ни было, на место Нечаева был назначен граф Н. А. Протасов, человек до той поры очень далекий от церковных дел. Муравьева он не особенно жаловал, скорее потихоньку выживал его. В 1842 году А. Н. Муравьев отказался от должности в Синоде. После этого всю работу с восточными патриархиями он вел под эгидой МИДа. А граф Протасов оставался обер-прокурором долгие 19 лет.

Но мысли о самоуправления РПЦ Муравьев не оставлял. В 1855 году на коронацию Александра II должны были съехаться старшие из архиереев «и составить уже не Синод, а как бы собор». Андрей Николаевич пытался склонить митрополита Филарета (Дроздова) воспользоваться этим случаем, чтобы поставить вопрос об усилении соборного начала в управлении церковью «без канцелярских форм, у нас подавляющих свободный дух церкви»^[242]. Филарет не поддержал эту инициативу. «Больно было видеть, – пишет Муравьев в воспоминаниях, – что Митрополит в этом случае поступил так малодушно и непрозорливо»^[243].

Борьбу в защиту православия Андрей Николаевич не прекращал и в последнее десятилетие своей жизни, которые он провел в полюбившемся ему Киеве. Иногда эта борьба приобретала абсолютно конкретные формы и приводила к благим последствиям. Это относится, например, к спасению знаменитого храма Андрея Первозванного в Киеве. Построенный в 1754 году на горе, откуда, по преданию, первозванный апостол пророчествовал о грядущем величии христианства на берегах Днепра, этот шедевр Растрелли оказался на грани гибели из-за эрозии грунтов на склоне горы под его фундаментом. Об опасности стало известно, но никаких мер противодействия не принималось. Андрей Муравьев стал инициатором и главным действующим лицом сначала информирования общественности и властей, потом сбора средств и организации работ по укреплению подосновы и фундамента. Храм был спасен. Одновременно Андрей Николаевич позаботился и о нравственной чистоте городских территорий вокруг собора: по его настоянию городские власти распорядились изгнать оттуда многочисленные увеселительные заведения с сомнительной репутацией.

Были и другие случаи, когда авторитет и настойчивость А. Н. Муравьева спасали киевские святыни. Он выступил инициатором мобилизации общественного мнения против затеянной военным министерством перестройки исторического центра Киева. Она была задумана для повышения стратегической обороноспособности города и спроектирована под руководством знаменитого военного инженера генерал-адъютанта Э. И. Тотлебена по всем правилам военно-инженерной науки, но без учета расположения на обустраиваемой территории древних православных святынь. Может быть, усилия Андрея Николаевича остались бы втуне, если бы не его особые лоббистские возможности, связанные с тем, что он имел прямой выход на членов императорской фамилии, которым не раз служил чичероне при посещениях ими «матери городов русских»^[244].

Неутомимый поборник православия, Андрей Муравьев, конечно, не мог остаться в стороне от той борьбы, которой в 1863–1865 годах руководил его брат Михаил в Северо-Западном крае. Андрей Николаевич утверждал даже, что именно он подсказал министру Горчакову посоветовать государю призвать для усмирения Литвы брата Михаила. Андрей провожал брата на вокзале при его отъезде в Вильну 12 мая 1863 года, а спустя несколько месяцев посетил Вильну, чтобы собрать материал о том, как в течение предшествующих веков в Литве католицизм последовательно вытеснял православие, как разрушались и осквернялись православные храмы. Уже через несколько месяцев после этого визита в Санкт-Петербурге была издана брошюра на эту тему^[245] – панегирик политике раскатоличивания и православизации, которую энергично проводил его старший брат.

Возложенную самим на себя пожизненную миссию защиты православия Андрей Николаевич осуществлял и в повседневной жизни, так сказать, на микроуровне. Он был истово верующим человеком и, благодаря постоянному самообразованию, глубоким знатоком канонов и правил богослужения. Правила эти, как известно, чрезвычайно многочисленны и вариативны: одни существуют для монастырей, другие для мирян. В этом, последнем, варианте не приветствуются, но в церковной практике допускаются некоторые сокращения и упрощения установленного чина. А.Н. Муравьев был бескомпромиссным и активным противником любых отклонений от богослужебных канонов. Отлично зная чин службы, а иногда и пользуясь письменными текстами, он педантично следил за тем, чтобы священники и все сослужившие им лица в точности придерживались канона. За обнаруженные отклонения строго выговаривал виновным, невзирая на их возраст и сан, а иногда и жаловался устно или письменно церковному начальству. Понятно, что за этот воинствующий педантизм клирики сильно не любили его.

В заключение несколько слов о личной жизни Андрея Муравьева. Он никогда не был женат. В его автобиографических записках есть туманный намек на то, что в 1832 году он пережил увлечение одной из дочерей графа Чернышева – Надеждой, но искать руки предмета своих нежных чувств не стал из-за того, что в то самое время за другой дочерью Чернышева – Натальей начал ухаживать брат Николай. Жениться родным братьям на родных сестрах церковью не благословлялось, и Андрей был вынужден оставить свои серьезные намерения^[246]. Андрею было в ту пору лет 26–27. В этом возрасте первая неудача матримониальных планов не приводит, как правило, к пожизненному безбрачию. Впрочем, все люди разные…

Оставаясь холостяком, Андрей Николаевич не спешил и с обзаведением собственной крышей над головой. В молодости он жил то у отца, то у брата, то у кого-то из состоятельных друзей. Подолгу путешествовал по Европе, Востоку, Кавказу. В 1850-е годы несколько лет подряд квартировал в Останкино в имении графа Шереметева. Позже надолго поселился на Троицком подворье в Петербурге, «где митрополит Филарет уступил ему свое прекрасное помещение»^[247]. Хорошо знавший А. Н. Муравьева в годы своей молодости Сергей Дмитриевич Шереметев рассказывает, что «Муравьев был избалован своими почитателями и почитательницами и потому делался иногда очень требователен. Доходило до того, что, когда его приглашали к обеду, он заранее сам назначал, какие должны подавать блюда, и даже, кто должен был быть приглашен»^[248]. Регулярно бывал он и в гостях у брата Михаила. Здесь, рассказывает С. Д. Шереметев, вел себя скромно, а брат Михаил Николаевич «слегка иногда подтрунивал над ним… С Пелагеей Васильевной он всегда рассыпался в любезностях»^[249].

Постепенно неприкаянная жизнь стала утомлять Андрея Николаевича. Из всех бесчисленных городов и мест, которые он видел за свою бродячую жизнь, больше всего ему нравился Киев с его многочисленными памятниками старины, Днепром, горами, с которых проповедовал когда-то его небесный покровитель. Он обратился с просьбой к царю, и тот выделил 10 тыс. руб. для приобретения имения там, где ему больше всего хотелось, – неподалеку от Андреевского собора…

Последние годы жизни А. Н. Муравьев провел в этом имении, деля свое время между молитвой, работой над воспоминаниями, хлопотами по отпору действительным и мнимым посягательствам на древние святыни. Умер он в 1872 году от водянки. Брат Сергей наследовал ему.

XIII. Губернатор

Вернемся, однако, к нашему главному герою, которого мы оставили в марте 1827 года в момент назначения его на должность вице-губернатора и директора казенной палаты в Витебскую губернию.

1. Витебск

Должность витебского вице-губернатора, на которую он был определен, никак нельзя было назвать блестящей. Губерния из средненьких: около 750 тыс. душ обоего пола, по численности населения 36-е место среди губерний России^[250]. Состав этого населения по многим параметрам существенно отличал ее от большинства губерний. Верхушку составляло потомственное дворянство – небольшая прослойка крупных землевладельцев, а дальше почти сплошь мелкопоместные, а то и безземельные поляки и ополяченные белорусы римско-католического вероисповедания, короче – шляхта. Две трети населения приходились на помещичьих крестьян – в основном белорусов: униатов, православных или католиков. Государственных крестьян, главным образом великороссов, православных или староверов, в Витебской губернии было меньше, чем в среднем по России. Тем не менее это была вторая по численности группа населения. Третье место занимали мелкие торговцы и ремесленники, в подавляющем большинстве евреи. В городах они составляли самую большую этносоциальную группу; например, в Витебске 9 из 19 тыс. населения.

В общем, хотя с момента присоединения губернии к России прошло уже почти полвека, по составу населения она была далеко не русской, а по составу элиты – в основном польской.

Экономика губернии понесла жесточайший урон во время войны 1812 года. Сократилось население, сгорели тысячи домов. Почти полностью исчезла основная тягловая сила – лошади, реквизированные для нужд сначала русской, потом французской, а потом опять русской армии. Армии же забрали и съели скот и птицу. Пропали два урожая и посевные запасы зерна. К концу первого послевоенного десятилетия последствия войны были в основном преодолены, но тут грянули неурожаи 1821 и 1822 годов с голодом и падежом скота.

Постоянным фактором, дополнительно осложнявшим прогресс в любой сфере хозяйствования, было то двойное – хозяйственное и одновременно этно-конфессиональное угнетение, которому подвергались белорусские крестьяне. Это угнетение деморализовало и развращало основную производительную силу губернии. Вот как характеризуют менталитет белорусских простолюдинов авторы «Военно-статистического обозрения» – наиболее объективного и ориентированного на прикладные цели статистического и этнографического исследования той эпохи: «Белорус принимается за работу с какой-то особенной вялостью и непременно требует над собой надзора <…> боязливы, откровенны и весьма легковерны. От 14-летнего мальчика и до 60-летнего старика, не исключая и женшин, все страстно любят водку». Далее авторы указывают на то, что крестьяне вечно в долгу у евреев-корчмарей и у помещика, вынуждены расплачиваться работой и от этого не имеют времени удовлетворительно обрабатывать свою землю, в чем и состоит главный источник бедности^[251].

Таким было то хозяйственное и социальное пространство, на котором Муравьеву предстояло действовать. Препорученная ему должность тоже была, как говорится, не подарок. Вице-губернатор по должности возглавлял губернскую казенную палату, в ведении которой была сосредоточена вся финансово-хозяйственная деятельность. Главной обязанностью этого органа было обеспечение своевременного поступления всех видов податей и сборов, из которых важнейшими были подушная подать, которой облагались все тяглые сословия, оброчные платежи государственных крестьян, а также питейные сборы. По собираемости этих платежей Витебская губерния была одной из самых неблагополучных в империи^[252]. Кроме того, казенная палата управляла государственными промышленными предприятиями, казенными и общественными зданиями, ведала делами по подушным ревизиям, осуществляла финансовый контроль, решала вопросы перечисления людей из одного сословия в другое.

В подчинении председателя палаты было несколько губернских чиновников: директор экономии, советник, губернский казначей, два асессора, четыре присяжных заседателя и несколько канцеляристов, а также по несколько служащих в каждом уезде. Впервые в своей жизни Муравьев стал начальником государственного учреждения.

Спустя годы и десятилетия, работая на имперских должностях директора департамента Министерства финансов, директора департамента уделов и, наконец, министра государственных имуществ, Михаил Муравьев, по существу, занимался тем же – управлением доходами казны и повышением эффективности работы источников этих доходов. Но это будет не скоро, а пока Муравьеву предстояло доказать свою способность если не переломить ситуацию, то хотя бы сдвинуть ее с мертвой точки. Так что, с учетом состояния финансов и хозяйства губернии, должность ему досталась хлопотная и в некотором смысле, говоря современным бюрократическим жаргоном, «расстрельная», потому что тогда, как и сегодня, платить налоги и сборы люди были не особо горазды.

Впрочем, далеко не всем чиновникам той эпохи должность директора казенной палаты казалась трудной и не сулящей ничего, кроме неприятностей. Ведь примерно в то же время ту же должность председателя казенной палаты и даже с более высоким классным чином не коллежского, а статского советника занимал в N-ской губернии бессмертный герой «Мертвых душ», Иван Григорьевич, про которого грубый Собакевич сказал, что он «только что масон, а так дурак, какого свет не производил». Иван Григорьевич, как мы помним, принимал посетителей в несколько замасленном халате, то есть у себя дома, и весьма охотно дал Чичикову обвести себя вокруг пальца, поскольку ни прилежанием, ни бдительностью не блистал, предоставив дела своим подчиненным с их ненасытным аппетитом до подношений. И при этом прекрасно себя чувствовал, да, видно, и себя не забывал…

Но Михаил Муравьев был другого поля ягодой. Он хотел не «лобанчиков в бумажке» и не сотенных в конверте. Он хотел большой карьеры и, будучи человеком умным, понимал, что достичь желаемого можно только сочетанием абсолютной и воинствующей неподкупности с активностью и осязаемой для руководства полезностью своей службы. Более того, он, по-видимому, понимал и то, что на фоне всеобщей пассивности и коррумпированности чиновного аппарата и благодаря своей личной известности царю он имеет шанс выиграть даже тогда, когда ради этих принципов придется сцепиться с теми, кто значительно выше его стоит на чиновной лестнице. На должности председателя губернской казенной палаты «осязаемая полезность» означала прежде всего повышение собираемости податей и сборов, сокращение недоимки – этого вечного проклятия государственных финансов России. Абстрактный идеал «служения Отечеству» превращался во вполне конкретную задачу найти и успешно применить в заданных условиях средства, повышающие государственные доходы.

Муравьев рьяно принялся за дело. Впервые на ниве гражданской службы он проявил в Витебске те качества, которые отличали его в течение всей последующей жизни: невероятную работоспособность (12– и даже 14-часовой рабочий день при 6– и даже 7-дневной рабочей неделе), жесткую требовательность к сотрудникам, смелое выдвижение и щедрое поощрение немногих лучших и безжалостное изгнание нерадивых и нечистых на руку. А главное – системный подход к работе: внимательное изучение содержания поставленных задач и выделение среди них приоритетных, определение оптимальных методик их решения с учетом имеющихся ресурсов, объективных и субъективных трудностей и настойчивое использование этих методик на практике.

Что касается определения приоритетов, то здесь все было ясно: от председателя казенной палаты начальство на месте и в Петербурге ожидало прежде всего безнедоимочного и своевременного поступления податей. Наряду с питейными сборами это был основной источник пополнения государственной казны. Именно об этом губернские власти каждые полгода должны были отправлять отчеты на высочайшее имя, а также в Министерство финансов. Почти по всей России дела с поступлениями податей были нехороши. По разным поводам – победа в войне, коронация нового государя, рождение наследника и т. п. – недоимки время от времени списывали, но они сразу начинали накапливаться вновь. В Витебской губернии дела были особенно нехороши. Нужно было искать способы их поправить.

В стране существовала громоздкая, но освященная временем и законом система сбора податей, имевшая к тому же свою специфику в разных ее частях. Подушную подать платили помещичьи крестьяне, «свободные сельские обыватели» (государственные и удельные крестьяне, однодворцы) и городские мещане (ремесленники, мелкие торговцы, обыватели). Государственные крестьяне, кроме подушной подати, платили государству также оброк за пользование казенной землей. Подати считались лежащими не на каждом лице отдельно, а на общинах (или, как говорили и писали в XIX веке, – «обществах»). В городах это были соседские, цеховые или конфессиональные (например, евреи) «мещанские общества». В деревнях, где жило подавляющее большинство населения, – «сельские общества». Раскладка подати между дворами внутри общины у помещичьих крестьян была «в распоряжении помещиков по лучшему их хозяйственному рассмотрению»^[253]. Общины свободных сельских обывателей и городских мещан сами составляли «приговор» о том, сколько должен платить в счет общего сбора каждый хозяин. За полноту внесения податных сумм общины несли коллективную ответственность. У помещичьих крестьян в случае накопления недоимки у общины взыскание обращалось на помещика. Мог быть принудительно продан, например, принадлежащий помещику хлеб или какая-то часть его движимого имущества, или поместье в целом могло быть отдано в опеку без права хозяина даже проживать в нем вплоть до погашения задолженности. Продажа движимого крестьянского имущества не допускалась. В других тяглых сословиях – сельских общинах казенных крестьян, мещанских и еврейских кагальных обществах – неплатежеспособность одних членов общины должна была компенсироваться другими ее членами.

У городских мещан сбором податей в каждой общине занимались выборные на три года старосты. У государственных крестьян – выборные же сборщики. И те и другие по закону были обязаны «прилагать неусыпное старание, чтобы каждый безнедоимочно вносил следуемый с него платеж»^[254]. Злостные неплательщики из мещан могли быть отданы под надзор или опеку, употреблены в общественные работы, их движимое имущество могло быть продано с торгов. Свободные сельские поселенцы могли быть также подвергнуты наказанию батогами, отданы в рекруты. В общины помещичьих крестьян при невыполнении требования приказчика об уплате подати могли вводиться военные контингенты с правом «действовать по обстоятельствам».

При наличии уважительных причин плательщикам могла предоставляться отсрочка по представлению местных властей и решению губернатора с обязательным докладом министру финансов. Необоснованное предоставление отсрочки или нарушение других установленных правил грозило виновным чиновникам «обращением лично на них всей строгости законов и праведного гнева императорского правосудия»^[255].

Я привел это длинное описание системы податного обложения и сбора податей, чтобы показать, как непросто было управлять этой системой таким образом, чтобы, стремясь к сиюминутному результату, не разрушать долгосрочной платежеспособности плательщиков. Для этого следовало добиваться энергичной и свободной от лихоимства работы всех участников процесса – чиновников всех рангов, выборных старост и сборщиков, помещиков и управляющих. Уметь быстро и точно отличать естественное нежелание платить от объективной невозможности провести оплату и обучить этому всех должностных лиц, участвующих в процессе. Гибко сочетать принуждение и побуждение, репрессию и послабление.

В Витебске Муравьев начал овладевать этим непростым искусством и оказался способным учеником. Государственные подати подлежали оплате ежегодно с 1 октября по 1 января либо с 1 января по конец марта. Уже по итогам осеннего платежного периода 1827 года и весеннего 1828-го Витебская губерния заметно улучшила свои показатели. При этом, судя по косвенным признакам, Муравьев не миновал схватки с той системой, которую охарактеризовал в своей записке и застал при вступлении в должность. Губернское чиновничество застонало и село строчить на ретивого неофита гражданской службы анонимные доносы, надеясь, что он скоро обломает себе зубы.

Витебский губернатор Акинфий Иванович Сорокунский был лет на двадцать старше Михаила Муравьева. Он начинал службу мелким почтовым клерком в Дубоссарах. В 1806 году был уличен в том, что послал с казенной почтой в Москву голову сахара для своего приятеля. По каким-то неизвестным нам причинам был за этот пустяковый проступок судим и уволен без права восстановления на службе. Позже приговор был смягчен, Афанасий Иванович вернулся на госслужбу и преуспел: дослужился до генеральского чина и потомственного дворянства. Но потрясение юности научило его не только сугубой осторожности по части использования служебных полномочий в личных целях, но и боязни всякого не спущенного сверху новаторства. Тем более если это новаторство исходило от человека, только что вышедшего из-под следствия по делу о государственном преступлении. Зная, что Муравьев имеет какой-то прямой личный выход на министра финансов, осторожный Афанасий Иванович вряд ли вступал с ним в открытую конфронтацию. Но палки в колеса потихоньку, конечно, вставлял. Непохоже, чтобы и Муравьев был так же осторожен. Скорее он жаловался на губернатора в Петербург, рискуя крепко поплатиться за это. Однако дело кончилось в его пользу. Сорокунский покинул Витебскую губернию почти одновременно с Муравьевым. Но если Муравьев пошел в соседнюю губернию на повышение, то Сорокунский был направлен на ту же должность в далекую Бессарабию, которая зачастую служила местом ссылки. Там он остался до самой смерти^[256]. До сих пор мне не удалось найти в архивах прямых документальных следов разборки между Муравьевым и Сорокунским, а может, таких и не существовало, но поиск продолжается.

О витебском периоде службы Муравьева мы знаем очень мало, но высокая оценка его работы начальством налицо: через 13 месяцев после назначения он награждается орденом Св. Анны 2-го класса. Орден этот имел особый статус династической награды и девиз «Любящим правду, благочестие и верность». То был явный и понятный для всех знак личной милости царя, которым Николай сообщал Муравьеву, что тот оправдал его доверие. Еще через 4 месяца Николай I подписал указ Правительствующему Сенату: «Витебского вице-губернатора коллежского советника Муравьева, всемилостивейше жалуя в статские советники, повелеваем ему быть могилевским гражданским губернатором»^[257]. За один год Михаил Муравьев прошел путь, на который обычно уходило несколько лет, и почти догнал своих сверстников, не знавших ни отставки, ни следствия.

2. Могилев. Участие в подавлении восстания 1830–1831 годов

Время службы Муравьева могилевским губернатором четко распадается на две части: до начала польского восстания в декабре 1830 года и во время него. Первый период был преимущественно посвящен административной и хозяйственной деятельности – налаживанию работы управленческого аппарата, полиции, судов и механизма сбора налогов и податей.

Могилевская губерния не сильно отличалась от Витебской. Примерно такая же по численности и составу населения, она также относилась к числу экономически неблагополучных территорий с ополяченной элитой, белорусской массой сельского населения и преимущественно еврейским торгово-ремесленным капиталом. Качественная разница между старой и новой работой заключалась поэтому не в особенностях региона, а в многообразии задач и объеме полномочий, которые с новым назначением легли на плечи Муравьева.

Следует, впрочем, иметь в виду, что полного каталога обязанностей и полномочий губернаторов, соответствовавшего реалиям эпохи, на тот момент не существовало. «Наказ губернаторам, воеводам и их товарищам» 1728 года с екатерининскими дополнениями 1764 года давно устарел. После создания в 1802 году министерств как основных органов госуправления постепенно произошло ведомственное раздробление управления территориями, власть губернаторов ослабла, а влияние губернских представительств министерств, напротив, возросло. Это породило дополнительные трудности межведомственного согласования и еще более замедлило и без того громоздкий процесс принятия административных решений.

Николай I вскоре после вступления на престол учредил Комитет по преобразованию системы управления империей под председательством бывшего министра внутренних дел, будущего председателя Государственного Совета, Комитета министров и канцлера империи Виктора Павловича Кочубея. Когда Михаил Муравьев начинал губернаторскую службу в Могилеве, работа комитета постепенно набирала обороты, но важнейший продукт этой работы – новое положение о гражданcких губернаторах было утверждено только в 1837 году под названием «Высочайше утвержденный общий наказ о гражданских губернаторах»^[258]. На поздних этапах Муравьев, как к тому времени уже опытный губернатор, привлекался к работе над этим документом.

По существу, «Общий наказ» представлял собой результат каталогизации и систематизации всего того, чем губернаторам приходилось заниматься и до его утверждения. Так что по нему можно более или менее достоверно судить о круге обязанностей Муравьева на новой должности.

Губернаторы определялись как «начальники губерний», ответственные «перед верховным правительством за состояние управления вверенных им территорий» (параграф 14). На них возлагался контроль за соблюдением законности всеми губернскими чиновниками, выявление и пресечение возможных неправомерных действий, проволочек и медлительности в их работе (параграфы 8, 9); подбор кадров гражданской государственной службы на основании «вернейших по возможности сведений о способностях, нравственных качествах и образе жизни» соискателей; поощрение лучших, наказание нерадивых, увольнение и предание суду уличенных в лихоимстве (параграф 25). «Начальники губерний» должны были осуществлять надзор за деятельностью полиции, принимать меры для предупреждения и немедленного пресечения беспорядков (параграф 56), выявлять и ликвидировать тайные общества (параграф 63). На губернаторов возлагался контроль за работой казенных палат и доведение информации о выявленных беспорядках до Министерства финансов. Особое внимание должно было уделяться сбору государственных податей, изобличению и преданию суду чиновников, уличенных при этом как в незаконных утеснениях поселян, так и в необоснованном попустительстве неплательщикам (параграф 216). И еще многое-многое другое.

Номенклатура дел, как видим, весьма обширная. Муравьева это не пугало, а скорее, радовало. Проявлялась еще одна черта его формирующегося стиля работы: склонность «натягивать на себя» (говоря современным бюрократическим жаргоном) максимально широкие функции. Проявлялось ли в этом его властолюбие или уверенность в том, что лучше него никто дела не сделает, сказать трудно. Скорее, и то, и другое. Так что 12– и даже 14-часовой рабочий день был не прихотью, а необходимостью.

Не дожидаясь указаний сверху, Муравьев разработал для своей губернии унифицированную номенклатуру дел, порядок делопроизводства и отчетности. Собрав из всех уездов опытнейших делопроизводителей, ознакомил их со своими наработками, выслушал их соображения и утвердил проекты с соответствующими коррективами в качестве обязательных к исполнению инструкций.

Одна из инструкций вводила делопроизводство исключительно на русском языке. Прошения к губернатору, написанные на любом другом языке – польском, французском, еврейском, – больше не принимались к рассмотрению. Вскоре о новшествах и достижениях могилевского губернатора заговорили в соседних регионах, а потом и в Петербурге. Для изучения и распространения передового опыта в Могилев стали приезжать чиновники из других губерний.

Об этом мы узнаём из письма Ивана Павловича Шипова Н. Н. Муравьеву от 22 декабря 1829 года. И. П. Шипов был членом «Союза спасения» и «Союза благоденствия» и даже состоял в Коренном совете последнего, но с Михаилом лично знаком не был. Отошел от движения примерно в то же время, что и он. К следствию по делу декабристов по высочайшему распоряжению не привлекался. В 1828 году был произведен в генерал-майоры и назначен командиром лейб-гвардии Гренадерского полка. Вот что писал генерал Шипов своему старому другу генералу Н. Н. Муравьеву. «Проходя [с полком] Могилевскую губернию, я заезжал в Могилев, где вменил себе в приятную обязанность сделать знакомство с братцем Вашим Михаилом Николаевичем. Трудно Вам описать весь утвержденный им порядок и благоразумные учреждения. Он пользуется общим и полным к себе уважением, деятельности же его никто довольно надивиться не может. Из некоторых губерний по приказанию начальства живут в Могилеве чиновники для изучения всех установлений, форм и отчетности производству дел и так прочего для распространения на другие губернии»^[259].

Результаты муравьевских нововведений не заставили себя долго ждать. Сократились сроки рассмотрения дел. Произошли положительные сдвиги во взыскании податей и недоимок. Воцарился порядок во всех других сферах, подведомственных губернатору.

В октябре 1829 года в Могилеве побывал с ревизией генерал-губернатор витебский, могилевский и смоленский князь Н. Н. Хованский. Генерал-губернаторы были в то время своего рода территориальными командующими войсками и кураторами регионов по общим вопросом. Они не руководили непосредственно гражданскими губернаторами, но контролировали и ревизовали их деятельность и при необходимости докладывали свои оценки на высочайшее имя.

Обычно генерал-губернаторские ревизии заканчивались головомойкой для губернаторов, но здесь, небывалый случай, ревизор был вполне доволен. «В бытность мою в начале сего месяца в Могилеве, – пишет он Муравьеву 16 октября 1829 года, – обозревал я губернское правление, казенную палату, 1-й и 2-й департаменты главного суда, поветовый суд, градскую полицию, равно приказ общественного призрения со всеми богоугодными и полицейскими заведениями, как-то больницы христианскую и еврейскую, и пожарную команду» (капитальная была ревизия, нечего сказать! – П. Ф.) – «и во всех местах, которые состоят под непосредственным распоряжением Вашего Превосходительства и Губернского правления нашел к совершенному моему удовольствию восстанавливающийся по всем предметам порядок и происходящую от этого ясность, отчетность и успех». И так далее на трех страницах. Отмечается и «быстрота в движении дел по губернскому правлению», и «благоустройство города вообще», и «чистота улиц и освещение оных фонарями», и «примерный порядок в богоугодных заведениях, каковы суть острог и больница», и «исправность и чистота, особенно неожиданные в еврейской больнице…»^[260].

В общем, дела по службе у Муравьева шли неплохо. Но навалились проблемы с другого фланга – семейного. Подошла пора всерьез заниматься образованием старших сыновей: в 1829 году Николаю шел десятый, Леониду – девятый год. Но денег на приглашение хороших учителей не было. Отец в то время еще ничего не выделил сыновьям из наследства князя Урусова. После нескольких лет хозяйственных неудач из-за неурожая имение жены начало было приносить доход, но последовал арест, а затем, после недолгого перерыва, служба, отнимавшая все время и все силы. Губернаторское жалование было скромным – 2250 руб. в год жалованья и 1800 кормовых, но это ассигнациями, которые быстро обесценивались. Левых доходов губернатор Муравьев не имел. После долгих размышлений Михаил находит неожиданный выход. Он пишет письмо так расхвалившему его генерал-губернатору, в котором прямо сообщает о своих проблемах: все силы и время отдаю службе, доходов с имения не получаю, взяток не беру. В результате не на что учить сыновей…

Могилевский губернатор был у Хованского на хорошем счету, и он решил доложить о его трудностях императору. 6 января 1830 года Хованский писал Муравьеву: «Михаил Николаевич! Отличную службу Вашего Превосходительства и просьбу о расстроенном состоянии, по которому находитесь в затруднении дать приличное воспитание двум сыновьям Вашим, я имел счастье всеподданнейше повергнуть на всемилостивейшее Его Императорского Величества воззрение» – и сообщал, что в ответ на это обращение государь пожаловал Муравьева в действительные статские советники, что равнялось чину генерал-майора и сулило весомую прибавку к жалованию, а также повелел выдать ему единовременное денежное пособие 6 тыс. руб. и определить его сыновей Николая и Леонида в Александровский кадетский корпус – лучшее на то время военное учебное заведение^[261]. Это был еще один урок для Михаила Муравьева: материальную поддержку, на которую так скуп родной отец, можно получить от государя, если с пользой служишь ему и прямо обращаешься со своими проблемами.

При всей занятости текущими делами Муравьев находил время заниматься и более общими, стратегическими вопросами развития вверенной ему губернии. С одной стороны, его побуждали к этому аналитический склад ума и желание приносить максимальную пользу на вверенном ему посту. С другой – в его мотивации, как и всегда, присутствовали карьерные соображения. Муравьева не устраивал статус добросовестного служаки, выделяющегося разве что необычной работоспособностью и неподкупностью. Он понимал, что для большой карьеры нужна была репутация инициативного, широко и самостоятельно мыслящего работника. Ради приобретения такой репутации он готов был идти на риск, с которым в чиновной среде всегда связаны инициативные доклады начальству: а вдруг твои писания вызовут начальственный гнев в адрес «выскочки», который «лезет куда его не просят».

Впрочем, пока еще небольшой предшествующий опыт позволял Муравьеву надеяться на доброжелательный прием его новой записки на высочайшее имя. Она была посвящена вопросу, актуальному не только для Могилевщины, но для всех губерний Северо-Западного и Юго-Западного края, отошедших к России после раздела Польши. Речь шла о борьбе против засилья польского либо ополяченного дворянства и Римско-католической церкви во вверенной ему губернии, большинство населения которой составляли крестьяне-белорусы.

Их язык был чрезвычайно близок к великорусскому и рассматривался в то время в России как один из русских диалектов. Их предки когда-то исповедовали то же православие греческого обряда, что и русские в Московском царстве.

Со времен Брестской унии (1596) в Речи Посполитой государством и господствующей католической церковью велась борьба за обращение православных в униатство и католизацию догмата и обрядности самой греко-католической церкви. В результате уже несколько поколений белорусских крестьян в большинстве своем были униатами. Все это служило основанием для того, чтобы считать их частью русского «исконно православного» народа, «соблазненного в униатство» кознями полонизма и католицизма. Для М. Н. Муравьева, как и для подавляющего большинства российского политического класса, такой взгляд на вещи представлялся единственно верным.

Интересно, что примерно в то же время на высочайшее имя была направлена еще одна записка на ту же тему, подготовленная генерал-адъютантом Сергеем Павловичем Шиповым – братом И.П. Шипова, с которым в 1829 году встречался в Могилеве Михаил Муравьев. Правда, С.П. Шипов опирался на наблюдения в Подольской губернии, но проблема была та же – засилье полонизма и католицизма в прежде православном крае. Авторы не ссылались друг на друга, но оценки и рекомендации могилевского губернатора и генерал-адъютанта были так близки, что учрежденный по высочайшему повелению «Комитет по делам возвращенных от Польши губерний» счел необходимым рассмотреть представленные ими записки в один день и зафиксировать это рассмотрение в общем протоколе. Может быть, синхронность обращений М. Муравьева и С. Шипова к высшей власти была не случайной и имела истоком встречу Муравьева и И. Шипова в 1829 году?

О чем же писал Муравьев царю в декабре 1830-го? Основываясь на результатах «внимательного наблюдения губернии, управлению его вверенной»^[262], Муравьев задается вопросом, почему этот русский по большинству населения край «после более пятидесятилетнего нахождения под правлением России еще отчасти чужд оной» (161), а православная вера, «издревле здесь водворенная», не только не распространяется, но и вытесняется «пришельцами-католиками» (162). Все это, считает Муравьев, результат упущений правительства, которое во время российского управления допустило сближение униатского исповедания с католицизмом, позволило католическому духовенству «быть источником всего белорусского просвещения» и допустило распространение судебного и административного делопроизводства на польском языке и на основании Литовского статута (162). Автор рекомендует правительству принять скорые и решительные меры по исправлению ситуации.

Далее следует длинный список конкретных мер. Во-первых, это усиление государственной поддержки православия. В числе этих мер назначение в Белоруссию сильного православного епископа, «просвещенного, деятельного, духом и действиями кроткого, увлекающего своими нравственными и умственными способностями, отнюдь не поражая умов и мнений крутыми и резкими действиями» (163); улучшение состава православного духовенства в части его образования и нравственности; материальная поддержка православных приходов. На втором месте в записке Муравьева фигурируют меры преимущественно административного характера по ограничению влияния католической церкви. Так, он советует удалить из Белоруссии могилевского прелата Иоанна-Баптиста Щитта как воинствующего и изощренного противника православия; запретить законом переход из униатства в католицизм; запретить служение католических ксёндзов в униатских церквях и униатских в католических во избежание распространения среди невежественных крестьян иллюзии единства католицизма и униатства. Главное же, считает Муравьев, государство должно запретить монашествующему католическому духовенству заниматься воспитанием юношества. Для этого он советует ограничить число католических монастырей, отнять у них недвижимые имения, уничтожить духовные училища при монастырях и заменить их светскими с преподаванием на русском языке, «довольно общим всем сословиям» Могилевской губернии (166). Далее, необходимо запретить законом соблазнение из православия в униатство и из униатства в католицизм, содействуя при этом переходу униатов в православие. «Простой народ в Белоруссии еще в таком находится невежестве, что мало постигает различие вер», – пишет Муравьев (166). Белорусских крестьян можно вернуть в православие, если иметь благонамеренного и деятельного униатского епископа и такого же православного. «Конечно, – заключает Муравьев, – весьма прискорбно, чтобы в веке просвещенном правительство вынуждено было принимать столь положительные меры к ограничению одного из христианских исповеданий; но как опыт доказал, что за оным неразлучно и вредное политическое влияние, то для блага края и всего государства не должно терять сего из виду, и все, что будет сделано к укрощению католического фанатизма в Белоруссии, будет[,] без всякого сомнения[,] служить к скорейшему сближению оной с Россиею» (169).

Как видим, рекомендации немудреные. Поощрять и поддерживать своих, то есть русское православие. Запрещать и урезывать чужих, то есть польский католицизм. И не поддаваться сомнениям относительно того, насколько это созвучно веяниям просвещенного века: речь идет о благе государства и защите его от вредного политического влияния. Здесь Муравьев выступает как последовательный адепт русской православной империи и противник всего, что ей противостоит. Эта позиция, гениально выраженная в пушкинском «Клеветникам России», разделялась тогда большинством российского политического класса.

В заключительной части документа есть, однако, мысль, не столь типичная для русских дворян первой трети XIX века. Муравьев пишет о том, что для сближения Белоруссии и России правительству необходимо обратить внимание на «всеобщую бедность Белоруссии, а в особенности нищету и угнетенное положение крестьян» и принять меры для улучшения положения края и тем самым – «мнение и дух обывателей сей губернии весьма легко могут быть направляемы в пользу правительства» (175). «…[С]ие совершенно необходимо, ежели правительству угодно приступить к исполнению благодетельной цели сближения Белоруссии с Россиею» (175).

Муравьев отправил свою записку в Петербург 22 декабря 1830 года, когда в Царстве Польском уже месяц разгоралось вооруженное восстание. 1 января 1831 года Николай I прекратил действие Литовского статута в западных губерниях и установил, что судопроизводство в них должно производиться исключительно на основании общеимперских нормативных актов. Мы не знаем точно, было ли это решение инспирировано рекомендациями Муравьева. Сам Михаил Николаевич, как следует из его записок о событиях 1863–1865 годов, был в этом вполне уверен.

Превентивные меры против распространения мятежа в Могилевской губернии Муравьев принял еще раньше. Был установлен надзор за лидерами польских дворян и за католическими монастырями, сформирована чисто русская земская полиция в уездах, пограничных с Минской губернией, откуда могли прибывать эмиссары из Царства Польского. Но подлинного масштаба разворачивавшегося восстания он себе, вероятно, еще не представлял. Иначе вряд ли отослал бы свою записку именно в это время.

Между тем события приобретали все более угрожающий характер. Чудом избежав пленения или смерти в момент начала восстания, наместник Царства Польского великий князь Константин Павлович (как мы помним, командующий корпусом, в штабе которого служили братья Муравьевы в 1812 году) без боя покинул Польшу, уводя с собой немногочисленные русские войска. Через несколько месяцев он умер от холеры в Витебске. Та же участь постигла другого бывшего командира Муравьевых – генерал-фельдмаршала И. И. Дибича: после ряда неудачных попыток разгромить восставших он также заразился холерой и отправился в мир иной. На несколько месяцев Русская Польша оказалась под властью инсургентов.

Дворянство Северо-Западного края жило теми же мыслями и страстями, что и дворянство Царства Польского. В его среде началось брожение, вскоре переросшее в вооруженный мятеж. В Северо-Западном крае он носил характер отдельных партизанских вспышек, которые, однако, в любой момент грозили слиться в единый пожар и образовать второй фронт восстания. Для предотвращения такого развития событий на базе военных поселений и немногочисленных военных гарнизонов в литовских и белорусских городах была спешно сформирована резервная армия. Ее командующим был назначен генерал от инфантерии П. А. Толстой – один из крупных государственных и военных деятелей царствований Александра и Николая Павловичей, кавалер едва ли не всех высших русских и многих иностранных орденов.

В 1812 году П. А. Толстой руководил формированием, снабжением и воинской подготовкой стратегического резерва действующей армии в Казанской, Нижегородской, Костромской, Пензенской, Вятской и Симбирской губерниях. Его правой рукой в Нижегородской губернии был тогда Николай Николаевич Муравьев-отец, в дом которого был, как мы помним, доставлен тяжело раненный Михаил. В 1813 году П. А. Толстой во главе сформированного им корпуса выступил в заграничный поход. Корпус Толстого, в рядах которого сражался и генерал-майор Н. Н. Муравьев, участвовал в сражениях в Богемии и Саксонии. После войны Толстой был членом Государственного Совета, главнокомандующим Санкт-Петербурга, занимал ряд других высоких государственных постов. В 1825 году входил в состав уголовного суда по делу декабристов. Так что семья Муравьевых была ему отлично известна во всех отношениях…

Власть командующего резервной армии распространялась на Могилевскую, Минскую и Витебскую губернии. Позже к ним добавились еще Гродненская и Виленская губернии, а также Белостокская область. Штаб вновь созданной армии формировался на базе штаба военных поселений и не имел ни штатной численности, ни полного набора служб армейских штабов военного времени. В специфических условиях подавления мятежа в качестве противника выступала не регулярная армия, а партизанские отряды, мгновенно формировавшиеся либо прибывавшие с территории Царства Польского и так же мгновенно исчезавшие, чтобы при необходимости появиться вновь. Такая тактика повстанцев была возможна только благодаря поддержке со стороны местных помещиков, у которых инсургенты неизменно находили продовольствие и кров. Поэтому в резервной армии особенно остро ощущалась потребность в хорошо налаженной военно-политической разведке и эффективном пресечении пособничества противнику со стороны местного населения. В развернутых штабах этим занималась генерал-полицмейстерская служба. Другой необходимой предпосылкой успешной борьбы с мятежниками была высочайшая мобильность подразделений, штабное обеспечение которой возлагалось на генерал-квартирмейстерскую службу. В штабе резервной армии обе эти службы возглавлял 46-летний генерал-майор барон Богдан Карлович Тизенгаузен. Георгиевский кавалер, масон, он имел за плечами Аустерлиц и кампании 1812–1814 годов. После войны с успехом командовал фельдъегерской службой. Но последние 5 лет барон Тизенгаузен служил в штабе военных поселений и, как оказалось, потерял на этом совсем не военном месте ту работоспособность и оперативность, которые были необходимы теперь. К тому же он был мало знаком с театром военных действий резервной армии, спецификой и менталитетом местных элит.

В общем, Тизенгаузен «не тянул», и главнокомандующий видел это. Но барон был родственником Дибича, главнокомандующего русской армией на основном театре борьбы с мятежом – в Царстве Польском, и П. А. Толстой не хотел ссориться с ним и влиятельнейшей группой немцев в российском генералитете, к которой принадлежали и Тизенгаузен, и его покровитель Дибич. Тем более что другой представитель этой группы – генерал Клейнмихель, будущий строитель первой большой железной дороги в России, успешно исполнял обязанности начальника штаба резервной армии и даже пытался брать на себя функции Тизенгаузена. Но Клейнмихель сверх головы был загружен работой по общему руководству штабом… В общем, нужно было искать человека расторопного, самостоятельного, хорошо знающего местные условия, лидеров основных общественных групп, настроения дворянства, крестьян, еврейских общин, менталитет местного чиновничества и одновременно знакомого с основными принципами работы полиции и владеющего навыками штабной службы.

Вступив в командование резервной армией, П. А. Толстой созвал совещание высших должностных лиц губерний, на которые согласно высочайшему рескрипту временно распространялась его власть. Михаил Муравьев присутствовал на совещании в качестве могилевского гражданского губернатора. Главнокомандующий хорошо знал Н. Н. Муравьева-отца, помнил Михаила юношей, мужественно переносившим мучительное ранение и еще более мучительное лечение, был знаком с материалами следствия по его участию в деле декабристов, наслышан о его невероятной работоспособности и достижениях на посту губернатора… В общем, встретив теперь Михаила Муравьева, главнокомандующий решил, что это именно тот человек, который ему нужен. Муравьев согласился без колебаний: новое поприще было шире одной губернии и, как казалось Муравьеву, предоставляло больше возможностей отличиться. Возникала, правда, проблема межведомственного согласования: по имперской чиновной вертикали гражданские губернаторы были номенклатурой министра внутренних дел и министра финансов, а по территориальной горизонтали – подчиненными генерал-губернатора. Следовательно, чтобы забрать к себе Муравьева, Толстой должен был согласовать такой перевод с тогдашним министром А. А. Закревским и знакомым нам генерал-губернатором князем Хованским. На быстрое решение рассчитывать не приходилось, но время на ждало. К счастью, на период подавления мятежа командующему резервной армией была вверена вся полнота власти в Северо-Западном крае, включая временное решение кадровых вопросов. Оставалось подыскать М. Муравьеву подходящую должность, что было непросто, так как Михаил Николаевич на тот момент даже не был военным, а ждать высочайшего решения было тоже некогда. Выход нашелся: Муравьев был назначен на «резиновую» должность чиновника для особых поручений при главнокомандующем.

Толстой решил взять Муравьева в помощники, и он не ошибся. Шляхта повсеместно волновалась, проводились тайные сеймы, формировались подпольные конфедерации. Конечно, это были лишь отзвуки войны, которая шла в Польше, но ее расползание на просторы Северо-Западного края было вполне вероятно. Этого нельзя было допустить. За несколько недель Муравьев создал систему стратегической разведки. Его эмиссары в разных частях края привозили и присылали донесения о настроениях местных польских землевладельцев и планах их лидеров, об образовании подпольных правительств, появлении и перемещении повстанческих отрядов. Эта информация регулярно докладывалась главнокомандующему. Удары русских войск становились «зрячими» и все чаще попадали в цель. Противостоять регулярным войскам партизаны были не в состоянии.

Разведка Муравьева действовала на всей территории края, и инициируемые его докладами удары наносились во всех губерниях без предварительного согласования с местными властями. Учитывая массовое присутствие этнических поляков среди губернских чиновников, Муравьев и вслед за ним главнокомандующий не без основания опасались, что такое согласование могло бы уничтожить преимущество внезапности в действиях правительственных войск. Это, однако, не уменьшало недовольства губернских начальников. Из Витебской, Виленской, Минской губерний на имя Толстого шли жалобы местного начальства на превышение могилевским гражданским губернатором Муравьевым его полномочий и желательности предварительного согласования с ними его действий. Жалобы понятные, учитывая как общие законы бюрократии, так и то обстоятельство, что многие направляемые Муравьевым удары наносились по имениям и родственникам магнатов, а иногда и по самим магнатам из числа личных друзей губернаторов и вице-губернаторов.

Опираясь на данные разведки, Муравьев не только инициировал адресные военные акции, но и стремился предотвращать расползание крамолы средствами политического сыска. Им лично было допрошено более 1000 лиц, подозреваемых в участии в подпольных сеймах, в материальной поддержке мятежников, в подстрекательстве к участию или участии в мятеже. Преимущественно речь шла о польских дворянах-землевладельцах или их сыновьях, а также о католических священниках. При этом полномочия Муравьева исчерпывались первичным дознанием и в случае обоснованных подозрений – направлением допрошенных под караулом в Динабург для проведения в отношении их официального следствия и суда. В большинстве случаев дело, однако, ограничивалось предупреждением и истребованием у допрошенных обязательства не покидать без разрешения властей своих поместий. Впрочем, юридической силы эти обязательства не имели. Однако массовое проведение таких допросов создавало иллюзию вездесущности имперской полиции и, вероятно, производило определенный устрашающий эффект. Именно на это и рассчитывал Муравьев и, пожалуй, даже несколько перебарщивал, стараясь нагнать страху. Вот, например, фрагменты из предписания могилевского гражданского губернатора лепельскому земскому исправнику от 14 мая 1831 года (№ 85)^[263]:

«Прибывши сюда по воле его сиятельства господина главнокомандующего резервной армией графа Петра Александровича Толстого я заметил <…> что рассеянные толпы нищих, бессмысленных повстанцев, недостойных преследованию силой оружия, отчасти скитаются по лесам и получают приют у помещиков, которые снабжают их продовольствием (480). <…> Шляхта, народ по большей части буйный и развратный, скрытным образом пользуется случаем грабежа также местами с ними скитаются по лесам (481). Нахожу нужным сделать следующее распоряжение <…> Объявить помещикам, что всякое допущение бродяжества и скопищ в их поместья возлагается на их личную ответственность… <…> Объявить всем чрез подписки, что суд будет короткий, расправа скорая и примерная, что я действую лично сам, всегда справедлив, но взыскателен без всякого снисхождения к лицам; я все знаю, что делается в уезде, известны мне и те лица, которые нарушили верноподданническую присягу» (481). Далее Муравьев сообщает, что, если помещики не очистят сами своих поместий от шаек, с ними «будет поступлено по всей строгости законов, сообразных нынешним военным обстоятельствам» (482). Укрывающие повстанцев будут рассматриваться как соучастники; то же грозит тем, кто знал об укрывательстве и не донес властям. «[Я] за всеми и за каждым имею строгое наблюдение; умею заставить себе повиноваться…» – заключает Муравьев (483).

Ну прямо великий инквизитор! Между тем реальные полномочия Муравьева в части суда и расправы были весьма скромны. Кто-то поспешил доложить главнокомандующему об излишних властных притязаниях Муравьева, и Толстой через начальника штаба сделал ему замечание: нельзя, мол, так с дворянами, тем более что среди них было довольно и графов и даже князей. Но ведь Муравьев своего добился. Вот что писал ему граф Игнатий Лапацинский, предводитель дворянства Дисненского уезда, в котором Муравьев также проводил предварительное дознание: «Дворянство здешнего повета осмеливается льстить себя надеждой, что правота и справедливость вашего превосходительства будет оному защитою пред престолом всемилостивейшего государя нашего»^[264].

Поверил-таки граф Лапацинский, что Муравьев может казнить и миловать, а при случае самому царю слово замолвить… Но ведь такое впечатление он и старался произвести. Он не был великим инквизитором, но играл эту роль так добросовестно, что нагнал-таки страху. Не было у него полномочий не только казнить, но и судить. Но слух о своей свирепости он поддерживал так, что и спустя годы паны вспоминали его «зверства»; правда, не могли найти ни единого человека, от этих «зверств» пострадавшего. Рассказ П. В. Долгорукова, будто Муравьев на одном из допросов плюнул в лицо кому-то из польских дворян, явная ложь. Что-либо в этом роде стоило бы любому офицеру его эполет, а может быть, и пули в лоб от кого-то из сыновей или родственников обиженного. Не говоря уж о том, что манера ведения допросов Муравьевым многими свидетелями описывается как жесткая, но спокойная и не оскорбительная для допрашиваемого.

Не следует, однако, думать, что Муравьев действовал исключительно психологическими методами. Главным его инструментом были меры административные и финансовые. Каждый уезд, куда он назначался для наведения порядка, подразделялся им на несколько «ключей» (ключ – административная единица в Польше), каждый ключ – на несколько «кварталов». В каждый ключ и квартал назначались «начальники» из местных помещиков, несущие личную, в том числе финансовую, ответственность за поддержание в нем порядка. Любое содействие повстанцам грозило по меньшей мере допросом и денежным штрафом, а в худшем случае – арестом, официальным следствием и судом.

В комплексе меры Муравьева оказались действенными. П. А. Толстой в своей записке императору описывал заслуги Муравьева по прекращению беспорядков в следующих выражениях: «Могилевский гражданский губернатор д[ействительный] ст[атский] сов[етник] Муравьев удержал вверенную ему губернию от мятежа, возникшего в губерниях с оною смежных. По его способностям и испытанному усердию был употреблен мною для восстановления в Дисненском и Лепельском уездах законного порядка, нарушенного возмущением. Деятельностью и благоразумными распоряжениями он и сие поручение исполнил с желаемым успехом»^[265]. 9 июня 1831 года Михаил Муравьев по представлению главнокомандующего резервной армией был награжден орденом Св. Анны 1-й степени.

Подавление восстания заняло почти год и вылилось в полномасштабную русско-польскую войну, конец которой положило только взятие войсками Паскевича Варшавы и последовавший за ним окончательный разгром польской армии в сентябре – октябре 1831 года. В общем контексте этих событий роль Михаила Муравьева была весьма скромной, чтобы не сказать едва заметной.

Но в биографии Муравьева эти несколько месяцев сыграли весьма существенную роль. Во-первых, он досконально изучил элиты края, их менталитет, родственные и дружеские связи между шляхетскими родами. Придумал и опробовал систему принуждения их к лояльности и покорности. Через 30 лет эти знания очень понадобятся ему. Во-вторых, он уже тогда раз и навсегда приобрел репутацию непримиримого врага полонизма и свободолюбивых устремлений российских поляков. Подавляющее большинство лиц, допрошенных им в 1831 году на предмет причастности к мятежу, были представителями дворянства, причем зачастую весьма родовитого, с графскими и княжескими титулами, или католическими священниками, часто очень известными. Они не подвергались насилию, но сам факт допроса, несомненно, был для них унижением. И они реваншировались, рассказывая об ужасной свирепости могилевского губернатора. А поскольку польские дворяне тысячами сословных нитей были связаны с русским и европейским дворянством, репутационные потери Муравьева не ограничивались польской средой: Муравьев прослыл не только «яростным полонофобом», но и человеком лично жестоким, если не свирепым, причем именно в отношении людей имущих, именитых и образованных. Все это сыграет свою роль через 30 лет, когда понадобится усмиритель очередной вспышки свободолюбия польско-литовского дворянства.

Пока же война империи с мятежной Польшей была победоносно завершена, а Польша наказана. Она лишилась автономии и конституции и включалась теперь в состав империи на тех же основаниях, что и большинство других губерний. Но Муравьев отлично понимал, что этим задача «замирения» мятежных польско-католических элементов на территории Северо-Западного края не исчерпывается. Допросив около тысячи представителей местных элит, так или иначе причастных к мятежу, Муравьев яснее и раньше большинства русских государственных людей понял, что по большому счету дело не в подстрекательстве отдельных злонамеренных провокаторов. Дело в объективном антагонизме интересов Российской империи и остатков правящего сословия той великой многонациональной державы, которой являлась Речь Посполитая до ее падения в XVIII столетии.

Духовная родина потомков гордых участников полновластных сеймов и сеймиков была в великом прошлом Речи Посполитой, и никакие уступки со стороны Российской империи не могли заменить им ее. Для последовательного поборника интересов Российской империи очевидным выводом из такого положения дел была программа полного отстранения польско-католических элит западных губерний от любых рычагов власти, как административных, так и духовных, и русификация всех сфер общественной жизни.

На эту тему, хотя и не такими словами, Муравьев пишет еще одну записку на высочайшее имя и подает ее в августе 1831 года. В ней повторены многие мысли декабрьской записки 1830 года. Но если та больше касалась духовных вопросов – ограничения католичества и поддержки православия в крае, то в новой записке речь идет главным образом о вопросах административных. Муравьев предлагает заместить все руководящие должности в губернских и уездных и городских правлениях края этнически русскими чиновниками, специально привлеченными для этого из внутренних губерний России и не имеющими родственников среди польского дворянства. Для обеспечения лояльности выборных должностных лиц, например предводителей дворянства, он ратует за утверждение их в должности решением русских чиновников. Чтобы впредь исключить пополнение местных элит образованной молодежью, воспитанной и обученной в польско-католической традиции, предлагает немедленно раскассировать «гнездилище литовского вольнодумства» – Виленский университет^[266]. Раскассированию подлежит и специфическая и довольно многочисленная прослойка обедневшей шляхты. Муравьев считает, что всем, кто претендует на дворянство, должно быть предложено подтвердить свои претензии документально в геральдических палатах. Те, кто не сумеет доказать дворянства, но имеет недвижимость, могут быть приписаны к городским мещанским обществам. Тех же, кто не имеет ни дворянских грамот, ни недвижимости (в тогдашней терминологии «оседлости», то есть земли, дома и т. д.) и мечтает «получить права и преимущества посредством мятежей или иных политических переворотов», предлагалось «переселить в отдаленные охранные пограничные линии»^[267]. Похоже, что последнее пришло в голову Михаилу Николаевичу не без влияния старинных родовых преданий о переселении вглубь страны непокорных новгородцев в XV веке.

Для проведения всех этих мер в жизнь Муравьев предлагал назначить на каждые две губернии Северо-Западного края генерал-губернатора, непосредственно подчиненного императору, а также разместить в каждом генерал-губернаторстве воинский контингент в основном из легкой кавалерии для оперативного использования в случаях локальных беспорядков. Уже не метил ли он на должность одного из таких генерал-губернаторов?!

Предложения Муравьева рассматривались годом позже специальным правительственным комитетом и, судя по принятым практическим мерам, были отчасти учтены. В частности, был ликвидирован Виленский университет, а также активизирована кампания по проверке прав дворянства, в результате чего многие шляхтичи были лишены незаконно присвоенных ими привилегий и приписаны к тяглым сословиям – мещанам или однодворцам.

Но записки записками, а как с продолжением службы? После не согласованного в установленном порядке перехода из подчинения министра Закревского и генерал-губернатора Хованского в подчинение главнокомандующего резервной армией Толстого возвращаться на ту же должность в Могилев казалось Муравьеву не с руки: видимо, он опасался афронта со стороны своих прежних начальников. Похоже, петербургское начальство и особенно ставший к тому времени председателем Государственного Совета граф Кочубей вошли в его положение: Михаил Николаевич был назначен гражданским губернатором в Гродно. На него также были возложены обязанности военного губернатора по городу Гродно, что позволяло ему претендовать на воинское звание генерал-майора, которое и было ему присвоено. Он опять стал военным.

3. Гродно

Гродненская губерния во многом напоминала территории, на которых Муравьев работал прежде. До присоединения к Российской империи она также входила в состав Речи Посполитой, только присоединение это произошло на 23 года позже, поэтому польское наследие чувствовалось здесь сильнее, чем в Могилевской и Витебской губерниях, в частности, менее, чем там, был распространен русский язык. Население Гродненской губернии по 8-й ревизии (1834 год) равнялось 959 405 душам муж. и жен. пола, то есть на 100 тыс. больше, чем в Могилевской, и на 200 тыс. – чем в Витебской. Большинство жителей губернии составляли крестьяне-белорусы, отличавшиеся от своих восточных соседей разве что тем, что среди них было несколько больше государственных крестьян и несколько меньше помещичьих. На юге губернии имелись территории, заселенные в основном малороссами, на северо-западе – поляками-мазурами.

Католический элемент в Гродненской губернии был еще сильнее, чем в среднем по белорусским землям. Среди гродненских дворян католицизм и полонизм доминировали едва ли не стопроцентно. Говорили, что уже со второй половины XVII века в Гродненской губернии не оставалось ни одной православной дворянской семьи. В целом же по губернии соотношение православных и католиков составляло здесь 100/75 против 100/50 в Витебской и Могилевской губерниях.

Это данные из изданного военным министерством в 1849 году статистического обозрения^[268]. Нужно иметь в виду, что официально с 1839 года в Российской империи уже не существовало греко-католической (униатской) церкви, той самой, к которой двести с лишним лет до этого принадлежало большинство белорусов. Высочайшим эдиктом она была включена в состав Русской православной церкви. Но на момент назначения Муравьева в Гродненской губернии еще насчитывалось 472 тыс. униатов. Приведенные же соотношения следует понимать в том смысле, что православных и униатов вместе взятых в Гроденской губернии было на ¹/₃, а в Витебской и Могилевской губерниях – наполовину больше, чем католиков. В целом же конфессиональная структура населения в Гродненской губернии в 1833 году выглядела примерно следующим образом: униаты – 45 %, католики – 35 %, православные и иудеи – по 10 %.

Как и в губерниях, где Муравьев работал прежде, евреи доминировали в городском населении, в торговле и ремесле Гродненской губернии. Здесь раньше, чем в других регионах Северо-Западного края, стало развиваться мануфактурное и мелкотоварное производство. В Гродно, Слониме, Волковыске, в заштатных городках и местечках действовали суконные мануфактуры, имевшие порой до 70 человек рабочих, и сотни кожевенных, талесных, шляпных мастерских, где вместе с хозяином работало по 3–4 ученика или наемных работника. Поэтому гродненские евреи были побогаче своих могилевских и витебских единоверцев, точнее – потолще была прослойка зажиточных ремесленников и торговцев в их среде. В большинстве случаев евреи-предприниматели были приписаны к кагальным обществам, а поставки сырья и сбыт готовой продукции шли в основном через «серые» каналы в обход таможенных барьеров и сборщиков податей. Это повышало доходность еврейского бизнеса, а вместе с ней и платежеспособность кагальных обществ. Но казенные повинности с этих доходов нужно еще было уметь взять.

В общем, поле приложения приобретенного ранее опыта и наработки новых навыков и знаний было обширным и многосложным. В Гродно Муравьев работал 3 года, в два раза дольше, чем в Могилеве. Поэтому здесь он впервые обкатал многие элементы того, что впоследствии стало фирменной «муравьевской» системой управления территорией, населением, финансами, чиновным аппаратом.

Благодаря одному относительно случайному и безусловно счастливому обстоятельству мы имеем возможность сегодня, почти двести лет спустя, получить некоторое представление о том, как именно это происходило. Обстоятельство это заключается в том, что, несмотря на бесчисленные войны, пожары, революции, перекройки государственных границ, которые происходили в течение двух веков на гродненской земле, здесь сохранились материалы канцелярии гродненского губернатора 1832–1834 годов. В хранилищах Национального исторического архива Беларуси в городе Гродно я обнаружил сотни подлинных документов на гербовой и простой бумаге, написанных гусиным пером или напечатанных старинным типографским шрифтом, которые читал, писал, диктовал или правил гродненский губернатор генерал-майор М. Н. Муравьев. Из листа использования некоторых из этих документов видно, что мне довелось стать следующим их читателем после него.

Муравьев был назначен на должность в августе 1831 года, но прибыл к месту новой службы только в декабре. В Петербурге его задержали поручения председателя Государственного Совета князя Кочубея, который, познакомившись ранее с аналитическими способностями Михаила Николаевича, поручил ему подготовить записку с анализом и предложениями по вопросу о мерах по политической ассимиляции Северо-Западного края. Это деталь, но деталь существенная: он лично известен, его уже выделяют из губернаторской массы. Всего через месяц, в конце января 1832 года, поступит еще одно подтверждение его особого статуса: на время отпуска виленского генерал-губернатора князя Н. А. Долгорукова именно Муравьеву будет поручено исполнять его обязанности^[269].

Но в самый момент прибытия в Гродно задержка в Петербурге доставила новому губернатору немало волнений. Дело в том, что еще 31 июля 1831 года циркулярным письмом министра внутренних дел всем гражданским губернаторам было предложено в двухмесячный срок представить предложения по штатному расписанию всех губернских и уездных присутственных мест своих губерний с указанием числа, должностей и окладов жалования сотрудников.

Министерство требовало строго соизмерять запросы по численности с реальным объемом работ по управлению территориями, а предложения по окладам – с необходимостью обеспечить чиновникам и их семьям достойное существование.

Но в ноябре 1831 года, когда истекал двухмесячный срок, новый гродненский губернатор еще не прибыл к месту службы. Его ждали со дня на день, и исполняющему его обязанности вице-губернатору было совсем не с руки брать на себя ответственность за такой, вполне «судьбоносный» по бюрократическим понятиям, документ. Об этом вице-губернатор и отписал в министерство. Но, и прибыв в Гродно, Муравьев не спешил выполнять поручение министерства, хотя «напоминаловка» с указанием «исполнить безотлагательно» уже месяц как лежала на губернаторском столе. Только 3 мая, дотянув до грозного требования самого министра «представить предложения немедленно», но зато завершив к тому времени ознакомительный объезд губернии, Муравьев отправил наконец в Петербург затребованные от него предложения^[270].

В этом эпизоде впервые проявляется правило, которым в отношениях с начальством Муравьев руководствовался всю свою долгую чиновничью жизнь: без крайней объективной необходимости не спешить исполнять поручение, если его нельзя исполнить хорошо, то есть не формально, а с пользой для дела. Через много лет гнев царя-освободителя по поводу именно такого подхода к исполнению царского приказа станет непосредственным поводом для отставки министра Муравьева. Но об этом позже.

По численности населения – около миллиона человек – губерния, которую возглавил Михаил Николаевич, была из средних, по площади – 300 верст с севера на юг и 150 с запада на восток – одной из небольших. Понятно, однако, что эффективно управлять такой территорией можно только с помощью достаточно многочисленного и организованного корпуса чиновников. Корпус этот был не особенно велик. Всего в самом Гродно и в восьми уездах, составлявших в то время Гродненскую губернию, несколько сот человек.

К моменту прибытия Муравьева этот корпус был ленив, нетороплив и вороват. В этом новый губернатор убедился во время своей ознакомительно-инспекционной поездки по губернии. Поэтому первой и постоянной задачей губернатора стало налаживание работы чиновного аппарата и если не искоренение, то хотя бы сокращение масштабов лихоимства. Мы видели, что еще в Могилеве Муравьевым были разработаны жесткие регламенты, определявшие порядок работы присутственных мест, то есть губернских и уездных государственных учреждений. Теперь он вводил эти регламенты на новом месте работы. Суть состояла в том, чтобы максимально ограничить право чиновников устанавливать последовательность и сроки рассмотрения дел по своему произволу, то есть фактически в зависимости от размеров «благодарности» заинтересованных лиц. Одновременно предписывались такие формы и сроки отчетности, которые делали работу всех губернских и уездных учреждений максимально доступными для повседневного контроля как лично со стороны губернатора, так и со стороны его доверенных лиц – губернских чиновников по особым поручениям.

Объезжая губернию весной 1832 года, Муравьев знакомил чиновников с новыми требованиями. При этом он, конечно, не питал никаких иллюзий в отношении их способности и готовности неукоснительно следовать этим требованиям, но и не был готов расписаться в собственном бессилии заставить аппарат работать по-новому. В первую очередь это касалось важнейшей и наиболее контролируемой Петербургом обязанности губернских и местных властей обеспечить своевременный и максимально полный сбор текущих податей и недоимок за прошлые годы. Несмотря на настоятельные требования имперских министерств, губернское и уездное чиновничество находило множество объяснений невозможности уменьшения многолетней недоимки: малоземелье и леность казенных крестьян, бесхозяйственность и транжирство помещиков, убогость ремесленного и мануфактурного производства… В конце 1832 года ситуация обострилась настолько, что министр финансов разослал губернаторам циркулярное письмо, в котором сообщал об огромном недоборе податей и просил начальников губерний «по крайней надобности в подкреплении для Государственного казначейства», чтобы сбор недоимок был продолжен и за пределами официального срока сборов (с 15 сентября по 15 января). Получив письмо министра под Новый год, Муравьев требует от казенной палаты в кратчайшие сроки представить ему ведомость по недоимкам с раскладкой по уездам и категориям плательщиков – мещанских, еврейских кагальных и крестьянских (помещичьих и казенных) общин. Результат плачевный: накопленная недоимка по губернии составляла астрономическую сумму: 805 321 руб. 48¹/₄ коп. ассигнациями и 11 172 руб. серебром.

Уже 15 января 1833 года Муравьев рассылает эту ведомость всем должностным лицам губернии, причастным к сбору податей, приложив к ней циркулярное письмо, также распечатанное типографским способом. Письмо спокойное по форме, но свирепое по содержанию. Муравьев пишет, что «ничтожное поступление недоимок» он относит «к беспечности, нерадению, послаблению и даже явной понарове неплательщикам некоторых земских полиций и городовых магистратов, которые по закоснелому в них обычаю действовать по обязанностям своим слабо и снисходительно к некоторым более значащим владельцам, а к еврейским обществам с большим еще послаблением… полагают, что и ныне могут продолжать такое невнимательное к пользам государственным служение…»^[271].

Первый раз читая этот текст, я споткнулся о слово «понарова». В словаре Даля его не оказалось, зато в Словаре русского языка XI–XVII веков есть слово «понаровка» (или «поноровка») со значением «поблажка, снисхождение, незаконное нарушение ведения дел в пользу какого-либо лица»^[272]. Вот же отыскал словцо губернатор! Выходит, он обвиняет своих подчиненных в незаконных поблажках неплательщикам. За руку он их не поймал, но повод для расследования относительно того, за какие такие услуги или платежи чиновники эти поблажки оказывали, налицо. Так что дело пахнет следствием и судом. А Муравьев продолжает: «В особенности же я замечаю такое явное послабление во взыскании недоимок в городских полициях Гродненской, Лидской, Волковысской, Брестской и отчасти Кобринской, которые допустили накопление столь значительной недоимки, более же всего на всех вообще еврейских кагалах сей губернии, а потому заключаю, что если бы не были сами гг. полицмейстеры, исправники и городовые магистраты причиною, то никогда бы столько не могло накопиться»^[273].

Из ведомости действительно видно, что недоимки за еврейскими общинами числится больше, чем за всеми христианскими вместе взятыми. Например, по Гродненскому уезду за казенными крестьянами числится недоимки 15 468 руб., за помещичьими крестьянами – 26 651 руб., за прочими – 45 000 руб., а за еврейским кагальным обществом – 93 832 руб.; по Лидскому уезду – за еврейским обществом 121 000 руб., а за всеми остальными вместе взятыми – 84 000 и т. д. Поэтому «технику» дальнейшей работы Муравьева по взысканию недоимки мы проследим на примере именно этой категории неплательщиков.

Итак, губернатором проведено следствие и выдвинуто обвинение: конкретные чиновники пяти уездов предоставили незаконные отсрочки кагальным обществам. По существу, это обвинение в получении чиновниками взяток. Но обвинение не прямое, юридическое, а косвенное, подразумеваемое. Ведь если всех поименованных чиновников отдать под суд, кто будет в авральном порядке добирать недоимку? Поэтому за обвинением следует приказ: на основании правил 1821 года немедленно приступить к взысканию недоимки, при необходимости «ставить военные экзекуции». Об успехе взыскания составлять и присылать в губернское правление двухнедельные ведомости: сколько взыскано и каким образом. Здесь нелишне сказать, что, согласно пункту 3 утвержденных в 1821 году правил взыскания податей, на собственность должностных лиц, виновных в медлительности взыскания повинностей, мог накладываться арест вплоть до «совершенного очищения [то есть выплаты] недоимки». Таким образом, чиновники-взяткополучатели вопреки сделке со взяткодателем принуждались принять немедленные меры к взысканию недоимки. В свою очередь, взяткодатели в случае неуплаты в кратчайшие сроки хотя бы части недоимки оказывались под угрозой того, что к ним будет «поставлена экзекуция», то есть что в их местечках и за их счет будут размещены воинские команды, которые будут на месте следить, все ли средства используются кагальным обществом для того, чтобы расплатиться по долгам, и так ли оно бедно, как уверяет, а при случае и изымать для продажи с торгов ликвидную движимость. Хочешь не хочешь, а приходится одним взыскивать, а другим платить.

Но в тех случаях, когда податные общины пытались решать свои проблемы не путем подкупа чиновников, а официально обращаясь к местным властям, приводя уважительные причины затруднений с выплатой податей в установленные сроки и предлагая реальные графики погашения задолженности, губернатор шел им навстречу. Об этом мы читаем, например, в деле о прошении шерешевского еврейского кагала о рассрочке накопившейся недоимки казенных податей^[274]. Просители сообщают, что в прошлом году были чрезвычайно отягощены «требованием подвод и другими востребованиями начальства на казенные нужды», на что и затратили кагальные податные деньги. Не желая понести убытки от экзекуции, они «предварительно прибегают под защиту и покровительства Его Превосходительства с просьбой выплачивать задолженность не вдруг, а по частям в течение текущего года». Подписано (буквами еврейского алфавита) кагальными старостами Лейзаром Фельдбаумом и Елионой Кобринцем^[275]. Муравьев «не находит никаких препятствующих причин к удовлетворению такой просьбы» и дает указание Пружанскому земскому суду довести его согласие до просителей «с тем, дабы они ежемесячно и безнедоимочно вносили в уездное казначейство следующие от них подати». Одновременно губернской казенной палате дается указание вменить уездным казначействам в обязанность, чтобы «поступающие от еврейских обществ в уплату податей деньги принимать безоговорочно», то есть не только в установленные платежные периоды, но и в промежутках между ними^[276].

Так, «таской и лаской», губернатор добивается от сборщиков и плательщиков податей исполнения обязательств и отказа от привычных коррупционных схем. Каков же итог? По итогам 1832 года недоимка по губернии сокращается на ¹/₄, а по текущим податным платежам вносится ⁵/₆ оклада. Наряду с Волынской губернией это лучший результат среди всех губерний России.

Важнейшим средством побуждения чиновного аппарата к «рачению» в арсенале Муравьева были регулярные губернаторские инспекции. В Гродненском архиве сохранилось дело об одной из таких инспекций весной 1834 года. Полистаем его.

Дело открывается циркулярным письмом губернатора Муравьева, разосланным предводителям дворянства, исправникам, городничим, судам (уездным и земским), магистратам, стряпчим, дворянским опекам и уездным лекарям в каждом из восьми уездов губернии, всего почти в сотню адресов. Вот начало этого письма от 5 мая 1834 года:

«Хотя при общем взгляде на течение дел в губернии и усматривается некоторый успех, но… заметно даже из самой переписки, что в некоторых присутственных местах с нерачением производятся дела и с отступлением от установленного порядка. <…> Располагая в скором времени объезд и подробную ревизию, надеюсь, что господа чиновники усугубят все возможные меры, чтобы показать мне на опыте трудами, прилежанием и успехами в делах настоящее свое усердие. Те же, которые видимым образом ослабли в своих обязанностях, не пожелают подвергнуть себя сугубой ответственности и, нисколько не медля поверив весь ход и порядок дел, потщатся исправить все упущения, ибо всем довольно известно, что с моей стороны не будет принято в оправдание никаких отговорок»^[277].

То есть, просто говоря: «Я еду, берегитесь!» – но о конкретных сроках и, главное, адресах инспекции не сообщается. Следует подробное обращение к должностным лицам в каждом виде учреждений с перечислением того, что именно собирается проверять губернатор. Дворянские предводители должны будут представить отчетность по дворянским опекам и по «употреблению обывательских подвод», городовые магистраты – ясную и полную отчетность в приходах и расходах и «чинимых на общества раскладах», полицмейстеры и городничие – «города благовидными, остроги и больницы в чистоте». Земским исправникам губернатор сообщает, что вникать он будет «не только в канцелярский порядок, но в самую суть, правильность действий: исправность дорог и мостов, включая проселочные, почт, успешное взыскание податей, уравнительность [то есть справедливость распределения] натуральных повинностей» 29 и т. д.^[278]

Далее Муравьев напоминает, что «независимо от данных мной во время многократных ревизий личных наставлений и замечаний, формы и наставления о канцелярском делопроизводстве и отчетности были разосланы повсеместно еще в 1832 году», и поэтому «отговорки под предлогом неведения [относительно требований губернатора] в уважение приняты не будут». Заканчивает он свое грозное послание на оптимистичной ноте, которая в приведенном контексте звучит, по-моему, несколько издевательски: «Впрочем, я вполне уверен, что все поименованные лица доставят мне искреннее удовольствие найти в совершенной исправности вверенные им части»^[279].

Я понимаю, что привожу слишком длинные цитаты. Но мне кажется, что оригинальный текст лучше, чем пересказ, дает представление о стилистике официальных документов тех времен и, более того, об индивидуальном стиле их автора, за которым угадываются и некоторые черты его личности: доходящая до дотошности требовательность и какой-то своеобразный «свирепый» юмор. К тому же на обильное цитирование меня вдохновляет пример «нашего всё», который, кстати, в то самое время, которое мы здесь описываем, не преминул привести в «Дубровском» огромную цитату – страницы две, не меньше, чтобы дать читателю представление о судебных документах…

Пойдем, однако, далее. Грозное послание губернатора распечатывалось в типографии и рассылалось на места в таком количестве, что с ним могли ознакомиться не только чиновники, но и все заинтересованные лица. Через некоторое время Михаил Николаевич отправлялся в путь, но маршрут его никогда не был известен заранее. Проверка могла коснуться одного ведомства в нескольких уездах или всех в одном уезде, но всегда была придирчивой и «доходящей до сути». По результатам писалось и рассылалось в те же адреса второе циркулярное письмо. В нем по пунктам перечислялись все обнаруженные губернатором упущения, нарушения установленного порядка и злоупотребления с указанием принятых мер: увольнение от должности, отдание под суд, объявление выговора, требование исправления недочетов в установленные сроки и т. п. Не упускались из виду и поощрения для лучших: премии, продвижение по службе, представление к государственным наградам. Так из месяца в месяц, из года в года губернатор школил свой аппарат. Результат налицо: в 1834 году недоимка сокращается еще на ¹/₄. Муравьеву в числе трех наиболее успешно работающих губернаторов Сенат объявляет «Его Императорского Величества удовольствие»^[280].

Еще одним делом, постоянно занимавшим гродненского губернатора, было продолжение и логическое завершение следствия по восстанию 1830–1831 годов. Муравьев с упорством ищейки идет по следам активных участников мятежа и тех, кто оказывал им содействие: снабжал деньгами и продовольствием, укрывал под своей крышей. При этом, как и прежде, основной удар направлен против польской и ополяченной знати и католического духовенства. В гродненском историческом архиве имеются дела о конфискации имений дворян-повстанцев, в том числе князя Леона (Льва Людвига) Сапеги – представителя одного из самых знаменитых польско-литовских родов, по близости к короне уступавшего разве что роду Радзивиллов. Конечно, Леону Сапеге, эмигрировавшему в Галицию и ставшему одним из крупнейших землевладельцев Австро-Венгрии, и после конфискации его поместья в Брестском уезде не приходилось заботиться о хлебе насущном, но для немалого числа мелких землевладельцев отнятые у них имения были единственным источником пропитания. Среди бумаг канцелярии гродненского губернатора имеются дела о назначении денежного содержания из сумм за конфискованные поместья членам семей помещиков, участвовавших в восстании^[281].

Составной частью пресечения истоков антироссийской крамолы Муравьев считает и ограничение влияния католицизма, и поддержку православия. Он инициирует закрытие картезианского монастыря, поддерживает переделку бывшего иезуитского монастыря в православную церковь, выделяет средства на устройство иконостасов в униатских церквях, перешедших под юрисдикцию РПЦ.

Был случай, когда Муравьеву довелось руководить и военными действиями, которые можно расценить как один из последних и запоздалых отзвуков мятежа. В марте 1833 года на территорию Гродненской губернии проник небольшой вооруженный отряд, возглавляемый Михаилом Воловичем – 27-летним уроженцем Слонимского уезда, выпускником Виленского университета, участником восстания 1830–1831 годов. Это была часть задуманного в Париже и совершенно оторванного от жизни плана польской эмиграции поднять в Белоруссии и Литве народное восстание против русского владычества. Крестьяне-белорусы за редчайшим исключением проигнорировали обращенные к ним призывы и в ряде случаев оказывали содействие русской администрации, информируя ее о передвижениях мятежников. Губернатор Муравьев, опытный штабист да к тому же генерал-майор и исполняющий обязанности военного губернатора Гродно, лично разработал план операции. Отряд Воловича был окружен и уничтожен. Волович пытался застрелиться, но был схвачен. В августе 1833 года по приговору военного суда Михаил Волович был повешен. Десять крестьян, которых судили вместе с ним, отделались каторгой. Муравьеву «за быстроту и успешность в изловлении (так в оригинале! – П. Ф.) эмиссара Воловича и примерное устройство полицейского управления в Гродненской губернии» была изъявлена благодарность его императорского величества.

К гродненскому периоду относится эпизод, сыгравший впоследствии существенную роль в формировании «антимуравьевского» мифа. Уже известный нам П. В. Долгоруков с чьих-то слов рассказывает (впервые – в издававшейся им в Лейпциге газете «Будущность», № 5 за 25 декабря 1860 г.), что будто бы однажды Муравьев при произведении каких-то следственных действий случайно услышал, как один из присутствовавших чиновников польского происхождения вполголоса спросил у другого чиновника, не родственник ли их губернатор тому Муравьеву, которого повесили в 1826 году. Вскипев гневом («кажется, было не из-за чего» – комментирует Долгоруков), Муравьев заявил: «Скажите этому ляху, что я не из тех Муравьевых, которые были повешены, а из тех, которые вешают»^[282].

Строго говоря, мы не знаем доподлинно, были ли эти слова произнесены вообще и так ли именно они звучали. Источниками Долгорукова были люди, ненавидевшие Муравьева и, следовательно, отнюдь не объективные, да и сам Петр Владимирович был не дурак соврать. Но одна деталь, которую трудно выдумать, придает рассказу правдоподобие: гнев, то есть сильная эмоциональная реакция Михаила Николаевича в момент произнесения этой реплики, – именно то, что удивило Долгорукова.

С Сергеем и Матвеем Муравьевыми-Апостолами, Никитой Муравьевым Михаил был знаком с отрочества. Ему не удалось удержать их от радикализации: они пошли на преступление и погибли: Сергей повешен, Матвей и Никита – на вечной каторге, младший брат Муравьевых-Апостолов – Ипполит застрелился. Напоминание об их трагической судьбе, да еще глумливое, из уст поляка, то есть, в глазах Михаила, врага или сочувствующего врагам отечества, бередит старую рану и вызывает приступ гнева в отношении того, кто неосторожно, а скорее, умышленно коснулся больного места. Механизм переноса агрессии давно описан в числе других защитных механизмов личности. Как бы то ни было, А. И. Герцен и через 30 лет все обыгрывал на разные лады фразу Муравьева о тех, кого вешают, и тех, кто вешает. К этому мы вернемся позже.

Кроме названных выше тем, в поле зрения губернатора находилось множество других вопросов. Как гражданскому губернатору и одновременно и. о. губернатора военного Муравьеву приходилось заниматься организацией рекрутских наборов, расквартированием и продовольственным обеспечением размещенных в губернии войск и одновременно выплатами обывателям денег за поставленные войскам продукты и компенсаций за испорченные ими на марше посевы и вырубку леса. По долгу службы, но и по призванию и убеждению в необходимости «приведения в известность» нашего отечества (о чем, как мы помним, говорилось еще в уставе «Союза благоденствия») он уделял большое внимание организации топографической съемки вверенной ему губернии, изучению ее природных ресурсов и производительных сил, развитию транспортной инфраструктуры и промышленности. Об этом свидетельствуют хранящиеся в губернаторском архиве муравьевских времен дела о состоянии почтовых станций, о ценах на содержание почтовых лошадей, об улучшении качества выпечки хлеба, об освещении города Гродно, о продолжении топографической съемки губернии и даже о разыгрываемых в городах губернии театральных «пиесах» на предмет возможного наличия в них чего-либо «возмутительного или неприличного» (это по заданию III Отделения). Этот перечень тем легко может быть продолжен.

При знакомстве с гродненским архивом для меня стало неожиданностью то обстоятельство, что едва ли не самую многочисленную тематическую группу дел муравьевского времени составляют жалобы крестьян на притеснения и обиды со стороны помещиков. Конкретная тематика дел, возбужденных по крестьянским жалобам, самая разная. Вот примеры: «О предании суду помещиков Барановичей за угнетение ими своих крестьян»; «О незаконном взимании помещиком сборов с крестьян местечка Калеснец»; «О неправильном расследовании убийства крестьянина Евтуховича управляющим Паскевичем»; «О незаконном переселении графом Ходкевичем крестьян имения Туржец в Волынскую губернию»; множество дел о нанесении помещиками, арендаторами или управляющими побоев крестьянам и т. д. и т. п. Видно, крестьяне-белорусы доверяли муравьевской администрации, раз обращались к ней за помощью и защитой от притеснения со стороны помещиков. И эти жалобы всегда рассматривались. Иное дело, что далеко не всегда по ним выносились решения в пользу крестьян.

Весьма симптоматично в этом смысле многостраничное дело «О притеснении крестьян Слонимского уезда деревни Головли помещиком Незабытовским»^[283]. Кстати, при обзоре всего корпуса дел этой тематики бросается в глаза преобладание среди ответчиков лиц с польскими фамилиями. Впрочем, из этой констатации ничего не следует, так как мы не знаем процента этнических поляков среди помещиков Гродненской губернии… Обратимся, однако, к делу головлинских крестьян. Впрочем, сами они называют себя не крестьянами, а «землянами», ибо крестьянами, в их понимании, являются только крепостные, обязанные оплачивать помещику деньгами или отработкой право пользования принадлежащей ему (помещику) землей. Они же еще в 1793 году выплатили своему тогдашнему владельцу по 100 злотых «от всякой уволоки земли» в уплату за освобождение себя, своих потомков и находящейся в их пользовании земли от каких-либо обязательств в отношении их бывшего владельца. За прошедшие с тех пор 40 лет владельцы Головлей сменились, и новые владельцы своих крестьян свободными землянами не признают и продолжают выгонять их на барщину или сдирать с них оброк. В этом и состоит конфликт.

Жалобщики – люди, судя по всему, не бедные. Литовская «уволока» – это около 20 десятин, а из контекста видно, что таких уволок они выкупили не одну и не две. К тому же еще в 1826 году они сумели каким-то образом дойти со своей жалобой до тогдашнего наместника Царства Польского великого князя Константина Павловича, что без грамотных и снабженных деньгами ходоков вряд ли было возможно. Константин Павлович велел разобраться. Через некоторое время ему доложили, что обещание тогдашнего владельца за указанный выкуп освободить крестьян с землей было юридически ничтожно, так как не соответствовало тогдашним законам, то есть он крестьян попросту обманул. Наместник велел сообщить об этом ходатаям, но недоплаченного ими оброка с них не требовать. Жалобщиков это не устроило, и в 1830 году они подают новую жалобу, которая, однако, пропала без вести в бюрократических лабиринтах. Теперь пришел новый губернатор, который не оставляет жалоб без ответа. И упорные головлинцы вновь пишут губернатору: «припадают к милостивым ногам его превосходительства» (так в тексте) и просят у него защиты.

В 1832 году Муравьев получает прошение головлинцев и первым делом требует от подчиненных ответа на вопросы, где дело и почему заявителям за два года не дан ответ. Дело находят и направляют губернатору докладную: дело, мол, очень сложное, но сейчас оно уже рассмотрено и ответ (отрицательный) готов. Муравьев «накручивает хвоста» председателю казенной палаты, где провалялся документ, и требует немедленно представить ему справку по сути вопроса. Справка на 30 (!) страницах большого формата подается ему через несколько дней.

Эта справка – шедевр бюрократического искусства. Опытный глаз сразу видит, что написана она главным образом для того, чтобы доказать тезис о невероятной сложности рассматриваемого вопроса. Изыскания составителя справки уходят в глубь веков до 1580 года, когда были составлены первые документы на спорную землю, и т. п. Но итог тот же. Сорок лет назад крестьяне стали жертвой обмана, но их претензии не имеют под собой законной основы, так как сделка была изначально ничтожной. Решение доводится до сведения жалобщиков, владельцы (это, кстати, уже не умерший Незабытовский, а некая офицерская вдова, судя по имени и фамилии, вполне, кстати, русская) информируются о недопустимости взыскания с крестьян неуплаченных за прошлые годы оброчных сумм. Что же, губернатор не может изменить закон, но быстрое и согласное с законом рассмотрение дела по существу он обеспечивает. Дело закрыто.

За первые два года службы в Гродно Муравьев получил две высочайших благодарности: за успешный сбор недоимок и податей и за «поймание» Воловича. Вместе это уже тянуло на «корону на Анну» – так называлось на бюрократическом жаргоне наградное дополнение в виде императорской короны к уже имевшемуся у него ордену Св. Анны 1-й степени^[284]. В 1834 году последовали еще две царских благодарности – за сбор недоимок и податей в 1834 году и успешный рекрутский набор. В общем, Муравьев был в фаворе.

В январе 1835-го Михаил Муравьев был назначен военным губернатором Курска и гражданским губернатором Курской губернии.

4. Курск. У истоков реформы Киселева

Курская губерния с населением 1 6 500 00 человек и развитым сельским хозяйством была «одной из многолюднейших великороссийских губерний» и слыла «житницей империи»^[285]. Перевод сюда из окраинной и экономически отсталой Белоруссии, несомненно, был повышением и выражением доверия императора.

Впервые Муравьев попал на службу в губернию, населенную почти исключительно православными славянами: великороссами (80 %) и малороссами (20 %). Подавляющее большинство населения, как и по всей Центральной России, составляли крестьяне. На долю дворян приходился всего 1 % от общего числа жителей, столько же на долю духовенства, 3 % – на долю городских мещан.

Особенностью Курской губернии было то, что крепостные («помещичьи») крестьяне численно уступали здесь крестьянам государственным – лично свободным хлебопашцам, жившим и работавшим на землях, собственником которых было государство, и платившим за это казенный оброк.

Природные условия Курской губернии – плодородные черноземы, умеренный климат и достаточно обильные осадки – благоприятствовали земледелию. Два обстоятельства сдерживали, однако, успешное его развитие. Первое состояло в том, что в подавляющем большинстве крестьянских и помещичьих хозяйств возделывались почти исключительно зерновые культуры (рожь, пшеница, овес, ячмень). Картофель только еще входил в оборот, технические культуры выращивались в относительно небольших количествах, в основном малороссами в южных уездах губернии. Чисто злаковая трехпольная система земледелия не способствовала повышению интенсивности хозяйства.

Другим важнейшим сдерживающим фактором была узость местного хлебного рынка, прямо вытекающая из того, что более 90 % населения ели собственный хлеб. Выход же на крупные общероссийские и тем более зарубежные рынки был затруднен отсутствием удобных водных путей в северном направлении, притом что железные дороги в этом крае начали строиться только двумя десятилетиями позже.

Тем не менее средний уровень жизни у крестьян в Курской губернии был, видимо, повыше, чем там, где Муравьеву приходилось работать прежде. Причем у государственных крестьян еще чуть выше, чем у крестьян помещичьих. К этому выводу военные аналитики приходят на том основании, что прирост населения у государственных крестьян происходил несколько быстрее, чем по крестьянству в среднем. Главным фактором регулирования демографического роста у крестьян той эпохи была младенческая смертность. Она же напрямую зависела от качества кормления и ухода за ребенком в первые месяцы жизни, а значит, от питания матери и наличия у нее времени, свободного от полевых работ, – то есть от уровня благосостояния крестьянской семьи.

О курском периоде биографии Муравьева повествуют несколько источников. Во-первых, это краткие, но содержательные заметки современника и очевидца событий, курского помещика С.Д. Слатина. В 1830–1870-е годы он, по собственным словам, почти безвыездно жил в Щигровском уезде и «видел ревизии всех губернаторов с 1835 года, именно Муравьева, Флиге, Устимовича…» и т. д.^[286]. Заметки Слатина о губернаторстве Муравьева в Курске проникнуты восхищением Михаилом Николаевичем. На это нужно делать поправку, используя в качестве источника статью Слатина «М. Н. Муравьев губернатором в Курске», опубликованную в «Русской старине» в 1898 году^[287].

К счастью, у нас есть возможность верифицировать записки «щигровского летописца». Такую возможность дают мемуары других современников, материалы прессы и, наконец, документы курского губернского правления 1835–1839 годов, которые я обнаружил в Курском областном архиве.

(Удивительное дело! За 180 лет, прошедших с момента создания этих документов, Курск пережил пожары, революционное лихолетье, немецкую оккупацию, грандиозную битву 1943 года. Бесследно исчезли сотни зданий с мощными каменными стенами – зимой 2017 года я напрасно искал дворец, в котором в 1835 году Николай I выслушивал доклад губернатора Муравьева, – от дворца не осталось и следа. Да что здания, рухнули две империи: империя Романовых и Советский Союз. А документы остались, тысячи листов толстой гербовой и простой бумаги, многие из которых исписаны более или менее грамотными писцами под диктовку моего героя и несут следы правки его страшно корявым и трудно читаемым почерком. И повреждены эти листы не огнем пожарищ, а только «грызущей критикой мышей», той самой, которой хотели предоставить свою рукопись «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс. Чудны дела твои, Господи!)

Итак, Муравьев едет в Курск. Ему почти сорок лет, он генерал-майор, кавалер трех орденов, он едет уже в четвертую в своей чиновной биографии губернию. Он лично известен царю, министрам финансов и внутренних дел. О широкой общественной известности Муравьева пока говорить не приходится, но среди чиновной братии он знаменит. И от чиновника к чиновнику из губернии в губернию летит молва: в Курск едет тот самый, безжалостный, который работает и заставляет работать по 14 часов без выходных и проходных, который не берет и другим брать не дает. Да не один едет, везет с собой чуть ли не двадцать человек своих нукеров из Гродно, Могилева и еще бог весть откуда…

Обновление кадрового состава Муравьев действительно планировал. Но одновременно с ним (чуть раньше или чуть позже) в Курск приехали всего несколько человек. Имена большинства из них нам неизвестны, но формулярные списки двух чиновников, прибывших с Муравьевым из Гродно, в Курском архиве сохранились. Это Альфонс Иосифович Гельвановский и Михаил Феликсович Добровольский. Оба поляки и католики. Гельвановскому 20 лет, он холост, в Гродно служил в должности канцеляриста в канцелярии гражданского губернатора. В Курске Муравьев представил его губернскому правлению на должность помощника столоначальника (соответствует нынешнему замзавотдела). Для 20 лет неплохо^[288]. Добровольскому было за 30, и у Муравьева он служил еще в Могилеве. В 1833 году был переведен в Гродно на должность помощника столоначальника, в феврале 1835-го получил столоначальника и тут же отправился в Курск, где получил проездные и на обзаведение на новом месте. Приехал он с женой Софьей, урожденной Сдзетовецкой…

Здесь я хочу на минуту отвлечься и еще поразмышлять о «полонофобии» Муравьева. Какой же полонофоб, отправляясь к новому месту службы, повезет с собой в качестве кадрового резерва поляков? Наверное, только тот, кто не является полонофобом. Тот, чья предвзятость адресована не полякам как нации, а только тем из них, кто, живя в Российской империи и состоя у нее на службе, в душе отождествлял себя не с нею, а с воспоминанием или мечтой об империи польской, о Речи Посполитой «от можа до можа» и в случае конфликта был готов служить не своему работодателю, а своей мечте. Похоже, такое дифференцированное отношение к полякам было характерно для многих русских государственников. Великий князь Константин Павлович, как известно, слыл другом поляков и особенно полек, ценил их общество и культуру, но когда речь заходила о делах служебных… Вот, например, что он писал Бенкендорфу в ответ на его просьбу назначить начальником жандармерии в Вильну некого Клемчинского, ссылаясь на то, что тот имеет там родственников и знакомых: «Вы простите меня, дорогой генерал, если я откровенно скажу Вам, что именно потому что он имеет в крае этом и родных, и связи, и интересы – он не годится, по моему мнению, на эту должность… Трудно, и даже почти невозможно, ручаться, что он не поколеблется предъявлять прямую и честную истину, предвидя, что она повредит или его родственнику, или приятелю»^[289].

Но вернемся к Муравьеву в Курске. Здесь его ждала не особенно радостная картина. В наследство от предшественника Муравьев «получил многие сотни тысяч казенных недоимок и податей, тяготевших на всех сословиях… и свыше 30 тысяч дел в одном губернском правлении», «укоренившуюся праздность в массе губернских и уездных должностных лиц», – пишет С.Д. Слатин^[290]. Непосредственным предшественником Муравьева на посту губернатора был С. Ф. Паскевич – родной брат фельдмаршала. Но его губернаторство в Курске продлилось всего 8 месяцев и существенного влияния на положение дел не оказало. А вот перед ним Курской губернией правил Павел Николаевич Демидов, пробывший на губернаторском посту три года. Это близко к среднему сроку, по истечении которого начальников губерний обычно перемещали на другие территории необъятной России. Держать губернаторов на одном месте дольше петербургские власти избегали, опасаясь, видимо, того, что в советское время называлось местничеством, то есть формирования вокруг губернаторов устойчивых замкнутых групп должностных лиц, спаянных общими корыстными интересами и личной преданностью первому лицу (не путать с местничеством в том значении, которое это слово имело в допетровской Руси). Так что под «предшественником» Слатин, скорее всего, подразумевает П. Н. Демидова.

Павел Демидов родился в 1798 году от брачного союза представителей двух богатейших и старейших предпринимательских родов России – графа Николая Демидова и баронессы Елизаветы Строгановой. Воспитывался Павел в Париже, что не помешало ему после возвращения в Россию четырнадцати лет от роду принять участие в Бородинском сражении. Граф, миллионер, меценат и благотворитель, он в 1831 году вернулся на службу после пятилетней отставки и принял должность курского губернатора, вероятно, не в последнюю очередь из желания действенного служения отечеству. Но, похоже, в практическом плане это у него не очень получалось. Кроме замечания Слатина, наблюдавшего деятельность Демидова, так сказать, снизу вверх, мы имеем еще комментарий Бенкендорфа – результат наблюдений сверху вниз. Вот что пишет Александр Христофорович в своих воспоминаниях о поездке по России, в которой он сопровождал императора в 1835 году: «Мы направились в Курск. В этой губернии уже несколько лет было плохо с управлением. Последний губернатор, богач Демидов, тратил, сколько мог, из своих средств на нужды управления, но не имел способностей заставить себе подчиняться и прекратить произвол и злоупотребления. Преемником его был господин Муравьев, человек деятельный и суровый…»^[291]. Чуть позже мы продолжим рассказ Бенкендорфа, а пока отметим только совпадение оценок деятельности предшественника Муравьева (и, соответственно, наследства, которое он получил), произведенных с двух противоположных точек зрения.

Как же разгребал это наследие новый «деятельный и суровый» губернатор? Вступив в должность, Муравьев прежде всего приказал подготовить для него справку о текущих делах, находящихся на рассмотрении во всех присутственных местах, а сам тем временем составлял подробную инструкцию о структурной и функциональной реорганизации губернских учреждений. В курском архиве сохранилось пояснительное письмо и текст этой инструкции. Почитаем их.

«Усматривая в губернском правлении внутренний распорядок дел и бумаг по экспедициям [управлениям] и столам [отделам] смешанным, письменное отправление оных запутанным и желая преподать обороты удобные и совершение всего круга действий по производству и исполнению успешное, прилагаю при сем расписание о составе и предметах занятий губернского правления с разделением оных по экспедициям и столам, предписываю гг. советникам и секретарям тотчас каждому по своему заведованию рассмотреть по заведенным уже подробным описям, какие именно дела должны оставаться в одном и том же столе, какие следует передать в другие сообразно означенному вновь составленному расписанию, под наблюдением своим производить такую передачу без всякого отлагательства со всею поспешностью…»^[292]. Следует подробный (на 15 страницах) документ, который на современном канцелярском языке называется «штатное расписание» с разверсткой по структурным подразделениям и функционалу.

Еще раз прошу прощения за длинную цитату. Но уж очень она красноречива. Ну, во-первых, жанр: перед нами основной внутренний документ бюрократических структур территориального управления первой половины позапрошлого века. Конечно, он основан на высочайше утвержденных нормативных документах – «наказах», но создается и новый, не предусмотренный «наказами» стол (отдел) – «ревизионный», который должен отслеживать работу всех губернских и уездных структур по двум ключевым, с точки зрения Муравьева, параметрам: соблюдение сроков рассмотрения дел и взыскание податей и недоимок. Во-вторых, порядок введения документа в действие: предписывается «тотчас», «без промедления» перераспределить дела согласно вновь утвержденному функционалу. В-третьих, интересен тогдашний канцелярский стиль: огромные предложения с многочисленными причастными и деепричастными оборотами. Наконец – тональность: здесь она еще спокойная, требовательная, но доброжелательная.

Ревизионный стол начал работать, и губернатору пошли доклады о положении дел. Картина была удручающая. Выяснилось, что ход рассмотрения дел губернскими учреждениями управлялся преимущественно небескорыстным произволом чиновников. Сроки рассмотрения не соблюдались. В губернском архиве были обнаружены горы бессистемно сваленных туда дел, как законченных, так и незаконченных. Подсчет их длился несколько недель и дал фантастический результат: 47 051 дело, в том числе по крайней мере 7 тысяч дел незавершенных^[293]. Приведенная Слатиным цифра 30 тысяч^[294] в отношении общего числа незаконченных дел во всех присутственных местах всех 15 уездов губернии в просмотренных мною архивных документах не встречалась, но на фоне количества дел, беспорядочно сброшенных в губернский архив, эта цифра не кажется невероятной.

Стало ясно, что замены требуют не отдельные нерадивые работники, а бо́льшая часть губернского бюрократического аппарата, развращенная бездеятельностью и бесконтрольностью прошлых лет. Всего в аппарате губернского правления, не считая канцеляристов низших рангов и писцов, служило около 30 чиновников: 4 советника, из них 1 в ранге вице-губернатора, они же начальники четырех отделений; 4 секретаря отделений, 4 регистратора; 10 столоначальников с 1 помощником у каждого. После произведенной Муравьевым чистки на своих местах, по подсчетам Слатина, осталась едва одна треть.

Понятно, что увольнение ²/₃ губернских должностных лиц было невозможно без санкции Петербурга. Министр внутренних дел Д. Н. Блудов, будущий председатель Государственного Совета, Комитета министров и Академии наук, один из немногих высших сановников, которых Михаил Муравьев до конца своих дней глубоко уважал, такую санкцию, похоже, дал. В курском архиве запроса Муравьева и санкции Блудова обнаружить не удалось. Зато есть переписка между губернатором и министром внутренних дел по вопросу о том, кто должен произвести разбор и завершение просроченных дел. Муравьев предложил, чтобы эту работу организовали советники, намеченные к увольнению. Предложение жесткое, но, на мой взгляд, справедливое. Блудов с предложением Муравьева согласился и передал присланный курским губернатором список сброшенных в архив незавершенных дел министру юстиции, а тот положил его на стол государю. Николай с предложенным решением согласился^[295].

Намеченные к увольнению сотрудники были объединены в 2 временные экспедиции (отделения) губернского правления и в течение ряда месяцев наверстывали собственные упущения. Губернатор лично контролировал ход работ на еженедельных совещаниях, которые проводились по воскресеньям с 11 до 12 часов. Последним расчистку авгиевых конюшен завершил правитель канцелярии гражданского губернатора титулярный советник Сербулов. Произошло это только в апреле 1837-го, то есть через 2 года кропотливой работы.

Следующим этапом была губернаторская ревизия уездных присутственных мест. Здесь ситуация повторилась, но в еще более удручающем виде, чем на губернском уровне. Где-то губернатор заставал городничих пьяными, где-то их вообще не могли найти. Присутственные места были завалены грудами незавершенных дел. В городах царила неустроенность, в больницах и тюрьмах – грязь и вонь. Муравьев продолжал действовать теми же решительными и быстрыми мерами. От всех чиновников губернатор потребовал строгого соблюдения установленных сроков рассмотрения текущих дел и скорейшей ликвидации завалов прошлых лет. Рабочий день тех, кто был готов и способен соответствовать этим требованиям, увеличился до 12, а то и 14 часов. Пример прилежания подавал сам губернатор. Нерадивые чиновники увольнялись, но аттестаты, необходимые для дальнейшего трудоустройства, выдавались им только после окончания разбора брошенных дел. Некоторые служащие из числа местных помещиков, имея собственные средства к существованию, отказывались выполнить это требование. Против таких возбуждались уголовные дела и учреждался полицейский надзор: «отказников» к месту работы ежедневно сопровождал полицейский, он же следил за их усердием^[296].

Теперь пришла пора привести окончание цитаты из воспоминаний Бенкендорфа. Читатели помнят, что он называл нового губернатора Муравьева человеком «деятельным и суровым», а дальше писал так: «…но его ненавидели за его жесткое обращение и поспешность, с которой он пытался восстановить порядок. Дела в губернии пошли лучше, но нигде не были довольны его управлением. По его представлениям были уволены многие чиновники, и в Курске, как ни в одной другой из посещаемых нами губерний, меня засыпали просьбами на имя императора и частными жалобами»^[297].

Думаю, что, прочтя предыдущие страницы, мы понимаем, за что чиновники ненавидели Муравьева и искали на него управу у царя. Сам он тоже отдавал себе отчет в том, что наживает смертельных врагов. Что они будут мстить ему всеми мыслимыми способами, и прежде всего доносами и распространением пакостных слухов. Понимал, но, видимо, не придавал этому значения. Нечестные и нерадивые чиновники независимо от их положения всегда были для него «тварями» (помните его письмо к брату Николаю в 1820 году?). С нижестоящими он не церемонился. С вышестоящими старался не ссориться, но, когда возникали непримиримые разногласия, был готов идти на столкновение.

В Курске в конце первого, наиболее сложного периода перестройки системы управления ему пришлось пойти именно на такой конфликт. Одним из намеченных к увольнению губернских чиновников был председатель уголовной палаты – номенклатура Министерства юстиции. Муравьев не без основания подозревал его в небескорыстной предвзятости и нерадении, но с представлением его к увольнению, видимо, поторопился, не согласовал его предварительно в Минюсте. Министром юстиции в тот период был Д. В. Дашков – в прошлом литератор, член общества «Арзамас», в котором он состоял вместе с В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, А. С. Пушкиным; человек по-европейски просвещенный и по тем временам либеральный. Мы не знаем, кто именно – сам министр или кто-то из его ближайших помощников – решительно воспротивился инициативе курского губернатора. Не знаем мы и того, почему воспротивилось министерство – то ли из-за всегда особо нетерпимого для юристов нарушения процедуры, то ли потому, что кто-то в руководстве министерства протежировал курскому председателю уголовной палаты. А может, к Михаилу Муравьеву предвзято относился министр Дашков: методы Муравьева вряд ли могли импонировать человеку его типа. Но как бы то ни было, Минюст воспрепятствовал увольнению.

Далее события развивались следующим образом. Поздней осенью 1835 года Курск с однодневной инспекцией посетил Николай I в сопровождении ряда государственных сановников^[298]. Муравьев весь день сопровождал императора. Утром встречал его и отдавал рапорт в качестве военного губернатора, отстоял с ним обедню в храме Рождества Богородицы. Потом показывал царю новую набережную на Тускаре и отстроенные после пожара дома в Стрелецкой слободе, сопровождал его во время посещения богадельни, больницы и тюрьмы. Николай был доволен, пригласил губернатора отобедать с ним и его свитой. После обеда царь уединился с Муравьевым, чтобы заслушать подробный отчет о губернии. Их разговор продолжался до вечера^[299].

Тем временем в другом помещении того же дворца Бенкендорф принимал многочисленные жалобы уволенных чиновников на свирепого губернатора. Муравьев, конечно, догадывался об этом, но решил все-таки доложить Николаю о своих соображениях насчет председателя уголовной палаты и о конфликте с Минюстом. Жаловаться на начальство через его голову начальству высшему во все времена считалось и считается сегодня одним из самых грубых и опасных нарушений неписаных правил поведения чиновника. Муравьев рискнул и, похоже, выиграл. Во всяком случае благорасположения Николая он не утратил.

К концу 1835 года период реорганизации был в основном завершен. Муравьев рассчитывал, что «присутственные места почувствуют ближайшее над собой наблюдение»^[300] и будут работать энергичнее и, главное, результативнее. Эти надежды, похоже, начинали сбываться. Результаты осенне-зимнего платежного периода (с 15 сентября по 15 января) 1835–1836 годов существенно превзошли прошлогодние. Убеждение императора в том, что методы Муравьева, как бы суровы они ни были в отношении нерадивых чиновников, дают реальные результаты в виде порядка на местах и сотен тысяч рублей, дополнительно поступающих в казну, еще упрочилось. Подтверждением тому стал орден Св. Владимира 2-й степени, который был пожалован курскому губернатору 4 февраля 1836 года.

Но недоимка оставалась значительной. Причем от уезда к уезду при в целом схожих объективных условиях хозяйствования ситуации с поступлениями подушной подати и очищением недоимки прошлых лет существенно различались. Особенно в отношении подушной подати помещичьих крестьян, за сбор которой, как мы помним, отвечали их владельцы-помещики. Вывод напрашивался сам собой: причины отставания следовало искать в действиях (или бездействии) чиновников этих уездов и характере отношений, сложившихся между ними и уездным дворянством. В сущности, повторялась та же ситуация «поноровы» (корыстного попустительства) со стороны уездных присутственных мест, которую в Гродно Муравьев обнаружил между чиновниками и кагальными обществами.

Порядок действий губернатора был следующим. Ревизионный отдел докладывал о наиболее отстающих уездах. Например, осенью 1836 года это были уезды Льговский, Старо-Оскольский и Путивльский. В ноябре – декабре 1836 года Муравьев разослал в Льгов, Старый Оскол и Путивль грозные письма с одинаковым текстом: «По случаю накопления в [имярек] уезде значительного количества недоимок и усматриваемого мною со стороны тамошнего земского суда совершенного бездействия, не подающего никакой надежды к очищению сей государственной повинности, преимущественно же с помещичьих имений, я признал необходимым принять особые меры к побуждению неплательщиков на точном основании законов (выделено мной. – П. Ф.) и потому командировать туда чиновника по особым поручениям [имярек], которому… предписал немедленно представить мне именной список членов земского суда как настоящих, так и прежних, которые… нерадением своим допустили накопление недоимки, для наложения на имения их запрещений»^[301]. Вскоре такой список представлялся. Например, в Льговском уезде в него были включены 13 лиц: исправники и дворянские заседатели, сплошь офицеры и гражданские чиновники от 14-го до 10-го класса, многие – местные помещики. Далее следовало «наложение запрещений», то есть ограничений права собственности указанных лиц в части продажи, заклада, дарения, передачи по наследству и т. п. их имущества. Мера, как правило, оказывала желаемое действие: страх лишиться права на собственное имущество перевешивал желание «порадеть родному человечку» или просто щедрому взяткодателю.

Понятно, что побочным эффектом таких действий губернатора неизменно оказывалось увеличение числа его недоброжелателей в рядах местного «общества».

Не следует, однако, думать, что, стараясь побудить своих подчиненных к более энергичной и эффективной работе, губернатор Муравьев использовал исключительно санкции. В 1837–1839 годах он представил к повышению в чине или надбавке к жалованию более сотни чиновников разных классов^[302]. И в большинстве случаев его ходатайства удовлетворялись, хотя были и отказы по формальным причинам: кто-то из представленных не выслужил положенного числа лет, кто-то не предъявил документов о происхождении и т. п. Наиболее отличившиеся многолетней и добросовестной службой удостаивались награждения высоко ценимым знаком «За беспорочную службу» (15, 20 и т. д. лет). Из формулярных списков представленных к этой награде в 1837–1839 годах видно, что все они всю или почти всю карьеру по гражданской службе прошли в губернских и уездных присутственных местах Курской губернии. Так что если Муравьев и привез с собой варягов, то предпочтения им перед курянами не отдавал.

Таким образом в течение первых полутора лет своего губернаторства Муравьев сформировал дееспособный чиновный аппарат. Введенные им «удобные обороты и успешное совершение всего круга действий» (то есть регламенты) губернских и уездных присутственных мест четко определили права и обязанности чиновников, порядок и сроки исполнения дел и отчетности по их исполнению. Эти регламенты целиком опирались на действующие законы. В сущности, они представляли собой те самые «lois et ordres administratifs» (административные регламенты и положения), на отсутствие или несовершенство которых Михаил Муравьев сетовал еще в своей записке 1827 года (см. с. 151–154 наст. издания). Далее с помощью неослабного контроля, действуя кнутом, пряником и личным примером, он побуждал чиновный аппарат к работе в строгом соответствии с этим регламентом. Одним словом, губернатор Муравьев всеми силами пытался опровергнуть известный парадокс, гласящий, что суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Вряд ли его (Муравьева) как государственного служащего можно упрекнуть за это.

Результаты не заставили себя ждать. Чиновничий аппарат заработал. Ускорилось рассмотрение дел. Сократилось лихоимство чиновников, и сразу существенно уменьшилась недоимка. И это была не разовая акция. Созданный Муравьевым механизм сбора податей успешно функционировал в течение еще целого десятилетия после того, как он покинул пост губернатора. В результате Курская губерния полтора десятилетия имела едва ли не лучшие в империи показатели по поступлению податных платежей^[303].

Здесь необходим дополнительный комментарий. Сбор податей долго представлялся в отечественной литературе и историографии исключительно как ограбление крестьянства. Тот простой факт, что в крестьянской стране без поступления этих податей государство не могло бы ни развиваться, ни защищаться, ни даже просто существовать, при этом как-то упускался из виду. Сейчас подход, кажется, постепенно пересматривается. Но в отношении деятельности Муравьева в Курске существует и отдельный, специально для него созданный миф, пущенный в оборот уже упоминавшимся П. В. Долгоруковым. Он гласит, что Муравьев «ограбил Курскую губернию». Учитывая, что податное население губернии почти сплошь составляло крестьянство, это утверждение может толковаться только в том смысле, что наведенный Муравьевым порядок в сборе податей якобы подорвал хозяйство курских крестьян. Опровергнуть это утверждение трудно хотя бы потому, что Долгоруков не приводит никаких доказательств в его подтверждение. Тем не менее попробуем. Во-первых, сам факт устойчивой в течение длительного периода времени относительно безнедоимочной уплаты курскими крестьянами податей сам по себе говорит о том, что четырехлетнее муравьевское правление не подорвало их платежеспособности. Но для окончательного опровержения долгоруковского мифа правильно было бы сравнить благосостояние курских крестьян в описываемый период с положением крестьян других губерний черноземной полосы Европейской России. У нас есть возможность сделать это, хотя и косвенным образом. Не имея сопоставительных (по губерниям) данных об уровне жизни крестьян Центральной России в интересующий нас период, мы можем воспользоваться косвенным, но интегральным показателем – темпом роста населения. Такие данные с разверсткой по губерниям и социальным группам мы имеем благодаря трудам основоположника российской статистики П. И. Кёппена^[304] (Петр Иванович Кёппен был, кстати, товарищем М. Н. Муравьева по работе в Императорском Русском географическом обществе, о котором речь пойдет в следующей части нашей книги). Для сравнения лучше всего взять ту часть крестьянства, чье благополучие напрямую зависело от отношений с государственной властью, – то есть казенных крестьян, которые составляли чуть больше половины общего числа крестьян в Курской губернии. Согласно исследованиям Кёппена, естественный прирост в этой группе населения составлял в муравьевский и постмуравьевский период (когда сохранялась муравьевская система сбора подати и оброка) 10 промилей в год, что было одним из самых высоких показателей среди всех губерний Европейской России.

Кстати, раз уж мы заговорили о долгоруковских мифах, остановимся на еще одной выдумке Петра Владимировича – о том, будто Муравьев был требователен и принципиален только в отношении нижестоящих, а с сильными мира сего становился искателен и угодлив.

Несостоятельность утверждения Долгорукова хорошо иллюстрируется нашумевшей тогда историей распродажи имущества умершего Петра Авраамовича Анненкова, бывшего предводителя курского дворянства, владельца десятков тысяч десятин и тысяч душ. Но прославился П. А. Анненков не своим богатством, а своими долгами. После его смерти в 1832 году обнаружилось, что он умудрился задолжать разным лицам в общей сложности 1 393 106, а с процентами – 2 млн 500 тыс. руб. Как ему удался этот необычайный рекорд, неизвестно, но должен он был десяткам людей, и суммы долгов каждому составляли от 1–2 тыс. до 190 тыс. руб.^[305] После смерти Анненкова, когда были предъявлены к оплате все выданные им векселя и закладные и выяснилась чудовищная сумма долга, все имущество должника было выставлено на торги. Выручка должна была пойти на удовлетворение требований кредиторов.

Бо́льшая часть владений П. А. Анненкова находилась в Курской губернии. Организацией торгов по курскому имуществу умершего должника занималось губернское правление. Самым лакомым куском распродаваемого имущества было село Петровское. Желающих приобрести его было много. Приоритет при допуске к участию в торгах отдавался держателям векселей покойного. Неожиданно среди них появился участник, с которым никто не мог конкурировать, – начальник Муравьева по штабу резервной армии генерал-адъютант П. А. Клейнмихель. Будущий граф и строитель первых железных дорог в России, Клейнмихель в то время не только занимал одну из высших должностей в военном ведомстве, но и был одним из самых близких доверенных лиц царя: по Петербургу ходили упорные слухи, что в его семье воспитывались внебрачные дети любвеобильного императора.

Клейнмихель никогда не давал Анненкову денег в долг, но, желая по выгодной цене купить Петровское, приобрел (с правом возврата) у неких Суковниковых векселя покойного на сумму 95 тыс. руб. Кроме того, Клейнмихель написал прошение на высочайшее имя с просьбой дать указание курскому губернскому правлению о включении его в число участников торгов^[306], и такое указание было дано.

Между тем Муравьев произвел расчеты, которые показали, что продавать Петровское отдельно от всего остального имущества Анненкова в Курской губернии было невыгодно. Это сильно понижало ликвидность всех остальных элементов этого имущества и его общую стоимость. Кроме того, Муравьев понимал юридическую сомнительность задуманной Клейнмихелем комбинации, но, имея прямое высочайшее распоряжение, не допустить его к торгам не мог. И тогда Муравьев своим решением отменил торги по Петровскому как отдельному лоту и тем самым лишил своего бывшего начальника и царева любимца возможности заполучить приглянувшееся тому село. При этом он, конечно, понимал, что таким образом наживает еще одного сильного недоброжелателя. Дальнейшие комментарии по поводу «угодливости» М. Н. Муравьева, похоже, излишни. Кстати, нежелание потрафить Клейнмихелю имело для Муравьева весьма серьезные последствия. Но об этом чуть ниже.

Вернемся, однако, к состоянию дел в Курской губернии. К началу 1837 года перемены к лучшему во всех сферах государственного управления губернии стали так очевидны, что 30 марта император счел возможным направить Муравьеву послание следующего содержания: «Вверенная Вашему управлению губерния требовала особых попечений к исправлению вкравшихся недостатков и к достижению желаемых улучшений (это – прямой намек на плохое управление предшественниками Муравьева, о котором мы уже слышали от Бенкендорфа. – П. Ф.). Усмотрев из представленного Вами Мне отчета за истекший 1836 год, что примерною заботливостью и опытностью Вашей достигнуты благоприятные последствия, Я изъявляю Вам совершенное мое удовольствие за оказанные успехи в устройстве вверенной Вам губернии. Николай»^[307]. В тот же день император направил военному министру письменное указание о производстве генерал-майора М. И. Муравьева в генерал-лейтенанты. Статс-секретарь А. С. Танеев немедленно отправил Михаилу Николаевичу список с этого документа вместе со своими поздравлениями^[308].

И тут произошло непредвиденное. Муравьев был так обрадован, что, получив сообщение Танеева, поспешил сменить генерал-майорские эполеты на генерал-лейтенантские и явиться в них на службу, не подумав о том, что тем самым он нарушил уставной порядок присвоения очередного воинского звания. Дело в том, что указание императора министру лишь инициировало включение соответствующей записи в приказ по армии, а само производство считалось состоявшимся лишь c момента подписания приказа по армии императором. Между началом процедуры и ее завершением проходили порой недели, а то и месяцы.

Михаил Николаевич поторопился, и это ему дорого обошлось. Нашлись «доброжелатели», доложившие о «самоуправстве» Муравьева в Петербург, известие дошло до царя. Николай Павлович был перфекционистом и не терпел нарушения установленных порядков и процедур. Он возмутился «неприличной поспешностью» Муравьева и отменил производство, Муравьев остался генерал-майором еще на 12 лет.

В этой истории есть одна загадка: кто доложил об «ужасном преступлении» Муравьева царю? П. В. Долгоруков считает, что это был военный министр граф А. И. Чернышев, который, как утверждает Долгоруков, «ненавидел М. Н. Муравьева». Мне это утверждение кажется сомнительным. Долгоруков вообще часто пользовался непроверенными слухами и данными, например, утверждал, что Муравьев был какое-то время губернатором в Минске. Однако ни в одном формулярном списке Михаила Николаевича об этом не упоминается. В истории с генерал-лейтенантством сомнительно, во-первых, утверждение о том, что Чернышев питал к курскому губернатору ненависть. Во-вторых, в тот период Муравьев был слишком незначительной фигурой, чтобы вызывать столь сильное чувство у одного из высших сановников государства. Да и само событие мелковато для того, чтобы министр докладывал о нем императору. В-третьих, в архивах есть документы, которые позволяют предположить, что Чернышев скорее покровительствовал Михаилу Муравьеву, что позволяло ему обращаться к министру с доверительными просьбами. Например, направляя министру прошение об отпуске, Муравьев в личном письме просит «графа Александра Николаевича» «воздержаться с докладом» об этом прошении императору, «если сей кратковременный отпуск может как-то не согласоваться с желанием его величества»^[309]. Вряд ли такая просьба могла бы иметь место, если бы Муравьев не имел основания рассчитывать на доброжелательность министра. Так кто же проинформировал царя? Мне думается, что это, скорее всего, был Петр Андреевич Клейнмихель. Уж он-то точно имел основание недолюбливать Муравьева, располагал достаточным числом информаторов в Курской губернии и имел неформальные отношения с Николаем Павловичем, которые позволяли ему в форме анекдота, рассказа о некоем курьезе сообщить царю о мальчишеской поспешности курского губернатора.

Как бы то ни было, Муравьев попал в опалу. Для него это было ударом. В течение 10 лет он постоянно чувствовал благожелательное внимание государя, имел десятки высочайших поощрений – благодарностей, денежных дач, орденов, стремительно поднимался по служебной лестнице. И вдруг, на ровном месте, такой прокол. На какое-то время, он, похоже, задумался над тем, стоит ли продолжать службу. В мае 1837 года даже подал прошение о длительном отпуске в связи с «возобновлением страдания от раны». Но примерно в то же время перед ним вдруг открылось новое поприще, причем не губернского, а общеимперского масштаба: как опытный и успешный региональный руководитель и начальник губернии с одним из самых высоких процентов государственных крестьян в составе податного населения он был привлечен к работам по подготовке реформы управления этой важнейшей частью государственного имущества России. На этом поприще ему будет суждено достичь высшей точки своей карьеры, вступить в прямое противостояние с братом царя и потерпеть самое горькое в своей жизни поражение.

Но это произойдет через 20 лет. Пока же происходило следующее: еще в августе 1836 года Курскую губернию посетил генерал П. Д. Киселев – доверенное лицо императора, который сообщил Муравьеву о твердом намерении государя изыскать средства для улучшения положения крестьян. Так в то время обозначался грандиозный проект, итогом реализации которого должны была стать отмена крепостного права и превращение всех крестьян в свободных сельских обывателей.

В то время в Российской империи было несколько форм землевладения и соответственно – несколько «званий», или, говоря по-современному, типов крестьян. Двумя самыми многочисленными «званиями» были крестьяне помещичьи и государственные, или казенные. Первые являлись собственностью помещиков, жили и работали на принадлежавшей помещикам земле. Часть этой земли была отведена в постоянное пользование крестьян, за что они были обязаны платить помещику-землевладельцу отработкой на его полях (барщина), сельскохозяйственными продуктами (натуральный оброк) или деньгами (денежный оброк). Вторые – государственные крестьяне были лично свободными земледельцами, имевшими право выступать в суде истцами и ответчиками, владеть и распоряжаться недвижимостью. Но земля, на которой они жили, с которой кормились и которую не имели права своевольно покинуть, принадлежала государству.

До царствования Александра I удельный вес помещичьих крестьян в общей численности крестьянства постепенно рос, а государственных – сокращался. Происходило это за счет того, что в течение многих поколений цари жаловали своих лучших слуг – государственных деятелей, полководцев и т. п. – «населенными землями», то есть земельными угодьями вместе с проживавшими на них крестьянами, и таким образом превращали крестьян лично свободных, государственных в крепостных, помещичьих. Александр I законодательно запретил пожалование земель с людьми. К описываемому времени численность помещичьих и государственных крестьян в Европейской России примерно сравнялась. В Сибири и на Русском Севере (Архангельская губерния) крепостных крестьян не было вовсе.

Крестьяне составляли более 90 % населения России. Взимаемая с каждого крестьянина подушная подать, оброчные платежи государственных крестьян и питейные сборы, которые также в основном извлекались из мужицких карманов, – все это в совокупности составляло ³/₄ государственных доходов империи. Крестьянство поставляло рекрутов для армии, руками крестьян, прежде всего государственных, строились и поддерживались в рабочем состоянии дороги, каналы, мосты. Одним словом, крестьянство вообще и государственные крестьяне в особенности были основной производительной силой и главным источником доходов Российского государства. В течение 1820-х и 1830-х годов этот источник все более оскудевал. Недоимки накапливались десятками миллионов рублей. В начале царствования Николая их сумма составляла более 90 млн руб., до 1830 года 75 млн были прощены как безнадежные, но к середине десятилетия эта сумма опять уже превысила 80 млн и продолжала расти. Всем сведущим людям было понятно, что развитие главной экономической силы страны тормозится двумя главными факторами – крепостным состоянием помещичьих крестьян и недифференцированным налогообложением всех крестьян вообще и казенных в особенности. Последнее было неизбежным следствием подушного обложения – взыскания равной подати с каждой ревизской души, невзирая на то что доходы крестьян очень сильно различались в зависимости от природных условий местности, близости к рынкам сбыта и массы других факторов. В результате одни крестьяне были переобложены и не могли платить безнедоимочно по бедности, а другие – недообложены и платили гораздо меньше, чем могли бы без ущерба для себя. И то и другое было убыточно для казны. Выход виделся в переходе от подушного обложения к поземельному, которое учитывало бы обеспеченность землей и реальный объем дохода с нее.

В Зимнем дворце все это также отлично понимали. Манифест Александра I о вольных хлебопашцах (1803) впервые узаконил возможность освобождения крепостных с землей за выкуп по взаимному согласию помещика с крестьянами. Но дело не пошло. Отпускать крестьян с землей помещики не спешили, а воли без земли мужики не хотели. За все царствование Александра Павловича по манифесту было освобождено всего 47 тыс. крестьян. Нужны были какие-то другие решения, и было понятно, что в самодержавной стране они могли исходить только от высшей власти. Но приступать было страшно. Перед сыновьями Павла Петровича всегда стояла окровавленная тень их отца, убитого дворянами, недовольными ограничением их вольностей. Не постигнет ли та же судьба тех его потомков, которые решатся покуситься на права собственности дворян?

Наконец Николай Павлович решился на первый осторожный шаг: весной 1835 года он учредил Секретный комитет для изыскания средств к улучшению состояния крестьян разных званий. Уже состав комитета говорил о том, какое значение император придавал разработке крестьянской реформы. В него вошли высшие сановники империи, известные широтой взглядов и пользовавшиеся наибольшим доверием и уважением государя. Председателем Николай назначил Иллариона Васильевича Васильчикова – героя 1812 года, сановника, настоявшего 14 декабря 1825 года на применении картечи против бунтовщиков, единственного человека, который мог входить к Николаю в любое время без доклада, будущего председателя Государственного Совета и Комитета министров. В Секретный комитет вошли: ближайший сподвижник Александра I в период его либеральных увлечений, великий М. М. Сперанский; уже знакомые нам по этой книге министр финансов Е. Ф. Канкрин и министр юстиции Д. В. Дашков. Пятым членом комитета стал генерал от инфантерии, будущий министр государственных имуществ Павел Дмитриевич Киселев.

У Киселева была сложная биография. В 1823 году, будучи начальником штаба 1-й армии, он убил на дуэли своего подчиненного – вызвавшего его генерала Мордвинова. В 1824 и 1825 годах Киселев знал о существовавшем в его армии тайном обществе, но не принял никаких мер. И то и другое сошло ему с рук, и он был в фаворе у Николая. Киселев был убежденным сторонником постепенного освобождения крестьян. Еще в 1816 году он подавал об этом записку на высочайшее имя. Николай I в крестьянском вопросе особенно доверял Киселеву еще и потому, что незадолго до описываемых событий, будучи фактическим наместником России в Молдавии и Валахии, Киселев успешно руководил ликвидацией пережитков крепостничества в этих протекторатах России.

Комитет начал работу весьма осторожно. Все прожекты в отношении помещичьих крестьян наталкивались на неясный и тревожный вопрос о том, как примут все это помещики. Тогда был предложен другой подход: заняться не всеми крестьянами сразу, а для начала ограничиться реорганизацией управления государственными крестьянами и их оброчного обложения, имея в виду переход от подушного обложения к поземельному. Но и здесь некоторые члены комитета усматривали непреодолимые препятствия. Осуществить такой переход было бы очень хорошо, рассуждал, например, Е. Ф. Канкрин, «но для сего нужно иметь кадастр (размежевание и оценка земель по полосам) или, по крайней мере, должны быть размежеваны селение от селения с общей оценкой качества земли каждого для назначения оклада…»^[310]. Эта работа фактически еще не начиналась, для нее не было квалифицированных кадров, но и при наличии таковых составление кадастра в масштабах России должно было потребовать нескольких десятков лет. Канкрин вошел в Государственный Совет с проектом создания школы межевщиков при Лесном институте и на этом пока успокоился.

Николай был недоволен. 17 февраля 1836 года он пригласил к себе П. Д. Киселева. Царь пожаловался на инертность министра финансов и просил Киселева взяться за практическое реформирование управления казенными крестьянами и их обложения не в отдаленном будущем, а уже в ближайшее время. Для начала в одной или нескольких губерниях. Киселев согласился. «Ты будешь Мой начальник штаба по крестьянской части», – закончил разговор обрадованный император^[311] (курсив автора. – П. Ф.). Последовало высочайшее распоряжение о создании для проработки крестьянского вопроса специального V Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии во главе с Киселевым. Николай собственноручно написал инструкцию по первоочередным задачам нового учреждения^[312].

Обо всем этом я упоминаю здесь потому, что в нашем историческом сознании основательно утвердилась мысль, что начало работ по крестьянской реформе связано исключительно с эпохой Александра II, а николаевское время было сплошным застоем по вине царя-ретрограда. Как видим, это не так.

Было решено опробовать проект новой организации управления государственными крестьянами первоначально в четырех губерниях – Московской, Псковской, Санкт-Петербургской и Курской. Киселеву было важно своими глазами взглянуть на быт казенных крестьян, выслушать мнение местного начальства и заручиться его поддержкой. По этим делам П. В. Киселев в августе 1836 года посетил Курскую губернию.

Мы не знаем, была ли это первая встреча начальника государева «штаба по крестьянской части» с Михаилом Муравьевым, но серьезный разговор о намерениях государя в отношении крестьян состоялся между ними именно тогда. Известно и то, что Муравьев не пытался втереть Киселеву очки и дал ему увидеть быт крестьян таким, каким он был на самом деле. Потом были еще встречи и беседы. Результатом их стала записка Муравьева на имя П. Д. Киселева, датированная 27 мая 1837 года. В приложенном к записке сопроводительном письме Муравьев прямо ссылается на предшествовавшие ему беседы. «Ваше превосходительство в последнее свидание наше пламенным стремлением к пользе государства оживили во мне охлаждающееся уже многими и сильными неприятными толчками (это, видимо, намек на историю с отменой производства в генерал-лейтенанты. – П. Ф.) постоянно руководившее мною на пути службы чувствование быть елико возможно полезным», – так начинает это письмо Муравьев^[313]. Далее следуют развернутые соображения курского губернатора по существу.

Во-первых, Муравьев сразу и безоговорочно принимает принципиальную позицию, которую Киселев, видимо, сообщил ему как позицию императора: речь идет не только о том, чтобы «упрочить благосостояние казенных крестьян и развить внутреннюю промышленность», но и о том, чтобы «указать тот тип взаимоотношений между землевладельцами и хлебопашцами, который рано или поздно соделается общим в России»^[314]. Сказано осторожно, но вполне понятно. Государственные крестьяне, напомним, считались свободными сельскими обывателями. Речь, таким образом, шла об отношениях, в которых не будет места собственности землевладельца на личность хлебопашца, о будущем без крепостного права. Но это задача на отдаленную перспективу («рано или поздно», говорит Муравьев). Этот базовый исходный пункт крестьянской программы Муравьева (а он понимал эту записку именно как программу, о чем и сообщил в последнем ее абзаце) был сформулирован за 24 года до отмены крепостного права. Запомним это.

Далее в записке Муравьева следует определение задач среднесрочных: «приведение в известность собственно оброчных статей Госимуществ, увеличение доходов с оных и подчинение их наблюдению высшего начальства». «Собственно оброчные статьи Госимуществ» – это сельхозугодья, находившиеся в пользовании казенных крестьян, за которые они платили государству оброк: пашня, выпасы, водопои, участки леса и т. п. Последний раз все это размежевывалось и описывалось при Екатерине. Выше мы упоминали о том, что в составлении инструкции по межеванию тогда участвовал дед Михаила Муравьева Николай Ерофеич. С тех пор много воды утекло. Участки переходили из рук в руки, одни селения исчезали, другие появлялись. Зачастую помещики при молчаливом и небескорыстном попустительстве местных чиновников самовольно захватывали казенные земли. Топографические планы сельхозугодий, по которым можно было бы проверить законность владения, были крайне несовершенны, а зачастую отсутствовали вовсе. Было необходимо хотя бы в первом приближении провести инвентаризацию всего этого имущества. Только после этого, считал Муравьев, можно было думать об «увеличении доходов с оного» через дифференциацию обложения в зависимости от количества и качества земли, от того, какой доход она может приносить. В разных местностях и губерниях на душу казенного крестьянина приходилось от ¹/₂ до 20 десятин земли, да и качество земли было далеко не равным и доступ к рынку сельхозпродукции не одинаковым. Обложение малоземельных общин, тех, что сидели на неплодородных почвах и были удалены от рынков сбыта своей продукции, можно было бы уменьшить. Не велика потеря, они по бедности и так не вылезают из недоимки. Зато общины, которые сидят на черноземе, нормально обеспечены землей и могут выгодно сбывать свою продукцию, были недообложены и могли без особого вреда для своего хозяйства платить больше. В итоге казна только выиграет… Ну и, конечно, вся эта громадная работа должна управляться специальным имперским ведомством со своими отделениями в каждой губернии.

Следующий вопрос в записке Муравьева – технологический: в какие сроки и как провести все эти преобразования. Ответ такой: начинать немедленно, не теряя времени на «правильную», но продолжительную передачу дел от Минфина и подчиненных ему губернских казенных палат (которые ведают казенными крестьянами сегодня) к вновь создаваемым учреждениям. Попутно устранять наиболее вопиющие злоупотребления и систематически накапливать местные данные, необходимые для того, чтобы определить в каждой губернии «нормальную единицу паевой необходимой земли», то есть нижнюю и верхнюю границу надела, чтобы отрезать часть земли в одних случаях и прирезать – в других.

Принципиальный вопрос – как определять ценность земли и, соответственно, размер оброчного платежа с десятины (разные для разных губерний, а внутри губерний – для разных местностей и даже для разных сельских обществ): «сделанием кадастра или практически»? Кадастр, рассуждает Муравьев, «достойная цель для просвещенного правительства», но дело это долгое («требует по крайней мере полувекового труда») и дорогое. Поэтому Муравьев настойчиво рекомендует второй метод, практический (мы бы сказали – «эмпирический»). Несколько лет внимательных наблюдений по каждому сельскому обществу дают возможность достаточно точно определить, какой доход получают крестьяне с десятины и, соответственно, выявить норму базовой ставки, не слишком обременительной и привычной для крестьян, но и не убыточной для государственной казны. Переложение оброка с души на землю для каждого сельского общества Муравьев предлагает осуществлять по мере того, как будут накапливаться эмпирические наблюдения. Внутри общины «разверстание земель между семьями» он рекомендует предоставить «обычной практике кадастрации самих поселян и сообразно сему – распределение оброка».

Перед нами программа превращения казенных крестьян в арендаторов земли у землевладельца-государства с арендной платой, зависящей от ценности и размера арендуемых угодий. Подход чисто рыночный, капиталистический, с одной лишь, но очень существенной оговоркой: арендатором выступает не индивидуальный крестьянин, а крестьянская община, «сельское общество». Впрочем, этот «пережиток феодализма» сохранялся во всех программах реформирования деревни вплоть до столыпинских времен. Так же виделась Муравьеву и будущая модель взаимоотношений всех вообще крестьян с землевладельцами.

П. Д. Киселев направил свой доклад царю 17 мая 1837 года, то есть до того, как получил записку курского губернатора. Сравнение этого доклада с муравьевской «программой» обнаруживает тем не менее совпадение по ряду принципиальных позиций: необходимость «приведения в известность», то есть инвентаризации госимуществ, защиты государственных крестьян от произвола, мер по выравниванию уровня обеспеченности крестьян землей, перспектива перехода к более дифференцированному поземельному обложению, создания для решения всех этих вопросов специальных центральных, губернских и местных органов управления… Налицо и существенные различия. Важнейшим среди них, как мне кажется, является подход к проблеме малоземелья. Киселев призывает для упрочнения хозяйственного быта и умножения пользы казны наделить государственных крестьян достаточным количеством земли и тем самым привести производительные силы в соразмерное отношение к земле. Муравьев, имеющий опыт работы в малоземельной Курской губернии, в этом вопросе гораздо осторожнее, он говорит о возможном перераспределении земли исходя из некой «нормы», которую предстоит определить отдельно для каждой губернии. Еще одним отличием двух подходов является то, что Муравьев рекомендует не форсировать кадастризацию, отложить ее до лучших времен, но не откладывать в этой связи переход к дифференцированному поземельному обложению, определяя ценность земли эмпирически, на основании наблюдения.

Записка, о которой я веду речь, была отправлена Киселеву 27 мая 1837 года. В июне Муравьев получил от Киселева следующее послание: «Государь-император вследствие представления моего повелеть соизволил, дабы Ваше Превосходительство прибыли 1 сентября сего года в Санкт-Петербург для предварительного рассмотрения изготовленного в V Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии проекта об управлении Государственными имуществами»^[315]. Итак, уже не в первый раз вовремя поданная дельная записка сыграла положительную роль в карьере Михаила Николаевича. После истории с отменой производства в генерал-лейтенанты это письмо было для него первой «благой вестью»: царь не списал его окончательно, его по-прежнему готовы выслушивать и использовать при обсуждении общегосударственных вопросов.

Вместе с семью начальниками других губерний с больши́м удельным весом государственных крестьян Муравьев был введен в губернаторский комитет по обсуждению проекта реформы и принял в его работе самое активное участие. Чуть позже Курская губерния вместе с Тамбовской, Петербургской, Московской и Псковской была утверждена в качестве испытательного полигона для претворения реформы в жизнь. Здесь были созданы первые палаты государственных имуществ – губернские представительства Министерства госимуществ, учрежденного в 1838 году под руководством П. Д. Киселева, и вся вертикаль нового министерства – окружные, волостные и сельские управления государственных имуществ. Активная и конструктивная работа Муравьева в губернаторском комитете, а затем в своей губернии при создании и первых шагах Палаты государственных имуществ с согласия императора была отмечена в первом годовом отчете министерства. Позже за «особое усердие при рассмотрении проектов по новому управлению государственным имуществом» курский губернатор был отмечен еще одним знаком царского благоволения – «табакеркой с вензельным изображением имени Его Величества»^[316].

XIV. Сановник империи

Итак, с лета 1837 года Муравьев активно участвовал в разработке концепции реформы государственной деревни. Он все более втягивался в крестьянскую проблематику, важнейшую и сложнейшую в русской жизни, но теперь уже на общегосударственном уровне. Рутинной же круговертью повседневной губернаторской службы он, видимо, все больше тяготился. Умело отстроенный чиновный аппарат вверенной ему губернии работал эффективно, подати собирались успешно, благодарности, а то и денежные премии за это поступали регулярно… Муравьев был все так же активен и требователен, но все более явно скучал. В 1838 году он отпросился в отпуск на полгода для лечения «возобновившегося страдания от раны», съездил на воды за границу. Часто выезжал в Петербург по делам киселевского комитета. За десять лет губернаторской службы она, по собственному признанию Михаила Николаевича, превратилась для него во вращение «в тесном… круге мелочных полумеханических занятий»^[317].

Были и другие причины для поиска альтернативных вариантов продолжения карьеры. Во-первых, его неуемное честолюбие. Муравьев чувствовал и понимал, что путь на самый верх открывает только Петербург и работа в одном из ведущих имперских учреждений, а на менее амбиционные цели, чем высшие государственные должности, он в душе не был согласен.

Еще одной причиной искать альтернативу губернаторству было хроническое безденежье. Мы уже говорили, что в те времена губернаторов не держали подолгу на одном месте, поэтому в бытовом отношении они нигде не обосновывались всерьез. Все годы работы Муравьева в Витебске, Могилеве, Гродно, Курске он жил с семьей на казенных квартирах. Сыновья по царской милости учились и жили в Петербурге: первенец Николай и младший сын Василий в Пажеском корпусе, средний сын Леонид – в Морском. Жена с младшей дочерью Софьей живала подолгу у матери в Москве, летом – в Покровском. В 1838 году старший сын, Николай, выпустился из Пажеского корпуса и был произведен в корнеты лейб-гвардии уланского полка. На очереди были Леонид и Василий. Нужно было как-то устраивать их судьбу. Между тем имение жены в Рославльском уезде было заложено сразу после свадьбы в 1818 году. Мы помним, что в начале 1820-х в тех краях был жестокий голод и Муравьевы не только не получали дохода с имения, но тратились на пропитание голодающих крестьян. К 1825 году хозяйство начало было налаживаться, но грянул арест, а затем служба и десять лет, проведенных вдали от единственного поместья Муравьевых. Без хозяина имение хирело. В 1832 году Муравьевы едва не лишились и его: не было денег оплатить долги по имению, и оно едва-едва не ушло с молотка. Выручил царь: 3 июля 1832 года высочайшим указом на имя министра финансов было повелено «выдать Могилевскому губернатору в единовременное пособие 30 тыс. рублей из Государственного казначейства для уплаты числящегося на имении жены его долга Московскому опекунскому совету»^[318]. Вообще, губернаторское жалование было не особо щедрым. Безбедно жить можно было разве что на доходы с имений, но их у Муравьева не было, либо на взятки, но он их не брал. В имперских учреждениях высшим чиновникам платили лучше, и это тоже было весомым аргументом в пользу столицы.

Возможно, Муравьев рассчитывал на хорошую должность во вновь созданном Министерстве государственных имуществ. Но приглашения от Киселева не последовало. Вероятно, из-за упомянутых выше расхождений в подходе к устройству казенных крестьян или потому, что Муравьев в губернаторском комитете слишком часто и слишком энергично возражал будущему министру при обсуждении проекта реформы. Впрочем, это только гипотеза.

Муравьев зондировал ситуацию и в Министерстве финансов у Е. Ф. Канкрина, с которым у него за годы губернаторства сложились хорошие отношения. Но там не было подходящей вакансии в руководящем звене… И вдруг такая вакансия открылась. 6 мая 1839 года Канкрин пишет Муравьеву: «Отличное мнение, которое я всегда имел о службе Вашего Превосходительства, и уверенность в том, что мысли наши о финансовой части всегда будут меж собой сходны, побудили меня испросить высочайшее соизволение о назначении Вас Директором Департамента разных податей и сборов, столь важного по кругу своих занятий… Конечно, следовало бы прежде спросить Ваше превосходительство о Вашем согласии, но настоятельная необходимость в скором замещении сей вакансии и уверенность, что Вы давно стали желать для пользы Ваших детей жить в столице, побудили меня отступить в этом случае от обычного хода дел. Содержание директора составляет 12 тыс. рублей (ассигнациями), а что Вы получаете сверх губернаторского оклада, будет Вам сохранено сверх этих 12 тыс.»^[319].

В общем, обычное дело. Появляется вакансия, и министр боится, что ему сам ли царь или кто-то из царской родни подсунет кого-то со стороны. А должность важная, на ней нужен свой человек, умный, опытный и работящий. Муравьев как раз такой, и Канкрин спешит с назначением. Понятно, что Муравьев соглашается, только просит выплатить подъемные.

Начинается новый, петербуржский период его службы и жизни.

1. Министерство финансов

Департамент разных податей и сборов был, по сути дела, основным рабочим подразделением в структуре Минфина. Подати, подушная и оброчная, и питейный сбор вместе давали больше половины доходов казны: в год поступления Муравьева в Минфин подати принесли 162 млн руб. государственного дохода ассигнациями (46,3 млн серебром), питейный доход составил 152 млн (43,4 млн серебром) – итого 314 млн при общей сумме госдхода 599 млн руб. Департамент ведал учетом и структурированием контингента плательщиков: записью в оклад и исключением из оклада, переводом из одного тяглого сословия в другое, проведением переписей (ревизий) податного населения, разработкой инструкций и нормативных актов о порядке сбора податей, надзором за деятельностью губернских казенных палат. Департамент являлся также рабочим аппаратом Совещательного присутствия четырех министров (внутренних дел, госимуществ, финансов и уделов) – важнейшего органа координации работы министерств экономического блока. Что касается питейных доходов, департамент Муравьева разрабатывал правила и методики обложения производства и продажи спиртных напитков и пива («питий», как тогда говорили), занимался проведением откупных торгов, осуществлял контроль за соблюдением правил виноторговли и качеством питий. И это лишь малая часть функций департамента, который возглавил Муравьев.

Можно предположить, что на этом новом для себя поприще Михаил Николаевич чувствовал себя не вполне уверенно и ощущал свою зависимость от более опытных сотрудников, своих подчиненных – заведующих отделениями и столоначальников. Проще всего ему было бы освоить предмет по той модели, которой следовало большинство чиновников генеральского ранга: переложить всю работу и принятие решений на начальников отделений и столов (отделов), оставив за собой общение с высшим начальством, а также представительские функции и работу с персоналом, выступая для него то в качестве грома и молнии, то в роли согревающего солнца. Ничего необычного в этом не было бы. Не зря же Николай I любил повторять, что империей правит не он, а столоначальники. Но это было не в обычаях Муравьева. Он хотел управлять, а не делать вид, что управляет. А для этого нужно было в кратчайшие сроки глубоко изучить специфическую и многосложную сферу государственных финансов. Непростая задача даже при громадной работоспособности, хорошем образовании и незаурядном природном уме – тех качествах, которые единогласно отмечали в нем как его немногие почитатели, так и бесчисленные ненавистники.

Не исчезли и личные финансовые трудности. Получать он стал больше, но жизнь в Петербурге, как и следовало ожидать, была значительно дороже, чем в провинции. Пришлось опять обращаться за помощью к министру. Тот вошел в положение, но для сверхштатных выплат было необходимо высочайшее разрешение. Канкрин написал, на бюрократическом жаргоне «вошел с запиской», к царю: «При объяснении с генерал-майором Муравьевым оказалось, что, не говоря уже о чрезвычайном различии в дороговизне жизни здесь против Курска, назначенные ему квартирные 4 тыс. руб. далеко не покрывают тех расходов, кои должен он нести здесь на наем квартиры и отопление, а при том еще имея на службе двух сыновей, он совершенно лишен средств оказывать им необходимое по их положению пособие, так как собственное небольшое его достояние от неоднократных перемещений по службе и сопряженных с тем важных для него издержек столь обременено долгами, по сему случаю сделанными, что не может не только подкреплять его в содержании, но даже уплачивать сих долгов»^[320]. Канкрин просил увеличить Муравьеву квартирные вдвое – до 8 тысяч. Царь согласился.

Этот мелкий эпизод я пересказал так подробно потому, что нахожу его интересным для понимания созданной Николаем I системы управления. Самодержавный властитель огромной страны занимается копеечными вопросами, и, видимо, занимается дотошно, раз министр финансов, который знает все привычки императора, считает нужным так подробно писать ему о бытовых трудностях своего сотрудника. Трогательно, конечно, но непродуктивно. Но видимо, трудоголик и педант Николай Павлович иначе не мог. Перегруженность мелочами была не последним среди факторов, ограничивавших его способность своевременно распознавать стратегические вызовы и системно реагировать на них…

В августе 1840 года умер Николай Николаевич Муравьев-отец. Он был небеден, но многодетен (пятеро законных детей и двое внебрачных). Михаилу в наследство достался хоть и родовой, но небогатый Сырец. Как и женино имение в Смоленской губернии, Сырец не приносил почти никакого дохода. Приходилось, как и прежде, рассчитывать на жалование и денежные премии. Таковых Муравьев за усердную и «всегда полезную» службу получал немало. О некоторых мы уже упоминали. В период работы в Минфине самым большим денежным пожалованием стала беспроцентная ссуда в 60 тыс. руб. ассигнациями (17 тыс. серебром), полученная в январе 1841 года.

Вообще, Муравьев никогда не стеснялся принимать от царя знаки благоволения в денежном выражении, а в трудных ситуациях и просить о них, прибегая для этого к посредничеству ближайших начальников. Позже недоброжелатели использовали этот факт как повод приписывать ему какую-то особую жадность до денег. Действительно, с просьбами о материальной поддержке к царю обращались далеко не все чиновники муравьевского уровня. Но причина этого не в его (Муравьева) «нещепетильности», а в особенности его положения и нестандартности поведения. Дело в том, что одна часть людей его служебного уровня владела богатыми поместьями со многими сотнями и даже тысячами крепостных и в материальных пожалованиях не нуждалась. Сюда относятся многие его коллеги по губернаторской службе – Демидовы, Строгановы, Волконские и проч. Другие же не просили царских пожалований потому, что достаточно «брали» без спроса и без огласки в виде платы за особые услуги, а проще говоря, в виде взятки. Муравьев не «брал», богатых поместий не имел, как не имел и времени серьезно заняться своими двумя небольшими имениями, чтобы вывести их в прибыльные. Между тем служебное положение требовало от него определенного образа жизни, в том числе и определенной финансовой поддержки трех сыновей. Как трудно без отцовской помощи приходилось молодым офицерам, он прекрасно знал по собственному опыту. Так что пренебрегать царскими денежными премиями не приходилось.

Возглавив департамент разных податей и сборов, Муравьев энергично принялся за дело и уже скоро подтвердил свое умение предлагать новые, выгодные для казны решения давно известных вопросов. На этот раз речь шла об оптимизации питейных сборов – того самого источника доходов, который в течение всей истории России питал ее государственную мощь. В описываемый период этот источник приносил примерно ¹/₄ всех доходов казны, и поступления от него из года в год росли. Тогда, как и сегодня, государство пыталось найти решение принципиально неразрешимой проблемы: увеличить доходы казны от винной торговли, не поощряя одновременно пьянство русских крестьян. Предлагались самые разные меры: уменьшить число кабаков, запретить кабатчикам создавать удобства для посетителей и подавать закуску (считалось, что это уменьшит количество желающих посетить эти заведения), ввести государственную монополию на производство питий и торговлю ими и т. д. и т. п. Ничто не действовало, пьянство продолжало расти. Но вместе с ним росли доходы от виноторговли, совершенно необходимые для пополнения казны. Последнее, собственно, и обрекало на заведомую неэффективность все широковещательно предлагаемые меры по ограничению пьянства. Для начала нужно было покончить с этим фарисейством и внятно определить, какая из двух задач была в действительности важнее для государства здесь и сейчас.

Вскоре после своего назначения в Минфин Муравьев был введен в Комитет по оптимизации винных сборов на период 1843–1847 годов. (Порядок взимания винных сборов утверждался на пять лет и в течение этого периода пересмотру не подлежал. Последний раз он был утвержден до прихода Муравьева в Минфин – на 1836–1842 годы.) В комитете Муравьев примкнул к тем, кто ратовал за ясное определение приоритетности задачи ускоренного повышения питейных доходов казны. Его приверженность к простым, «не теоретическим, а практическим» решениям чувствуется и в тех рекомендациях, которые стали результатом работы комитета: 1) установить государственную монополию на заготовку алкогольной продукции; 2) вернуться к откупной системе, распределяя откупы через торги при строгом государственном контроле; 3) упорядочить контроль крепости напитков, продаваемых в розлив, используя вместо устаревших и неточных отжигательниц гигрометры Таллеса; 4) запретить восьмеричное деление ведра («ведро» в то время – базовая единица измерения питий) и использовать только десятичное деление (тут дело в том, что при мелкооптовой и розничной торговле спиртным продавцы путали народ, выдавая ¹/₁₀ ведра за ¹/₈); 5) цену вина определять в серебряной валюте. (Это тоже средство против облапошивания крестьян. Кабатчики устанавливали цену вина, то есть водки, в ассигнациях таким образом, что ходившими среди крестьян купюрами за обычные меры вина в розлив невозможно было расплатиться под расчет. Сдача же округлялась в пользу продавца; такой же мелкий обман практиковался при пересчете в ассигнации мелкой монеты.)

Как видим, меры немудрящие, может, ради их придумывания и специальный комитет создавать не стоило. И тем не менее питейные доходы казны в 1843–1847 годах стали расти заметно быстрее. Если за предшествующее пятилетие они возросли чуть менее, чем на ¹/₃, то за 1843–1847 годы – более чем наполовину. Может быть, потому, что сработала ключевая идея всех этих частных и в общем-то мелких мер – усиление и облегчение государственного контроля за оборотом алкоголя. Труды Муравьева в Комитете по питейным сборам были отмечены высочайше пожалованной денежной премией в 5 тыс. руб. серебром.

Но Михаил Николаевич был не очень-то доволен своей новой службой. Его не особенно привлекало изобретение новых способов пополнения казны, хотелось дела, непосредственно связанного с крупными управленческими задачами. Главное же – в Министерстве финансов он не видел для себя перспективы карьерного роста. Канкрин был не молод и не здоров, и освобождение кресла министра было явно не за горами. Но в Минфине было по крайней мере двое претендентов на это кресло, имевших несравненно большие шансы, чем Муравьев: товарищ (то есть заместитель) министра Ф. П. Вронченко и директор канцелярии (руководитель аппарата) А. М. Княжевич. Оба отработали в Минфине по два десятка лет, оба досконально знали дело, оба были на отличном счету у государя. Вронченко, правда, было уже 63 года, но на здоровье он не жаловался. А Княжевичу – и вовсе 50. Так что Муравьеву, как говорится, ничего не светило. (Он не ошибся. После ухода Канкрина в 1844 году министром стал Вронченко, а потом его сменил Княжевич.) Сидеть же всю жизнь на третьих ролях Михаил Николаевич не собирался.

Но само по себе это ничего не значило и никах последствий не имело бы, если бы одновременно не появился заказ на человека с биографическими и личными качествами Муравьева.

Мы помним, что в описываемое время постепенно разворачивалась реформа государственной деревни, названная позже реформой Киселева. Важнейшей частью ее практического осуществления было, как уже отмечалось, «приведение в действительную известность государственных имуществ» и в первую очередь главнейшего среди них – сельскохозяйственных и лесных угодий, находившихся в государственной собственности. Таковых только в Европейской России было около 80 млн десятин. А вдалеке уже маячила перспектива преобразования взаимоотношений всех вообще землевладельцев и всех вообще земледельцев в России. Значит, все актуальнее становилась задача прояснения и юридического закрепления имеющихся имущественных отношений и в сфере частного землевладения. Решение этой задачи предполагало резкое увеличение масштаба работ по государственному специальному межеванию, то есть разграничению на местности и документальному закреплению границ земельных владений всех категорий собственников.

Еще в 1836 году в собственноручной записке императора о первоочередных шагах по пилотному проекту реформы госимуществ три из шести пунктов были посвящены именно этому вопросу: «2. Приведение в известность настоящего положения казенного имущества в с. – петербургской губернии. <…> 4. Приступ к межеванию. 5. Образование роты топографов»^[321].

Политическая воля развернуть межевые работы, необходимые для начала любых масштабных преобразований поземельных отношений, была, таким образом, налицо. Нужен был человек деятельный и энергичный, понимающий и разделяющий основные цели реформы и владеющий специальными познаниями для того, чтобы компетентно руководить межевыми работами во всероссийском масштабе, в том числе организовать профессиональную подготовку межевых инженеров-топографов высшей квалификации, которые в дальнейшем могли бы стать губернскими и уездными землемерами, организаторами специального межевания и преподавателями межевых училищ для массовой подготовки кадров среднего звена. Именно таким человеком был опытный и эффективный управленец, знаток практики поземельных отношений, бывший курский губернатор и активный участник разработки реформы казенной деревни, а по своей первой профессии военный топограф Михаил Муравьев.

Скорее всего, идея предложить руководство межевым делом Муравьеву исходила от П. Д. Киселева. Именно его министерству предстояло выступить основным заказчиком крупномасштабных межевых работ, и поэтому именно он более других был заинтересован в радикальном улучшении всего межевого дела, включая подготовку кадров, разработку методик, контроль за работой губернских землемеров и т. д. Киселев хорошо знал Муравьева, не питал к нему личных симпатий, но ценил его энергию, ум, работоспособность и деловую хватку.

Вероятно, Киселев обговорил эту идею с прямым начальником Муравьева Е. Ф. Канкриным. Тот понимал, что Муравьев недоволен своим положением в Минфине, и одновременно побаивался его неуемной энергии и был не прочь сбыть его с рук. Как бы то ни было, Канкрин поддержал идею Киселева, и соответствующие предложения в предварительном порядке были доведены до Михаила Николаевича. Он согласился: это было именно то, чего он хотел: самостоятельное дело всероссийского масштаба. Да к тому же с повышением: он будет введен в Сенат, один из департаментов которого традиционно ведал межевым делом. Поскольку же сенаторами могли назначаться только лица, имеющие чин не ниже 3-го класса по табели о рангах, то есть генерал-лейтенанта или тайного советника, в повестку дня вставало производство генерал-майора Муравьева в следующий чин.

Канкрин и Киселев, видимо, совместно доложили императору свои соображения относительно перемещения Муравьева. Николай согласился и поручил Канкрину как непосредственному руководителю Муравьева подготовить соответствующее письменное представление.

Это представление, подписанное министром финансов 4 августа 1842 года с собственноручной резолюцией императора, сохранилось. В мотивировочной части Канкрин особенно не старается описывать заслуги, за которые он представляет своего сотрудника к внеочередному повышению в звании и должности. Это подтверждает нашу догадку о том, что все было предварительно согласовано с царем. Зато содержание просьбы изложено предельно конкретно: Канкрин ходатайствует о производстве Муравьева в генерал-лейтенанты и назначении его сенатором с сохранением за ним получаемого им содержания. Тут же приводится расчет этого содержания с точностью до копейки: 22 200 руб. ассигнациями, или 6342 руб. 85 коп. серебром. Резолюция императора также свидетельствует, что речь идет не более чем о письменном оформлении ранее достигнутого повеления. «Повелеваю исполнить», – пишет Николай^[322].

В тот же день появляется еще один документ – короткая записка без подписи, адресованная Муравьеву. Судя по тому, что адресат обозначен без фамилии (в левом нижнем углу написано просто «Михаил Николаевич»), это Канкрин спешит известить своего протеже о царской милости: «Государь Император изволил утвердить производство Вашего Превосходительства (в генерал-лейтенанты. – П. Ф.) и назначение сенатором…» – и добавляет: государь предупредил, что поставит подпись в указе о назначении сенатором после того, «как выйдет чин в приказе» (то есть производство в генерал-лейтенанты будет оформлено приказом по армии), а пока советует писаться генерал-майором^[323]. Тут явный намек на то, что поспешность Муравьева при прошлой попытке производства его в генерал-лейтенанты прощена, но не забыта.

Вроде бы дело сделано. Представление с резолюцией государя отправляется на исполнение в военное министерство для внесения в приказ по армии. Но не тут-то было. Управляющий военным министерством (по-современному «врио» министра) обращает внимание государя, что правильнее произвести Муравьева не в генерал-лейтенанты, а в тайные советники (это тот же третий класс по табели о рангах, но не военный, а штатский), так как «много есть генералов в армии и гвардии и даже в звании дивизионных командиров, кто будучи старше его [то есть Муравьева] также совершенно достойны повышения, но которых производство теперь еще не возможно». Мол, Муравьев ни в армии, ни в гвардии не служит, так зачем ему эполеты. 9 августа письмо с этим явно неприятным для Муравьева сообщением уходит к Канкрину за подписью управляющего военным министерством: «генерал-адъютант, граф Клейнмихель»^[324]. Злопамятен Петр Андреевич!

В тот же день в приказе по армии значится: «Производится: за отличие по службе Директор Департамента разных податей и сборов состоящий по армии генерал-майор Муравьев в Тайные советники с назначением присутствовать в Правительствующем Сенате»^[325]. Муравьев опять оказывается на гражданской службе и опять с повышением.

Еще через полтора месяца состоялось его назначение главным директором межевого корпуса. На этом посту он пробудет 20 лет – дольше, чем на любой другой должности в своей длинной служебной жизни.

2. Межевой корпус и Константиновский межевой институт

Здесь мне придется сделать довольно большое отступление, чтобы объяснить, какие задачи решало межевое ведомство в России в сороковые и пятидесятые годы XIX века, что представлял собой межевой корпус и какими были обязанности и права его главного директора.

Рассказывая о деде Михаила Николаевича, я уже упоминал о первых шагах государственного генерального межевания в России в начале царствования Екатерины II. Н. Е. Муравьев был тогда одним из авторов первой удачной инструкции по проведению межевых работ по принципу «каждый при своем».

При жизни Екатерины Великой межевание было проведено в 18 губерниях на общей площади 121 млн десятин. Работы по генеральному межеванию продолжались и в последующие царствования. К 1842 году, то есть к тому времени, когда М. Н. Муравьев возглавил межевой корпус, было обмежевано еще 95 600 тыс. десятин. А всего за 75 лет – 216 млн десятин земли и лесов в 31 губернии. Титаническая работа, сравнимая разве что со строительством Великой Китайской стены. Но на повестку дня ставились новые, не менее масштабные задачи. И эти новые задачи были связаны с долгосрочными и не вполне еще определившимися намерениями верховной власти, о которых речь шла выше: преобразование взаимоотношений между всеми категориями землевладельцев и всеми категориями крестьян в России.

Генеральное межевание решило не все задачи, которые необходимо было решить, для того чтобы приступить к преобразованию этих взаимоотношений на рыночной основе. Дело в том, что из примерно 180 тыс. участков, границы которых были генерально обмежеваны за 75 лет, лишь чуть больше половины находились в собственности одного-единственного владельца, будь то помещик, государство или царская семья. Другая же половина обмежеванных участков (или, как тогда говорили и писали, «дач» от слова «дать» – напоминание о том, что большинство землевладельцев на Руси получили свою поземельную собственность из рук князей или царей) находилась в общей собственности нескольких владельцев или состояла из мелких, иногда весьма многочисленных участков, по тогдашней терминологии «полос», принадлежавших разным владельцам. Таких «общих» и «чересполосных» дач было около 80 тыс. совокупной площадью под 50 млн десятин, то есть в среднем по 620 десятин на каждую дачу, а реально от 200 десятин в малоземельных губерниях до нескольких тысяч или даже десятков тысяч десятин в многоземельных. По генеральному межеванию дачи на местности и на межевых планах привязывались не к фамилиям владельцев, а к географическим названиям сел, деревень, пустошей. Писалось, например, «дача Гдовского уезда пустошь Добрая» или «дача Лужского уезда село Городище». Чтобы в перспективе выстраивать поземельные отношения на рыночных основаниях, необходимо было каждую общую или чересполосную дачу размежевать по владельцам, сколько бы их ни было, так как именно владелец должен был выступать субъектом рыночных поземельных отношений^[326].

Генеральное межевание по принципу «каждый при своем» не вызывало опасений землевладельцев, так как ничего не изменяло, а только закрепляло сложившееся status quo. От владельцев не требовалось никаких решений, им достаточно было присутствовать при обмежевании дач, в которых находились их владения, и засвидетельствовать соответствие произведенных работ инструкциям, а составленных межевых планов и описаний – границам, обозначенным на местности. Поэтому работы могли производиться в порядке и темпе, удобном межевому ведомству. Иное дело – специальное межевание. Здесь речь шла именно об изменениях: окончательном определении границ владений каждого собственника, разрешении споров, иные из которых имели многовековую историю. Все это могло произойти только при активном участии владельцев в самом процессе обсуждения и принятия решений, при их принципиальной готовности искать «полюбовные», то есть взаимоприемлемые решения.

В 1836 году после долгого обсуждения в Сенате и Государственном Совете появился документ, определяющий порядок действия государственных и общественных структур и самих землевладельцев по подготовке к проведению сплошного специального межевания. Во-первых, в каждой генерально обмежеванной губернии предписывалось создать комитет под председательством губернского предводителя дворянства с включением в его состав вице-губернатора, двух уездных предводителей, губернского землемера, губернского прокурора и одного-двух опытных помещиков, которые сами имеют общие или чересполосные владения, для выработки предложений по организации специального межевания в своей губернии. Эти предложения предлагалось в годичный срок представить в Государственный Совет для выработки общегосударственных решений. Во-вторых, совладельцам каждого общего участка было предложено в течение 5 лет согласовать друг с другом, «каким образом им удобнее разверстать принадлежащие им земли и права, составить надлежащие акты по такому миролюбивому разводу и просить уездные суды как о формальном засвидетельствовании этих сделок, так и о самом размежевании»^[327]. Для поощрения таких полюбовных сделок владельцам предлагалось право разделить между собой так называемые примерные земли, то есть земли, на владение которыми не было бесспорных документов, а также право свободного размена земли и крестьянских дворов без взыскания крепостных и гербовых пошлин.

Помещики не спешили, однако, воспользоваться этими льготами и по русской привычке выжидали, что еще придумает власть. По прошествии трех лет новшество действительно появилось. Был создан институт посредников, на которых возлагалась функция побуждения совладельцев к полюбовным разделам. Одновременно полюбовно разводящимся владельцам было разрешено беспошлинно меняться целыми усадьбами, хуторами и деревнями. Таким образом, стимулы для полюбовного размежевания были созданы. Оставалось только запустить процесс и продвигать его с возможной скоростью и в высочайше «предуказанном» направлении на добровольно-полюбовное специальное размежевание.

Посмотрим теперь, что представлял собой межевой корпус и какими были права и обязанности его главного директора.

За три четверти века масштабных межевых работ сложилась определенная структура межевых учреждений и некое сообщество людей, профессионально занимающихся межевым делом. Во главе системы межевых учреждений стоял межевой департамент Правительствующего Сената, который являлся одновременно высшей инстанцией разрешения межевых споров. Располагался он в Санкт-Петербурге. Там же находилось управление (сейчас мы сказали бы «секретариат») главного директора межевого корпуса: сам директор, его товарищ (заместитель), советники, межевые ревизоры, канцеляристы. Центральным методическим учреждением системы являлась расположенная в Москве Межевая канцелярия с чертежной и архивами, в которых хранились оригиналы всех межевых планов. К числу центральных межевых учреждений относились также учебные заведения по подготовке профессиональных кадров: Константиновский межевой институт, выросший из упомянутого выше землемерного училища, школа межевых топографов, таксаторские классы и т. д. Управление главного директора, Межевая канцелярия в Москве и межевые учебные заведения в совокупности и составляли межевой корпус на тот момент, когда его возглавил Муравьев.

Между тем большинство профессиональных землемеров работало не в Санкт-Петербурге и не в Москве, а в провинции. В каждой губернии имелась губернская межевая часть во главе с губернским землемером, состоявшая из губернской чертежной и уездных землемеров. В губерниях, где объявлялось генеральное или специальное межевание, существовали, кроме того, временные межевые учреждения. В период генерального межевания это были межевые конторы, а во время специального межевания – посреднические комиссии для организации полюбовного размежевания. Учитывая, что в европейской части России имелось 50 губерний и в их составе более 500 уездов, общую численность персонала губернской межевой части следует оценить в несколько тысяч человек. Губернская межевая часть de jure не входила в состав Межевого корпуса. Но de facto должностные лица Межевого корпуса выполняли ряд важнейших функций по организации и методологическому обеспечению межевого дела в масштабах всей страны, по надзору за губернскими межевыми конторами, а также по подготовке, аттестации и переподготовке межевых специалистов.

Теперь о правах и обязанностях главного директора. Должностная инструкция возлагала на главного директора обязанность «иметь попечение, чтобы государственное межевание имело правильный и успешный ход»; устанавливать порядок проведения и содержание экзаменов для лиц, желающих поступить на службу в межевые учреждения; принимать на работу, перемещать и увольнять сотрудников. Он должен был осуществлять надзор за ходом и качеством межевых работ как на основании отчетов исполнителей, так и с помощью направления на места межевых ревизоров и проведения личных ревизий; при обнаружении беспорядков и злоупотреблений – немедленно устранять их и наказывать виновных вплоть до отрешения от должности и предания суду. Кроме того, главный директор межевого корпуса по должности являлся попечителем Константиновского Межевого института и должен был заботиться о том, чтобы межевые учебные заведения доставляли корпусу «исправных и благонадежных землемерных чинов»^[328]. Все вопросы, которые требовали высочайшего решения, директор должен был докладывать императору не лично, а через министра юстиции.

Итак, вступая в должность директора Межевого корпуса, М.Н. Муравьев становился главным распорядителем работ по специальному межеванию, в ходе которых предстояло упорядочить имущественные отношения десятков тысяч владельцев на 50 млн десятин земли. Работа громадная и многосложная, но необходимая во многих отношениях.

Во-первых, закрепление индивидуальных прав собственности должно было побудить землевладельцев внедрять достижения агрономии: улучшать обработку полей, повышать плодородие почвы, налаживать правильный севооборот. Тем самым увеличивать ценность земли, доходы с нее и, следовательно, после перехода с подушного к поземельному обложению, – доходы казны. Все это требовало дополнительных капиталовложений, а вкладывать деньги в землю, собственность на которую не была закреплена надежно и бесспорно, никто не хотел.

Во-вторых, упорядочение и юридическое закрепление прав поземельной собственности было необходимо для того, чтобы рано или поздно и в помещичьей деревне осуществить переход от крепостной зависимости крестьян к рыночным отношениям между ними и владельцами земли. Какими должны быть эти отношения – арендными, выкупными или какими-то еще, пока не было ясно.

Николай I ясно видел необходимость уничтожения крепостного права, неоднократно пытался приступить к практическим действиям в этом направлении. Такими попытками были как реформа Киселева в казенной деревне, так и форсированное специальное межевание. Но двигаться дальше Николай так и не решился. В 1842 году на заседании Государственного Совета он произнес свое знаменитое и загадочное: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему, теперь, было бы делом еще более гибельным… Пугачевский бунт доказал, до чего может доходить буйство черни»^[329]. Казалось бы, ясно, но не очень убедительно. Во-первых, непонятно, почему освобождение крестьян должно вызвать их бунт. Во-вторых, сама по себе ссылка на события почти семидесятилетней давности в устах человека, родившегося через 20 лет после их окончания, звучит не очень убедительно. Так что страшило императора в действительности? Новая пугачевщина или судьба отца, поплатившегося жизнью за посягательство на интересы дворянства? Тут есть над чем подумать и в рамках психологического анализа крупной и неоднозначной личности, которую являл собой Николай Павлович Романов, и в контексте более общих вопросов философии истории, в частности, о влиянии опыта «мертвых поколений» на решения и поступки поколений живых. Но это далеко выходит за рамки нашей темы…

Как бы то ни было, перенося на неопределенные сроки уничтожение зла крепостничества, Николай четко заявлял, что «нынешнее положение не может продолжаться всегда»^[330], и не сворачивал программу материально-юридической подготовки к коренному преобразованию поземельных отношений в России, частью которой были форсированное специальное межевание и подготовка профессиональных кадров для претворения этих преобразований в жизнь. Двадцатилетняя деятельность Муравьева на посту директора Межевого корпуса, по сути, была составной частью этой программы.

Чем же конкретно приходилось заниматься Муравьеву?

Во-первых, организацией процесса специального полюбовного межевания: составлением и согласованием в Сенате и Министерстве юстиции соответствующих инструкций, изысканием и апробацией средств для того, чтобы побуждать землевладельцев идти навстречу рекомендациям правительства; упорядочением работы Межевой канцелярии, чертежной и архива – главного методического центра и хранилища материалов государственного межевания за всю его историю. Расстановкой кадров и надзором за губернской межевой частью – губернскими землемерами с их сотрудниками и сотнями землемеров уездных. Выявлением и пресечением любых злоупотреблений как со стороны государственных органов (губернских правлений, губернских и уездных землемеров), так и со стороны землевладельцев – помещиков, нередко захватывавших земли соседей, особенно казенных крестьян, и казенных крестьян, зачастую злостно уклонявшихся от полюбовного размежевания. Во-вторых, подготовкой нормативной базы для продолжения генерального межевания там, где оно прежде по тем или иным причинам не проводилось. А это были огромные территории на востоке страны – в Западной Сибири, Забайкалье, а также в Малороссии – Полтавской, Черниговской и других губерниях. В-третьих, продолжением изучения России – подготовкой и направлением комплексных экспедиций на малоисследованные территории в разных концах страны. В-четвертых, тем, без чего было немыслимо все остальное, – подготовкой, повышением квалификации и рациональным использованием профессиональных кадров межевого дела разного уровня квалификации – от младших землемерных помощников до межевых инженеров высшей квалификации и преподавателей высших межевых учебных заведений. Наконец, в-пятых, обобщением практического опыта межевого дела в России и подготовкой предложений по его реформированию в соответствии с изменяющимися приоритетами.

Заниматься приходилось сразу всем, оперативно входя в курс дела. Работа затруднялась еще и тем, что межевой департамент Сената и управление главного директора Межевого корпуса находились в Санкт-Петербурге, а Межевая канцелярия с чертежной и межевым архивом, а также Константиновский межевой институт – в Москве, не говоря уж о губернских межевых учреждениях, разбросанных, естественно, по всей России. Поэтому приходилось довольно часто курсировать между двумя столицами, что до пуска Николаевской железной дороги в 1851 году было утомительно и затратно по времени.

Михаил Николаевич энергично взялся за дело. В 1841 году, незадолго до его прихода в Межевой корпус, Государственный Совет назначил пятилетний срок для выработки правил полюбовного специального межевания. Дело шло крайне медленно из-за его новизны и желания подробно прописать каждый шаг. Муравьев решил взять быка за рога. Были разработаны, высочайше одобрены и доведены до всех землевладельцев льготы для тех, кто согласится на полюбовное межевание: свободный и беспошлинный обмен участками или даже целыми селеньями и освобождение от межевого сбора. Одновременно вступили в силу ограничения для тех, кто не спешил с размежеванием. Главное среди них – запрет для всех банков империи принимать в залог под выдаваемые кредиты неразмежеванные дачи, находящиеся в совместном владении. Получение кредитов под залог имения было широко распространенной практикой, а для многих дворян – последней надеждой свести концы с концами. То есть вместе с пряником был применен и кнут. Процесс пошел. Ему активно способствовали посредники, выборы которых из числа наиболее уважаемых дворян были оперативно проведены во всех губерниях, где уже было произведено генеральное межевание. Кое-где посредники не проявляли достаточной настойчивости в склонении землевладельцев к полюбовным разделам, но в их адрес тут же раздавался строгий окрик из Санкт-Петербурга. До нас дошли некоторые из тех циркуляров, которые Муравьев рассылал по губерниям. В них – напоминания о том, что «правительство считает основною и лучшею мерою размежевания добровольный развод в землях» и требование к посредникам отказываться от попыток добиться взаимного согласия совладельцев, только «когда действительно истощены все способы к достижению миролюбивых соглашений»^[331]. Неусердным циркуляр грозит строгой ревизией, а как строги умели быть межевые ревизоры и, не дай бог, сам главный директор Межевого корпуса, все губернаторы хорошо знали.

Особенно трудно переговоры о полюбовном размежевании шли там, где совладельцами с одной стороны были помещики, а с другой общины, или, иначе, «сельские общества» государственных крестьян. В таких случаях между совладельцами почти всегда были споры о границах их владений. Крестьяне нередко явочным порядком пользовались выпасами, покосами, водопоями и т. п., которые юридически принадлежали соседям-помещикам. И наоборот, помещичьи крестьяне нередко занимали полосы, юридические права на которые оспаривались их соседями-однодворцами. Общим требованием государственных инструкций на такие случаи было не допускать ущерба для интересов казны. Казенные крестьяне знали об этом и зачастую, надеясь в конце концов выторговать для себя больше, не шли на полюбовное соглашение даже тогда, когда сосед-помещик был готов на компромисс. Там, где достичь согласия по размежеванию не удавалось, совладельцам предоставлялось право составить полюбовную сказку (договор) о совместном владении. На крайний случай было предусмотрено принудительное размежевание по суду с взысканием со злостно уклоняющихся штрафа от 25 до 50 руб. Но некоторые общины государственных крестьян продолжали упорствовать. Наконец по инициативе руководства Межевого корпуса было принято следующее решение. Если при разделе нисколько от казенных владений не отходит частнику, а государственные крестьяне полюбовно размежевываться на хотят, уполномочить губернскую палату государственных имуществ провести размежевание самостоятельно. Этот порядок был распространен на все губернии. Ввиду такой перспективы большинство упорных отказников подписали «полюбовные сказки».

Так под действием кнута и пряника и неослабным надзором чинов Межевого корпуса из 75 194 (почти 40 млн десятин) дач общего и чересполосного владения по 57 875 дачам (70 %) владельцы согласились на полюбовное размежевание. 39 559 дач было размежевано, а остальные ждали очереди за недостатком землемеров. Еще по 173 19 дачам посреднические усилия продолжались под присмотром чинов Межевого корпуса, и только 1561 дело было сдано в архив из-за невозможности склонить владельцев к полюбовному размежеванию^[332].

Важнейшим стратегическим направлением работы директора Межевого корпуса было расширение системы профессионального образования межевых кадров и повышение уровня их квалификации.

Первое в этой сфере государственное учебное заведение, Константиновская землемерная школа, было основано в 1789 году – вскоре после появления на свет второго внука императрицы, названного Константином. Отсюда и наименование учебного заведения. На всю огромную Россию, где шло генеральное межевание сотен миллионов десятин земли, на тот момент было всего около 200 землемеров, получивших какое-то специальное образование. Конечно, одна межевая школа не могла коренным образом улучшить ситуацию. Подавляющее большинство будущих землемеров осваивало профессию дедовским способом – через обучение практиками межевого дела, которые и сами были слабо знакомы с его теоретическими основами. Тем не менее с открытием Константиновской межевой школы число межевщиков, получивших систематическое образование, стало постепенно расти. Межевая школа была преобразована в двухклассное межевое училище, а в 1835 году – в межевой институт с четырехгодичным обучением.

Первый устав Константиновского межевого института готовил тогдашний его директор – бывший цензор и литературный критик, будущий автор «Аленького цветочка», «Детских лет Багрова-внука», «Рассказов о рыбалке и охоте» и владелец Абрамцева Сергей Тимофеевич Аксаков. Он сумел сформировать в институте гуманистическую атмосферу, довольно редкую в те времена в закрытых учебных заведениях. Но, не будучи специалистом в сфере геодезии и землеустройства, он не был в состоянии серьезно влиять на содержание преподавания специальных предметов – математики с упором на геометрию и тригонометрию, топографии, геодезии, межевого законодательства и проч.

Муравьев с самого начала своей работы на посту директора Межевого корпуса понимал, что главным тормозом прогресса в межевом деле является недостаток численности и невысокий уровень профессиональной подготовки «чинов Межевого корпуса», то есть тех землемеров, которым предстояло с астролябией и мерной цепью в руках отшагать тысячи километров по русским полям, равно как и тех специалистов высшей квалификации, которые будут руководить этими работами и обучать будущих межевщиков. Константиновский институт, по его замыслу, должен был стать не только кузницей кадров высшей квалификации, но и головным учебным заведением всей «межевой части» империи.

Об этом периоде жизни героя моего повествования имеются бесценные для биографа источники – свидетельства людей, которые по много лет работали под руководством Михаила Николаевича. Это преподаватель, инспектор и будущий директор института А. Л. Апухтин; математик, приятель Ф. М. Достоевского А. М. Ламовский (Ломовский). Слушатель института, а затем его преподаватель, профессор, доктор математики А. В. Летников^[333].

Профессиональная подготовка грамотного межевого специалиста – дело небыстрое и непростое. Поэтому начинать преобразования нужно было незамедлительно, но при этом действовать без спешки, основательно вникнув в текущую работу института и трезво оценив его потенциал. Этим и занялся Муравьев в первый же после назначения на должность директора Межевого корпуса приезд в Москву.

Директором института в ту пору служил подполковник Н. П. Смецкий. Он был определен на эту должность за год до назначения Муравьева директором Межевого корпуса. Смецкий пришел в межевой институт, который еще помнил просвещенное правление Аксакова, с должности офицера-воспитателя кадетского корпуса, но он отнюдь не был солдафоном. «Личность Н. П. Смецкого, – пишет о нем Апухтин, – не принадлежит к числу блестящих ни по образованию, ни по каким-либо особым способностям. Но это был человек служебного труда, одаренный здравым смыслом, безукоризненной честности»^[334]. Добавим, человек, бескорыстно любящий свой институт и своих воспитанников. «Любовь родит любовь, – писал Смецкий в своем наставлении для воспитателей (тогда они назывались “надзиратели”), – поэтому повторяю: любя детей и приобретая их доверенность ласковым, ровным, но отнюдь не слабым обращением, легко уже будет действовать на их умы и сердца»^[335].

Став главным директором Межевого корпуса и по должности попечителем Константиновского института, Муравьев оказался непосредственным начальником Смецкого. В предыдущих главах мы видели, как требователен был Михаил Николаевич к своим сотрудникам, особенно к тем, кто доставался ему в наследство от предыдущего начальства, как безжалостно изгонял он тех, кого считал нерадивыми или нечестными. Но Смецкого он оценил уже после нескольких месяцев изучения работы и жизни института. В предписании директору на 1843/44 учебный год попечитель сообщает, что он «удостоверился на собственном опыте в неустанном попечении директора к доведению во всех отношениях до благоустройства института и о направлении учения в оном к практическому результату, а не к одной теории»^[336]. 13 лет директор и попечитель работали в полном взаимопонимании. Один занимался в основном воспитательной работой, организацией повседневной деятельности института, другой стратегическими вопросами его развития. Это еще раз опровергает приписываемую Муравьеву некоторыми современниками огульную свирепость в отношении подчиненных и свидетельствует об избирательности его отношения к сотрудникам и умении ценить людей честных, трудолюбивых и преданных делу.

Гармоничное сотрудничество разладилось только тогда, когда Смецкий в силу некоторой ограниченности своего образовательного кругозора и консерватизма, продиктованного, вероятно, любовью к институту в привычном для него состоянии, пришел к выводу об избыточности многих нововведений попечителя. Ему казалось ненужным расширение курса теоретических дисциплин. Он возражал против покупки дорогих приборов для обсерватории, считая, что полезнее потратить деньги на улучшение питания воспитанников. Он противился принятию в штат астронома Швейцера, указывая на его нерусское подданство и выражая опасение, что тот будет оказывать дурное влияние на воспитанников. Михаил Николаевич терпеливо сносил фрондерство Смецкого, пока не заметил, что увлеченный борьбой против нововведений директор института ослабил требовательность к прилежанию и уровню знаний учащихся. Убедившись в этом, Муравьев ввел в состав руководства института своего заместителя по Межевому корпусу: фактически для повседневного надзора за работой директора. Смецкий, к тому времени генерал и кавалер, воспринял это как выражение недоверия к нему и подал в отставку… Попечитель не стал его удерживать.

Вернемся, однако, в 1842 год. Знакомство с институтом Михаил Николаевич начал с того, что велел всем преподавателям представить ему в письменном виде подробную программу по преподаваемым ими предметам. Затем состоялась личная обстоятельная беседа попечителя с каждым преподавателем, в которой последний должен был обосновывать и защищать представленную им программу. Понятно, что при этом Муравьеву очень пригодились знания математики, топографии и военно-инженерных предметов, а также опыт работы заведующим учебной частью школы колонновожатых.

Параллельно попечитель знакомился с воспитанниками и интересовался уровнем их знаний: часами просиживал на экзаменах, задавал экзаменуемым проверочные вопросы, проводил неожиданные опросы и контрольные работы. В целом он остался доволен: в существовавших рамках двухгодичного общего и двухгодичного профессионального образования воспитанники обладали крепкими знаниями и практическими навыками. Но он хотел большего – превратить межевой институт в первоклассное учебное заведение европейского уровня, в научный и методический центр всей межевой части России, которой, он знал об этом, в обозримом будущем предстояли межевые и землеустроительные работы небывалого еще масштаба.

Для начала Муравьев занялся оснащением института необходимыми учебными пособиями и материалами, которых явно не хватало. Он распорядился закупить самые современные геодезические приборы и ввести их в постоянное использование при проведении как теоретических занятий, так и ежегодных полевых практик. Одновременно было приобретено и передано в институтскую библиотеку большое количество книг – как учебных пособий, так и художественной литературы. Впоследствии оснащение института геодезическим оборудованием продолжилось. Были созданы собственные астрономическая и геомагнитная обсерватории – одни из первых в России.

За расширением учебного и научного оснащения института последовали изменения в организации учебной работы. Был создан коллективный совещательный орган – конференция в составе директора, попечителя и наиболее опытных преподавателей. Конференция обсуждала учебные программы и порядок проведения занятий и принимала рекомендации, представлявшиеся на рассмотрение в одних случаях директора, в других – попечителя. Изменился порядок приема ежегодных экзаменов: теперь слушатели должны были демонстрировать свои знания перед комиссией, в которую наряду с руководством института входили также представители руководства Межевого корпуса и Межевой канцелярии.

В 1843 году по предварительному согласованию с министром юстиции и с высочайшего разрешения началась работа над новым уставом, который должен был зафиксировать стратегическую цель – превращение Константиновского межевого института в первоклассное учебное заведение, равное среди равных в ряду лучших учебных заведений России. Подробная концепция устава была разработана под непосредственным руководством попечителя. Участник этой работы преподаватель математики Ламовский вспоминал впоследствии, что рабочие обсуждения под председательством Муравьева затягивались порой аж до двух часов ночи, а к утру следующего дня требовалось представить попечителю переписанные статьи проекта устава, которые были предметом обсуждения накануне. В 1844 году новый устав получил высочайшее одобрение и вступил в действие. Константиновский межевой институт именуется в этом документе главным межевым учебным заведением для образования искусных землемеров для государственного размежевания земель. Директор института, который ранее назначался министром юстиции, по новому уставу подлежал высочайшему назначению. Это было существенным изменением официального статуса института, за которым следовало и повышение должностных окладов сотрудников. Важнейшее новшество в объеме и содержании преподавания заключалось в переходе от четырехгодичного к шестигодичному сроку образования. Если провести параллель с реалиями нашего времени, речь шла о переходе от среднего специального к высшему образованию. Соответственно изменился набор и объем преподаваемых предметов. В обязательную программу наряду с традиционными предметами вошли сферическая тригонометрия, астрономия, геодезия, межевое законодательство, краткий обзор общего судопроизводства и государственных и губернских учреждений, два иностранных языка в объеме умения переводить с них и знать межевую и топографическую терминологию, элементарная механика, начальные основы архитектуры, построение простых мостов, минералогия и геогнозия (последние два предмета для желающих).

Порядок обучения был теперь таким. В институт принимались лица мужского пола в возрасте от 12 до 16 лет, умеющие читать и писать по-русски, знающие четыре арифметических действия и основы Закона Божьего. Первые два года обучения были общеобразовательными и именовались приготовительными. Далее следовали два землемерных года обучения и за ними – два инженерных года. Лучшие выпускники получали квалификацию старшего землемерного помощника и чин XII класса. Прочие – младшего землемерного помощника и чин XIV класса.

Но Муравьев не считал это достаточным. Открытым оставался вопрос о подготовке кадров высшей квалификации. Особую актуальность для директора Межевого корпуса этот вопрос приобрел после того, как ему были подчинены высшие губернские межевые чины – губернские землемеры. Согласно высочайше утвержденному положению в губернские землемеры предлагалось определять «достойнейших землемеров Межевого корпуса и губернского ведомства, которые соединяют в себе все необходимые качества опытных, деятельных, знающих юридическую и техническую часть межевания и при этом совершенно благонадежных в нравственности чиновников»^[337]. Было совершенно понятно, что через несколько лет кадры губернских землемеров придется поставлять главному межевому институту страны. Кроме того, нерешенным оставался вопрос о подготовке преподавательских кадров для межевых учебных заведений и для самого Константиновского института. С учетом этих потребностей Муравьев инициировал создание VII, VIII, а впоследствии и IX классов, своего рода аспирантуры для целевой подготовки межевых инженеров высшей квалификации, способных после приобретения достаточного практического опыта занимать руководящие позиции в губернских и центральных межевых органах. С созданием такой «межевой аспирантуры» система высшего профессионального образования в межевом деле приобрела завершенный вид.

Вот как оценивал А. Л. Апухтин роль Муравьева в становлении Константиновского межевого института. «Можно сказать утвердительно, что он создал институт как высшее и стройное учебное заведение. Инженерное отделение (VII и VIII классы) – дело его рук, IX класс, который дал и дает отличных преподавателей математики и специальных предметов и отличных воспитателей – дело его рук. Все, что ни делал и ни начинал он в институте, привилось прочно, ибо делалось и начиналось с великим разумом»^[338].

Это писалось в 1879 году, через 13 лет после смерти М. Н. Муравьева, в период, когда одна волна его популярности уже давно закончилась, а другая еще была впереди. Тем меньше оснований сомневаться в искренности и объективности этой оценки.

Еще более убедительно прочность основ, заложенных Муравьевым, подтвердилась в последующие 100 с лишним лет. Константиновский межевой институт пережил революцию и гражданскую войну, утеряв только имя второго внука Екатерины. В 1930 году Московский межевой институт разделился на два учебных заведения. Сегодня это Государственный университет землеустройства и Московский государственный университет геодезии и картографии.

В заключение рассказа о деятельности Муравьева в Константиновском институте еще одна цитата – из выступления на праздновании столетия института его выпускника, профессора, доктора математики А. В. Летникова. Мне кажется, что она освещает деятельность Муравьева с какой-то новой, очень приватной, очень человеческой стороны: «Не забудут мои современники суровой и величавой фигуры нашего попечителя М. Н. Муравьева… который находил возможным вникать во все мелочи преподавания, классного учения и экзаменов, который знал всех нас лично и интересовался занятиями каждого не только во время нашего учения, но и на службе… Суровые и энергичные черты Михаила Николаевича делались мягкими и невыразимо добродушными при блестящих экзаменационных ответах некоторых воспитанников, лицо его сияло счастьем, довольством и молодостью, когда ему приходилось радоваться исполнению своих предначертаний… Пусть Межевой институт… не забудет славного примера достойных русских людей, стоявших во главе нашего заведения»^[339].

Через 100 лет после того как были произнесены эти слова, в юбилейном издании к 200-летию Московского государственного университета геодезии и картографии (МИИГАиК) Михаил Муравьев не был упомянут ни единым словом. Хорошо, что еще через 20 лет ГУЗ, другой отпрыск Константиновского межевого института, вспомнил о нем…

Кроме сотен межевых специалистов высшей и высокой квалификации в стране имелась острая нужда в еще большем числе землемеров со средним и начальным специальным образованием. Константиновский институт давал некоторое число таких специалистов, в основном из числа выпускников с невысокими показателями успеваемости. Но этого было недостаточно. Поэтому уже в конце 1843 года по инициативе директора Межевого корпуса было высочайше повелено обучать воспитанников Мариинского дворянского сиротского отделения исключительно для межевой службы и именовать это отделение Мариинским межевым училищем. Программа такого обучения была состыкована с программой Константиновского института. Юноши, оканчивающие училище, приобретали квалификацию старшего или младшего землемерного помощника без присвоения классного чина и обязывались служить по межевому ведомству не менее 10 лет. В том же 1843 году в 15 губерниях были учреждены классы элементарного обучения при уездных училищах. Еще через несколько лет школа чертежников при Межевой канцелярии была преобразована в школу межевых топографов при Константиновском институте. К концу 1850-х годов в ней обучалось 200 слушателей, которые выпускались с квалификацией землемерных помощников.

Одним словом, за 10–15 лет под руководством М. Н. Муравьева была создана система подготовки межевых кадров всех уровней квалификации. Осуществление реформ 1861 года потребовало огромного числа межевых специалистов, большего, чем было в наличии. В некоторых губерниях приходилось годами ждать размежевания новых крестьянских и помещичьих наделов. Но без той огромной работы, которая была проведена в сфере подготовки межевых кадров в предшествующие два десятилетия, реформа 1861 года, вероятно, могла оказаться практически неосуществимой.

Исследуя жизнь и деятельность Михаила Муравьева, мы видели ряд примеров его склонности и способности не только решать самые разнообразные практические задачи, но также анализировать и обобщать опыт своей работы и предлагать рекомендации по повышению эффективности решения аналогичных задач, будь то совершенствование контроля витебской казенной палаты за сбором податей, сближение морального состояния населения Могилевской губернии с общероссийскими стандартами, технология безнедоимочного взимания податей, оптимизация управления казенными крестьянами, повышение доходов с питейной торговли.

Пришло время и нам как-то обобщить особенности муравьевских рецептов. Особенно потому, что мы имеем для этого прекрасный материал, который так и называется: «Материалы для преобразования межевой части в России». «Преобразование» – это русская калька с латинского «реформа». Какие же реформы предлагали М. Н. Муравьев и его единомышленник и преемник И. М. Гедеонов на основании своего многолетнего опыта? В «Материалах» пять частей – увесистый том на четыре сотни страниц: история межевого дела в России, современное состояние этого дела, опыт межевого дела в других странах. Но все это – присказка. Сказка, которой мы и займемся здесь, это часть 4 «Недостатки нынешнего состояния межевой части в России» (отдельное издание: СПб., 1864).

Описание недостатков, или, как тогда говорили, «неудобств» текущего состояния межевой части, разбито по разделам. Каждый раздел относится к какому-то уровню управления или какой-то самостоятельной части межевого дела.

Начинается сверху: неудобства в отношениях управляющего Межевым корпусом к высшим учреждениям и властям. Итак: ближайшее управление по межеванию в империи вверено управляющему Межевым корпусом, а главное управление предоставлено Сенату и министру юстиции. В результате управляющий Межевым корпусом, внося предложения по необходимым частичным изменениям, не имеет возможности разъяснить свою мысль тому, кто принимает решение (то есть государю), а в министерстве без участия составителя в проекты вносятся изменения, меняющие суть дела и часто непонятные для исполнителей. Ergo: необходимо сосредоточить все управление межевым делом в руках директора Межевого корпуса. (Здесь можно подумать, что Муравьев печется о себе, хочет сам, лично докладывать государю по всем вопросам межевого дела. Но нет, он уже не у дел, так что это завет преемникам.)

Теперь один шаг вниз: «неудобства» по аппарату директора Межевого корпуса: недостаточно межевых ревизоров, мало одного заместителя, нужно два. Необходим постоянный совет для обсуждения законодательных вопросов и бюджета по управлению. Нужен ученый совет по согласованию содержания образования в высших учебных заведениях.

Еще один шаг вниз: чины Межевого корпуса. Они недостаточно уравнены в правах. «Межевые топографы не могут быть производимы далее капитана при обязанностях, совершенно равных с межевыми инженерами, которые могут идти до генерала включительно. Землемерные помощники не могут быть повышены далее Х класса, тогда как многие помощники исполняют те же обязанности, что топографы и инженеры»^[340]. Необходимо уравнивание в правах.

Еще один шаг вниз: губернская межевая часть. Межевые работы имеют значительное влияние на успех производительного труда в сельском хозяйстве. Чтобы владельцы вкладывали в землю деньги и труд, должна быть гарантирована неприкосновенность права владения. Между тем губернская межевая часть, за исключением кадровых вопросов, отдана на откуп губернскому правлению, часто недобросовестному и невежественному. Губернский землемер превратился в слепое орудие лиц, вовсе не понимающих его специальности. Необходимо оградить губернскую межевую часть от невежественного и недобросовестного влияния.

Еще один шаг вниз: губернские межевые архивы. Они находятся в беспорядке. Улучшить ведение и содержание губернских архивов.

Еще шаг: условия работы землемеров; они перегружены работой (более 600 дел в год) и недофинансированы: 100–200 руб. в год недостаточно для освещения и отопления их контор, а при 16 руб. месячного жалования «как бы ни было честно направление губернского землемера, ему трудно сопротивляться постоянному искушению»^[341].

Перед нами целостная программа реформ. Но речь не идет о сломе существующей системы и замене ее чем-то новым. Предполагалась постепенная замена во всех звеньях существующей системы лишь тех элементов, «неудобство» которых выявлено многолетним опытом, на новые, «удобство» которых предстоит проверить практикой. И все это – без остановки функционирования общего механизма. И так на всю глубину системы: от порядка взаимодействия с верховной властью до отопления рабочих помещений уездных землемеров.

Вот суть муравьевского подхода к реформам. Предлагать только возможное, преобразования осуществлять системно, но без риска полного слома реформируемого целого.

3. Русское географическое общество

Еще об одном направлении многогранной деятельности М. Н. Муравьева мне хочется рассказать несколько подробнее, так как в нем вновь проявилась его способность и склонность интегрировать потенциалы государственной политики и общественной инициативы. Помните, как, еще будучи 14-летним подростком, он вместе с отцом инициировал создание математического общества (чисто общественная инициатива) и как эта инициатива согласовывалась с государственными сановниками и через них даже с царем; как настаивал на согласовании с верховной властью «Законоположения Союза благоденствия»; как через общественную инициативу – письмо рославльского дворянства в Министерство внутренних дел вовлекал государство в оказание помощи голодающим в Смоленской губернии в 1820–1821 годах.

Теперь этот опыт реализовался в новых условиях и на новом поприще. Речь идет об участии Муравьева в создании Русского географического общества. Произошло это при следующих обстоятельствах.

В середине 1840-х годов одновременно в нескольких петербургских кружках возникла идея объединения усилий людей, так или иначе связанных с географией, статистикой и этнографией. Один из этих кружков составляли выдающиеся российские мореходы, трудами которых Россия в первой трети XIX века вошла в число стран, вносящих весомый вклад в исследование Мирового океана: И. Ф. Крузенштерн, Ф. Ф. Беллинсгаузен, Ф. И. Врангель, Ф. П. Литке, П. И. Рикорд и др. Второй кружок объединял в себе ведущих представителей академической науки, таких как ученый-энциклопедист П. И. Кёппен, астроном В. Я. Струве, геолог Г. П. Гельмерсен. Еще одним сообществом, в котором вынашивалась идея объединения усилий людей, причастных к географическим наукам, были практики: военные, межевые чины и т. п., среди которых было много бывших и действующих офицеров Генерального штаба: исследователь Закаспийского края и Балкан, начальник корпуса военных топографов, будущий наместник Царства Польского и генерал-фельдмаршал Ф. Ф. Берг; М. П. Вронченко – географ и картограф, разведчик, исследовавший по заданию Генерального штаба Малую Азию, литератор, первый переводчик «Гамлета» с английского оригинала и к тому же родной брат министра финансов; В. А. Перовский – генерал от кавалерии, руководитель первого, неудачного похода русских войск на Хиву, брат министра внутренних дел. К этому кругу принадлежал и М. Н. Муравьев. Наконец, четвертую группу составляли русские ученые: статистик К. И. Арсеньев; геолог, исследователь Западной Сибири, именем которого назван один из хребтов Алтая, первооткрыватель Кузнецкого угольного бассейна П. А. Чихачев; А. И. Лёвшин – автор «Исторического и статистического обозрения уральских казаков», управляющий департаментом в Министерстве госимуществ; В. И. Даль – замечательный врач-офтальмолог, литератор, друг Пушкина, составитель знаменитого словаря живого русского языка…

Но для того чтобы общность интересов и устремлений всех этих выдающихся людей получила организационное оформление, требовалось еще одно обязательное условие – высочайшее одобрение.

В Европе имелись образцы объединений географов, например Британское Королевское географическое общество. Но то в Европе. Были и отечественные примеры общественных объединений, правда, в других сферах деятельности: Русское вольное экономическое общество, Московское общество сельского хозяйства и др. Но созданы они были давным-давно, одно при Екатерине, другие при Александре. Николай Павлович по понятным причинам относился к обществ енной самоорганизации с подозрением. Кто же обратил витающую в воздухе идею в слово и донес это слово до государя?

Эта заслуга принадлежит Ф. П. Литке, знаменитому мореплавателю, исследователю Арктики и Тихого океана, дважды обогнувшему земной шар. В ту пору Федор Петрович был воспитателем второго сына Николая I, семнадцатилетнего великого князя Константина. Он, Литке, и взял на себя инициативу, но действовал он не в одиночку.

В высочайшем повелении о создании общества Литке единственный, кто назван по имени в числе тех, кто подписал соответствующее обращение к министру внутренних дел. Все остальные подписанты названы просто и не очень уважительно «другими лицами»^[342]. Этих «других лиц» было 15 – мореплаватели, ученые, государственные сановники, в т. ч. М. Н. Муравьев. За высочайшим разрешением они обращались не через великого князя Константина Николаевича, а через министра внутренних дел Л. А. Перовского и, конечно, не в обход его родного брата Василия Перовского. Вероятно, для педантичного и «пуганого» Николая было важно изначально поставить всякую общественную организацию под контроль какого-то государственного учреждения. Учитывая это, учредители в своем обращении и назвали предполагаемое общество географо-статистическим: статистика была в ведении МВД, а шеф МВД был подготовлен братом и поддерживал начинание.

Как бы то ни было, Николай по докладу министра внутренних дел просьбу учредителей уважил, утвердил проект временного устава и даже выделил обществу по 10 тыс. руб. в год из государственного казначейства. Он также согласился на просьбу учредителей присвоить создаваемому обществу наименование «Императорского» и утвердить избрание на пост его председателя своего сына, великого князя Константина Николаевича. Понятно, что 17-летний Константин не мог самостоятельно руководить серьезной организацией, и фактическим руководителем стал вице-председатель, которым, естественно, был избран Ф. П. Литке.

Муравьев вместе с еще семью «сочленами» был избран в совет Русского географического общества, то есть вошел в руководящий орган высочайше утвержденной, но по своей природе сугубо общественной организации. Таким образом он закрепил свою принадлежность к интеллектуальному штабу отечественного страноведения и подтвердил неизменность своей приверженности муравьевскому принципу общественного активизма.

Географическое общество включало в себя четыре отделения: статистики, общей географии, географии России и этнографии. Но кроме этого официального деления в Географическом обществе было еще одно, неофициальное, но общеизвестное – по этническому принципу.

В царствование Николая Павловича в России постепенно преодолевалось доминирование иностранцев, которое сложилось в предшествующие царствования во многих сферах государственного управления, науки и культуры. Этому способствовали как личные убеждения императора, так и одобренная им доктрина, предложенная в 1833 году министром народного просвещения С. С. Уваровым, суть которой выражается знаменитой триадой: «православие – самодержавие – народность». Понятие «народность» в этом контексте означало прежде всего «русскость». В быту «народность» предполагала уменьшение того культурного разрыва, который возник между образованным классом и массой русского народа; в науке – перенос центра тяжести исследований на предметы, непосредственно связанные с Россией; в кадровой политике – преодоление сложившейся при Александре практики, когда с каждой ступенькой вверх по иерархической лестнице процент нерусских возрастал, а русских сокращался.

В сороковые годы этот процесс еще не был завершен. Его последствия не обошли стороной и историю становления Русского географического общества. Среди знаменитых мореплавателей и академиков, выступивших в качестве учредителей общества, большую часть составляли люди с выдающимися заслугами перед Россией, но нерусские по национальности. Два других кружка, напротив, включали в себя в основном русских или вполне обрусевших людей, но среди них не было деятелей, которые на тот момент (1845) имели бы популярность и вес, сопоставимый с уже тогда всемирно знаменитыми мореплавателями и учеными. Географическое общество «было русским только по названию, преобладающая роль в нем принадлежала немцам-академикам», – вспоминал впоследствии Д.А. Милютин, принятый в РГО в 1846 году^[343].

Редкий в ту пору формат самоуправляемой общественной организации привлекал множество талантливых людей с либерально-реформистскими настроениями. В большинстве своем это были молодые ученые, государственные служащие, военные – дворяне и разночинцы с русскими корнями. Именно в этой среде стало накапливаться «негодование против исключительности немецких ученых»^[344]. Лидерами этих настроений стали братья Милютины. Им, особенно двум старшим, предстояло сыграть большую роль в истории России второй половины XIX века и часто пересекаться с М. Н. Муравьевым. Скажем о них несколько слов.

Дмитрий (35 лет на момент вступления в общество), Николай (33 года) и Владимир (25 лет) Милютины происходили из небогатой дворянской семьи, по матери были родными племянниками уже известного нам либерального министра государственных имуществ П. Д. Киселева. Дмитрий Милютин в 1846 году преподавал в Военной академии, работал над многотомной историей наполеоновских войн. Позже он станет военным министром и крупнейшим реформатором русской армии. М. Н. Муравьев будет плотно сотрудничать с ним во время подавления мятежа в Северо-Западном крае в 1863–1865 годах. В 1881 году Д. А. Милютин уйдет в отставку и напишет многотомные воспоминания, в которых нередко будет упоминаться М. Н. Муравьев.

Николай Милютин в момент вступления в Географическое общество был рядовым чиновником Министерства внутренних дел, но уже имел ряд публикаций по результатам статистических обследований некоторых губерний России. На рубеже 1850-х и 1860-х годов он станет товарищем министра внутренних дел и главным автором того варианта крестьянской реформы, который будет разработан группой либеральных чиновников во главе с великим князем Константином Николаевичем и претворен в жизнь манифестом Александра II 19 марта 1861 года. Именно Николай Милютин будет снабжать великого князя аргументами в его многомесячной жесткой полемике с М. Н. Муравьевым, главным противником «милютинского» варианта реформы. Позже, будучи статс-секретарем Александра II по особым поручениям в Царстве Польском, Николай Милютин будет конструктивно сотрудничать с виленским генерал-губернатором при разработке и осуществлении реформы поземельных отношений в Польше и Северо-Западном крае. Младший из братьев, Владимир Милютин, молодой, подающий надежды ученый-экономист, станет ответственным секретарем Русского географического общества и, таким образом, – ближайшим помощником Михаила Николаевича после 1850 года, когда тот будет фактически руководить обществом в должности его вице-председателя. В. А. Милютин будет издателем и редактором «Вестника РГО» и превратит этот журнал в один из самых читаемых научных журналов России. Он трагически уйдет из жизни, не дожив до 30 лет.

Именно среди этих и подобных им молодых русских талантов зародилась в Географическом обществе «немногочисленная коалиция с целью низвергнуть преобладание» немцев-академиков^[345].

М. Н. Муравьев не принадлежал к кругу молодых фрондеров, затеявших «войну с немцами»^[346]. Он был на целое поколение старше их. К тому же его отношение к иностранцам на русской службе было определено давным-давно и зафиксировано в «Законоположении Союза благоденствия»: настороженное отношение уместно по отношению к иноземцам, изменившим своему отечеству, но не должно распространяться на тех, кто делами доказал свою преданность России. По многим описанным выше поступкам Муравьева мы видели, что кадровые решения он принимал, руководствуясь не этническим происхождением, а деловыми качествами людей. Но исповедуемый Николаем I, в отличие от его старшего брата, принцип «народности», то есть опоры власти на русских людей и русскую культуру, был ему близок. Главное же – за «войной с немцами» в РГО он видел борьбу за выбор приоритетов в практической деятельности общества: будет ли оно сориентировано на активизацию исследования Мирового океана и приумножение заморских владений России или сосредоточится на изучении самой России, ее географии, природных богатств, населения. Ну и, конечно, будучи человеком честолюбивым, Муравьев не мог не задумываться над тем, что укрепление его личных позиций в Географическом обществе предполагает ослабление позиций «немцев-академиков».

В 1848 году в обществе началась работа над новым уставом. Первый, временный, устав РГО был составлен по британскому образцу и принят на три года. Теперь предстояло принять постоянный основной документ, закрепив в нем главные цели и организационные механизмы. В полемике вокруг этих вопросов Муравьев присоединился к кругу Милютиных. Как человек умный, энергичный и вместе с тем старший по возрасту, служебному положению и имеющий определенный административный ресурс, он скоро оказался центральной фигурой этого круга. Сам Муравьев посчитал для себя как руководителя государственного ведомства неловким личное участие в работе редакционной комиссии. Борьбу за уставные формулировки, предлагаемые муравьевской группой, на заседаниях редакционной комиссии вели братья Милютины. Предварительно позиции обсуждались на неформальных встречах в квартире Муравьева на Загородном проспекте Санкт-Петербурга. Суть этих позиций – закрепление приоритета географических, геологических, статистических, этнографических исследований России, научного сопровождения практических работ по систематическому описанию ее бескрайних пространств (межевание, кадастризация, топографическая съемка), а также – демократизация структуры управления самим обществом путем передачи права избрания вице-председателя (фактического руководителя) общему собранию членов общества. Последнее должно было сделать возможным избрание на ключевой пост вице-председателя кого-то из «истинно русских» деятелей вопреки численному превосходству немцев в Совете и среди управляющих отделениями РГО.

Похоже, что на этих неформальных встречах Михаил Николаевич переборщил с «негодованием» в адрес коллег нерусского происхождения. А может быть, некстати вспомнил лексику молодых русских офицеров в 1812 году и позже; в 1850 году она уже резала ухо его собеседникам. Во всяком случае, именно тогда у братьев Милютиных, которые, собственно, и затеяли «войну с немцами» в Географическом обществе, сложилось впечатление о Муравьеве как человеке «с характером и настойчивостью», но «русопятом», то есть склонном к «квасному патриотизму» и «немцефобии»^[347].

Новый устав был принят с теми поправками, которые отстаивала группа Муравьева – Милютиных. Параграф 1 гласил: «Императорское Русское географическое общество имеет целью собирать, обрабатывать и распространять в России географические, этнографические и статистические сведения вообще и в особенности о самой России, а также распространять достоверные сведения о России в других странах»^[348]. Параграф 43 устанавливал, что председатель общества и его помощники избираются на общем собрании на четыре года из трех кандидатов. В примечании к этому пункту говорилось: «Если особа императорской фамилии удостоит общество принятием на себя звания председателя, то изъясненный в сем § порядок выбора в сие звание применяется к избранию вице-председателя»^[349].

На общем собрании РГО 22 февраля 1850 года 65 голосами против 60 М. Н. Муравьев был избран вице-председателем. У многих современников это вызвало непонимание: на место всемирно известного мореплавателя избран какой-то бывший губернатор, директор прозаического Межевого корпуса^[350]. Но с точки зрения приближения деятельности Географического общества к потребностям России, изучения ее природного потенциала и населения Муравьев с его опытом практической работы в регионах был, вероятно, более адекватной фигурой, чем пусть знаменитый и заслуженный, но никогда не работавший «на земле» исследователь Мирового океана и воспитатель великого князя. Кстати, и из Зимнего дворца по поводу кандидатуры Муравьева был дан вполне ясный положительный сигнал: за месяц до перевыборного собрания РГО государь назначил Михаила Николаевича членом Государственного Совета с сохранением прежних должностей и званий.

Еще до избрания на должность вице-председателя, то есть фактического руководителя РГО, Муравьев как член совета общества стремился максимально привлекать сосредоточенный в нем научный потенциал к решению практических задач изучения и хозяйственного использования природных богатств России. По его инициативе общество приняло на себя научное сопровождение работ Межевого корпуса по составлению межевых атласов губерний России. Специалисты из числа членов РГО были привлечены к составлению плана межевых работ и к подготовке инструкции для межевых чинов по проведению вместе с геодезическими также и статистических работ.

Возглавив РГО, Муравьев прежде всего озаботился расширением сети членов и корреспондентов общества за пределами двух столиц. Сохранилась его переписка с краеведами в Воронежской, Орловской и других губерниях с просьбой предоставлять в РГО добываемые ими статистические и этнографические сведения. Чуть позже были учреждены отделения РГО на Кавказе и в Восточной Сибири. И в том, и в другом случае Михаил Николаевич опирался на помощь родственников. На Кавказе – хорошо нам знакомого родного брата, Н. Н. Муравьева, который в то время был кавказским наместником и командиром отдельного Кавказского корпуса; в Сибири – дальнего родственника, тамошнего генерал-губернатора, будущего графа Николая Николаевича Муравьева-Амурского, который очень его ценил и в личной переписке величал «любезным дядюшкой Михаилом Николаевичем».

Опираясь на расширенную корреспондентскую сеть, этнографическое отделение РГО развернуло работу по сбору экспонатов для Русского народного бытового музея. В принятом по этому поводу обращении говорилось: «Такое собрание необходимо для того, чтобы сохранить для будущих времен памятники исторической нашей жизни и чтобы сберечь многие из них, выходящие из употребления и совершенно забываемые, несмотря на их характерность, изящество и значительность». Общество обращалось ко всем, «кто интересуется историей отечественного, родного и народного», с просьбой доставлять все, что исчислено в предлагаемом перечне», и призывало «все классы общества нашего на дело, которое по преимуществу может считаться делом общим и народным»^[351]. Упомянутый перечень включал в себя одежду, убранство горницы, инструменты домашнего употребления, инструменты музыкальные, мебель, игрушки, жилища (модели), повозки и упряжь, земледельческие орудия, весы, меры. Можно сказать, что эта инициатива впервые обратила внимание общества на важность сохранения исчезающих предметов старого народного быта и тем спасла многие тысячи экспонатов, которые сегодня украшают по всей России краеведческие музеи.

В 1852 году РГО имело уже 7 тыс. корреспондентов практически во всех частях империи. С их помощью был организован сбор материалов по этнографии русского народа. Запрашивались сведения о наружности местного населения, особенностях местных говоров, домашнего быта, пищи, умственных и нравственных способностей, народных преданиях и т. п. РГО готовило и публиковало обзоры внутренней торговли, климата, местных особенностей сельского хозяйства: что сеют, как обрабатывают землю и проч.

Важным направлением работы РГО в кооперации с государственными учреждениями и, в частности, с Межевым корпусом была организация комплексных исследовательских экспедиций. Ученые географического, этнографического, статистического отделений РГО совместно готовили программу исследований: снятие возможно большего числа точек с выверенными координатами, картографирование местности, геологическое ее изучение, сбор статистических сведений, этнографических материалов и т. д. Зачастую в программу входили и специальные задания. Например, отыскание в междуречье Волги и Дона подходящих мест для создания поселений переселенцев из малоземельных губерний (экспедиция в Астраханскую губернию); изучение и описание источников кавказских минеральных вод (экспедиция в Пятигорский край) и др. В соответствии с программой подбирался личный состав, в котором центральную роль зачастую играли специалисты Межевого корпуса и особенно Константиновского института. Финансирование запрашивалось из государственных источников, привлекались также добровольные пожертвования. Продолжительность экспедиций составляла от нескольких месяцев до нескольких лет. Материалы экспедиций публиковались в вестнике РГО и отдельными изданиями. Кроме уже упомянутых Астраханской и Кавказской экспедиций, подобные комплексные исследования проводились также на Алтае, в Томской губернии, в Восточной Сибири.

По свидетельству современников, на посту вице-председателя РГО «М. Н. Муравьев принялся за дело со свойственной ему тонкостью ума и энергией. Должно отдать ему справедливость в том, что во все время своей деятельности в среде общества он не жалел ни своих, ни чужих сил на служение интересам общества и по мере возможности старался привлечь к нему новых и полезных деятелей»^[352]. Его многие не любили за жесткость и отсутствие того, что так ценится среди светских людей: обходительности, дипломатичности суждений и поступков. Но польза от его работы была настолько очевидна, что в 1854 году при следующих выборах вице-председателя М. Н. Муравьев опять оказался победителем, обойдя графа С. Г. Строганова и директора военно-топографического депо генерала П. А. Тучкова.

В трудах и заботах по управлению во всероссийском масштабе межевыми работами, по созданию системы профессиональной подготовки межевых специалистов, по руководству Русским географическим обществом и по соединению всего этого в единую систему научно обоснованной и юридически упорядоченной инвентаризации земельных и лесных угодий, то есть основных на ту пору производительных сил России, прошло 12 лет.

Для государственного служащего высокого ранга и особенно для человека с выдающимися способностями и таким же честолюбием в абсолютистской России огромное значение имело отношение к нему, к нему лично, со стороны государя императора. Муравьев никогда не принадлежал к кругу приближенных царя, но Николай хорошо знал и выделял его. В 1826 году он поверил если не в полную невиновность Михаила, то в искренность его выбора в пользу честного служения престолу. Он оценил умную смелость и «дельность» (любимый эпитет Николая) записок Муравьева, его невероятную работоспособность и редкую неподкупность на губернаторских постах и не скупился на награды и повышения. В некоторых его личных обращениях к Муравьеву слышатся нотки искренней человеческой симпатии. Достаточно вспомнить, например, цитированное мною послание Николая генерал-майору Муравьеву 30 марта 1837 года.

Эпизод с состоявшимся было тогда же, но отмененным в наказание за тщеславную поспешность производством Муравьева в генерал-лейтенанты привел к некоторому охлаждению императора к курскому губернатору. Но затем ситуация постепенно выравнивается. В 1842 году Муравьев становится сенатором и повышается в чине. При этом он, правда, переводится на гражданскую службу и пишется не генерал-лейтенантом, а тайным советником, что по табели о рангах одно и то же. Муравьев вряд ли был рад переводу на гражданку, но что делать! В 1843 году ему был «всемилостивейше пожалован» орден Белого орла…

И тут в отношении к нему высшей власти что-то изменилось. В 1844 году Муравьев еще получает знак «За ХХ лет беспорочной службы». Эта награда ему особо дорога. Дело в том, что в награждении первым знаком «За беспорочную службу» (за пятнадцатилетнюю выслугу), о пожаловании которого он просил еще в 1835 году, ему было отказано со ссылкой на то, что на момент рассмотрения его выслуга за вычетом отпусков и пребывания при армии без должности составляла только 12 лет 11 месяцев и 17 дней^[353]. Тогда это было ударом. Теперь он инициирует свое представление к знаку «За ХХ лет беспорочной службы» с демонстративным избытком выслуги и получает искомую награду. Но это не знак особого благоволения, а всего лишь подтверждение отсутствия особых претензий. Поток высочайше объявленных благодарностей и наград вдруг пересыхает на целых 5 лет – самый длинный период без наград в служебной жизни Михаила Николаевича.

Дело, видимо, в том, что Николай мало что понимал в межевом деле и не очень интересовался им. А непосредственный начальник Муравьева, министр юстиции граф Панин, вероятно, недолюбливал не в меру самостоятельного и активного директора Межевого корпуса и при докладах монарху по вопросам межевания если и упоминал Муравьева как автора многих представляемых на высочайшее усмотрение идей, то, скорее всего, в негативном контексте. Впрочем, похоже, и Муравьев был не в восторге от своего начальника. В цитированном нами выше разборе «неудобств» в устройстве межевой части он в завуалированной, но вполне понятной форме сетует на то, что Министерство юстиции своим некомпетентным вмешательством и неумением понять суть его предложений зачастую обессмысливает их.

Засуха в потоке высочайших наград окончилась так же неожиданно, как началась. В апреле 1849 года, пребывая в Москве, Николай вдруг, то есть без предварительного оповещения, нагрянул в Константиновский межевой институт. Такие внезапные ревизии были у него довольно обычным делом. Муравьев находился в Санкт-Петербурге, в институте своим чередом шли занятия. Директор Смецкий не растерялся, да ему и было что показать. Новая обсерватория, новое современное оборудование, новые программы и, главное, весело и любовно встретившие императора незашуганные воспитанники. Николай сразу обратил на это внимание. «…Молодцы, как они весело смотрят. Тут нет этих угрюмых физиономий», – сходу отметил он^[354]. Подробно ознакомившись с учебными программами, рассмотрев учебные чертежи и планы воспитанников, пообедав с ними из одного котла, он уехал весьма довольным. 21 апреля 1849 года вышел высочайший приказ по гражданскому ведомству. «За найденный Его Императорским Величеством при осмотре Константиновского Межевого Института во всех отношениях наилучший порядок, заслуживающий всяческой похвалы», попечителю института, директору Межевого корпуса, тайному советнику Муравьеву объявлялось его Величества особое благоволение^[355]. Отмечен был также директор Смецкий. Дальше – больше. Николай Павлович питал пристрастие ко всему военному и считал, что все лучшее в России должно сосредоточиваться в военной части. Ему пришла в голову мысль перестроить на военный лад и межевую часть. Главный директор Межевого корпуса стал именоваться управляющим и из тайного советника был переименован в генерал-лейтенанты «со старшинством с 4 августа 1842 г.», то есть с того дня, когда Николай по совету Клейнмихеля решил перевести Муравьева на гражданскую службу. Для межевого дела это преобразование не имело принципиального значения, разве что оклады межевых инженеров несколько повысились. Для Михаила же Николаевича позитивные последствия были весьма весомы. Царь снова обратил на него внимание, ознакомился с результатами его трудов по межевой части и сделал выводы. 1 января 1850 года М. Н. Муравьев был назначен членом Государственного Совета с сохранением других должностей и званий. Подробнее о Государственном Совете я расскажу позже, сейчас же отметим главное: став членом Совета, Муравьев получал возможность напрямую общаться с монархом. В том же году генерал-лейтенант Муравьев получил весьма приличное материальное вознаграждение: с него была сложена ½ полученной от казны в 1841 году ссуды в 60 тыс. руб. ассигнациями (17 142 руб. серебром). 1 января 1852 года «во внимание к отличной и всегда полезной службе и в знак особого благоволения за неутомимое рвение в исполнении возложенных обязанностей Муравьев был пожалован кавалером Ордена Св. Благоверного князя Александра Невского» (выделено мной. – П. Ф.)^[356].

В иерархии наград Российской империи этот орден был вторым по значимости. Награждение им венчало карьеру множества весьма успешных сановников. Так что восхождение М. Н. Муравьева по ступеням чинов и наград происходило хотя и не без временных пробуксовок, но в целом весьма успешно.

Семейная жизнь в первые петербуржские годы тоже складывалась благополучно. Сыновья один за другим оканчивали обучение и поступали на службу.

Старший, Николай, в 1838 году вступил корнетом в лейб-гвардейский уланский полк, к 1847 году дослужился до ротмистра и перешел на гражданскую службу чиновником для особых поручений в МВД. В 1849 году Н. М. Муравьев служил вице-губернатором в Симбирске, а годом позже – на той же должности в Санкт-Петербурге. Он состоял уже в чине статского советника, был женат и имел двух детей. Впоследствии Николай Михайлович Муравьев будет губрнаторствовать еще в нескольких губерниях и дослужится до генеральского чина. Один из его сыновей – полный тезка своего деда станет министром иностранных дел в начале царствования Николая II.

Второй сын, Леонид, окончил Морской кадетский корпус, был зачислен во флот гардемарином и в 1844–1846 годах совершил двухлетнее продолжительное плавание вокруг Африки в Тихий и Северный Ледовитый океаны. Но море, судя по всему, Леониду не полюбилось. Он покинул флот и поступил на гражданскую службу. В 1855 году он служил во II Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, занимался герольдией. Леонид дослужится до должности герольдмейстера – руководителя департамента герольдии в Сенате. Его первый брак оказался несчастливым. Жена умерла в 1853 году в возрасте 23 лет. Дети у него будут во втором браке. Сын Николай – мой прадед, родится за несколько месяцев до смерти деда Михаила Николаевича.

Третий сын, Василий, в отличие от братьев был выпущен из Пажеского корпуса на гражданскую службу, но скоро почувствовал призвание к службе военной. С 1844 года он на Кавказе. В письмах к бабушке Надежде Николаевне Шереметевой он рассказывает об опасной службе («В том месяце забрались в такие места, что никак не чаяли вынести живота своего»), хвастается наградами («уже получил Анненский крест с бантом и представлен к Владимиру»), расспрашивает о братьях, сравнивает приключения брата Леонида в полярных морях со своими в горах: «В этом году [1845-м] судьба наша с Леонидом была очень сродной: он в июне боролся со стужей и льдами и я тоже рисковал погибнуть от морозу и в июле мы оба освободились от ужасных опасностей»^[357]. В 1846 году, после заключения на Кавказе длительного перемирия, Василий, к тому времени штабс-ротмистр гусарского вел. кн. Михаила Павловича полка, просит отца помочь ему перевестись куда-нибудь, «пока Кавказ пребудет в дремоте». Отец рекомендует его офицером для особых поручений в Ригу, к лифляндскому губернатору Головину. Но Василию и там скучно, и он отправляется в Иркутск адьютантом к губернатору Восточной Сибири, своему дальнему родственнику Николаю Николаевичу Муравьеву (будущему графу Амурскому). Василий в восторге от нового начальника. В начале 1848 года в Ялуторовске Василий встречается со своим дядей, ссыльным декабристом И.Д. Якушкиным. Об этой встрече, подробно описанной в одном из писем Василия к бабушке, я уже рассказывал. Он служит с огромным рвением и состоит на самом хорошем счету, но в 1849 году заболевает воспалением легких и умирает в Иркутске 25 лет от роду, неженатым и бездетным.

В некоторых источниках датой смерти Василия Муравьева указано 13 апреля 1848 года^[358]. Это ошибка. 15 апреля 1848 года он еще писал бабушке письмо о своей встрече с И. Д. Якушкиным. Сложилось так, что известие о смерти Василия первым получил брат и ближайший друг Михаила Николаевича Николай Николаевич Муравьев (будущий Карский). В его «Записках» читаем: «В конце мая получено было горестное известие о кончине в Иркутске меньшого сына брата Михаила. Мне довелось объявить ему сие печальное известие. Он еще до сих пор неутешен – не лишним в сем случае полученное им на этих днях сотрясение через переименование его в военный чин. Ему предстали новые хлопоты, занятия и некоторые развлечения»^[359]. Переименование М. Н. Муравьева в военный чин, как следует из его формулярного списка, произошло 21 мая 1849 года.

Из «Записок» Николая Николаевича узнаем также, что в конце 1840-х Михаил, Николай и Александр Муравьевы довольно часто встречались на петербургской квартире Михаила. Вспоминали прошлое, говорили о будущем. Обсуждали приносимые Михаилом из Зимнего дворца слухи о скором назначении Николая кавказским наместником.

Финансовое положение Михаила Николаевича, благодаря высокому окладу и многочисленным разовым денежным пожалованиям, постепенно улучшилось. В 1848 году он даже смог прикупить к родовому Сырцу небольшое смежное имение с 56 душами.

Дочь Софья 1833 года рождения в середине пятидесятых годов была еще не замужем и жила с родителями в Петербурге. Лето часто проводила с матерью в подмосковном Покровском. Теща Надежда Николаевна умерла в 1850 году. В Покровском хозяйничал брат Пелагеи Васильевны Алексей, в прошлом товарищ Михаила Николаевича по «Союзу благоденствия».

За непрерывными трудами по Межевому корпусу и Географическому обществу, в Сенате и Госсовете, за повседневными семейными хлопотами М. Н. Муравьев вряд ли ощущал приближение новой эпохи. Но она надвигалась.

XV. На пике карьеры

В конце 1853 года русская армия вступила на территорию Молдавии и Валахии, находившихся под протекторатом Османской империи, и началась война, которая позже получила название Крымской. Поначалу она воспринималась русским обществом просто как очередная война с Турцией в бесконечном ряду таких войн, обычно победоносных для России. С успехов России началось и на этот раз. В декабре в Синопской бухте русский флот под командованием П. С. Нахимова разгромил морскую армаду Турции.

Но в марте 1854 года в войну на стороне Турции вступили Англия и Франция. Австрия и Пруссия были союзниками России в течение нескольких предшествующих десятилетий, но сейчас предпочли сохранять нейтралитет. Россия оказалась один на один против мощной османо-франко-британской коалиции. Боевые действия происходили одновременно на множестве театров от Дуная до Камчатки и от Кавказа до Архангельска. Но основные битвы развернулись в Крыму и Закавказье. В Закавказье русские войска (с 1855 года – под командованием Николая Николаевича Муравьева) действовали успешно. В Крыму же после высадки там франко-английского десанта наши дела были нехороши. Русские войска серьезно уступали противнику по скорострельности и дальнобойности стрелкового оружия и артиллерии, количеству и качеству пароходов. Отсутствие железных дорог и катастрофическое состояние дорог гужевых приводили к тому, что доставка военных грузов в Крым из Центральной России требовала гораздо большего времени, чем доставка оружия и амуниции пароходами из Англии и Франции и продовольствия из близкой Турции.

В Петербурге, однако, долго не сознавали степени нависшей над Россией опасности. Это видно, в частности, из писем Михаила Николаевича брату. В мае 1854 года он писал: «…[У] нас на Балтийских водах ничего не происходит, кроме некоторых прибрежных грабежей и зажигательств англичан… Вообще здесь бывшие страхи проходят, и все видят, что нельзя рыбе одолеть суши… Правду сказать, что едва ли когда-нибудь столь широко раскинувшаяся война представляла так мало военных результатов, кажется, что и старанье западных держав более было для острастки и похвальбы, чем для настоящего дела, ибо в существе они едва ли могут что-нибудь сделать важного, а сами себя уж порядочно осрамили»^[360]. Через четыре месяца настроение уже другое: «…очень грозно в Крыму, что-то Бог даст», – пишет Михаил Николаевич брату. Но тут же, вполне оптимистично: «Мне думается, что предприятие западных держав очень рискованно и они могут все лечь костьми без возврата. У нас там войска довольно и, говорят, еще идут…»^[361]. И это вскоре после успешной высадки союзниками десанта и поражения русской армии на Альме. В том же духе и его письмо 2 ноября: «…[Н]адобно надеяться, что теперь скоро дела крымские уладятся, ибо у нас войска много и неприятелю будет крепко плохо».

Письма эти свидетельствуют не столько об оптимизме Михаила Муравьева, сколько о его неосведомленности в чисто военных вопросах. В Крымской войне, в отличие от всех предыдущих, боеспособность армии определялась не численностью войск и даже не их духом, а прежде всего их вооружением. А по этой части Россия сильно отставала: в Крыму только 5 % русских солдат были вооружены нарезным оружием с дальнобойностью более 1 версты, а остальные – гладкоствольными ружьями, стрелявшими всего на 300 м. У французов нарезное оружие имел каждый третий солдат, а у англичан – каждый второй. Тут уж не приходилось рассчитывать ни на численный перевес, ни на лихой штыковой удар…

Последним радостным известием с крымского театра военных действий было сообщение о страшном шторме на Черном море 14 ноября 1854 года, уничтожившем 53 корабля союзников. После этого крымская кампания превратилась в нескончаемую цепь наших военных неудач.

Неготовность России к войне стала очевидной для всех, включая императора. Поражение русской армии в Крыму явилось для него тяжелейшей личной трагедией. 18 февраля 1855 года он умер в результате обострения банального простудного заболевания. Многие считали и считают, что Николай отравился. Кто знает. Я думаю, что для этого он был слишком привержен христианству, считающему самоубийство смертным, непростительным грехом. Достоверно известно, однако, что, уже будучи простуженным, Николай принимал парады в сильный мороз без теплой шинели. Испытывал судьбу? Искал смерти?

Николай I во все годы своего почти тридцатилетнего царствования все дни за редким исключением проводил за работой, служил своему священному долгу помазанника Божьего. Служил как умел. Его часто упрекают в том, что, вполне осознавая необходимость уничтожения крепостного права, он так и не решился приступить к этому великому делу. Что же: видимо, этому поколению Романовых, детям отца и внукам деда, убитых недовольными царедворцами, было не по силам преодолеть страх навлечь на себя ненависть дворянства и повторить судьбу своих предков. И тем не менее Николай сделал для облегчения положения крестьян больше, чем кто-либо из его предшественников. Он инициировал реформу (и до конца своих дней был ее политическим гарантом), существенно улучшившую положение государственных крестьян, которые составляли почти половину аграрного населения России. Эта реформа вошла в историю под именем «реформы графа Киселева». Подробнее о ее благотворных для крестьян итогах будет сказано чуть ниже, здесь же заметим только, что имя императора Николая I было бы для нее так же уместно. Кроме того, введя так называемые инвентари, Николай законодательно ограничил эксплуатацию крепостных крестьян их владельцами в 9 западных губерниях, где большинство помещиков были поляки, недовольства которых царь не боялся так, как возмущения поместного дворянства в русских губерниях. Упомянем и о том, что он последовательно проводил меры, необходимые в качестве юридической и технической подготовки коренного переустройства поземельных отношений, и прежде всего специальное межевание. Наконец, Николай I прямо вменил освобождение крестьян в обязанность своему наследнику, на что тот позже неоднократно ссылался при принятии своих судьбоносных решений.

В упрек Николаю Павловичу часто ставится его неспособность обуздать коррупцию чиновничества, его несовместимое с эффективным управлением и заведомо утопическое стремление лично контролировать все и вся в огромной России. Что же, с этими хроническими болезнями Русского государства не справлялись ни его предшественники, ни вот уже десять смен его преемников на посту высшего руководителя Российского государства. Впрочем, оценка царствования Николая I не входит в мои задачи и намерения…

Условия мира, заключенного после падения Севастополя, были не так тяжелы для России, как можно было ожидать. Не в последнюю очередь потому, что победители согласились вернуть России захваченный ими Севастополь в обмен на возвращение Турции Карса. Но произведенное этим поражением потрясение в умах россиян, привыкших к победам, причем россиян, вполне преданных царю и отечеству, было глубоким. Симптоматичной в этом отношении стала записка «Думы русского в 1855 году», получившая тогда широкое хождение. Ее автор, П. А. Валуев, в то время занимал относительно скромный пост губернатора Курляндской губернии. Валуеву в момент написания записки был 41 год, он имел чин действительного статского советника. То есть его восхождение по служебной лестнице было не слишком быстрым. (Напомним, что Муравьев, несмотря на долгий перерыв в службе и то, что он побывал под следствием, стал действительным статским в 34 года.) Губерния, в которой начальствовал Валуев, была небольшой и небогатой, и он мечтал перебраться из нее в столицу…

Что же было сказано в записке Валуева? «Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю… Друзей и союзников у нас нет… Везде проповедуется ненависть к нам… Зачем завязали мы дело, не рассчитав последствия? <…> Благоприятствует ли развитию духовных и вещественных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления? Отличительные черты его заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому <…> Управление доведено по каждой отдельной части до высшей степени централизации; но взаимные связи этих частей малочисленны и шатки…» И так далее, и так далее, словом: «Сверху блеск, внутри – гниль»^[362]…

Видимо, «Думы» Валуева были созвучны тому, что чувствовал и о чем думал в то время Муравьев, но о чем он молчал, связанный клятвой верности покойному императору. Его гнев, как и прежде, адресовался не венценосцу, а тем, кого он когда-то называл «тварями», тем, кто, стоя у трона, подменяли службу царю и отечеству имитацией. «Им здесь (этим людям в Петербурге. – П. Ф.) все легко, ибо только бумаги пишут, а дела не делают и при том без ответственности», – пишет он брату Николаю 30 апреля 1856 г.^[363]. Михаил Николаевич установил личный контакт с Валуевым и, став министром государственных имуществ, пригласил его занять в своем министерстве пост директора головного департамента. То есть сделал для Валуева то же, что в свое время сделал для курского губернатора Муравьева министр финансов Канкрин. Этим был дан толчок стремительному служебному восхождению П. А. Валуева: статс-секретарь – министр внутренних дел – председатель Комитета министров… Впоследствии Михаил Николаевич горько пожалеет о своем содействии возвышению Валуева. Но об этом позже…

1. Департамент уделов

Пока же вернемся в 1855 год. Как и все высокопоставленные чиновники, Муравьев с тревогой ожидал первых кадровых решений нового императора. Николай I был одногодком Михаила Николаевича. В лице Александра II на трон восходил человек другого поколения, к тому же воспитанный либеральным гуманистом Жуковским. Николай был своим и понятным, Александр – чужим, как, впрочем, и он, Муравьев это чувствовал, был чужим для нового царя. В то же время он знал, что данная покойным императором оценка его службы как «всегда полезной» была отлично известна сыну покойного. Он мог также предполагать, что, умирая в полном сознании, Николай давал сыну советы относительно сановников, способных решать сложные практические задачи, и в числе других упоминал и его, Муравьева. Более того, возможно, Николай говорил сыну и о том, что Муравьев засиделся в генерал-лейтенантах. На такое предположение наталкивает тот факт, что приказ о производстве М. Н. Муравьева в генералы от инфантерии новый царь подписал в день своей коронации (до коронации подписывать назначения и производства было не принято).

Этим производством были окончательно разрешены все сомнения Муравьева: он в обойме, царь предпочел руководствоваться в кадровой политике не чисто личными симпатиями или антипатиями, а проверенной на практике полезностью своих назначенцев. Вскоре последовало и новое доказательство высокого доверия царя: 24 ноября 1856 года М. Н. Муравьев был назначен председателем Департамента уделов с сохранением за ним всех прежних чинов и должностей.

Современному читателю наименование «Департамент уделов» вряд ли о чем-то говорит. Между тем это учреждение с конца XVIII века играло существенную, в некотором смысле даже определяющую роль в жизни «первой семьи» нашей страны – Российского императорского дома. В 1797 году Павел I утвердил «Учреждение об Императорской фамилии». Этим законодательным актом устанавливался юридический статус императорской семьи, критерии принадлежности к ней, титулы и гербы, права и обязанности принадлежавших к ней лиц. Этим же актом из государственной собственности выделялась особая часть, которая передавалась в коллективную собственность императорской фамилии и в непосредственное ведение правящего императора. В императорском эдикте эта часть была названа старинным русским словом «удел» или «уделы». Доходы с уделов должны были использоваться для «удовольствований происходящих от Крови Императорской Родов всем нужным к непостыдному Им себя содержанию»^[364]. Для повседневного управления «уделами», обеспечения их экономического преуспевания и регулярного поступления от них в распоряжение императорской фамилии необходимых средств учреждался Департамент уделов. В последующие десятилетия он то реорганизовывался в особое министерство, то входил на правах автономного подразделения в Министерство Императорского двора. В списке руководителей удельного ведомства за период от его учреждения до назначения Муравьева находим таких известных деятелей, как князь А. Б. Куракин, граф С. П. Румянцев, князь П. А. Волконский, князь Н. Б. Юсупов и др.

Именно такой статус – автономного подразделения в составе Министерства Императорского двора Департамент уделов вновь получил в 1856 году. В ведении департамента находилось без малого 9 млн десятин земли, в том числе более 5 млн десятин лесов, и более 800 тысяч ревизских душ в 16 губерниях Европейской России^[365]. В каждой из них имелась губернская удельная контора, непосредственно управлявшая удельными крестьянами, ответственная за безнедоимочное поступление от них установленных податей, попечение об их просвещении и призрении немощных и неимущих. Кроме того, Департамент уделов ведал строительством, эксплуатацией и ремонтом дворцов для членов императорской семьи и многими другими более частными вопросами их «непостыдного… себя содержания». Одним словом, Департамент уделов был предтечей нынешнего Управления делами президента РФ, а председатель департамента – предтечей управляющего делами президента. Разница состоит главным образом в том, что источники финансирования департамента уделов были отделены от общегосударственного бюджета, а управление делами президента финансируется непосредственно из него.

В контексте сказанного становятся более понятными мотивы решения Александра о назначении на этот пост лично не очень симпатичного ему М.Н. Муравьева. Симпатия – вещь эфемерная, а вот умение Муравьева обеспечить безнедоимочное поступление податей, не подрывая при этом долгосрочной платежеспособности тяглого населения, – это именно то, что было совершенно необходимо как бюджету императорской фамилии, так и государственной казне в целом. Война основательно подорвала и первое, и второе. Назначая Муравьева, император одновременно надеялся и получить дополнительные средства от удельных имений, и проверить способность Муравьева управлять всем государственным имуществом.

Мы не имеем сведений о поступлениях в удельную казну по годам. Но в целом за пятилетие 1855–1860 годов, бо́льшая часть которого приходится на муравьевский период, на нужды императорской фамилии из удельных сумм было отпущено средств на 70 % больше, чем за предшествующее пятилетие: 18,3 млн руб. вместо 11,2 млн^[366]. Конечно, такой результат не мог быть достигнут иначе, чем за счет повышения оброчных платежей. Основной доход, как и при предшественнике Муравьева Л. А. Перовском, получался с поземельного сбора. Муравьев произвел перерасчет впервые на основании объективных показателей: ¹/₃ чистого дохода с земли, рассчитанного исходя из рыночной цены среднего урожая ржи за вычетом расходов производства. Исчисленная таким образом сумма оброка в пересчете на 1 плательщика оказалась, однако, слишком высока: например, по Симбирским удельным имениям 6 руб. 58 коп. вместо 3 руб. 65 коп., которые уплачивались до сих пор; по Сызранским имениям – 7,12 вместо 3,69 и только по Самарским имениям – приемлемые 4,07 вместо 3,72. Было решено повышать оброк постепенно. В целом и после повышения обложение удельных крестьян оказалось почти наполовину меньше платежей крестьян помещичьих.

Повышением оброчных платежей новаторство приступившего к обязанностям директора Муравьева, конечно, не ограничивалось. Совмещая руководство уделов и Межевого корпуса, он имел в своем распоряжении достаточное количество специалистов по межеванию, кадастру и лесоустройству. Это позволило в относительно короткие сроки провести перемежевание удельных земель, в ходе которого были обнаружены немалые неучтенные площади. Они стали сдаваться в оброк и приносить дополнительный доход. Муравьев особо поддерживал все, что шло на пользу модернизации удельной деревни: усилению рыночных начал, вложениям в человеческий капитал. В частности, было полностью отменено обложение доходов с промыслов, что должно было содействовать предпринимательству удельных крестьян в несельскохозяйственной сфере, не подверженному действию главного тормоза рыночных отношений в деревне – узости и труднодоступности рынков сельхозпродукции и царящим на них дефиците спроса и дешевизне. Приоритетное внимание уделялось лесному хозяйству, в том числе расширению и модернизации одного из древнейших лесных промыслов – смолокурения. Продукты смолокурения – сосновый и березовый деготь и смолы разных видов широко применялись для просмолки деревянных судов и строений, канатов, смазки тележных колес, сапогов, изготовления дратвы. По мере расширения железнодорожного строительства все больше смол требовалось для пропитки березовых шпал. В общем, дело было прибыльным и перспективным.

Большое внимание Муравьев уделял распространению грамотности. За период с 1856 по 1861 год число школ в удельных имениях увеличилось почти в 9 раз, а общая численность учеников – в 4 раза. В 1861 году в 2000 школ разных типов в уделах обучались 32 942 ученика: 22 577 мальчиков и 9915 девочек. Выделялись средства на строительство и содержание больниц и церквей^[367].

Указом 20 июня 1858 года удельным крестьянам, не имевшим до того момента гражданских прав и находившимся в собственности императорской фамилии, были дарованы права, предоставленные прочим свободным сельским сословиям, то есть государственным крестьянам, как то покупать на свое имя земли и отчуждать их, вести лично свои дела в судах и т. п. Кроме того, отменялся сбор, взимавшийся до того момента с удельных крестьян при переходе в другие сословия (при переходе в купечество взималось 1500 руб. серебром, а при переходе в мещанство – по 600 руб. серебром с души, суммы по тем временам огромные)^[368].

В общем, проверку на способность успешно управлять крупными хозяйственными комплексами Муравьев прошел успешно. 17 апреля 1857 года царь подписал указ о назначении его министром государственных имуществ с сохранением за ним должностей директора Межевого корпуса, председателя департамента уделов и члена Государственного Совета. Если не знать о привычном для Муравьева удлиненном рабочем дне, невозможно понять, как шестидесятилетний человек мог справляться с такой нагрузкой. Но Михаил Николаевич был доволен: став министром, он вошел в число наиболее могущественных сановников империи, имеющих прямой и регулярный доступ к императору, а это означало для него максимальную степень возможности «быть полезным», или, в интерпретации его недоброжелателей, утолять свое ненасытное властолюбие. Ведь понятно, что для чиновника высокого ранга, успешного как по оценке высшего начальства, так и по самооценке, желание приносить максимальную пользу равнозначно стремлению иметь для реализации этого желания максимальные возможности, то есть занимать максимально высокое место в управленческой иерархии. Говоря языком современных специалистов по психологии управления, он стремился к пределу своей компетенции и не считал, что уже достиг его.

2. Министерство государственных имуществ

Я уже рассказывал о том, как в 1835–1837 годах задумывалось и создавалось Министерство государственных имуществ. Напомню, речь шла о стремлении Николая I изыскать средства для улучшения положения крестьян. Реформа управления государственными крестьянами, по замыслу Николая, должна была служить прелюдией к преобразованиям, в результате которых все крестьяне России должны были обрести личную свободу, которой уже пользовались крестьяне государственные. Позже император отказался от намерения покончить с крепостным правом в ближайшей перспективе. Но преобразования казенной деревни, которые по фамилии своего главного идеолога и первого министра государственных имуществ вошли в историю как реформы Киселева, продолжались. Да, они не касались напрямую главного политического вопроса эпохи – уничтожения крепостной зависимости помещичьих крестьян. Но крестьянам государственным, численность которых к середине 1850-х годов составляла около 20 млн душ обоего пола, реформы Киселева принесли реальные изменения к лучшему.

Первым важным результатом реформ было само по себе создание особого государственного института – Министерства государственных имуществ и его органов на губернском, уездном и волостном уровнях. Их важнейшей задачей наряду с надзором за уплатой повинностей была защита государственных крестьян от произвола соседей-помещиков, чиновников разных ведомств и «любого проезжающего» (выражение М. Н. Муравьева из записки министру государственных имуществ П. Д. Киселеву от 27 мая 1837 г.)^[369] по части привлечения их к дорожным работам, требования подвод, постоя и тому подобных нерегламентированных повинностей.

В ходе реформ была начата и систематически проводилась работа по решению самой острой проблемы казенной деревни – малоземелья и особенно безземелья многих тысяч семей. За первые 20 лет нуждающимся было отведено 2 444 970 десятин, в том числе 500 тыс. десятин для поселения 50 тыс. безземельных семей. Началось переселение безземельных крестьян из малоземельных губерний (Полтавская, Курская и др.) – в многоземельные. Эти меры не могли, конечно, решить проблему полностью, но в какой-то степени ослабляли ее остроту.

Важнейшей частью реформ было изменение системы исчисления оброка за пользование государственной землей: душевое обложение заменялось поземельным. Первое возможно было дифференцировать только по группам губерний, исходя из усредненных показателей прибыльности сельского хозяйства. Второе создавало предпосылки для гораздо более тонкой дифференциации с учетом урожайности главных сельхозкультур, близости рынков сбыта, цен на них и т. д. В идеале такая дифференциация предполагала наличие кадастра земель. И министерство Киселева энергично занималось кадастровыми работами. Но дело это было небыстрое. В каждую губернию после завершения полюбовного межевания направлялись особые кадастровые отряды для определения на месте опытным путем доходов казенных селений. Замерялась урожайность ржи, кормовой травы и других основных продуктов на опытных участках, изучались цены сбыта продукции на доступных рынках. Затем полученные в каждом сельском обществе результаты предъявлялись для оценки крестьянам. На основе согласованных оценок производилась раскладка между сельскими обществами. В каждой губернии кадастровый отряд работал около трех лет. К 1856 году переложение было произведено в 18 губерниях. При этом за все время производства работ, то есть в течение почти 18 лет, ставки оброчных платежей оставались неизменными, что, конечно, было выгодно для крестьян.

Еще одним элементом реформ Киселева было юридическое оформление и расширение крестьянского самоуправления в казенной деревне. В качестве первичной ячейки самоуправления была определена сельская община («сельское общество»). Высший орган общинного самоуправления – сельский сход – осуществлял раздел и передел земли между дворами, принимал решение о приеме в общину и выходе из нее, избирал выборных ответственных лиц – сельских старост, сотников и десятников. На выборных членах «сельских расправ» лежали обязанности суда и исполнительного органа по мелким спорам и правонарушениям с правом накладывать штраф до 1 руб. или приговаривать к обязательным работам на срок до 6 дней либо к телесным наказаниям – до 20 ударов.

Важной частью реформ Киселева было «попечение» о государственных крестьянах – их просвещение, медицинское обслуживание, страхование на случай неурожая и стихийных бедствий. Для этих последних целей было организовано 3262 запасных хлебных магазина (склада). Определенные успехи были достигнуты в просвещении. На момент создания Министерства государственных имуществ в селениях казенных крестьян было всего 60 школ с 1800 учащимися. Двадцать лет спустя школ было уже 2551, а учащихся в них – 110 994. Сократилось число кабаков.

В 1840 году в местечке Горы-Горки Могилевской губернии была основана земледельческая школа, где готовили агрономов и управляющих для помещичьих и казенных имений. Началась систематическая работа по распространению передовых приемов обработки земли, севооборота, новых сельскохозяйственных культур. Особые усилия прилагались для пропаганды картофеля как несложного в возделывании, урожайного, лёжкого и питательного продукта, который может уберечь от голода при неурожае зерновых.

«Реформа [Киселева] была очень удачна и принесла заметное экономическое улучшение государственным крестьянам потому, что велась она в строго обдуманном, систематическом порядке, не преследуя никаких иных целей, ни клановых, ни политических, кроме блага крестьян… Служа предтечей великой крестьянской реформы, реформа графа Киселева во многих отношениях своими результатами превосходит первую», – писал в 1897 году исследователь истории поземельных отношений в России С. П. Кавелин^[370].

Из множества хвалебных отзывов о реформе Киселева, характерных для дореволюционных исследователей, и сдержанных позитивных оценок, типичных для советской историографии (наиболее капитальным и подчеркнуто объективистским в их числе, на мой взгляд, до сих пор остается капитальный труд Н. М. Дружинина^[371], я выбрал этот текст С. П. Кавелина потому, что в нем поставлены несколько вопросов, напрямую связанных с темой моего исследования, а именно с анализом причин назначения М. Н. Муравьева на должность, которую 20 лет занимал П. Д. Киселев, и оценкой его (Муравьева) деятельности на этом посту.

Итак: реформа «принесла заметное экономическое улучшение государственным крестьянам» потому, что «не преследовала никаких целей, кроме блага крестьян». Но позвольте: государственные крестьяне были основной производительный силой, которой владело Российское государство. Выплачиваемые ими подати служили одним из главных источников пополнения государственной казны. Соответственно, «улучшение их экономического положения» с необходимостью должно было преследовать некую цель, кроме собственно их благополучия, а именно – получение государством дополнительных доходов. Но вот с этой-то не сословной только («улучшение положения крестьян»), а общегосударственной задачей Министерство госимуществ под руководством П. Д. Киселева явно не справлялось. С 1841 по 1857 год доходы министерства возросли всего на 4 млн руб., то есть в среднем на мизерные 250 тыс. руб. в год, и это при том, что за указанный период существенно увеличились как численность государственных крестьян, так и их доходы с земли. Именно это в сочетании с плачевным состоянием государственных финансов и побудило Александра II принять решение о смене руководства министерства. Император симпатизировал П. Д. Киселеву, его либеральным устремлениям и гуманным принципам. Поэтому он облек отставку отцова «начальника штаба по крестьянскому делу» в максимально деликатную форму: сославшись на то, что таланты Киселева необходимы ему для важнейшего дела налаживания отношений с Наполеоном III, он попросил «графа Павла Дмитриевича» отправиться посланником в Париж. Мало того, царь предоставил Киселеву возможность внести предложения по кандидатуре преемника.

Нам неизвестно, доводилось ли до сведения Киселева желание императора видеть на этом посту М. Н. Муравьева, так хорошо проявившего себя в управлении удельным ведомством. Киселев хорошо знал Муравьева как успешного губернатора в Курске, как активного члена комитета по подготовке реформы казенной деревни, а позже как неутомимого управляющего Межевым корпусом, который служил основным исполнителем работ по межеванию и кадастризации казенной деревни. Они регулярно общались по служебным вопросам. Киселев ценил Муравьева. Много лет спустя, прочитав ругательную книжку о Муравьеве, вышедшую из-под пера П. В. Долгорукова, Киселев назвал ее гнусной и клеветнической. Но видеть Муравьева во главе своего детища он не хотел. Видимо, потому, что тот не разделял его воззрений на основные задачи государственной политики в казенной деревне, критически относился к решению о переложении оброка с души на землю только по мере составления полноценного кадастра и т. п. Одним словом, Киселев видел в Михаиле Николаевиче единомышленника только в отношении признания необходимости реформ. Но в том, как и с какими приоритетами их проводить, Муравьев был его оппонентом, причем оппонентом активным и жестким. Еще в 1837 году в губернаторском комитете по проекту реформы управления государственными крестьянами Муравьев был особенно активен и убедителен в критике представленного Киселевым проекта^[372]…

Как бы то ни было, Киселев в качестве своего преемника назвал не М. Н. Муравьева, а В. А. Шереметева – человека, несомненно, опытного и честного. Александр не счел возможным проигнорировать это предложение. Шереметев вступил в должность, но через два месяца у него приключился «удар» (видимо, нетяжелый инсульт). Шереметев постепенно поправлялся, но Александр не стал ждать выздоровления Василия Александровича и отправил его в почетную отставку, а министром назначил Муравьева. Перед подписанием указа о назначении император в личной беседе обратил внимание Муравьева на недостатки по части общего управления государственными имуществами и, главное, на их недостаточную доходность (подчеркнуто мной. – П. Ф.)^[373].

Перед вступлением в должность Михаил Николаевич встретился с товарищем (заместителем) двух предшествующих министров Д. П. Хрущовым. Дмитрий Петрович был заместителем Киселева с 1851 года и одним из самых активных проводников политики своего патрона. Он пришел на прием к Муравьеву по своей инициативе с вопросом, намерен ли новый министр руководствоваться теми принципами, которыми руководствовался П. Д. Киселев. В зависимости от ответа Муравьева Хрущов собирался решить, будет ли он работать с новым министром. Муравьева заявил, что исповедует принципы совершенно иные, нежели П. Д. Киселев. «Я всегда ему это говорил и не только говорил, но писал, – продолжал Муравьев. – Вот записка, которая пожелтела от времени, в которой были изложены мои мысли много лет назад (известная нам записка 1837 года. – П. Ф.). Я ее перечитал и не могу изменить ни одного слова. У графа Киселева все была теория; теорию нужно в сторону, надобно ввести начала, принятые в удельном управлении (то есть постепенное повышение ставок оброка. – П. Ф.). Это мое убеждение, может статься ошибочное, дело это покажет, но оно таково, а в 60 лет я своих убеждений не переменю. Все это я сказал государю», – закончил Муравьев^[374]. Иными словами: кадастр дело хорошее, но составление его – не повод для того, чтобы не повышать оброчных ставок. Вопрос, что первично: благосостояние крестьян или интересы казны – для Муравьева решен уже давно: доходы казны должны повышаться, но без подрыва платежеспособности плательщиков.

Кончился разговор тем, что Муравьев заявил Хрущову: при таком расхождении во взглядах им лучше не работать вместе, проще сказать, предложил ему подать в отставку. Хрущов, однако, попытался разрешить спор прямым обращением к государю. В своей записке на высочайшее имя он отстаивает систему Киселева как комплекс мер, имеющих целью попечение о государственных крестьянах и «не нарушающих спокойствия народа, из 20 миллионов душ состоящего»^[375]. Стараясь убедить царя, Хрущов даже идет на некоторые «неточности», например, сообщает о приросте доходов на 8 млн руб. Собственные доклады министерства этой цифры не подтверждают. Царь непоколебим. Его собственноручная резолюция на записке Хрущова адресована Муравьеву и призывает его действовать в соответствии с данными ему ранее инструкциями (то есть добиваться повышения доходности. – П. Ф.), но «без торопливости, без всяких крутых мер и без всяких гонений на личности»^[376].

В ведении М. Н. Муравьева оказалось громадное хозяйство: 220 млн десятин земли, в том числе 113 млн десятин сельхозугодий. На этих землях жили, трудились и с этого кормились почти 20 млн государственных крестьян разных наименований: собственно государственные крестьяне, однодворцы, малороссийские казаки и проч., уплачивающие за пользование землей оброк. Всего в их постоянном пользовании находилось около ²/₃ казенных сельхозугодий. 10 502 принадлежавших государству участка общей площадью 8,5 млн десятин оставались незанятыми и сдавались в оброчное пользование государственным крестьянам или другим желающим с торгов. В государственное имущество, которым управляло министерство, входило далее 107 млн десятин казенных лесов, которые нужно было охранять, предоставлять в регулируемое пользование для обеспечения жизнедеятельности населения и извлечения дохода в пользу казны. В собственности государства находились также 10 600 «неземельных статей» – мельницы, усадебные места, сады, рыбные ловли, мануфактуры. Они также сдавались в аренду. Особой жемчужиной государственной собственности в ведении Министерства государственных имуществ были каспийские рыбные и тюленьи промыслы. Они приносили большой доход. В 1853–1856 годах на Каспии работала экспедиция во главе с одним из учредителей Географического общества академиком Бэром с целью определить наиболее рациональные способы использования и сохранения этих богатств.

Такими были масштабы хозяйства, которым предстояло управлять Муравьеву. Каков же был инструментарий, с помощью которого это управление должно было осуществляться? Было министерство с сотнями сотрудников и созданная за 20 лет региональная система присутственных мест, включавшая в себя 47 губернских палат государственных имуществ, а под ними 280 окружных, 1380 волостных и 5860 сельских управлений. С тем, что стояло за этими внушительными цифрами, Муравьеву еще предстояло ознакомиться на месте, но некоторое представление на этот счет у него было еще со времен губернаторства в Курске, а также из практики взаимодействия с губернскими палатами его межевых отрядов.

Муравьев был опытным администратором и отлично понимал: чтобы успешно управлять таким хозяйством, нужно сначала обновить и подчинить своей воле этот огромный аппарат. В одном из писем брату того периода он откровенно и подробно высказывается на эту тему: «Дел и забот теперь довольно; когда поближе ознакомлюсь с делами и устрою хороших людей и главное помощников, тогда много, много будет легче. Людей достойных довольно, но не в министерстве, покуда их определишь да выучишь на свой лад, время много уйдет, а дела текут и застоя допускать нельзя. Надеюсь, что со временем и дел будет меньше, т. е. будет настоящее правительственное действие, а не бездумная пустая огромная и бесполезная переписка, когда я до того достигну, тогда буду действительно министром, а теперь еще несчастное существо, имеющее мало времени мыслить и с большими усилиями отбивающееся от бумажного напора и часто фальшивого и даже не совсем благонамеренного направления второй линии, которая, имея в руках бумажную страшную силу, привыкли^[377]управлять в своих видах. Эти-то лица и составляют у нас везде управление, и отбиться от них вдруг нелегко, но с божьей помощью надеюсь и до этого достигнуть, тогда я буду хозяином в своем министерстве»^[378].

Нужно было с чего-то начинать. Для министра трех министерств, в коего превратился Муравьев, первым шагом было подыскание абсолютно надежных и самостоятельных ближайших помощников – заместителя (товарища) министра и директоров ведущих департаментов. В заместители Муравьев пригласил своего сотрудника по Межевому корпусу Александра Алексеевича Зеленого. Выпускник Морского кадетского корпуса, участник описанного Гончаровым плавания на фрегате «Паллада», участник Крымской войны, А. А. Зеленой обладал безукоризненной честностью, непоколебимым спокойствием и редкой способностью говорить правду в глаза начальству вплоть до высочайших лиц. Позже, благодаря этим качествам, он стал генералом от инфантерии и преемником Муравьева на посту министра госимуществ. На должность директора ведущего департамента Муравьев пригласил П. А. Валуева. Спустя некоторое время на Валуева были дополнительно возложены обязанности директора еще одного департамента – сельского хозяйства, а потом еще и председателя ученого комитета министерства. Позже пути Муравьева и Валуева разойдутся, но тогда будущий министр был чрезвычайно полезным и преданным сотрудником Михаила Николаевича.

Большое значение Муравьев придавал должности директора канцелярии министерства. Это примерно то же самое, что сегодня руководитель аппарата того или иного органа власти, и не случайно руководители аппаратов, как правило, входят в число ближайших сотрудников первого лица. Именно от них зависит точность интерпретации и исполнения решений и указаний руководителя, уровень ответственности, порядочности и мотивированности сотрудников, чьими руками и головами собственно и осуществляется та сложнейшая работа, которая называется управлением. Вот что писал Михаил Николаевич брату Николаю, который в 1856 году был назначен наместником на Кавказ, и просил брата порекомендовать ему достойного человека на должность начальника канцелярии: «Для этого места надобно искать людей молодых и бодрых, которые еще жаждут служебной деятельности и отличия. И при этом надобно, чтобы того человека сам лично знал… Без взаимного личного знакомства и полного знания друг друга нельзя найти директора канцелярии…»^[379]. Такого человека Михаил Николаевич нашел в лице В. А. Иславина. Ему было под сорок. Немало, но с точки зрения шестидесятилетнего министра не так уж много. В министерстве он работал уже полтора десятилетия. Муравьев был знаком с ним по Географическому обществу, в деятельности которого Иславин участвовал как автор известного этнографического исследования о самоедах (ненцах), написанного по материалам его собственной экспедиции в Заполярье. Муравьев долго приглядывался к нему уже в министерстве и через год после своего назначения пригласил его на ключевую должность директора канцелярии. И не ошибся. Иславин успешно работал в этой должности вплоть до отставки Муравьева в 1862 году, а потом еще много лет на других руководящих должностях.

Подходящую кандидатуру на должность директора лесного департамента Муравьев нашел только после долгих поисков, перебрав множество соискателей. Начальником государственного лесного хозяйства стал Александр Андреевич Неверовский – боевой генерал, участник Кавказской и Крымской войн и вместе с тем географ, автор нескольких работ о Кавказе и других местах, где протекала его служба, известный Муравьеву по Географическому обществу. Александр Андреевич успешно выполнял многотрудные обязанности директора лесного департамента и генерал-инспектора лесного корпуса до 1864 года и оставил его по состоянию здоровья незадолго до смерти.

Постепенно кадровый костяк был сформирован. Следующим шагом стала масштабная личная ревизия местных подразделений всех трех подчиненных Муравьеву ведомств. В конце лета 1857 года он совершил большую инспекционную поездку по 12 губерниям, на следующий год – еще по 7. Железных дорог в России было совсем мало, и большая часть тысячеверстного пути совершалась на лошадях. В губерниях Муравьев инспектирует одновременно палаты госимуществ и присутственные места удельного и межевого ведомств. Министр лично знакомился с работой на местном уровне. Где-то, обнаружив полное нерадение и должностное несоответствие, просто запирал присутствия на ключ, а ключ клал себе в карман. Приказы об увольнении составлялись тут же и доставлялись уволенным уже после отъезда грозного инспектора.

Из поездки 1857 года Муравьев вынес убеждение в избыточности двух из четырех уровней управления госимуществами. Он принимает решение о ликвидации окружного и сельского и усилении губернского и волостного звеньев. Это дает возможность на ¹/₃ сократить управленческие расходы. Царь соглашается.

Теперь нужно было наметить план действий по решению главной задачи, поставленной царем: увеличить доход с основной производительной силы государства – казенных крестьян. И вновь меры Муравьева подсказаны не какими-то хитрыми теориями, а здравым смыслом. Начать с очевидного – наведения элементарного порядка, а тем временем изучить ситуацию поглубже и наметить программу дальнейших действий. В отчете Михаил Николаевич сообщал, что прежде всего озаботился улучшением поступлений по ранее установленным окладам. С помощью введения постоянного мониторинга ситуации со стороны губернских палат и двухнедельных отчетов последних в министерство удалось, пока еще ничего не меняя по существу, добиться заметного улучшения платежной дисциплины и сокращения недоимки только по великорусским губерниям за год почти на 500 тыс. руб., что больше среднего ежегодного прироста общей доходности по министерству при Киселеве^[380].

Далее в повестку дня вставал вопрос увеличения общей суммы обложения: без его решения серьезное повышение доходности госимуществ, которого требовал царь, было невозможно. В том, что такое увеличение в принципе посильно для государственных крестьян, убеждало сравнение обложения казенной деревни с аналогичными показателями других категорий крестьян. Министр госимуществ приводит их в своем отчете: на каждую из 8950 тыс. ревизских душ государственных крестьян приходилось 2 руб. 82 коп. чистого дохода в казну. Между тем доходность частных имений составляла 8 руб. с одной ревизской души, а по удельному ведомству – 3 руб. 80 коп. на душу^[381]. Оставалось определить пределы и темп увеличения налоговой нагрузки, соразмерные возможностям государственных крестьян – разным в зависимости от конкретных условий хозяйствования.

Но как это сделать? Киселев уповал на результаты работы кадастровых отрядов: научно обоснованное исчисление доходности хозяйств путем замеров урожайности и учета цен на сельхозпродукцию на местных рынках. Муравьев относился к этому способу скептически. За 30 лет он прошел все ступени управления крестьянами. Был помещиком, директором казенной палаты, губернатором, руководил межевым делом, управлял почти миллионом удельных крестьян. Он знал крестьян, не идеализировал ни их, ни оценщиков из кадастровых отрядов и понимал, как много субъективных факторов влияло на результаты хозяйствования и тем более – на итоги оценки этих результатов: трезвость или пьянство, усердие или леность крестьян; их естественное стремление всеми средствами занизить оценку при проведении кадастровых работ; сомнительная неподкупность оценщиков и т. д. Поэтому еще в записке 1837 года он дипломатично, но скептически высказывался о кадастре и всю жизнь считал этот способ определения ценности земли «теорией». «Практикой» он называл определение ставок обложения на основании «нескольких лет» систематического сбора в каждой губернии, каждой местности и каждом селении верных данных с учетом всех их особенностей, а также с использованием процедур и примерных значений базовой ставки, привычных для крестьян^[382].

В то время в России применялись несколько разных систем обложения. В 19 губерниях – кадастровая, в 16, где кадастровые работы еще не проводились или не были завершены, – прежняя подушевая; в западных и прибалтийских губерниях – инвентарно-люстрационная. В результате инспектирования министром в течение 1857 года 12 губерний в кадастровой системе были выявлены существенные недостатки: «Количество оброчной подати оставлено (с 1839 г. – П. Ф.) неподвижным, между тем как ценность земли постоянно возрастает», – сообщает Муравьев^[383]. Расчеты, произведенные вышеописанным «практическим» способом, показывали, что путем приведения оброчных ставок в соответствие с возросшей ценностью земли только в губерниях, переведенных на кадастр, дополнительно можно было получить в год 4360 тыс. руб. казенного дохода.

Общее упорядочение государственных имуществ сулило немалые суммы. Муравьев предложил в прибалтийских губерниях продать часть низкодоходных казенных земель эстляндскому и курляндскому дворянству. Энергично продолжались работы по межеванию, в ходе которых выявлялось немало неучтенной или самоуправно занятой казенной земли. В восточных приволжских губерниях в самочинном пользовании крестьян было выявлено более 1 млн десятин. Большие территории казенной пахотной земли были предметом спекуляции: купцы и мещане в многоземельных губерниях «заоброчивали» (то есть брали в аренду у государства) по минимальной цене десятки тысяч десятин земли, а потом мелкими участками сдавали ее в субаренду крестьянам, получая до 3 руб. за десятину в год. Муравьев предложил делить выявленные участки пустующей казенной земли в Самарской, Саратовской, Оренбургской, Астраханской, Пермской губерниях на лоты по 500 десятин и сдавать их в аренду с торгов. Одновременно в Архангельской, Вятской, Виленской, Волынской, Гродненской, Ковенской, Курляндской, Лифляндской, Минской, Подольской, Полтавской, Черниговской губерниях велось дообследование на предмет выявления и там пустующих либо самоуправно занятых земель.

Особой статьей было огромное лесное хозяйство, находившееся в ведении Министерства государственных имуществ (МГИ). Выводы Муравьева на этот счет были неутешительны. «Министр государственных имуществ (став министром, Муравьев почему-то начал писать о себе в третьем лице. – П. Ф.) не считает себя вправе умолчать перед Вашим Величеством о неустройстве по лесной части. Произведенная им лично ревизия в 1857 и 1858 гг., а также посредством особых чиновников, привели к тому убеждению, что казенные леса истреблялись во многих местностях. Истребление лесов происходило не столько от самовольных порубок крестьян, как от лесопромышленников при содействии им, к сожалению, во многих случаях чинов лесного управления, а также и от лесных пожаров, из коих многие умышленно поджигались для прикрытия злоупотреблений»^[384]. Как видим, картина в русских лесах середины XIX века не очень-то отличается от того, что мы наблюдаем сейчас, особенно в части сговора лесопромышленников и чинов лесного управления и умышленных поджогов с целью прикрыть злоупотребления. Для выправления ситуации Муравьев предлагает, во-первых, увеличить численность и улучшить подготовку и оплату труда чинов лесного корпуса. Во-вторых, изменить порядок порубки: отказаться от одновременной порубки в разных местах, которую «при наших расстояниях невозможно проконтролировать», и вырубать последовательно. В-третьих, систематически заниматься возобновлением лесов, возложив эту работу на лесную стражу и привлекая ей в помощь казенных крестьян в малолесных и степных губерниях.

Для повышения доходности государственного лесного хозяйства было установлено, что продажа лесов из казенных дач (участков) производится с торгов. В результате доход с казенных лесов в 1858 г. возрос на 100 тыс. руб. Сумма небольшая, но, чтобы увеличить ее, нужны были годы систематической работы. Ее-то и начал Муравьев. При Киселеве (1838–1856) чистый доход Министерства государственных имуществ от лесного хозяйства составлял 4574 27 руб. в среднем за год; при Муравьеве (1857–1862) – 585 587 руб., и только при преемнике Муравьева А. А. Зеленом количество перешло в качество и чистый доход от казенных лесов в период 1863–1872 годов вырос до 3 338 512 руб.^[385]

В ряде авторитетных исследований приводятся весьма сдержанные оценки финансовых результатов работы Муравьева на посту министра государственных имуществ. Речь идет об уже упоминавшихся классических работах С. П. Кавелина 1912 года и Н. М. Дружинина 1946 года. «За 4¹/₂ года управления Муравьева доходы выросли с 34 897 000 до 40 349 000 (то есть на 5¹/₂ млн), расходы выросли с 3 до 5 млн руб.», – сообщает С. П. Кавелин^[386]. «По подсчетам самого министерства доходы казны выросли с 34 млн 897 тыс. до 40 млн 349 тыс. руб., т. е. на 5 млн 452 тыс., а расходы на министерство за тот же период повысились с 3 до 5 млн руб. Т. е. экономический выигрыш составил небольшую сумму в 3 млн руб.», – повторяет за Кавелиным Н. М. Дружинин и характеризует эти итоги как «неблестящие»^[387].

Цифры эти заимствованы из выпущенного Министерством государственных имуществ в 1888 году юбилейного «Исторического обозрения пятидесятилетней деятельности». На странице 74 части 1 читаем: «В течение 4¹/₂ летнего управления министерством графа Муравьева доходы казны увеличились с 34 897 000 до 40 349 000, но в то же время и расходы государственного казначейства увеличились с 3 до 5 слишком миллионов рублей». Здесь какая-то неувязка. Согласно таблицам в приложении 2 «Исторического обозрения», расходы Государственного казначейства на МГИ с 1857 по 1861 год увеличились не «с 3 до 5 слишком миллионов», а с 3 млн 432 тыс. руб. до 4 млн 090 тыс. руб., т. е. выросли не на 2 с лишним, а менее чем на 1 млн руб.^[388] Но это – между прочим.

Главное сомнение в отношении приведенной оценки «экономического выигрыша» от действий Муравьева состоит в том, что этот выигрыш должен определяться не сопоставлением дохода последнего года «муравьевского» периода с доходом первого года, а сравнением общего дохода казны с государственных имуществ за четыре «муравьевских» года с четырьмя последними годами под руководством П. Д. Киселева, с учетом, разумеется, общей суммы расходов за те же периоды. На основании таблиц доходов и расходов легко рассчитать, что за 1858–1861 годы сумма дополнительного дохода казны с государственных имуществ составила округленно 15 млн руб., а сумма дополнительно произведенных расходов – 1,5 млн руб., итого «чистый выигрыш» – 13,5 млн руб.

Существенное улучшение финансовых результатов работы МГИ в 1858–1861 годах стало одним из важных источников для аккумулирования тех значительных сумм, которые были необходимы для выкупной операции в ходе крестьянской реформы 1861 года. Кроме того, по инициативе М. Н. Муравьева на те же цели в 1859 году из фондов, находившихся в управлении МГИ, было передано Минфину еще 10 млн руб.: 3,5 млн из вспомогательного для нижних чинов капитала (т. е. из средств, аккумулируемых для обустройства увольняемых из армии солдат); 600 тыс. – из лесохозяйственного капитала; 4,5 млн из хозяйственного и других капиталов; 1 млн 262 тыс. – из капитала на устройство хлебных магазинов. Таким образом, выкуп государством земли у помещиков для наделения ею в кредит выходящих из крепостной зависимости помещичьих крестьян осуществлялся в 1861 году в значительной степени за счет средств, накопленных трудами государственных крестьян. Оценивая деятельность Муравьева во главе МГИ, следует учитывать, что до его прихода доход казны с государственных имуществ в течение многих лет стагнировал на уровне 33–34 млн руб. в год. За это время крестьяне и чиновники в казенной деревне привыкли к тому, что в текущем году нужно будет одним заплатить, а другим собрать ровно столько же оборочных платежей, сколько в году прошедшем, а не быстро, но неуклонно растущая недоимка рано или поздно будет прощена. Значит, и тем, и другим нет нужды напрягаться. Полтора года ушло у Муравьева на то, чтобы преодолеть инерционную силу этих привычек, сначала в головах чиновников-управленцев, потом в головах крестьян, и определить новые, повышенные, но реальные оборочные ставки. 1859 год принес первые плоды: доход казны вырос на 4 млн и составил 38,5 млн руб. Это был перелом: в 1861 году доход превысил 40 млн, в 1862-м, уже при новом министре А. А. Зеленом – 44 млн руб. (А. А. Зеленой был единомышленником и другом Михаила Николаевича и действовал по его «лекалам».) В последующие годы доход МГИ стабилизировался на уровне 44–46 млн руб. в год. При этом, по подсчетам министерства, рост доходов казны на протяжении всего периода только на 60 % обеспечивался повышением оборочных ставок. Это не подрывало платежеспособности казенной деревни. Еще на 40 % рост доходов подпитывался из других источников^[389].

Достижение отмеченного перелома и составляет главный результат деятельности Муравьева по выполнению задачи, возложенной на него императором.

Повышение доходов казны было главной, но далеко не единственной заботой Муравьева на посту министра государственных имуществ. Он энергично занимался всем спектром вопросов, который унаследовал от своего предшественника. Без промедлений продолжались работы по специальному размежеванию и оценке земель. Поощрялось и финансировалось переселение безземельных крестьян из малоземельных губерний на новые места в междуречье Волги и Дона, в Заволжье, на Алтай. «В России не должно удерживать неподвижным сельское население. Эта неподвижность составляет болячку крепостного состояния», – считал Муравьев^[390].

Другим аспектом повышения мобильности сельского населения было поощрение всякого рода промыслов, в том числе отхожих, доходы от которых, как и в удельном ведомстве, по предложению Муравьева были освобождены от налогообложения. Стимулирование несельскохозяйственных промыслов крестьян, увеличение числа занятых ими и удельного веса доходов от промыслов в общем объеме доходов сельских тружеников министр госимуществ считал стратегически важным направлением экономического развития.

Был упрощен выкуп государственными крестьянами у государства находившихся у них в пользовании сельскохозяйственных угодий. Укрепилась система страхования на случай неурожаев и пожаров. Запасные магазины (склады) посевного зерна были учреждены еще в 1834 году, но они никогда не имели полного объема запасов, предусмотренного законом. К 60-м годам ситуация стала выправляться. Общий объем запасного зерна, наличного и розданного в ссуду, достиг небывалых 16 млн четвертей. Почти три миллиона строений были застрахованы от пожаров.

Одним словом, Муравьев всемерно содействовал усилению рыночных начал в экономике казенной деревни.

Не очень быстро, но неуклонно продвигалось распространение образования среди крестьянских детей. Наряду с традиционными церковно-приходскими школами по инициативе Министерства государственных имуществ в казенных деревнях стали появляться еще более упрощенные начальные школы грамотности. Среди учеников становилось больше девочек, хотя их доля все еще едва превышала ¹/₁₀. Министерство заботилось о религиозно-нравственном окормлении государственных крестьян. За 4¹/₂ года было построено 772 православные церкви, отремонтировано 1425 старых, учреждено 96 новых приходов.

Существенно расширялись работы по лесопосадке, налаживалась работа лесной стражи. Завершалась работа над Уставом каспийских рыбных и тюленьих промыслов, который должен был защитить уникальные ресурсы Каспия и одновременно обеспечить интересы прикаспийского населения.

Важнейшим стратегическим направлением работы министерства, сориентированным на дальнюю перспективу, Муравьев считал повышение эффективности сельского хозяйства России путем постепенного внедрения достижений аграрной науки: усовершенствованного севооборота, современных орудий и методов обработки земли. Михаил Николаевич был невысокого мнения о традиционных методах хозяйствования русских крестьян. Как и в межевом деле, начинать работу в этом направлении он считал нужным с налаживания систематической подготовки профессиональных кадров.

В этой сфере Михаил Муравьев выступал продолжателем главного дела последней трети жизни своего отца. Николай Николаевич Муравьев был одним из основателей Московского общества сельского хозяйства и руководителем созданной при нем школы для подготовки агрономов и управляющих имениями. Она была открыта в 1829 году первоначально для 40 учеников. В 1840 году, незадолго до смерти Н. Н. Муравьева, на приобретенном школой хуторе была организована первая летняя практика. К 1859 году школой было выпущено 715 учеников.

С момента создания Министерства государственных имуществ Императорское Московское общество сельского хозяйства работало в тесном контакте с ним. 28 сентября 1857 года на экстраординарном собрании общество ознакомило со своей работой нового министра госимуществ и приняло его в свои почетные члены^[391]. В том же году Московское общество сельского хозяйства признало необходимым основать в Москве учебное заведение сельскохозяйственного профиля по образцу упоминавшегося выше Горы-Горецкого института в Могилевской губернии. В подмосковном Петровско-Разумовском общество арендовало площади под учебные поля и небольшое обветшавшее здание усадьбы. Но силами одной общественности создать серьезное учебное заведение было невозможно. Пригодился муравьевский опыт общественно-государственного партнерства. Министр государственных имуществ подготовил доклад на высочайшее имя. В докладе подчеркивалась «необходимость приложения к земледелию усовершенствованных машин, орудий и способов» и «потребность в деятелях, которые при помощи научных сведений могли бы с успехом совершить преобразования в направлении сельской промышленности». В этой связи Муравьев ратовал за создание учебного заведения, «где бы можно было получить основательные познания во всех отраслях сельского хозяйства», и особенно настаивал на том, «чтобы в это заведение был открыт доступ всем и каждому из желающих посвятить себя агрономическим знаниям»^[392]. Муравьев испрашивал высочайшего согласия на поддержку из государственных средств инициативы общества сельского хозяйства.

Арендованные обществом объекты были выкуплены в казну. Спустя два года ветхое усадебное здание было разобрано и на его месте по проекту Н. Л. Бенуа возведено главное учебное здание с актовым залом, аудиториями, физическим, геодезическим и лесным кабинетами, профессорской и подсобными помещениями. Было также построено общежитие для студентов. При преемнике Муравьева на посту министра А. А. Зеленом состоялось торжественное открытие Петровской земледельческой и лесной академии – праматери знаменитой Московской сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева (с 2014 года – Российский государственный аграрный университет). Наряду с университетом землеустройства и МИИГАиК знаменитая Тимирязевка – это еще один памятник пробивной силы и деловой прозорливости М. Н. Муравьева.

С 1857 года Михаил Николаевич жил с женой в том же здании на Литейном проспекте, где располагался департамент уделов, в просторной служебной квартире. У них часто гостили родственники: братья, дети со внуками. Среди внуков дед особенно выделял старшего – своего полного тезку, время от времени возил его с собой за границу. Почти ежедневно у Муравьевых ужинал кто-то из ближайших сотрудников и сподвижников: А. А. Зеленой, П. А. Валуев, В. И. Булыгин, А. И. Дельвиг, братья Милютины.

Михаилу Николаевичу перевалило за 60. Он страдал грудной жабой и катарактой, к старости стала сильнее болеть раненая нога. Раз в год он ездил на воды. До 1855 года предпочитал Железноводск, но железной дороги туда не было, и Михаил Николаевич переориентировался на чрезвычайно модный тогда у российской элиты немецкий Бад-Эмс, куда добраться было проще: пароходом до Гамбурга, а потом поездом. В декабре 1857 года открылось движение на участке Санкт-Петербург – Луга строившейся Петербургско-Варшавской железной дороги. Сделалось доступнее родовое гнездо – Сырец. Муравьев стал наведываться туда. Когда на пару дней, когда на недельку. Благодаря железной дороге срочные документы из Петербурга доходили до него всего за полдня и на следующее утро могли опять быть в Петербурге с его резолюцией. Михаил Николаевич стал подумывать о перестройке сырецкой усадьбы.

Но главным предметом его мыслей и интересов, как и всю жизнь, была служба. Страна стояла на пороге судьбоносных преобразований поземельных и межсословных отношений, той сферы, в которой он уже почти 40 лет успешно работал, в которой он поднялся от мелкого помещика в рославльском захолустье до одного из самых влиятельных имперских сановников. В силу трех своих должностей, ключевых в системе поземельных отношений, своего жизненного опыта и заслуженной репутации неизменно успешного менеджера он мог претендовать на выдающуюся роль в надвигающихся преобразованиях. Он не считал, что достиг своего потолка. Мы не знаем, о каких служебных перспективах думал сам Михаил Николаевич, но вокруг него и еще больше за его спиной стали поговаривать, что он метит в «Аракчеевы Александра II»^[393]. Публично об этом первыми сказали русские политические эмигранты – П. В. Долгоруков и А. И. Герцен – люди хоть и далекие от России географически, но подробно информируемые обо всем, что происходило в Зимнем дворце и вокруг него своими бесчисленными добровольными осведомителями. Читать эмигрантскую прессу и снабжать ее «золотые перья» последними петербуржскими новостями было любимым занятием множества государственных сановников, не говоря уже об их приятелях и женах.

В начале 1857 года Александр II принял решение приступить к разработке пакета нормативных документов о порядке отмены крепостного права в России.

XVI. Крестьянская реформа и вторая отставка

Мы подошли к одному из самых важных и самых сложных периодов русской истории XIX века. Периода, когда не только искались развязки запутанных клубков противоречий прошлого, но и завязывались узлы, которым было суждено определять будущее России в течение нескольких последующих десятилетий. Как руководитель важнейшего ведомства экономического блока управления империей и еще двух крупных государственных структур в сфере земельных отношений и сельского хозяйства М. Н. Муравьев оказался в самом центре столкновения интересов и позиций вокруг предстоящей реформы, возникновения и распада коалиций, бесконечных перегруппировок борющихся сил внутри политического класса России. И он участвовал в этой борьбе не только в силу занимаемой им должности, но и в силу своего политического темперамента и собственного понимания долга слуги государя и отечества.

Мне предстоит описать, «как это собственно было», но в полном объеме такая задача мне, конечно, не по силам. Необъятны уже количественные параметры материалов, которые необходимо проработать: тысячи архивных листов, сотни крупных, в том числе выдающихся, исследований. Еще большие трудности связаны с многослойностью и изменчивостью конфигурации тех борений, которые происходили тогда внутри политического класса, и тех столкновений разных, зачастую противоположных оценок, которые вот уже полтора века происходят среди исследователей отечественной истории и, похоже, не собираются прекращаться.

Осознавая это, я был вынужден прибегнуть к сознательному упрощению: перепрыгивать какие-то промежуточные этапы, игнорировать тех или иных действующих лиц, концентрируясь исключительно на действиях Михаила Муравьева и его главных оппонентов.

Итак, в начале 1857 года Александр II принял решение приступить к разработке пакета нормативных документов о порядке отмены крепостного права в России.

Необходимость этого шага давно уже была для него очевидна. Так же очевидны были риски, связанные с этим решением: неизбежная фронда дворян, возможные волнения крестьян, которых сама весть о предстоящих преобразованиях могла вывести из политической спячки. Все это Александр слышал и усвоил еще в сороковые годы, когда по поручению отца возглавлял комитеты по крестьянским вопросам, плоды работы которых для крепостных крестьян свелись к частным улучшениям, но не решили главных вопросов – о свободе и земле. Но царь понимал и то, что крепостное состояние трети населения страны является одной из причин экономической и технической отсталости, за которую Россия так дорого поплатилась в только что проигранной войне. Крестьяне вели себя пока довольно спокойно, но их терпение не могло быть бесконечным.

(Оценка советской историографией ситуации конца 1850-х годов как «предреволюционной» вряд ли имеет под собой реальные основания. Документы и воспоминания современников свидетельствуют о том, что подавляющее большинство крестьянских протестных выступлений, возведенных некоторыми советскими историками в ранг восстаний, на самом деле не выходило за рамки узко локальных случаев неповиновения, для усмирения которых оказывалось довольно инвалидной полуроты, одного решительного офицера и достаточного запаса розог. Но ведь русские долго запрягают, да быстро ездят.)

В мотивации, побуждавшей Александра II к решительным действиям, присутствовал и нравственно-психологический фактор: с одной стороны, несовместимость «душевладения» с идеалами христианства, с другой – та особая ответственность, о которой с ним, конечно, не раз беседовали его воспитатели и прежде всего отец. Более того, говорили, что на смертном одре Николай Павлович прямо возложил на своего наследника обязанность освободить крестьян.

История России сложилась так, что Александр II был одним из немногих русских царей, рожденных и воспитанных для того, чтобы царствовать, и вступивших на престол в бесспорно и неоспоримо законном порядке. Этим не могли похвастаться, хотя и по разным причинам, ни его отец, ни дядя. В бесспорности прав на престол деда, Павла I, сомневалась сама его мать, прабабка Александра Николаевича Екатерина II – императрица, конечно, великая, но уж точно не вполне законная. И так далее, едва ли не до Федора Алексеевича. Кому же как не ему, Александру II, несомненно, царственному сыну своего царственного отца, было принять на себя великую ответственность преобразования вековых, но явно прогнивших основ межсословных отношений в России. К тому же он вступал на трон не юношей, а почти сорокалетним мужем в расцвете сил, вооруженный многолетним опытом участия в управлении страной.

Уже вскоре после коронации Александр II публично высказался в том смысле, что немедленно приступать к реформам не собирается, но будет хорошо, если преобразования начнутся не снизу, а сверху. Свидание и беседы с уважаемым им дядей – братом матери, прусским королем Фридрихом Вильгельмом IV, во время европейского турне Александра в конце 1856 года дали последний импульс. Император решился и, нужно отдать ему должное, от этого решения не отступил. Таким образом появилась первая и главная предпосылка реформы, без которой она в России XIX века была бы заведомо невозможна: политическая воля монарха.

Теперь предстояло найти решение задачи со множеством неизвестных. Как, не ущемляя интересов дворян, забрать у них то, что они почитали своей собственностью: крепостные души и отведенную этим душам, но принадлежавшую помещикам землю. Как, не забирая земли у дворян, не превратить освобождение крестьян в их изгнание с земли, которую они привыкли считать своею. Как, разрывая многовековую связь двух главных сословий российского общества – крепостного крестьянства и поместного дворянства, не подорвать оснований самодержавия и российской государственности в целом. Ответы на эти вопросы и должен был найти Секретный комитет, учрежденный Александром в начале 1857 года.

Руководить повседневной работой комитета было поручено генералу от кавалерии, председателю Государственного Совета и Комитета министров А. Ф. Орлову, другу покойного императора, только что возведенному Александром в княжеское достоинство за удачно проведенные им трудные переговоры побежденной России со странами-победительницами об условиях мира. В комитет вошли высшие сановники империи и доверенные лица царя. В том числе действующие министры внутренних дел, финансов и Императорского двора, шеф жандармов В. А. Долгоруков, два будущих председателя Комитета министров – П. П. Гагарин и Д. Н. Блудов, генерал-адъютанты Я. И. Ростовцев и К. В. Чевкин, выдающийся юрист, директор департамента законов М. А. Корф и др. Одним словом, это было созвездие высших должностных лиц старой школы, заслуженных, опытных и осторожных.

М. Н. Муравьев был введен в Секретный комитет чуть позже, сразу после получения портфеля министра госимуществ, и оказался едва ли не единственным его членом, предметно знакомым с той тематикой, которой предстояло заниматься. Еще через несколько недель для усиления политического веса комитета и повседневного надзора за его деятельностью царь ввел в него своего младшего брата великого князя Константина Николаевича, только что вернувшегося в Россию после длительного пребывания за границей. Именно этим двум людям – шестидесятилетнему Михаилу Муравьеву и тридцатилетнему Константину Романову предстояло сыграть роли главных героев-антиподов политической битвы, которая в следующие четыре года развернулась вокруг крестьянской реформы.

В огромной исторической литературе, посвященной реформе 1861 года, Муравьев обычно оценивается как враг преобразований и завзятый крепостник. Эти оценки восходят к отзывам его коллег по Секретному (после переименования в 1858 году – Главному) комитету и прежде всего к мнению политического руководителя всего комплекса подготовительных работ великого князя Константина Николаевича. В его дневниках 1859–1861 годов множество, мягко говоря, нелестных характеристик Муравьева: «Ужасный человек», «Он лгал с неимоверной наглостью», «Муравьев был отвратителен как всегда», «канальские выступления Муравьева» и т. п., причем после каждого словесного столкновения с Муравьевым Константин отправлялся к «Саше» – своему венценосному брату специально для разоблачения козней министра госимуществ^[394]. Советская историческая наука изначально пошла в этом вопросе по пути, указанному великим князем и его единомышленниками. Будущий руководитель советской историографии М. Н. Покровский еще до революции определил вклад М. Муравьева в подготовку крестьянской реформы: «Роль эта была чисто отрицательного характера»^[395], и эта оценка многие десятилетия не подвергалась сомнению. В постсоветский период суждения становятся более взвешенными. Хотя характеристика Муравьева как заведомого «активного противника крестьянской реформы» встречается и в некоторых позднейших работах, речь сегодня идет не о «реабилитации» министра государственных имуществ, а об анализе альтернативных вариантов реформы, которые по той или иной причине остались на бумаге.

Сегодня исследователям хорошо известна записка «Замечания о порядке освобождения крестьян», написанная Муравьевым в октябре 1857 года. Она писалась в ответ на опросник, направленный всем членам Секретного комитета А. Ф. Орловым с целью выяснить их мнение об общих принципах предполагаемой реформы. По первому и главному вопросу: «Должно ли приступить теперь к общим мерам освобождения крепостного сословия, или следует ограничиться одними частными и переходными мерами?»^[396] – большинство членов Главного комитета высказались крайне осторожно. «К полному и безусловному освобождению ныне же крепостного сословия приступать не следует» (министр внутренних дел Ланской); «Непременно ограничиться частными и переходными мерами» (Я. И. Ростовцев, будущий руководитель редакционных комиссий – «штаба» по разработке того варианта реформы, который был узаконен манифестом 19 марта 1861 года); «Освободить крестьян можно только постепенно (подчеркнуто автором. – П. Ф.) и применяясь в способе исполнения к разным условиям разных местностей», – уходит от вопроса Константин Николаевич.

Муравьев отвечает на заданный Орловым вопрос с двухмесячным опозданием (он был в длительной инспекционной поездке по 12 губерниям), зато ясно и недвусмысленно: «Вопрос об отмене у нас крепостного состояния есть, без всякого сомнения, жизненный для государства, и решение оного не может быть отложено» (подчеркнуто мной. – П. Ф.). И тут же поясняет почему: «В понятиях большей части народа в губерниях средней полосы Империи крепостное право помещиков должно скоро быть прекращено мерами правительства. Теперь это для крестьян только вопрос времени… Взаимно и помещики убеждены в том же».

Далее он сообщает, что крестьяне ожидают свободы с обычным для русского народа терпением, но преимущественно связывают оную с «прекращением всяких работ и платежей за землю», а также «с безграничным пользованием всеми землями помещиков, которые, по их мнению, должны будут выехать из имений в города, ибо земля, по понятиям крестьян, принадлежит им…» Поэтому, подчеркивает Муравьев, нужно укрепить систему государственного управления на уездном уровне, а до этого сохранить полицейскую власть за помещиками и т. д. Но общий пафос очевиден: начинать немедленно, двигаться маленькими шажками, но упорно.

И это был не первый документ, в котором Муравьев решительно высказывался за освобождение помещичьих крестьян. Я уже рассказывал, как еще в 1837 году, излагая по поручению министра госимуществ П. Д. Киселева свое видение реформы управления государственным имуществом, М. Муравьев отмечал, что реформа управления казенными крестьянами «должна указать тот тип взаимоотношений владельцев земель и сословия хлебопашцев, который рано или поздно сделается общим в России»^[397]. Государственные крестьяне по закону были свободными сельскими обывателями. Следовательно, уже тогда Муравьев исходил из того, что все крестьяне в России должны обрести личную свободу.

Сочувственное отношение Михаила Николаевича к освобождению крестьян подтверждают и его письма к брату Николаю, своему самому близкому и доверенному корреспонденту. «Ты хотел знать, любезный брат, как идет дело с освобождением крестьян. Вопрос этот теперь в ходу, но не получил еще окончательного самостоятельного разрешения. Дело крайне трудное, но необходимое… – пишет он 12 декабря 1857 года. – Мы еще блуждаем в начале гражданственной жизни, впрочем[,] нам лучше, ибо перед нами чужие вековые примеры больших неудач и умозрительных попыток гражданского благоустройства. У нас основания гораздо лучше, лишь бы расстаться с крепостным бытом крестьян благополучно…»^[398]. В письме 2 февраля 1858 года он вновь обращается к этой теме: «У нас особых новостей нет[,] кроме продолжения действий по освобождению крестьян; все идет мирно и спокойно; кажется, что крестьяне благоразумнее помещиков, удивляться этому не[]должно, при малой вообще образованности нашего дворянства, которое всегда было будто бы очень великодушно, т. е. приносило жертвы на счет своих крестьян…» И тут же о брате Александре, который, как мы помним, в это время губернаторствовал в Нижнем Новгороде и с помощью царя сумел переиграть тамошнее реакционное дворянство: «У брата Александра в Нижнем все это хорошо устроилось, он мастерски уладил; ему дали орден Анны 1-й степени. Он очень доволен»^[399].

Можно было бы привести массу других документов, свидетельствующих о том, что Муравьев не был противником отмены крепостного права. Что он участвовал в работе по подготовке реформы не за страх, а за совесть, и его известная реплика на заседании комитета: «Господа, через десять лет мы будем краснеть при мысли, что имели крепостных людей» – не была хамелеонской, как это инкриминировал ему Петр Долгоруков^[400].

Но Муравьев был противником реформы в том виде, который был придан ей редакционной комиссией под политическим патронажем Константина Николаевича и экспертным руководством Н. А. Милютина и в котором она стала законом 2 марта 1861 года. Против такой реформы Муравьев боролся упорно и настойчиво, невзирая на ненависть второго лица в государстве и вполне для него очевидный риск снискать немилость императора. Последнее, кстати, опровергает распространенное мнение о том, что в основе этой позиции Муравьева лежали собственные или узкогрупповые материальные интересы. Эта точка зрения тоже восходит к П. В. Долгорукову и его публикации 1860 года^[401]. Не входя в детали, укажем на два основных соображения, одно экономическое и одно политическое, лежавшие в основе этой позиции министра государственных имуществ.

Пройдя долгую школу регулирования поземельных отношений и практического управления сельскохозяйственными комплексами, М. Н. Муравьев глубоко и предметно разбирался в этих вопросах. (В этом отношении утверждение, что «никто из членов Секретного комитета не знал серьезно крестьянского вопроса»^[402] не вполне корректно.) Ключевым для экономической будущности России он считал повышение эффективности сельского хозяйства как основного источника государственных финансов и главной в то время движущей силы всего народного хозяйства. Любые реформы, полагал он, приемлемы лишь постольку, поскольку они содействуют повышению эффективности. Залогом повышения эффективности Муравьеву представлялась модернизация технологии сельскохозяйственного производства, применение достижений агрономии, использование современных машин и приспособлений. Но все это – агрономия, машины, высокие урожаи – было возможно только в крупных хозяйствах у состоятельных и просвещенных хозяев. «В хозяйстве помещика или вообще фермера прилагаются капиталы, ум и знание, а в крестьянском, как оно у нас поставлено, работают настолько, сколько нужно, чтобы обеспечить себя и семейство, и не думают об улучшении хозяйства – по сей причине большая часть земли у нас мало производительна», поэтому «для пользы государства надобно поддерживать преимущественно хлебопашное хозяйство помещиков», – писал Муравьев, возражая против обязательного выкупа у помещика в пользу крестьянской общины большего количества земли, чем было необходимо для самообеспечения крестьян и оплаты налогов и сборов^[403].

Политическая сторона дела виделась Муравьеву в том, что, посягая на право собственности помещика на землю (путем добровольно-принудительного выкупа у него земли, переходящей после выплаты выкупной ссуды в собственность крестьянской общины), правительство разрушает веру всех сословий в незыблемость закона^[404]. Из этого он делал, между прочим, логически верный, но в нравственном отношении весьма сомнительный вывод о том, что «нельзя лишать помещиков права их над крестьянами, временем утвержденного, без приличного вознаграждения»^[405]. Позже Муравьев пересмотрел эту позицию.

Главное же опасение министра госимуществ состояло в том, что лишение помещика земельной собственности наносит удар по тесной материальной связи двух основных сословий России – дворянства и крестьянства. «Поземельный надел и установленные за него с крестьян повинности составляют главный и самый существенный узел крестьянского вопроса. В этих двух явлениях заключалась доселе материальная, тесная связь между двумя сословиями, ныне одно от другого отделяемыми», – писал Муравьев в записке о проекте крестьянской реформы^[406]. Под ударом оказывалось и само существование поместного дворянства – главной опоры самодержавия.

В этом опасении Муравьев был не одинок. Многие лучшие умы России обращали внимание на то, что добровольно-принудительный выкуп у помещиков земли в перспективе может иметь последствием прекращение политического существования поместного дворянства. Вот что, отвечая на упомянутые выше вопросы графа Орлова, писал по этому поводу в 1857 году бывший министр внутренних дел, будущий председатель Комитета министров и Государственного Совета Д. Н. Блудов: «Выкуп [у дворян-землевладельцев] всех крестьян со всею землею… нанес бы смертельный, так сказать, удар всему высшему классу, который в России может быть еще более необходим, нежели в каком-либо другом государстве и который и без того уже видимо слабеет в своем значении и самой деятельности на пользу общую от беспрестанного раздробления дворянских имений и обеднения знатнейших родов. Отнять у него последнюю опору его значения в гражданском обществе – недвижимую земскую собственность, значило бы уничтожить политическое существование дворянства, обречь оное на поглощение прочими сословиями народа и заменить… аристократию землевладельческую усиливающимся более и более бюрократическим элементом»^[407]. Ту же мысль, хотя и с противоположным знаком, выражал другой выдающийся русский мыслитель, лидер радикально-демократической оппозиции А. И. Герцен. «…[К]рестьяне будут освобождены во чтобы то ни стало, и дворянство, ненавидимое народом и сокрушенное правительством (выделено мной. – П. Ф.), утратит какое бы то ни было политическое значение», – писал Александр Иванович Ж. Мишле в апреле 1859 года^[408].

Муравьев пекся именно о том, чтобы в пылу борьбы за необходимые преобразования правительство не разрушило полностью связь двух основных сословий русского общества, не сокрушило свою главную опору – поместное дворянство и не рассорилось с ним невозвратно. Такая перспектива представлялась ему неизбежной особенно в том случае, если окончательные решения будут приниматься без консультаций с землевладельцами на местах или вопреки их воле. Впрочем, считал Муравьев, «владельцы могут только представить по каждой губернии о способе применения представленных начал, сами же основания должны быть положительно выражены и указаны правительством»^[409]. Эти мысли проходят через все основные документы, написанные или подписанные Муравьевым по крестьянской реформе, и руководствуется он при этом не сословными интересами дворянства, а интересами государства – самодержавной России. Пройдет несколько лет, и он будет разрабатывать и проводить крестьянскую реформу в Северо-Западном крае таким образом, чтобы максимально отделить тамошних белорусских и литовских крестьян от их польских (или ополячившихся) помещиков и минимизировать политическое влияние последних, руководствуясь все так же не сословными, а общегосударственными интересами России.

Что касается крестьян, то безусловно поддерживая их личное освобождение, Муравьев полагал, что материальное положение бывших крепостных в результате реформы, вопреки категорическим требованиям царя, не улучшится, и уж тем более не улучшится «сразу же». Их ожидания «полной свободы», то есть прекращения всяких работ и платежей за землю и предоставления им всей помещичьей земли, удовлетворены не будут. Исходя из этого, он предлагал вводить новые порядки не торжественно и одномоментно, предвидя неизбежное в этом случае разочарование и недоумение крестьян, а постепенно, внося изменения в отдельные статьи действующего законодательства и без лишнего шума^[410].

В тот момент, когда эти соображения формулировались и приводились в качестве аргументов в политической борьбе, они вполне могли быть оспорены и оспаривались оппонентами Муравьева. Его аргументы отвергались как проявление неверия в творческие силы крестьянства, как выражение узко сословных интересов дворянства, наконец, просто как шантаж и попытка манипулировать государем. Но, глядя на аргументы министра госимуществ с высоты XXI века и зная, что произошло с Россией и российским крестьянством в конце XIX и первой половине XX века, ко многим из его предостережений приходится отнестись серьезно.

Во-первых, сразу после объявления манифеста подтвердилось опасение Муравьева, что реформа вызовет недоумение и разочарование крестьян. Многочисленные свидетели сообщают о том, что крестьяне в большинстве своем из зачитанного им в церквях многостраничного манифеста поняли только то, что земля, которую они привыкли считать своею, не переходит к ним совсем, а за нее, да и то не всю, а с отрезками, придется еще бог знает сколько лет платить деньгами и отработками. Понятия «свобода» и «повинности в пользу помещика» никак не совмещались в их сознании. Массово распространился слух о том, что зачитан был подложный документ, что господа подменили подлинную царскую грамоту^[411]. Генералы и флигель-адъютанты из свиты его величества, посланные в губернии специально для наблюдения за реакцией крестьян на объявление манифеста, сообщали о многочисленных случаях крестьянских волнений. В 39 губерниях, из которых эти сообщения поступили, было зарегистрировано 647 таких случаев. Для подавления волнений в большинстве случаев применялась военная сила и массовые порки крестьян. «Никогда так часто не применялись розги в России, как в первые месяцы освобождения», – писал накануне пятидесятилетнего юбилея отмены крепостного права С. П. Мельгунов^[412].

Во-вторых, вскоре подтвердился прогноз Муравьева о том, что материальное положение крестьян в результате реформы не улучшится. Напротив, включились факторы, неожиданные для авторов реформы. Один из них – резко ускорившийся процесс разделов патриархальных крестьянских семей. С реформой отпала обязанность крестьян согласовывать разделы с помещиками, которые, как правило, старались сдерживать их. В результате сдерживаемый ранее поток разделов хлынул неудержимо. А. Н. Энгельгардт – агрохимик, социолог, публицист, много лет живший и хозяйствовавший бок о бок с крестьянами, так описывал последствия разделов:

«Сила, соединявшая семейство и удерживавшая его в одном дворе, лопнула. <…> Вместо одного двора является, например, три. Нивы делятся на узенькие нивки, которые и обработать хорошо нельзя… Каждый работает отдельно на своей нивке. Молотят на трех овинах. <…> Скот кормят на трех отдельных дворах, и для ухода, для носки корма нужно три человека, тогда как прежде делал это один. <…> Печей топится три, хлеб пекут три хозяйки, едят из трех чашек. …[Е]сли большое корыто, в котором кормили штук шесть свиней… стоит рубль, то три маленьких корыта стоят уже не рубль, а, примерно, хоть два.

Высчитайте все, высчитайте работу, и вы увидите, какая происходит громадная потеря силы, когда из одного двора сделается три, а еще того хуже – пять»^[413]. По данным Министерства внутренних дел по 46 губерниям Европейской России число семейных разделов у крестьян с 1861 по 1882 год составило 2 371 248^[414]. Вместо 2,37 млн более или менее обеспеченных дворов появилось 6–7 млн дворов бедных. Бедных потому, что при разделе весь прибыток за несколько лет уходил на строительство новой избы, обзаведение и т. п. Зато значительно возросла рождаемость. В результате быстрого роста населения получала еще большее распространение малоземельность. Но главной причиной задержки выхода крестьянского хозяйства на траекторию роста оставалась чрезвычайно низкая урожайность крестьянских полей. Отмена крепостного права не принесла в этом отношении сколько-нибудь существенных перемен. За первые десять лет после реформы средняя урожайность зерновых по губерниям Центрального промышленного района повысилась всего на 8 %, за последующие 10 лет – еще на 4 %, в Среднем Поволжье – на 8 % и 0 % соответственно^[415]. В крупных помещичьих хозяйствах урожайность была выше и росла быстрее.

Надежды оптимистов на то, что «свободный труд» изменит мотивацию крестьянина, заставит его работать больше и эффективнее, не оправдались. Да они и не могли оправдаться. Общинный строй с его регулярными переделами, дефицит спроса и низкие цены на рынке сельхозпродукции не создавали у крестьянина мотива вкладывать в свой надел больше труда, знаний и средств, чем было необходимо для самообеспечения и уплаты обязательных сборов. Свидетельством тому – постоянное стихийное сокращение в крестьянском быту числа рабочих дней в году. Если до реформы их было 135 (37 %), то к началу 1870-х стало 125 (34 %), к 1902 году – 107 (29 %), а нерабочих – 230 (63 %), 240 (66 %) и 258 (71 %) соответственно^[416].

Вопрос о том, как повлияла реформа 1861 года на уровень благосостояния крестьян в долгосрочном плане, слишком сложен, чтобы однозначно ответить на него несколькими фразами. Капитальные антропометрические исследования Б. Н. Миронова выявили значительное увеличение за 50 пореформенных лет среднего роста и веса призывников, то есть практически молодых крестьян в России, что, по его мнению, является неопровержимым свидетельством улучшения питания и физических кондиций (биологического статуса) мужской сельской молодежи^[417]. Скорее всего, это улучшение – результат однов ременного действия двух факторов. Во-первых, ускорившиеся после отмены крепостного права индустриализация, урбанизация, инфраструктурное строительство существенно увеличили численность несельскохозяйственного населения, что вызвало повышение спроса и цен на рынке сельхозпродукции. К концу 1880-х годов цены на рожь выросли по сравнению с 1861 годом в три раза^[418], значительно увеличился и объем продаж. Какая-то часть возросших доходов от продажи хлеба и других сельхозпродуктов доставалась и хлеборобам. Во-вторых, существенно увеличилась численность крестьян, занятых преимущественно промыслами, и общая сумма поступлений от этого вида хозяйственной деятельности в доходы крестьянских семей. Наконец, и раздел патриархальных семей после преодоления упомянутых выше материальных потерь, на что ушло около десятилетия, видимо, содействовал улучшению питания детей в первые годы жизни.

Но физические кондиции (биологический статус), как справедливо отмечает сам Б. Н. Миронов во многих своих работах, отнюдь не являются синонимом благосостояния и уж тем более мерилом удовлетворенности индивида или социальной группы своим положением. Общение с городом, где модернизация и рост благосостояния при всех издержках происходили быстрее, чем в деревне, пример их вчерашних соседей, которым «посчастливилось» устроиться в городе, увеличивали возможности сравнения и тем самым – уровень запросов и степень неудовлетворенности крестьян пореформенной эпохи своим положением. В результате и в условиях экономического роста и объективного улучшения питания и физических кондиций значительной части крестьян в пореформенной деревне накапливалось ощущение обделенности и обиды – взрывчатый материал будущих потрясений.

Еще более грозно подтвердилась обоснованность политических опасений Муравьева в отношении дворянства. Накануне реформы из 107 тыс. владельцев населенных поместий в Европейской России 43 тыс. имели менее 21 ревизской души и еще 36 тыс. – менее 100 душ. Эти-то страты и стали жертвами освобождения крестьян и выкупа крестьянских наделов. Деньги по выкупной операции выплачивались им за вычетом их долгов за заложенные имения (а заложены они были у большинства), и не звонкой монетой, а специальными государственными ценными бумагами. Так что суммы они получали весьма скромные и явно недостаточные, чтобы начать какое-то дело. Самым мелкопоместным выделили от государства одноразовые пособия – по несколько десятков рублей за каждую ревизскую душу, но это ничего не меняло. Дело даже не в скудности компенсаций, а в разрушении сложившегося веками образа жизни этих семей, скромного, но привычного, и неспособности многих из них найти себе место в изменившемся мире. И это исходило от государства и лично государя. В результате разрушалась связь между наиболее массовыми группами дворянства и престолом – то, что служило главной социальной опорой самодержавия.

Первым тревожным проявлением этого трагического разрыва стало появление политического терроризма. Среди первопроходцев и вождей терроризма было много дворян. Но дело даже не в этом. В результате реформы поместное дворянство исчезало как класс. В 1861 году помещики с семьями составляли 88 % общей численности российского потомственного дворянства. После реформы резко ускорилось разорение мелких и средних помещиков, они массово покидали дворянские гнезда и переселялись в города. В Курской губернии, например, за три пореформенных десятилетия ²/₃ проживавших там потомственных землевладельцев продали свои поместья. К 1905 году по России в целом только 30–40 % потомственных дворян оставались землевладельцами. Расставаясь с земельной собственностью, переселяясь в города, бывшие помещики и их дети все больше сливались с разночинной массой и проникались тем духом недоверия к престолу и всему, что от него исходило, который постепенно становился общим и постоянным для образованного сословия в России. Дети и внуки землевладельцев, потерявших своих крепостных и, хотя и за выкуп, свою землю, зачастую скорее симпатизировали революционерам, чем были готовы насмерть сражаться с ними. После революции 1905–1907 годов правительство почувствовало опасность этой метаморфозы. В 1911 году П. А. Столыпин по поручению Николая II разослал губернаторам отношение с грифом «совершенно секретно». Начальникам губерний предписывалось, соблюдая строжайшую конфиденциальность, представить лично председателю Совета министров списки лиц недворянского происхождения, обладающих достаточным культурным и образовательным уровнем, лояльных по отношению к власти и осуществляющих какую-либо хозяйственную деятельность на селе, на предмет пожалования им государем императором потомственного дворянства и пополнения таким образом исчезающего сословия поместных дворян^[419]. Списки были представлены, но история не оставила времени на реализацию этого проекта.

Если происходившее в крестьянской среде постепенно готовило бунт, то деградация дворянства ослабляла те силы, которые могли бы противостоять этому бунту. Реформа 1861 года задала вектор движения, который привел Россию к 1905, а затем к 1917 году и всем ужасам, последовавшим за ними. К этому выводу приходили наблюдатели и участники революционных событий начала XX века^[420]. Такое заключение делают и многие современные исследователи^[421].

Была ли у реформы, осуществленной в 1861 году, реальная альтернатива? В применении к России шестидесятых годов XIX века реальными могут быть признаны только те проекты реформы, которые имели шанс на поддержку императора. Поэтому радикально-демократические варианты, предусматривавшие безвозмездную передачу земли крестьянам (то есть экспроприацию большей части или всех помещичьих земель, в том числе через национализацию заложенных поместий и/или дарование стране конституции) в качестве реальных рассматриваться не могут.

Но реальная альтернатива существовала, и она была подготовлена при активном участии М. Н. Муравьева, изначально одобрена царем и даже доведена до губернаторов в форме директивного документа. Чтобы познакомиться с ней, нам нужно опять вернуться в 1857 год.

Дело было так. Приняв принципиальное решение об уничтожении крепостного права, император очень хотел, чтобы хотя бы формально инициатива освобождения крестьян исходила не от него, а от самого дворянства, «сорадеющего» благу отечества. Были проведены зондажи, но ни в одной губернии дворянские собрания не горели готовностью выступить инициаторами проекта, не сулившего дворянству ничего хорошего. Сословные интересы явно перевешивали усердие по отношению к престолу. Наконец виленский генерал-губернатор В. И. Назимов, флигель-адъютант Александра в бытность того наследником и с тех пор его личный друг, сообщил о готовности дворянства вверенных ему губерний Северо-Западного края обсудить способы улучшения положения крестьян, включая возможность освобождения их от крепостной зависимости. Насколько искренней была эта готовность и с помощью каких посулов и страшилок Назимов сподвигнул помещиков к выражению такой готовности, сказать трудно. Возможно, они опасались, что в случае их отказа заниматься этим вопросом правительство своим решением так изменит инвентарные правила, что это будет для них хуже, чем освобождение крестьян^[422].

Александр не мешкая направил Назимову рескрипт с полным одобрением этих «благих намерений» как вполне соответствующих его «видам и желаниям» и с разрешением приступить к составлению проектов, на основании которых эти намерения «могут быть приведены в действительное исполнение, но не иначе, как постепенно, дабы не нарушать существующего ныне хозяйственного устройства помещичьих имений»^[423]. Слова «освобождение крестьян» или «уничтожение крепостного права» в рескрипте отсутствуют, чтобы раньше времени не возбуждать ненужных надежд и страхов.

Рескрипт Назимову был датирован 20 ноября 1857 года, а на следующий день за ним последовало секретное отношение (пояснительная записка) МВД, в котором подробнее и уже прямым текстом давались разъяснения относительно того, как на тот момент виделись правительству «главные основания» процедуры уничтожения «крепостной зависимости крестьян». Вскоре после отправки Назимову рескрипт и отношение МВД были разосланы по всем губерниям и стали первыми директивными документами планирумой реформы. Повсеместно стали создаваться губернские дворянские комитеты для составления проектов реализации замыслов царя.

В основе секретного отношения МВД лежала высочайше одобренная записка «Об общих началах устройства быта крестьян», подписанная министром внутренних дел Ланским и министром государственных имуществ Муравьевым. Эта записка была подготовлена товарищем министра внутренних дел А. И. Лёвшиным и двумя его сотрудниками на основании серии совещаний, в которых принимали участие С. С. Ланской, М. Н. Муравьев, А. И. Лёвшин и его сотрудники Беклемишев и Лоде, и с использованием материалов, уже получивших высочайшее одобрение ранее^[424]. Перед отправкой записки в Секретный комитет, а затем на высочайшее утверждение Муравьев редактировал ее проект (текст с его правкой хранится в РГИА). Правка носит в основном редакторский характер. Это говорит о том, что «идеология» записки, главные основания того великого дела, к которому велел приступать царь, были согласованы министрами на упомянутых совещаниях или наговаривались ими либо кем-то из них. И этим кем-то был, вероятнее всего, Муравьев – тот из двух министров, кто лучше владел темой.

Документ предусматривал, что уничтожение крепостной зависимости должно осуществляться постепенно через переходный период сроком не свыше 8–12 лет. В течение этого срока крестьяне, «оставаясь более или менее крепки земле», за деньги или за отработки выкупают у помещика свои усадьбы с постройками, огородами и выпасами, всего от полудесятины до десятины на двор. С момента выплаты суммы выкупа крестьяне приобретают право собственности на усадьбы и личные права свободного состояния. Сумма выкупа не должна превышать ценности приобретаемого участка и усадьбы. (Это уточнение сделано, видимо, для того, чтобы в сумму выкупа усадьбы помещики на местах потихоньку не «зашивали» и плату за души.) Вся пахотная земля остается в собственности помещика, но разделяется на две части по способу пользования: господскую и отведенную крестьянам. Количество земли, отведенной в пользование крестьянам, должно быть достаточно для самообеспечения крестьян и уплаты государственных налогов и платы помещикам за пользование землей. Отведенная в пользование крестьянам земля не может быть уменьшаема или присоединяема к помещичьей земле, она должна находиться вблизи крестьянских усадеб и быть удобной для хлебопашества. Отработка или оброк взимается только с крестьян, наделенных землей; безземельные не могут быть требуемы на работу иначе как за определенную плату. Порядок пользования этой землей устанавливается согласно местным обычаям. Там, где существует общинное устройство, следует, не нарушая оного, сохранить каждому семейству право на надел земли, стараясь не допускать частого дробления или передела полей. С началом переходного периода прекращается продажа, дарение и всякое отчуждение крестьян от земли, перемещение их против их воли. Крестьяне освобождаются от выплаты податей за дворовых, и эти выплаты перекладываются на помещика. Прекращается обращение крестьян в дворовые, этот класс ликвидируется путем наделения дворовых землей или их освобождения за выкуп. В проектах предлагается определить также правила отправления крестьянами воинской повинности, способы обеспечения народного продовольствия и обеспечения податей, меры распространения грамотности и призрения престарелых и увечных. И так далее, всего 22 пункта^[425].

Вопрос о приобретении крестьянами пахотных земель в собственность предлагалось решать постепенно с учетом региональных особенностей и мнения губернских комитетов после завершения первого этапа – приобретения крестьянами прав собственности на «усадебную оседлость» и обретения ими личной свободы. Предполагалось что крестьяне-арендаторы будут по собственному усмотрению выкупать поля, отведенные им помещиком в аренду на первом этапе, частями или целиком, в собственное или общественное пользование^[426]. На данном этапе было решено в записку «Об общих основаниях устройства быта крестьян» и, соответственно, в рассылаемое губернаторам отношение МВД этот вопрос не включать, чтобы преждевременно не возбуждать крестьян.

Как видим, с момента написания Муравьевым октябрьской записки, рассмотренной выше, в его представлениях о порядке действий произошло существенное изменение: снято требование выкупа собственно крепостных душ. Позже Михаил Николаевич к нему не возвращался. Кроме того, уточнена площадь передаваемой крестьянину в собственность за выкуп «усадебной оседлости». Но концепция в секретном отношении та же, что и в записке Муравьева: перед нами в свернутом, но достаточно системном виде программа замены феодальных крепостных отношений рыночными, по сути, отношениями лично свободных арендаторов и арендодателей. Но возможно ли было осуществить такую программу, не рискуя дождаться крестьянского бунта? Ведь именно этого боялся Александр: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу», – говорил он^[427]. Отсюда же проистекает и его непременное требование, чтобы с объявлением реформы крестьяне немедленно почувствовали улучшение своего положения. Сегодня мы знаем, что это требование, вряд ли исполнимое по сути, осталось неисполненным и на деле. Знаем и то, что перспектива приобрести в собственность землю, которую они и так считали своею, но в урезанном виде и за повышенные выплаты в течение нескольких десятков лет, не вызвала у крестьян энтузиазма, а была воспринята как обман. Но крестьянские возмущения, последовавшие за этим, хотя и были многочисленными, но все-таки носили локальный характер и относительно легко подавлялись. Логично предположить, что перспектива сохранения в пользовании земли в неурезанном виде и за те же деньги при одновременном ограничении прав помещика в отношении личности крестьянина была бы воспринята ими еще спокойнее, особенно если бы реформа производилась без широковещательных посулов, подогревавших ожидания крестьян. Государство сэкономило бы огромные средства, которые были затрачены на выкупную операцию, и тогда, может быть, не получили бы высочайшей поддержки те, кто ратовал за продажу Аляски. Очевидно также, что престол сохранил бы лояльность поместного дворянства. Может быть, политический терроризм не разворачивался так бурно и неудержимо, Царь-освободитель весной 1881 года успел бы даровать конституцию, и российская история XX века пошла бы по другому пути…

Конечно, здесь мы вступаем на скользкий путь «сослагательной истории», но, на мой взгляд, это не только допустимый, но и необходимый прием исторического познания. «История не знает сослагательного наклонения» только как совокупность свершившихся событий, но не как совокупность проектов, предшествовавших этим событиям. Анализ имевшихся, но нереализованных вариантов развития событий составляет наиболее эвристичный элемент исторического познания, наиболее продуктивный способ извлечения из прошлого уроков для будущего.

Концепции Ланского – Муравьева – Лёвшина не суждено было лечь в основу крестьянской реформы. Она была ориентирована на постепенное, хотя и довольно быстрое (не более 12 лет) движение к приобретению помещичьими крестьянами личной свободы при сохранении хозяйственных связей между землевладельцами и крестьянами и превращении этих связей в рыночные отношения арендатора и арендодателя при государственных гарантиях их обязательств друг перед другом; на приоритет крупного хозяйства как более производительного и способного к модернизации, на постепенный и добровольный выкуп земли крестьянами в собственность. Одним словом, на консервативный вариант реформы.

Победил более радикальный вариант преобразований. Он предполагал одномоментное предоставление помещичьим крестьянам личной свободы уже в ближайшем будущем с безвозмездной передачей им в собственность их усадеб, а также предоставлением им за плату пашенных наделов, с которых они могли бы кормиться и получать средства для уплаты податей. Землю для этих наделов государство должно было выкупить у помещиков и передать крестьянам с оплатой теми полученного надела в рассрочку на 49 лет под 6 % годовых. То есть с выплатой суммы, несоизмеримо большей, чем стоимость получаемой ими земли. В этом варианте также присутствовал элемент идеализации, но не помещиков, а крестьян. Состоял он главным образом в том, что крестьянин преисполнится благодарностью к государю, а его труд станет свободным и потому более производительным.

Этот вариант был разработан группой либеральных чиновников во главе с уже известным нам Николаем Милютиным. В конце 1850-х годов Н. А. Милютин, тогда директор одного из департаментов МВД, подготовил записку с предложением провести освобождение крестьян по прусскому образцу – с предоставлением крестьянам земельных наделов за выкуп. С подачи П. А. Киселева, который, как мы помним, был родным дядей братьев Милютиных, записка была замечена великой княгиней Еленой Павловной – вдовой дяди Александра II Михаила Павловича. Елена Павловна была покровительницей науки и искусств, гуманным и либерально настроенным человеком и тонким политиком. В своем Михайловском дворце она завела вечера, на которых собирался цвет петербургской интеллектуальной элиты либерального толка и любили бывать первые лица государства, включая великого князя Константина Николаевича, а иногда и императорская чета. Николай Милютин стал приглашаться на эти вечера.

С великим князем Константином Николаевичем Николай Милютин был знаком по Географическому обществу. Теперь главным предметом их бесед, естественно, стал крестьянский вопрос. Константин был крайне недоволен работой Секретного комитета вообще, считая, что одни его члены ничего не понимают в крестьянском вопросе, другие – сознательно бойкотируют его работу. Сам он, впрочем, тоже мало что понимал в аграрных отношениях. В концепции Милютина его увлекли именно радикальность (быстрый и прямой путь к отмене крепостного права) и радение, как выяснилось позже, кажущееся, о материальном благе крестьян. Консервативный вариант реформы не имел этих достоинств и в глазах великого князя был едва ли не скрытой попыткой саботажа реформаторских намерений царя. К тому же за консервативным вариантом стоял Муравьев, несимпатичный Константину еще с тех пор, когда тот вытеснил Литке из руководства Географическим обществом… Как бы то ни было, Константин Николаевич взял на себя функцию политического обеспечения проталкивания идей Милютина и критики консервативной концепции.

Прежде всего Константин должен был убедить своего венценосного брата в том, что концепцию Ланского – Муравьева – Лёвшина, легшую в основу секретного отношения МВД, уже разосланного по губерниям, следует отвергнуть в пользу концепции Милютина. Между тем в губерниях повсеместно создавались дворянские комитеты для обсуждения возможности, способов и последствий освобождения крестьян. Никакого восторга эта затея у дворянства не вызывала. Кое-где немногим либералам из числа дворянских предводителей или начальников губерний удавалось яркой речью сподвигнуть дворянские собрания к привычному выражению верноподданнического восторга перед этим царским начинанием. Но уже на следующее утро наступало отрезвление и верх брали скептики, указывающие на неисчислимые реальные и воображаемые трудности и опасности, которыми реализация этого проекта грозила поместному дворянству и государству в целом. Ни в одной губернии дворянство не обнаружило полного сочувствия к проекту.

Негативная реакция губернских дворянских комитетов на призыв императора добавила Константину Николаевичу и его единомышленникам аргументов для того, чтобы убедить царя, что с помещиками по-хорошему каши не сваришь, что крестьян нельзя далее оставлять в руках душевладельцев и нужно действовать более решительно. Постепенно Константин и его единомышленники склоняли императора к принятию их концепции.

Первый шаг к изменению формата работы над проектом реформы был сделан ранней весной 1858 года. Вопреки советам Муравьева с проекта был снят гриф секретности, Секретный комитет был переименован в Главный и к полемике вокруг крестьянской реформы подключилась пресса. Предстоящие изменения стали основной темой разговоров среди помещиков, а затем и среди крестьян. И в помещичьей среде, и в многомиллионной крестьянской массе стал расти уровень напряженности ожидания перемен. В дальнейшем это стало главной причиной поспешности как при окончательном оформлении реформаторских решений, так и в определении заложенных в них сроков реализации. Следующим шагом стало создание при Главном комитете комиссии по рассмотрению предложений и проектов, поступающих от губернских комитетов. В дальнейшем этот орган превратится в главный центр разработки реформы – редакционную комиссию.

19, 24 и 29 ноября состоялись заседания Главного комитета, на которых Александр II огласил новые «главные начала» (мы бы сейчас сказали «базовые принципы») дальнейшей разработки реформы. По ряду важнейших вопросов они коренным образом отличались от того, что содержалось в рескрипте Назимову и секретном отношении МВД, подготовленных на основании записки Ланского – Муравьева – Лёвшина и высочайше одобренных годом раньше. Важнейшие из новых базовых принципов предписывали предусмотреть в законодательных актах по крестьянскому вопросу:

– предоставление крепостным крестьянам личной свободы не по истечении переходного периода, как предусматривалось в прежней концепции, а сразу по обнародовании соответствующего манифеста;

– обязательное распределение выходящих из крепостной зависимости крестьян по самоуправляющимся сельским обществам с круговой порукой за уплату податей. Мы помним, что в проекте Ланского – Муравьева – Лёвшина при решении этого вопроса предлагалось руководствоваться «местными обычаями»;

– содействие превращению крестьян в земельных собственников путем государственного кредитования выкупа поземельных их угодий у помещиков^[428].

Таким образом, высочайшим повелением закреплялся отказ от консервативной концепции в пользу концепции радикальной.

Следующим важным шагом стало продвижение Милютина на должность товарища министра внутренних дел и перенос центра разработки реформы из Главного комитета в редакционные комиссии под идейным руководством Н. Милютина и политическим патронажем великого князя.

После того как окончательно определилась позиция царя, свои взгляды относительно того, какой должна быть реформа, пересмотрели и многие сановные участники этой работы, те, для которых главным критерием отношения к любой проблеме была воля царя и которые были готовы, следуя этой воле, изменять собственные если не убеждения, то высказывания и образ действий. В этом отношении показательна эволюция позиции таких ключевых фигур, как министр внутренних дел С. С. Ланской и генерал Я. И. Ростовцев, которого Александр назначил председателем редакционных комиссий.

Мы видели, что летом 1857 года Я. И. Ростовцев, в принципе, возражал против того, «чтобы приступить теперь к общим мерам освобождения крепостного сословия» и настаивал на том, чтобы «непременно ограничиться частными и переходными мерами и, во всяком случае, сохранить помещикам право полной собственности на землю»^[429]. Министр Ланской, который, по его собственному признанию, ничего не смыслил в крестьянском вопросе, руководствуясь мнением своего заместителя А. И. Лёвшина и, возможно, Муравьева, ратовал тогда за освобождение через переходный период с сохранением помещиками при освобождении крестьян полного вотчинного права собственности на принадлежащую им землю, но с обязательством отдавать крестьянам в постоянное неотъемлемое пользование часть земли за условленную плату^[430]. В ноябре 1857 года он вместе с Муравьевым подписывает записку, легшую в основу разъяснений МВД к рескрипту Назимову и тем самым – обсуждения концепции реформы губернскими дворянскими комитетами. Но уже через несколько месяцев, наблюдая эволюцию взглядов царя, С. С. Ланской рассылает циркуляры, в которых практически денонсирует директивное значение разосланного ранее документа и просит губернаторов не искать в них ответов на все вопросы, а рассматривать более как советы. Вместе с тем, однако, министр внутренних дел настаивает: «Неизменными и неприкосновенными должны оставаться лишь главные начала, в высочайшем рескрипте указанные… обеспечение помещикам поземельной их собственности, а крестьянам – прочной оседлости и надежных средств к жизни и исполнению их обязанностей. Только в совокупном исполнении сих основных условий Россия будет иметь залог и спокойствия и довольства всякого и каждого, как в настоящем, так и в будущем»^[431]. Проходит еще несколько месяцев, и Ланской энергично поддерживает милютинский проект принудительного выкупа у помещиков части их поземельной собственности. Еще быстрее эволюционируют взгляды Ростовцева. Во второй половине 1858 года он уже сторонник освобождения крестьян по милютинской схеме и даже автор (или только подписант?) серии записок на высочайшее имя, которые царь выносит на обсуждение на заседании Главного комитета и использует как повод для предписания разработчикам реформы новых «главных начал». Немногие месяцы, которые еще отпущены ему судьбой (он умер в феврале 1860-го), Яков Иванович целиком посвящает продвижению милютинской концепции.

Имеются сообщения, что Ростовцева побудил к этой метаморфозе его умирающий от неизлечимой болезни сын, молодой человек народнических убеждений. Кто-то считает это превращение Савлов в Павлов проявлением корыстного конформизма. Возможно и то, и другое. Но мне кажется, что немалую роль играл и другой фактор. Многие высшие сановники той эпохи были движимы сакральным пониманием службы, в основе которого лежало «святое исполнение воли государя» и невозможность прямого оппонирования венценосцу. Сохранилось письмо Ростовцева по поводу назначения его председателем комиссии. Оно адресовано графу Орлову, но предназначено императору:

«Высочайшее повеление о назначении меня председателем комиссии… принимаю я не с согласием или желанием. Но с молитвою, с благоговением, со страхом и чувством долга. С молитвою к Богу, чтобы он сподобил меня оправдать доверенность государя. С благоговением к государю, удостоившему меня такого святого призвания. Со страхом перед Россией и перед потомством и с чувством долга перед моею совестью»^[432]. Звучит искренне…

Муравьев понимал свой долг иначе: исполняя волю государя, действовать по собственному разумению для достижения максимально возможного результата, даже если образ этих действий государю не нравится. Поэтому и после того, как была отвергнута единственно правильная, по его мнению, концепция реформы, он еще долго вел арьергардные бои, стараясь переубедить царя или по крайней мере добиться хотя бы по частным вопросам решений, менее опасных, опять же на его, Муравьева, взгляд, для конечного результата.

В этой борьбе Муравьев порой выходил далеко за рамки дозволенного, установленные традицией для отношений между министрами и государем. Вот его записка к царю, написанная в конце 1858 года после утверждения последним новых «главных начал». Она касается удельных крестьян и пишется Муравьевым в качестве председателя департамента уделов. Речь идет об утвержденном Главным комитетом с подачи Милютина новом порядке исчисления величины оброка с пока еще крепостных крестьян, в результате применения которого доход помещиков должен уменьшиться. «Когда ныне уже окончательно решен вопрос об устройстве быта бывших помещичьих крестьян и преподаны положительные правила, определяющие меру требуемых для сего от владельцев населенных имений пожертвований, то справедливость требует, чтобы и удельные, дворцовые и иные имения, принадлежащие царскому дому на праве помещичьем[,] подчинены были тем же ограничениям[,] и особенно в предметах, касающихся определения размера доходов и способа взимания оных», – пишет Муравьев царю своим тяжеловатым даже для тех времен несколько старомодным стилем^[433]. «Если Вы, государь, потворствуете мерам, уменьшающим доходы помещиков, так давайте применять эти меры и к тому миллиону крестьян, которые принадлежат царскому дому, то есть Вам, государь, на праве помещичьем, ибо справедливость того требует», – вот что, по существу, пишет Муравьев своему венценосному работодателю. Напоминать царю о том, чего требует от него справедливость?! Нахальство, конечно.

Эксцессы такого рода возникают постоянно. Это бесит великого князя, он жалуется брату. Жалобы его, как видно из дневника Константина Николаевича, далеко не всегда состоятельны. Вот запись от 21 декабря 1858 года. «Комитет финансов. Рассматривали предварительную записку о государственной росписи, по которой заявлен дефицит в 24 миллиона. Страшная история… Потом страшная сцена с Муравьевым из-за продаж государственных имуществ. Он лгал с неимоверной наглостью, так что у меня сердце билось, что я думал, что свалюсь. Ужасный человек! Бедный Саша, ему верящий»^[434]. «Ложь» Муравьева состояла в том, что государственные имущества тот продавал по приказу императора. На следующий день Константин поехал к «Саше» специально, чтобы разоблачить «лжеца». Оказалось, Муравьев говорил правду. «Сожалею», – записал Константин в дневнике, но вряд ли он извинился перед Муравьевым. Наоборот. В тот же вечер на бале-маскараде у Елены Павловны Константин в маске («меня никто не узнавал», пишет он) подошел к Михаилу Николаевичу и отпустил злую шутку: «попросил, чтобы он записал меня в свои племянники» (намек на протежирование Муравьевым своих многочисленных родственников, в то время дело совершенно рутинное). Ребячество, конечно, вряд ли допустимое в отношении 62-летнего министра. История тем не менее интересная. Раз Константин язвил министра госимуществ за протежирование родственникам, значит, ничего более серьезного за Муравьевым не числилось.

Александра рассказы брата раздражали. Окончательно ссориться с Муравьевым он не хотел: Министерство госимуществ исправно поставляло в казну растущие из года в год доходы, так необходимые для реформы. Поэтому царь злился на брата за постоянное подзуживание, искал дополнительные аргументы, чтобы похвалить Муравьева. «…[Н]а Муравьева много кричат, но ему должно отдать справедливость, что он умеет выбирать людей, наприм[ер], Зеленого и тебя», – сказал он как-то Валуеву^[435]. Царь даже наградил Михаила Николаевича, и наградил по-царски: в апреле 1860 года ему были пожалованы 20 тыс. десятин ненаселенной земли в Самарской губернии. Муравьев наконец стал по-настоящему богат. Но это не заставило его уняться.

Последние усилия повлиять на ход реформ были предприняты им в начале 1861 года, когда на Государственном Совете проходило утверждение окончательного текста Положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости.

При рассмотрении вопроса о размерах крестьянских наделов и повинностей Муравьев предлагает не устанавливать их немедленно, а получить сначала предложения губернских присутственных мест. Из Петербурга, мол, всего не учтешь. Казалось бы, предложение вполне разумное. Но Константин Николаевич и его сторонники воспринимают его лишь как попытку затянуть вопрос. А ведь при открытии заседаний Государственного Совета говорилось о необходимости изыскать «возможность исполнить Высочайшую Государя Императора волю о непременном определении размера надела теперь же и здесь, а не на местах…»^[436]. Была и подходящая «красивая» дата – 19 февраля, годовщина восшествия Александра на престол. Если ждать предложений из губерний, к этой дате не успеть. Публиковать же манифест и пакет законов к нему без цифр нельзя: «…[В] минуту освобождения нельзя допустить никакой неопределительности в цифрах наделов и повинностей, – горячился Константин, – …народ будет оставлен в неизвестности… Злейший враг России не мог бы придумать более пагубного предложения…»^[437]. Правда, никакой «определенности для народа» в положениях и не предполагалось, только верхняя и нижняя граница по губерниям и местностям… Как бы то ни было, большинством голосов было поддержано предложение Муравьева. Но окончательное решение принадлежало императору, и император поддержал меньшинство во главе со своим братом. И вот дело доходит до утверждения этих цифр. Муравьев обращает внимание на то, что размеры крестьянских наделов, предлагаемые редакционной комиссией, по ряду губерний значительно превышают те, что существуют в настоящее время. Такие наделы будут означать разорение нынешних землевладельцев из числа мелких и средних помещиков и приведут к уменьшению помещичьей запашки, то есть к сокращению производства товарного хлеба. Кроме того, «если губернские комитеты были призваны сказать свое мнение о наделе, признаваемом для крестьян удовлетворительным и полезным, то не представляется на вид ни основания, ни повода отбросить предлагаемые ими размеры»^[438]. В ответ ему звучит напоминание о том, что государь желает, чтобы крестьяне с самого момента провозглашения манифеста почувствовали улучшение своего положения. Когда дело доходит до голосования, 27 членов Государственного Совета поддерживают Муравьева. 16 против. «И я тоже», – собственноручно приписывает император к тому столбцу в протоколе заседания Совета, в котором перечислены голосовавшие против предложения Муравьева.

Так что же, Муравьев был против улучшения положения крестьян? Нет, но он был уверен, что добавление к их наделам еще полудесятины или даже десятины не улучшит их положения. Во-первых, потому, что это увеличение быстро будет «съедено» ростом численности крестьянского населения. А во-вторых, и это главное, крестьяне в массе своей все равно не выйдут на ту урожайность, которая позволит им экономически рентабельно производить товарный хлеб, и, следовательно, как и прежде, будут производить ровно столько, сколько им нужно на прокорм, или чуть больше того. Между тем увеличение крестьянских наделов даже всего на 1–2 десятины почти автоматически опускало десятки тысяч семей мелкопоместных дворян ниже черты досягаемости рыночной рентабельности и было чревато их оскудением и в конечном итоге исчезновением – растворением в разночинной массе. Такой поворот событий представлялся Муравьеву катастрофическим, так как в перспективе лишал самодержавие его главной социальной опоры – поместного дворянства. По той же причине он настаивал на том, чтобы самодержавная власть, которая де факто была инициатором и движущей силой преобразований, хотя бы для проформы прислушивалась к мнению дворянства и без нужды не усугубляла своей ссоры с сословием, веками служившим ему опорой. Муравьев действовал не в своих корыстных интересах, а явно вопреки им, сознательно идя на конфликт с великим князем и самим императором. Он действовал в соответствии с долгосрочными интересами империи, точнее, с тем, как он их понимал, отлично сознавая при этом, что это может стоить ему всех его должностей и карьеры.

Фронда Муравьева не прекращалась и позже. Царя это все больше раздражало, потом стало возмущать. Особенно после докладов брата, будто в губерниях палаты государственных имуществ по тайному наущению своего министра саботируют подготовку преобразований в казенной деревне. В 20-х числах февраля 1861 года Валуев записывает в своем дневнике: «Звезда Муравьева, видимо, бледнеет <…> [П]ри последнем докладе государь почти сказал Муравьеву, что не желает иметь его министром. Он с гневом и, ударив по столу, сказал, что не позволит министрам противодействовать исполнению утвержденных им постановлений по крестьянскому делу… Видно, что вел. кн. Константин Николаевич возбудил в государе эту мысль…»^[439]. Муравьев предвидел такой поворот событий, и резкость обычно весьма вежливого со своими сотрудниками Александра не обескуражила его. Ответ его звучал как заранее продуманная декларация: «Воля е[го] величества будет свято исполняться…» «[Е]сли он, министр, – читаем в дневнике Валуева, – найдет принятие каких-либо мер противным своей совести и своим убеждениям, то будет просить уволить его от обязанности исполнять такие меры»^[440]. Очевидно, Михаил Николаевич уже понял, что в главном сражении своей жизни – битве за неразрушительный вариант освобождения крестьян он потерпел поражение. Темперамент брата царя вкупе с интеллектуальным потенциалом Николая Милютина и его сподвижников оказались ему не по зубам: самодержец поддержал их вариант реформы, катастрофические последствия которого предвидел Муравьев.

Через несколько месяцев шестидесятипятилетний министр государственных имуществ подал прошение об отставке «по расстроенному здоровью». 1 января 1862 года отставка состоялась. 11 апреля Михаил Николаевич на долго уехал на лечение за границу. «Проводы были самые грустные, все плакали и он [брат Михаил] также, словно в ссылку ехал», – записал провожавший его брат Андрей^[441]. Казалось, Муравьев уходит в политическое небытие. Но ему еще предстоял громкий come back.

XVII. Подавление мятежа в Северо-Западном крае

С германских вод Михаил Николаевич внимательно следил за событиями в России и вокруг нее. Особую тревогу вызывало нарастающее антирусское движение в Царстве Польском и широкая солидарность европейских правительств и общественности с поляками. «Будущность представляется грозною тучею. Дай Бог, чтобы она разразилась с меньшими, по возможности, бедствиями», – писал он брату из Висбадена 7 июня 1862 года^[442].

Внутрироссийские процессы, напротив, скорее радовали отставного министра: катастрофические последствия реформы, которых он опасался, видимо, откладывались: «Кажется, теперь у нас менее тревоги, анархические начала несколько затихли. Общее мнение начало противудействовать разрушительным началам, столь быстро и дерзко распространявшимся нашей журналистикой и так называемым ученым сословием»^[443], – читаем мы в одном из его писем лета 1862 года.

Осенью Михаил Николаевич вернулся в Петербург. Здесь он собирался перезимовать и весной опять отправиться на лечение: его катаракта быстро прогрессировала, но, прежде чем идти на операцию, нужно было стабилизировать давление и другие последствия стенокардии. К концу 1863 года он надеялся завершить заграничное лечение и мечтал следующей зимой съехаться с братьями в Москве, о чем и сообщил брату Николаю письмом 12 января 1863 года^[444].

Но этим планам не суждено было исполниться. В ночь с 10 на 11 января в Царстве Польском начался вооруженный мятеж. Видимо, утром 12 января, когда Михаил Николаевич отсылал письмо к брату на почту, он не успел еще получить известие об этом.

О польском восстании 1863–1864 года имеются подробные свидетельства многих людей, которые самым непосредственным и активным образом на разных уровнях – от главнокомандующего и министров до руководителей среднего звена – участвовали в его подавлении. Это прежде всего записки самого М. Н. Муравьева, надиктованные им с 3 января по 4 апреля 1866 года, и его Всеподданнейший отчет об управлении Северо-Западным краем в 1863–1865 годах. Вторым по значимости источником мне представляются воспоминания Д. А. Милютина, занимавшего в то время пост военного министра и получавшего подробнейшую информацию о ходе вооруженной борьбы против мятежников. Над воспоминаниями об этом периоде Д.А. Милютин работал спустя два десятилетия после описываемых событий, и в них встречаются некоторые малосущественные ошибки. Но зато записки военного министра подкреплены огромным объемом фактического материала из его обширного архива, недоступного другим мемуаристам. Большой интерес представляет, далее, дневник министра внутренних дел России П.А. Валуева, получавшего подробную информацию о социально-политической ситуации на охваченных мятежом территориях и действиях должностных лиц. Дневниковые записки Валуева писались по свежим следам событий и не предназначались для печати. В них много субъективного, эмоционального, что и придает им особую ценность. Оставили воспоминания и многие другие участники событий: от пылких почитателей М. Н. Муравьева до лютых его врагов. Бо́льшая часть этих свидетельств опубликована. Поэтому я не стану подробно излагать историю мятежа в Северо-Западном крае, борьбы Муравьева против мятежников и его работы по русификации края. Постараюсь сосредоточиться на тех вопросах, которые кажутся мне не до конца проясненными или особенно важными для понимая того, «как это собственно было».

Итак, в ночь с 10 на 11 января 1863 года, ровно в полночь, звон колоколов костелов по всему Царству Польскому подал сигнал к нападению отрядов вооруженных повстанцев на казармы русских воинских частей, воинские склады, почтовые и банковские отделения. Начался вооруженный мятеж.

Ему предшествовал длительный период нарастания в Царстве Польском и в западных губерниях России антирусских настроений и все громче заявляемых стремлений к восстановлению независимой Речи Посполитой в границах 1772 года, то есть включая правобережную Украину, Белоруссию и Литву. В сущности, это стремление польских патриотов никогда не исчезало. За него они сражались в 1792-м под знаменами Костюшко и в 1812-м – под наполеоновскими штандартами. За него восстали в 1830-м и создали более чем стотысячную регулярную армию, которая почти год противостояла военной мощи Российской империи. В течение 30 последующих лет ностальгия патриотов Речи Посполитой по былому величию никуда не исчезла, но тяжелая рука Николая I и жесткий контроль со стороны царского наместника в Польше фельдмаршала Паскевича лишали патриотов всякой надежды на осуществление их мечты. Российская империя казалась непобедимой и всесильной, а Николай – закрытым для любых попыток умолить его о расширении польских свобод.

После поражения России в Крымской войне, смерти Николая I и воцарения его сына ситуация изменилась. Европа увидела, что Россия не всесильна и на нее есть управа в лице союза западных держав, а новый царь, хотя и просил поляков на первой же официальной встрече с ними «оставить мечты» о независимости, одновременно уверял их в своей готовности идти навстречу законным пожеланиям относительно расширения польского самоуправления и развития польской культуры.

Начало великих реформ в России еще более ободрило польских патриотов. При этом с их стороны речь вовсе не шла о том, чтобы на готовность России к лояльности в отношении своих польских подданных отвечать своей готовностью к лояльности в отношении русского владычества. При всех различиях между радикальными и умеренными течениями вся польская элита относилась к послаблениям со стороны России исключительно как к приобретению дополнительных возможностей для подготовки к решающим битвам за возрождение независимой Польши. Этого-то не понимала или не хотела понять та часть российского истеблишмента, которая надеялась умиротворить поляков посредством умеренности и кротости.

Для польских элит, имевших за плечами несколько веков имперского доминирования в Восточной Европе и к тому же спаянных мощными узами одного из самых эмоционально насыщенных вариантов католицизма, мечта о Польше от моря до моря была вполне естественной. Но также естественной для элит Российской империи, которая за два столетия распространила свое владычество на три континента и десятки соседних народов, была уверенность в законности права победителя. Столкновение было неизбежно, а иллюзия ослабления России и симпатия европейских правительств, парламентов и общественности к польским притязаниям подталкивала вождей польского национализм к тому, чтобы не откладывать это столкновение в долгий ящик.

Два года продолжалось планомерное и энергичное нагнетание антирусских настроений и патриотических страстей. Этим неустанно занимались католическая церковь, польская эмиграция в зарубежной Европе, группировавшаяся вокруг клана Чарторыйских, европейские либералы и польские радикал-патриоты. Религиозные праздники и годовщины событий, значимых для польской истории, становились предлогом для политически окрашенных церковных шествий и массовых манифестаций под патриотическими лозунгами. Манифестации все чаще и не вполне стихийно перерастали в столкновения с русскими войсками, вынужденными исполнять функции бездействовавшей местной полиции. Когда в ходе одного из таких столкновений в Варшаве погибли пятеро демонстрантов, они были превращены в символ польского мученичества и русских зверств. Все польки образованного класса в Царстве и западных губерниях России оделись в траур и в течение двух лет непрерывно носили его на всех публичных мероприятиях как постоянное напоминание о мученичестве Польши. Русская администрация все меньше могла, а официальная польская – все меньше хотела управлять событиями. Одновременно велась активная подпольная работа по организации параллельной администрации, формированию боевых структур, приобретению оружия.

В Северо-Западном крае эта работа шла не так энергично, как в Царстве, но постепенно набирала обороты. Почти вся местная элита – помещики, католическое духовенство, нижние и средние страты чиновничества, мелкопоместная шляхта, учителя, студенты – независимо от своих собственно польских, литовских или белорусских этнических корней, как и 30 лет назад, была здесь католической и польскоговорящей. В этой среде усилиями эмиссаров из Царства и местных активистов формировались подпольные сеймы и комитеты. Большинство населения – крестьяне: белорусы в одних уездах и литовцы (жмудь) в других – все более подвергались «антимоскальской» пропаганде, но пока выжидали. Литовцы, почти поголовно католики, в языковом отношении равноудаленные от поляков и русских, воспринимали эту пропаганду с большей готовностью. Белорусы, хотя и «новоиспеченные», но православные, не подверженные прямому воздействию костела и к тому же по языку более близкие к «москалям», были настроены к польской пропаганде скептично и скорее склонялись к сотрудничеству с русской администрацией, но она безмолвствовала и бездействовала. Еврейские общины, составлявшие до половины населения в городах, изо всех сил старались сохранять нейтралитет между официальными имперскими и подпольными повстанческими властями. Русские военные подразделения, русская краевая и губернские администрации находились как бы во враждебной оккупированной ими стране и по мере усиления антиимперской пропаганды все чаще подвергались разного рода провокациям.

Непосредственным поводом для начала мятежа стал рекрутский набор 1863 года. В течение нескольких предшествующих лет российские военные власти, не желая обострять ситуацию, были весьма нетребовательны в отношении рекрутских наборов. За Царством, по данным военного министерства, числилось 62 700 человек рекрутской недоимки. В этот раз по настоянию главы гражданской польской администрации маркиза Велепольского было решено провести набор энергично и не по публичному жребию, а внезапно и по заранее составленным спискам. Предполагалось таким образом изъять из протестного движения и поместить в окружение русских воинских частей несколько тысяч молодых смутьянов. Но, как и следовало ожидать, произошла утечка информации, и большинство намеченных к набору рекрутов ушли в леса или в городское подполье. Они-то и стали ядром многих повстанческих отрядов.

В этих отрядах главным образом, как сообщает в своих воспоминаниях Д. Милютин, преобладали городские жители – мелкая шляхта, ремесленники, низшие чиновники, писцы, учителя, учащиеся, студенты. Часто совсем молодые люди, почти дети 14–15 лет. Они были плохо вооружены и еще хуже обучены. Еду и одежду им предоставляли сочувствующие помещики.

Крестьяне, как собственно в Польше, так и в Северо-Западном крае, мало и неохотно шли в повстанческие отряды. В белорусских уездах были даже случаи, когда мужики хватали мятежников и доставляли их к начальству. Но местные чиновники, почти поголовно выходцы из местной же шляхты, как правило, отпускали задержанных, среди которых было немало таких же шляхетских сыновей, как и они сами. Крестьянам за это жестоко мстили, и они скоро стали опасаться столкновений с мятежниками.

Боевые действия повстанцев были неудачными. Даже в первую ночь мятежа, когда нападение было совершенно внезапным, потери русских войск не были значительны. В дальнейшем же регулярные части без больших потерь обращали в бегство отряды, далеко превосходившие их по численности. Возможно, правда, что численность этих отрядов и их потери значительно завышались русскими полевыми командирами, на что позже сетовал Муравьев, но и он ничего не мог поделать с этой традиционной бедой всех войн, в которых регулярным войскам приходится иметь дело с полупартизанскими отрядами.

Вообще, в чисто военном отношении восстание было подготовлено из рук вон плохо. Понимая это, многие симпатизировавшие повстанцам деятели, в их числе А. И. Герцен, предостерегали вождей мятежа от преждевременного выступления. Но напрасно. Те надеялись, что уже первые их действия вовлекут в орбиту мятежа крестьян. Крестьяне, однако, бунтовать не спешили. Тем не менее поражения вооруженных формирований повстанцев не приводили к прекращению мятежа. Благодаря щедрой финансовой и материальной поддержке, поступавшей от польских помещиков, агитации, проводимой католическими ксёндзами и надежде на вооруженное вмешательство европейских держав дух мятежа оставался несломленным. Партизанская война принимала затяжной характер. Во Франции и Англии все громче звучали голоса, призывающие к прямому вооруженному вмешательству на стороне польских инсургентов для принуждения России к удовлетворению их требований.

Запахло большой войной. Недоброжелатели России в Европе потирали руки: «Поляки – молодцы, – писал 17 февраля 1863 года Ф. Энгельс К. Марксу, – и если они продержатся до 15 марта, то вся Россия придет в движение. Вначале я страшно боялся, что дела пойдут плохо. Но сейчас уже, пожалуй, больше шансов на победу, чем на поражение. Не надо забывать, что молодая польская эмиграция имеет свою собственную военную литературу, в которой… идея партизанской войны в Польше играет весьма значительную роль <…> Господа русские при своей неповоротливости, наверное, сильно страдают от партизанской войны»^[445].

Чтобы переломить ситуацию, нужно было найти человека умного, опытного и достаточно знающего край, чтобы предложить систему действий, способных быстро остановить мятеж, и достаточно решительного, чтобы принять на себя ответственность за реализацию этой системы, включая неизбежные жесткие меры. Человека, достаточно укорененного во властных структурах и имеющего прямой выход на императора и высших должностных лиц империи, чтобы решать в Петербурге возникающие вопросы, минуя бюрократические проволочки и через голову польского и европейского лобби во всех эшелонах власти. Именно таким человеком был М. Н. Муравьев. Похоже, он сам понимал это. Во всяком случае, он отменил запланированную на весну 1863 года поездку в Европу для продолжения лечения и внимательно наблюдал за ходом событий.

Существует несколько версий того, как состоялось призвание недавно отставленного Муравьева на должность главного усмирителя мятежа в Северо-Западных губерниях. Д. А. Милютин в воспоминаниях рассказывает о том, как 15 апреля по приказу государя он сообщил Михаилу Николаевичу «желание его величества узнать его [Муравьева] соображения по некоторым вопросам, касающимся нынешних военных обстоятельств»^[446], и пригласил его приехать для этого в Петербург. Получив письмо, рассказывает Милютин, генерал Муравьев на другой же день, 18 апреля, выехал из Москвы и, прибыв 19-го числа в Петербург, тут же был принят государем. Все это верно с тем лишь уточнением, что приглашение государя приехать в Петербург военный министр отправил в Москву не Михаилу Николаевичу, который находился в Петербурге, а его брату – Н. Н. Муравьеву (Карскому). Об этом имеется сообщение в Записках Николая Николаевича: «16 апреля получено мною в Москве письмо от военного министра, изъявлявшего желание государя, дабы я приехал в Петербург… Выехав 18-го, я приехал в Петербург 19-го и поместился у брата Михайлы…»^[447]. Сохранились и копии телеграмм Милютина Н. Н. Муравьеву и ответа Н. Н. Муравьева^[448]. Так что Д. А. Милютин, писавший мемуары через четверть века после событий, просто перепутал.

Еще одна версия исходит от Андрея Николаевича Муравьева. О ней мы уже упоминали. Имеются также известия, что кандидатура отставного министра госимуществ была подсказана государю А. А. Зеленым, что тоже возможно. Наконец, есть свидетельство самого Михаила Николаевича. 25 апреля, рассказывает он, «брат мой был у государя… как вдруг приезжает от государя фельдъегерь с приглашением меня к нему… Его величество сказал, что имеет до меня просьбу, чтобы я принял управление Северо-Западным краем… он надеется, что я прекращу там мятеж… Предложение государя было для меня совершенно неожиданно… В особенности когда, оставляя Министерство, я видел нерасположение государя, направляемое против меня великим князем Константином Николаевичем…»^[449].

Насчет «полной неожиданности» предложения царя Михаил Николаевич, видимо, лукавит. Слухи о возможности такого поворота событий уже некоторое время ходили по Петербургу. Их слышал брат Николай; да и А. А. Зеленой, если и не был их источником, то во всяком случае не мог их не слышать и не поделиться ими со своим бывшим начальником. В дом М. Н. Муравьева уже потянулись сановники: Милютин, Горчаков, Блудов, Долгоруков^[450]. К тому же неделей раньше государь в день своего рождения, увидев Михаила Николаевича в дворцовой церкви, сам заговорил с ним о событиях на Северо-Западе.

События были действительно тревожные. Руководимый единым подпольным центром, пожар восстания разгорался. На месте рассеянных войсками отрядов мятежников возникали новые. Уже с конца января они стали появляться сначала в Гродненской, а потом и в других белорусских и литовских губерниях, театр военных действий приближался к Петербургу. Во второй половине апреля отряд повстанцев под командованием 27-летнего графа Леона Платера под Динабургом разграбил обоз с оружием. Правда, дальше Платера ждало фиаско: издавна жившие в тех местах русские крестьяне-староверы, вооружившись чем попало, отбили обоз и частью разогнали, частью перевязали мятежников. В плену у староверов оказался и их предводитель. Но пока усилиями пропольского лобби сообщение об этом событии пришло в Петербург как рассказ о крестьянском бунте против помещиков, о новой Галицийской резне – намек на события 1846 года, когда крестьяне-русины вырезали в австрийской Галичине сотни польских помещиков и членов их семей.

Это еще больше усилило панику. Имперские власти – наместник Царства Польского великий князь Константин Николаевич и виленский губернатор, личный друг царя В. И. Назимов пребывали в растерянности и не могли или не хотели отказаться от политики умиротворения бунтовщиков уступками и всеобщей амнистией. Константин Николаевич принимал в Варшаве лидеров польской оппозиции и выслушивал от них намеки на желательность принятия им, Константином, польской короны. Император по рекомендации брата дал аудиенцию в Петербурге графу Станиславу Замойскому, зятю Адама Чарторыйского, одному из вождей мятежа, и выслушал от него, хотя и преподнесенное в мягкой форме, но дерзкое по существу заявление о претензии поляков на независимость в границах 1772 года. Сам факт такой аудиенции серьезно повышал акции польской оппозиции в Европе.

Нужно вспомнить, что относительно недавно Россия пережила сильнейшее потрясение – поражение в Крымской войне. Оно обнажило военно-техническую отсталость империи, ее неспособность вести на равных вооруженную борьбу с передовыми странами Европы. В послевоенные годы внимание правительства было сосредоточено на подготовке крестьянской реформы. Армия едва вступала в эпоху преобразований и только ожидала серьезной модернизации.

«Положение России ныне таково, что может повториться двенадцатый год», – сказал Александр II Н. Н. Муравьеву (Карскому), принимая его в Царском Селе в апреле 1863 года и предлагая 70-летнему генералу возглавить формирование новой армии для защиты Санкт-Петербурга в случае войны с Англией и Францией и высадки союзного десанта на Балтике^[451].

Ситуация усугублялась тем, что ни политическое, ни военное руководство России не имело достоверной информации о намерениях потенциальных противников: Англии, Франции и Австрии. Не было сведений ни о степени вероятности военной интервенции с их стороны, ни о возможных местах вторжения, силах и предполагаемых направлениях действий неприятеля. Вот что рассказывает об этом Н. Н. Муравьев. Во время упомянутой выше аудиенции государь поручил ему подготовить предложения по организации защиты Кронштадта, а если понадобится, то и Санкт-Петербурга в случае возможного нападения на Балтике, получив предварительно исходные данные о противнике у Д. А. Милютина. На следующий день встреча с военным министром состоялась. «Я просил его, – рассказывает Н. Н. Муравьев, – сообщить мне сведения, поступающие из-за границы, о силах и предполагаемых направлениях неприятеля. – К сожалению, – отвечал он, – мы этих сведений не имеем. – Эти сведения очень нужны для наших военных соображений, чтобы знать приблизительно, откуда и какими силами можно ожидать неприятеля, – настаивал Николай Николаевич. – Конечно, нужны, – ответил министр, – только мы их не имеем»^[452].

Александр II был в достаточной степени политиком, чтобы в интересах дела переступить через свою личную антипатию. Он решил просить М. Н. Муравьева вернуться на службу и возглавить подавление мятежа в Северо-Западном крае, хотя и понимал, что тот воспримет это как свою победу. Но император не был уверен, что Муравьев примет такое назначение. Могла сказаться обида за недавнее увольнение. Да и предложенная ему должность была ниже той, которую он занимал до отставки. Главное же – эта должность сулила невероятно напряженную работу, была сопряжена с реальной угрозой для жизни и с яростными атаками со стороны либеральной аристократии и европейской прессы в случае неизбежных жестких мер в отношении вдохновителей и предводителей мятежа. Принудить больного старика взяться за такую работу не мог даже царь. Но принуждать никого не пришлось. Муравьев не колеблясь принял назначение с условием, что он будет подчинен только и непосредственно императору.

О мотивах такого решения Михаила Николаевича имеются две диаметрально противоположные версии. Первая утверждает, что он «принял на себя роль тирана и палача из властолюбия и из жадности к наживе»^[453]. Вторая не видит иных побуждений, кроме чувства долга и «великого подвига самоотвержения».

В предположение о доминировании финансовых мотивов поверить трудно. К тому времени Муравьев был богат: в 1860-м царь пожаловал ему более 20 тыс. десятин земли в Самарской губернии. На этом фоне никакие мыслимые материальные вознаграждения не могли мотивировать старика, страдающего грудной жабой и катарактой, до такой степени, чтобы идти на риск утраты здоровья и даже жизни.

Иное дело – извечная потребность Муравьева «поелико возможно приносить пользу», которая у сановника его уровня неизбежно превращается в потребность руководить, то есть властвовать. Думается, что наряду с чувством долга эта жгучая потребность в масштабной деятельности сыграла свою роль в мотивации его решения. Был и еще один мотив, не столь очевидный, но чрезвычайно важный для бойцовского темперамента нашего героя. Неудачную борьбу против крестьянской реформы в редакции Константина Николаевича и последовавшую за ней отставку Муравьев переживал как личное поражение. (Отсюда, видимо, и минорное настроение при отъезде за границу, о котором писал брат Андрей.) Призвание на ключевой пост в критический для страны момент уже было в какой-то степени реваншем. Дело оставалось за малым – успешно выполнить трудную миссию. И тогда можно будет «умыть» и злейших врагов: великого князя Константина Николаевича в России и творцов «антимуравьевского» мифа за ее пределами.

Как бы то ни было, 12 мая 1863 года Муравьев выехал в Вильну. На Варшавском вокзале его провожали братья Николай и Андрей, жена с детьми и внуками, А. А. Зеленой. Он ехал без уверенности в успехе принятой им на себя миссии. В этом он позже признавался в письмах к брату. Ехал, понимая серьезность опасности, которой подвергает свою жизнь. (В письме, переданном в день отъезда А.А. Зеленому, Михаил Николаевич просит друга в случае своей смерти напомнить императору об обещании позаботиться о Пелагее Васильевне^[454].) Но он вез с собой продуманную за короткое время, прошедшее с момента назначения на новую должность, и в общих чертах согласованную с царем программу действий, «систему», как он любил выражаться. Эту систему он обсудил и с основными профильными министрами – Милютиным, Валуевым, шефом жандармов Долгоруковым, но искреннюю поддержку получил только от Д. А. Милютина. Поэтому перед отъездом он договорился с А. А. Зеленым о том, что тот будет конфиденциально информировать его о настроениях в высших эшелонах власти и лоббировать максимально быстрое и точное исполнение профильными министрами запросов виленского генерал-губернатора. Зеленой добросовестно исполнял эту договоренность, о чем свидетельствует его переписка с М. Н. Муравьевым в 1863–1864 годах. К ней мы еще будем обращаться.

Администрация огромного края с 6 млн разноплеменного населения к моменту назначения Муравьева была фактически разрушена саботажем чиновников, бо́льшую часть которых составляли дворяне-католики из местных поляков либо ополяченных белорусов или литовцев. Поэтому главным, если не единственным на первых порах, инструментом решения поставленной задачи были войска – достаточно многочисленные и хорошо подготовленные армейские и гвардейские подразделения, размещенные в крае или введенные после начала мятежа. Первоочередной задачей было поднять боевой дух войск. Поэтому одним из первых документов, выпущенных Муравьевым по прибытии в Вильну, было обращение к войскам. Новый главнокомандующий передавал личному составу благодарность царя за доблестную службу и выражал уверенность в том, что «дружными усилиями нашими дерзкие крамольники скоро понесут заслуженную ими кару и порядок восстановится во вверенном мне крае»^[455].

В первые же дни своей службы в Вильне новый губернатор провел общее совещание чиновников губернских администраций шести губерний Северо-Западного края. Спокойно, но твердо он заявил собравшимся чиновникам, что считает мятеж результатом польского сепаратистского заговора и пропаганды и что прибыл он с высочайшим поручением и твердой решимостью безжалостно подавить вооруженное восстание, пресечь сепаратистские и антирусские демонстрации, в полном объеме и в кратчайшие сроки восстановить в крае действие законов империи. Чиновникам, не согласным с озвученной программой, было предложено немедленно подать в отставку.

В тот же день состоялось и первое отстранение от должности одного из ключевых чиновников силового блока. Жандармский окружной генерал Гильдебрант, который докладывал в Петербург об уничтожении отряда графа Платера русскими старообрядцами как о нападении крестьян на мирного помещика, и теперь, в Вильне, продолжал настаивать на своей версии и требовал принятия жестких мер в отношении старообрядцев. После окончания совещания Муравьев попросил Гильдебранта задержаться и, оставшись с генерал-жандармом наедине, заявил, что не будет с ним работать и предлагает ему отправиться в Петербург в распоряжение его начальника – шефа жандармов князя Долгорукова. Через неделю Гильдебранта уже не было в Вильне. Долгоруков был крайне недоволен тем, что отстранение его подчиненного не было предварительно согласовано с ним. Но пойти по пути межведомственных согласований значило бы потерять важнейшее преимущество тех чрезвычайных полномочий, которые предоставил виленскому генерал-губернатору царь – оперативность в принятии и выполнении управленческих решений. Царь поддержал Муравьева.

Отдельный разговор Муравьев провел с католическим духовенством. В губернаторский дворец были приглашены ксёндзы во главе с епископом Виленским Адамом Станиславом Красинским. Епископ Красинский, отпрыск одного из древнейших родов литовских магнатов, ученый-богослов, полиглот, переводивший на польский произведения Горация и «Слово о полку Игореве», с улыбкой выслушал заявление генерал-губернатора о его намерении строго преследовать мятеж и крамолу, невзирая на лица, и призыв к католическому духовенству содействовать этой работе. Свою ответную речь епископ начал по-французски, но Михаил Николаевич остановил его и предложил говорить по-русски. Прелат перешел на русский и, не переставая улыбаться, заявил, что никакого мятежа в крае нет, просто войска гоняются по лесам за несколькими несчастными повстанцами, как за зайцами. Таким образом, высший духовный авторитет католиков края отрицал сам факт мятежа и тем более причастность костела к его духовной и военно-технической подготовке.

Но у Муравьева была другая информация. В те самые дни, когда новый генерал-губернатор вступал в должность, и в последующие недели одновременно в разных частях края – Виленской, Ковенской, Гродненской, и других губерниях шли серьезные бои регулярных войск с повстанцами. Всего за первую половину мая в крае произошло 23 боестолкновения, и в некоторых из них участвовало по несколько сот мятежников^[456]. А чуть раньше, 26 апреля, в Вилкомирском уезде Ковенской губернии войска под командованием генерал-майора Ганецкого нанесли поражение отряду численностью до полутора тысяч человек, руководимому изменившим присяге капитаном российского Генерального штаба Зигмунтом Сераковским – знаменитым Даленго.

Общую численность участников этих боестолкновений со стороны мятежников определить трудно, пожалуй, даже невозможно. Архивы содержат данные о примерном количестве бойцов в каждом бою, которых (боев) за весь период активной вооруженной борьбы (с января по декабрь 1863 г.) насчитывается 251. Суммируя примерное число бойцов в каждом из них, автор цитированного выше «Перечня» получает цифру свыше 77 тыс.^[457]. Эта цифра, безусловно, завышена, так как многие, если не большинство повстанцев участвовали более чем в одном бою и, следовательно, подсчитывались несколько раз. Осторожная оценка совокупной численности повстанческих отрядов в несколько десятков тысяч бойцов преставляется более или менее реалистичной. Мятежники действовали неумело, но решительно и дерзко, несли тяжелые потери, но собирались вновь. Шляхтичи из числа отставных, а порой и действующих офицеров русской армии становились во главе их отрядов. Этим отрядам противостояло до 90 тыс. штыков и сабель регулярной армии^[458], так что перспективы военной победы у повстанцев не было, но затягивание мятежа на неопределенное время повышало шансы военного вмешательства извне, а еще больше – победы пораженцев в окружении царя. Все это было известно Муравьеву. Дополнительные трудности были связаны с тем, что у Назимова не была налажена политическая и военная разведка, поэтому надежная информация о закулисье восстания, о ближайших и перспективных планах повстанцев и их потенциале была весьма фрагментарной или отсутствовала вовсе. Так что сбор, накапливание и обработку информации приходилось начинать практически заново. Фактор времени становился решающим.

В первые недели своего пребывания в Вильне Муравьев работал по 20 часов в сутки, оставляя на сон 4 часа, – с 2.00 до 6.00 (письма А. А. Зеленому). Все остальное время генерал-губернатор проводил в своем рабочем кабинете за бесконечными встречами с информантами, изучением документов, диктовкой инструкций, воззваний и служебных писем. От перенапряжения глаз стала быстро прогрессировать катаракта, и писать самому становилось все труднее. Некоторые письма Муравьева министрам, задуманные как личные, начинаются с извинений за то, что написаны не своей рукой.

Собранная информация была неутешительна. Она свидетельствовала о том, что в большинстве уездов подпольные повстанческие комитеты фактически без помех осуществляли функции полиции, жандармерии, духовного окормления, продовольственного обеспечения и вооружения мятежников. С кафедр костелов звучали прямые призывы к вооруженной борьбе. Шляхта и те десятки тысяч семейств, которые за несколько предшествовавших десятилетий не смогли доказать своего дворянства и были переписаны в однодворцы, то есть приравнены к государственным крестьянам (оценочно около 8 % от общей численности населения), составляли основной резерв пополнения повстанческих отрядов. Помещики исправно снабжали повстанцев продовольствием, предоставляли им кров и стол в своих имениях. Основная масса белорусского крестьянства не симпатизировала «польским панам» и не верила их посулам. Но под давлением и прямым шантажом шляхты и ксёндзов, не чувствуя защиты со стороны бездействующей государственной администрации, начинала колебаться. В литовских уездах немалое число крестьян оказалось в рядах мятежников. Верхушку немногочисленного городского населения образовывали чиновничьи семьи – жены, взрослые дети, прислуга, которые под влиянием ксёндзов и польской патриотической печати были зачастую еще более рьяными приверженцами немедленного возрождения великой Польши и изгнания постылых москалей, чем главы семейств. Еврейство, составлявшее в городах края от половины до ²/₃ населения, глухо волновалось. Часть молодежи сочувствовала восстанию. Большинство кагальных авторитетов стремилось прежде всего к спокойствию и порядку, так необходимым для ремесла и торговли, и выжидало, на чью сторону склонится чаша весов. Пока же еврейство было вынуждено сохранять лояльность как в отношении незаконных, но активных сторонников мятежа, так и в отношении законной, но до приезда Муравьева фактически бездействовавшей русской администрации. То есть ситуация была тревожной и при дальнейшем промедлении могла качнуться в пользу мятежников.

После сбора и анализа информации требовалось прежде всего разработать и ввести в действие инструкции для согласованных и единообразных действий единственной на тот момент дееспособной силы, имевшейся в руках генерал-губернатора, – размещенных в крае и дополнительно введенных в него русских войск. Именно им, военным, поручалось создать во всех уездах края новое военно-гражданское управление. 26 мая было разослано циркулярное указание командующим войсками в губерниях края. Оно было кратким. Избрать наиболее опытных и распорядительных офицеров для назначения их военно-уездными начальниками, вверив каждому воинский отряд согласно особому расписанию. Этим отрядам не оставаться неподвижными, но все время обходить уезд. Это требование имело не только чисто военное измерение – оперативное обнаружение и результативное преследование небольших групп повстанцев. Таким способом Муравьев рассчитывал создать эффект одновременного повсеместного присутствия российских войск, отобрать у мятежников инициативу выбора времени и места боестолкновений^[459]. Немедленно приступить к формированию сельской стражи. Ограждать верноподданное крестьянство от насилий и грабежа. Брать под арест неблагонадежных, а в особенности помещиков и ксёндзов, замешанных в участии, для предания их суду, «не смотря ни на какое лицо»^[460].

Одновременно рассылалась подробная инструкция для назначаемых военно-уездных начальников, в подчинение которым поступали все войска и все гражданские и полицейские власти в уездах. Им поручалось «оградить через посредство военной силы всех верных поданных и особенно крестьян»; немедленно учредить сельскую стражу, выставлять караулы и конные разъезды, задерживать всех подозрительных. У всех помещиков с их прислугой, у шляхты, однодворцев, ксёндзов и монастырей, исключая из всех этих сословий русских, предписывалось изъять оружие и передать его сельской страже. Не сдавших оружие в течение трех дней предавать суду. Военно-уездные начальники должны были объявить всем помещикам их личную ответственность за содействие мятежникам, а ксёндзам – что за пропаганду в пользу мятежников они будут арестованы и судимы по всей строгости военных законов. При этом «частые отговорки, что они (ксёндзы) содействовали мятежу по принуждению», не принимать во внимание, ибо как «священнослужители они должны быть готовы жертвовать собою».

Далее следовал особенно грозный пункт. Он предписывал предавать военному суду лиц, обличенных в участии в мятеже или содействии ему, суд же этот «кончать без замедления на основании полевого уголовного уложения, и приговор, по предоставленной Высочайшим повелением от 11 мая 1863 года начальникам власти, конфирмовать и приводить в исполнение без малейшего отлагательства». Это означало, что военным начальникам уездов, коих в шести вверенных Муравьеву губерниях насчитывалось более 40 человек, делегировались право и обязанность на месте утверждать смертные приговоры и немедленно приводить их в исполнение. В вышестоящие инстанции дела о наказании мятежников предписывалось передавать только в тех случаях, когда в них усматривались смягчающие обстоятельства.

Следующие пункты должны были подорвать экономический фундамент мятежа и одновременно обеспечить самофинансирование мер по его подавлению. На имущество и имения помещиков, уличенных в оказании содействия мятежникам, военно-уездным начальникам предписывалось налагать секвестр. Секвестированный хлеб употреблять на продовольствование войск, прочие продукты и имущество продавать, а деньги обращать на покрытие расходов казны на «укрощение» мятежа. Земельные владения, секвестированные у мелких владельцев, передавать безземельным крестьянам. Оброк, поступающий от крестьян, не выдавать помещикам, а хранить в уездных казначействах до специального распоряжения.

Следующие пункты инструкции были адресованы губернскому начальству и всем чиновникам вообще. Военный начальник и губернатор, требовал пункт 16 инструкции, должны действовать дружно и энергично, чтобы «не только одними карательными мерами прекращались крамола и мятеж, но благоразумной распорядительностью стараться предупреждать всякие покушения к оному». Однако адресованный всему чиновничеству пункт 17 вновь имел карательный уклон. Он предписывал начальникам губерний отрешать от должности и отдавать под суд как «сугубо виновных» всех чиновников, выказавших свою неблагонадежность и попустительство мятежникам, «ибо кроме содействия мятежу они виноваты и как клятвопреступники». Очевидно, этот пункт должны были отнести на свой счет как предостережение и только что назначенные военно-уездные начальники. Развивая мысль, Муравьев здесь же напоминает провинившимся русским, что все мятежники будут судимы без различия национальностей, «ибо все обитатели России, какого бы исповедания они ни были, подданные одного Государя и России и одинаково ответственны за нарушение верноподданнической присяги».

За этой инструкцией последовал еще целый веер дополнений, ужесточающих режим военной администрации. Все помещики были обложены 10-процентным сбором с их доходов и имуществ в качестве контрибуции. (Немногочисленные русские помещики возмутились, но им было сообщено, что для них обложение является не контрибуцией, а «справедливой платой» за огромные расходы правительства на обеспечение их безопасности и может быть уменьшено при установлении их совершенной непричастности к восстанию.)

Были введены денежные штрафы за участие в манифестациях. Женщины, демонстративно носившие траур в память о жертвах русского произвола, подвергались ответственности: 25 руб. в первый раз, 50 – во второй, в третий раз – арест и поступление с провинившейся как с соучастницей мятежа. Ремесленники и торговцы, чьи работники уходили к мятежникам, наказывались высокими денежными штрафами. Помещикам было объявлено, что имения, в которых повстанцам предоставляют кров и стол, будут конфискованы.

Наконец, была установлена премия крестьянам за поимку и сдачу властям мятежников – 3 руб. без оружия и 5 руб. с оружием. Выплаты производились из 10-процентного сбора, наложенного на помещиков. Эта выдумка Михаила Николаевича могла быть навеяна разве что примером Северо-Американских Штатов, где в то время и еще десятилетиями позже выплачивалась премия за представленный скальп индейца.

Были в муравьевских инструкциях и несколько строк, касающихся мятежников, от которых веяло если не великодушием, то снисхождением. Касались они, правда, только тех, кто по своей воле покидал отряды повстанцев и просил о пощаде. Таких крестьян и однодворцев предписывалось «водворять по месту их жительства», устанавливать за ними надзор со стороны общины и повторно приводить их к присяге. С них также было велено брать показания о главарях и планах «шаек», их складах и лагерях.

В целом инструкции нового генерал-губернатора были, как видим, весьма жесткими, а вернее – жестокими. Но справедливости ради нужно сказать, что по некоторым принципиально важным пунктам они не были сочинены Муравьевым. Право и обязанность «немедленно предавать военному суду по Полевому уголовному уложению взятых с оружием в руках предводителей и главных зачинщиков сопротивления военной силе или гражданским властям, или нападений на воинских чинов и мирных жителей с тем, чтобы приговоры судов по конфирмации местными военными губернаторами приводились в исполнение на месте преступления», а остальных задержанных мятежников либо также предавать военному суду, либо подвергать административному взысканию по усмотрению генерал-губернатора^[461], были возложены на генерал-губернатора мятежного края еще при Назимове. Полевое уголовное уложение было введено в 1812 году. Большинство рассматриваемых в нем преступлений каралось смертной казнью. Таким образом, генерал-губернатору мятежного края не только разрешалось, но прямо предписывалось использовать эту страшную меру для скорейшего подавления мятежа.

Как бы то ни было, механизм жестокой наступательной борьбы против мятежа был построен. Нужно было немедленно запустить его в действие, причем так, чтобы это сразу же почувствовали и мятежники, и колеблющиеся, и мирные обыватели, и в первую очередь – крестьяне, основное население края.

Жестких решений в отношении мятежников и их пособников было немало и при предшественниках Муравьева. Но большинство вожаков и вдохновителей мятежа были дворянами, зачастую из самых аристократических фамилий, нередко – духовными лицами. Послать их на эшафот означало нанести удар по чувству интернациональной сословной солидарности дворянства. Телесные наказания и даже казни провинившихся крестьян или солдат это сословие принимало как печальную необходимость. Но тот, кто посылал на эшафот дворянина, тем более дворянина-священника, а ксёндзы почти поголовно были шляхетского происхождения, становился нерукопожатным «людоедом».

Предшественник Муравьева в Вильне и его коллеги в Варшаве не решились жертвовать своей репутацией. 2 года и 4 месяца они пытался воздействовать на мятежников снисхождением, избегая крайних средств. Как только суровые приговоры касались священнослужителей или аристократов, в Петербурге и во всех европейских столицах включался негласный, но эффективный механизм лоббирования снисхождения и гуманности, и грозные приговоры сначала не утверждались, потом смягчались и нередко по прошествии времени заменялись высылкой осужденных за границу, а то и ссылкой в собственное поместье под надзор полиции, которая вполне симпатизировала герою освободительной борьбы. В результате угрозы и даже суровые приговоры внушали закулисным кукловодам мятежа не страх перед русскими властями, а пренебрежение к ним. Потому и улыбался епископ Красинский в ответ на угрозы и предостережения Муравьева, а мятеж, несмотря на военные поражения инсургентов, не только не угасал, но, хоть и медленно, разгорался.

Дело было за тем, чтобы убедительно продемонстрировать всем антирусским элементам, что время снисхождения прошло, что за жесткими инструкциями последуют жесткие действия.

Муравьев был изначально готов к этому, о чем и заявил царю, сказав, «что готов собою жертвовать». На сам конфликт, как и на все в политической жизни, он смотрел с последовательно имперских позиций, и необходимость подавить мятеж в кратчайшие сроки не вызывала у него никаких сомнений.

Во-первых, он понимал, что затягивание мятежа повышает вероятность вмешательства в конфликт на стороне поляков европейских держав – прежде всего Франции, но также Англии и Австрии. В принципе, ничего невероятного в таком развитии событий не было. Совсем недавно Франция принимала активнейшее участие в борьбе итальянцев за освобождение из-под австрийского ига. Почему бы ей было не помочь полякам освободиться из-под ига русского? Весной – летом 1863 года такой сценарий считался в Петербурге едва ли не неизбежным.

Во-вторых, мятеж и борьба с ним каждый день уносили множество жизней. В 1915 году составитель цитированного выше «Перечня боевых столкновений» А. И. Миловидов на основании архивных документов подсчитал, что боевые потери русских войск в Северо-Западном крае за 1863–1864 годы составили 261 человека убитыми и 916 ранеными, по другим данным, зафиксированным еще при жизни М. Н. Муравьева, – 292 убитых и 111 умерших от ран^[462]. Кроме того, от рук мятежников погибли несколько сот русских крестьян, священников, чиновников, а также белорусов и литовцев, сотрудничавших с русскими властями. Точно установить боевые потери повстанцев невозможно, так как раненых и часть убитых они при отступлении уносили с собой. По данным «Перечня», число убитых инсургентов составляет около 6 тыс. человек, раненых – более 700. Эти цифры стали известны много позже. В мае 1863 года (это самая активная фаза мятежа) было очевидно одно: каждый день мятеж забирает сотни человеческих жизней, и чем быстрее он прекратится, тем меньше жертв будет как среди русских солдат, так и среди мирных обывателей и рядовых мятежников.

Поэтому виленский генерал-губернатор торопился. С помощью самых жестких мер он рассчитывал деморализовать противника, поразить его ужасом и быстрее принудить к прекращению сопротивления. Для этого на эшафот следовало слать прежде всего не простолюдинов, а людей известных: аристократов и священнослужителей. В глазах Муравьева это не затрудняло, а облегчало принятие жестоких решений. Если люди малограмотные и совсем юные (а таких, не достигших еще и 18 лет, было среди инсургентов немало) заслуживали некоторого снисхождения, считал он, то ксёндзы и другие лидеры общественного мнения должны были нести ответственность не только за собственные преступления, но и за вовлечение в преступную деятельность людей темных и малограмотных или почти еще подростков. Такая позиция последовательно проводится во всех инструкциях Муравьева. Например, в разосланной уже на следующий день по прибытии генерал-губернатора в Вильну инструкции о порядке наложения наказаний на участников мятежа все причастные к возмущению разделялись на пять категорий. К двум первым, подлежащим военному суду и, при отсутствии смягчающих обстоятельств, повешению или расстрелу, относились «предводители шаек, дезертиры из наших войск, добровольно примкнувшие к ним, эмиссары из-за границы, члены центральных повстанческих комитетов; виновные в убийствах или истязаниях наших чиновников… а также лица, изобличенные в соучастии и подстрекательстве из числа тех, кто по образованию или положению в обществе могли иметь и имели вредное влияние на массы народа, как-то: зажиточные помещики, лица духовного звания, врачи, учителя, чиновники»^[463]. Между тем изобличенные в личном участии «из числа тех, кто по умственной своей неразвитости или юношескому возрасту не могли иметь влияние на других и были более увлечены примером, как то крестьяне, бедные ремесленники, молодежь до 17 лет» относились к 3-й категории и подлежали более мягким наказаниям (высылка и т. п.). Та же «антиэлитная» направленность четко прослеживается в рассмотренных выше инструкциях Муравьева для военно-уездных начальников.

Нацеленность государственного террора прежде всего против представителей привилегированных сословий вытекала не только из желания запугать вожаков мятежа. Она подкреплялась и словами Спасителя о соблазнителях «малых сих»: «А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской» (Матф. 18: 6). М. Н. Муравьев был христианином, но в том смысле, в котором только и мог быть христианином тогда любой государственный сановник. Он исправно ходил в церковь по воскресеньям, отстаивал молебен перед началом каждого крупного дела. Но Христовы заповеди воспринимались им как что-то, чем нужно руководствоваться в реальной жизнь лишь в той степени, в которой они подходили для этого на его генеральский взгляд. В данном случае как раз подходили.

Но главным мотивом «антиэлитной» стратегии Муравьева было, думается, его убеждение в том, что сохранить Северо-Западный край за Россией навсегда можно, только если привлечь на сторону империи основную массу населения, то есть крестьянство. А для этого крестьян нужно было вырвать из-под влияния католической польскоговорящей элиты, которую предварительно следовало ослабить и по возможности разбавить православным, русским элементом.

Имелось, похоже, и еще одно лично значимое обстоятельство, способствовавшее «антиэлитной» решительности Муравьева. Уже за 3 года до того как ему выпало решать, казнить или миловать, космополитическая часть российской элиты устами Герцена ославила его «вешателем» и «палачом». В репутационном отношении в глазах Европы и русских космополитов, в том числе и в императорской фамилии, ему нечего было терять. Он знал об этом и даже несколько бравировал.

В полдень 22 мая на рыночной площади в Вильне состоялась первая публичная казнь, 24-го – вторая. Под барабанный бой были расстреляны два ксёндза, уличенные в том, что с кафедры своих костелов зачитывали воззвания подпольного Жонда (комитета) и призывали своих прихожан к вооруженной борьбе с «москалями». Изначально несчастные были приговорены к повешению, но в Вильне не нашлось палача, имевшего опыт приведения в исполнение этой казни. Они были казнены даже без предварительного лишения духовного звания.

На это страшное средство – публичную казнь духовных лиц – Муравьев решился без колебаний, но с тяжелым сердцем. «Очень прискорбно быть вынужденным прибегать к смертной казни некоторых виновных, но сделать надобно, ибо нужны теперь примеры, – писал он 25 мая А. А. Зеленому. – В Вильне я расстрелял двух ксёндзов и одного дворянина… и послал к исполнению смертного приговора в Ковно над 1 помещиком; на некоторое время этого, думаю, будет достаточно; но придется скоро исполнить еще около десяти приговоров, посмотрю, какое влияние произведут эти казни»^[464].

Эффект этих первых публичных казней был ужасен. Женщины падали без чувств, многие мужчины рыдали. На Муравьева посыпались десятки анонимных писем с угрозами и проклятьями, за его голову подпольный Жонд назначил награду. Европейская пресса обрушила на «вешателя» всю силу своей ненависти. В Петербурге активизировалось антимуравьевское лобби. От министра внутренних дел поступил запрос относительно казни ксёндзов. На угрозы Муравьев не реагировал, а Валуеву послал письмо с разъяснением необходимости таких мер: «Я вынужден был сделать несколько примеров смертных приговоров в Вильне, в т. ч. расстреляны два ксёндза; это было совершенно необходимо, чтобы смирить духовенство, которое больше всех возбуждает и участвует в мятеже, отговариваясь, когда их берут к суду, будто бы были к тому вынуждаемы силою. Приговор, сделанный над двумя ксёндзами, удостоверил всех, что подобные отговорки не будут приниматься в уважение»^[465], – не то разъяснял, не то оправдывался он, продолжая между тем жесткую линию. 27 мая в Динабурге был расстрелян отпрыск одного из знатнейших литовских родов 27-летний граф Леон Платер, о котором уже упоминалось выше. В конце мая – начале июня были повешены несколько офицеров русской армии польского происхождения, примкнувших к мятежникам. 15 июня взошел на эшафот сподвижник Шевченко и Чернышеского, глава тайной организации польских офицеров в русской армии, корреспондент Гарибальди и Герцена, капитан русского генерального штаба Зигмунд Сераковский. Он прибыл в Литву в середине апреля и, ссылаясь на решение центрального руководства восстания (Народного жонда), принял на себя руководство всем движением в Северо-Западном крае. Ему удалось быстро собрать довольно многочисленный отряд: по одним источникам, до полутора, по другим – до двух, по третьим – даже до пяти тысяч человек. Но боеспособность дружины Сераковского была невысокой. В первом же бою с регулярными войсками она была разбита, а ее предводитель ранен и взят в плен. Приговор военно-полевого суда был предсказуем, Муравьев, не колеблясь, конфирмовал его.

Одновременно с серией казней под неусыпным контролем генерал-губернатора активизировались регулярные войска на местах, начались секвестры имений пособников и участников восстания из числа местных помещиков. Были сформированы, вооружены и приступили к регулярным обходам и объездам местности отряды сельской стражи. Епископ Красинский, так и не ответивший на призывы Муравьева унять подрывную активность ксёндзов, был в административном порядке выслан из Вильны в Вятку. Маршрут ему был определен таким образом, чтобы он не проезжал через Петербург, где в его защиту могли выступить влиятельные политики и члены императорской фамилии. (Красинский проведет в ссылке 20 лет. Позже поселится в Кракове, где и скончается в 1891 году.)

По всему краю заработал механизм полевых судов и немедленного утверждения и приведения в исполнение их приговоров, административной высылки на каторжные работы или поселение, секвестра имений и взимания денежных штрафов. Приток в отряды мятежников добровольцев из числа городской молодежи – учеников, подмастерьев, учащейся католической молодежи – заметно уменьшился.

В течение первого месяца своей работы в Вильне Муравьев напряженно ждал реакции разных эшелонов мятежа на предпринимаемое им «наступление по всем фронтам». Ведь не было никаких гарантий, что жесткие действия властей остановят восстание, они могли вызвать и обратную реакцию – ожесточение и усиление террора со стороны восставших. А потенциальный резерв пополнения рядов мятежников был все еще очень велик.

Генерал-губернатор непрерывно подгонял войска, требуя от них более активных и наступательных действий. Боестолкновения происходили изо дня в день. На основании ежедневных сводок военного министерства Д. А. Милютин сообщает о происходивших в мае – июне напряженных боях в Гродненской губернии. Активизировались мятежники в Ковенской губернии, где действовал отряд под командой ксёндза Мацкевича численностью до 1300 человек. Там же упорно и умело отбивались от правительственных войск хорошо вооруженные отряды Яблонского, Езёранского и Станевича. В Виленской губернии инсургенты активно действовали в непосредственной близости от столицы края в Трокском уезде. В губерниях с преимущественно белорусским населением было спокойнее. В Минской губернии за все время восстания произошло 20 боестолкновений; в Могилевской губернии – 6, последнее 28 апреля; в Витебской губернии – одно, уже упомянутое нами нападение отряда графа Леона Платера на транспорт с оружием в апреле^[466]. Убедительное свидетельство того, что если первоначально среди белорусских крестьян и были колебания, то с появлением в крае твердой имперской администрации они сделали окончательный выбор в пользу лояльности в отношении русских властей. Мятежники везде терпели поражение, но и правительственные войска несли ощутимые потери. На фоне резкой активизации правительственных сил последней надеждой повстанцев оставалась вера в военное вмешательство европейских держав.

Называлась даже дата англо-французского десанта в восточной Балтике – 15 июля. Интересно, что эти слухи ходили не только в мятежном крае, но и в самых высоких петербургских кабинетах. В дневниковой записи 20 мая министр внутренних дел Валуев сообщает, что имел встречу с военным министром Д. А. Милютиным: «Последний неутешителен и неуспокоителен. Он слышал от Горчакова [министра иностранных дел] сегодня, что война ожидается уже в июле или даже июне^[467]. (Хорош же уровень информированности: трое высших сановников передают друг другу непроверенные слухи о событиях, которые должны начаться со дня на день.)

Между тем ни в Париже, ни в Лондоне в отношении польских дел не было единодушия. Многим импонировала идея поддержать поляков против русских. Она прекрасно вписывалась как в традиционную британскую стратегию «сдерживания» России, так и в успешно апробированную в Италии тактику Наполеона III – путем поддержки национально-освободительных движений ослаблять конкурентов (в данном случае Австрию) и усиливать свои геополитические позиции. Но воевать с Россией за поляков? Для всех трех потенциальных участников такого предприятия – Франции, Англии и Австрии это было прежде всего слишком дорого. Дорого в чисто финансовом отношении, но и не только. Во Франции и Англии была еще очень свежа память об огромных человеческих потерях, которыми пришлось оплатить победу над Россией в Крымской войне. Но там на кону были Босфор и Дарданеллы. Восстановление Польши в границах 1772 года, а именно таким было непременное требование восставших поляков, было чревато появлением на карте Европы нового сильного игрока. Для Австрии это было неприемлемо вдвойне, так как автоматически вставал на повестку дня вопрос о Галиции. Кроме того, участие Австрии в антироссийской коалиции прямо толкало Россию в объятия Пруссии – главного конкурента Австрии в борьбе за лидерство в процессе объединения германских земель. Для Франции русско-прусский альянс также не сулил ничего хорошего. В Британии же всякое антиимпериалистическое предприятие, даже если оно ослабляло извечного конкурента, воспринималось подозрительно, ибо, начиная с отложения североамериканских владений, Британская империя сама все чаще сталкивалась с необходимостью самозащиты. Незадолго до описываемых событий ей пришлось вести долгую и кровопролитную борьбу против восстания сипаев в Индии…

Так что вероятность вооруженного антироссийского вмешательства этих стран в связи с притязаниями польских патриотов была невелика. Но это ясно видно из будущего, с высоты знания того, как развивались события. Тогда такой ясности быть не могло, тем более что все три названных державы были не прочь поддержать политически и пропагандистски все, что доставляло России трудности, ослабляло ее конкурентные возможности и тем самым давало ее конкурентам дополнительную свободу действий. Был и внутренний фактор: выражая солидарность с польским восстанием, все три правительства получали в своих странах дополнительны очки в постоянной политической борьбе с оппозицией, критикующей ее слева. Жесткие, хотя и заведомо неисполнимые требования в направляемых русскому правительству нотах хорошо имитировали негодование либеральной Европы против «реакционной» России. Эти имитации энергично и почти единодушно поддерживались европейской прессой, вдохновляемой в значительной степени деньгами Чарторыйских, Радзивиллов и других некоронованных королей Речи Посполитой, находившихся в эмиграции. На эти деньги можно было купить и прессу, и многих депутатов. Но даже их не хватило бы, чтобы разом купить британский парламент и двух императоров. Так что Европа, судя по всему, воевать не собиралась. Говоря современным языком, она «троллила» русское правительство, а вместе с ним и польских повстанцев, обрекая многих из них на смерь – одних в лесах от русских ядер и пуль, других на виселицах и у расстрельных столбов.

Но это, повторю еще раз, мы знаем сейчас. Летом 1863 года это не было достоверно известно никому. Более того, готовность трех правительств вступиться за поляков росла или уменьшалась вместе с успехами или неудачами восставших. И если бы паралич русской власти и вместе с ним вялотекущий мятеж приобрели затяжные формы, то троллинг мог превратиться в реальные действия. Но тут мы опять вступаем на скользкий путь альтернативной истории…

Ко второй декаде июня по мере ввода в действие муравьевских инструкций в настроениях мятежников начал обозначаться перелом. Они реже атаковали, чаще старались избежать столкновений с войсками. Изменилась атмосфера в городах. Польские дамы сняли траур. Прекратились провокации в отношении русских военных и чиновников. Расчет генерал-губернатора начал сбываться. 12 июня он писал Зеленому: «Дела здесь, по-видимому, хороши, поляки и даже ксёндзы упали духом, крестьянский элемент берет верх и, видимо, за нас, даже и католики <…> Дворянство уже помышляет просить о помиловании. <…> Притом караулы крестьянские держат их в осадном положении… <…> Теперь самое трудное для меня дело есть завоевание и устройство Ковенской губернии»^[468].

Действительно, в Ковенской губернии, населенной преимущественно литовцами, все складывалось труднее. В отличие от белорусов, литовцы не чувствовали этнической связи с русскими. Они не понимали русский язык, и польский был для них единственным языком межэтнической коммуникации и общения с государственными учреждениями. Если большая часть белорусского крестьянства до 1839 года принадлежала к греко-католической церкви, обрядность которой во многом напоминала православную, а после запрета униатства Николаем I достаточно легко, а порой даже незаметно для себя оказалась в лоне РПЦ, то жмудь в массе своей уже несколько веков не знала никакой церкви, кроме католической. Соответственно, влияние костела было здесь сильнее. Поэтому литовских крестьян чаще можно было встретить среди мятежников и реже в рядах сельской стражи. Следовательно, социальная база восстания была здесь шире, чем в белорусских губерниях.

Еще одним источником дополнительных трудностей, особенно в Гродненской, самой западной губернии края, было соседство с Царством Польским. Правители Царства – наместник великий князь Константин и глава гражданской администрации маркиз Велепольский упорно надеялись умиротворить поляков мерами доверия и великодушия. Они не желали понять того, что целью и мечтой польских патриотов была не великодушная и доверяющая им русская власть над Польшей, а свержение любой русской власти и восстановление независимой Польши. Цель весьма достойная с позиции польских патриотов и европейских либералов, но неприемлемая с русских имперских позиций. Неприемлемая в той же степени, в которой мировая с любой, даже самой гуманной русской властью была неприемлема для воинствующих польских патриотов.

Ходили, впрочем, слухи и о том, что великий князь Константин руководствовался не только абстрактно-гуманистическими соображениями. Многие, в том числе такой информированный человек, как военный министр Милютин, инкриминировали ему и более конкретные мотивы. Одни приписывали ему мечты о короне независимой Польши. Другие передавали слухи о том, что великий князь тайно переводил за границу большие суммы денег. «Положение дел в Царстве нестерпимо. Великий князь явно в руках предателей, или под влиянием страха за свою особу, или, что еще было бы хуже, под влиянием расчетов на возможность отделения Польши под его скипетр», – записал Валуев в своем дневнике 7 июня. А 13 июня добавил: «Странные вещи рассказывал мне вчера Милютин про вел[икого] кн[язя] Константина Николаевича. Он переводит тайно значительные суммы за границу»^[469].

Эти слухи доходили, конечно, и до Муравьева и воспринимались им, я думаю, со смешанным чувством негодования за нерадение наместника и злорадства по поводу его все более очевидного провала. Но на данном этапе генерал-губернатора Северо-Западного края больше беспокоило отсутствие успехов в подавлении мятежа в Царстве, что усиливало позиции мятежников и во вверенном ему крае. «Если бы не соседство Царства Польского и самое слабое и во всех отношениях вредное для правительства в оном способе управления (так в подлиннике. – П. Ф.), то можно бы надеяться скорее здесь все покончить», – писал он Зеленому^[470].

Пока же Муравьев, не давая противнику опомниться, продолжал с невероятной энергией действовать по своей системе… Работая по 16–18 часов в сутки, он понуждал к такой же работе своих сотрудников. Не всем это было по силам, а многим приходилась не по нраву и сама муравьевская «система». И тех и других генерал-губернатор увольнял без сожаления. От виленского генерал-губернатора в Петербург к министрам Зеленому, Валуеву, Милютину, шефу жандармов Долгорукову почти непрерывно шли просьбы порекомендовать и поскорее прислать хороших людей на освобождающиеся должности, начиная с губернаторов. По мере того как смена кадров опускалась с высших должностей на средние, число сменяемых, естественно, росло. Предложение продолжить гражданскую службу в Северо-Западном крае поступало чиновникам во многих внутренних губерниях России. Им обещали хорошие подъемные и повышение классного чина и оклада. Но сама массовость предполагаемой смены кадров предполагала определенный лаг времени между поступлением предложений и прибытием к месту новой службы первых «сменщиков». Пока же в Петербург вслед за просьбами Муравьева о присылке новых людей на высшие губернские должности шли жалобы от увольняемых с просьбой унять не в меру активного «виленского прокуратора».

Министры реагировали на просьбы Муравьева по-разному. Зеленой, которого Валуев втихомолку называл «муравьевским клевретом», всегда быстро и положительно. Милютин все вообще делал не спеша, но к муравьевской «системе» относился безусловно положительно и не сразу, но помогал. Валуев внутренне негодовал на беззастенчивое вмешательство своего бывшего начальника в дела, находящиеся в ведении Министерства внутренних дел, и жаловался на Муравьева царю. Но Александр предпочитал пока предоставлять своему строптивому назначенцу свободу действий. По многим каналам до него доходила информация о решительности и активности деятельности виленского генерал-губернатора и первых признаках поворота дел в Северо-Западном крае к лучшему. На фоне этих сигналов особенно тревожным выглядело явное отсутствие прогресса в борьбе с мятежом в Царстве Польском, где великий князь то ли из упрямства, то ли по каким-то другим причинам упорно отказывался взять на вооружение методы своего давнишнего врага, ныне превращенного царской волей в его соседа и соратника по общему делу.

Александр II хорошо понимал психологию управления. Он отлично отдавал себе отчет в том, как важна была для виленского генерал-губернатора, вынужденного бросать вызов всей «просвещенной» Европе, моральная поддержка российского самодержца – единственного авторитета, неизменно им почитаемого. Но в то же время, пока успехи Муравьева не стали необратимыми, император не спешил с официальным выражением своего благоволения. Зато он в полную силу использовал неофициальные каналы доведения своей поддержки до Михаила Николаевича.

Об этом имеется свидетельство Николая Николаевича Муравьева, которого, как мы помним, император в конце апреля вызвал в Петербург по поводу угрозы войны с Европой на Балтике и «покорнейше просил» (это буквальные слова императора; какова вежливость в отношении подчиненного!) остаться в столице еще на некоторое время. 5 июня Александр вновь принял Николая Николаевича. Он сообщил ему, что получил из Франции известия, «которые подают надежду, что войны не будет», и сказал: «Я очень доволен братом Вашим, очень благодарен ему за то, что он принял на себя такую тяжелую обязанность и что он там хорошо управляется. Напишите все это ему, обнимите его по-братски и выразите ему мое совершенное удовольствие и надежду, что он скоро успокоит восстание в крае, ему вверенном»^[471]. Несколькими днями раньше виленского генерал-губернатора порадовал приветственным письмом высший на тот момент церковный авторитет России – митрополит Московский Филарет (Дроздов). «Ваше назначение есть уже поражение врагов отечества, ваше имя победа», – писал ему Филарет^[472]. Для человека, поносимого в тот момент всей Европой и большей частью петербуржской аристократии, благодарность государя и благословение архипастыря были неоценимым моральным подспорьем.

Между тем ощущение Муравьева, что ситуация в крае изменяется к лучшему, стало превращаться в уверенность. 18 июля он писал брату: «Грустно мне было ехать в крамольную Литву, крепко тяготила меня моральная ответственность перед Государем и Россиею, ежели не успею смирить мятежников. Но Бог помог… Мятеж почти повсеместно подавлен, остались только в некоторых уездах Ковенской и Гродненской губерний бродячие разбойничьи банды в 20 и 30 человек. Я приказал стрелять их, как диких зверей, и уничтожать жилища способствующих им помещиков и ксёндзов. Сделанные строгие примеры в некоторых уездах прекратили там разбой… Поляки совсем “падом до ног”. Но их еще поддерживает несколько надежда на содействие европейских держав. Признаюсь, что я не верю, чтобы французы сделали глупость воевать с нами за безмозглых поляков»^[473].

Оставим пока нелестные эпитеты, употребленные в этом письме, на совести его автора и посмотрим на суть содержащегося в нем сообщения. Речь идет о новом этапе вооруженной борьбы. Крупные отряды повстанцев были разгромлены. Но активизировались мелкие группы, способные быстро превращаться из безжалостных боевиков в мирных поселян. Успешно преследовать их силами регулярной армии было почти невозможно: они мгновенно растворялись среди мирного населения. Между тем их набеги на дворы православных священников, крестьян, лояльных правительству, нападения на отдельные группы русских солдат продолжались и сопровождались пытками и казнями жертв этих нападений.

Этой новой тактике мятежников было необходимо противопоставить новую тактику власти. Раствориться среди мирного населения небольших деревень можно было только при поддержке населения этих деревень. Белорусские крестьяне, как я уже писал, как правило, не поддерживали повстанцев и не только не давали им приюта, но зачастую оказывали вооруженное сопротивление попыткам встать на постой в их деревнях. Иное дело так называемые шляхетские околицы – поселения мелких шляхтичей и бывших шляхтичей, переписанных ныне в однодворцы, соседствовавшие с поместьями их бывших патронов. Молодые мужчины из числа жителей таких околиц почти поголовно были «в лесу». Их отцы, жены и матери, естественно, прятали, обогревали и кормили их. Всякий, кто выдавал своего, подвергался остракизму или смерти от рук мятежников, а то и соседей. Случаи активного содействия повстанцам имелись также и в литовских деревнях, особенно в Ковенской губернии.

Ужас террора в том и состоит, что он вызывает террор другой стороны, который может быть остановлен только еще более жестоким террором. Нужны были меры, которые удержали бы действующих повстанцев от попыток прятаться среди своих родных и соседей. Такой мерой во многих войнах являлась тактика «выжженной земли» – уничтожение всех задержанных с оружием в руках (то есть тех, кто не успел оружие бросить и спрятаться среди родственников и соседей) и разрушение жилищ, в которых можно было спрятаться. Такой тактики придерживались армия Конвента при подавлении роялистского мятежа в Вандее, войска Кавказского корпуса в борьбе с незамиренными горцами. «Строгие примеры», о которых пишет Муравьев брату, суть реальные случаи сожжения (после выселения всех жителей) шляхетских околиц, деревень и имений, жители которых доподлинно участвовали в операциях повстанческих отрядов, были уличены в оказании им систематической поддержки (снабжение, укрывательство, информирование о передвижении правительственных войск) либо в жестокостях (избиения, пытки, убийства) в отношении пленных русских солдат, православных священников, участников проправительственных крестьянских караулов и т. п.

Вопрос о мере необходимости и избыточности государственного насилия вообще и, в частности, о применении при подавлении вооруженных антигосударственных выступлений смертной казни, уничтожения жилищ и других жестокостей не имеет однозначного ответа.

За два года губернаторства Муравьева в Северо-Западном крае по приговорам военных судов было казнено 128 человек^[474]. 68 приговоров утвердил (конфирмовал) генерал-губернатор лично, остальные – военно-уездные начальники и губернаторы, уполномоченные на это высочайшим распоряжением от 11 мая 1863 года и инструкцией генерал-губернатора от 24 мая. 93 смертных приговора были утверждены в период с мая по декабрь 1863 года, 34 – в 1864 году. Среди приговоренных 7 ксёндзов и 68 (53 %) лиц привилегированных сословий, то есть дворян. Простолюдинов, к коим в ведомости отнесены шляхтичи, однодворцы, мещане и крестьяне, среди приговоренных 53. Если учесть, что в населении Северо-Западного края дворяне составляли около 8 %, антиэлитный характер применения высшей меры становится еще более очевидным.

То же самое прослеживается и по другим наиболее суровым видам уголовных наказаний. На каторжные работы в Сибирь сослано 36 ксёндзов, 592 дворянина и 225 простолюдинов, на поселение – 25 кзёндзов, 1220 дворян и 84 простолюдина, рядовыми в армию – 158 дворян и 162 простолюдина. Среди отосланных в арестантские роты 767 человек ни дворян, ни духовных лиц не было. На жительство во внутренние губернии империи было выслано 159 ксёндзов и 3476 лиц привилегированных сословий. Всего из губерний Северо-Западного края было выслано 12 483 человека, в том числе 7557 на водворение на казенных землях внутри империи.

Среди этих последних семи с половиной тысяч почти половину составляли 639 шляхетских семей (всего 3497 человек), которых выселяли из родных мест и депортировали во внутренние губернии империи в административном порядке целыми деревнями или соседскими общинами. И в этом жестоком деле Муравьев выстроил определенную систему. В его предписаниях мы находим разные виды этой коллективной репрессии. В случаях, когда все население околицы или подавляющее его большинство было уличено в участии в мятеже или содействии ему – выселение всех жителей с двумя часами на сборы и после проверки, что в постройках никого не осталось, – сожжение деревни целиком «в страх и пример другим». Таким образом были уничтожены шляхетские околицы Яворовка, Пеняшки, Щука в Гродненской губернии, Ибены и Темпе в Ковенской. Имелись примеры выборочного выселения нескольких «наиболее виноватых» семей и сожжения их домов. Так было поступлено с девятью шляхетскими дворами в деревне Шуммы Виленской губернии. Известны примеры предания огню усадеб помещиков, в которых мятежниками были совершены особенно жестокие преступления. Так, были сожжены имение помещика Свенторжецкого, в котором был повешен священник, и мыза Гринополь помещика Ромера за то, что вблизи нее и при попустительстве хозяина повстанцы повесили трех крестьян. Наконец, были случаи задержания и доставки в ближайший город для предварительного следствия всех мужчин околицы с последующей высылкой тех, кто был сочтен виновным, и возвращением на место жительства сумевших оправдаться. Известен по крайней мере один эксцесс исполнителя – сожжение деревни Шукштаны Ковенского уезда по приказу командира летучего отряда подполковника Карпова, который не имел полномочий отдать такой приказ. По этому случаю проводилось следствие.

Во всех случаях выселенных сначала этапировали в ближайший город, а затем в порядке административной высылки – во внутренние губернии на казенные земли. Питание, содержание и транспортировка высылаемых, а также суммы на необходимые первоначальные расходы оплачивались из средств, собранных с местных помещиков в качестве контрибуции.

Муравьевский террор был жестоким. Жестоким, но не бессмысленным. В нем ясно просматриваются три цели: устрашение всех действующих и потенциальных участников и сторонников мятежа для его скорейшего завершения; разгром польско-католической духовной и хозяйственной монополии, удаление из края ее наиболее активных представителей и расчистка места для усиления русского присутствия в элитах края; ослабление и деморализация шляхетского антиимперского потенциала.

Я не берусь определить, превышают ли приведенные выше данные о масштабах муравьевского террора тот минимум, который неизбежен при подавлении мятежа в шестимиллионном крае, мятежа, в который в той или иной степени были вовлечены десятки, а может быть, и сотни тысяч людей. По меркам XX века масштабы муравьевского террора вообще мизерные, поэтому лицемерны взывания энциклопедий большевистских времен о «зверствах» Муравьева. Да и при подавлении мятежей, происходивших примерно в то же время в других странах мира, масштабы репрессий были неизмеримо большими.

Об одном таком примере – восстании сипаев в Индии Муравьев упоминает в письме к Валуеву от 11 августа 1863 года. «Англичане обвиняют нас в жестокости, тогда как все действия наши основаны на законности и милосердии. Хорошо бы лорду Непиру [лорд Фрэнсис Нейпир, в то время посол Великобритании в России] вспомнить, что они делали в Индии для укрощения мятежа, и сравнили бы свои действия с происходящими в здешнем крае, в коем с 1 августа по настоящее число в шести губерниях казнено смертью по приговорам военного суда всего 26 человек. Они все напечатаны и основаны на законах, по коим положено судить военным судом в 24 часа взятых с оружием в руках»^[475]. Насчет того, что у него все основано на милосердии, генерал-губернатор, конечно, погрешил против истины, но на законе – пожалуй. И слово «всего» в отношении 26 казненных за 10 дней тоже сомнительно. Хотя если вспомнить, что в 1857 году, то есть всего за 6 лет до того, как Муравьев писал это письмо, в одном Аллахабаде английский полковник Джеймс Нелл казнил 6 тыс. мятежных сипаев, «что перед казнью их пытали, заставляли слизывать кровь с пола скотобойни прежде чем повесить или воткнуть штык в живот», что 14 сентября того же года англичане превратили штурм Дели в кровавую бойню, в которой погибли тысячи гражданских лиц^[476], то муравьевское «всего» не покажется таким уж неуместным. Впрочем, Муравьеву эти цифры вряд ли были известны: о событиях в Индии сообщали в основном английские газеты, а они о таких фактах предпочитали не распространяться.

Все это так, и все же – бессудная высылка нескольких тысяч людей, в том числе женщин и детей… Что-то это напоминает: может быть, депортацию землевладельцев с Новгородских земель в конце XV века, а может быть, известные события века ХХ – в миниатюре, конечно^[477].

Как бы то ни было, наметившаяся в июне тенденция к затуханию мятежа в июле продолжилась. «Уже к концу июля исчезли в Северо-Западном крае все проявления крамолы польской, паны и ксёндзы присмирели; Вильна и другие города превратились, можно сказать, из польских городов в русские», – вспоминал Д. А. Милютин^[478]. В городах действительно стало гораздо спокойнее. Но в сельской местности и особенно в лесах борьба еще продолжалась. Согласно данным «Перечня», максимальное число боестолкновений – 42 пришлось на май, в июне (38) и июле (28) их численность снижалась, но в августе опять несколько возросла (34), хотя крупных боев стало меньше. И только с сентября тенденция затухания мятежа стала необратимой (сентябрь – 29 боестолкновений, октябрь 8).

С июля по инициативе предводителя дворянства Виленской губернии А. Ф. Домейко началась подготовка коллективного послания на высочайшее имя с выражением прискорбия о произошедших в Северо-Западном крае смутах, заверениями в неизменности верноподданнических чувств виленского дворянства и признанием нераздельности края с Россией. Справедливости ради следует упомянуть, что инициатива Домейко явилась на свет не сама собой, а в ответ на обращение Муравьева «Ко всем сословиям края» от 23 июня. На самом деле этот документ адресовался прежде всего дворянству. Муравьев указывал, что бо́льшая часть участников и сочувствующих беспорядкам принадлежит к католическому духовенству, дворянству и помещикам местного происхождения, что среди этой группы лиц почти нет таких, «на политическую благонадежность которых можно положиться». «Такое положение дел долее терпимо быть не может, – писал Муравьев, – дворяне и помещики, оставив несбыточные свои надежды, должны немедленно смириться. Прекратить всякое участие в бунте и содействие ему. В противном случае имения их будут подвергнуты секвестру, а они взяты под стражу и подвергнуты военному суду… Вместе с тем объявляю, что призванный волею царской для умиротворения края, я готов подать руку помощи и ходатайствовать у подножия престола милосердного нашего государя о тех несчастных жертвах подстрекательства и обмана, которые изъявят полное раскаяние и, возвратясь к своему верноподданническому долгу, докажут это не на словах, а на деле»^[479]. Это был ультиматум, но ультиматум с ясным обозначением возможности восстановления мира без полной потери лица. К концу июля верноподданнический адрес на высочайшее имя был подписан несколькими сотнями виленских дворян и представлен государю, с которого Муравьев предварительно получил обещание, что адрес будет принят.

Центральное руководство мятежа предприняло попытку сорвать распространение «капитулянтского позора». В Вильну была направлена группа из пяти террористов (так называемых кинжальщиков, или жандармов-вешателей) с заданием совершить убийство Домейко и Муравьева. 30 июля на Домейко в его собственном доме было совершено покушение, он был ранен, но остался жив. К Муравьеву убийцам не удалось приблизиться на расстояние, достаточно близкое для успеха предприятия.

К тому времени в Северо-Западном крае уже действовала созданная по инициативе Муравьева жандармская служба по выявлению подпольных организаций, их роли в мятеже и их планов на будущее. Все террористы были схвачены и казнены. Одновременно было разгромлено краевое руководство восстания, точнее то немногое, что от него оставалось.

За покаянным адресом виленского дворянства последовала подготовка подобных же адресов от дворянских собраний других губерний. 21 августа, одним из последних, «покаянный» адрес за 671 подписью представило дворянство наиболее «проблемной» Ковенской губернии. Никто не питал иллюзий по поводу искренности раскаяния подписантов. В Ковенской губернии после августовского адреса произошло еще около 30 мелких стычек. Но факт был налицо: мятеж в Северо-Западном крае прекращен.

«Брат ваш достиг удивительных успехов, край ему порученный уже совсем почти усмирен, жаль, что к такому состоянию дел в Литве присоединяются прискорбные известия о делах в Царстве Польском», – говорил император Николаю Николаевичу Муравьеву (Карскому) при свидании с ним в Петербурге в августе 1863 года^[480]. За этой констатацией вскоре последовали и организационные выводы. Муравьев получил высшую награду империи орден Андрея Первозванного, а Константин Николаевич был отозван с должности наместника Царства Польского и отправлен в длительный отпуск. Когда великий князь на пути из Варшавы в Петербург проезжал через Вильну, Муравьев сказался больным и не явился на вокзал встречать брата царя.

Прибыв в столицу, Констанин пожаловался брату на «наглость» Муравьева. Государь поручил шефу жандармов В. А. Долгорукову разобраться, но своего решения об отзыве Константина из Варшавы не изменил, хотя Константин на коленях умолял его об этом. («На коленях» в буквальном смысле слова: кто-то из приближенных, кажется, Долгоруков, случайно слышал этот разговор двух братьев, хотя и находился вне помещения, в котором он происходил.)

Исполняя поручение царя, Долгоруков послал Муравьеву письмо с требованием объяснить его отсутствие на вокзале при проезде великого князя через Вильну. Муравьев отвечал смиренно и как ни в чем не бывало: «Милостивый государь, князь Василий Андреевич! Покорнейше прошу доложить государю, что при проезде великого князя Константина Николаевича я не выехал к его высочеству по причине нездоровья». Но дальше жалуется на оскорбительное поведение великого князя в отношении встречавших его военных и гражданских чинов: он «не только не сказал никому ласкового слова, но даже не поздоровался с почетным караулом» и надерзил виленскому гражданскому губернатору, когда тот представлялся ему, что возмутило не только русских, но и «благонадежных поляков»^[481]. Одновременно с объяснительным официальным письмом к Долгорукову Муравьев написал частное письмо Валуеву, в котором выражается еще более определенно: «Событие проезда здесь [то есть в Вильне] Константина Николаевича произвело общее негодование не только русских, но и благонадежных поляков, все его ругают за его дерзкий и невежественный прием… Я обо всем сегодня подробно пишу князю Долгорукову в ответ на его вопрос, делаемый по высочайшему повелению. Пускай, наконец, увидят, какой он неуч и дерзкая тварь (выделено мной. – П. Ф.)»^[482]. В отличие от послания Долгорукову, написанного по требованию царя и потому имевшего служебный характер и не подлежавшего огласке, письмо к Валуеву было личным и явно предназначалось для общего сведения. Реванш Муравьева состоялся.

В сентябре 1863 года под управление Муравьева царским решением были переданы несколько уездов Августовской губернии Царства Польского. Она находилась на северо-востоке Царства и непосредственно граничила с Ковенской и Гродненской губерниями. Из-за пассивности и бессистемности действий наместника и его окружения мятеж на этой территории не только не утихал, но и постоянно «выплескивался» за пределы Царства на территории, входившие в зону ответственности виленского генерал-губернатора. Муравьев неоднократно ставил вопрос перед царем, но из-за сопротивления Константина Николаевича решение всякий раз откладывалось. С удалением великого князя с поста наместника препятствия отпали. Муравьев немедленно распространил на присоединенную к зоне его ответственности территорию действие своей инструкции от 24 мая, а для обеспечения ее неукоснительного исполнения ввел туда Преображенский гвардейский полк. К середине октября мятеж в Августовском воеводстве был прекращен.

XVIII. Схватка двух мифов

Внимательный читатель помнит первые страницы этой книги, где я рассказывал о том, что к моменту своей кончины в 1866 году М. Н. Муравьев был главным действующим лицом двух мифов, причем в одном он был злодеем, в другом – героем.

Существует мнение, что оба эти мифа сформировались в 1863–1865 годах, когда Михаил Николаевич руководил подавлением мятежа в Северо-Западном крае. В некрологе памяти Муравьева М. Н. Катков прямо утверждал, что до 1863 года покойный пользовался известностью только в административных кругах^[483].

Действительно, до некоторого времени легенды о М. Н. Муравьеве распространялись в основном среди чиновников. Главными их распространителями были те, кто пострадал от его жестких и, как им представлялось, неправомерных действий по очистке государственной службы от лентяев, невежд и лихоимцев. Понятно, что легенды эти были преимущественно негативного свойства и Муравьев представал в них монстром, безжалостным и несправедливым. Сфера распространения этих легенд была в основном ограничена сословными рамками чиновничества, и поэтому претендовать на статус мифа они не могли: миф, как известно, распространяется поверх сословных и даже национальных границ. Но с того момента, как Муравьев вступил в должность министра и тем самым в круг сановников, реально влияющих на государственную политику, он привлек к себе внимание людей, посвятивших свою жизнь дискредитации Российского государства и его слуг, и наиболее известного среди этих людей – А. И. Герцена.

Александр Иванович покинул Россию в 1847 году. В то время Муравьев был еще мало известен широкой публике, и Герцен не был знаком с ним лично. Но о существовании Муравьева, «который начальник межевой части», он знал. Об этом свидетельствует его письмо другу и постоянному корреспонденту Н. Х. Кетчеру 6 июня 1844 года. Судя по всему, это первое упоминание о Михаиле Николаевиче в наследии его будущего безжалостного критика, и посвящено оно парадоксальным образом попытке получить протекцию Муравьева в трудоустройстве общего приятеля Герцена и Кетчера. Герцен просит Кетчера похлопотать через Краевского у Муравьева о зачислении Сергея Ивановича Астракова учителем высшей математики в Константиновский межевой институт^[484]. Парадокс состоит в том, что позже политические противники Муравьева в числе прочего критиковали его за готовность протежировать родственникам и знакомым.

В эмиграции Герцен занялся политической пропагандой, адресованной главным образом русскому образованному классу. В 1853 году он создал в Лондоне Вольную русскую типографию, в 1855-м приступил к изданию ежегодного альманаха «Полярная звезда», а в 1857-м – приложения к «Звезде» политического ежемесячника «Колокол».

С легкой руки В. И. Ленина мы привыкли думать, что политическая пропаганда, развернутая «Колоколом», разбудила Россию. На самом деле Россию разбудила фактически инициированная царем дискуссия вокруг освобождения крестьян. «Колокол» стал оперативным и умным, хотя и однобоко радикальным, ответом на запрос русского общества, выросший из этой дискуссии. Финансировалась эта работа в значительной степени из средств, доставшихся Герцену в наследство от отца. В 1849 году Николай I наложил на эти средства арест, но позже по требованию банкирского дома Ротшильдов, с которым Россия вела переговоры о крупном займе, этот арест был снят. На пике популярности «Колокол» выходил тиражом до 5 тыс. экземпляров – цифра по тем временам огромная. Его читали во всех уголках России, включая Зимний и Михайловский дворцы, и во всех стратах образованного класса – от чиновников, профессоров, генштабистов и поместных дворян до великих князей и самого государя.

Муравьев быстро стал одной из главных мишеней критических стрел Искандера. Уже во втором номере «Колокола» (август 1857 г.), еще не называя героя по имени, Герцен иронизирует по поводу системы власти России, при которой «[д]остаточно переменить министра, чтобы вдруг из государственных крестьян сделать удельных, или наоборот»^[485].

Этот пример интересен в двух отношениях. Во-первых, это, похоже, первое упоминание нового министра государственных имуществ в «Колоколе». А во-вторых, – это тот случай, когда хорошо видны «уши» осведомителя, от которого Герцен получил информацию. О своем намерении ввести в отношении обложения государственных крестьян те же правила, которые он исповедовал в отношении крестьян удельных, Муравьев, как мы помним, заявил перед своим вступлением в должность министра госимуществ весной 1857 года в беседе с глазу на глаз с тогдашним товарищем министра Д. П. Хрущовым. Логично предположить, что именно Дмитрий Петрович Хрущов снабдил издателей «Колокола» информацией об этом эпизоде.

Число упоминаний Муравьева в «Колоколе» быстро росло. Герцен зачисляет его в «черный кабинет», – якобы существующее теневое правительство России, которое противится освобождению крестьян. Поначалу Муравьев упоминался с определением «ренегат» – намек на его выход из «Союза благоденствия» в 1821 году. Летом 1858 года кто-то, скорее всего, П. В. Долгоруков, пересказывает Герцену слышанную кем-то в 1831 году в Гродно историю о реплике Михаила Николаевича относительно двух видов Муравьевых. И в номере от 1 августа Муравьев впервые упоминается с характеристикой «Муравьев, который вешает»^[486]. В том же номере в материале, адресованном «Прославленному Сенату вольного города Франкфурта», Герцен пересказывает гродненский анекдот в словах, явно заимствованных у Петра Долгорукова^[487]. Золотое перо Герцена настойчиво ищет оптимальную форму понравившегося ему прозвища Муравьева: «вешающий»^[488]; «не повешенный, но вешающий»^[489]. И наконец в «Колоколе» за 15 сентября 1859 года: «Муравьев – Вешатель» со сноской: «Имя, данное ему в отличку (так у Герцена. – П. Ф.) от Муравьевых-Апостолов»^[490]. Всё! Идеологическая оболочка будущего мифа готова. Ее автор и промоутер сумел распространить ее среди всей читающей публики России и всех, интересующихся Россией в Европе. Есть основание полагать, что и Александр II в общении с доверенными людьми за глаза именовал Михаила Николаевича этим прозвищем; во всяком случае, когда говорил или писал по-французски: «Mouravieff le bourreau» (Муравьев-палач). Оставалось наполнить оболочку соответствующим содержанием.

15 сентября 1860 года в Лейпциге вышел в свет первый номер газеты «Будущность». Ее создателем, спонсором, идеологом и главным автором был князь Петр Владимирович Долгоруков. Мы уже упоминали о нем, теперь скажем несколько подробнее. Петр Долгоруков родился в 1816 году. Рюрикович и богач по рождению, он рано осиротел. В 15 лет был исключен из Пажеского корпуса за «скандальные проделки». Всю жизнь имел склонность к злым эпатажным шуткам: накормить гостей собачьим мясом, стравить людей на дуэли, объявить кого-то патологическим дураком, а кому-то привесить ярлык приверженности содомскому греху было его любимым делом. Но были у П. В. Долгорукова и серьезные занятия: генеалогия русских аристократических родов, отечественная история; а также серьезное призвание – критика Российского государства в прошлом и настоящем. Этим занятиям он предавался с усердием и талантом.

В 1859 году он эмигрировал, будучи уже автором многих скандально известных работ на эти темы. «Будущность» он задумал и создал как орудие борьбы за лучшее будущее для России. Вот что писал П. В. Долгоруков в «Программе журнала», помещенной в первом номере: «Зрелище настоящего положения России грустно и унизительно… <…> в… плачевном и унизительном положении находятся ныне этот народ и этот край. <…> Корень зла… гнездится не в людях, а в образе правления. <…> Два пути предстоят России: один мирный и блистательный; это перемена, совершенная самим Государем, если он… дарует России государственную грамоту свободы (конституцию). Другой путь… если Государь… не даст грамоты государственной свободы; тогда реформа совершится в России путем революционным, чего Боже упаси… Этого именно мы желали бы избегнуть… Александр Николаевич [Александр II] человек добрый и честный, а его именем окружающие его лица, тайная полиция и чиновная орда злоупотребляют, совершая, без его ведома, неслыханные беззакония и притеснения. <…> Мы считаем долгом… истинных русских стараться открыть Александру Николаевичу глаза…»^[491] Правда, похоже на то, что исповедовал М. Н. Муравьев в юности: вокруг царя «твари», которые и правят Россией?

Чтобы открыть царю глаза, Долгоруков включил в программу журнала публикацию биографических сведений и характеристик «о лицах как живых, так и умерших, известных одни истинными заслугами отечеству, другие – незаслуженным и вредным влиянием при дворе… третьи – счастливыми плутнями и прибыльными подлостями»^[492]. Всего было запланировано 46 таких очерков. Из списка предполагаемых героев видно, что в основном было задумано писать о действующих политиках, и писать в сатирическом ключе. М.Н. Муравьев в этом списке числится под номером 30, с характеристикой «министр-хамелеон». Но посвященный ему очерк появился уже во втором номере. Видимо, было достаточно материала. Это не удивительно, учитывая, что Муравьев, как мы уже отмечали, не боялся наживать врагов и в самых высоких сферах, имеющих прямой выход на европейские круги. Да и политическая ситуация 1860 года, когда Муравьев был главным оппонентом милютинского проекта крестьянской реформы, подталкивала к такому решению. Очерк получился большой – на два номера. Он-то и составил содержательное наполнение мифа, оболочку и имя для которого создал Герцен.

Но как бы то ни было, многие из реальных или выдуманных сюжетов биографии Михаила Муравьева, составленной Петром Долгоруковым, срослись с тем именем и схемой, которые были придуманы для «министра трех министерств» Александром Герценом. И произошло это не позднее 1860–1861 года, то есть еще за 2–3 года до назначения Муравьева генерал-губернатором в Вильну. Стараниями А. Герцена, П. Долгорукова и их информаторов из числа русских и польских чиновников на просторах мифологического сознания просвещенного класса россиян и интересующихся Россией европейцев появился и зажил миф, в котором Муравьев представал «вешателем» (хотя на тот момент он не утвердил ни одного смертного приговора), реакционером-крепостником, жестоким до свирепости, алчным корыстолюбцем и властолюбцем, совершенно «безразборчивым» «в достижении своих целей, как властолюбивых, так и денежных»^[493].

Было бы неправильно думать, что, характеризуя Муравьева, Петр Долгоруков ограничивается перечнем его «пороков» и «злодейств». Он отдает должное и сильным сторонам личности министра госимуществ: «…[У]м замечательный, трудолюбие, имеющее подспорьем железное здоровье, энергия, предприимчивость», одаренность от природы «всем необходимым для государственного мужа»^[494] – все это о нем же, о М. Н. Муравьеве. Но для мифа это слишком сложно, миф не приемлет внутренне противоречивых характеристик.

Михаил Муравьев знал, что у него много врагов. Он читал европейскую прессу, в том числе, скорее всего, и «Колокол». Так что с мифом о себе – творением Герцена, Долгорукова и их многочисленных добровольных осведомителей он знакомился, вероятно, в режиме «онлайн». Знал он и о вкладе в антимуравьевское мифотворчество своего соседа по Литейному проспекту поэта Некрасова с его «Размышлениями у парадного подъезда». Все это не было для него неожиданностью, но было вызовом, тем более что с этим творением были знакомы едва ли не все, с кем он общался чуть ли не ежедневно, – члены императорского дома, придворные, министры и их заместители. Муравьев был слишком умен, чтобы броситься опровергать миф. Но в его словах и действиях в последующие годы миф и мифотворцы не остались без ответа…

Пока же он ограничился тем, что выразил свое полное, правда, скорее всего, показное, презрение к Герцену и его сподвижникам: когда на заседании Комитета министров зашла речь о том, как уменьшить репутационный ущерб от деятельности «Колокола», Муравьев предложил просто дать его издателям хорошую взятку. Все, что говорилось на заседании Комитета министров, не было предназначено для публикации, но он не сомневался, что информация о его предложении дойдет до Лондона. Муравьев не ошибся: Герцену пересказали его слова^[495]. Это был сигнал, который должен был сказать Герцену, что «вешатель» ценит его не выше, чем других писак, которых так много в Европе.

С момента назначения Муравьева генерал-губернатором мятежного края антимуравьевская кампания в европейской прессе ожидаемо активизировалась. Застрельщиком этой активизации, как и прежде, был А. И. Герцен. Вначале его реакция на призвание Муравьева была скорее ироничной. От внимания Искандера не ускользнул описанный нами выше момент в начале мая 1863 года, когда Александр II в Царском Селе одновременно проводил консультации с Михаилом и Николаем Николаевичами Муравьевыми по поводу польских дел. В те же дни он приглашал к себе Н. Н. Муравьева-Амурского, возможно, для предварительного разговора на случай отказа Михаила Николаевича. Примечательно, что информация об этой необычной серии контактов царя с Муравьевыми дошла до Герцена уже через несколько дней, хотя в прессе сообщений о них не было, что говорит об оперативности работы осведомителей Герцена в Царском Селе, скорее всего, в аппарате императора. Александр Иванович отреагировал на нее не очень пристойной шуткой: «…[Г]осударь сел задом в муравейник, все Муравьевы около него: М. Н., Н. Н. и Помпд’амурский – dеmokratе Irkutsk», – пишет он одному из своих корреспондентов^[496]. Как видим, главным объектом ехидной шутки является не М. Н. а его шестиюродный племянник. Но по мере того как Муравьев разворачивал борьбу против мятежа и все более очевидной становилась его антиэлитная заточенность, антимуравьевские филиппики Искандера делались все яростнее: «Высочайше утвержденная жакерия! Полицией и штабом устроенное избиение помещиков и разграбление их домов! Ну солдатики… не забудьте дома, как вы весело жгли господские усадьбы. Не всё же поляков да поляков – вы уж не оставьте вашей милостью наших русских…»^[497]. А вот 1 июня, через несколько дней после первых казней: «Ваше превосходительство, оправдайте доверие его величества; покажите, что вы не хвастаясь говорили, что вы не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают… Теперь вы можете привести в исполнение светлые мечты вашей юности – не те жалкие мечты, которые вы имели будучи членом пестелевского заговора, но те зрелые мечты человека, прокладывающего себе карьеру, о вырезывании помещиков польского происхождения, которые вы кротко нашептывали покойнику… [то есть Николаю I]»^[498].

Герцена и его единомышленников несколько смущала антипомещичья и прокрестьянская направленность практических действий Муравьева. В письме к Бакунину от 20 августа 1863 года Герцен писал: «Наш принцип социальный – а с чьей стороны социальные начала? Со стор[оны] Демонт[овича] [один из авторов реформы 1861 года и, в частности, проекта изъятия у крестьян части наделов (отрезков) в пользу помещиков] или петербургских сатрапов – отдающих крестьянам в надел помещичью землю? Да нам нельзя же идти с Муравьевым? Без сомнения, нельзя»^[499].

Европейская пресса, где-то используя источники Герцена, чаще пользуясь заведомо тенденциозной информацией, поступавшей из польских источников, не менее свирепо атаковала Россию вообще и Муравьева в особенности. Ему, в частности, приписывались распоряжения о пытках, о порках женщин, от которых несчастные умирали. Муравьев внешне не реагировал и методично действовал по своей системе. Но внутренне он не оставался безучастным к несущимся со всех сторон обвинениям. 22 августа 1863 года он пишет Валуеву: «Я обрек себя на проклятия европейских “журналистов” и революционных партий, также и на кинжалы негодяев, но ничего не боюсь, потому что я делаю по совести и служу верою-правдою Государю и России»^[500].

Российская пресса не сразу определилась с тем, какой должна быть реакция на действия Муравьева в Литве. Всем была известна личная антипатия царя к Муравьеву. Успех его миссии казался сомнительным. В случае неудачи, чего с нескрываемым нетерпением ждало европейское лобби в Петербурге, ему грозили отставка и всеобщий остракизм. Издатели понимали это, и в первые недели сообщения о событиях в Вильне печатались либо в подчеркнуто отстраненной тональности, либо даже с нотками симпатии в отношении жертв муравьевских репрессий.

На этом фоне издатель «Московских ведомостей» М. Н. Катков начал кампанию медийной поддержки политики Муравьева. Почти в каждом номере стали появляться публикации по «польскому вопросу», рассматриваемому с последовательно русских имперских позиций. Постепенно примеру «Московских ведомостей» последовали некоторые другие издания. Но в столичном бомонде господствовали иные настроения. Муравьева здесь никогда не любили за его «несветскость», грубоватость, за излишнее, по мнению света, служебное рвение, которое трактовали исключительно как желание выслужиться. Знали о его конфликте с Константином Николаевичем и солидаризировались с великим князем. Но дело было даже не в личных качествах Муравьева. Петербургский свет чувствовал себя и на самом деле был частью европейской аристократии, плотью от плоти которой были жертвы муравьевского террора. Петербургский губернатор Суворов, который публично называл Муравьева «людоедом», был просто смелее других, однако выражал то, что чувствовали, но в сложившейся ситуации не считали «политкорректным» говорить многие близкие ко двору люди. Вероятно, похожую амбивалентность чувств испытывал и император.

Но в свете были и люди, понимающие национальное и историческое значение Муравьева. Их было немало, и в их числе несколько мощных фигур, серьезно влияющих на общественное мнение. Одна из них – граф Дмитрий Николаевич Блудов. Он был министром внутренних дел при Николае I. При Александре руководил разработкой концепции судебной реформы. В 1863 году занимал сразу две высшие государственные должности Российской империи – председателя Государственного Совета и председателя Комитета министров. Одновременно Д. М. Блудов являлся президентом Петербургской академии наук. В связи с награждением Муравьева орденом Андрея Первозванного Д.Н. Блудов в качестве старейшины капитула этого высшего ордена России направил ему письмо, содержавшее высочайшую оценку работы Муравьева в Северо-Западном крае. Он же первым поставил свою подпись под поздравительным письмом более чем 80 выдающихся деятелей государства, науки, культуры, направленным виленскому генерал-губернатору в день его именин вместе с иконой св. архистратига Михаила. Среди подписантов был также министр иностранных дел А. М. Горчаков, которому успехи Муравьева в Северо-Западном крае позволили более энергично и решительно представлять позиции России по польскому вопросу в дипломатической борьбе с Францией, Англией и Австрией. Особенно ценной для Муравьева была поддержка митрополита Московского Филарета. Православная церковь сыграла важнейшую роль в формировании общественного мнения в пользу политики Муравьева в Северо-Западном крае. В тысячах храмов по всей России зазвучали молитвы о даровании победы русскому оружию в борьбе против польской крамолы. За несколько недель Муравьев приобрел всероссийскую славу как «победитель коварного врага». На него нарастающим потоком обрушились приветственные послания дворянских собраний, крестьянских сходов, купеческих и научных обществ, университетов, православных приходов, мусульманских общин, еврейских кагалов. Калмыки Астраханской губернии Багацехуровского улуса попросили и получили высочайшее разрешение именовать свой улус Багацехуро-Муравьевским^[501]…

Европейские ругатели Муравьева разводили руками. Ярость Герцена стала зашкаливать и обрушилась уже не только на «вешателя», но и на русских в целом. «Адресоложство продолжается, только, падая глубже и глубже, оно запуталось в розгах и орудиях пытки. <…> Русскому человеку не раз случалось спьяну просыпаться в помойной яме, на этот раз он проснется в кровавой», – писал издатель «Колокола» осенью 1863 года по поводу многочисленных приветственных адресов, поступавших Муравьеву ото всех сословий России^[502]. «Портрет этот пусть сохранится для того, чтобы дети научились презирать тех отцов, которые в пьяном раболепии телеграфировали любовь и сочувствие этому бесшейному бульдогу, этой жабе с отвислыми щеками… с выражением плотоядной злобы…» – продолжал он же в январе 1864-го в связи с публикацией портрета Муравьева в лондонской Times^[503]. В частной переписке Герцен просто переходит на брань в адрес бывших друзей. И. С. Тургеневу, который пожертвовал какие-то деньги для раненых в Северо-Западном крае русских солдат, Александр Иванович пишет: «Я понимаю, что поврежденный Аксаков наивно затесался в кровавую грязь по горло – у него это последовательно <…> Какой-нибудь одряхлевший мастурбатор… который смотрит на мир, как старики на похабные открытки, словом[,] какой-нибудь Боткин… только смешон…» – и горько упрекает Ивана Сергеевича: «…[Н]у а ты чего спрыгнул в ту же канаву?»^[504].

Искандер проиграл в этой борьбе. Русский читатель не простил ему антирусской позиции, и раскупаемый тираж «Колокола» упал с 2500 до 500 экземпляров и никогда больше не поднимался выше 1000. Миф Муравьева – спасителя отечества одержал победу над мифом Муравьева-вешателя.

Герцен пытался осмыслить это явление, но не смог, только поставил вопросы. «Нас оставили… потому, что борьба с Польшей пробудила дикий, безжалостный национализм, – ведь правительство не могло заказать апофеоз Муравьева и популярность Каткова»^[505]. Но почему борьба с Польшей пробудила именно такие чувства? Может быть, дело в том, что это был один из редких в русской истории моментов, когда правительство, подавляющее большинство народолюбивой интеллигенции и сам народ могли синхронно испытывать одинаковые в их смене и развитии чувства – национальное унижение и приходящее ему на смену национальное самоутверждение? Может, само это редкое и скоро проходящее слияние создает «засасывающий эффект»? Но почему это национальное чувство «дикое» и «безжалостное»? Может, это только так казалось Александру Ивановичу? И ему оставалось лишь утешаться надеждой на будущее: «Придет время – не “отцы”, так “дети” оценят тех трезвых, тех честных русских, которые одни протестовали – и будут протестовать против гнусного умиротворения. Наше дело, может, кончено. Но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, останется. <…> Мы спасли честь имени русского – и за это пострадали от рабского большинства», – писал Герцен автору «Отцов и детей»^[506]. А может, только «дикое» и «безжалостное» чувство способно стать всенародным? Или, наоборот, всякое «всенародное», то есть не подвергающееся критической саморефлексии чувство неизбежно становится «диким» и «безжалостным»? Вопросы очень современные.

Вооруженный мятеж в Север-Западном крае был в основном прекращен за четыре месяца. Столь быстрый успех наводит на мысль о том, что масштабы мятежа и степень его опасности были сильно преувеличены. Историки свидетельствуют, что поляки подготовились к восстанию слабо, гораздо хуже, чем в 1830 году. В Царстве Польском, в Литве и Белоруссии соотношение сил было совсем не в пользу повстанцев^[507]. (Об этом мы уже упоминали.) Таким образом, в военном отношении мятежники не имели никаких шансов на успех. Еще более скептично оценивал масштаб восстания В. О. Ключевский. «Безучастие и даже противодействие восстанию сельского населения, отсутствие общего плана и раздоры партий среди повстанцев вместе с энергическими мерами графа Берга в Царстве и Муравьева в Литве помогли окончательно подавить восстание, которое не было народным движением и превратилось в простой разбой», – писал он^[508]. Так почему же такой относительно слабый вызов породил такую мощную волну патриотического подъема в России?

Муравьев, который был вовсе не склонен переоценивать масштабы восстания, дает ответ на этот вопрос. «Тщательный обзор всего движения ясно показывает, что не мятежники нас одолели, а мы сами им подчинились неуместными распоряжениями и непростительными слабостями. Мятежники… торжествовали не от своей силы, а от нашего бессилия. Здесь не столько войско было нужно, сколько энергические распоряжения… Сейчас все убедились, что правительственная власть свалит революционную, и потому покоряются», – пишет Муравьев Валуеву уже через три недели после начала работы в Вильне^[509]. Думается, что эту оценку можно отнести и к Российскому государству и обществу в целом. Деморализованные поражением в Крымской войне, российская элита и общество утратили веру в свои силы и переоценивали силы повстанцев и степень готовности Англии и Франции к решительным действиям против России. Отсюда страх, тревога, чувство бессилия. Решительные, наступательные действия Муравьева породили надежду на победу и с ней – на возрождение России, показали слабость противника, дерзнувшего бросить России вызов. У повстанцев поубавилось гонору, у западных держав совсем исчезло желание воевать с русскими. К правительству вернулась уверенность, к россиянам – вера в свою силу. Эта метаморфоза породила энтузиазм. Муравьев оказался персонификацией этого энтузиазма.

Не масштаб свершений, не военный гений и не боевые подвиги, а продуманность программы действий, решительность и последовательность в ее осуществлении и готовность взять на себя грязную работу, если она необходима, составляют заслугу Муравьева. Остальное – дело «времени и случая» (Еккл. 9: 11).

XIX. Преобразование края и новая отставка

Со времени прибытия Муравьева в Вильну прошло четыре месяца. Все это время 67-летний генерал работал с предельным напряжением сил. Организм начал сдавать: обострилась грудная жаба; из-за катаракты резко упало зрение. Он давно уже намечал для себя рубеж, когда можно будет проситься на покой. Еще 27 июля он писал брату: «Я свое дело скоро здесь завершу, т. е. уничтожу здесь все мятежные покушения и умиротворю край, тогда могу идти на покой в Сырец. Для дальнейшего же устройства края нужно назначить генерал-губернатором человека свежее и моложе меня. Я устал и здоровье мне изменяет, в особенности глаза»^[510]. Он даже подыскал себе замену – вернувшегося в 1861 году из Сибири и возведенного по результатам работы на Дальнем Востоке в графское достоинство Н.Н. Муравьева-Амурского, который был на 15 лет моложе Михаила Николаевича. Теперь виленский генерал-губернатор просил брата Николая переговорить с Амурским по этому поводу. Тот жил в Петербурге, состоял членом Государственного Совета, но, по существу, был не у дел. «Сделай дружбу, любезный брат, устрой это дело и выручи меня отсюда», – просил Михаил Николаевич.

Вскоре после ликвидации мятежа в Августовской губернии Муравьев направил царю официальную просьбу об отставке по состоянию здоровья. Злые языки говорили, впрочем, что дело было не только в состоянии здоровья усмирителя мятежа, но и в его недовольстве тем, как его наградили за это достижение. Правда, он получил высший орден империи, но такой же орден и тоже за усмирение польского мятежа получил и генерал-губернатор Юго-Западного края Н. Н. Анненков. Между тем в Юго-Западном крае поляков было относительно немного, а мятежа как такового не было вовсе. Было брожение среди местных поляков и неудавшаяся попытка вторжения отряда мятежников на территорию России из австрийской Галиции. Брожение же замерло практически само собой по мере того, как Муравьев начал действовать по своей системе на Северо-Западе, и Анненков пригрозил применить эту систему и у себя в Правобережной Украине.

Дело было в том, что Анненкова государь любил как своего человека, а Муравьева только терпел, как человека не своего, но незаменимого. Как опытный сановник Муравьев «прочитал» это и решил в свою очередь просигналить царю, что он не держится за кресло.

Государь ответил на просьбу Муравьева «милостивым рескриптом, в котором положительно изъявил свое желание», чтобы Муравьев продолжал управлять краем. «Я остался, – пишет Муравьев в воспоминаниях, – но с твердым намерением… приступить к полному преобразованию внутреннего быта (края), уничтожая польскую пропаганду и водворяя на прочных началах народность русскую и православие»^[511].

С этого момента, по оценке самого Муравьева, в его работе начался новый этап. Но сначала генерал-губернатор считал необходимым осуществить два намерения, о которых он заявлял еще в разгар мятежа. Во-первых, он освободил от наказания большую группу лиц недворянского происхождения, так или иначе причастных к мятежу и находившихся под следствием, но не совершивших каких-то особых преступлений и принесших чистосердечное раскаяние. Всего за 1863–1864 годы под поручительство мира и надзор полиции было распущено по домам около 9 тыс. простолюдинов.

Во-вторых, генерал-губернатор распорядился провести внимательное и глубокое расследование с целью выявления генезиса и внутренней структуры заговора, предшествовавшего восстанию, его подпольных нитей и всех участников. К тому времени подавляющее большинство вожаков мятежа было уже задержано, многие судимы и наказаны, другие бежали из России. В Петербурге был арестован состоявший на русской государственной службе сподвижник Сераковского и Чернышевского Иосафат Огрызко, являвшийся одновременно представителем подпольного Жонда в российской столице. Он был приговорен к смертной казни с заменой 20 годами каторги. К началу 1864 года из руководителей восстания в Вильне оставался один Кастусь Калиновский. Он был на нелегальном положении, активно разыскивался жандармерией и войсками и фактически утратил связь с теми немногими местными комитетами Жонда, которые еще существовали. Калиновского долго не могли найти, хотя скрывался он в доме, находившемся прямо напротив губернаторского дворца. Арестован он был только в январе следующего года и через два месяца повешен.

Кастусь Калиновский – одна из самых ярких фигур среди вожаков мятежа 1863 года. Выходец из небогатой шляхетской семьи белорусского происхождения с тремя родными языками – белорусским, польским и русским. Утопист, мечтавший об обновленной Речи Посполитой, которую он мыслил как федерацию польского, литовского, украинского и белорусского народов, освобожденных от социального и национального угнетения. Убежденный противник русского царизма и русификации края. Создатель, издатель и единственный автор первого в Российской империи периодического издания для мужиков – «Мужицкой правды», все восемь номеров которого печатались латинскими буквами на белорусском языке. Человек, нашедший в себе силы, уже будучи приговоренным к повешению, обратиться к своим единомышленникам с «Письмами из-под виселицы».

Выше я приводил некоторые оскорбительные высказывания Муравьева о поляках. Есть основание думать, что в устах Муравьева такие заявления были частью программы устрашения, поддержания им же созданного для себя образа безжалостного карателя. Об этом догадывался, например, племянник Михаила Николаевича Иван, сын Александра Николаевича. После встречи с дядей Михаилом в июне 1864 года он писал дяде Николаю: «У Михаила Николаевича только и речи, что о Литве, и выражения его при посторонних и подчиненных об усмиренных уже поляках возмутительны; наедине он человечнее, видимо, такая система… (подчеркнуто мной. – П. Ф.)»^[512].

Может, и так. Но ведь уничижительные отзывы о поляках мы находим и у многих других русских деятелей из его, М. Н. Муравьева, поколения. Старший брат Михаила, чтимый Герценом и авторами советских энциклопедий А. Н. Муравьев, в письме к брату Николаю в 1863 году заявлял, что «так называемая национальность польская есть не что иное, как модный бред»^[513]. А замечательный наш поэт Ф. И. Тютчев, кстати, двоюродный брат жены Михаила Николаевича, камергер и действительный статский советник, отозвался на известие о подаче виленским дворянством в июле 1863 года верноподданического адреса на высочайшее имя следующим комментарием: «Какое, однако, жалкое отродье эти поляки, несмотря на всю их храбрость»^[514]. И таких примеров можно привести множество.

Конечно, эти издевательские оценки не делают чести их авторам, хотя относятся не к полякам вообще, а к польскому и ополяченному дворянству Северо-Западного края, которое в 1863 году оказалось во главе мятежа. В разные периоды своей истории этот край был частью то русского, то польского, то опять русского государственного и культурного пространства. История поколениями воспитывала в местных дворянах оппортунизм, вынуждала жить двойной жизнью: внешне как лояльные граждане Российской империи, внутренне – как верные сыны несуществующей уже Речи Посполитой… Благородная и мужественная фигура Калиновского лишний раз показывает, что уничижительные эпитеты неверны и в применении к этой социальной группе.

В борьбе между «польским» и «русским», развернувшейся в 1863 году, речь шла не о столкновении «самонадеянности», «безмозглости» и «малодушия» одних и сначала доверчивости, а потом справедливой строгости других, а о чем-то гораздо более глубоком и значимом.

Это был очередной конфликт на линии соприкосновения и столкновения западного (католического) и восточного (православного) вариантов христианской цивилизации. Эти столкновения начались в XVI столетии, вскоре после государственного оформления православной субцивилизации. В начале следующего века форпост католицизма – Польша, казалось, стояла на пороге окончательного торжества, а государственная инкарнация православия – Московское царство – на грани распада. Потом, к концу XVIII века, противоборствующие стороны как бы поменялись местами. Но если Русское государство в XVII веке выжило, то Речь Посполитая исчезла с карты мира, однако сохранилась как воспоминание и мечта одного из великих исторических народов Европы – поляков. Восстание Костюшко 1794 года, подвиги поляков в рядах Великой армии Наполеона во время его нашествия на Россию, мятежи 1831 и 1863 годов были попытками дворянства Речи Посполитой претворить свою историческую память и политическую мечту в жизнь. Наличные средства не соответствовали величию побудительного мотива, и все попытки оказались неудачными.

Михаил Муравьев был свидетелем трех таких попыток и активным участником борьбы против них. Он ясно сознавал, что победы, одержанные Россией над энтузиастами восстановления Речи Посполитой, не были и не могли стать окончательными до тех пор, пока к востоку от старой линии соприкосновения двух субцивилизаций сохранялось доминирование элиты, польской по культуре и католической по конфессии, – вечной «пятой колонны» при неизбежных новых попытках осуществления польской мечты. Мы, люди XXI века, знаем, что предчувствие неизбежности таких попыток в будущем не обманывало Михаила Муравьева. Что будет еще Советско-польская война 1919–1921 годов, и сентябрь 1939-го, и десятилетия советского блока, и его разрушение, инициированное польской «Солидарностью» и единственным пока римским папой – поляком. Но это уже совсем другая история.

Работа, которой занялся Муравьев на новом этапе своей деятельности в Северо-Западном крае, как раз и была направлена на то, чтобы ослабить местную элиту, сломить ее административное, хозяйственное, культурное и моральное доминирование, отдать под надзор элиты русской, а в перспективе и заменить ею. Чтобы сформировать новую элиту пятимиллионного края, необходимо было несколько десятков тысяч более или менее образованных людей. Такое количество взять было негде. В долгосрочной перспективе их предстояло образовать из местной, белорусской молодежи. (Белорусов Муравьев упорно считал частью русского народа, говорящей на одном из русских диалектов, исконно православной, но «соблазненной» в униатство и частично в католицизм усилиями Ватикана.) Дело это долгое, но приступать к нему следовало незамедлительно: только что одержанная победа над мятежом, деморализовавшая его участников и сочувствующих, создавала благоприятные условия для того, чтобы в сжатые сроки существенно потеснить польское доминирование во всех сферах жизни. Для этого на работу в Северо-Западный край нужно было немедленно привлечь первоначально хотя бы 2–3 тыс. образованных русских людей – чиновников, учителей, священников, семинаристов. Уже в первые недели своего генерал-губернаторства Муравьев разработал и внес на высочайшее имя предложения по системе льгот для тех, кто откликнется на этот призыв. В Петербурге его предложения были поддержаны и уточнены. Скоро в Вильну стали прибывать первые добровольцы. Как всегда бывает в таких случаях, мотивы у прибывающих были самые разные. Одни искренне стремились принять участие в просвещении и духовной интеграции с Россией исконно русского, но волею судеб давно оторванного от отчизны края. (Здесь я не комментирую весьма проблематичное, на мой взгляд, понятие «исконно русский», а формулирую так, как это мог формулировать добросовестный идеалист, отправляющийся на службу в другие края в 1863 году.) Других привлекали повышенное жалованье и лучшие перспективы продвижения по служебной лестнице. Третьих мотивировали неудачи на старом месте из-за трений с начальством или собственной нерадивости, а то и пьянства. Четвертые (таких здесь было немного) думали найти в недавно усмиренном крае благодарную аудиторию для своих политических взглядов. Разными были и задатки прибывающих: общее образование, опыт, усердие, честность. Всего за первый год в край приехали около 3 тыс. претендентов на то, чтобы разбавить собой почти сплошь польскую местную элиту. Конечно, это была лишь капля в море. По приблизительным оценкам, «образованный класс» составлял около 6 % населения края, то есть около 300 тыс. человек (с членами семей), или 50–60 тыс. взрослых мужчин. В дальнейшем число прибывающих возрастало, но по большому счету национальный и конфессиональный состав элиты изменился незначительно. Важен был сам факт постоянного присутствия русских как представителей имперской власти во всех сферах.

Первым делом нужно было пополнить государственный аппарат. Поначалу Муравьев лично беседовал чуть ли не с каждым прибывающим претендентом на классные должности. Уже в период борьбы с мятежом он сменил всех губернаторов в крае, кроме Могилевского – А. П. Беклемишева. Функции местной администрации были возложены тогда на военных. Теперь можно было постепенно заполнять освобожденные местными чиновниками штатные должности на разных этажах чиновной иерархии. По прибытии в губернии с ними беседовали также губернаторы. В результате такой двойной проверки многие претенденты отправлялись обратно по профессиональной или личной непригодности. Впрочем, и чиновники польского происхождения могли претендовать на высокие должности в государственной администрации, но только в случае перехода в православие. Мера, конечно, весьма далекая от идеалов справедливости, но не безосновательная. В период мятежа в присутственных местах, возглавляемых чиновниками из числа местных дворян, находили груды пропагандистских материалов Жонда и даже оружие. Под пристальным присмотром губернаторов и неусыпным общим контролем Муравьева нормальная работа управленческого аппарата стала постепенно налаживаться.

Важнейшей задачей в рамках общего курса на оттеснение местной элиты от реальных рычагов власти было уничтожение или по крайней мере ослабление зависимости белорусских и литовских крестьян от помещиков, составлявших костяк этой элиты. (Муравьев во всех своих документах и материалах именует ее «польской», несмотря на то что большинство местных дворян были этническими белорусами или литовцами, хотя в быту чаще пользовались польским языком и придерживались католического вероисповедания.) Как мы помним, в самом начале своего пребывания в Вильне генерал-губернатор обращался к крестьянам с напоминанием о том, что решением государя они освобождены от любых повинностей в отношении своих бывших помещиков. Убедившись в том, что при составлении уставных грамот мировые посредники, набранные почти на 100 % из числа местных дворян, массово обманывали и обделяли крестьян в пользу помещиков, Муравьев прекратил полномочия всех мировых посредников и сформировал комиссии для проверки результатов проделанной ими работы. Эти меры сыграли важную роль в быстром прекращении мятежа. Теперь на повестку дня вставал вопрос об их узаконении и претворении в жизнь: перезаключении уставных грамот, возвращении крестьянам средств, незаконно стребованных с них помещиками, перевыборах сельских старост без давления на результаты со стороны землевладельцев, проведении нового межевания.

Параллельно с новым устройством крестьян вводились меры по ограничению польского землевладения в крае. Муравьев в административном порядке запретил продажу конфискованных и секвестрированных имений местным землевладельцам. Сохранил обложение польских землевладельцев, уменьшив, правда, его размер с 10 до 5 %. В дальнейшем планировалось наделять землей на льготных условиях прибывших в край и хорошо зарекомендовавших себя русских деятелей – чиновников и учителей.

Было чрезвычайно важно добиться по этим вопросам координации усилий русской администрации в Северо-Западном крае и в Царстве Польском. После отставки Константина Николаевича это стало возможным. Назначенный наместником генерал Ф. Ф. Берг во многом использовал опыт Муравьева и в короткие сроки ликвидировал мятеж. Вопросами поземельного устройства польских крестьян с августа 1863 года в Варшаве в должности статс-секретаря его величества по особым поручениям занимался один из главных оппонентов Муравьева по крестьянской реформе Н. А. Милютин. Как и Муравьев в Северо-Западном крае, Милютин считал своей главной задачей в Царстве Польском ослабление зависимости крестьян от помещиков. Еще до приезда команды Милютина в Варшаву Муравьев через А. А. Зеленого сигнализировал своему бывшему противнику о готовности к конструктивному сотрудничеству. По дороге в Варшаву Милютин сделал остановку в Вильне. За обедом в губернаторском дворце состоялась длительная беседа Н.А. Милютина и его сподвижников с М. Н. Муравьевым. Бывшие противники договорились о координации усилий по дезинтеграции польского национального движения и усилению влияния русской администрации.

Между тем во вверенном Муравьеву крае разворачивалась серьезная работа в сфере народного просвещения. Подбором и распределением прибывающих русских учителей, организацией сельских школ и т. д. руководил И. П. Корнилов, назначенный на должность попечителя Виленского учебного округа по представлению Муравьева. Главный акцент делался на создание и расширение сети элементарных сельских двухклассных училищ с преподаванием русского языка (чтения и письма), арифметики, основ православного Закона Божьего. Таким образом, почти поголовная неграмотность сельского белорусского населения должна была ликвидироваться одновременно с освоением русского языка.

Здесь необходимо короткое, но важное пояснение. Создание системы сельских школ с преподаванием на русском языке вменялось тогда и по сей день вменяется в вину Муравьеву как неоспоримое доказательство русификации в смысле «дебелорусизации». На эту тему высказывался еще Кастусь Калиновский в одном из «Писем из-под виселицы»: «Там, где жили поляки, литовцы и белорусы, москаль заводит русские школы и не услышишь и слова по-польски, по-литовски да и по-белорусски, как народ того хочет, а в эти школы с другого конца света москалей насылают…»^[515]. С литовцами дело особое. Начальное обучение на русском языке было для них недоступно. Поэтому «русификация» в литовских уездах сводилась к переложению литовских текстов с латиницы на кириллицу. В белорусских же уездах преподавание письма, чтения и арифметики на русском языке было вполне возможно в силу большой схожести русского и белорусского языков. Конечно, это сильно затрудняло преподавание для белорусских детей и юношества. Но альтернативы не было. Не существовало ни букварей, ни учебников, ни, главное, достаточного количества учителей-белорусов. Так что реальный выбор был не русский или белорусский, а русский, польский или никакой, то есть прежняя неграмотность.

И. П. Корнилов весьма широко понимал задачи попечителя учебного округа и занимался не только образованием юношества, но и просвещением в широком смысле слова. При поддержке Муравьева Корнилов учредил в Вильне публичную библиотеку и комиссию по разбору древних актов, организовал исследования русских корней истории края. Последнее представлялось ему особенно важным. «В крае, где так долго господствовала польская интеллигенция, где польская лжеисторическая наука и односторонне направленная литература имели сильное и вредное влияние… необходимо поддержать и укрепить уже проявившуюся русскую ученую и литературную деятельность, направить оную на исследование вопросов исторических, археологических и статистических, которых польские писатели или не касались вовсе, или преднамеренно извращали в своих произведениях», – писал Корнилов в своем годовом отчете^[516]. Не правда ли, звучит очень похоже на современные призывы к борьбе против искажения истории…

Еще одной важнейшей задачей, которую последовательно решал Муравьев, было ограничение влияния костела и католического прозелитизма и одновременно – всемерная поддержка православной церкви. Конфессиональная ситуация в крае была чрезвычайно сложной. Дворянство почти поголовно принадлежало к католической церкви. Католические епископы и ксёндзы традиционно были не только духовными авторитетами, но и влиятельными политическими лидерами на местах. Большинство крестьян-белорусов до 1839 года были униатами. В 1839 году Николай I запретил униатство в России. 6 тыс. униатских общин с 1600 тыс. прихожан оказались в юрисдикции Русской православной церкви. Но значительная часть крестьян не восприняла этого административного «обращения» из греко-католиков в православие и продолжала придерживаться греко-католического обряда. Уровень конфессионального сознания крестьян был невысок, и определяющую роль для них играли не тонкости догмата, а доступность храмов, великолепие службы, личные качества местных священнослужителей. Костелы получали щедрые пожертвования прихожан-помещиков. Они вовремя ремонтировались, богато украшались и хорошо отапливались. Только с 1854 по 1863 год в крае было построено 399 новых костелов и часовен. Православные приходы, как немногочисленные старые, так и изготовленные на скорую руку из униатских, никакой поддержки от католической знати не получали. Многие храмы нуждались в ремонте, не имели денег на отопление; православные священники бедствовали. К тому же православие московского толка, которое несли с собой «москали», не было для белорусских крестьян своей, привычной верой. В таких условиях православие не могло успешно конкурировать с католицизмом, и бывшие крестьяне-униаты рано или поздно должны были оказаться в тайных или явных объятиях костела.

Католический клир играл самую активную роль в подготовке, разжигании и проведении восстания. Поэтому по нему пришелся сильный удар генерал-губернатора. Как уже говорилось, 7 ксёндзов были казнены, 159 высланы из края. Муравьев в административном порядке прекратил деятельность 30 католических монастырей, запретил строительство костелов без разрешения властей и ввел еще целый ряд ограничительных мер.

Между тем православная церковь во главе с митрополитом Иосифом (Семашко), который во время мятежа энергично ободрял и поддерживал православные паству и духовенство края, получила мощную поддержку. Муравьев выхлопотал в Петербурге разрешение ежегодно направлять существенную часть поступлений от обложения польских землевладельцев на улучшение материального положения православных приходов и повышение жалования православных священников. Были выделены дополнительные средства на ремонт и строительство православных храмов, в том числе восстановление нескольких древних православных соборов в Вильне, переделанных ранее в костелы.

Постепенно выстраивались отношения администрации с еврейским населением края и привлечение этой мощной силы к конструктивному сотрудничеству. Старейшины еврейских общин прежде всего желали скорейшего прекращения смуты, мешавшей нормальному ходу торговли. На начальной фазе мятежа они заняли выжидательную позицию, так как вялые и неуверенные действия предшественников Муравьева заставляли сомневаться в конечном успехе русских. Уже через несколько недель после прибытия в край Муравьева ситуация изменилась, но кагальные старейшины несколько запоздали с реакцией. Имея информацию об участии нескольких крупных еврейских авторитетов в варшавском Жонде и не получив от еврейских общин края официальных подтверждений лояльности, генерал-губернатор обложил их штрафным налогом в 25 тыс. руб., который был уменьшен до 10 тыс. после того, как соответствующее письмо на высочайшее имя было составлено и подписано. Дополнительно к изъявлению лояльности старейшины просили генерал-губернатора разрешить им «открыть подписку для добровольных пожертвований в пользу раненых нижних чинов и семейств, пострадавших от мятежа»^[517]. С этого момента между русской администрацией и еврейскими общинами началось конструктивное сотрудничество. О. Н. Штейнберг, в тот период раввин Вильны, рассказывает, что просьбы, которые генерал-губернатор находил заслуживающими поддержки, исполнялись на следующий же день после обращения. Так произошло, в частности, с просьбой раввина разрешить открыть школы русского языка для мальчиков и девочек из бедных еврейских семей (в русские школы евреи детей не отправляли, так как мальчикам там нужно было сидеть с непокрытой головой). Муравьев поддержал и велел написать ему записку. В полтретьего ночи записка вернулась к заявителю с резолюцией Муравьева «Исполнить немедленно», а на следующее утро раввин был приглашен к Муравьеву вместе с директором гимназии для обсуждения программы этих школ. Учить детей русскому языку Муравьев предписал под угрозой штрафа от 3 до 25 руб. Когда старейшины пришли благодарить генерал-губернатора, он призвал их благодарить не только словом, но и делом: собрать денег на одежду беднейшим ученикам этих школ^[518].

На многие административные решения генерал-губернатора в Петербурге смотрели косо. Особенно на те, которые утесняли помещиков и «чрезмерно» улучшали положение крестьян. Критики указывали на незаконность этих действий, выражали опасение, что они могут спровоцировать крестьян в русских губерниях на неисполнимые требования. По личным каналам от отставленных польских чиновников в столицу шел поток жалоб на то, что на их место набирают случайных и зачастую неблагонадежных людей. Министры были недовольны самовольным вторжением виленского генерал-губернатора в сферу их компетенции, требовали от него объяснений. Он писал объяснительные, но чувствовал, что критическая масса министерского недовольства накапливается и все сильнее давит на царя, который пока поддерживает его. Ощущения не обманывали Муравьева. Еще в октябре министр внутренних дел Валуев записал в своем дневнике: «Пока он [Муравьев] подавлял мятеж, он действовал правильно и ему можно было охотно содействовать. Когда он с мятежом справился и начал пересоздавать край, законодательствуя и распоряжаясь по своему благоусмотрению, соглашение с ним и содействие ему сделались большей частью невозможными»^[519].

Весной 1864 года, на пике волны всенародного энтузиазма по поводу усмирения польской крамолы Муравьев решил нанести упреждающий удар своим недоброжелателям в окружении царя. Он написал на высочайшее имя подробную записку, в которой почтительно, но ясно критиковал государственную политику России в Северо-Западном крае в прошлом и предлагал комплекс мер, необходимых, чтобы не допустить новых сепаратистских вспышек. Подготовившись таким образом, виленский генерал-губернатор отправился в Петербург. На вокзале его встречала восторженная публика. Он плохо себя чувствовал, наверное, простудился в дороге и не мог самостоятельно дойти до кареты. Восторженная молодежь на руках несла его до экипажа.

14 мая Муравьев передает свою записку царю лично в руки. Валуев, видимо, присутствовавший на встрече, помечает в дневнике: «Государь явно тяготится Муравьевым и, несмотря на то, считает его необходимым»^[520]. Что же было в этой записке?

Преамбула документа состоит из упреков в адрес правительства и назиданий ему, что весьма нетипично для записок на высочайшее имя. Муравьев упрекает правительство в «малом предвидении», то есть недальновидности, и «недостатке уважения к собственной народности», которые и позволили в течение многих десятков лет развиваться в крае «польскому элементу». В «назидательной» части правительству довольно категорично рекомендуется «раз навсегда сознать прежние ошибки в управлении» и убедиться наконец, «что одними мерами строгой справедливости, а отнюдь не снисхождением и уступками можно удержать этот край»^[521]. Слово «правительство» в те времена, как, впрочем, и сейчас, было неоднозначным. В зависимости от контекста оно могло обозначать имперскую власть вообще или комитет министров, то есть имперскую власть за вычетом государя императора. В записке на высочайшее имя по жанру предполагается второе, и тогда это жалоба царю на правительство. Но в данном случае сам предмет – стратегия управления огромным краем – находился в непосредственном ведении императора. Получается, что Муравьев критиковал и наставлял царя, а также его почившего в бозе родителя. Именно так должен был прочесть эту преамбулу Александр Николаевич. Отсюда, вероятно, и его недовольство, которое подметили Валуев и сам Муравьев. В воспоминаниях после сообщения о том, что в тот день расстался с государем «в самых лучших отношениях», он замечает в скобках: «вероятно по наружности»^[522].

Далее в тексте записки перечисляются три «главные меры», которые следует предпринять в крае: 1) «Упрочить и возвысить Русскую народность и Православие… В сих видах в особенности заняться прочным устройством быта крестьян и распространением общественного образования в духе Православия и Русской народности»; 2) «Поддержать православное духовенство, поставить его в положение независимое от землевладельцев…»; 3) «В отношении общей администрации… устроить таким образом… чтобы высшие служебные места… а равно все те, которые приходят в непосредственное соприкосновение с народом, были замещены чиновниками русского происхождения… Водворить русский элемент в крае всеми возможными средствами, как то: поселением там русских крестьян, продажею русским лицам всех сословий конфискованных, секвестрованных и просроченных в кредитных установлениях имений, изгнанием из края всех тех, которые участвовали в мятеже и крамолах и недопущением их возвращения на родину…»^[523]. Далее в записке подробнее раскрывались эти главные меры (мы бы сказали «направления работы»).

Большинство рекомендаций совпадали с тем, что уже делалось в крае на основании распоряжений Муравьева, в рабочем порядке согласованных с министрами. Но было и новое. Муравьев предлагал внедрить антипольские меры на всей территории империи. В частности, ввести ограничения на свободу перемещения лиц польского происхождения, установить для поляков квоту на поступление в российские учебные заведения – не более ¹/₁₀ от общего числа учащихся, ограничить число поляков на должностях в центральных аппаратах министерств. К счастью, эти предложения увлекшегося деполонизатора не получили поддержки царя.

Ближе к концу записки Муравьев прямым текстом признавался в том, что изложил все предшествующее «более с целью ознакомить с тем направлением, которого я держался… <…> Если все изложенные здесь соображения удостоятся одобрения Вашего Императорского Величества, – завершает он, – то необходимо, чтобы они были приняты к точному и неизменному руководству всеми ведомствами и чтобы о всех распоряжениях своих… они сообщали на предварительное заключение главного начальника края…»^[524]. Наконец, из записок виленского генерал-губернатора мы узнаем, что, передавая записку императору, он (Муравьев) заявил о невозможности «продолжать управление краем, если не будут утверждены главные из представленных им начал»^[525].

Лихо! Фактически он испрашивал одобрения уже сделанного им и карт-бланш на продолжение этих действий в рамках одобренных государем основных направлений, ратовал за то, чтобы по вопросам, касающимся края, министры согласовывали с ним свои распоряжения, а не он с ними. Более того, пытался вмешиваться в вопросы, вообще не относящиеся к его компетенции, в частности, об ограничении прав поляков на всей территории империи. Муравьев, конечно, сознавал, что царь не в восторге от его назиданий, а министры не допустят сокращения своих полномочий. Но он шел ва-банк, понимая, что император еще не вполне уверен в полном умиротворении края и поэтому пока не захочет с ним расстаться, и действовал по известному всем опытным управленцам принципу: просить у начальства больше, чтобы получить желаемое.

Так и вышло. «Государь по прочтении записки выразил предварительное согласие на главные предметы, в ней изложенные», сообщает Муравьев в «Записках»^[526]. После этого записка обсуждалась в Комитете министров. Было много критики. Согласно записи в дневнике Валуева, «кроме военного министра, его брата и клеврета Зеленого, никто не был поклонником виленских теорий»^[527]. Но «главные меры» были одобрены. Расчет Муравьева оправдался, но от его внимания не ускользнули ни «холодность государя», ни афронт большинства министров.

Пока же Муравьев торопился вернуться в Вильну: в конце мая августейшая чета должна была проезжать через вверенный ему край по дороге за границу, а в июле – обратно. Генерал-губернатор хотел лично распорядиться по всем вопросам обеспечения безопасности и проконтролировать исполнение. Все прошло благополучно. Приняв рапорт генерал-губернатора на дебаркадере вокзала в Динабурге, царь поблагодарил его и сообщил, что на обратном пути проведет смотр войск в Вильне.

8 июля в 7 часов утра войска выстроились на поле за Зеленым мостом в Вильне. Государь прибыл верхом. «Хоть и с большим трудом»^[528], Михаил Николаевич тоже взгромоздился на лошадь. Смотр прошел успешно. Объезжая строй Пермского полка, царь вдруг скомандовал на караул и, отдавая честь генерал-губернатору, назначил его шефом Пермского полка с одновременным присвоением этому полку имени Муравьева. Это было одним из высших отличий, которым царь мог наградить командующего войсками.

Но не менее, чем этой наградой, генерал-губернатор был доволен тем, что во время пребывания в Вильне царь на практике доказал, что принял к исполнению внесенное в мае предложение Муравьева не спешить с уступками в отношении польского дворянства и католической церкви. Александр не принял делегации польского дворянства и отказался посетить католический собор Святого Станислава, хотя католическое духовенство с крестом и хоругвями ожидало его на паперти. Зато он заехал в православный Свято-Духов монастырь, где был встречен митрополитом со всем духовенством, а при выходе из святой обители имел краткую беседу с губернаторами всех губерний края и другими высшими чиновниками. В общем, этот день был торжеством Муравьева и подтверждением того карт-бланша, который он получил в мае в Петербурге.

В течение следующих 10 месяцев генерал-губернатор с прежней напористостью и систематичностью реализовывал то, что он начал в мае 1863 года и о чем докладывал в мае 1864-го. По итогам работы поверочных комиссий крестьянам возвращались земли, отрезанные у них после 1857 года, выпасы и право пользоваться лесом. Трехдесятинными наделами обеспечивались безземельные батраки. В итоге крестьянский надел в среднем по краю должен был увеличиться на 20 %. В Витебской и Могилевской губерниях на 20 % были снижены выкупные платежи.

По всему краю в 600 вновь созданных народных школах местные православные священники и прибывшие из России учителя и семинаристы успешно преподавали русский язык, арифметику и основы Закона Божьего. Наряду с белорусами в эти школы все чаще поступали дети из католических семей; создавалась сеть еврейских классов русского языка. Гимназии переводились на русский язык преподавания, преподаватели-поляки замещались русскими. При этом количество гимназистов сокращалось, так как большая часть состоятельных семей, отдававших своих детей в гимназии, в тот момент еще не потеряли надежду дать своим детям польское образование. Со временем это положение стало изменяться, но пока польская гимназия в Молодечно была преобразована в училище для учителей начальной школы из числа местных жителей. На территориях, заселенных литовцами и латышами, литовскую и латышскую письменность переводили с латиницы на кириллицу, вероятно, имея в виду, что в перспективе эта мера облегчит прибалтам изучение русского языка. В Вильне и некоторых губернских городах выросло число русскоязычных газет и их подписчиков.

В белорусских губерниях было выделено полмиллиона рублей на ремонт и благоустройство православных церквей за счет контрибуции, взимаемой с польских помещиков. Из того же источника было выделено по 400 тыс. рублей в год на выплату денежных пособий православным священникам: до 280 руб. сельским и до 700 руб. городским. Одновременно продолжались ограничительные меры в отношении католической церкви. Было закрыто 30 монастырей. Посвящение в ксёндзы осуществлялось только с разрешения гражданского начальства и т. д.

Одним словом, шла энергичная эмансипация белорусских крестьян из-под экономической и административной власти помещиков, культурная деполонизация и русификация края.

Особый интерес представляет вопрос о том, как сказалась эта деятельность на процессе этногенеза белорусов. В силу ряда обстоятельств – отсутствия собственной нациеобразующей прослойки и национальной идеологии, доминирования патриархальной ментальности селян, сплошь неграмотных и привыкших мыслить только в категориях деревни и церковной общины, формирование белорусской нации в шестидесятые годы XIX века только начиналось. Этническое сознание белорусского народа проявлялось только в чувстве «свойкасьцi», «тутэйшасьцi» односельчан и носителей одного с ними языка и конфессиональной идентичности и «чужачкасцi» приезжих, например «москалей» и «мазуров»^[529]. Поэтому борьба между польским и русским культурным доминированием означала для белорусов не русификацию, а только определение вектора – польского или русского – в процессе формирования нации, которому только еще предстояло развернуться. Преобразования Муравьева, несомненно, произвели долгосрочное воздействие в пользу русского вектора этого судьбоносного для белорусов процесса.

К лету 1864 года во всем крае воцарились спокойствие и порядок. Не только сам генерал-губернатор без боязни совершал ревизионные объезды губерний, но он даже допускал вояжи супруги без своего сопровождения. В первом августовском номере «Виленского вестника» за 1864 год читаем репортаж из Трок (ныне Тракай) о посещении города «супругой главного начальника края Пелагеей Васильевной Муравьевой». Все православное население города ожидало ее в церкви, где состоялся молебен. После молебна и обеда «ее превосходительство отправилась на большой лодке на остров, где красуются знаменитые развалины замка Костуя» и «караимами, живущими в Троках, был устроен национальный праздник»^[530].

Казалось, пришла пора пожинать плоды самоотверженных трудов. Но в Петербурге реформаторская деятельность Муравьева все больше воспринималась как самоуправство. Весной 1864 года умер Д. Н. Блудов. В 1865 году председателем Государственного Совета царь назначил великого князя Константина Николаевича, старого и непримиримого недруга Муравьева. Само это назначение говорило о том, что либеральный по своим убеждениям и личным качествам Александр II считал этап вынужденного ужесточения своей политики завершенным. Муравьев не казался больше необходимым. Активизировались оппоненты Муравьева в правительстве. Мавр сделал свое дело, мавр должен был уйти.

Одновременно ухудшалось состояние здоровья «главного начальника края». Усиливалась катаракта, и ему все труднее становилось читать и писать. Катаракту хорошо оперировали в Европе, но врачи советовали, прежде чем решиться на хирургическое вмешательство, подлечить сердце, чтобы уменьшить риск внезапной остановки во время операции. В марте 1865 года Муравьев в очередной раз попросил отставки по состоянию здоровья. На этот раз Александр не удерживал его. Попросил только порекомендовать преемника.

За последний год этот вопрос поднимался неоднократно. По инициативе действующего генерал-губернатора рассматривалась кандидатура Н. Н. Муравьева-Амурского. Но скоро она отпала: Амурский был готов принять должность генерал-губернатора сразу, а Михаил Николаевич хотел, чтобы племянник сперва поработал у него заместителем. Амурского это не устраивало. К тому же его смущала необходимость сложных согласований в Петербурге тех решений, которые ему пришлось бы принимать в Вильне^[531].

Рассматривалась также кандидатура генерал-адъютанта А. П. Хрущова, героя Крымской войны, который с 1864 года работал с Муравьевым в качестве заместителя командующего войсками Виленского военного округа (не путать с Д. П. Хрущовым, заместителем (товарищем) министра государственных имуществ при Киселеве). Муравьев его горячо рекомендовал, но генерал А. Л. Потапов, ставленник Валуева, который был помощником (заместителем) у Михаила Николаевича как генерал-губернатора, воспрепятствовал его назначению. Сам Потапов рассчитывал занять пост Муравьева, но против этого возразил военный министр. Наконец сошлись на кандидатуре генерал-адъютанта К. П. Кауфмана, который вполне разделял принципы Муравьева, был моложе его на 22 года и в фаворе у царя.

17 апреля 1865 года был выпущен высочайший рескрипт об отставке М. Н. Муравьева с одновременным возведением его в графское достоинство.

В рескрипте значилось:

«Граф Михаил Николаевич. —

Я призвал вас к управлению Северо-Западными губерниями в то трудное время, когда вероломный мятеж, вспыхнувший в Царстве Польском, распространялся в их пределах и уже успел поколебать в них основные начала правительственного и гражданского порядка.

Несмотря на расстройство вашего здоровья, вследствие которого, незадолго перед тем, Я должен был снизойти на просьбу вашу об увольнении вас от одновременного управления Министерством Государственных Имуществ, Департаментом Уделов и Межевым Корпусом, вы с примерным самоотвержением приняли на себя вверяемые Мною вам новые обязанности, и при исполнении их оправдали, в полной мере, Мои ожидания.

Мятеж подавлен, сила правительственной власти восстановлена, общественное спокойствие водворено и обеспечено рядом мер, принятых со свойственными вам неутомимою деятельностью, распорядительностью, знанием местных условий и непоколебимою твердостью. Вы обратили внимание на все отрасли управления во вверенном вам крае. Вы осуществили и упрочили предначертанное Мною преобразование быта крестьянского населения, в огромном большинстве верного своему долгу и ныне снова ознаменовавшего глубокое сознание древнего и неразрывного единства Западного края с Россией. Вы озаботились улучшением быта Православного Духовенства, восстановили в народной памяти вековые святыни Православия, содействовали устройству и украшению Православных храмов, и вместе с умножением числа народных училищ положили начало преобразования их в духе Православия и Русской народности. Подвиги ваши вполне Мною оценены и приобрели вам то всеобщее сочувствие, которое столько раз и с разных сторон вам было засвидетельствовано.

К крайнему Моему прискорбию[,] ваши непрерывные и усиленные занятия еще более расстроили здоровье ваше, и вы снова заявили Мне о невозможности долее исполнять лежащие на вас многотрудные обязанности.

Снисходя к желанию вашему, и с сожалением увольняя вас от занимаемых вами должностей и званий, кроме звания Члена Государственного Совета, Я вместе с тем, в ознаменование Моей к вам признательности и в увековечение памяти о заслугах ваших пред Престолом и Отечеством, Указом, сего числа Правительствующему Сенату данным, возвел вас, с нисходящим потомством, в Графское Российской Империи достоинство.

Пребываю к вам навсегда благосклонный.

Искренне вам благодарный

Александр»^[532].

Я привел текст рескрипта полностью, потому что вижу в нем великолепный образчик государственного стиля эпохи величия Российской империи.

Имеются сведения, что предложение о возведении Муравьева в графское достоинство было представлено императору Н. А. Милютиным. Текст рескрипта написал П. А. Валуев. Два крупных государственных деятеля, каждому из которых на разных этапах выпало и сотрудничать с М. Н. Муравьевым, и жестко оппонировать ему, соединили свои усилия, чтобы облечь в достойную форму цареву награду уходящему на покой ветерану. Примечательно и то, что Царь-освободитель нашел время и силы подписать проект рескрипта и собственноручно написать на нем «Искренне Вам благодарный Александр» в самое, может быть, трагическое время своей жизни – через 5 дней после смерти своего 22-летнего первенца и наследника цесаревича Николая.

На этой высокой ноте рассказ о рескрипте можно было бы закончить, но ради полноты картины нужно сказать, что знаки уважения к бывшему противнику со стороны высших чиновников высвечивают только одну, парадную, сторону отношений между ними. Но, к нашему счастью, некоторые участники событий имели симпатичную привычку вести дневник или составлять записки о пережитом. В них яснее проявляется отношение чиновников друг к другу. «Утром заезжал к Муравьеву… Сегодня эта лисица меня поцеловала, хотя жаловалась государю на встречаемое будто бы от меня противодействие», – это запись Валуева в конце марта. И, как продолжение, его же апрельская запись: «Заезжал к гр[афу] Муравьеву, чтобы его поздравить. Он, по-видимому, очень доволен текстом рескрипта, ибо поцеловал меня шесть раз»^[533]. А Муравьев несколькими неделями позже диктовал для своих записок следующую характеристику «зацелованного» им Валуева: «Валуев, человек не без способностей, но бездушный космополит, преданный одной мысли и желанию воспользоваться европейской известностью или похвалой, хотя бы то было со вредом для России»^[534]. Впрочем, лицемерие высших чиновников в отношениях друг с другом за прошедшие с тех пор 150 лет нисколько не изменилось.

Как бы то ни было, 17 апреля 1865 года М. Н. Муравьев стал графом и отправился в почетную отставку.

Но и эта отставка оказалась не окончательной.

XX. Последний год

«Я тебе сообщал о намерении своем оставить Вильну и проситься на покой… Теперь все это совершилось и окончено с честью, но за это дорого я поплатился своим здоровьем… Я награжден свыше заслуг моих сочувствием России и высоким милостивым вниманием Государя… Когда-то мы с тобой увидимся, любезный брат. Никогда не забуду, с какими чувствами и грустными думами мы расстались 12 мая 1863 года на дебаркадере железной дороги. Много надеюсь я, что Сырецкий чистый воздух и живая вода восстановят мое здоровье…»^[535].

Это – письмо Михаила Николаевича к брату Николаю 21 мая 1865 года. Со дня отставки прошел месяц. Письмо грустноватое. Здоровье шалит? Да, но грусть, по-моему, не от этого. С явной ностальгией он вспоминает, как отправлялся навстречу трудам и опасностям в мятежный край. И вот, впервые в жизни, ему нечего делать, кроме как принимать посетителей, желающих засвидетельствовать его сиятельству благодарность и уважение за «патриотический подвиг», да отвечать на многочисленные послания в том же духе.

Но впереди лето, и Муравьевы всей семьей отправляются в Сырец. После реформы 1861 года Михаил Николаевич помог встать на ноги сырецким крестьянам^[536]. Перед отъездом в Вильну обновил помещичий дом, выстроил рядом с ним два флигеля.

Теперь хозяин Сырца занимался в основном своим любимым проектом – планами строительства церкви, которую предполагалось освятить в честь его небесного патрона архистратига Михаила и в память о русских солдатах, погибших при подавлении польского мятежа.

Помещичий дом стоял на краю высокого косогора, круто сбегавшего к озеру. Здесь же на краю косогора было выбрано место и для деревянной церкви. (На этом месте и сейчас находится церковь, правда, без крыши, куполов, дверей и окон. Но сама постройка стоит незыблемо в окружении яблоневого сада, который на этом месте существовал и в 1866 году. Вот только выполнена сохранившаяся церковь не из дерева, а из дикого карельского камня и кирпича. Видимо, порадел кто-то из позднейших хозяев Сырца. Спуск к озеру зарос сорным лесом, само озеро заболочено. Но в лесу встречаются явно парковые старинные деревья – огромные липы, лиственницы.)

В Сырец отправились всей многочисленной семьей. Во главе – Михаил Николаевич с супругой Пелагеей Васильевной. Ей было за шестьдесят, по тем временам – старушка. Но в доме она была единоличной начальницей. «У Михаила дома свой министр», – шутил брат Андрей. Дальше – дочь Софья с детьми. О ней я еще не упоминал, поэтому скажу несколько слов.

Софья была последним ребенком в семье. Родилась в Гродно в 1834 году. Предпоследнему – Василию было уже 10, и Соня росла совершенно отдельно от братьев, которые, все трое, отдавались с 10 лет в кадетские корпуса. В пять лет она оказалась с родителями в Петербурге и воспитывалась как все девочки из «хороших» чиновных семей. В 16 мать стала вывозить ее, и она, по отзывам современников, хорошенькая и умная, пользовалась успехом, но была разборчива, и достойная партия нашлась не сразу. Ей было 20, когда в нее влюбился Сергей Сергеевич Шереметев, недавно овдовевший троюродный брат ее матери. Софья отказала: дядя, хоть и троюродный, к тому же вдовец… Но претендент проявил настойчивость. Он ушел на войну, воевал в Крыму, писал ей письма. Вернувшись, повторил предложение. Их родственник С. Д. Шереметев пишет в воспоминаниях, что Софью тронуло упорства претендента. Возможно, но и годков ей было уже 22, по тем временам, «засиделась». В 1856 году Софья и Сергей поженились. Муж, хотя и дядя, был всего на 13 лет старше. Посыпались дети. Всего она рожала 11 раз. Первые годы супруги жили в имении мужа. Потом – загадка, которую мне пока разгадать не удалось: в 1863 году Софья с детьми почему-то отправилась за отцом и матерью в Вильно, а после отставки отца жила с детьми у родителей. Никаких известий о разводе я не нашел, но как-то это странно, да и 11 детей не аист принес (правда, кто-то из них, как почти во всех многодетных семьях в то время, умер в младенчестве: корь, скарлатина, коклюш, пневмония, дифтерит были смертельными болезнями).

По воспоминаниям людей, хорошо знавших Муравьевых, Софья была самым близким другом отца. Она пережила его на 18 лет и похоронена под одной часовенкой с ним и матерью на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Сырец достался ее детям, и озеро под горой стало именоваться Шереметевским…

Так вот, летом 1865 года в Сырец с родителями поехала Софья с детьми. Но это не все. Большой флигель, выстроенный возле главного дома, был предназначен для сына Леонида и его семьи. Он успешно продвигался по ступеням государственной службы и в 1865 году состоял герольдмейстером, то есть начальником Герольдии, которая с 1848 года была департаментом Сената. Герольдия занималась составлением дворянских списков, кооптацией в дворянство в качестве личных или потомственных дворян чиновников, достигших определенного классного чина, составлением гербов, проверкой на правовое соответствие определений дворянских собраний. Должность герольдмейстера была генеральской. Леонид Михайлович был женат вторым браком и к осени 1865 года имел пятерых детей; к началу весны ждали шестого (будущего моего прадеда). На лето семья Леонида Михайловича тоже выехала в Сырец и жила там отдельно в большом флигеле, постоянно общаясь с родителями и семьей сестры.

За лето Михаил Николаевич отдохнул и окреп. Осенью после возвращения из Сырца семейство Муравьевых в том же составе разместилось в Петербурге в большом доме на Сергиевской улице, недавно купленном Михаилом Николаевичем. Приобретен он был на деньги от продажи примерно трети от тех 22 тыс. десятин земли, которые были высочайше пожалованы ему в 1860 году. В Петербурге к перечисленным выше домочадцам добавился еще старший сын ковенского губернатора Михаил, полный тезка деда и будущий министр иностранных дел России. Он только что закончил учебу за границей и по рекомендации деда поступил на службу в МИД.

Так что жизнь налаживалась. 1 февраля 1866 года Михаил Николаевич писал к брату Николаю: «Наше житье-бытье идет по-прежнему. Почти вся семья с внучатами соединена в одном доме. Мне читают, а я диктую события истекших трех годов и кроме того бываю в Государственном Совете и особенно комитете; таким образом доживаю свой век»^[537].

Да, с января 1866 года Михаил Николаевич принялся за мемуары. Мысль положить на бумагу свои воспоминания и размышления о виленских временах приходила ему давно. Он даже успел, в принципе, согласовать ее с государем, составил план, но долго не мог приняться. Думаю, мешало отсутствие ясности относительного того, кто будет читателем. От этого зависела степень откровенности в описаниях и оценках. Решение пришло под Новый год: писать так, как он видел и чувствовал, а вопрос о публикации решать после того, как рукопись будет готова. Работа началась 2 января 1866 года. Муравьев писать не мог из-за глаз, он диктовал, а писал под диктовку А. Н. Мосолов – его виленский адъютант и, можно сказать, младший товарищ, беззаветно преданный шефу, впоследствии – вологодский, затем новгородский губернатор, автор собственных интересных воспоминаний «Виленские записки».

Конечно, Муравьеву было о чем рассказать потомкам. Была и потребность ответить недоброжелателям, уязвить политических противников. Положительными героями в его воспоминаниях были русские солдаты и строевые офицеры, крестьяне, например староверы, сохранившие верность престолу. Из петербургских сановников – его преемник в Министерстве госимуществ генерал А. А. Зеленой, военный министр Д. А. Милютин, министры путей сообщения П. П. Мельников и юстиции – Д. Н. Замятнин. Но прежде и больше всех – государь император. О нем Муравьев пишет с неизменным уважением, если не сказать с любовью, хотя тот далеко не всегда был согласен с Муравьевым. Михаил Николаевич с видимым самодовольством описывает, «смакует» эпизоды, когда ему удавалось побудить царя изменить его решение или извиниться перед старым генералом за резкое слово. Иногда это звучит несколько по-детски: «вот я какой лихой, даже государь передо мной извинялся», но вместе с тем: «вот какой государь справедливый и великодушный, не боится признать свою неправоту».

Героев отрицательных в записках было гораздо больше, и ладно бы среди руководителей мятежа или вообще открытых врагов России. Среди антигероев числилась целая когорта высших чиновников империи. Записки, во всяком случае, в том виде, как они были надиктованы, вряд ли предназначались для публикации, и в них было много таких оценок, что их вымарал бы даже самый либеральный цензор.

Так, впрочем, и произошло. Когда через 16 лет записки Михаила Николаевича впервые готовились к печати^[538], из них были вырезаны большие и весьма существенные куски, в частности нелестные характеристики, которыми автор наградил многих своих современников, в том числе тех, кто занимал высшие государственные посты. Министр внутренних дел П. А. Валуев – «человек не без способностей, но бездушный космополит»; шеф жандармов кн. В. А. Долгоруков – «человек честный и добрый, но в высшей степени бездарный»; министр иностранных дел А. М. Горчаков – «в полном смысле слова пустомеля»; министр народного просвещения А. В. Головнин – «хитрый, бездушный, подлый» и др. Многих из этих людей Муравьев знал десятилетиями. Кого-то он вывел на имперскую арену, как, например, Валуева, с кем-то был знаком еще по Географическому обществу, с кем-то по совместной службе в последние годы. Когда читаешь это, невольно вспоминаешь письмо, написанное 20-летним поручиком Михайло Муравьевым брату (мы его уже цитировали): «В России… должно или с презрением к правящим тварям совсем удалиться, или служить с тем, чтобы их когда-нибудь истребить»^[539]. Это писал член тайного общества, «истребить» – слово из того лексикона. 69-летний граф Муравьев стоял в одном ряду с высшими сановниками России, но, похоже, многие из них в его глазах не перестали быть «тварями». Как, наверное, и он в их глазах. Ведь целующаяся лисица, какой предстает Муравьев у Валуева, – это тоже «тварь»… Такие были нравы и такие взаимоотношения между высшими сановниками. Муравьев не исключение.

Через 17 лет после смерти Муравьева Валуев по просьбе редакции «Русской старины» прочитал его записки, правда, без специально посвященных ему (Валуеву) пассажей, и письменно изложил свои впечатления. «Граф Муравьев, – написал он, – был добр в душе, мог быть мягким, приветливым, даже ласковым, – и мог быть жестким, несправедливым и злобно мстительным»^[540]. Последнее относится, наверное, к тому, как Михаил Николаевич сводил счеты с Константином Николаевичем.

Что же касается достоверности записок, то Валуев пишет следующее: «Первые месяцы управления графа Муравьева можно назвать не только правильными и успешными, но даже блистательными»^[541]. То есть в отношении этого периода с ним можно согласиться в оценках. Но в целом: «Они [записки] вообще могут иметь историческую цену только при двойном условии значительных скидок в одном направлении (то есть в самооценках Муравьева. – П. Ф.) и прикидок в другом (низких оценках петербургских властей, в том числе самого Валуева. – П. Ф.)»^[542]. Иначе говоря, записки в целом Валуев, по существу, дезавуирует. Впрочем, что здесь удивительного? Записки участников больших событий всегда субъективны. Единственный выход для историка – пользоваться разными источниками, что я и пытаюсь делать.

В числе своих занятий зимой 1866 года Муравьев называет, наконец, участие в заседаниях Государственного Совета. Во главе Совета «неуч» и «тварь» – великий князь Константин Николаевич. Существенной роли в обсуждении вопросов повестки дня Муравьев, похоже, не играет. Ограничивается участием в голосованиях. Но Государственный Совет – это не только заседания. Это еще и кулуары, где легко встретиться и переговорить с нужными людьми из истеблишмента из числа тех, которых позвать к себе домой неудобно по малости знакомства или какой-то другой причине. Ездить с визитами самому семидесятилетнему графу и кавалеру ордена Андрея Первозванного не к лицу. А хлопотать есть о чем, например, о сохранении кресла ковенского губернатора за сыном Николаем. После отставки отца появились другие претенденты на этот пост. Об этом мы узнаем опять же из дневника Валуева. Вообще в этом дневнике о Муравьеве так много записей, что объясняться это может только каким-то сильным чувством – любовью (что вряд ли) или ненавистью. А может, тем и другим вместе, фрейдовской амбивалентностью чувств. Биографических оснований у Валуева для сыновьих (по Фрейду) чувств к Муравьеву достаточно: он годами едва ли не каждый день являлся к Муравьеву на доклад в министерстве, обедал и ужинал у Муравьевых за столом у тайно ненавидимой им Пелагеи Васильевны… Впрочем, это только догадки.

3 апреля 1866 года Муравьев завершает диктовку. Предстоит редактирование. Потом принятие окончательного решения: публиковать или не публиковать – и доклад государю. Но на следующий день ситуация круто изменяется. В Петербурге у входа в Летний сад неизвестный плохо одетый молодой человек предпринимает попытку застрелить Александра II. Он промахивается, его хватают.

Первая мысль у всех: это месть поляков. Но скоро распространяется весть: стрелял русский, назвавшийся крестьянином Петровым.

По свидетельству Д. А. Милютина, Александр II обладал способностью сохранять внешнее спокойствие даже в минуты величайшей опасности. Он не потерял самообладание и сейчас, но внутренне был потрясен: крестьянин, один из тех, кого он освободил, поднял на него руку. Довольно скоро становится, однако, известно, что под именем крестьянина Петрова скрывался сын мелкопоместного дворянина Сердобского уезда Саратовской губернии Дмитрий Каракозов, недоучившийся студент 25 лет от роду.

Узнав настоящее имя преступника, царь несколько успокоился. Но в голове все равно не укладывалось: дворянин из самого сердца России! среди бела дня! в центре столицы, при скоплении народа! И ни князь Долгоруков со всеми его жандармами, ни губернатор Суворов со всеми его полицейскими ничего не смогли сделать, чтобы предотвратить… Царь был потрясен… и призвал Муравьева.

Это было уже третье призвание. В 1857 году, когда только зрело решение во что бы то ни стало приступить к освобождению крестьян, Александру доложили, что его воли недостаточно, что для реформы нет главного – денег. Александр почувствовал, что он в безвыходном положении, и призвал Муравьва на пост министра государственных имуществ, чтобы найти необходимые средства. Муравьев пришел, и деньги появились. Но министр госимуществ на этом не остановился, он стал навязывать царю свои подходы. Александр почувствовал, что Муравьев пытается противиться ему, и тот оказался в отставке.

Тот же психологический рисунок повторился в 1863–1865 годах. Александр был глубоко встревожен разгоравшимся мятежом и вероятностью военного вмешательства западных держав. «Может повториться 1812 год», – сказал он тогда Н. Н. Муравьеву. Даже не 1856-й, когда враг стоял на русской земле, но за 1400 верст от жизненных центров России, а 1812-й, когда он пришел в Москву. «Если мятеж затянется, – думал тогда Александр, – враг может посягнуть на столицу». И он призвал Муравьева. Тот в три месяца усмирил мятеж, но на этом не остановился и принялся действовать дальше, частью навязывая царю свою волю, частью действуя на основании весьма расширительного толкования предоставленных ему полномочий. Александр почувствовал, что это унижает его, и Муравьев опять оказался в отставке, хотя и почетной.

Призвание почти слепого и сильно сдавшего Муравьева после выстрела Каракозова состоялось, как мне кажется, в результате импульсивного решения по сложившемуся стереотипу. 7 апреля Михаил Николаевич был приглашен во дворец и назначен председателем высочайше учрежденной следственной комиссии по расследованию покушения 4 апреля.

В отличие от назначения в Вильну, эта просьба государя действительно была для Муравьева полной неожиданностью. Тем не менее он не колебался. Еще раз убедиться, что без него не могут обойтись, что он получает еще одну возможность ущучить «тварей», было для него само по себе самой высокой наградой.

Мы имеем свидетельства двух современников, которые близко знали Муравьева и напрямую общались с ним в эти дни. «Граф как бы по мановению волшебства сразу преобразился. <…> Это было последнее напряжение души, жаждавшей подвига»^[543], – это впечатление А.Н. Мосолова, зафиксированное, правда, уже после смерти Михаила Николаевича. Впечатление П. А. Валуева окрашено совсем в другие тона. Но некое «преображение» он тоже фиксирует: «Один факт, что его сочли нужным, изменил его снова… Он иначе ходил, иначе садился, командовал райткнехтами, сердился, что его заставляли ждать, и пр.». И дальше со злой иронией: «Эта благородная природа обнаружилась во всей своей пластичной красоте»^[544]. Это запись из дневника министра внутренних дел от 8 апреля. Мы знаем, что Валуев не любил Муравьева, как, впрочем, и тот его. Валуев был по-прежнему при власти, Муравьев, по существу, пенсионер. Но в эти дни все на какое-то время переменилось. Высшие чиновники, ответственные за порядок в столице и безопасность государя, – шеф жандармов Долгоруков, петербуржский генерал-губернатор, главный ругатель Муравьева Суворов – отправляются в отставку. Министр внутренних дел Валуев еще не знает, не предложат ли и ему последовать за ними. В этой ситуации самоуверенность вчерашнего пенсионера Муравьева, который шесть раз целовал его за хороший текст рескрипта, была для Валуева особенно непереносимой…

Как и при всех предшествующих новых назначениях, Муравьев начал с кадров. Он приглашает себе в помощники подполковника П. А. Черевина. В свои 29 лет Петр Черевин имел за плечами Крым и Кавказ; с ноября 1863 по май 1865 года был начальником канцелярии виленского генерал-губернатора и его правой рукой. Черевин был невероятно работоспособен, умен и распорядителен, имел совершенно независимый характер и пользовался абсолютным доверием М. Н. Муравьева.

Позже П.А. Черевин станет командующим личным Его Императорского Величества конвоем Александра II, будет доблестно воевать на Балканах и подружится с наследником Александром Александровичем. Взойдя на престол, тот назначит его генерал-адъютантом, а потом специально для Черевина создаст должность дежурного генерала при Его Императорском Величестве. По существу же, Черевин будет ближайшим другом, а по многим вопросам и главным советчиком Александра III.

Но это будет много позже. Пока же приободрившийся, но сильно ограниченный в своих физических возможностях Михаил Николаевич и расторопный Черевин сформировали рабочие группы, «накрутили хвоста» полиции и развернули широкомасштабную операцию по поиску соучастников и вдохновителей Каракозова.

Долго искать не пришлось. Каракозов оказался членом московского кружка, именовавшего себя просто «Организация». По выражению Мосолова, скорее всего, «подслушанного» у Муравьева, она состояла из «молодых людей, зараженных учением Чернышевского и неясными анархическими и социальными идеями»^[545]. Руководителем Организации был двоюродный брат Каракозова Николай Ишутин. Члены Организации занималась антиправительственной пропагандой через создаваемые ими для этой цели народные школы и мастерские. Деньги давал получивший недавно наследство член Организации Петр Ермолов. Серьезной структуры, идеологии, программы в Организации не было. Зато внутри нее существовал какой-то узкий кружок посвященных под названием «Ад».

Образован этот «Ад» был после того, как один из членов Организации, Иван Худяков, ездил в Европу. Там он встречался с «русскими изгнанниками», известившими его, что существует какой-то Европейский комитет, который готовит всеевропейскую революцию^[546]. Но «после» не значит «вследствие».

В этом-то «Аду» и велись разговоры о цареубийстве: то ли как о способе натравить крестьян на помещиков и вызвать этим революцию^[547], то ли как о мести царю за обманутые ожидания крестьян при освобождении. Эти разговоры, темпераментные, но на уровне «общего трепа», слышал Дмитрий Каракозов, который пребывал тогда в депрессии и думал о суициде. Такие мысли появились у него, когда он узнал, что болен какой-то неизлечимой болезнью. По одним данным, чахоткой, по другим – сифилисом. Мысль о суициде соединилась в его больном сознании с почерпнутой из болтовни товарищей мыслью о цареубийстве. Прежде чем убить себя, он решил убить царя и отправился в Петербург. Его товарищи по Организации испугались, поехали за ним в столицу, пытались отговорить, даже взяли с него слово, что он не будет стрелять в царя, хотели донести в полицию, чтобы предотвратить покушение, но не успели. Царь тогда перемещался по городу практически без охраны и почти каждый день приезжал погулять в Летний сад. 4 апреля Каракозов смешался с толпой, которая каждый день поджидала государя на выходе из парка, чтобы поглазеть на обожаемого монарха, дождался и выстрелил… Эпизод с крестьянином Комисаровым, который якобы в момент выстрела ударил Каракозова по руке и тем спас царя, я здесь не пересказываю как не имеющий отношения к теме.

Вот, собственно, и вся история. Чем-то она была похожа на московский заговор 1817 года, участие в котором на каком-то этапе следствия по делу декабристов инкриминировалось Муравьеву в 1826 году. Тогда убить царя вызывался также помышлявший о самоубийстве Иван Якушкин… Так что разобраться с событийной стороной дела было немудрено. А вот с корнями труднее. Общественное мнение жаждало обнаружения закордонных истоков, польских или французских. Тогда бы все укладывалось в те рамки, которые Муравьев сам активно создавал в 1863–1865 годах и которые в конце концов были усвоены большинством общества: «Русский народ, его главные сословия крестьянство и дворянство сплочены вокруг государя, а вся крамола – из-за границы: из Польши, Франции, Ватикана…»

16 апреля на обеде в свою честь в петербургском Английском клубе Муравьев в ответном тосте публично обещал «лечь костьми», но вывести всех организаторов и вдохновителей покушения на чистую воду. (Это тот знаменитый обед, описанный К. И. Чуковским, на котором Некрасов читал Михаилу Николаевичу свою вымученную оду в его честь. Муравьев принял сервильный жест свого недавнего хулителя холодно и, возможно, не без скрытого злорадства.)

Число привлеченных к следствию достигало уже двухсот. Старый генерал был, как всегда, усерден. Полуслепой, мучимой одышкой, сам допрашивал главных подозреваемых, обращаясь к ним, между прочим, на «вы», как следует из воспоминаний Ивана Худякова^[548]. Допрашиваемые с разной степенью готовности давали показания друг на друга, но разветвленной организации в России и серьезных зарубежных связей не находилось. Польская тема хотя и актуализировалась, но довольно неожиданным образом. В ходе розыскных мероприятий по делу Каракозова полиция вышла на след людей, в основном поляков, организовавших побег из тюрьмы Ярослава Домбровского и его подельников. Соответствующие обвинения были предъявлены трем задержанным, но ни одному из этих трех нечего было предъявить по делу Каракозова. Муравьев понял, что ищет то, чего попросту не существует.

Но было другое. Ядро наиболее активных членов Организации составляли молодые провинциальные дворяне из мелкопоместных. Те самые, по которым «одним концом» ударила «великая цепь», порвавшаяся в 1861 году. На тропу антигосударственной борьбы выходили дети мелкопоместных дворян, выбитые из привычной жизненной колеи своего сословия, люди с претензиями, но без перспектив, достаточно грамотные, чтобы поверхностно ухватывать «зловредные теории социализма и коммунизма»^[549], но без серьезных знаний. Выходили как продукт разложения поместного дворянства – исконной опоры самодержавия. Может быть, не такими словами, но примерно так по содержанию осмысливал ситуацию Муравьев, человек, который несколькими годами раньше указывал на риски, связанные с реализованным вариантом крестьянской реформы. «Явление… новое у нас, сложное, и причины его лежали глубоко в том социальном потрясении, которое наше общество стало переживать по окончании Крымской войны», – эти слова о Каракозове и ишутинцах тоже принадлежат А. Мосолову^[550], но они, скорее всего, близко к тексту воспроизводят мысли его командира и наставника. Далее А. Н. Мосолов рассказывает: когда Катков прислал Михаилу Николаевичу гранки своей статьи, в которой проводилась мысль, что события 4 апреля «есть ухищрение Запада и польщизны», граф назвал эту статью «блестящей софистикой… для сваливания с больной головы на здоровую» и посоветовал не «закрывать глаза на внутреннее, домашнее зло, пустившее глубокие корни»^[551].

Итак, главный результат следствия, проведенного Муравьевым, тот, что Каракозов и каракозовщина суть домашнее зло. Это был серьезный сигнал тревоги не тактического, а стратегического свойства.

Примерно в том же духе была выдержана и всеподданнейшая записка, поданная Муравьевым через два месяца после начала следствия. В России распространились социалистические кружки, констатировал автор. «Не могу не выразить глубокого своего убеждения в необходимости скорейших мер к ограждению государства от дальнейшего распространения разрушительных учений нигилизма и вообще демократических начал, проникнувших во все классы общества и поколебавших уже отчасти уважение к власти, которая от этого сама потеряла доверие к собственной силе». Далее Муравьев предлагал в местах наибольшего распространения антиправительственной пропаганды (столицы и приволжские губернии) «заменить некоторых губернаторов людьми более опытными и энергичными» с «увеличенной в некоторых отношениях властью». Предложения, как видим, оригинальностью не блистали. Но ведь явление действительно было новым, было первым симптомом неизвестной еще болезни, и как лечить ее, еще никто не знал. Царь счел записку заслуживающей внимания, а предлагаемые меры – нуждающимися в конкретизации. На оригинале записки рукой императора написано: «Желаю, чтобы обсуждены были меры, которые необходимо будет принять по разным ведомствам, дабы положить конец, елико это возможно, злу, растравляющему наше молодое поколение»^[552]. Результатом рассмотрения записки Муравьева стала последовавшая через пять дней отставка министра просвещения А. В. Головнина, принявшего на себя ответственность за то, что допустил «растление молодого поколения». Но никаких системных мер, которые могли бы противостоять зловредному влиянию, осуществлено не было. Царь изначально не был уверен в возможности таких мер. Он так и пишет: «елико возможно». Этот фатализм Александра II и приведет в конце концов к катастрофе 1 марта 1881 года.

Пока же царь торопил с завершением следствия, судом и казнью. Что стрелявший будет казнен, сомнений не вызывало, следующего по степени вины, Ишутина, Александр изначально предполагал пугнуть, но помиловать. Спешил же царь оттого, что хотел поскорее покончить это дело, возбуждавшее нежелательные мысли и толки об испорченности молодежи и ненадежности дворян. К тому же в октябре ожидалась свадьба наследника с датской принцессой Дагмар. С мрачными впечатлениями суда и казни нужно было покончить до ее приезда. В общем, текучка заедала и не давала подумать о главном, а всенародное ликование по поводу чудесного спасения помазанника заглушило страх, испытанный этим самым помазанником от того, что впервые на царя поднял руку человек ранее неизвестной формации: продукт распада патриархальных связей и ценностей с больной душой, неистовой жаждой справедливости для всех и славы для себя, с готовностью убивать и умирать. Люди этого типа составят когорту цареубийц, уничтоживших в конце концов Царя-освободителя…

Суд над Каракозовым начался 10 августа. Муравьев оставался пока в Петербурге, возможно, присутствовал на каких-то заседаниях суда. 21 августа Михаил Николаевич отправился в Сырец, чтобы лично проследить за последними приготовлениями к освящению церкви.

Д. А. Милютин рассказывает в своих воспоминаниях: «По этому случаю съехалось туда множество родных, знакомых и почитателей графа Михаила Николаевича. Чувствуя себя совершенно здоровым и бодрым, он сам распоряжался всеми приготовлениями к торжествам. В назначенный день 26 числа он выстоял всю продолжительную службу церковную, принимал гостей, присутствовал на угощении собравшегося в числе нескольких тысяч населения окрестностей. 28 числа в воскресенье выстоял всю обедню в новоосвященной церкви, потом занимался посадкой вокруг нее деревьев, был весел и разговорчив, а в 12-ом часу удалился в спальню, чтобы на другой день встать пораньше и отслужить панихиду по убитым во время последнего польского мятежа и потом выехать обратно в Петербург. Но утром 29-го числа он найден был в своей постели уже бездыханным»^[553].

О вероятности именно такой смерти Михаила Николаевича его личный врач Варенуха говорил А. Н. Мосолову еще за несколько месяцев до смерти графа. Остановка сердца: уснул и не проснулся, не дожив 1 месяца до семидесятилетия. По тем временам вполне почтенный возраст. Дай бог всякому такого конца.

Заключение

Его хоронили 2 сентября на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Присутствовали государь, наследник, Государственный Совет и Комитет министров почти в полном составе. Пермский полк был построен, чтобы отдать последний салют своему шефу. Царь шел за гробом до могилы. Когда могилу засыпали, он под руку проводил Пелагею Васильевну к экипажу.

На смерть Муравьева было много откликов в России и за рубежом. Как всегда в отношении этого человека, диаметрально противоположных по тональности.

«За четыре дня до казни Каракозова, в деревенской глуши, темной ночью, без свидетелей, без слов раскаяния, без близких и попов, без слез и помощи, задохнулся отвалившийся от груди России вампир», – злорадствовал Александр Герцен^[554]. Зря злорадствовал, смерть Муравьева была легкой. Вот только последнюю награду царя – алмазный бант к ордену Андрея Первозванного получить не успел. Ну да это суетное…

написал Федор Тютчев.

Красиво, но врагов у него было немало и среди тех, кого врагами России никак не назовешь.

Из русских газет самый развернутый некролог дали 1 сентября «Московские ведомости». «Известие о кончине М.Н. Муравьева отзовется повсюду в России. Это был бесспорно один из самых замечательных государственных людей ее в последнее время… До 1863 года известность его почти не выходила из пределов административных сфер. Как популярность, которую он приобрел, так и ожесточенные нападения, которым он был предметом, относятся именно к последнему периоду его государственной службы. Здесь-то оказал он те несомненно великие заслуги, которые внесут его имя в историю и которых размеры равно оценены всеми, хотя и подвергаются противоположным суждениям с противоположных точек зрения; здесь-то обнаружил он и государственный ум свой, и серьезное образование, и силу характера».

Так писал о покойном М. Н. Катков, который незадолго до этого много содействовал Муравьеву в его борьбе с мятежом в Северо-Западном крае и с пораженчеством в Петербурге и Москве. Писал, как всегда, сильно и убедительно. Но не во всем точно.

Вряд ли можно согласиться с утверждением, что «государственный ум, серьезное образование, силу характера» наш герой обнаружил именно в последний период своей деятельности. Он демонстрировал эти качества смолоду и по мере расширения масштабов вверяемых ему задач все более действенно применял их в течение всей своей более чем полувековой службы.

История жизни каждого человека – это часть истории его рода, страны, наконец, всего человечества. И часть эта тем весомее, чем больше человек успел сделать такого, что оказало воздействие не только на его ближайшее окружение, но и на общество в целом, такого, что остается после него.

Михаил Муравьев вышел на арену общественно значимой деятельности четырнадцатилетним подростком и оставался на ней почти непрерывно 55 лет, вплоть до дня, точнее, ночи своей скоропостижной кончины.

Его дебют состоялся в 1811 году, когда он инициировал и с помощью отца создал Общество любителей математики. Это была одна из ранних и немногочисленных гражданских инициатив, поддержанных властью и успешно претворенных в жизнь.

Попав в 15 лет на войну с Наполеоном, он не совершил каких-то особых подвигов, но честно выполнял долг офицера, пролил кровь на Бородинском поле, так что в победе русского оружия есть и его лепта. После войны Михаил Муравьев вместе со своим отцом немало содействовал формированию системы подготовки кадрового резерва для Генерального штаба.

В 1818 году он приложил руку к созданию устава «Союза благоденствия», который при благоприятных условиях должен был лечь в основу конструктивного политического сотрудничества общества и власти. Не его вина, что таких условий не сложилось, да, скорее всего, и не могло сложиться.

В 1821 году М. Н. Муравьев мобилизовал дворянскую общественность и призвал государственные структуры на борьбу с голодом в Смоленской губернии и этим не только спас сотни, а то и тысячи крестьян от голодной смерти, но и создал прецедент возможности и эффективности частно-государственного сотрудничества в социально-экономической сфере.

В течение 12 лет губернаторской работы успешно приводил в порядок и благоустраивал вверяемые ему губернии, повышал собираемость повинностей, без чего не могла быть пополняема государственная казна.

Два десятилетия руководил межевым делом – важнейшим направлением работ по «приведению в подлинную известность» главного в ту эпоху природного богатства России – сельскохозяйственных угодий и лесов. Вывел на уровень лучших учебных заведений Константиновский межевой институт – колыбель двух учебных заведений, по сей день являющихся лидерами в своей отрасли. Ускорившееся при нем специальное межевание земель объективно служило материальной подготовкой коренного реформирования поземельных отношений. Муравьев выступил одним из инициаторов создания Русского географического общества и в течение ряда лет был его фактическим руководителем. Он содействовал тому, что в качестве основного приоритета работы общества было определено географическое, этнографическое и статистическое изучение России. Этот приоритет сохраняется в работе Русского географического общества и поныне.

Возглавляя два крупнейших государственных ведомства – Департамент уделов и Министерство государственных имуществ, существенно повысил их доходы, что послужило важным источником финансирования реформы 1861 года. Как министр государственных имуществ активно содействовал созданию первого в России полномасштабного учебного и исследовательского центра аграрных наук, будущей Академии им. Тимирязева.

В 1863 году за считаные месяцы подавил мятеж в Северо-Западном крае и этим не только остановил кровопролитие, но и обеспечил перелом в общественном настроении россиян, переход от апатии и пораженчества к всплеску патриотизма. Предложил и успешно начал претворять в жизнь долгосрочную программу укрепления в Северо-Западном крае позиций православия, русского языка и русской культуры, ограничения доминирования католицизма и полонизма. В конце жизни одним из первых забил тревогу по поводу распространения в России социалистических кружков, понял и во всеуслышание заявил, что Каракозов и «каракозовщина» – это внутреннее, домашнее зло, коренящееся в русской действительности.

В российской истории XIX века не так уж много действующих лиц, которые могли бы предъявить такой внушительный список масштабных дел на пользу отечества. В том, конечно, смысле, как он сам понимал эту пользу.

М. Н. Муравьев был убежденным сторонником и активным поборником сохранения и укрепления русской православной империи и просвещенного абсолютизма. Демократические поползновения считал абсолютным злом, хотя на местном уровне участие в управлении выборных гласных полагал возможным и даже полезным.

Особенностью М.Н. Муравьева, вытекающей из его семейного воспитания и личной биографии, было отношение к государственной службе, отличное от того, которое было характерно для большинства имперских чиновников. В николаевскую эпоху и позже в верхних эшелонах государственной бюрократии доминировало рационалистическое отношение к службе как набору обязанностей, подлежащих исполнению за заведомо невысокую оплату и при соразмерных этой оплате затратах времени и сил. Братьям Муравьевым было привито отношение к государственной службе как к служению, предполагающему полное напряжение сил для достижения максимально возможного результата.

На этот фамильный муравьевский этос служения накладывался еще особый биографический фактор лично Михаила. Во время следствия 1826 года ему вполне могли вменить недонесение и отправить в Сибирь или как-то иначе сломать биографию. Николай I не сделал этого, напротив, полностью оправдал, вернул на службу, проявил интерес к записке об искоренении лихоимства, быстро продвинул по карьерной лестнице. Это был своего рода молчаливый уговор, «завет»: за доверие царя верность и рвение подданного. Подданного, но не слуги, или слуги в том только смысле, в котором каждый государственный служащий может или должен чувствовать себя слугой государства. Этот завет Муравьев ни разу не нарушил. И когда в 1861 году у него возникли принципиальные разногласия с Александром II, он с достоинством заявил, что если требуемые императором меры будут противны его совести, он будет просить об отставке. Аналогичные ситуации возникали и в 1863–1864 годах.

Примечательно, что такой «завет» связывал Муравьева, по его понятиям, только и исключительно с венценосцем (сначала c Николаем I, затем с Александром II) и ни с кем другим, как бы близко к престолу этот другой ни стоял. Все остальные жестко подразделялись у него на друзей и «тварей». Вторых было всегда больше, чем первых, и среди них мог оказаться кто угодно, вплоть до великого князя, родного брата царя.

Всю жизнь М. Н. Муравьев был движим стремлением улучшить, усовершенствовать окружающую его действительность. В юности реформаторский темперамент привел его в круг людей, желавших преобразовать Россию, создав механизм общественной поддержки «добрых намерений» правительства и противодействия порочным поползновениям недобросовестных людей в институтах власти. Опыт, едва не стоивший ему карьеры, а может быть, и жизни, убедил его в утопичности этих мечтаний, но не уничтожил преобразовательного темперамента. Только теперь он видел себя не добровольным помощником и строгим критиком правительства, а частью властного механизма. Он отказался от глобальных проектов и сосредоточился на частных преобразованиях и усовершенствованиях. Все его многочисленные инициативные служебные записки и, что еще важнее, его практическая деятельность на всех должностях строились по одной схеме. Анализ ситуации, обычно с некоторой долей драматизации. Затем предложения относительно того, что и как нужно сделать, чтобы ситуацию поправить, выработка четкой программы, «системы» действий. Согласование ее на высшем уровне и затем неукоснительное исполнение под неусыпным личным наблюдением. Контроль за тем, чтобы новаторствовать в рамках закона. Чем крупнее затеваемое преобразование, тем настойчивее требование Муравьева действовать постепенно, опробовать новые схемы на пилотных проектах, не спешить с оглаской, приступая к реформе, взвесить риски и, если они грозят не усовершенствовать, а разрушить действующую систему, поискать другие пути.

Успехи М. Н. Муравьева на разных постах чиновной иерархии укрепили его убеждение в эффективности такого подхода. Но на пике карьеры он потерпел неудачу, занимаясь самой важной реформой из всех, которыми ему выпало заниматься в жизни. В 1857 году должность министра государственных имуществ и репутация человека с большим опытом и государственным мышлением выдвинули Муравьева в число избранных сановников, на которых была возложена разработка концепции крестьянской реформы. Хорошо зная крестьянский вопрос по личному и служебному опыту, Михаил Николаевич пришел к убеждению в необходимости ликвидации крепостного права задолго до того, как Александр II инициировал начало практической подготовки этого шага. Одновременно он яснее других членов Секретного комитета видел те экзистенциальные риски, которые были связаны с реформой: риск обмануть ожидания крестьян и навсегда утратить их доверие, риск подорвать основы экономического и политического существования основной опоры самодержавия – поместного дворянства, риск разорвать феодальные скрепы двух главных сословий России – крестьян и дворянства, не создав взамен новых, рыночных, скреп.

Предложенная Муравьевым концепция реформы, имевшая целью минимизацию этих рисков, была отвергнута императором под влиянием радикального крыла либеральной бюрократии. Упорство министра госимуществ в оппонировании обернулось для него утратой благорасположения царя и увольнением со всех государственных постов.

История подтвердила опасения Муравьева. Реформа 1861 года дала толчок промышленному развитию России, ускорила расслоение деревни, но не уменьшила чувство несправедливости общественного устройства, собственной обездоленности и ненависти к реальным или мнимым виновникам этой обездоленности в крестьянских массах. При этом она «добила» мелкое и среднее поместное дворянство, смешала его с разночинной массой, превратив его из опоры трона в кадровый резервуар противников самодержавия разной степени радикальности: от умеренного либерализма до анархизма и терроризма. Через несколько десятилетий самодержавие и имперская бюрократия остались один на один с ненавидящим их народом и были обречены.

Мы не знаем и не можем знать, могла ли предложенная Муравьевым альтернативная концепция реформирования деревни через замену феодально-крепостных отношений рыночным механизмом наследственной аренды в перспективе уберечь Россию от тех ужасов, которые ей пришлось пережить в первой трети XX века. Сослагательная история не предполагает возможности проверить нереализованные варианты реформ на практике. Может быть, арендные отношения еще раньше привели бы к новой пугачевщине? Был бы этот путь более или менее затратен для России и ее народа, чем тот, который им пришлось пройти? Все эти вопросы не имеют ответов.

Характерной чертой Муравьева как крупного руководителя было то, что он всегда работал на результат, решал конкретную задачу, действуя упорно, жестко, иногда жестоко. Не боялся наживать себе врагов. Не чурался грязной работы, если она быстрее и с меньшими потерями вела к желаемому результату. Насколько этот вполне рациональный подход применим к практике устрашения: публичными казнями руководителей и вдохновителей мятежа, сожжением жилищ и административной высылкой родственников и соседей повстанцев с целью скорейшего прекращения мятежа и кровопролития – судить не берусь. Думаю, что это вопрос совести каждого, кто имеет несчастье оказаться перед такой дилеммой. Как решал для себя этот вопрос М. Н. Муравьев, нам известно, известно и то, что это давалось ему нелегко.

В течение почти полутора веков меры, применявшиеся виленским генерал-губернатором при подавление мятежа 1863–1864 годов, были и по сей день остаются абсолютным злом не только в глазах идейных наследников А. И. Герцена, но и в рефлексиях значительной части польских, литовских и белорусских комментаторов. Но кто знает, что было бы в случае, если бы мятеж приобрел затяжной характер? Какими были бы жертвы обеих сторон? Как бы повели себя европейские державы? Как бы складывалась дальнейшая судьба России? Существовали бы сегодня литовская Литва и белорусская Белоруссия?

То же относится к русификаторской деятельности Муравьева. Было ли возможно на белорусских землях не польское и не русское, а собственно белорусское просвещение – на белорусском языке и с греко-католическим вариантом христианства? За такое, похоже, ратовали бы многие сегодняшние белорусские авторы, критикующие русификаторов XIX века. И это тоже вопросы, не имеющие ответов. Между тем, похоже, уже в недалеком будущем эти вопросы будут звучать все чаще, и не только в историческом, но и в политическом контексте.

Как видим, в конце нашего исследования мы, как и в его начале, имеем больше вопросов, чем ответов.

Я начал писать эту книгу в 2016 году. Четыре года я шел по следам Михаила Муравьева, отыскивая их в архивах и библиотеках, путешествуя по местам, связанным с его именем. Шаг за шагом передо мной открывался жизненный путь этого незаурядного человека. Его судьба, в которой нашлось место и поражениям и победам, и признанию и хуле. Его государственная деятельность, в которой охранительство было неразрывно спаяно со стремлением усовершенствовать механизмы управления империей, «поелико возможно быть полезным» для ее укрепления и процветания. Следуя этим путем, я старался максимально полно представить себе и максимально точно описать, «как это собственно было». Насколько мне это удалось, судить читателю.

Источники и литература

Список сокращений

ВД – «Восстание декабристов», документальная серия, содержит материалы Следственного комитета по делу декабристов

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации (Москва)

КОГА – Курский областной государственный архив (Курск)

НИАБГр. – Национальный исторический архив Беларуси в г. Гродно

ОПИ ГИМ – Отдел письменных источников Государственного исторического музея (Москва)

ОР ГИМ – Отдел рукописей Государственного исторического музея (Москва)

ОР РГБ – Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва)

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург)

ПСРЛ – Полное собрание русских летописей

ПСЗРИ 1, 2 – Полное собрание законов Российской империи, первое (1649–1825) и второе (1825–1881)

РГИА – Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)

РГО – Русское географическое общество (Санкт-Петербург)

СЗРИ 1857 – Свод законов Российской империи изд. 1857 г. [Изд. 3-е]

1. Муравьев (Виленский) Михаил Николаевич, автор

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нем мятежа. 1863–1866 гг. / сост., вступ. ст., коммент. К. В. Петрова. М.: Пашков Дом, 2008.

Всеподданнейшая записка Александру II председателя комиссии по делу Каракозова. Копия. ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 39. Ед. хр. 58.

Всеподданнейшая записка Могилевского гражданского губернатора Муравьева о нравственном положении Могилевской губернии и о способах сближения оной с Российской Империей. Послана 22 декабря 1830 года // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского о Северо-Западном крае (1830–1865). [Зап.] I // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 161–175.

Замечания о порядке освобождения крестьян. РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 222–241.

Записка 1831 года об учреждении приличного гражданского управления в губерниях от Польши возвращенных и уничтожении начал, наиболее служивших к отчуждению оных от России // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского о Северо-Западном крае (1830–1865). [Зап.] II // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6.

Записка графа Муравьева М. Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования министерства государственных имуществ с препроводительным письмом Муравьева Киселеву. Копии. 25.05.1837. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 19.

Записка Муравьева М. Н. о проекте крестьянской реформы (1860). Копия. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 35.

Записка о возможности и необходимости соединить со временем в одно все управление сельскими свободными обывателями. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 33.

Записка о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края. Подана

14 мая 1864 г. // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского о Северо-Западном крае (1830–1865). [Зап.] III // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6.

Записка об устройстве удельных крестьян в связи с прекращением крепостных отношений. РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 100.

Записка, составленная Муравьевым об уничтожении в присутственных местах взяточничества (1827) // Жизнь графа М. Н. Муравьева, в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно: биограф. очерк, сост. Д. А. Кропотовым. СПб.: В тип. В. Безобразова и К°, 1874. С. 419–426 (прилож. V к гл. VII).

Лично представлена Государю Императору в Петербурге 5 апреля 1865 г. // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского о Северо-Западном крае (1830–1865). [Зап.] IV // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6.

Муравьев М. Н. Обозрение управления государственными имуществами с 17 апр. 1857 по 1 янв. 1859. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 24.

О взыскании податей и недоимок: циркулярное письмо 15 янв. 1833 г. НИАБГр. Ф. 1. Оп. 10. Ед. хр. 43.

Письма к А.А. Зеленому. 1863–1864 / сообщ. Н. И. Шатиловым; предисл. и ред. В. И. Семевского // Голос минувшего. 1913. № 9. С. 240–262; № 10. С. 181–207; № 12. С. 263–267. Письма к Н. Н. Муравьеву (Карскому) 1814–1866 гг. ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 349, 356, 397, 504, 506, 507, 508.

Сборник распоряжений графа Михаила Николаевича Муравьева по усмирению польского мятежа в северо-западных губерниях. 1863–1864 / сост. Н. Цылов. Вильна: Тип. Киркора и бр. Роммов, 1866. IV. 383 с.

Циркулярное письмо дворянским предводителям, исправникам, городничим, уездным судам, магистратам, стряпчим, уездным лекарям, дворянским опекам Гродненской губернии 5 мая 1834 г. НИАБГр. Ф. 1. Оп. 19. Ед. хр. 499.

Циркуляры, инструкции и распоряжения по военно-гражданскому управлению в Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской и Могилевской губерниях. Май 1863 – февр. 1864. ОР РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 172.

2. Документы и исследования

Акты Московского государства, изданные Императорской Академией наук. Т. III. Разрядный Приказ. Московский стол. 1660–1664. СПб.: Тип. Имп. Акад. наук, 1901.

Ананьев С. В. М. Н. Муравьев-Виленский: политическая биография: дис. … канд. ист. наук. Саратов: Саратов. гос. тех. ун-т, 2007.

Андреев А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. М.: Языки русской культуры, 2000. (Studia historica).

Андреева Т. В. Тайные общества в России в первой трети XIX в.: правительственная политика и общественное мнение / Рос. акад. наук; С.-Петерб. ин-т истории. СПб.: Лики России, 2009.

Анхимюк Ю. Д. Частные разрядные книги с записями за последнюю четверть XV – начало XVII в.: автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1998.

Апухтин А. Л. Очерк истории Константиновского межевого института с 1779 по 1879 г. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1879.

Базилевич К. В. Новгородские помещики из послуживцев в конце XV в. // Исторические записки. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1945. № 14.

Баратынский Е. А. «Таврида» А. Муравьева // Московский телеграф. М.: В тип. Авг. Семена, 1827. Ч. ХIII. № 4. С. 325331.

Басаргин Н. В. Воспоминания // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1868. № 6.

Басаргин Н. В. Воспоминания о генерал-майоре Н. Н. Муравьеве и его училище для колонновожатых // Русский архив. 1868. Кн. 4–5. С. 794–822.

Баутин В. М. Реформы 1861 г. и развитие аграрного образования в России // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России: сб. докл. Всерос. науч. конф., посвящ. 150-летию отмены крепостного права, 4–5 марта 2011 г. / Мин-во сел. хоз-ва РФ; Рос. гос. аграрный ун-т – МСХА им. К. А. Тимирязева; под общей ред. В. М. Баутина. М.: Изд-во РГАУ – МСХА им. Тимирязева, 2011. С. 39–49.

Безобразов П. В. О сношениях России с Палестиной в XIX в.: ист. очерк. Цит. по: Никодим (Ротов), архимандрит. История Русской православной миссии в Иерусалиме. URL: https://rusdm.ru/history/34#_ftnref16 (дата обращения: 01.10.2019).

Бендин А. Ю. Без ярлыков и штампов: Образ Михаила Муравьева-Виленского в современной белорусской историографии // Беларуская думка. 2008. Июнь. № 6.

Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837 / публ. М. В. Сидоровой и А. А. Литвина; пер. с фр. О. В. Маринина. М.: Рос. фонд культуры [и др.], 2012.

Бокова В. М. Эпоха тайных обществ: Русские общественные объединения первой трети XIX в. М.: Реалии-Пресс, 2003.

Брендон П. Упадок и разрушение Британской империи. 1781–1997. М.: АСТ, 2010.

Бурджалов Э. Н. История СССР. Первая половина XIX в. Ч. 2 / Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б). М.: 2-я тип. Упр. воен. изд-ва Мин-ва ВС Союза ССР им. К. Ворошилова, 1946.

[Валуев П. А.] Граф Петр Александрович Валуев. Заметки его на «Записки графа М. Н. Муравьева». 25 мая 1883 г. // // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. СПб., 1890. Март. С. 857–863.

Валуев П. А., граф. Дума русского во второй половине 1855 года. Сент. 1855 г. // Русская старина. 1893. Сент. С. 503–514.

ВД 1 – Восстание декабристов: материалы / Центрархив; под общ. ред. и с предисл. М. Н. Покровского. М.; Л.: Гос. изд-во, 1925. Т. 1. (Мат-лы по истории восстания декабристов).

ВД 3 – Восстание декабристов: документы / Центрархив; под общ. ред. и с предисл. М. Н. Покровского. М.; Л.: Госполитиздат, 1927. Т. 3. (Мат-лы по истории восстания декабристов).

ВД 4 – Восстание декабристов: материалы / Центрархив; под общ. ред. и с предисл. М. Н. Покровского. М.; Л.: Гос. изд-во, 1927. Т. 4. (Мат-лы по истории восстания декабристов).

ВД 17 – Восстание декабристов: документы / [подгот. С.В. Мироненко, С. А. Селиванова, В. А. Федоров; предисл. и коммент. В. А. Федорова]; АН СССР. Ин-т истории СССР [и др.]; под ред. акад. М. В. Нечкиной. [М.:] Наука, 1980. Т. 17. (Мат-лы по истории восстания декабристов).

ВД 20 – Восстание декабристов: документы / [сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. А. В. Семенова]; под ред. А. Н. Сахарова. М.: РОССПЭН, 2001. Т. 20. (Мат-лы по истории восстания декабристов).

Великий князь Константин Павлович к графу А.Х. Бенкендорфу: Письма 1829–1831 гг. // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 1. С. 20–32.

Виленские очерки, 1863–1865 гг.: Муравьевское время / [соч.] А. Н. Мосолова. Спб.: Тип. А. С. Суворина, 1898.

Висковатов А. В. Краткая история Первого кадетского корпуса 1731–1831. СПб.: Воен. тип. Глав. штаба его имп. вел., 1832. 113 с.

Вишняков Е. И. Начало законодательных работ // Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О.Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911. Т. 4. С. 138–145.

Военно-статистическое обозрение Российской империи / При 1-м отделении Департамента Генерального штаба. Т. VIII. Белорусские губернии. Ч. 1. Витебская губерния. СПб.: Тип. Деп. Ген. штаба, 1852.

Военно-статистическое обозрение Российской империи: Издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении Департамента Генерального штаба. Т. IX. Западные губернии. Ч. 3. Гродненская губерния. СПб.: Тип. Деп. Ген. штаба, 1849.

Военно-статистическое обозрение Российской империи: Издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении Департамента Генерального штаба. Т. XIII. Средние (черноземные) губернии. Ч. 3. Курская губерния. СПб.: Тип. Деп. Ген. штаба, 1850.

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1843–1856 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: Российский фонд культуры [и др.], 2000.

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2003.

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1865–1867 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2005.

Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском / сост., предисл. и коммент. С. В. Лебедева; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Ин-т рус. цивилизации, 2014. (Русская биографическая серия).

Восстание в Литве и Белоруссии 1863–1864 гг.: сб. документов / АН СССР, Ин-т славяноведения [и др.]; предисл. Ю. Жюгжды, В. Неупокоева; редкол.: В. Дьяков [и др.]. М.; Вроцлав: Наука, 1965.

Второв Н. И. Бумаги по географическому обществу (уставы, программы заседаний, проспекты журн. «Географический вестник»; офиц. письма из Рус. геогр. общ-ва за подписями А. Б. Бушена, К. С. Веселовского, Ф. П. Литке, Н. А. Милютина, М. Н. Муравьева и др.). Рукоп. и печ. 1850–1862 гг. I + 104 л. ОР РНБ. Ф. 163. Ед. хр. 68.

Выписка из писцовых книг Дмитрия Китаева о волостях и деревнях по Новгородскому уезду за 1500 г. (рукопись XVI в., 11 л.) // Дела Тайного Приказа. Кн. 2 / Изд. Имп. Археогр. комиссии. СПб.: Тип. Гл. упр. уделов, 1908. (Русская историческая библиотека. Т. 22).

Выпись из писцовой книги 1483 г. писца Дмитрия Китаева («Поганая книга») с перечнем помещиков 26 погостов Водской пятины (Новгородской земли). Список XVII в. Скоропись. 10 л. ОР РГБ. Ф. 330. Карт. 3. Ед. хр. 33.

Высочайшее повеление, объявленное Правительствующему Сенату г-ном Министром внутренних дел 15 августа 1845 года, об учреждении Русского географического общества. Копия, снятая с оригинала действительным членом Русского географического общества академиком П. Кёппеном в 1846 г. (Официальный сайт РГО).

[Высочайший рескрипт] виленскому военному, гродненскому и ковенскому генерал-губернатору // Сборник правительственных распоряжений по устройству быта крестьян, вышедших из крепостной зависимости. СПб.: В типографии I. Огризко, 1861. Т. 1 (1857–1860 гг.). С. 1–4.

Герцен А. И. Революция в России // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1857–1858.

Герцен А. И. Война; Еще о возведении пьянства в православную и государственную обязанность // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им.

А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIV. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1857–1858 гг. С. 98–107; 126–127.

Герцен А. И. [Адресоложество] // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XVII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1863 г. С. 258–259.

Герцен А. И. Портрет Муравьева // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XVIII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1864–1865 гг. С. 34.

Герцен А. И. <Виселица и Муравьев> // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIX. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1866–1867 гг. С. 137–139.

Герцен А. И. Письмо Н. Х. Кетчеру 6 июня 1844 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXII. Письма 1839–1847 гг. С. 185–186.

Герцен А. И. Письмо Ж. Мишле. Апр. 1859 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXVI. Письма: июнь 1856 – дек. 1859 г. С. 254–255.

Герцен А. И. Письмо к М. К. Рейхель 19 (7) мая 1860 г.; Письмо А. А. Герцену 20 (8) мая 1863 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXVII. Письма 1860–1864 гг. Кн. 1. Письма 1860–1863 гг. С. 50; 328.

Герцен А. И. 1. Письмо М. Мейзенбуг и Н. А. Герцен 31 (19) марта 1864 г. 2. Письмо И. С. Тургеневу 10 апр. (29 марта) 1864 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXVII. Письма 1860–1864 гг. Кн. 2. Письма 1864 г. С. 449–451; 454–455.

Гиляровский Ф. В. Исследование о рождении и смертности детей в Новгородской губернии / соч. прот. Ф. В. Гиляровского, чл. кор. Рус. георг. о-ва; под ред. А. Артемьева. СПб.: Тип. К. Вульфа, 1866. (Записки Имп. Рус. Геогр. о-ва по отд-нию статистики. Т. 1).

Глиноецкий Н. П. История русского генерального штаба: в 2 т. СПб.: Тип. Штаба войск гвардии и Петерб. воен. окр., 1883. Т. 1: 1689–1825.

Гневушев А. М. Очерки экономической и социальной жизни сельского населения новгородской земли после присоединения Новгорода к Москве. Киев: Тип. Имп. Ун-та Св. Владимира, 1915. Т. 1. Сельское население Новгородской области по писцовым книгам 1495–1505 гг.

Голубеу В. Люблю Беларусь! Пароль паустанцау // Беларускi гыстарычны часопiс. 2013. № 12.

Государственный архив Российской Федерации. Ф. 811 (Муравьев М. Н., граф, генерал от инфантерии…). Оп. 1. Ед. хр. 1, 2, 4, 8, 18, 19, 24, 33, 35, 91.

Государственный исторический музей. Отдел письменных источников. Ф. 254 (Муравьев-Карский Николай Николаевич). Оп. 1. Ед. хр. 349, 356, 397, 476, 492, 504, 506, 507, 508; Ф. 241 (Муравьевы Николай Леонидович, Михаил Николаевич, Андрей Николаевич). Оп. 1. Ед. хр. 22, 5.

Граф П. Д. Киселев и его время. Материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра II А. П. Заблоцкого-Десятовского. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1882. Т. 1, 2.

Греч Н. И. Записки о моей жизни / [соч. Н. И. Греча; изд. под ред. П. С. Усова]. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1886.

Грибовский М. К. Записка о тайных обществах в России // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1875. № 3. С. 423–433.

Дневник П. А. Валуева[,] министра внутренних дел: в 2 т. / Институт истории АН СССР; ред., введ., биогр. очерк и коммент. П. И. Зайончковского. М.: Изд-во АН СССР, 1961.

Довнар-Запольский М. В. История Белоруссии. Минск: Беларусь, 2005.

Документы канцелярии строения государственных дорог за 1764–1780 гг., касающиеся строения Царскосельской, Петергофской, Московской и Новгородской дорог. Доклады директоров Н. Е. Муравьева (Л. 4–9 об.) и М. И. Мордвинова (Л. 16–16 об.) Екатерине II. ОР РГБ. Ф. 344 (Собр. П. П. Шибанова). № 440-6.

Долбилов М. Д. Конструирование образов мятежа: политика М. Н. Муравьева в Литовско-Белорусском крае в 1863–1865 гг. как объект историко-антропологического анализа // Actio Nova 2000: сб. науч. ст. / отв. ред. А. И. Филюшкин. М.: Глобус, 2000. С. 338–408.

Долбилов М. Д. Консервативная программа М. Н. Муравьева в реформаторском аспекте // Либеральный консерватизм: история и современность: мат-лы международ. науч.-практ. конф. М.: РОССПЭН, 2001.

Долбилов М. Д. Культурная идиома возрождения России как фактор имперской политики в Северо-Западном крае в 1863–1865 гг. // Ab Imperio. Казань, 2001. № 1–2.

Долбилов М. Д. М. Н. Муравьев и освобождение крестьян: проблема консервативно-бюрократического реформаторства // Отечественная история. 2002. № 6. С. 67–90.

Долбилов М. Д. «…Считал себя обязанным в сем участвовать». Почему М. Н. Муравьев не отрекся от «Союза благоденствия» // Декабристы: актуальные проблемы и новые подходы. М.: РГГУ, 2008. С. 195–215.

Долбилов М.Д., Правилов Е.А. Имперская власть и Царство Польское в 1863–1869 гг. // Западные окраины Российской империи / науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер; междунар. благотворит. фонд им. Д. С. Лихачева. М.: Новое лит. обозрение, 2007. (Historia rossica. Окраины Российской империи).

Дополнения к актам историческим 1846 – Поручные записи по Новгородских помещиках и помещицах о неотъезде их из своих поместий за Новгородский рубеж. 1613 нояб. 20; 1614 янв. 17 // Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1846. Т. 2.

Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева / Акад. наук СССР. М.; Л.: Изд-во и 2-я тип. Изд-ва Акад. наук СССР, 1946. Т. 1.

Екатерина II, имп. Наказ Ея Императорскаго Величества Екатерины Вторыя, Самодержицы Всероссийския, данный Коммиссии о сочинении проэкта новаго уложения, с принадлежащими к тому приложениями. [М.: Печатан при Сенате, 1767].

Жизнь графа М. Н. Муравьева, в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно: Биографический очерк, составленный Д. А. Кропотовым. СПб.: В тип. В. Безобразова и К°, 1874.

Жиркевич А. В. Свежо предание, а верится с трудом. СПб.: Тип. Суворина, 1902. Журналы и мемории общего собрания Государственного Совета по крестьянскому делу с 28 января по 14 марта 1861 г. / Архив Гос. Совета. Пг.: Гос. тип., 1915. С. 99–111 и др.

Законоположение Союза благоденствия // А. Н. Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. Изд. 2-е, пересмотр. и доп. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1885. Приложение IV к гл. VII. С. 503–532.

[Замятин Д. Н.] Обвинительная речь, произнесенная министром юстиции в заседании Верховного уголовного суда 21-го сентября 1866 года по делу о преступных замыслах против верховной власти и установленного законами образа правления: [дело Каракозова]. 1866. Б. м. Б. г. [1866].

Записки князя С. П. Трубецкого. Издание его дочерей. СПб. [: Сириус], 1906 (обл. 1907).

Записки М[атвея] А[ртамоновича] Муравьева / публ., вступ. ст. Т. Г. Дмитриевой [и др.] // Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: альманах. М.: Студия ТРИТЭ; Рос. архив, 1994. [Т.] 5.

Записки Нейендаля о временах действия в Риге общего городового положения с 1783 по 1797 год. Второй отдел. Материалы для летописи Риги с 1783 по 1797 год // сборник мат-лов и статей по истории Прибалтийского края. Рига, 1883. Т. 4.

Записки Н.Н. Муравьева (Карского), 1848–1850 гг. Тетр. XXXIII–XXXVII, машинописная копия нач. XX в. ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 476.

Записки Н. Н. Муравьева-Карского // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 9–12 (Ч. 1–2. С. 5–84, 225–262, 337–408; Ч. 3. С. 451–497).

Записки Н. Н. Муравьева-Карского // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 1–2 (Ч. 4. С. 5–53; Ч. 5. С. 69–146).

Записная книга крепостным актам XV–XVII веков, явленным в Новгороде дьяку Алябьеву / Изд. Археогр. комиссии // Русская историческая библиотека. СПб.: Синод. тип., 1898. Т. 17 (сборный).

Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856–1861. М.: Изд-во МГУ, 1984.

Захарова Л. Г. Александр II и отмена крепостного права в России. М.: РОСПЭН, 2011.

Зорькин В. Д. Освободительные реформы и правовая модернизация России // Великие реформы и модернизация России: мат-лы научно-практич. конф., посвящ. 150-летию отмены крепостного права. СПб.: Изд-во Президентской библиотеки им. Б. Н. Ельцина, 2011.

Иванов П. И. Обозрение писцовых книг по Московской губернии с присовокуплением краткой истории древнего межевания. М.: В тип. Правительствующего Сената, 1840.

Иванов П. И. Обозрение писцовых книг по Новогороду и Пскову. М.: В тип. Правительствующего Сената, 1841.

Иванов П. И. Опыт исторического исследования о межевании земель в России. М.: В тип С. Селивановского, 1846.

Игнатов И. И. Встреча на местах // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О.Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911. Т. 5. С. 172–179.

Из прошлого: Исторические материалы Лейб-гвардии Семеновского полка / [сост. А. В. Павлов и др.]. СПб.: Товарищество Р. Голике и А. Вильборг, 1911.

Из эпистолярного наследия декабристов. Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому. М.: Гос. ист. музей, 1975. Т. 1.

Из эпистолярного наследства декабристов: Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому. СПб.: Нестор-История, 2008. Т. 2.

Ильин П. В. Прощенные, оправданные и не обнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг. // Новое о декабристах. СПб.: Нестор-История, 2004.

Именной список всем бывшим и ныне находящимся в Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе штаб-обер-офицерам и кадетам <…> СПб.: При Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе, 1761. Ч. I.

История дворянского сословия в России / соч. Михаила [Т.] Яблочкова. СПб.: Тип. А. М. Котомина, 1876.

Исторический очерк возникновения и развития в России Генерального штаба до конца царствования императора Александра I включительно / / ред. ген. – майор Н. П. Михневич; сост. П. А. Гейсман. СПб.: Тип. т-ва М. О. Вольф, 1902. Ч. 1. Кн. 2. Отдел 1. Гл. IV. Свита Е. И. В. по квартирмейстерской части в 1810–1814 гг. (Столетие военного министерства. 1802–1902. IV. Главный штаб).

Историческое обозрение пятидесятилетней деятельности Министерства государственных имуществ. 1837–1887. СПб.: Паровая скоропечатня Яблонский и Перотт, 1888. Ч. 1. Учреждение и преобразование министерства.

Историческое обозрение пятидесятилетней деятельности Министерства государственных имуществ. 1837–1887. СПб.: Паровая скоропечатня Яблонский и Перотт, 1888. Ч. 3. Государственные имущества. Управление казенными землями и лесами.

Историческое обозрение действий и трудов Императорского Московского общества сельского хозяйства за второе двадцатипятилетие: Период первый с 1846–1860 г. / сост. по поручению о-ва Н. П. Горбуновым. М.: [Б. и.], 1870.

История полувековой деятельности Императорского Русского географического общества. 1845–1895 / сост. <…> вице-председатель об-ва П. П. Семенов при содействии действительного члена А. А. Достоевского. Ч. 1. Отд. 1–3. СПб.: Тип. В. Безобразова и К°, 1896.

История Польши: в 3 т. / АН СССР. М.: Изд-во АН СССР, 1954, 1955. Т. 1, 2.

История уделов за столетие их существования. 1797–1897. СПб.: Тип. Гл. Упр. уделов, 1902. Т. 1. Управление уделами и удельное хозяйство.

История уделов за столетие их существования. 1797–1897. СПб.: Тип. Гл. Упр. уделов, 1901. Т. 2. Крестьяне дворцовые, государевы и удельные.

История уделов за столетие их существования. 1797–1897. СПб.: Тип. Гл. Упр. уделов, 1902. Т. 3. Приложения.

Кавелин С. П. Исторический очерк поземельного устройства государственных крестьян. М.: Типолит. В. Рихтер, 1912. (Труды общества межевых инженеров. Вып. 2).

Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия. Минск: Беларусь, 1988. Калиноускi К. За нашу вольнасць: творы, дакументы / уклад., прадмовы, пасляслоўе i каментарый Г. Кicялёва; навук. рэд. Я. Янушкевич. Мінск: Бел. кнiгазбор, 1999.

Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Мнение русского гражданина. Избранная публицистика. М.: Юрайт, 2018.

Катков М. Н. Слабы не силы наши, а слабо наше мнение // М. Н. Катков. Собрание сочинений: в 6 т. / под общ. ред. А. Н. Николюкина; сост., подг. текста, коммент., указатель имен А. Н. Николюкина и Т. Ф. Прокопова. СПб.: Росток, 2011. Т. 3.

Кёппен П. И. Девятая ревизия. Исследование о числе жителей России в 1851 году. СПб.: В Тип. Имп. Академии наук, 1857.

Ключевский В. О. Лекции по истории Западной Европы в связи с историей России. М.: Русская панорама, 2012.

Ключевский В. О. Сочинения: в 8 т. / [подг. к печати и коммент. В. А. Александрова и А. А. Зимина]. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 2. Курс русской истории. Ч. 2; 1958. Т. 5. Курс русской истории. Ч. 5; 1959. Т. 6. Специальные курсы.

Клюшев А. В. Отмена крепостного права и ее последствия в повседневной жизни деревни (на примере Курской губернии) // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России <…>. С. 118–120.

Короленко В. Г. Легенда о царе и декабристе // Континент: Москва – Париж / публ. и примеч. Т. Г. Дмитриевой. 1994. С. 251–280 (= Русское богатство. 1911. № 2. С. 113–140).

[Корф М. А.] Император Николай в совещательных собраниях (из современных записок статс-секретаря барона Корфа) // Материалы и черты к биографии Императора Николая I и к истории Его царствования [С приложениями] / под ред. Н. Ф. Дубровина. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1896.

С. 101–282. (Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 98).

Косолапов Б. А. О портретах семьи Волковых работы К. Л. Христинека // Памятники культуры: Новые открытия. Л.: Наука, 1984.

Краткий обзор общественного мнения 2006 – Краткий обзор общественного мнения в 1827 году // Россия под надзором: отчеты Третьего отделения 1827–1869. М.: Рос. Фонд культуры [и др.], 2006.

Курский областной государственный архив (КОГА). Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2246, 2264, 2278, 2280; Оп. 3. Ед. хр. 176, 179, 188.

Лакиер А. Русская геральдика: в 2 кн. СПб.: [Тип. II-го Отд. Соб. Е. И.В. канц.], 1855. Кн. 1.

Лёвшин А. И. Достопамятные минуты в моей жизни: Записка Алексея Ираклиевича Левшина // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 8. С. 475–557.

Ленин В. И. «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская революция // полное собрание сочинений: в 55 т. / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Изд. 5-е. М.: Изд-во полит. лит-ры,1973. Т. 20. С. 171–180.

Лесков Н. С. Синодальные персоны: Период борьбы за преобладание (1820–1840 гг.) // Исторический вестник: истор. – лит. журнал. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1882. Т. Х (ноябрь). С. 373–409.

Лисовой Н. Н. Феномен А. Н. Муравьева и русско-иерусалимские отношения первой половины XIX века // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103(40). С. 4–20.

Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII – начала XIX века // Ж.-Ж. Руссо. Трактаты. М.: Наука, 1969.

Маркс К., Энгельс Ф. Письмо Ф. Энгельса К. Марксу 17 февр. 1863 г. // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения: в 50 т. / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Изд. 2-е. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1963. Т. 30. С. 267–269.

Материалы для преобразования межевой части в России: записка, сост. по распоряжению и указанию управляющего Межевым корпусом. Санкт-Петербург, [1864]–1866.

Ч. 1. Историческое обозрение межевания в России.

Ч. 2. Нынешнее состояние межевой части в России.

Ч. 3. Межевание в иностранных государствах.

Ч. 4. Недостатки нынешнего состояния межевой части в России.

Ч. 5. Предложения о преобразовании межевой части в России. [Б. г.] [1864], [Б. м.].

Мельгунов С. П. 5-ое марта 1861 года // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О. Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911. Т. 5. С. 164–171.

Миллер А. И., Долбилов М. Д. Западные окраины в 1866–1862 гг. // Западные окраины Российской Империи. <…>.

Милов Л. В. Парадокс хлебных цен и характер аграрного рынка в России // История СССР. 1974. № 4. С. 48–63.

Михаил Николаевич Муравьев, соч. князя Петра Долгорукова: Biographie de M. Mouraview. Londres: Imprimerie du Prince Pierre Dolgoroukow, 1864.

Министерство финансов. 1802–1902: [Ист. обзор главнейших мероприятий фин. ведомства: Ч. 1–2]. СПб.: Экспедиция заготовления гос. бумаг, 1902. Ч. 1.

Мироненко С. В. Великая, но неудачная: К 150-летию крестьянской реформы 1861 г. // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России <…>. С. 17–19.

Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: в 2 т. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000.

Миронов Б. Н. Мудрая реформа или побочное дитя? Полтора века без крепостного права // Родина. 2011. № 3. С. 2–9.

Мордвинов С. И. Родословие фамилии адмирала Мордвинова: [в 10 т.] / публ. и примеч. В.А. Бильбасова // Архив графов Мордвиновых. Спб.: Тип. Скороходова, 1901. Т. 2.

Муравьев А. [Александр] Н. Сочинения и письма / изд. подг. Ю. В. Герасимовой, С. В. Думиным; гл. ред. акад. М. В. Нечкина. Иркутск: Вост. – Сиб. кн. изд-во, 1986. (Полярная звезда).

Муравьев А. [Андрей] Н. Путешествие ко святым местам в 1830 году: [в 2 ч.]. Изд. 5-е. СПб.: Санкт-Петербург, 1848. Ч. 1, 2.

Муравьев А. [Андрей] Н. Русская Вильна: Приложение к Путешествию по святым местам русским. СПб., 1864.

Муравьев А. [Андрей] Н. Мои воспоминания. М.: Синодальная тип., 1913.

Муравьев А. [Андрей] Н. История Российской церкви / послесл. В. П. Хавроничева. М.: Паломник, 2002.

Муравьев А. [Андрей]. Таврида / [соч.] А. Муравьева. М.: Тип. С. Селивановского, 1827.

Муравьев А. [Андрей] Н. Таврида. СПб.: Наука, 2007.

Муравьев В. М. Письма. ОР РГБ. Ф. 340. Карт. 34. Ед. хр. 13.

Муравьев М. В. Муравьевы. 1488–1893. Ревель: Тип. «Ревельских известий», 1893.

Муравьев Н. Н. Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах, Гвардейского генерального штаба капитана Николая Муравьева, посланного в сии страны для переговоров. М.: Тип. Августа Семена, 1822.

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году: Записки 1865 г. Предисловие (машинописная копия с оригинала 1865 г.). Тетр. I–VII (рукописная копия с оригинала 1865 г.). ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 492. Л. 1–84.

Муравьев Н. Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. / сост., вступит. ст. и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1898. С. 73–157.

Муравьев С. Н., Силаева М. Н., Якушкина М. М. Выставка, посвященная 500-летию рода декабристов Муравьевых и Муравьевых-Апостолов: каталог. М.: Изд. авторов, 1990 (компьютерный набор).

Муравьевы, 1488–1996: Краткая роспись рода дворян Муравьевых, Муравьевых-Апостолов, Муравьевых-Апостолов-Коробьиных, графов Муравьевых-Амурских и графов Муравьевых-Виленских от его основания Иваном Муравьем Олуповским и до наших дней. С приложением росписей и сведений о других родах дворян Муравьевых и полными указателями имен и фамилий / сост. С. В. Муравьев. Париж; М.: Myrmekia, 1997.

Национальный исторический архив Беларуси в г. Гродно (НИАБГр.). Ф. 1. Оп. 4. Ед. хр. 6, 118; Оп. 10. Ед. хр. 12, 43, 45; Оп. 19. Ед. хр. 9, 499, 536.

Нечкина М. В. Священная артель: Кружок Александра Муравьева и Ивана Бурцова. 1814–1817 // Декабристы и их время: материалы и сообщения / АН СССР, Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом); под ред. М. П. Алексеева, Б. С. Мейлаха. М.; Л.: Изд-во АН СССР,

Нечкина М. В. Движение декабристов / АН СССР, Ин-т истории. М.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 1, 2.

Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том «чему свидетель в жизни был»: записки и дневник (1804–1877 гг.). Изд. 2-е, испр. и доп. по рукописи под ред. с примеч. и алфавитным указателем М. К. Лемке. СПб.: Герольд, 1905. Т. 1 (1904).

Новгородские писцовые книги, изданные археографической комиссией. СПб., 1868. Т. 3. Переписная оброчная книга Вотской пятины, 1500 года. Первая половина.

Новожилов А. Г. Северо-западные земли Вотской пятины на рубеже XV–XVI веков // Историческая этнография. Русский север и Ингерманландия: межвуз. сб. к 60-летию со дня рожд. проф. А. В. Гадло / под ред. И. Я. Фроянова. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. (Проблемы археологии и этнографии. Вып. 5). С. 34–49.

Общий алфавит фамилиям владельцев недвижимости, значащимся в писцовой книге по Новгороду и Пскову. 7090/1582 г. 1841. С. 52–53.

От землемерной школы до университета: Очерки истории Государственного университета по землеустройству за 1779–1999 годы / под ред. Н. С. Волкова. М.: Колос,1999.

Пажи за 183 года (1711–1894). Биографии бывших пажей, с портретами / собрал и издал О. Р. фон Фрейман. Фридрихсгамн, 1894.

Переписка Константина Михайловича Базили и Андрея Николаевича Муравьева (1839–1852) / подг. текста и примеч. И. Ю. Смирновой // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103 (40). С. 43–103.

Переписка императора Александра II с Великим Князем Константином Николаевичем: Дневник Великого Князя Константина Николаевича. 1857–1861 / сост. Л. Г. Захарова, Л. И. Тютюнник. М.: Терра, 1994.

Перечень боевых столкновений русских войск с польскими повстанцами в кампанию 1863–1865 годов в пределах Северо-Западного края с указанием времени, места боев, численности и командного состава русских и повстанческих отрядов, равно и потерь с обеих сторон / сост. по архивным данным А. И. Миловидов. Вильна: Губернская тип., 1915.

Периодические издания 1850–1860-х годов: Будущность (Лейпциг); Виленский вестник (Вильна); Голос (СПб.); Московские ведомости (Москва); Колокол (Лондон); Петербургские ведомости (СПб.); Журнал Министерства государственных имуществ (СПб.); Choragiew swobody (Vilno); Олонецкий вестник (Олонец).

Подольская И. И. Николай Николаевич Муравьев // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. / сост., вступит. ст. и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1898. С. 57–72.

Покушение Каракозова: стенографический отчет по делу Д. Каракозова, И. Худякова, Н. Ишутина и др.: в 2 т. / Центрархив; подгот. М. М. Клевенский, К. Г. Котельников. М.; Л.: Изд-во Центрархива РСФСР; Гос. изд-во, 1928, 1930. (Политические процессы 60–80-х гг.).

[Покровский М. Н.] Муравьев, граф, Михаил Николаевич // Энциклопедический словарь Т-ва «Бр. А. и И. Гранат и К°» / под ред. проф. Ю. С. Гамбарова, проф. В. Я. Железнова, проф. М. М. Ковалевского [и др.]. Изд. 7-е. М.: Т-во «Бр. А. и И. Гранат и К°», [1916]. Т. 29. Стб. 397–399.

Пресняков А. Е. Тайные общества и общественно-политические воззрения декабристов // Каторга и ссылка: сб. статей и документов журн. / Всесоюз. о-во политкаторжан и ссыльно-поселенцев. М.: Изд. о-ва политкаторжан, 1927 [обл. 1928].

ПСЗРИ 1. V – Полное собрание законов Российской Империи. [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1830. Т. V. № 3006. 30 марта 1716 г. Устав воинский.

ПСЗРИ 1. XVII – Полное собрание законов Российской Империи. [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1830. Т. XVII. № 12.801. 14 дек. 1766 г. Об учреждении в Москве Комиссии для сочинения проекта нового Уложенья, и о выборе в оную Депутатов.

ПСЗРИ 1. XXIV – Полное собрание законов Российской Империи. [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1830. Т. XVII. № 17.906. 5 апр. 1797 г. Учреждение об Императорской фамилии.

ПСЗPИ 2. XII. 1 – Полное собрание законов Российской Империи. [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1838. Т. XII. Отд. 1. № 10303. 3 июня 1837 г. Высочайше утвержденный общий наказ Гражданским Губернаторам.

ПСЗРИ 2. XXXVIII. 1 – Полное собрание законов Российской Империи. [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1866. Т. XXXVIII. Отд. 1. № 39161. 14 янв. 1863 г. Высочайший рескрипт, данный Виленскому военному, Гродненскому, Минскому и Ковенскому генерал-губернатору <…>.

ПСРЛ 6, 8 – Полное собрание русских летописей, изданное по высочайшему повелению Археографической комиссией. СПб.: изд. Археографической комиссии, 1841. Т. 6: VI. Софийские летописи. Т. 8: Продолжение летописи по Воскресенскому списку. Факс. изд.: в тип. Эдуарда Праца. СПб., 1853, 1859.

Путята Н. В. Генерал-майор Н. Н. Муравьев. СПб.: Тип. Э. Праца, 1852.

Радзiк Р. Прычыны слабасцi нацыятворчага працэсу беларусаў у XIX–XX ст. / Р. Радзік // Беларус. гiст. агляд. 1995. Т. 2. Сш. 2. С. 195–227.

Разрядные книги – государев разряд 2-й редакции 1585 г. (по классификации Буганова В. И.) с записями за 1448–1585 гг. и выпись из писцовых книг Водской пятины письма Дмитрия Китаева об испомещении послужильцев («поганая книга»). ОР РГБ. Ф. 218. № 1451.

Розен А. Е. М. Н. Муравьев и его участие в тайном обществе 1816–1821 г. // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. СПб., 1884. Янв. С. 61–70.

Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск: Вост. – Сиб. книжное изд-во, 1984. Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (ОР РГБ). Ф. 137 (Корсаковы). Папка 11. № 1; Ф. 169 (Милютины). Карт. 39. Ед. хр. 58; Карт. 42. Ед. хр. 2; Карт. 70. Ед. хр. 49; Ф. 218 (Собр. Отдела рукописей). № 1451; Ф. 330 (Чернышевы). Карт. 3. Ед. хр. 33; Ф. 340 (Шереметевы). Карт. 34. Ед. хр. 13; Ф. 344 (Шибанов П. П., 1864–1935). № 440-6.

Российская национальная библиотека. Отдел рукописей (ОР РНБ). Ф. 124. Оп. 1. Д. 2925; Ф. 163 (Второвы И. А., Н. И., Синакевич О. В.). Ед. хр. 68; Ф. 629 (Ратч В. Ф.). Ед. хр. 172; Ф. 859 (Шильдер Н. К.). Карт. 38. № 15.

Российская родословная книга, издаваемая князем Петром Долгоруковым: [в 4 ч.]. СПб.: Тип. К. Вингебера, 1854. Т. 1.

Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1180 (Главный комитет по крестьянскому делу). Оп. 1. 1857–1861 гг. Ед. хр. 13, 96, 100-1.

Рудин С. Д. Межевое законодательство и деятельность межевой части в России за 150 лет. 19 сентября 1765–1915 гг. Пг.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1915.

Руковский И. П. Историко-статистические сведения о подушных податях. В Приложении: Ведомость о недоимках в гос. податях и повинностях с 1826 по 1847 г. включит. Сост. из сведений Комитета, состоявшего при Министерстве внутренних дел (№ 24). Ведомость о недоимках в податях и повинностях, с 1826 по 1847 г. включит. Сост. из сведений Комитета о земских повинностях, состоявшего при Министерстве внутренних дел (№ 25). Поступление подушной подати за 1826–1847 гг. по губерниям // Труды комиссии, высочайше утвержденной для пересмотра системы податей и сборов / Изд. комиссии для улучшения системы податей и пошлин. СПб.: Тип. В. Безобразова и К°, 1863. Т. 1. Прямые налоги.

Руссо Ж.-Ж. Статья о политической экономии или государственном благоучреждении / переведена из Энциклопедии [А. И. Лужковым]. СПб.: при Имп. Акад. наук, 1777.

Сакалова М. Палітычная сітуацыя на беларускіх землях у 1815–1830 г. у кантэксце «новай палітычнай гісторыі» // Беларускi гiстарычны агляд. Снежань, 2012. Т. 19. Сш. 1–2 (36–37). C. 109–138.

Сборник циркуляров по межевому ведомству / сост. Ф.А. Докучаев. СПб., 1891. Т. 1. Циркуляры по управлению межевой частью.

Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленный. Изд. 1857 года [Изд. 3-е]. СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е.И.В. Канцелярии, 1857. Т. 10. Ч. III. Законы межевые.

Свод трудов местных комитетов по 49 губерниям Европейской России. Крестьянский правопорядок / Всеподданнейший отчет по Особому совещанию о нуждах сельскохозяйственной промышленности / сост. А. А. Риттих. СПб.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1904.

Селин А. А. Григорий Никитич Муравьев. Кто создавал условия непрерывной жизни // Ладога – первая столица Руси. 1250 лет непрерывной жизни: сб. статей. СПб.: Нестор-История, 2003.

Сидоров А. А. Польское восстание 1863 года: ист. очерк. СПб.: Изд. Н. П. Карбасникова, 1903.

Слатин С. Д. Полковник И. О. Рышков // Заметки и поправки к ст.: Война России с Турцией в 1829 и 1854 гг. // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. 1877. Май.

Слатин С. Д. М. Н. Муравьев губернатором в Курске // Рассказы о графе М. Н. Муравьеве // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. 1898. Ноябрь.

Сталюнас Д. Взгляд на политику Российской империи в литовской историографии // Западные окраины Российской империи. <…>.

Строев П. М. Ключ к Истории государства Российского Н. М. Карамзина [в 2 ч.]. М.: в тип. С. Селивановского, 1836. Ч. 1: [Указатель имен личных].

Тагирова Н. Ф. Реформа 1861 года: Опыт реализации в Урало-Поволжье // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России <…>. С. 78–87.

Татищев С. Александр II. XII. Государственные преобразования (1864–1866) // Русский биографический словарь / Издан под наблюдением предс. Имп. Рус. историч. об-ва А. А. Половцова. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1896. Т. 1. С. 613–633.

Токть С. Российская империя и ее политика на белорусских землях в XIX – начале XX в. в современной белорусской историографии // Западные окраины Российской империи. <…>.

Туманик Е. Н. Александр Николаевич Муравьев. Начало политической биографии и основание первых декабристских организаций / Ин-т истории СО РАН. Новосибирск, 2006.

Тургенев Н. И. Россия и русские // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. М.: Правда, 1989.

Флоринский М. Т. Россия: История и интерпретация: в 2 т. СПб.: Наука, 2013. Т. 2.

Тэер А. Д. Основания рационального сельского хозяйства / пер. [и предисл.] С. А. Маслова; авт. примеч. [и предисл.]: Н.Н. Муравьев; Е. Крюд. М.: Универ. тип., 1830. Кн. 1–2.

Федосова Э. П. Граф М. Н. Муравьев-Виленский (1796–1866): Жизнь на службе империи / Ин-т рос. истории РАН. М.: Изд. центр ИРИ РАН, 2015.

Хонькин Д. Н. Волнения ижемских крестьян 1833–1838. Сыктывкар: Комигиз, 1941.

Хохлова Н. А. Андрей Николаевич Муравьев – литератор. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001.

Хохлова Н. А. Защитник православия: Деятельность А. Н. Муравьева в Киеве // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103(40). С. 130–185.

Хрущов Д. П. Всеподданнейшая записка товарища министра государственных имуществ в должности гофмейстера Д. П. Хрущова // Исторические материалы из архива Министерства государственных имуществ. СПб., 1891. Вып. 1.

Худяков И. А. Записки каракозовца / предисл. М. Клевенского. М.; Л.: Молодая гвардия, 1930.

Худяков И. А. Опыт автобиографии. Женева: Вольная рус. тип., 1882.

Черевин П. А. Воспоминания. 1863–1865 / [предисл. Ф. Рязановский]. Кострома: Костромское науч. о-во по изучению местного края, 1920.

Чуковский К. И. Поэт и палач // сочинения: в 2 т. / сост. и общая редакция Е. Ц. Чуковской; послесл. В. Берестова. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 5–56.

Чулков Н. П. Генеалогия декабристов Муравьевых // Русский евгенический журнал. М.; Л.: Госиздат, 1927. Т. V. Вып. 1. С. 3–20.

Щеголев П. Е. Граф М. Н. Муравьев – заговорщик (1816–1826) // П. Е. Щеголев. Декабристы. М.; Л.: Госиздат, 1926.

Шелкопляс В. А. Местные органы государственного управления в Белоруссии в конце XVIII – начале XIX века: автореф. дис. … канд. юрид. наук. Минск: Изд-во БГУ, 1972.

Шереметев С. Д. Домашняя старина: в 2 т. М.: типолит. Н. И. Куманина, 1900. Т. 1.

Шереметев С. Д. Граф Михаил Николаевич Муравьев и его дочь // Мемуары графа С. Д. Шереметева: в 3 т. / ред., сост. К. А. Ваха и Л. И. Шохина; подг. текста Л. И. Шохина. М.: Индрик, 2005. Т. 3. С. 115–134.

Штейнберг О. Н. Граф Муравьев и его отношения к евреям г. Вильны в 1863–1864 гг.: Из записок раввина // Русская старина. 1901. Февр. С. 305–320.

Штрайхер С. Кающийся декабрист // Красная новь. 1925. № 10. Нояб. С. 143–169.

Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем (1872–1887) / РАН: изд. подг. А. В. Тихонова. СПб.: Наука, 1999. (Лит. памятники).

Якушкин И. Д. Записки. М.: Тип. Общ-ва распространения полезных книг, арендованная В. И. Вороновым, 1905.

Der Tugendbund. Aus den hinterlassenen Papieren des Mitstifters Prof. Dr. Hans Friedrich Gottlieb Lehmann / Hrsg. von Prof. August Lehmann. Berlin: Haude und Spener, 1867.

Schoenbeck E. Aeldst, yngst eller mittemelan. Din placering I syskonskaran och hur den paverkar dig. Leck: CPI Clausen & Bosse, 2012.

Указатель имен^[555]

А

Адамова, Ирина Николаевна (1897–1984), урожденная графиня Муравьева, дочь Н. Л. Муравьева, правнучка М. Н. Муравьева. Бабушка автора 4–8, 85

Адлерберг, Владимир Федорович (1791–1884), граф, министр императорского двора (1852–1870) 286

Аксаков, Иван Сергеевич (1823–1886), сын С. Т. Аксакова, поэт, публицист, лидер славянофилов в 1860–1870-х годах. Во время польского восстания 1863 года занимал имперские позиции, что и вызвало цитируемую реплику Герцена в письме Тургеневу 29 марта (10 апреля) 1864 года («поврежденный») 345

Аксаков, Сергей Тимофеевич (1791–1859), писатель и общественный деятель, литературный и театральный критик. С 1833 года инспектор Константиновского землемерного училища, в 1835–1838 годах директор Константиновского межевого института 241

Алаповский, Аляповский, см. Олуповский, Василий 18, 20

Александр I Павлович (Благословенный), российский император (1801–1825) 31, 53, 54, 57, 58, 63, 67, 71, 72, 84, 96, 98–102, 104, 109, 110, 113, 117, 118, 120, 121, 123, 140, 141, 147, 150, 155, 185, 218–221, 250, 251, 388, 389, 391

Александр II Николаевич, российский император (1855–1881) 6, 10, 88, 136, 137, 165, 170, 171, 218, 221, 247, 252, 264, 266, 270–272, 282–286, 291, 294–296, 298, 299, 301–303, 305, 306, 312–314, 330–332, 336, 337, 340, 341, 343, 344, 349, 353, 357–364, 367–374, 376, 379, 380, 382, 388, 390, 395, 398

Александр III Александрович, российский император (1881–1894) (упомянут также как наследник престола в 1866 г.) 10, 371, 375, 376

Алексей Михайлович, русский царь (1645–1676) 37, 43, 83, 119

Аммос, протоиерей Софийского собора в Новгороде, оказавший сопротивление шведам в июле 1611 года 27, 28

Амфитеатров, Егор (Георгий) Никитич (ум. 1799), приходской священник, отец С. Е. Раича 160

Ананьев, Сергей Валерьевич, современный российский историк 12, 384

Анна Иоанновна, российская императрица (1730–1740) 33

Анна Леопольдовна, регентша при малолетнем Иване Антоновиче (1740–1741) 39

Анненков, Николай Николаевич (1799–1865), генерал-адъютант, генерал от инфантерии (1858), генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский (1854–1855) и Юго-Западного края (киевский, 1862–1865), государственный контролер (1855–1862), поэт-любитель 348, 349

Анненков, Петр Авраамович, курский помещик, предводитель дворянства 215, 216

Апостол, Данила (Даниил Павлович, 1654–1734), гетман Войска Запорожского (1727–1734) 31

Апухтин, Александр Львович (1822–1903), инспектор Константиновского межевого института (с 1855), его же директор (1864–1879), попечитель Варшавского учебного округа (1879–1897) 241, 242, 245, 258, 384

Аракчеев, Алексей Андреевич (1769–1834), граф (1799), генерал от артиллерии, военный министр (1808–1810), главный начальник военных поселений (с 1817 г.). Пользовался огромным доверием Александра I – не в последнюю очередь за то, что соглашался принимать на себя ответственность за непопулярные меры, которые Александру не хотелось проводить от собственного имени 57, 110, 140, 282

Арсеньев, Константин Иванович (1789–1865), историк, географ и статистик, член Российской академии (1836) и Академии наук (1841), один из членов-учредителей РГО 249

Астраков, Сергей Иванович, учитель математики 339

Ахвердов, Федор Исаевич (1774–1820), генерал-майор, отец С. Ф. Ахвердовой, первой жены Н. Н. Муравьева-Карского 89

Ахвердова, Софья Федоровна (1810–1830), дочь Ф. И. Ахвердова, первая жена Н. Н. Муравьева-Карского (с 1827 г.) 89

Б

Багратион, Петр Иванович (1765–1812), князь, генерал от инфантерии, командующий 2-й армией в Отечественной войне, смертельно ранен под Бородином 71

Бадин, Дмитрий, вожак коми-ижемцев во время событий 1836–1838 годов 134

Базили, Константин Михайлович (1809–1884), русский дипломат и востоковед греческого происхождения, консул в Сирии и Палестине (с 1839 г.), генеральный консул (1839–1853). Автор исследования «Сирия и Палестина под турецким правительством» (опубл. в 1862 г.) 166, 167, 395

Бакунин, Михаил Александрович (1814–1876), революционер, теоретик анархизма 343

Барановичи, белорусские помещики 202

Баратынский, Евгений Абрамович (1800–1844), поэт, переводчик 161, 384

Барклай-де-Толли, Михаил Богданович (1761–1818), генерал-фельдмаршал, военный министр (1810–1812), во время Отечественной войны – командующий 1-й армией и фактически главнокомандующий (до августа 1812 г.) 71

Барятинские, княжеский род 33

Басаргин, Николай Васильевич (1799–1861), поручик лейб-гвардии егерского полка, декабрист 59, 60, 384

Батюшков, Константин Николаевич (1787–1855), поэт, член общества «Арзамас» 211 Бекетов, Платон Петрович (1761–1836), издатель, историк и коллекционер, председатель Общества истории и древностей российских (1811–1823). В частности, издал так называемые «Разрядные книги Бекетова» 21

Беклемишев, Александр Петрович (1824–1877), могилевский губернатор (1857–1868) 352

Беклемишев, сотрудник товарища министра внутренних дел Левшина 296

Беллинсгаузен, Фаддей Фаддеевич (1778–1852), русский мореплаватель, адмирал (1843), один из первооткрывателей Антарктиды (1820). Член РГО с момента его основания 249

Бенкендорф, Александр Христофорович (1782–1844), граф (1832), генерал от кавалерии. С 1826 года – главный начальник III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и шеф жандармов 96, 130, 131, 135, 145, 147, 148, 160, 207, 208, 210–212, 216, 385

Бенкендорфы, дворянский род 59

Беннигсен, Леонтий Леонтьевич (1745–1826), граф (1813), генерал от кавалерии. Участник заговора 1801 года, закончившегося убийством императора Павла. Прославился сражением при Прейсиш-Эйлау (1807). В 1812 году – начальник Главного штаба (август – ноябрь), конфликтовал с Барклаем-де-Толли и Кутузовым, в результате был удален из армии 72–74, 82

Бентам, Джереми (Иеремия, 1748–1832), английский философ и правовед, теоретик либерализма 97, 152

Бенуа, Николай Леонтьевич (1813–1898), архитектор, профессор архитектуры, член Императорской академии художеств (1847) 281

Берг, Федор Федорович фон (1794–1874), граф (1856), фельдмаршал (1866), наместник Финляндии во время Крымской войны, с октября 1863 года – наместник Царства Польского. Один из членов-учредителей РГО 249, 347, 353

Бестужевы-Рюмины, княжеский род 33

Бибиков, Александр Ильич (1729–1774), генерал-аншеф, маршал (председатель) Уложенной комиссии (1767). Главнокомандующий в войне с Барской конфедерацией (1771–1772). Командовал войсками, направленными против Пугачева (с ноября 1773 г. до своей смерти) 38

Благословенный, см. Александр I

Блатов, управляющий у Николая Николаевича, отца М. Н. Муравьева 81

Блудов, Дмитрий Николаевич (1785–1864), граф (1842), министр внутренних дел (1832–1838), председатель Комитета министров (с 1861 г.) и Государственного Совета (с 1862 г.). Литератор, один из основателей общества «Арзамас». Президент Академии наук (1855–1864) 131, 134, 209, 210, 285, 286, 289, 313, 344, 345, 361

Боткин, Василий Петрович (1811–1869), литературный критик и переводчик. Брат врача и физиолога С. П. Боткина. Был близок к демократическим кругам (Белинский, Некрасов), но во время польского восстания 1863 года занял проимперскую позицию, чем и вызвана раздраженная реплика Герцена в письме Тургеневу 346

Брежнев, Леонид Ильич (1906–1982), Генеральный секретарь ЦК КПСС (1964–1982) 167

Броун, Юрий Юрьевич (Browne, George, 1698–1792), генерал-аншеф. Родился в Ирландии, из которой в 1725 году эмигрировал как католик, с 1730 года на русской службе. Участник ряда сражений, тяжело ранен под Цорндорфом (1758). Военный генерал-губернатор в Риге (1762–1792) 40

Булгаков, Александр Яковлевич (1781–1863), московский почт-директор (1832–1856), затем сенатор, оставил богатое эпистолярное наследие 39

Булгаков, Яков Иванович (1743–1809), дипломат времен Екатерины II и переводчик, отец А. Я. Булгакова 39

Булыгин, Василий Иванович (1808–1871), обер-прокурор Сената (с 1856 г. – первый заместитель генерал-прокурора), деятель крестьянской реформы 282

Бурцов (Бурцев), Алексей Петрович (1783–1813), гусарский ротмистр, прославленный карточной игрой и дебошами. Погиб во время Заграничного похода 1813 года. Воспет Денисом Давыдовым («гусар гусаров») 80

Бурцов (Бурцев), Иван Григорьевич (1794–1829), генерал, член Союза Спасения и Союза Благоденствия. После восстания декабристов переведен на Кавказ без лишения чина. Погиб на кавказском театре русско-турецкой войны 11, 76, 78–80, 82, 84, 97, 108, 120, 121, 128, 156, 160, 394

Бутурлин, Александр Борисович (1694–1767), граф (1760), фельдмаршал (1756), участник нескольких войн, московский генерал-губернатор (1742–1744, 1762–1763) 34

Бутурлины, княжеский род 20, 33

Бэр (von Baer), Карл Максимович фон (1792–1876), академик (с 1828 г.), географ и био лог, один из членов-учредителей РГО 273

В

Валуев, Петр Александрович (1815–1890), граф (1880), министр внутренних дел (1861–1868), основной разработчик земской реформы 1864 года, председатель Комитета министров (с 1879), автор дневников 72, 137, 149, 263, 264, 274, 279, 282, 304–306, 308, 315, 325, 326, 329, 330, 334, 337, 344, 347, 357–359, 362–364, 368, 369, 371, 385, 388

Варенуха, личный врач гр. М. Н. Муравьева 375

Васильчиков, Илларион Васильевич (1777–1847), князь (1839), камергер, фаворит Николая I. Участник войны 1812 года, во время восстания декабристов без колебаний принял сторону Николая. Председатель Государственного Совета и Комитета министров (с 1838 г.) 96, 220

Вейс, Александр Сергеевич (1782–1845), виленский полицмейстер, позже (с 1818 г.) адъютант великого князя Константина Павловича, генерал-майор, отец С. А. Трубецкой (Вейс); с 1820 года муж прежней фаворитки великого князя, Жозефины Фридрихс 69

Велепольский (Wielopolski), Александр Игнаций, маркиз Гонзага-Мышковский (1803–1877), польский государственный деятель и литератор. Помощник наместника по гражданской части (ноябрь 1861–1863). Провел ряд либеральных реформ, пытаясь разрядить атмосферу и не допустить восстания, но желаемого результата не достиг. В июле 1863 года ушел в бессрочный отпуск и уехал за границу. Умер в Дрездене 310, 328

Вельяминов, Иван Александрович (1771–1837), генерал от инфантерии, генерал-губернатор Западной Сибири (1827–1834) 130

Владислав, королевич (Владислав IV, 1595–1648), из династии Ваза, сын Сигизмунда III в 1610–1618 годах претендент на русский престол, впоследствии польский король (1632–1648) 28

Волков, Андрей Андреевич, поручик лейб-гвардии Семеновского полка, поддержал возведение на трон Елизаветы, дед Н. Н. Муравьева (отца) по материнской линии 38, 39

Волкова, Анна Андреевна, см. Муравьева, Анна Андреевна

Волконские, княжеский род 33, 229

Волконский, Петр Александрович (1724–1801), князь 265

Волконский, Петр Михайлович (1776–1852), князь (с 1834 г. светлейший), реформатор квартирмейстерской службы при Александре I, основатель петербургского училища колонновожатых (прообраз Академии Генерального штаба). Начальник Главного штаба (1815–1823), директор Военно-топографического депо (1816–1823), уволен с обеих должностей из-за конфликта с Аракчеевым. Министр императорского двора и уделов (1826–1852), фельдмаршал (1850) 53, 54, 57, 59, 96, 145 Волович, Михаил (Wołłowicz, Michał, 1806–1833), граф, участник восстания 1830–1831 годов. В марте – мае 1833 года – руководитель партизанского отряда в районе Слонима, был окружен и взят в плен, по суду повешен 201, 204

Воронцов, Михаил Семенович (1782–1856), граф, князь (1845), светлейший князь (1852), генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский (1823–1854), наместник Кавказа (1844–1854) 131, 132

Врангель, Фердинанд Петрович (1796–1870), барон, мореплаватель, полярный исследователь, один из членов-учредителей РГО, управляющий Морским министерством (1855–1857). В его честь назван остров у берегов Чукотки 249

Вронченко, Михаил Павлович (1802–1855), генерал-майор, географ и картограф, разведчик, член РГО с момента его основания, младший брат Ф. П. Вронченко 249

Вронченко, Федор Павлович (1779–1852), граф (1849), министр финансов (1844–1852) 230

Г

Гагарин, Павел Петрович (1789–1872), князь, действительный тайный советник 1-го класса, член Государственного Совета (работал в основном в Департаменте законов), член Секретного комитета по крестьянскому вопросу (с 1857 г.). Председатель Комитета министров (1864–1872) 285, 286

Ганецкий, Николай Степанович (1815–1904), генерал-майор, участник Венгерской кампании (1849) и Крымской войны, в том числе осады Карса (1855). В 1863 году – генерал-лейтенант, командующий войсками в Ковенском и Мариампольском уездах 317

Гарибальди, Джузеппе (1807–1882), итальянский революционер 325

Гедеонов, Иван Михайлович (1816–1907), председатель Межевой канцелярии (с 1854 г.), помощник директора (1857–1862) и директор Межевого корпуса (1862–1865), член Совета министра государственных имуществ (с 1858 г.) 234, 247 Гельвановский, Альфонс Иосифович, чиновник, которого М. Н. Муравьев взял с собой из Гродно в Курск 206

Гельмерсен, Григорий Петрович (1803–1885), директор Горного института (1856–1872), основоположник русской геологической картографии, генерал-лейтенант Инженерного корпуса, академик (1850) 249

Гермоген (в миру Ермолай, ок. 1530–1612), патриарх Московский (1606–1612). Призывал к избранию царя из русских, первым предложил на эту роль Михаила Романова, благословил оба ополчения. Автор ряда церковных сочинений. В 1913 году канонизирован 169

Герцен, Александр Иванович (1812–1870, псевдоним Искандер), русский публицист и писатель, социалист. В эмиграции с 1847 года. Издавал журналы «Полярная звезд а» (1855–1868) и «Колокол» (1857–1867). Автор многотомных воспоминаний «Былое и думы» (1852–1868) 6, 10, 11, 64, 146, 202, 282, 290, 311, 324, 325, 338–346, 350, 376, 381, 387

Гете, Иоганн Вольфганг (1740–1832), великий немецкий поэт, писатель, философ и естествоиспытатель 45

Гильдебрант, жандармский окружной генерал в Вильне 316

Глинка, Федор Николаевич (1786–1880), поэт, прозаик, декабрист 95, 120

Глиноецкий, Николай Павлович (1830–1892), профессор Николаевской академии Генерального штаба, военный писатель, историк, востоковед 53, 70, 388

Голенищев-Кутузов, Павел Иванович (1767–1829), военный, сенатор и литератор, куратор Московского университета (1798–1803) 56, 57

Голицын, Александр Николаевич (1773–1844), министр народного просвещения (1816–1824). Проводил на этом посту курс на клерикализацию образования, поддерживал мистицизм последних лет правления Александра I 110

Голицын, Дмитрий Владимирович (1771–1844), светлейший князь, участник наполеоновских войн, отличился в Бородинском сражении. Московский военный генерал-губернатор (1820–1844), президент Московского общества сельского хозяйства (1820–1844) 61

Голицын, князь, приближенный Константина Павловича 68

Головин, Евгений Александрович, генерал от инфантерии, лифляндский губернатор (1845–1848). Участник ряда кампаний, в 1838 году заложил основание Новороссийска 259

Головнин, Александр Васильевич (1821–1886), сын адмирала В.Н. Головнина, министр народного просвещения (1862–1866) 368, 374

Гончаров, Иван Александрович (1812–1891), русский писатель и литературный критик 273

Гораций (Horatius), Квинт Гораций Флакк (65–8 до н. э.), римский поэт 317

Горчаков, Александр Михайлович (1798–1883), князь, светлейший князь (1871), дипломат, последний канцлер Российской империи (1867), министр иностранных дел (1856–1882) 171, 313, 326, 345, 368

Горчаковы, княжеский род 59

Грибовский, Михаил Кириллович (1786–?), доктор обоих прав, организатор тайной военной полиции (1820), близок к А. Х. Бенкендорфу. Член Коренной управы Союза благоденствия, в 1821 году донес о тайном обществе Бенкендорфу (а через него царю). В 1827–1828 годах губернатор Слободско-Украинской (Харьковской) губернии 96–101, 388

Грибоедов, Александр Сергеевич (1795–1829), писатель, драматург и композитор, дипломат, автор комедии «Горе от ума» 89

Губа, Никита, вместе с Д. Китаевым составитель Переписной книги Водской пятины (1500) 20

Гурьев, Семен Емельянович (1766–1813), математик, автор трудов по геометрии, механике, математическому анализу. Член Петербургской академии наук (1798) и Российской академии (1800) 57

Д

Давыдов, Денис Васильевич (1784–1839), генерал-лейтенант, участник войны 1812 года, один из инициаторов создания и командир одного из наиболее успешных партизанских отрядов, поэт 80

Дагмар (1847–1928), датская принцесса, впоследствии – императрица Мария Феодоровна, жена Александра III 375

Даленго (правильно – Доленга, Dołęga), см. Сераковский (Sierakowski), Зигмунт

Даль, Владимир Иванович (1801–1872), военный врач и писатель, собиратель русского фольклора, составил «Толковый словарь живого великорусского языка», один из членов-учредителей РГО 196, 249

Дашков, Дмитрий Васильевич (1788–1839), литератор, основатель общества «Арзамас» (1815). Управляющий Министерством юстиции (1829–1832), министр юстиции (1832–1839), генерал-прокурор Сената (1829–1839) 211, 220, 236

Делагарди, Якоб Понтуссон (1583–1652), граф, командир шведского вспомогательного корпуса, участвовавшего в событиях Смутного времени 27

Дельвиг, Антон Антонович (1798–1831), барон, поэт, издатель, друг Пушкина 77, 90, 282 Демидов, Николай Никитич (1773–1828), единственный сын и наследник Никиты Акинфиевича Демидова, владелец уральских заводов (в том числе Нижнетагильского), меценат, с 1815 года посол во Флоренции. Отец П. Н. Демидова 207

Демидов, Павел Николаевич (1798–1840), сын Н. Н. Демидова и Е.А. Строгановой, владелец уральских заводов, меценат и благотворитель. В 1831–1834 годах – курский гражданский губернатор 207, 208

Демидова (урожд. Строганова), Елизавета Александровна (1776–1818), баронесса, из рода уральских промышленников баронов Строгановых, жена Н. Н. Демидова. Большую часть жизни прожила в Париже 207

Демидовы, семейство промышленников 229

Демонтович, Константин Иванович (1820–1889), помощник статс-секретаря Государственного Совета (1859), член редакционных комиссий по подготовке крестьянской реформы, сенатор (1874) 343

Дибич (Дибич-Забалканский), Иван Иванович (1785–1831), выходец из Силезии, с 15 лет на русской службе, участник наполеоновских войн, граф (1827), фельдмаршал (1829). В 1825 году первым доложил Николаю I о заговоре декабристов. Главнокомандующий в русско-турецкой войне 1828–1829 годов (формально с 1829 года) и при подавлении польского восстания (1830–1831), умер от холеры 82, 162, 185, 186

Дионисий Радонежский (Давид Федорович Зобниновский, ок. 1570–1633), архимандрит Троице-Сергиевой лавры (с 1610), активно поддерживал Первое и Второе ополчения. Участник венчания на царство Михаила Романова, русский православный святой 169

Добровольская (урожд. Сдзетовецкая), жена М. Ф. Добровольского 206

Добровольский, Михаил Феликсович, чиновник, которого М. Н. Муравьев взял с собой из Гродно в Курск 206

Долбилов, Михаил Дмитриевич (род. 1969), российский историк, специалист по истории западных окраин Российской империи 11, 115, 148, 319, 388, 389, 393

Долгорукий, К., см. Долгоруков, Илья Андреевич

Долгоруков, Василий Андреевич (1804–1868), князь, военный министр (1852–1856), глава III Отделения и шеф жандармов (1856–1866, сменил на этом посту А. Ф. Орлова) 285, 313, 315, 316, 329, 336, 337, 368, 370, 371

Долгоруков, Илья Андреевич (1797–1848), князь, адъютант Аракчеева (1815–1816), а затем великого князя Михаила Павловича (1825). Член Союза спасения и Союза благоденствия, один из авторов Статута тайного общества, но с 1821 года отошел от движения. Брат В. А. Долгорукова, будущего военного министра 95, 105, 109, 120

Долгоруков, Николай Андреевич (1792–1847), князь, генерал-адъютант. Участник Заграничного похода, персидской и турецкой кампаний. Виленский генерал-губернатор (1831–1840), малороссийский генерал-губернатор (1840–1847) 194, 201

Долгоруков, Петр Владимирович (1816–1868), князь, историк, крупнейший специалист по русской генеалогии, публицист. С 1859 года в эмиграции, опубликовал в Париже книгу «Правда о России», за которую Сенат заочно приговорил его к лишению прав состояния и к вечному изгнанию. В эмиграции выпускал газету «Будущность» (1860–1861), сотрудничал с Герценом, переписывался со многими политиками, от Гюго и Гарибальди до Бисмарка и Тьера. Был очень осведомлен, но славился злоязычием 14, 20, 147, 155, 189, 201, 202, 214, 215, 217, 271, 282, 288, 315, 340–342, 393, 397

Домбровский (Dąbrowski), Ярослав (1836–1871), польский революционер и военачальник. Учился в Николаевской академии Генерального штаба. С 1862 года – член Центрального национального комитета (позже: Жонд народовы (Народный жонд) (польск. Rząd Narodowy – национальное правительство), руководящий орган второго польского восстания). Приговорен к 15 годам каторги, но в 1864 году при помощи ишутинцев сумел бежать из пересыльной тюрьмы. В 1871 году – военачальник Парижской Коммуны, погиб в бою на парижских улицах 373

Домейко, Александр Фаддеевич, тайный советник, предводитель дворянства Виленской губернии (1855–1878) 335, 336

Достоевский, Федор Михайлович (1821–1881), русский писатель 241

Дружинин, Николай Михайлович (1886–1986), советский историк, специалист по социально-экономической и политической истории России XIX века, в частности, по истории русской деревни 270, 278, 389

Е

Евтухович, белорусский крестьянин, убитый управляющим Паскевичем 202

Езёранский (Jeziorański), Антони (1821–1882), польский революционер. В 1848 году участвовал в революции в австрийской Галиции, а затем в Венгерской революции, после поражения которой бежал в Турцию. Участник Крымской войны в составе отряда графа В. Замойского (на турецкой службе). В восстании 1863 года был одним из немногих способных командиров, выиграл два сражения, но уже в мае 1863, не видя смысла в продолжении борьбы, увел свой отряд в Галицию и там распустил 326

Ейлер (так в письме А. Н. Муравьева) – см. Эйлер, Леонард

Екатерина II, российская императрица (1762–1796) 31, 35–38, 40, 41, 43–45, 53, 54, 82, 98, 112, 222, 233, 245, 249, 284, 388, 389

Елена Павловна (1807–1873, до 1823 г. – принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская), великая княгиня, вдова великого князя Михаила Павловича, видная благотворительница и общественная деятельница. Сторонница освобождения крестьян, покровительница Н. А. Милютина. Уже в 1856, не дожидаясь общего решения, освободила крестьян в своем харьковском имении Карловка (с землей за выкуп) 299, 304

Елизавета Петровна, российская императрица (1741–1761) 21, 34, 35, 37, 39, 43

Ермолов, Алексей Петрович (1777–1861), генерал и дипломат, участник целого ряда войн. В 1816–1827 годах главнокомандующий на Кавказе, фактически «проконсул» Кавказа; Николай I подозревал его в сочувствии декабристам, но лишь в 1827 году смог заменить его И. Ф. Паскевичем 86, 87

Ермолов, Петр Д., член кружка ишутинцев 372

Ермоловы, дворянский род 59

Ж

Жуковский, Василий Андреевич (1783–1852), поэт и переводчик, основоположник романтизма в русской поэзии, воспитатель Александра II 164, 165, 211, 264

З

Задонский (Коптев), Николай Алексеевич (1900–1974), советский писатель, журналист и историк, в своем художественном творчестве опирался на архивные данные. Автор книги «Горы и звезды (Жизнь Н. Н. Муравьева)», посвященной Муравьеву-Карскому 47, 48

Закревский, Арсений Андреевич (1783–1865), граф (1856), участник войн с Францией и Турцией с 1805 по 1815 год, министр внутренних дел (1828–1831), московский генерал-губернатор (1848–1859) 187, 192

Замойский, Станислав Костка (Станислав Андреевич, 1775–1856), граф, зять А. Чарторыйского (1798). В 1809–1815 годах сенатор и воевода герцогства Варшавского, вел переговоры с Александром I. В 1822–1831 годах президент сейма Царства Польского. Восстание 1830 года не поддержал, уехал в Петербург, где стал членом Государственного Совета. После инсульта (1836) вернуться к службе не смог, умер в Вене 313

Замятнин, Дмитрий Николаевич (1805–1881), министр юстиции (1862–1867), руководитель судебной реформы 1864 года 367

Зеленой, Александр Алексеевич (1818–1880), генерал от инфантерии. В 1855 году – командир Тобольского пехотного полка, отличившегося в обороне Севастополя (этот полк прикрывал отход остальных частей и последним оставил город). В 1862–1872 годах министр государственных имуществ 273, 277, 279, 281, 282, 304, 313, 315, 318, 324, 328–330, 353, 359, 367, 383

Зигрот, полковник 71, 82

И

Иван Антонович (Иоанн VI), российский император (1740–1741) 39

Иван III, великий князь Московский (1462–1505) 15, 19, 23, 24

Иван IV Грозный, великий князь Московский (с 1533), затем русский царь (1547–1584) 16, 17, 19, 25–27, 42

Иосиф (Семашко, Иосиф Иосифович, 1788–1868), епископ Литовской грекоуниатской епархии (1833), активно пропагандировал переход к православию; с 1840 года – православный епископ Литовский и Виленский, с 1852 года – митрополит 355

Искандер (псевдоним), см. Герцен, Александр Иванович

Иславин, Владимир Александрович (1818–1895), директор канцелярии Министерства государственных имуществ, этнограф, исследователь жизни и быта ненцев 274

Ишутин, Николай Андреевич (1840–1879), революционер-заговорщик, создатель кружка ишутинцев, сочетавшего в своей деятельности пропаганду социализма в народе с террористическими методами. После покушения Каракозова (1866) арестован, два года провел в Шлиссельбургской крепости, что привело к душевной болезни. Умер на каторге 372, 374, 395

К

Кавелин, Семен Петрович, историк, автор книги «Исторический очерк поземельного устройства государственных крестьян» (1912) 270, 278, 391

Казначеев, Александр Иванович (1788–1880), таврический гражданский губернатор (1829–1837), одесский градоначальник (1848–1854), сенатор (1854) 131, 132

Калантырская, Ирина Сергеевна (1926–2002), советский историк 79

Калиновский, Кастусь (Викентий Константин Семенович, 1838–1864), поэт и публицист, один из руководителей восстания 1863 года в Литве и Белоруссии 349, 350, 354, 391

Канкрин, Егор Францевич (Георг Людвиг, 1774–1845), генерал от инфантерии, министр финансов (1823–1844). Провел финансовую реформу 1839–1843 годов, в ходе которой ассигнации были обменены на государственные кредитные билеты 154, 155, 220, 226–228, 230–233, 264

Канкрина (урожд. Муравьева), Екатерина Захаровна (1796–1849), жена Е. Ф. Канкрина 155, 157

Каракозов, Дмитрий Владимирович (1840–1866), двоюродный брат Н.А. Ишутина, с 1865 года член его кружка. 4 (16) апреля 1866 года неудачно стрелял в Александра II. Следствием этого покушения стали раскрытие всего ишутинского кружка, обыски в редакциях либеральных газет, закрытие «Современника» 10, 370–376, 378, 382, 389, 395

Карамзин, Николай Михайлович (1766–1826), историк и писатель, автор 12-томной «Истории государства Российского» 21, 98, 99, 102, 391, 398

Карл Филипп (1601–1622), герцог Сёдерманландский (1611), сын Карла IX Шведского и младший брат Густава II Адольфа. Во время Смуты – один из шведских претендентов на русский престол под именем Карлус Филипп Карлусович. Умер от болезни в Нарве во время похода против Польши 29

Карпов, подполковник, участник подавления восстания 1863–1864 годов 333

Картамазов, Григорий Васильевич, новгородский помещик (ок. 1500), сосед Муравьевых 22

Катков, Михаил Никифорович (1818–1887), издатель «Московских ведомостей», публицист, придерживался консервативно-охранительных взглядов. В конце жизни – один из идеологов контрреформ 338, 344, 346, 374, 377, 391

Кауфман, Константин Петрович фон (1818–1882), генерал-адъютант. В 1855 году участвовал в осаде Карса в качестве начальника походной канцелярии Н. Н. Муравьева, по его поручению подписал соглашение о сдаче Карса. Генерал-губернатор Северо-Западного края (1865–1867) 362

Кёппен (Köppen), Петр Иванович (1793–1864), российский историк, географ, этнограф и статистик. Член Петербургской академии наук. Его «Описание южного берега Крыма» до сих пор не утратило научного значения, в том числе в области исторической географии. Один из членов-учредителей РГО 215, 392

Кетчер, Николай Христофорович (1809–1886), московский уездный врач (1830), начальник московского врачебного управления (1877–1885). Поэт, переводчик (в частности, Шекспира), друг и корреспондент Герцена 338, 339, 387

Кирилл (Наумов, Василий Николаевич, 1823–1866), епископ Мелитопольский (1857), глава постоянной Русской духовной миссии в Иерусалиме (1857–1863) 168

Киселев, Павел Дмитриевич (1788–1872), граф (1839), генерал-адъютант. Начальник штаба 2-й армии (1819–1823). В 1829–1833 годах – глава русской администрации в Дунайских княжествах, ввел в них «Органические регламенты» – первые в истории Румынии конституции. Глава V Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1836–1856), задачей которого была реформа положения государственных крестьян; первый министр государственных имуществ (1837–1856). В 1856–1862 годах – посол во Франции 134, 151, 204, 218, 220, 221, 223–226, 230–232, 237, 252, 263, 268–272, 275–278, 287, 299, 362, 383, 388, 389

Китаев, Дмитрий, государев писец, один из создателей Переписной книги Водской пятины 1500 года, автор сводки об испомещенных в новгородских землях «послужильцах» знатных родов 19–24, 102, 386, 396

Клейнмихель, Петр Андреевич (1793–1869), граф (1839), при Аракчееве начальник штаба военных поселений, позже – главноуправляющий путей сообщения и публичных зданий (1842–1855). Фаворит Николая I. Вскоре после смерти Николая I был отставлен, получив номинальное место в Государственном Совете 186, 187, 215–217, 233, 258

Клемчинский, кандидат на пост начальника жандармерии в Вильне 207

Ключевский, Василий Осипович (1841–1911), русский историк, академик, ученик С. М. Соловьева, автор «Курса русской истории» и ряда других работ 22, 25, 298, 347, 392

Княжевич, Александр Максимович (1792–1872), сенатор (1854), министр финансов (1858–1862) 230

Кобринец, Елиона, шерешевский кагальный староста 198

Колошин, Михаил Иванович, брат Петра и Павла Колошиных, участник войны 1812 года 63–65, 67, 71, 76, 82

Колошин, Павел Иванович (1799–1854), декабрист, член Северного общества. После восстания 14 декабря отставлен от службы и отдан под секретный надзор полиции с запрещением жить в обеих столицах 76, 78–80, 84, 97, 117, 120, 128

Колошин, Петр Иванович (1794–1848), тайный советник, поэт, переводчик, член РГО (с 1845 г.). По делу декабристов был арестован, но освобожден 76–80, 84, 97, 110, 117, 128

Комисаров, Осип Иванович (1838–1892) крестьянин, шапочный мастер, якобы ударивший Каракозова по руке и тем спасший жизнь Александра II. За это удостоился шумного чествования, возведен в потомственное дворянство с фамилией Комисаров-Костромской и пожалован полтавским имением 372

Коновницын, Петр Петрович (1764–1822), участник войны 1812 г. На Бородинском поле – командир дивизии, сменил Багратиона после его ранения. Тяжело ранен в сражении при Лютцене (1813). Военный министр (1815–1819), граф (1819) 71

Константин Николаевич (1827–1892), великий князь, второй сын Николая I. Воспитанник адмирала Ф. П. Литке. В 1853–1855 годах управлял Морским министерством (формально министром оставался князь А. С. Меншиков). Председатель Комитета по освобождению крестьян (1857). Наместник Царства Польского (май 1862 – октябрь 1863), председатель Государственного Совета (1865–1881) 250, 252, 285, 286, 288, 299, 300, 303–306, 312, 313, 315, 328, 329, 336, 337, 344, 353, 361, 369, 395

Константин Павлович, великий князь (1779–1831), брат Александра I и Николая I 31, 54, 67, 69, 74, 76, 146, 185, 203, 207, 240, 385

Корнилов, Иван Петрович (1811–1901), попечитель Виленского учебного округа (1864–1868). Член РГО (основал его отделение в Вильне) и Русского антропологического общества. Утвердил окончательный вариант кириллической графики для литовского языка, в то же время в 1886–1887 годах участвовал во введении литовского языка в православное богослужение 354

Короленко, Владимир Галактионович (1853–1921), писатель, публицист и правозащитник 137, 392

Корсаков, Семен Николаевич (1787–1853), троюродный брат А. Н., Н. Н. и М. Н. Муравьевых по материнской линии, крестник Потемкина. Участник войны 1812 года и Заграничного похода. После войны служил в статистическом управлении Императорского Министерства внутренних дел, 15 декабря 1825 года составил записку о восстании с указанием числа погибших. Изобретатель «интеллектуальных машин» для массовой обработки большого объема данных, впервые предложил для этой цели перфокарты. Женат вторым браком на С. Н. Мордвиновой 50–52, 146

Корсакова (урожд. Мордвинова), Софья Николаевна, кузина и подруга детства М. Н. Муравьева, жена С. Н. Корсакова 50, 51, 81, 142, 160

Корф, Модест Андреевич (1800–1876), барон, граф (1872), государственный секретарь (1834–1843), директор Императорской публичной библиотеки (1849–1861), главноуправляющий II Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1861–1864), ответственный за кодификацию законов; с 1864 года – председатель департамента законов Государственного Совета, мемуарист 237, 285, 286, 392

Костуй (так в цитируемом тексте) – Кейстут Гедиминович (Kęstutis, ок. 1297–1382), князь Жмудский (Трокский) (с 1337 г.), брат и соправитель Ольгерда, отец Витовта, великий князь Литовский (1381–1382), любимый герой литовского фольклора 361

Костюшко (Косцюшко, Kościuszko), Тадеуш (1746–1817), руководитель польского восстания 1794 года, участник войны за независимость США 308, 351

Кочубей, Виктор Павлович (1768–1834), член Негласного комитета периода александровских реформ (1801–1802), министр внутренних дел (1802–1807, 1819–1823), председатель Государственного Совета (1827–1834), канцлер (1834) 179, 192, 194

Кошкаров (или Кошкарёв), новгородский дворянин, в 1648 году жаловавшийся новгородскому наместнику на Сергея Муравьева 23

Кошкаровы, дворянский род 23, 24, 33

Краевский, Андрей Александрович (1810–1889), журналист и педагог, в 1839–1867 годах редактор и издатель журнала «Отечественные записки», к участию в котором привлек, в частности, А. И. Герцена 339

Красинский, Адам Станислав (1810–1891), католический епископ Вильны 317, 322, 325, 326

Кропотов, Дмитрий Андреевич (1817–1875), генерал-майор, военный писатель и историк 14, 18, 20, 44, 45, 47, 106–108, 110, 115, 149, 151, 383, 389

Крузенштерн, Иван Федорович (Адам Иоганн фон, 1770–1846), мореплаватель, глава первого русского кругосветного плавания (1803–1806), адмирал, автор ряда научных трудов, в том числе «Атласа Южного моря» (1823, 1826), один из членов-учредителей РГО 135, 249

Крузенштерн, Николай Иванович (1802–1881), сын И. Ф. Крузенштерна, флигель-адъютант Николая I, полковник свиты. Тульский губернатор (1847–1850, сменил на этом посту будущего Муравьева-Амурского), орловский губернатор (1852–1854), одесский градоначальник (1854–1856, вслед за А. И. Казначеевым), сенатор (1856) 135

Куракин, Алексей Борисович (1759–1829), князь, занимал целый ряд постов при Павле I и Александре I. В частности, возглавлял Удельное ведомство с момента его образования (1797) 265

Курута, Дмитрий Дмитриевич (1769–1833), граф (1826), участник Отечественной войны и Заграничного похода, приближенный великого князя Константина Павловича, обер-квартирмейстер гвардейского корпуса 67, 68, 82

Кутузов (Голенищев-Кутузов), Михаил Илларионович (1745–1813), светлейший князь Смоленский (1812), фельдмаршал, командующий русской армией в 1812 году 71, 72

Л

Лавинский, Александр Степанович (1776–1844), восточносибирский генерал-губернатор (1822–1833), сенатор (1833). Внебрачный сын Степана Сергеевича Ланского, брат будущего министра внутренних дел С. С. Ланского 129

Лагарп (Laharpe), Фредерик Сезар (1754–1838), швейцарский политический деятель, воспитатель Александра I и его брата Константина 54

Лакиер, Александр Борисович (1824–1870), русский историк, автор классического труда «Русская геральдика» 14, 20, 392

Ламовский (Ломовский), Александр Михайлович (?–1893), преподаватель математики в Константиновском межевом институте в течение 20 лет, затем до 1889 года – инспектор того же института 241, 244

Ланской, Сергей Степанович (1787–1862), граф (1861), министр внутренних дел (1855–1861) 129, 136, 137, 286, 296, 299–302

Лапацинский (Лопацинский, Łopaciński), Игнатий Доминик (1822–1882), граф, предводитель дворянства Дисненского уезда. Во время восстания 1863–1864 годов – член повстанческого Отдела по управлению провинциями Литвы, за что казаки сожгли его дворец в Леонполе 189

Лёвшин, Алексей Ираклиевич (1798–1879), историк, этнограф, государственный деятель. Одесский градоначальник (1831–1837). Один из учредителей РГО (1845). В 1855–1859 годах – сенатор и товарищ министра внутренних дел 249, 296, 297, 299–301, 392

Лежанов, чиновник в Видзах 68

Лежанова, Бригита, подруга Жозефины Фридрихс 69

Ленин (Ульянов), Владимир Ильич (1870–1924), лидер партии большевиков, первый глава советского правительства 295, 392

Лермонтов, Михаил Юрьевич (1814–1841), русский поэт 160

Лесков, Николай Семенович (1831–1895), русский писатель, публицист 168, 169, 392

Летников, Алексей Васильевич (1837–1888), профессор, доктор математики, член-корреспондент Академии наук, один из основателей Московского математического общества 241, 245

Лисовой, Николай Николаевич (1946–2019), историк церкви, публицист, член Палестинского общества (1974) и Союза писателей России (1992), один из авторов «Православной энциклопедии» 167, 392

Литке, Федор Петрович (Фридрих Беньямин, 1797–1882), граф (1866), адмирал, исследователь Океании и Арктики. С 1832 года – флигель-адъютант и воспитатель великого князя Константина Николаевича. Инициатор создания и вице-президент РГО (в течение 20 лет с перерывами). В 1864–1882 годах – президент Академии наук 249, 250, 255, 300, 386

Литта, Юлий Помпеевич (Джулио Ренато Литта-Висконти-Арезе, 1763–1839), граф, уроженец Милана, на русской службе в 1789–1792 годах и с 1794 года. Командующий авангардом русской эскадры в первом (1789) и втором (1790) Роченсальмском сражении. В качестве представителя Мальтийского ордена сыграл видную роль в мальтийских планах Павла I 45, 46

Лоде, сотрудник товарища министра внутренних дел Левшина 296

Лопухин, Павел Петрович (1790–1873), князь, участник войн 1812–1814 годов, «блюститель» Союза спасения, член Союза благоденствия и Северного общества. В 1822 году отошел от декабристского движения, после восстания 14 декабря допрошен, но освобожден без последствий 106, 118

Лунин, Михаил Киприанович (1712–1776), президент Вотчинной коллегии (1760–1766), дед М. С. Лунина 37

Лунин, Михаил Сергеевич (1787–1845), декабрист 37, 77, 120

Лунин, Сергей Михайлович (1760–1817), муж Федосьи Никитичны, племянницы М. А. Муравьева, отец М. С. Лунина 37

Лунина (урожд. Муравьева), Феодосия Никитична (1760–1792), племянница Матвея Артамоновича Муравьева, мать М. С. Лунина 37

Львовы, княжеский род 33, 59

М

Магницкий, Михаил Леонтьевич (1778–1844), попечитель Казанского учебного округа (1819–1826), фактически разрушивший систему преподавания в Казанском университете. Его имя как обскуранта и гонителя просвещения стало нарицательным. 110

Маркс, Карл (1818–1883), немецкий философ и экономист, основатель марксизма 206, 311, 393

Маслов, жандармский полковник, через которого А. Н. Муравьев передал докладную записку о непорядках в Тобольской губернии 131

Маслов, Степан Алексеевич (1793–1879), агроном и писатель, основатель Московского общества сельского хозяйства (1820) и «Земледельческого журнала», в котором публиковал как собственные труды, так и переводы работ европейских агрономов, в том числе «Основания рационального сельского хозяйства» А. Тэера 61, 398

Мацкевич (Мацкявичюс, Mackevičius), Антанас (1828–1863), ксендз, участник восстания 1863–1864 годов. После гибели Сераковского – глава всего повстанческого движения в Ковенской губернии. В декабре 1863 года схвачен и после двух недель допросов повешен 326

Мельгунов, Сергей Петрович (1879–1856), историк религиозно-общественных движений, кадет, затем народный социалист. С 1922 года в эмиграции, автор книги «Красный террор в России», а также двухтомника по истории декабристов 291, 295, 296, 386, 390, 393

Мельников, Павел Петрович (1804–1880), инженер, механик, один из авторов проекта Николаевской железной дороги, первый в России министр путей сообщения (1865–1869) 367

Меншиков, Александр Данилович (1673–1729), светлейший князь (1707), фаворит Петра I 44

Мертваго, Дмитрий Борисович (1760–1824), московский сенатор, с 1818 года по личному распоряжению Александра I провел ряд ревизий 142, 143

Мещерский, Кудияр Иванович, князь (упоминается ок. 1580) 25

Миловидов, Александр Иванович (1864 – после 1933), историк и археограф, автор ряда трудов, в том числе по истории Северо-Западного края 317, 322, 395

Милютин, Владимир Алексеевич (1826–1855), брат Д. А. Милютина, статистик, издатель и редактор «Вестника РГО» 252

Милютин, Дмитрий Алексеевич (1816–1912), граф (1878), военный министр (1861–1881), провел военную реформу 1860-х годов, последний русский фельдмаршал (1898) 251, 252, 254, 308, 310, 312–315, 326, 329, 330, 335, 367, 370, 375, 386

Милютин, Николай Алексеевич (1818–1872), брат Д. А. Милютина, один из главных авторов проекта крестьянской реформы 1861 года 252, 255, 288, 299–301, 303, 306, 353, 363, 386

Миронов, Б. Н. (р. 1942) советский и российский историк, разработчик математических и антропометрических методов исследования, автор ряда фундаментальных работ по экономической, социальной и политической истории России 292, 293, 295, 393

Михаил Павлович, великий князь (1798–1849), младший брат Александра I, Константина и Николая I, генерал-фельдцейхмейстер (начальник артиллерии) 259, 299

Мишле (Michelet), Жюль (1798–1874), французский историк романтического направления, по мнению Ипполита Тэна, не столько историк, сколько писатель 290, 387 Мозовский, Илья, в 1738 году в администрации Сухопутного шляхетного корпуса 34 Монтескье (Montesquieu), Шарль Луи де Секонда, барон де (1689–1755), французский философ и писатель, один из лидеров умеренного Просвещения. Поборник и популяризатор принципов правового государства и разделения властей 97, 152

Мордвинов, Александр Николаевич (1792–1869), двоюродный брат А. Н., Н. Н. и М. Н. Муравьевых, управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1831–1839), правая рука А. Х. Бенкендорфа. Вятский гражданский губернатор (1840–1842), сенатор (1846) 130, 160

Мордвинов, А. М., дядя по матери М. Н. Муравьева-Виленского 106

Мордвинов, генерал, убитый П. Д. Киселевым на дуэли 220

Мордвинов, Ждан, после Столбовского мира испомещен в Обонежской пятине 42

Мордвинов, Михаил Иванович (1730–1782), дед М. Н. Муравьева-Виленского, генерал-инженер (начальник всей инженерной части и путей сообщения в империи (1774), директор канцелярии строительства государственных дорог 32, 42, 43, 46, 388

Мордвинов, Мурат, испомещен в 1546 году в Копорском уезде, родоначальник Мордвиновых 42

Мордвинов, Николай Михайлович (1768–1844), генерал-майор, дядя М. Н. Муравьева-Виленского по матери 81

Мордвинов, Николай Семенович (1755–1845), граф (1834), адмирал, один из организаторов Черноморского флота, первый морской министр России (сентябрь– декабрь 1802 г.), либерал и англоман 51, 86, 393

Мордвинов, Семен Иванович (1701–1777), адмирал, участник действий на море во время Семилетней войны, муж Ф. С. Муравьевой (1728) 43, 393

Мордвинова, Мария Николаевна, дочь Н.М. Мордвинова, сестра С.Н. Корсаковой 142, 143, 160

Мордвинова, Наталья Николаевна (1794–1882), дочь адмирала Н.С. Мордвинова, жена известного мецената А. Н. Львова 51, 64, 69, 76, 80, 85, 89

Мордвинова, Софья Николаевна, см. Корсакова Софья Николаевна

Мордвинова (урожд. Муравьева), Феодосия Саввишна, жена адмирала С. И. Мордвинова 43

Мордвинова (урожд. Саблукова), Екатерина Александровна (1747–1823), жена М. И. Мордвинова, бабушка М. Н. Муравьева-Виленского 32, 43, 47, 50

Мордвиновы, дворянский род 33, 42, 43, 47, 85, 393

Московитин, Павлец Тимошкин сын, холоп Михайлы Муравьева 18

Мосолов, Александр Николаевич (1844–1904), адъютант М.Н. Муравьева-Виленского, позже губернатор вологодский (1882) и новгородский (1883–1894) 331, 367, 371, 373–375, 385

Мудров, Матвей Яковлевич (1776–1830), знаменитый врач и организатор медицинской службы, первый русский профессор медицины (Московский университет). После войны 1812 года – директор Клинического института (до 1828 г.). Внедрил в России ведение «докторской сказки» (как он называл историю болезни) 74, 75

Муравей, Иван, родоначальник Муравьевых 17–27, 29, 56

Муравьевы

Муравьев, Александр Николаевич (1792–1863), старший брат М.Н. Муравьева-Виленского, один из основателей Союза спасения, отошел от преддекабристских обществ в 1819 году. В 1826 году сослан в Сибирь без лишения дворянства и поражения в правах. В последующие годы занимал ряд руководящих гражданских и военных должностей в разных губерниях империи, генерал-лейтенант, с 1861 года сенатор 11, 18, 47, 48, 50, 55, 56, 58, 63–65, 67, 69, 72–76, 78–83, 86, 92, 94–97, 100–108, 110, 116–118, 120, 122–132, 134–139, 141, 147, 148, 150, 156, 158, 165, 260, 287, 288, 350, 393, 394, 398

Муравьев, Александр Федорович, петербургский обер-полицмейстер (1797–1798) 47 Муравьев, Алексей Николаевич (1909–1985), граф, сын графа Н. Л. Муравьева от второго брака 7

Муравьев, Андрей Николаевич (1805–1874), младший брат М. Н. Муравьева-Виленского, поэт, религиозный писатель, церковный и общественный деятель, камергер 52, 80, 92, 132, 158–172, 306, 312, 315, 366, 388, 392, 394, 395, 398

Муравьев, Артамон Захарович (1793–1846), брат Е.З. Канкриной, участник войны 1812 года и заграничных походов, командир Ахтырского гусарского полка, член Южного общества декабристов (арестован незадолго до восстания Черниговского полка). Сослан в Сибирь, где и умер на поселении 155, 157

Муравьев, Артамон Захарьевич (1678/9–1745), троюродный брат Е. Ф. Муравьева, полковник Невского полка 31

Муравьев, Василий Михайлович (1824–1848), третий (младший) сын М. Н. Муравьева-Виленского, штабс-капитан 156, 225, 226, 259, 260, 366

Муравьев, Воин Захарьевич (1665–1710), брат Артамона Захарьевича Муравьева, помещик, отставной поручик, отец 9 сыновей, из которых 7 стали офицерами 31

Муравьев, Григорий Иванович («Мордвин»), старший сын Ивана Муравья 18, 20, 23, 26, 27

Муравьев, Григорий Никитич, влиятельный новгородский землевладелец в первой трети XVII столетия, воевода в Ладоге в 1625 и 1626 годах 28, 29, 397

Муравьев, Дмитрий Никитич («Шаврук»), помещик Вотской пятины в Смутное время, голова стрельцов в Копорье 28, 30

Муравьев, Елизарий Иванович, сын Ивана Муравья 20, 28

Муравьев, Ерофей Федорович, прадед М. Н. Муравьева-Виленского, подполковник, погиб в 1739 году 31

Муравьев, Иван Александрович (1830–1864), единственный выживший сын А. Н. и П. М. Муравьевых 127, 350

Муравьев, Иван Иванович, сын Ивана Муравья 20

Муравьев, Иван Матвеевич, см. Муравьев-Апостол, Иван Матвеевич

Муравьев, Иван Никитич, погиб в 1611 году при взятии шведами Новгорода 27, 28

Муравьев, Леонид Михайлович (1821–1881), граф, второй сын М. Н. Муравьева-Виленского, герольдмейстер, заведующий делами трех департаментов Сената (в том числе Межевого), отец гр. Н. Л. Муравьева 142, 181, 182, 225, 226, 259, 366, 367

Муравьев, Матвей Артамонович (1711 – после 1783), генерал-майор, участник русско-шведской (1741–1743) и Семилетней войн, комендант крепости Св. Елисаветы (Елисаветграда, 1759–1763), мемуарист. Женат на Елене Петровне Апостол (внучке гетмана Даниила Даниила Апостола), отсюда двойная фамилия его потомков 32–34, 36, 37, 41

Муравьев, Матвей Дмитриевич, сын Дмитрия Никитича (Шаврука), в 1619 г. воевода в Порхове 28

Муравьев, Михаил Александрович (1819–1822), сын А. Н. и П. М. Муравьевых, умер в раннем детстве 127

Муравьев, Михаил Валерианович (1867–1932), новгородский историк, генеалог и крае вед 14, 18–21, 43, 394

Муравьев, Михаил Николаевич (1845–1900), граф, внук М. Н. Муравьева-Виленского, министр иностранных дел (1897–1900). На этом посту подписал соглашение с Китаем об аренде Порт-Артура, выступил инициатором проведения первой Гаагской мирной конференции (1899) 259, 367

Муравьев, Михаил Никитич (1757–1807), сын Никиты Артамоновича, поэт, один из учителей Александра I и вел. кн. Константина, с 1803 года попечитель Московского университета, товарищ министра просвещения. Женат на Екатерине Федоровне Колокольцевой, отец декабристов Никиты и Александра Муравьевых 31, 54, 55, 57

Муравьев, Михайло Иванович, сын Ивана Муравья 20, 29

Муравьев, Назарий Степанович (1737–1806), архангельский губернатор (1798–1799) 31

Муравьев, Никита Артамонович (1721–1799), сенатор 31, 41

Муравьев, Никита Елизарович, пожалован вотчиной при Иване Грозном 25

Муравьев, Никита Михайлович (1795–1843), сын Михаила Никитича Муравьева, декабрист, один из основателей Союза спасения, позже глава Северного общества и автор «Конституции». Умер в ссылке в Сибири 57, 77–79, 89, 94, 95, 97, 98, 100, 102, 104, 106, 110, 116, 118, 120, 144, 145, 148, 155, 202

Муравьев, Никифор Елизарович, пожалован вотчиной при Иване Грозном 25

Муравьев, Николай Александрович (1821), сын А. Н. и П. М. Муравьевых, умер в младенчестве 127

Муравьев, Николай Ерофеевич (1724–1770), дед М.Н. Муравьева-Виленского, генерал-инженер, директор канцелярии строительства государственных дорог, пользовавшийся большим доверием Екатерины II, участник составления инструкции о генеральном государственном межевании 31–44, 52, 54, 222

Муравьев, Николай Леонидович (1866–1940), граф, внук М. Н. Муравьева, егермейстер двора Его Величества, полтавский губернатор (1909), московский губернатор (1912–1917), сенатор (1916). Умер в эмиграции в Брюсселе 4–8, 85, 259, 294, 388

Муравьев, Николай Михайлович (1819–1867), граф, старший сын М. Н. Муравьева-Виленского, генерал-майор, губернатор вятский (1857–1859), рязанский (1859–1862), саратовский (1862–1863), ковенский (1863–1866) 181, 182, 225, 259, 369

Муравьев, Николай Николаевич (1809–1881), граф Амурский, генерал от инфантерии, генерал-губернатор Восточной Сибири (1847–1861). В 1858 году провел переговоры с Китаем о пересмотре Нерчинского договора 1689 года, в результате чего к России отошел весь левый берег Амура; за это получил чин генерала от инфантерии и титул графа Амурского. Инициатор создания Амурского казачьего войска, основатель Хабаровска и Владивостока. После отставки был назначен членом Государственного Совета, но жил в основном в Париже, где и умер 31, 46, 156, 255, 260, 343, 348, 362

Муравьев, Николай Николаевич (Муравьев 1-й), сын Н. Е. Муравьева, отец М. Н. Муравьева-Виленского, его братьев и сестры, участник войны 1812 года, генерал-майор, создатель московского училища колонновожатых 44–49, 52, 54–62, 80, 81, 83, 104, 106, 117, 121, 122, 149, 186, 187, 228, 280, 398

Муравьев, Николай Николаевич (Муравьев-Карский, 1793–1866), брат М. Н. Муравьева-Виленского, наместник Кавказа (1854–1856), генерал от инфантерии. Почетное прозвище получил за взятие Карса (1855) 11, 39–41, 46–50, 52, 55, 56, 58, 63–69, 71, 72, 74–76, 78–82, 84–94, 102, 103, 121–123, 125, 126, 130, 131, 135, 137–139, 141, 156, 158, 171, 180, 181, 211, 255, 260, 261, 264, 307, 312–315, 330, 336, 343, 348, 350, 362, 365, 367, 370, 384, 388, 390, 394–396

Муравьев, Петр Семенович, помещик и дальний родственник М. Н. Муравьева 63, 64 Муравьев, Русин Иванович, см. Муравьев Елизарий Иванович

Муравьев, Савва Тимофеевич, тесть адмирала С. И. Мордвинова 43

Муравьев, Сергей Никитич (род. 1938), прямой потомок младшего брата М. Н. Муравьева Сергея Николаевича, филолог, переводчик, генеалог, один из инициаторов, идеологов и составителей каталога московской выставки 1990 года «500 лет рода декабристов Муравьевых» 15, 20, 394

Муравьев, Сергей Николаевич (1809–1874), младший из братьев М.Н. Муравьева-Виленского 52, 80, 106, 107, 110, 145, 149, 159, 172

Муравьев, Сергей, новгородский дворянин, упоминается в 1648 году 23, 24, 33

Муравьев, Степан Григорьевич, сын Григория «Мордвина», испомещенный в 1550 году в составе «избранной тысячи» в Московском уезде 26

Муравьев, Федор Максимович, новгородский дворянин, воевода Тёсовского острожка (1612), «жалован вотчиною за новгородское осадное сидение» (1617) 29, 30

Муравьев, Феоктист Федорович, сын Ф. М. Муравьева, «жалован вотчиной за новгородское осадное сидение» 30

Муравьев, Яков Матвеевич, потомок Дмитрия Шаврука, волостель Сомерской волости в 1664 году 30

Муравьева, Александра Александровна (1820), дочь А. Н. и П. М. Муравьевых, умерла сразу после рождения 127

Муравьева (урожд. Чернышева), Александра Григорьевна (1800–1832), дочь Г. И. Чернышева, жена декабриста Никиты Муравьева (упомянута как «Ее старшая сестра была замужем за Никитой Муравьевым и одной из первых среди жен декабристов отправилась за мужем в сибирскую ссылку») 89

Муравьева (урожд. Мордвинова), Александра Михайловна (ум. 1809), вторая дочь М. И. Мордвинова, жена Николая Николаевича Муравьева, мать М. Н. Муравьева-Виленского 47, 48, 50, 52, 86, 106, 159

Муравьева (урожд. Волкова), Анна Андреевна (?–1804), сестра драматурга А. Н. Волкова, бабушка М. Н. Муравьева-Виленского 32, 38–40, 44, 47–50, 130

Муравьева (урожд. Мордвинова), Варвара Михайловна (1762–1842), дочь М. И. Мордвинова, жена А. Ф. Муравьева 47

Муравьева (урожд. фон Герстфельд), Вера Николаевна, вторая жена графа Н. Л. Муравьева 6–8

Муравьева, Екатерина Николаевна (в браке Державина), дочь гр. Н. Л. Муравьева, сестра Е.Н. Осоргиной и И. Н. Адамовой 6–9

Муравьева (урожд. Колокольцова), Екатерина Федоровна (1771–1848), жена М. Н. Муравьева, мать декабриста Никиты Муравьева 99

Муравьева (урожд. Гежелинская), Елена Григорьевна (1830–1853), первая жена графа Л. М. Муравьева (упомянута: «Жена умерла в 1853 году в возрасте 23 лет») 259

Муравьева, Елизавета Александровна (1823), дочь А. Н. и П. М. Муравьевых, умерла в раннем детстве 127, 131

Муравьева, Марфа Михайловна (урожд. Шаховская) (1799–1885), дочь князя Михаила Шаховского, вторая жена А. Н. Муравьева 128

Муравьева (урожд. Чернышева), Наталья Григорьевна (1806–1888), дочь Г. И. Чернышева, вторая жена Н. Н. Муравьева-Карского (с 1834 г.) 89, 171

Муравьева, Наталья Николаевна (1828–1889), дочь Н. Н. Муравьева-Карского от первого брака, замужем за генерал-майором Н. С. Корсаковым (упоминается как «маленькую племянницу Наташу», «его дочери Наташи») 92

Муравьева (урожд. Новосельская), Ольга Николаевна, первая жена гр. Н. Л. Муравьева (с 1892 г.) 4–6, 85

Муравьева, Прасковья Михайловна (урожд. Шаховская) (1788–1835), дочь князя М. А. Шаховского, первая жена А. Н. Муравьева 123, 124, 126, 128, 131, 156

Муравьева, Софья Александровна (1822–1851), дочь А. Н. и П. М. Муравьевых, умерла в 23 года от чахотки 127

Муравьева, Софья Михайловна, дочь М. Н. Муравьева-Виленского, см. Шереметева, Софья Михайловна

Муравьева, Софья Николаевна (1804–1826), сестра М. Н. Муравьева-Виленского 52, 80, 81, 121, 122, 159

Муравьева (урожд. Шереметева), Пелагея (Полина) Васильевна (1802–1871), дочь поручика Василия Петровича Шереметева и Надежды Николаевны Тютчевой, жена М. Н. Муравьева-Виленского 91, 92, 118, 121, 131, 149, 172, 260, 315, 361, 366, 369, 376

Муравьев-Апостол, Иван Матвеевич (1762–1851), основатель ветви Муравьевых-Апостолов, сенатор и дипломат 15, 31

Муравьев-Апостол, Ипполит Иванович (1806–1826), младший брат Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, член Северного общества декабристов, участник восстания Черниговского полка; застрелился, не желая сдаваться в плен 202

Муравьев-Апостол, Матвей Иванович (1793–1886), брат С. и И. Муравьевых-Апостолов, один из основателей Союза спасения. Представитель Южного общества в Петербурге, участник восстания Черниговского полка. Сослан в Сибирь, где находился до амнистии 1856 года 77–79, 94, 95, 97, 100, 116, 120, 145, 155, 202

Муравьев-Апостол, Сергей Иванович (1796–1826), подполковник, декабрист, возглавил восстание Черниговского полка, казнен в числе пяти признанных наиболее виновными участников восстания 77, 84, 94, 95, 97, 100, 105, 115, 116, 119, 120, 145, 148, 155, 202

Муравьевы, дворянский род 4, 5, 14–16, 18–33, 41–43, 46, 56, 102, 103, 394

Мухаммед Али (1769–1849), в 1805–1848 годах – правитель Египта в составе Османской империи, основатель династии, правившей Египтом до 1952 года. В 1831–1833 годах вел вооруженную борьбу за полную независимость Египта и расширение его границ. Египетская армия нанесла ряд поражений турецким войскам и вплотную подошла к Стамбулу. Вмешательство в конфликт на стороне Порты России и высадка русского десанта на Босфоре в апреле 1833 года заставили египтян остановить наступление и помогли султану удержать Египет в составе империи 163

Муханов, Петр Александрович (1799–1854), офицер Измайловского полка, выпускник Московского училища колонновожатых, декабрист 128, 131

Н

Назимов, Владимир Иванович (1802–1874), генерал-адъютант, попечитель Московского учебного округа (1849–1856), виленский военный губернатор, одновременно гродненский, ковенский и минский генерал-губернатор (1855–1863), инициировал адрес на высочайшее имя, с которого начались практические шаги по подготовке крестьянской реформы 1861 года 295, 296, 301, 302, 313, 318, 321 Наполеон I Бонапарт, император французов (1803–1814, 1815) 54, 58, 63, 66, 72, 85, 97, 98, 102, 109, 270, 351, 377

Наполеон III, император французов (1852–1870) 327

Нассау-Зиген, Карл Генрих (1743–1808), герцог, служил во французском, затем в испанском и, наконец, – в русском флоте. Вместе с Дж. Джонсом уничтожил турецкий флот при Очакове. Командовал русской эскадрой во Втором Роченсальмском сражении (1790), сам признал свою вину в его проигрыше 45

Нахимов, Павел Степанович (1802–1855), адмирал, командир Севастопольского порта, победитель в Синопском сражении, руководитель обороны Севастополя (1854–1855), смертельно ранен на Малаховом кургане 261

Неверовский, Александр Андреевич, генерал, географ, автор трудов по географии Дагестана, участник Кавказской и Крымской войн 274

Незабытовский, помещик Слонимского уезда 203, 204

Нейпир (Napier), Фрэнсис (1819–1898), лорд, 1-й барон Эттрик (1872), английский дипломат, посол в Петербурге (1861–1864), губернатор провинции Мадрас (1866–1872), в 1872–1873 исполнял обязанности вице-короля Индии 334

Некрасов, Николай Алексеевич (1821–1877), поэт и публицист 342, 373

Нелл, Джеймс (James George Smith Neill, 1810–1857), английский полковник, участник подавления восстания сипаев в Индии, организатор расправы над повстанцами в Илахабаде; убит при взятии Лакхнау 334

Нечаев, Степан Дмитриевич (1792–1860), обер-прокурор Святейшего синода (1833–1836), историк и археолог-любитель 132, 168, 169

Нечкина, Милица Васильевна (1901–1985), советский историк, академик АН и АПН СССР, специалист по революционным движениям XIX века в России, прежде всего – по движению декабристов, автор и редактор классических трудов по этой теме 11, 55, 78, 82, 106, 115, 116, 385, 393, 394

Николай Александрович (1843–1865), цесаревич, старший сын и наследник Александра II, умер от туберкулезного менингита 44, 363

Николай I, российский император (1825–1855) 87, 96, 130, 135, 146, 148, 150, 151, 154, 155, 157, 163, 169, 178, 179, 182, 185, 189, 206, 210–212, 216–221, 227, 228, 230–233, 237, 238, 250, 251, 253, 254, 256–258, 262–264, 268, 284, 308, 309, 328, 339, 343, 344, 355, 379, 388, 392, 397

Николай II, российский император (1894–1917) 7, 259, 294

Никон (Никита Минин или Минов, 1605–1681), патриарх Московский (1652–1666), провел ряд церковных реформ 169

Новиков, Михаил Николаевич (1777–1824), член «Ордена русских рыцарей» и Союза спасения 95, 147

Новосельский, Николай Александрович (1818–1898), крупный предприниматель, одесский городской голова (1867–1878, с перерывами), в этот период в Одессе были построены водопровод и канализация. Автор ряда трудов по экономике 6, 85

Новосильцевы, дворянский род 59

Норов, Лучка, зять Муравьевых (XVII в.) 24

О

Оболенские, дворянский род 59

Огрызко (Ohryzko), Иосафат Петрович (1826–1890), кандидат права, польский революционер, близок с З. Сераковским и Н. Г. Чернышевским. В 1863 году представитель Варшавского повстанческого правительства (Жонда) в Петербурге, издавал польскую газету «Слово». Арестован в 1864 году, приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Умер в ссылке в Иркутске 349

Олуповский (Алаповский), Василий, рязанский сын боярский, отец, или, возможно, хозяин Ивана Муравья 18, 20–24

Омер-паша (Омер Лютфи-паша, Михаил Латас, 1806–1871), главнокомандующий турецкой армией во время Крымской войны (упомянут как «командующего турецкой армией») 88

Орлов, Алексей Федорович (1787–1862), граф, внебрачный сын Ф. Г. Орлова, князь (1856). Командир лейб-гвардии Конного полка (1819), в день восстания 14 декабря первым привел свой полк к Николаю, чем заслужил его полное доверие. Главноуправляющий III отделением и шеф жандармов (1845–1856). В конце жизни – председатель Государственного совета и председатель Комитета министров, председательствующий (в отсутствии императора) в Секретном комитете по крестьянскому делу 285, 286, 289, 302

Орлов, Михаил Федорович (1788–1842), младший брат А.Ф. Орлова. Генеральский чин получил за роль, которую сыграл в капитуляции Парижа (март 1814).

Основатель «Ордена русских рыцарей», глава кишиневской управы Союза благоденствия. После восстания декабристов был арестован, но благодаря заступничеству брата был лишь сослан в свою деревню под надзор полициии 97, 120

Осиповский, Тимофей Федорович (1765–1832), математик и философ, ректор Харьковского университета (1813–1820), автор учебника математики 55

Осоргина (урожд. Муравьева), Елена Николаевна (1893–1968), дочь графа Н. Л. Муравьева, сестра И. Н. Адамовой, жена М. М. Осоргина 6, 7

Осоргин, Михаил Михайлович (1887–1950), один из ключевых участников создания Сергиевского подворья в Париже 7

П

Павел I, российский император (1796–1801) 42, 47, 53, 72, 219, 265, 284

Панин, Виктор Никитич (1801–1874), граф, внук генерал-аншефа П. И. Панина, министр юстиции (1839–1862), главноуправляющий II Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1864–1867) 257

Паскевич (Паскевич-Эриванский), Иван Федорович (1782–1856), фельдмаршал, командующий в нескольких крупных кампаниях: персидской 1827–1828 годов, за которую получил титул графа Эриванского, турецкой 1828–1829 годов (на кавказском театре), польской (с 1831 г. командующий, светлейший князь Варшавский), венгерской (1849). Наместник Польши (1831–1856). Удостоился исключительных милостей Николая I, включая право на воинские почести, полагающиеся только императору (1849) 87, 190, 308

Паскевич, Степан Федорович (1785–1840), брат фельдмаршала И. Ф. Паскевича, губернатор нескольких губерний, в том числе в 1834–1835 годах – Курской 207

Паскевич, управляющий имением в Гродненской губернии 202

Перетц, Абрам Израилевич (1771–1833), финансист и промышленник, винный и соляной откупщик, во время войны 1812–1814 годов разорился на продовольственных поставках для армии, был вынужден объявить себя банкротом. Отец декабриста Г. А. Перетца 154

Перовские, братья: Алексей (Антоний Погорельский), Лев и Василий Алексеевичи 97 Перовский, Василий Алексеевич (1795–1857), брат Л. А. Перовского, генерал от кавалерии, оренбургский военный губернатор (1851–1857), руководитель неудачного Хивинского похода (1839–1840) и более успешного Кокандского похода (1853) 249, 250

Перовский, Лев Алексеевич (1792–1856), министр внутренних дел (1841–1852), начальник Департамента уделов (1852–1855). В молодости был членом Союза благоденствия, но быстро отошел от движения 147, 249, 250, 266

Пестели, дворянский род 114

Пестель, Владимир Иванович (1798–1865), брат П. И. Пестеля. В день 14 декабря – в рядах гвардейского корпуса, выстроенного против восставших. Херсонский (1839–1845) и таврический (1845–1854) губернатор 95

Пестель, Иван Борисович (1765–1843), отец П. И. Пестеля, сибирский генерал-губернатор (1806–1819) (упомянут как «сибирского генерал-губернатора») 105

Пестель, Павел Иванович (1793–1826), руководитель Южного общества, глава наиболее радикального крыла декабристов, казнен в числе пяти признанных наиболее виновными участников восстания 95, 97, 105–110, 113, 115, 116, 118–120, 123, 127, 144, 146, 155

Петров, К. В., составитель сборника записок М. Н. Муравьева (2008) 12, 382

Петр I Великий, русский царь, затем российский император (1689–1725) 53

Петр III, российский император (1761–1762) 40

Пимен (Извеков, Сергей Михайлович, 1910–1990), патриарх Московский и всея Руси (1971–1990) 167

Платер (Плятер, Plater), Леон (1836–1863), граф, участник восстания 1863 года. Руководил группой из шести человек, действовавшей близ Динабурга (ныне Даугавпилс) с 11 по 15 апреля 1863 года и разоруженной местными крестьянами. Казнен по приговору военного суда 313, 316, 325, 326

Покровский, Михаил Николаевич (1868–1932), российский, советский историк, «глава марксистской исторической школы в СССР», академик АН СССР и АН Белорусской ССР, заместитель наркома просвещения РСФСР (1918–1932) 11, 60, 94, 286, 385, 395

Потапов, Александр Львович (1818–1886), генерал, помощник Виленского генерал-губернатора по гражданской части (1864–1865). Другие должности: управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1861–1864); наказной атаман Войска Донского (1866–1868); Виленский генерал-губернатор (1868–1874); главноуправлящий III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1874–1876) 362

Потемкин, Яков Алексеевич (1782–1831), генерал, командир Семеновского полка (1812–1820) 140

Пресняков, Александр Евгеньевич (1870–1929), историк, член-корреспондент РАН (1920) 101, 396

Протасов, Николай Александрович (1798–1855), генерал-лейтенант кавалерии, товарищ министра народного просвещения (1835–1836), обер-прокурор Синода (1836–1855) 169

Путята, Николай Васильевич (1802–1877), действительный статский советник, историк-любитель, мемуарист 46, 59, 60, 396

Путятины, княжеский род 29

Пушкин, Александр Сергеевич (1799–1837), русский поэт 64, 87, 90, 102, 131, 146, 161, 211, 249

Пушкин, Игнатий Васильевич, новгородский помещик (ок. 1500 г.), сосед Муравьевых 22

Пуща, Есип, брат Ивана Муравья, родоначальник Пущиных 18, 22–24

Пущин, Андрейко, сын Есипа Пущи 23

Пущин, Булгак, сын Есипа Пущи 23

Пущин, Василий, возможно, сын Есипа Пущи, совладелец нескольких деревень с Григорием (Мордвином) Муравьевым 23

Пущин, Иван Иванович (1798–1859), лицейский друг Пушкина, декабрист 77, 84

Пфуль, Карл Людвиг Август Фридрих фон (1757–1826), прусский генерал, после разгрома Пруссии при Йене-Ауэрштедте (1806) перешел на русскую службу. Как военный теоретик какое-то время пользовался доверием Александра I, но его план кампании 1812 года был признан несостоятельным и отвергнут, а он сам удален из армии, после чего покинул Россию 155

Р

Радзивиллы, литовский и польский аристократический род 129, 200, 327

Радша, выходец из «немецких земель» (возможно, из Пруссии), общий родоначальник фамилий Бутурлиных, Пушкиных, Неклюдовых, Мятлевых и, возможно, Олуповских 20, 21, 24, 102

Радшичи, несколько дворянских родов, считающих своим родоначальником Радшу 21 Раевские, дворянский род 59

Разумовский, Алексей Кириллович (1748–1822), попечитель Московского учебного округа (1807–1810), второй российский министр народного просвещения (1810–1816) 57

Раич, Семен Егорович (1792–1855), педагог, поэт и переводчик, учитель Лермонтова, Тютчева и Андрея Муравьева 160, 161

Ранке (Ranke), Леопольд фон (1795–1886), немецкий историк, разработал методологию историографии, исходящую из того, что задача истории – не судить прошлое и не давать уроки на будущее, но лишь устанавливать на основе документов, «как все происходило на самом деле» 12, 13, 16, 24, 69

Рача, внук или правнук Радши, родоначальник Пушкиных, служивший Александру Невскому и упоминаемый в этой связи А. С. Пушкиным («Моя родословная») 20 Репнины, княжеский род 33

Ржевусский, Анри – видимо, Хенрик Ржевуский (Henryk Rzewuski, 1791–1866), польский писатель и публицист. В течение ряда лет состоял на русской государственной службе. В 1856 году за ним и его братьями было признано графское достоинство в Российской империи 82

Рикорд, Петр Иванович (1776–1855), мореплаватель, адмирал, исследователь Курильских островов. Во время конфликта с Японией (1811–1813) трижды плавал к ее берегам, добился нормализации отношений и освобождения из плена В.Н. Головнина. В 1828 году, во время русско-турецкой войны, блокировал Дарданеллы в зимнее время, что до этого считалось невозможным. В 1854 году руководил обороной Кронштадта 249

Романов, Николай Павлович, см. Николай I

Ромер, польский помещик, владелец мызы Гринополь 333

Ростовцев, Яков Иванович (1803–1860), генерал от инфантерии, начальник главного штаба, с 1859 года председатель редакционных комиссий, готовивших реформу 1861 года 285, 286, 301, 302

Ротшильды, банкирский дом 339

Румянцев, Сергей Петрович (1755–1838), граф, дипломат, начальник Департамента уделов (1798–1799), инициатор указа 1803 года о вольных хлебопашцах 265

Румянцевы, графский род 33

Руссо (Rousseau), Жан-Жак (1712–1778), французский (швейцарского происхождения) философ и писатель (родоначальник сентиментализма), ключевая фигура радикального крыла Просвещения 56, 80, 97, 111, 112, 152, 393, 397

С

Саблукова, Екатерина Александровна, см. Мордвинова, Екатерина Александровна

Саблуков, Александр Александрович (1749–1828), президент Мануфактур-коллегии (1797–1800), брат Е. А. Мордвиновой 47

Саблуков, Александр Ульянович (1712–1773), придворный императрицы Елизаветы, отец Е. А. Саблуковой 43

Саблуковы, дворянский род 43

Савлуки, Яков и Николай, братья, польские шляхтичи, перешедшие на русскую службу при Алексее Михайловиче 43

Салтыков, Иван Михайлович Большой (ум. 1611), воевода Василия Шуйского, затем один из лидеров польской партии в Боярской думе, участник Клушинской битвы на стороне Жолкевского, в 1611 году казнен новгородцами 28

Сапега (Sapieha), Леон (Лев Людвиг, 1803–1878), князь, шурин А. Чарторыйского, участник польского восстания 1830–1831 годов, после поражения которого переселился в Галицию. Маршал галицийского сейма (1861–1875). В восстании 1863–1864 годов не участвовал, но поддерживал его финансами 200

Свенторжецкий, польский помещик в Литве 333

Семенов, Алексей Васильевич (1799–1864), участник войн 1812–1814 годов, с 1815 года в егерском полку, член «Муравьевской артели», член московской управы Северного общества в начале 1825 года. Арестован в марте 1826, через два месяца выпущен за недоказанностью основных обвинений. Позже – губернатор ставропольский (1838–1840), виленский (1840–1844) и минский (1844–1850), сенатор 78, 117, 128

Сераковский (Sierakowski), Зигмунт (Сигизмунд Иванович, псевдоним Доленга, 1826–1863), капитан Российского Генерального штаба, руководитель военных сил повстанцев в Ковенской губернии. Взят в плен в апреле 1863 года, казнен через полтора месяца 317, 325, 349

Серафим (Глаголевский Стефан Васильевич, 1763–1843), митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский (с 1821 г.), первенствующий член Синода (1821–1843) 168

Сербулов, титулярный советник, правитель канцелярии курского гражданского губернатора 210

Сергий Радонежский (1314 или 1322–1392), русский православный святой, основатель Троице-Сергиева монастыря 169

Скоропадский, Павел Петрович (1873–1945), генерал-майор свиты (1912), гетман Украины (апрель – декабрь 1918) 7

Слатин, С. Д., курский помещик, автор заметок в «Русской старине» 205, 207–209, 211, 398

Смецкий (Смецкой), Николай Павлович, подполковник, директор Константиновского межевого института (1840–1856), позже генерал-майор 241–243, 258

Сорокунский, Акинфий Иванович (1781–?), губернатор витебский (1823–1829), затем бессарабский (1829–1833) 177, 178

Сперанский, Михаил Михайлович (1772–1839), видный реформатор времен Александра I, с 1807 года член Комиссии составления законов, государственный секретарь (1810–1812), сибирский генерал-губернатор (1819–1821). При Николае I – глава II Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, возглавил работу по составлению Свода законов Российской империи 220

Станевич, участник восстания 1863–1864 годов 326

Столыпин, Петр Аркадьевич (1862–1911), председатель Совета министров и министр внутренних дел (1906–1911) 294

Строганов, Александр Сергеевич (1733–1811), барон, граф Священной Римской империи (1761), сын барона С. Г. Строганова (1707–1756), президент Императорской Академии художеств (1800–1811), меценат, владелец Строгановского дворца в Петербурге 34, 48

Строганов, Александр Сергеевич (1771–1815), барон, муж С. А. Строгановой 48

Строганов, Сергей, барон 34

Строганов, Сергей Григорьевич (1794–1882), барон, граф (1826), попечитель Московского учебного округа (1835–1847), московский генерал-губернатор (апрель– сентябрь 1859) 256

Строганова, Елизавета Александровна, баронесса, см. Демидова, Елизавета Александровна

Строганова (урожденная Урусова), Софья Александровна (ум. 1801), дочь А. В. Урусова и А. А. Муравьевой (Волковой) 48

Строгановы, древний род купцов и промышленников, многие члены которого были возведены в баронское и/или графское достоинство 48, 229

Струве, Василий Яковлевич (Фридрих Георг Вильгельм, 1793–1864), астроном, профессор Дерптского университета, основатель и первый директор Пулковской обсерватории, академик, член-учредитель РГО 249

Суворов, Александр Аркадьевич (1804–1882), светлейший князь, внук А. В. Суворова, прибалтийский генерал-губернатор (1848–1861), петербургский военный генерал-губернатор (1861–1866, после покушения Каракозова должность упразднена) 344, 370, 371

Суворов, Александр Васильевич (1730–1800), генералиссимус, граф Рымникский (1789), князь Италийский (1799), создатель русской военной теории 89

Суковниковы, кредиторы П. А. Анненкова 216

Сулима, Иосиф Иванович, вице-адмирал, архангельский военный губернатор и главный командир архангельского порта (1836–1842) 132

Сухтелен, Петр Корнилович (1751–1836), военный инженер, нидерландец (на русской службе с 1788 г.), генерал, генерал-квартирмейстер (1801–1808) 53

Т

Таллес, создатель усовершенствованного гигрометра 230

Танеев, Александр Сергеевич (1785–1866), статс-секретарь, управляющий I Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1832–1865) 216

Тизенгаузен, Богдан Карлович (1786–1854), барон, генерал-майор, начальник фельдъегерс кого корпуса (1814–1817), генерал-квартирмейстер резервной армии во время польского восстания 1830–1831 годов 186, 187

Тимашев, Александр Егорович (1818–1893), управляющий III Отделением и начальник штаба корпуса жандармов (1856–1861), министр внутренних дел (1868–1878) 286

Толокдновский, Образец, неустановленное лицо 24

Толстой, Лев Николаевич (1828–1910), граф, русский писатель 51, 73, 109, 110, 186

Толстой, Петр Александрович (до 1770–1844), граф, генерал от инфантерии, санкт-петербургский военный губернатор (1802–1805), командующий резервной армией во время подавления Первого польского восстания 185–190, 192

Толстые, графский род 33, 59

Толь, Карл Федорович (Карл Вильгельм фон, 1777–1842), генерал-квартирмейстер 1-й армии (1812), затем главной армии (октябрь 1812 г.) и Главного штаба (1815–1824), граф (1829) 70, 71, 82

Тотлебен, Эдуард Иванович (1818–1884), генерал-адъютант (1855), военный инженер, генерал от инженерных войск (1869), граф (1879), руководил инженерными работами во время обороны Севастополя (1854–1855), осадными работами под Плевной (1877), главнокомандующий на последнем этапе войны 1877–1878 годов 170

Травкин, Салтык, его послужильцами были предки Саблуковых 43

Трубецкая (урожд. Вейс), Софья Андреевна (1796–1848), дочь виленского полицмейстера А. С. Вейса, вторая жена князя В. С. Трубецкого (1812), фрейлина 69

Трубецкой, Василий Сергеевич (1776–1841), князь, генерал-адъютант, муж Софьи Андреевны Вейс 69

Трубецкой, Сергей Петрович (1790–1860), князь, декабрист 77, 79, 94, 95, 97, 100, 105, 106, 110, 116–120, 127, 144–148, 155, 389

Тургенев, Иван Сергеевич (1818–1883), русский писатель 345, 346, 387

Тургенев, Николай Иванович (1789–1871), экономист и публицист, декабрист, член Союза благоденствия и Северного общества, после восстания 14 декабря – в эмиграции 77, 398

Тучков (Морозов Тучко), Иван Борисович (? – не ранее 1485), боярин Ивана III, участник похода против Новгорода 24

Тучков, Павел Алексеевич (1803–1864), племянник героя войны 1812 года П. А. Тучкова (своего полного тезки), генерал, директор Военно-топографического депо (1843–1855), московский генерал-губернатор (1859–1864) 256

Тэер (Thaer), Альбрехт Даниэль (1752–1828), основоположник немецкой аграрной наук и, основатель сельскохозяйственной академии Мёглин (Möglin) к северо-востоку от Берлина 61, 62, 398

Тютчев, Федор Иванович (1803–1873), поэт, публицист, цензор и дипломат, член-корреспондент Императорской Академии наук (1857) 160, 350, 376

У

Уваров, Сергей Семенович (1786–1855), граф (1846), министр народного просвещения (1833–1849), президент Академии наук (1818–1855), автор формулы «православие – самодержавие – народность» 21, 24, 251

Удинцова, знакомая А. Н. Муравьева в 1812 году 69

Урусов, Александр Васильевич (1729–1813), князь, отчим Н. Н. Муравьева, второй муж Анны Андреевны Муравьевой (Волковой) 32, 39, 44, 45, 47–49, 51, 52, 58, 74–76, 104, 126, 181

Урусов, Семен Андреевич (ок. 1610–1657), князь, новгородский воевода (1645–1647), боярин (1655), участник русско-польской войны 1654–1667 годов 23

Устимович, Андрей Прокопьевич (1797(?)–1851), действительный статский советник, курский губернатор (1840–1850), отставлен с преданием суду 205

Ф

Федор Алексеевич, русский царь (1676–1682), старший брат Петра I 284

Федосова, Эльмира Петровна, доктор исторических наук (1988), ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, автор монографии «Граф М. Н. Муравьев-Виленский (1796–1866): жизнь на службе империи» (2015) 12, 18, 20, 398

Фельдбаум, Лейзер, шерешевский кагальный староста 198

Фердинанд I (1793–1875), австрийский император (1835–1848) 211

Фетков, Гредица, холоп Г. И. Муравьева 18

Фетков, Онисимко Гридин сын, холоп Ивана Муравья 18

Филарет (Дроздов, Василий Михайлович, 1782–1867), митрополит Московский и Коломенский (1826–1867). Академик по отделению русского языка и словесности; добился перевода Библии на русский язык (синодальный перевод) 164, 165, 170, 172, 330, 331, 345

Флиге, Карл Александрович, курский губернатор (май 1839 – ноябрь 1840) 205

Фонвизин, Михаил Александрович (1788–1854), племянник Д. И. Фонвизина, генерал-майор, декабрист 116, 118–120, 147, 148

Фонвизины, дворянский род 114

Фрейд (Freud), Зигмунд (1856–1939), австрийской невролог, создатель психоанализа 369

Фридрих-Вильгельм III, король прусский (1797–1840) 109

Фридрих Вильгельм IV, король прусский (1840–1861) 284

Фридрихс (урожд. Мерсье), Жозефина (1778–1824), многолетняя фаворитка великого князя Константина Павловича, его сожительница (1806–1820); в 1816 году получила русское дворянство и фамилию Александрова, в 1820 выдана замуж за А. С. Вейса 69

Х

Хованский, Николай Николаевич (1777–1837), князь, генерал-губернатор витебский, могилевский и смоленский (1823–1836), одновременно калужский генерал-губернатор (1823–1831) 181, 182, 187, 192

Ходкевич, граф, гродненский помещик 202

Христинек, Карл Людвиг (Логгин Захарович, 1732 или 1733–1792), художник-портретист, работал всю жизнь в Петербурге 39, 40, 392

Хрущов, Дмитрий Петрович (1816–1864), товарищ министра государственных имуществ (с 1856 г.), сторонник крестьянской реформы 271, 272, 340, 362, 398

Хрущов (Хрущёв), Александр Петрович (1806–1875), генерал-лейтенант, участник обороны Севастополя (1854–1855). В 1863–1864 годах подавлял восстание в Люблинской губернии; в 1866–1875 годах западносибирский генерал-губернатор 362

Худяков, Иван Александрович (1842–1876), член кружка ишутинцев, во время ссылки в Верхоянске изучал быт и фольклор якутов, составил якутско-русский словарь 372, 373, 395, 398, 399

Ц

Цейдлер, Иван Богданович (1777–1853), участник Итальянского и Швейцарского походов Суворова, русско-турецкой войны 1806–1812 годов и второго взятия Измаила (1809), с 1819 года – комендант Иркутска, иркутский гражданский губернатор (1821–1835) 129

Ч

Чарторыйские, литовско-польский княжеский род 309, 327

Чарторыйский (Czartoryski), Адам Ежи (Адам Адамович, 1770–1861), князь-Гедиминович, государственный деятель. Член Негласного комитета при Александре I, российский министр иностранных дел (1804–1806), в этот период составил план восстановления Речи Посполитой под российской эгидой. В 1830–1831 годах глава национального правительства в Варшаве, кандидат в польские короли. С 1831 года глава польской эмиграции в Париже. После кончины Адама Чарторыйского его в этом качестве сменил сын Владислав 313

Чевкин, Константин Владимирович (1803–1875), генерал-адъютант, главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями (1855–1862), председатель Комитета по делам Царства Польского (1872–1874) 285, 286

Черевин, Петр Александрович (1837–1896), в 1863–1865 годах офицер для особых поручений, затем начальник канцелярии М.Н. Муравьева, в 1866 году – его «правая рука» в следственной комиссии по делу Каракозова. Впоследствии глава III Отделения (март – август 1880 г.), товарищ министра внутренних дел и шефа жандармов (1880–1881), в царствование Александра III – генерал-адъютант, начальник личной охраны и личный друг императора 371, 399

Чернышев, Александр Иванович (1786–1857), граф (1826), светлейший князь (1841), член Следственной комиссии по делу декабристов, управляющий военным министерством (с 1827 г.), военный министр (1832–1852) (упомянут как «Управляющий военным министерством») 217

Чернышев, Григорий Иванович (1762–1831), граф, известный богач и бонвиван екатерининского и александровского времени. Из его дочерей Александра была замужем за декабристом Никитой Муравьевым, Наталья – за Н. Н. Муравьевым-Карским 89, 171

Чернышева, Надежда Григорьевна (1813–1853), сестра Натальи Чернышевой, ею одно время увлекался Анд. Н. Муравьев; в 1838 году вышла за полковника Г. А. Долгорукова 171

Чернышева, Наталья Григорьевна (1806–1888), см. Муравьева, Наталья Григорьевна Чернышевский, Николай Гаврилович (1828–1889), революционер, философ и писатель 325, 349, 372

Чертков, Григорий Александрович (1832–1900), обер-егермейстер, московский уездный предводитель дворянства, основатель Чертковской городской библиотеки. Женат на Софье Николаевне, младшей дочери Н. Н. Муравьева-Карского 90, 92

Чихачев, Петр Александрович (1808–1890), географ и геолог, исследователь Западной Сибири. Открыл Кузнецкий каменноугольный бассейн (1842), составил его первую геологическую карту 249

Чуковский, Корней Иванович (Корнейчуков, Николай, 1882–1969), русский и советский поэт и литературный критик 373, 399

Чулков, Николай Петрович (1870–1940), профессор, историк, архивист, специалист по генеалогии 26, 29, 103, 399

Ш

Шатобриан (Chateaubriand), Франсуа Рене де (1768–1848), французский поэт-романтик, крайний роялист 163

Шаховская, Варвара Михайловна (1792–1836), невеста декабриста Муханова 128, 131

Шаховская, Марфа Михайловна, см. Муравьева, Марфа Михайловна

Шаховская, Прасковья Михайловна, см. Муравьева, Прасковья Михайловна

Шаховская (урожд. Головина), Елизавета Сергеевна (1769–1831), княгиня, теща А.Н. Муравьева 126

Шаховские, княжеский род 29, 59, 81, 122, 126, 129

Шаховской, Андрей Федорович (ум. 1705), князь, первый в России генерал-квартирмейстер (1702–1705) 53

Шаховской, Валентин Михайлович (1801–1850), князь, шурин А. Н. Муравьева 128

Шаховской, Михаил Александрович (1758–1817), князь, тесть А. Н. Муравьева 123

Шаховской, Федор Петрович (1796–1829), князь, декабрист, один из авторов Статута тайного общества 105, 110, 116, 120

Шварц, Федор Ефимович (1783–1869), полковник, командир Семеновского полка (апрель – ноябрь 1820 г.), главный виновник «Семеновской истории» (1820) 140

Швейцер, Богдан Яковлевич (Каспар Готфрид, 1816–1873), астроном и географ, профессор Московского университета; с 1852 года астроном при Константиновском межевом институте 242

Шевченко, Тарас Григорьевич (1814–1861), поэт, художник и этнограф, классик украинской литературы 325

Шепелева, Мавра Егоровна (1708–1759), ближайшая подруга императрицы Елизаветы, с 1742 года замужем за П. И. Шуваловым 34

Шервашидзе, Михаил (Хамуд-бей, 1806–1866), последний владетельный князь Абхазии (1822–1864). Во время Крымской войны принимал у себя турецкого командующего Омер-пашу, игнорировал требования русского командования. В 1864 году был отстранен от власти и сослан, умер в Воронеже 88

Шереметев, Алексей Васильевич (1800–1857), сын В. П. и Н. Н. Шереметевых, член Союза благоденствия, с 1821 года отошел от тайных обществ, к суду не привлекался 121

Шереметев, Борис Петрович (1652–1719), фельдмаршал (1701), первым в России получил титул графа (1706), военачальник Северной войны 53

Шереметев, Василий Александрович (1795–1862), харьковский, черниговский, затем (1841–1843) петербургский губернатор, министр государственных имуществ (1856–1857); из-за болезни реально управлял министерством меньше двух месяцев 271

Шереметев, Василий Петрович (?–1808), муж Н. Н. Шереметевой 121

Шереметев, Сергей Дмитриевич (1844–1918), граф, историк, географ, общественный деятель, владелец усадьбы Кусково 172, 366, 399

Шереметев, Сергей Сергеевич (1821–1884), полковник кавалергардского полка, муж С. М. Муравьевой 366

Шереметева, Анастасия Васильевна, см. Якушкина, Анастасия Васильевна

Шереметева (урожд. Тютчева), Надежда Николаевна (1775–1850), теща М. Н. Муравьева-Виленского, тетка Ф. И. Тютчева, «духовная мать» Н. В. Гоголя 81, 91, 121, 122, 142, 149, 156, 259

Шереметева (урожд. Муравьева), Софья Михайловна (1833–1880), дочь М. Н. Муравьева-Виленского, замужем за С. С. Шереметевым 225, 260, 366

Шереметевы, дворянский род 59, 397

Шильдер, Николай Карлович (1842–1902), историк и военный, редактор журнала «Русская старина» (1892–1894), член-корреспондент Академии наук, автор трудов по истории России конца XVIII–XIX века 100, 101, 397

Шипов, Иван Павлович (1793–1845), член Союза спасения и Союза благоденствия, в 1820 году был произведен в полковники, в 1825 году командир лейб-гвардии Гренадерского полка, к суду не привлекался; генерал-майор (1828) (упоминается также как «полковник Шипов») 109, 180, 183

Шипов, Сергей Павлович (1789 или 1790–1876), военный и государственный деятель, генерал от инфантерии (с 1843 г.), сенатор. Генерал-майор (июль 1825 г.), генерал-адъютант (15 декабря 1825 г.), казанский губернатор (1841–1846) (в показаниях Трубецкого упоминается также как «генерал Шипов») 95, 109, 183

Штейнберг, Осей Наумович (Овсей Менахимович, 1830–1908), казенный раввин Вильны, экзегет, составил грамматику иврита и комментарии к религиозным книгам. Сторонник Хаскалы – еврейского варианта Просвещения (равноправие без отказа от религии). Перевел на русский язык Пятикнижие, исторические книги Ветхого Завета, переводил еврейских поэтов на русский и немецкий языки 356, 399

Шувалов, Иван Иванович (1727–1797), фаворит императрицы Елизаветы, двоюродный брат П. И. Шувалова, основатель Московского университета и Академии художеств 34

Шувалов, Петр Иванович (1711–1762), граф (1746), двоюродный брат И. И. Шувалова, фактический правитель в последние годы правления Елизаветы 34, 35, 37, 53

Шуйский, Василий Иванович (1552–1612), князь, русский царь (1606–1610) 27

Щ

Щеголев, Павел Елисеевич (1877–1931), историк, пушкинист, один из создателей Общества памяти декабристов (1917) и Музея революции, автор книги «Декабристы» (1926) 147, 399

Щитт, Иоанн Баптист, могилевский католический прелат 184

Э

Эйлер (Euler), Леонард (1707–1783), математик, механик, физик, астроном, член Петербургской и Берлинской академий наук, автор двухтомной монографии «Универсальная арифметика» (первое издание – на русском языке, 1768–1769); ставил своей задачей подготовкой в России собственных научных кадров 55

Энгельгардт, Александр Николаевич (1832–1893), агрохимик, социолог и публицист-народник 291, 292, 399

Энгельс, Фридрих (1820–1895), один из основоположников марксизма, друг К. Маркса и соавтор ряда его трудов 206, 311, 393

Ю

Юсупов, Николай Борисович (1750–1831), князь, министр Департамента уделов (1800–1816), коллекционер произведений искусства, меценат, владелец усадьбы Архангельское 265

Я

Яблонский – видимо, Александр Александрович Яблоновский (Alexander Walerian Jabłonowski, 1829–1913), историк и этнограф, во время восстания 1863 года примыкал к «красным» (радикалам). Его отряд действовал на Волыни сначала в составе сил Эдмунда Ружицкого, а затем самостоятельно до конца июня 1863 года 326

Яблочков, Михаил Тихонович (1848–1906), русский историк, специалист по генеалогии Тульской губернии 20, 391

Яков Захарьевич (Кошкин-Захарьин, ум. 1511), боярин, наместник Ивана III в Новгороде, дядя Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина – предка Романовых 16

Якушкин, Иван Дмитриевич (1793–1857), декабрист 77, 94–96, 100, 105, 108, 110, 114, 116, 117, 119, 120, 142, 144, 148, 149, 156, 260, 372, 399

Якушкина (урожд. Шереметева), Анастасия Васильевна (1807–1846), дочь В. П. Шереметева и Н.Н. Тютчевой, сестра жены М.Н. Муравьева-Виленского, жена И. Д. Якушкина 121, 149, 156

Иллюстрации

Вид на урочище Сойкино и Финский залив. Здесь «у самого моря» были испомещены Муравьевы по прибытии на Новгородские земли в конце XV столетия. Ныне это территория сельского поселения Вистино Кингисеппского района Ленинградской области. Фото 2019

Николай Ерофеевич Муравьев – дед М.Н. Муравьева

Михаил Иванович Мордвинов – дед М.Н. Муравьева по материнской линии

Церковь Николая Чудотворца в селе Мроткино, куда был перенесен прах Н.Е. Муравьева. Ныне Батецкий район Новгородской обл. Фото 2019

Бабка М.Н. Муравьева Анна Андреевна Муравьева (в девичестве Волкова, во втором браке Урусова). Достоверного изображения бабки М.Н. Муравьева по материнской линии, его крестной матери Е.А. Мордвиновой, найти не удалось

Николай Николаевич Муравьев – отец М.Н. Муравьева

Александра Михайловна Муравьева (урожденная Мордвинова) – мать М.Н. Муравьева

Александр Николаевич Муравьев – брат М.Н. Муравьева

Николай Николаевич Муравьев (Карский) – брат М.Н. Муравьева

Андрей Николаевич Муравьев – брат М.Н. Муравьева. Достоверных изображений умершей в девичестве сестры Софьи и младшего брата Сергея найти не удалось

Братья Муравьевы. Этот рисунок заимствован из фонда Н.Н. Муравьева в Отделе письменных источников ГИМ. Имевшаяся на рисунке карандашная надпись стерта и его атрибуция как изображения Муравьевых – под вопросом. Однако примерное соответствие возраста изображенных юношей с возрастом братьев в 1812 году, внешнее сходство лиц в окнах с Александром и Николаем, а также некоторые детали изображений (например, короткая шпага (или палаш) в руках молодого человека в штатском – предположительно Михаила Муравьева) косвенно подтверждают, что перед нами любительская зарисовка эпизода совместного пребывания братьев в Сырце в 1812 году, подробно описанного Николаем в Записках. Четвертый герой рисунка и, вероятно, его автор – путешествовавший вместе с Муравьевыми их сверстник и друг Михаил Колошин

Кн. П.М. Волконский – патрон Общества математиков, а позже Училища колонновожатых, фактический основатель Российского генерального штаба

Великий князь Константин Павлович – брат Александра I и на тот момент наследник российского престола. В 1812 году командовал 5-м Гвардейским корпусом, к штабу которого были прикомандированы братья Муравьевы

Д.Д. Курута – в 1812 году обер-квартирмейстер (начальник штаба) 5-го Гвардейского корпуса, личный друг и доверенное лицо великого князя, непосредственный начальник братьев Муравьевых. Впоследствии – граф и генерал от инфантерии

Л.Л. Беннигсен – генерал от кавалерии, на момент Бородинской битвы – начальник Генерального штаба русской армии. Именно он приказал унести раненого Михаила с поля битвы и тем спас ему жизнь

Н.М. Муравьев, С.П. Трубецкой – в 1816 году они вместе с Ал.Н. Муравьевым инициировали создание первого тайного общества – Союза спасения

Пелагея Васильевна Муравьева (урожденная Шереметева) – жена М.Н. Муравьева

Церковь Покрова Богородицы в имении Н.Н. Шереметевой. В этом храме в 1818 году были обвенчаны Михаил Муравьев и Пелагея Шереметева.Фото 2019

Дети М.Н. и П.В. Муравьевых: Николай (?); Леонид; Софья (в замужестве Шереметева). Изображения третьего сына, Василия, найти не удалось

Министр финансов Е.Ф. Канкрин и его супруга Е.З. Канкрина (урожденная Муравьева)

Князь Н.Н. Хованский, генерал от инфантерии, генерал-губернатор Витебской, Могилевской и Смоленской губерний. Непосредственный начальник М.Н. Муравьева в период его службы Могилевским гражданским губернатором

П.А. Толстой, генерал от инфантерии, в 1830–1831 годах в должности командующего Резервной армии руководил подавлением польского восстания в северо-западных губерниях. Его распоряжением М.Н. Муравьев был прикомандирован к штабу для организации политического сыска и восстановления государственного управления на мятежных территориях

Доходный дом Есаулова на Кабинетской улице, в котором Муравьевы проживали в Санк-Петербуге до 1857 года. Фото 2019

Кабинет министра финансов Е.Ф. Канкрина в Министерском корпусе на Дворцовой площади Санкт-Петербурга. Здесь регулярно бывал с докладами М.Н. Муравьев в период своей работы в Минфине. Интерьер и обстановка в подлинном помещении кабинета воссозданы по историческим документам. Фото 2019

П.Д. Киселев – «начальник штаба по крестьянской части» Николая I, разработчик реформы казенной деревни, создатель и первый руководитель Министерства государственных имуществ. Его решением М.Н. Муравьев, в то время курский губернатор, как опытный и успешный практик привлекался к разработке концепции реформы

Ф.П. Литке – инициатор создания и первый вице-президент Русского географического общества. М.Н. Муравьев был его преемником на этом посту

Образец карты специального межевания. В течение 20 лет М.Н. Муравьев в качестве директора Межевого корпуса руководил межевым делом в Российской империи

«Удельный дом» на Литейном проспекте. Здесь с 1857 года располагался Департамент уделов. Здесь же после назначения директором Департамента проживал М.Н. Муравьев с семьей. На фотографии 2019 года вид парадного подъезда «Удельного дома» из окна квартиры Н.А. Некрасова, расположенной на противоположной стороне Литейного проспекта

А.А. Зеленой – товарищ (заместитель) министра госимуществ, друг и доверенное лицо М.Н. Муравьев, его преемник на посту министра

С.С. Ланской – министр внутренних дел, в 1857 году вместе с М.Н. Муравьевым представил на высочайшее рассмотрение концепцию постепенного освобождения крестьян через арендные отношения, без нарушения права собственности помещиков на землю

Здания Министерства государственных имуществ на Исаакиевской площади. Фото 2019

Н.А. Милютин – основной идеолог концепции освобождения крестьян с землей, выкупаемой у помещиков, поддержанной в конце концов императором

Вел. кн. Константин Николаевич – младший брат Александра II, главный поборник концепции Н.А. Милютина и противник М.Н. Муравьева и его концепции крестьянской реформы

П.А. Черевин – после отъезда из Вильны первого директора канцелярии генерал-губернатора Н.Г. Лашкарева (достоверного изображения которого, к сожалению, не удалось найти), фактически исполнял эту должность, был «правой рукой» М.Н. Муравьева. В последствие П.А. Черевин – начальник охраны и личный друг Александра III

И.П. Корнилов – попечитель Виленского учебного округа, единомышленник и активный проводник муравьевской политики русификации Северо-Западного края

Д.А. Милютин – на момент восстания 1863 года военный министр, постоянная и эффективная поддержка которого, по отзывам М.Н. Муравьева, была важнейшей предпосылкой быстрого подавления мятежа

П.А. Валуев – в 1857–1860 годах сотрудник и выдвиженец М.Н. Муравьева. В 1863 году – министр внутренних дел, поддержка которого была не менее важна для быстрого подавления мятежа, но, по отзывам МНМ, менее добросовестна и эффективна

Митрополит Московский Филарет (Дроздов) – вдохновитель народной молитвенной поддержки борьбы с мятежниками в Северо-Западном крае

М.Н. Катков, издатель «Московских Ведомостей» – последовательный критик либерального и пропагандист имперского взгляда на события в Северо-Западном крае и Царстве Польском в 1863–1864 годах

Приобретенный М.Н. Муравьевым в 1863 году дом на Сергиевской ул. (ныне ул. Чайковского, дом 55), в котором он жил с семьей в последние годы жизни. Фото 2019

Руины церкви архангела Михаила в имении М.Н. Муравьева в Сырце. Деревянная церковь на этом месте была построена на средства владельца в память о русских солдатах, погибших при подавлении мятежа 1863–1864 годов, и освящена при участии М. Н. Муравьева накануне его скоропостижной кончины 29 августа 1866 года. Повторена в камне при наследниках М.Н. Муравьева. Фото 2019

Часовня над могилами М.Н. Муравьева, его жены и дочери на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге

Внук М.Н. Муравьева гр. Николай Леонидович Муравьев в бытность его вологодским вице-губернатором, позже полтавский и московский губернатор. Фото в рабочем кабинете 1901 или 1902 года. Над головой – портрет отца – Л.Н. Муравьева. На столе портреты деда, М.Н. Муравьева, и дочерей Елены и Ирины

Примечания

1

[Покровский М. Н.] Муравьев, граф, Михаил Николаевич // Энциклопедический словарь Т-ва «Бр. А. и И. Гранат и К°» / под ред. проф. Ю. С. Гамбарова, проф. В. Я. Железнова, проф. М. М. Ковалевского [и др.]. Изд. 7-е. М.: Т-во «Бр. А. и И. Гранат и К°», [1916]. Т. 29. Стб. 397–399.

(обратно)

2

Нечкина М. В. Священная артель: Кружок Александра Муравьева и Ивана Бурцова. 1814–1817 // Декабристы и их время: материалы и сообщения / АН СССР, Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом); под ред. М. П. Алексеева, Б. С. Мейлаха. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 164.

(обратно)

3

См. статьи М. Д. Долбилова: Конструирование образов мятежа: политика М. Н. Муравьева в Литовско-Белорусском крае в 1863–1865 гг. как объект историко-антропологического анализа // Actio Nova 2000: сб. науч. ст. / отв. ред. А. И. Филюшкин. М.: Глобус, 2000. С. 338–408; Консервативная программа М. Н. Муравьева в реформаторском аспекте // современность: мат-лы международ. науч.-практ. конф. М.: РОССПЭН, 2001; Культурная идиома возрождения России как фактор имперской политики в Северо-Западном крае в 1863–1865 гг. // Ab Imperio. Казань, 2001. № 1–2; М. Н. Муравьев и освобождение крестьян: проблема консервативно-бюрократического реформаторства // Отечественная история. 2002. № 6. С. 67–90; «…Считал себя обязанным в сем участвовать». Почему М. Н. Муравьев не отрекся от «Союза благоденствия» // Декабристы: актуальные проблемы и новые подходы. М.: РГГУ, 2008. С. 195–215.

(обратно)

4

Ананьев С. В. М. Н. Муравьев-Виленский: политическая биография: дис. … канд. ист. наук. Саратов: Саратов. гос. тех. ун-т, 2007.

(обратно)

5

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нем мятежа. 1863–1866 гг. / сост., вступ. ст., коммент. К. В. Петрова. М.: Пашков Дом, 2008.

(обратно)

6

Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском / сост., предисл. и коммент. С. В. Лебедева; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Ин-т рус. цивилизации, 2014. (Русская биографическая серия).

(обратно)

7

Федосова Э. П. Граф М. Н. Муравьев-Виленский (1796–1866): Жизнь на службе империи / Ин-т рос. истории РАН. М.: Изд. центр ИРИ РАН, 2015.

(обратно)

8

Муравьев С. Н., Силаева М. Н., Якушкина М. М. Выставка, посвященная 500-летию рода декабристов Муравьевых и Муравьевых-Апостолов: каталог. М.: Изд. авторов, 1990 (компьютерный набор). Титул. лист.

(обратно)

9

Зимой 1488/89 г.

(обратно)

10

Софийская первая летопись. Б. Окончание списка царского II.

(обратно)

11

Полное собрание русских летописей, изданное по высочайшему повелению Археографической комиссией. СПб.: Изд. Археографической комиссии, 1841. Т. 6: VI. Софийские летописи. Факс. изд.: в тип. Эдуарда Праца. СПб., 1853. С. 37. Далее – ПСРЛ с указанием номера тома.

(обратно)

12

1489 г.

(обратно)

13

ПСРЛ 6. С. 238–239.

(обратно)

14

Жизнь графа М. Н. Муравьева, в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно: биогр. очерк, сост. Д. А. Кропотовым. СПб.: в тип. В. Безобразова и Кº, 1874. С. 1.

(обратно)

15

Туманик Е. Н. Александр Николаевич Муравьев: Начало политической биографии и основание первых декабристских организаций / Ин-т истории СО РАН. Новосибирск, 2006. С. 47.

(обратно)

16

Федосова Э. П. Указ. соч. С. 15; «Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 7–8; Туманик Е. Н. Указ. соч. С. 47.

(обратно)

17

Записная книга крепостным актам XV–XVII веков, явленным в Новгороде дьяку Алябьеву / Изд. Археогр. комиссии // Русская историческая библиотека. СПб.: Синод. тип., 1898. Т. 17 (сборный). Стб. 21. № 62. Л. 22 рукописи.

(обратно)

18

Там же. Стб. 57. № 163. Л. 62 рукописи.

(обратно)

19

Энциклопедический словарь. Изд. Ф. А. Брокгауза и Н. А. Эфрона. СПб., 1897. Т. ХХ. Стб. 195; Большая энциклопедия в 62 томах. М.: Терра, 2006. Т. 31. С. 103; Большая Российская энциклопедия. М.: БРЭ, 2013. Т. 21. С. 459.

(обратно)

20

ПСРЛ 6. С. 36. Софийская первая летопись. Б. Окончание списка царского II.; ПСРЛ 8. С. 215. Летопись по Воскресенскому списку. Разночтение: под городом.

(обратно)

21

ОР ГИМ. Увар. № 604. Разрядные книги – государев разряд 2-й редакции 1585 г. (по классификации Буганова В. И.) с записями за 1448–1585 гг. и выпись из писцовых книг Водской пятины письма Дмитрия Китаева об испомещении послужильцев («поганая книга»).

(обратно)

22

См. также: Дела Тайного Приказа. Кн. 2. Стб. 30–31.

(обратно)

23

Выписка из писцовых книг Дмитрия Китаева о волостях и деревнях по Новгородскому уезду за 1500 г. (рукопись XVI в., 11 л. Л. 11) // Дела Тайного Приказа. Кн. 2 / Изд. Имп. Археогр. комиссии. СПб.: Тип. Гл. упр. уделов, 1908. (Русская историческая библиотека. Т. 22).

(обратно)

24

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 8.

(обратно)

25

Федосова Э. П. Указ. соч. С. 15.

(обратно)

26

Новгородские писцовые книги, изданные археографической комиссией. СПб., 1868. Т. 3. Переписная оброчная книга Вотской пятины, 1500 года. Первая половина. Стб. 522–524.

(обратно)

27

Там же. Стб. 117.

(обратно)

28

Муравьев М. В. Муравьевы. 1488–1893. Ревель: Тип. «Ревельских известий», 1893. С. 5.

(обратно)

29

Там же. С. 29.

(обратно)

30

Выписка из писцовых книг Дмитрия Китаева. Л. 11 рукописи. Стб. 30–31.

(обратно)

31

Ключевский В. О. Сочинения: в 8 т. / [подг. к печати и коммент. В. А. Александрова и А. А. Зимина]. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 2. Курс русской истории. Ч. 2. С. 202.

(обратно)

32

Новгородские писцовые книги, изданные археографической комиссией. СПб., 1868. Т. 3. Переписная оброчная книга Вотской пятины, 1500 года. Первая половина. Стб. 122.

(обратно)

33

Там же. Стб. 520.

(обратно)

34

Базилевич К. В. Новгородские помещики из поселенцев в конце XV в. // Исторические записки. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1945. № 14. С. 62–80.

(обратно)

35

ОР РГБ. Ф. 330. Карт. 3. Ед. хр. 33.

(обратно)

36

Там же. Л. 1 об.

(обратно)

37

Разрядная книга 1478–1631 гг. Список Нефимонова (ОР ГИМ. Ф. 218. № 1451).

(обратно)

38

ОР РГБ. Ф. 330. Карт. 3. Ед. хр. 33. Л. 2.

(обратно)

39

Там же. Л. 7.

(обратно)

40

Ключевский В. О. Сочинения: в 8 т. Т. 6. Специальные курсы. С. 395–396.

(обратно)

41

Записная книга крепостным актам XV–XVII веков, явленным в Новгороде дьяку Алябьеву / Изд. Археогр. комиссии // Русская историческая библиотека. СПб.: Синод. тип., 1898. Т. 17 (сборный). Стб. 103. № 289. Л. 113 об. рукописи.

(обратно)

42

Чулков Н. П. Генеалогия декабристов Муравьевых // Русский евгенический журнал. М.; Л.: Госиздат, 1927. Т. V. Вып. 1. С. 3.

(обратно)

43

Временник Императорского Московского общества истории и древностей российских. Кн. 6. М., 1850. С. 15.

(обратно)

44

Там же. С. 8–9.

(обратно)

45

Там же. С. 55.

(обратно)

46

Поручные записи по Новгородских помещиках и помещицах о неотъезде их из своих поместий за Новгородский рубеж. 1613 нояб. 20; 1614 янв. 17 // Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е. И.В. Канцелярии, 1846. Т. 2. С. 18. Поручные записи по Новгородских помещиках и помещицах о неотъезде их из своих поместий за Новгородский рубеж. 1613 нояб. 20; 1614 янв. 17.

(обратно)

47

Чулков Н. П. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

48

Селин А. А. Григорий Никитич Муравьев. Кто создавал условия непрерывной жизни // Ладога – первая столица Руси. 1250 лет непрерывной жизни: сб. статей. СПб.: Нестор-История, 2003. С. 125–136.

(обратно)

49

Иванов П. И. Обозрение писцовых книг по Новогороду и Пскову. М.: В тип. Правительствующего Сената, 1841. С. 52–53.

(обратно)

50

Акты Московского государства, изданные Императорской Академией наук. Т. III. Разрядный Приказ. Московский стол. 1660–1664. СПб.: Тип. Имп. Акад. наук, 1901. С. 562, 565, 568.

(обратно)

51

Записки М[атвея] А[ртамоновича] Муравьева / публ., вступ. ст. Т. Г. Дмитриевой [и др.] // Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: альманах. М.: Студия ТРИТЭ; Рос. архив, 1994. [Т.] 5. С. 8.

(обратно)

52

Висковатов А. В. Краткая история Первого кадетского корпуса 1731–1831. СПб., 1832.

(обратно)

53

Именной список всем бывшим и ныне находящимся в Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе штаб-обер-офицерам и кадетам <…> СПб.: При Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе, 1761. Ч. I.

(обратно)

54

Записки М[атвея] А[ртамоновича] Муравьева. С. 63.

(обратно)

55

Туманик Е. Н. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

56

Полное собрание законов Российской Империи (далее – ПСЗРИ с указанием номера собрания (1 или 2) и тома). [Собр. 1] СПб.: Тип. II Отд. Соб. Е. И.В. Канцелярии, 1830. Т. V. № 3006. 30 марта 1716 г. Устав воинский. Гл. XXV. С. 237.

(обратно)

57

ОР РГБ. Ф. 344. № 440-6. Л. 4–9 об. Документы канцелярии строения государственных дорог за 1764–1780 гг.

(обратно)

58

Там же.

(обратно)

59

Там же: Л. 8 об.–9.

(обратно)

60

Записки М [атвея] А[ртамоновича] Муравьева. С. 63.

(обратно)

61

ОР РГБ. Ф. 344. № 440-6. Л. 4.

(обратно)

62

Иванов П. И. Опыт исторического исследования о межевании земель в России. М.: В тип С. Селивановского, 1846. С. 59.

(обратно)

63

ПСЗРИ 1. XVII. С. 1095.

(обратно)

64

Из прошлого: Исторические материалы Лейб-гвардии Семеновского полка / [сост. А. В. Павлов и др.]. СПб.: Товарищество Р. Голике и А. Вильборг, 1911. С. 120.

(обратно)

65

Из писем Я.И. Булгакова из Москвы в Неаполь к старшему сыну его Александру Яковлевичу. 1804. 11 апр. // Русский архив 1898. 4: 529.

(обратно)

66

Записки Н. Н. Муравьева-Карского // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 9–12. Ч. 1–2. С. 23.

(обратно)

67

Записки Нейендаля о временах действия в Риге общего городового положения с 1783 по 1797 год. Второй отдел. Материалы для летописи Риги с 1783 по 1797 год // сборник матлов и статей по истории Прибалтийского края. Рига, 1883. Т. 4. С. 390 (примеч. Экардта: «Граф Броун, шотландец по рождению, был с 1763 г. главным начальником лифляндского герцогства»), 392 (примеч. переводчика: «…лифляндским генерал-губернатором он (Броун) был назначен не в 1763 году, а 1 марта 1762 года»), 430 (Броун упоминается как губернатор весной 1791 года).

(обратно)

68

Косолапов Б. А. О портретах семьи Волковых работы К. Л. Христинека // Памятники культуры: Новые открытия. Л.: Наука, 1984. С. 334–345.

(обратно)

69

Именной список всем бывшим и ныне находящимся в Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе штаб-обер-офицерам и кадетам… Ч. I. С. 234.

(обратно)

70

Мордвинов С. И. Родословие фамилии адмирала Мордвинова: [в 10 т.] / публ. и примеч. В. А. Бильбасова // Архив графов Мордвиновых. Спб.: Тип. Скороходова, 1901. Т. 2.

(обратно)

71

Жизнь графа М. Н. Муравьева… C. 34–35.

(обратно)

72

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 32.

(обратно)

73

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 20.

(обратно)

74

Письма Муравьева (Виленского), гр. Михаила Николаевича, к Корсаковой (ур. Мордвиновой) Софье Николаевне, 1805 г. // ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 111. № 2 1. Л. 15–15 об.

(обратно)

75

Там же. Л. 8 об.

(обратно)

76

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 44.

(обратно)

77

Корсаков Семен Николаевич. Дневные записи 1808 и 1809 гг. [дневник] // ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 11. № 1. Л. 45.

(обратно)

78

Корсаков Семен Николаевич. Дневные записи 1808 и 1809 гг. [дневник]. Л. 85–86;

(обратно)

79

Там же.

(обратно)

80

ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 11. № 1. Л. 86 об.–87 об.

(обратно)

81

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 46.

(обратно)

82

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 20.

(обратно)

83

Глиноецкий Н. П. История русского генерального штаба: в 2 т. СПб.: Тип. Штаба войск гвардии и Петерб. воен. окр., 1883. Т. 1: 1689–1825. С. 41.

(обратно)

84

Муравьев А. [Александр] Н. Сочинения и письма / изд. подг. Ю. В. Герасимовой, С. В. Думиным; гл. ред. акад. М. В. Нечкина. Иркутск: Вост. – Сиб. кн. изд-во, 1986. (Полярная звезда). С. 156–157.

(обратно)

85

Там же. С. 74.

(обратно)

86

Там же. С. 158.

(обратно)

87

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 57–60.

(обратно)

88

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 71.

(обратно)

89

Путята Н. В. Генерал-майор Н. Н. Муравьев. СПб.: Тип. Э. Праца, 1852. С. 14, 16, 17.

(обратно)

90

Басаргин Н. В. Воспоминания // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1868. № 6.

(обратно)

91

М. П. [Покровский М. Н.] Муравьев, граф, Михаил Николаевич. Стб. 398.

(обратно)

92

Тэер А. Д. Основания рационального сельского хозяйства / пер. [и предисл.] С. А. Маслова; авт. примеч. [и предисл.]: Н. Н. Муравьев; Е. Крюд. М.: Универ. тип., 1830. Кн. 1–2. С. VIII–IX.

(обратно)

93

Тэер А. Д. Указ. соч. С. XX.

(обратно)

94

Там же. С. 96.

(обратно)

95

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 30.

(обратно)

96

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

97

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 36.

(обратно)

98

Там же. С. 86.

(обратно)

99

Там же. С. 36.

(обратно)

100

Там же.

(обратно)

101

Муравьев Н. Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. / сост., вступит. ст. и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1898. С. 89, примеч. авт.

(обратно)

102

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 54.

(обратно)

103

Там же. С. 62.

(обратно)

104

Там же. С. 63.

(обратно)

105

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

106

Глиноецкий Н. П. Указ. соч. С. 260.

(обратно)

107

Исторический очерк возникновения и развития в России Генерального штаба до конца царствования императора Александра I включительно / ред. ген. – майор Н. П. Михневич; сост. П. А. Гейсман. СПб.: Тип. т-ва М. О. Вольф, 1902. Ч. 1. Кн. 2. Отдел 1. Гл. IV. Свита Е. И. В. по квартирмейстерской части в 1810–1814 гг. (Столетие военного министерства. 1802–1902. IV. Главный штаб). С. 320.

(обратно)

108

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 240.

(обратно)

109

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 115.

(обратно)

110

Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 341.

(обратно)

111

Тургенев Н. И. Россия и русские // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. М.: Правда, 1989. С. 271–273.

(обратно)

112

Из эпистолярного наследия декабристов: Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому. М.: Гос. ист. музей, 1975. Т. 1. С. 5.

(обратно)

113

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 11.

(обратно)

114

Там же. С. 83.

(обратно)

115

Там же. С. 77.

(обратно)

116

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 70–71.

(обратно)

117

Там же. С. 71.

(обратно)

118

Нечкина М. В. Движение декабристов / АН СССР, Ин-т истории. М.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 1. С. 125–131.

(обратно)

119

Бокова В. М. Эпоха тайных обществ: Русские общественные объединения первой трети XIX в. М.: Реалии-Пресс, 2003. С. 95–97.

(обратно)

120

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

121

Там же. С. 73–74.

(обратно)

122

Schoenbeck E. Aeldst, yngst eller mittemelan. Din placering I syskonskaran och hur den paverkar dig. Leck: CPI Clausen & Bosse, 2012. P. 126–132, 154–156.

(обратно)

123

[Муравьев (Карский) Н. Н.] Записки. 1848–1850 гг. // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 476. Л. 12.

(обратно)

124

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году: Записки. 1865 г. Предисловие (машинописная копия с оригинала 1865 г.). Тетр. I–VII (рукописная копия с оригинала 1865 г.) // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 492. Л. 5.

(обратно)

125

См., напр.: Подольская И. И. Николай Николаевич Муравьев // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. / сост., вступит. ст. и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1989. С. 61.

(обратно)

126

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 90.

(обратно)

127

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 349. Л. 75–75 об.

(обратно)

128

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 356. Л. 159–160 об.

(обратно)

129

[Муравьев (Карский) Н. Н.] Записки 1848–1850 гг. // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 476. Л. 48–49.

(обратно)

130

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году.

(обратно)

131

Дело Н. М. Муравьева. Историческое обозрение хода общества // Восстание декабристов: материалы (далее – ВД с указанием номера тома) / Центрархив; под общ. ред. и с предисл. М. Н. Покровского. М.; Л.: Гос. изд-во, 1925. Т. 1. (Мат-лы по истории восстания декабристов). С. 305.

(обратно)

132

Дело И. Д. Якушкина // ВДЗ. С. 54, 55.

(обратно)

133

Якушкин И. Д. Записки. М.: Тип. Об-ва распространения полезных книг, арендованная В. И. Вороновым, 1905. С. 6.

(обратно)

134

Дело кн. С. Трубецкого // ВД 1. С. 9.

(обратно)

135

Дело П. И. Пестеля // ВД 4. С. 100.

(обратно)

136

Грибовский М. К. Записка о тайных обществах в России // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1875. № 3. С. 423–433.

(обратно)

137

Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

138

Грибовский М. К. Указ. соч. С. 429.

(обратно)

139

Дело А. Н. Муравьева // ВД 3. С. 8.

(обратно)

140

Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Мнение русского гражданина. Избранная публицистика. М.: Юрайт, 2018. С. 230.

(обратно)

141

Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 11.

(обратно)

142

ОР РНБ. Ф. 859 (Н. К. Шильдер). Карт. 38. № 15. Л. 19. Цит. по: Андреева Т. В. Тайные общества в России в первой трети XIX в.: правительственная политика и общественное мнение / Рос. акад. наук; С.-Петерб. ин-т истории. СПб.: Лики России, 2009. С. 207–208.

(обратно)

143

Пресняков А. Е. Тайные общества и общественно-политические воззрения декабристов // 100-летие восстания декабристов: сб. статей и документов журн. «Каторга и ссылка» / Всесоюз. о-во политкаторжан и ссыльнопоселенцев. М.: Изд. о-ва политкаторжан, 1927 [обл. 1928]. C. 35.

(обратно)

144

Грибовский М. К. Указ. соч. С. 430.

(обратно)

145

Строев П. М. Ключ к Истории государства Российского Н. М. Карамзина. М.: В тип.

С. Селивановского, 1836. Ч. 1: [Указатель имен личных]. С. 251

(обратно)

146

Чулков Н. П. Указ. соч. С. 3–20.

(обратно)

147

Дело С. Муравьева-Апостола // ВД 4. С. 256.

(обратно)

148

Дело И. Д. Якушкина // ВД 3. С. 49.

(обратно)

149

Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск: Вост. – Сиб. книжное изд-во, 1984. С. 177.

(обратно)

150

Записки князя С. П. Трубецкого. Издание его дочерей. СПб.: [Сириус], 1906 (обл. 1907). С. 13.

(обратно)

151

Нечкина М. В. Движение декабристов. Т. 1. С. 162–165.

(обратно)

152

Дело П. И. Пестеля // ВД 4. С. 100.

(обратно)

153

Там же.

(обратно)

154

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 201–202.

(обратно)

155

ВД 17. С. 27.

(обратно)

156

Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 17.

(обратно)

157

Der Tugendbund. Aus den hinterlassenen Papieren des Mitstifters Prof. Dr. Hans Friedrich Gottlieb Lehmann / Hrg. von Prof. August Lehmann. Berlin: Haude– und Spener’sche Buchhandlung, 1867. С. 149–192.

(обратно)

158

Руссо Ж.-Ж. Статья о политической экономии или государственном благоучреждении / переведена из Энциклопедии [А. И. Лужковым]. СПб.: при Имп. Акад. наук, 1777. С. 11, 18, 30.

(обратно)

159

Екатерина II, имп. Наказ Ея Императорскаго Величества Екатерины Вторыя, Самодержицы Всероссийския, данный Коммиссии о сочинении проэкта новаго уложения, с принадлежащими к тому приложениями. [М.: Печатан при Сенате, 1767]. Ч. I, параграф 2.

(обратно)

160

Законоположение Союза благоденствия // А. Н. Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. Изд. 2-е, пересмотр. и дополн. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1885. Приложение IV к гл. VII. С. 506.

(обратно)

161

Законоположение Союза благоденствия. С. 509.

(обратно)

162

Законоположение Союза благоденствия. С. 507.

(обратно)

163

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 198, примеч. 38.

(обратно)

164

Нечкина М. В. Священная артель… С. 169.

(обратно)

165

Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 10.

(обратно)

166

Дело Н. М. Муравьева. Историческое обозрение хода общества // ВД 1. С. 306, 307.

(обратно)

167

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 111.

(обратно)

168

Дело П. И. Пестеля // ВД 4. С. 102.

(обратно)

169

Дело Н. М. Муравьева. Историческое обозрение хода общества // ВД 1. С. 306.

(обратно)

170

ВД 1. С. 48.

(обратно)

171

«…[У]меренная группа членов Союза [спасения], возглавляемая Михаилом Муравьевым и Трубецким, стремилась организовать общество на иных началах. Она высказывалась против статута Пестеля и хотела превратить Союз в мирную организацию, которая должна действовать не силой оружия, а силой общественного мнения. <…> Вместо прежнего заговорщицкого, конспиративного Союза спасения возник мирный, полулегальный Союз благоденствия» (Бурджалов Э. Н. История СССР. Первая половина XIX в. Ч. 2 / Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б). М.: 2-я тип. Упр. воен. изд-ва Мин-ва ВС Союза ССР им. К. Ворошилова, 1946. С. 167).

(обратно)

172

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 152.

(обратно)

173

ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 2об.

(обратно)

174

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 152.

(обратно)

175

Там же. С. 154.

(обратно)

176

Там же. С. 152–153.

(обратно)

177

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 208.

(обратно)

178

ОР РНБ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 2925. Л. 5–5об. Цит. по: Туманик Е. Н. Указ. соч. С. 288.

(обратно)

179

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 230.

(обратно)

180

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 211.

(обратно)

181

Там же. С. 268–269.

(обратно)

182

Там же. С. 242.

(обратно)

183

ВД 3. С. 6, 10.

(обратно)

184

Там же. С. 10–11.

(обратно)

185

Там же. С. 21–22.

(обратно)

186

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 280.

(обратно)

187

Там же. С. 280–281.

(обратно)

188

Штрайхер С. Кающийся декабрист // Красная новь. 1925. № 10. Нояб. С. 155.

(обратно)

189

Россия под надзором: отчеты Третьего отделения 1827–1869. М.: Рос. Фонд культуры [и др.], С. 23.

(обратно)

190

Из письма графа М. С. Воронцова к С. Д. Нечаеву. Алупка, 31 марта 1836 г. // Из бумаг С. Д. Нечаева: письма к нему Александра и Андрея Николаевичей Муравьевых, графа М. С. Воронцова [и проч.] // Русский архив. 1893. № 5. С. 145–146.

(обратно)

191

Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 343–344.

(обратно)

192

Короленко В. Г. Легенда о царе и декабристе // Континент: Москва – Париж / публ. и примеч. Т. Г. Дмитриевой. 1994. С. 272.

(обратно)

193

Из писем М. Н. Муравьева брату Н. Н. Муравьеву (Карскому) // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 507. Л. 91.

(обратно)

194

Левшин А. И. Достопамятные минуты в моей жизни: Записка Алексея Ираклиевича Левшина // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 8. С. 547–550.

(обратно)

195

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 179.

(обратно)

196

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 40–41.

(обратно)

197

Там же. Л. 72.

(обратно)

198

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 174.

(обратно)

199

ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 111. № 25. Л. 2.

(обратно)

200

Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 59–60.

(обратно)

201

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 412–413.

(обратно)

202

Дело И. Д. Якушкина // ВД 3. С. 57.

(обратно)

203

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 202.

(обратно)

204

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 177–179.

(обратно)

205

Фотокопия записки находится в Музее книги РГБ.

(обратно)

206

ВД 20. C. 373.

(обратно)

207

Щеголев П. Е. Граф М. Н. Муравьев – заговорщик (1816–1826) // П. Е. Щеголев. Декабристы. М.; Л.: Госиздат, 1926. С. 128–152.

(обратно)

208

ВД 20. С. 374.

(обратно)

209

Там же. С. 370.

(обратно)

210

Долбилов М. Д. «…Считал себя обязанным в сем участвовать»… С. 195–215.

(обратно)

211

ВД 3. С. 57.

(обратно)

212

Там же. С. 392.

(обратно)

213

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 3.

(обратно)

214

Выражение заимствовано из «Записки графа Муравьева М. Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования министерства государственных имуществ» (ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 17).

(обратно)

215

Записка, составленная Муравьевым об уничтожении в присутственных местах взяточничества (1827) // Жизнь графа М. Н. Муравьева, в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно: биографический очерк, составленный Д. А. Кропотовым. СПб.: В тип. В. Безобразова и К°, 1874. С. 419–426 (прилож. V к гл. VII). С. 418–426.

(обратно)

216

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 235.

(обратно)

217

Там же. С. 234.

(обратно)

218

Записка, составленная Муравьевым об уничтожении в присутственных местах взяточничества… С. 418.

(обратно)

219

Там же. С. 418–419.

(обратно)

220

Там же. С. 419.

(обратно)

221

Там же. С. 420–421.

(обратно)

222

Там же. С. 423.

(обратно)

223

Там же. С. 424.

(обратно)

224

Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 234.

(обратно)

225

ОР РГБ. Ф. 340. Карт. 34. Ед. хр. 13. Л. 59–59 об.

(обратно)

226

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 5.

(обратно)

227

Там же. Л. 9.

(обратно)

228

Муравьев Анд. Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 57.

(обратно)

229

ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 111. № 25. Л. 2.

(обратно)

230

Муравьев А. [Андрей]. Таврида / [соч.] А. Муравьева. М.: Тип. С. Селивановского, 1827..

(обратно)

231

Баратынский Е. А. «Таврида» А. Муравьева // Московский телеграф. М.: В тип. Авг. Семена, 1827. Ч. ХIII. № 4. С. 325–331.

(обратно)

232

Муравьев А. [Андрей] Н. Мои воспоминания. М.: Синодальная тип., 1913. С. 7.

(обратно)

233

Муравьев А. [Андрей] Н. Путешествие ко святым местам в 1830 году: [в 2 ч.]. Изд. 5-е. СПб.: Санкт-Петербург, 1848. Ч. 1, 2. С. 17.

(обратно)

234

Муравьев Анд. Н. Мои воспоминания. М.: Синодальная тип., 1913. С. 68–69 (примечания).

(обратно)

235

Переписка Константина Михайловича Базили и Андрея Николаевича Муравьева (1839–1852) / подг. текста и примеч. И. Ю. Смирновой // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103 (40). С. 130–131.

(обратно)

236

Лисовой Н. Н. Феномен А. Н. Муравьева и русско-иерусалимские отношения первой половины XIX века // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103 (40). С. 18.

(обратно)

237

См.: Безобразов П. В. О сношениях России с Палестиной в XIX в.: ист. очерк. Цит. по: Никодим (Ротов), архимандрит. История Русской православной миссии в Иерусалиме. URL: https://rusdm.ru/history/34#_ftnref16 (дата обращения: 01.10.2019).

(обратно)

238

Лесков Н. С. Синодальные персоны: Период борьбы за преобладание (1820–1840 гг.) // Исторический вестник: истор. – лит. журнал. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1882. Т. Х (ноябрь). С. 373–409.

(обратно)

239

Муравьев А. [Андрей] Н. История Российской церкви / послесл. В. П. Хавроничева. М.: Паломник, 2002. С. 29.

(обратно)

240

Там же. С. 341–342.

(обратно)

241

Лесков Н. С. Указ. соч. С. 407.

(обратно)

242

Муравьев А. [Андрей] Н. Мои воспоминания. С. 85.

(обратно)

243

Там же. С. 87.

(обратно)

244

О деятельности А. Н. Муравьева в Киеве см.: Хохлова Н. А. Защитник православия: Деятельность А. Н. Муравьева в Киеве // Православный Палестинский сборник: Изд. Императорского Православного Палестинского общества. М., 2005. Вып. 103 (40). С. 130–185.

(обратно)

245

Муравьев А. [Андрей] Н. Русская Вильна: Приложение к Путешествию по святым местам русским. СПб., 1864.

(обратно)

246

Муравьев А. [Андрей] Н. Мои воспоминания. М.: 1913. С. 26–27 и примеч. на с. 27.

(обратно)

247

Шереметев С. Д. Домашняя старина: в 2 т. М.: Типо-лит. Н. И. Куманина, 1900. Т. 1. С. 100–103.

(обратно)

248

Там же. С. 105–106.

(обратно)

249

Там же. С. 106.

(обратно)

250

Статистические данные о губерниях, в которых довелось работать М. Н. Муравьеву, почерпнуты мною в основном из многотомного «Военно-статистического обозрения Российской империи», которое издавалось Генеральным штабом.

(обратно)

251

Военно-статистическое обозрение Российской империи: Издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении Департамента Генерального штаба. Т. VIII. Белорусские губернии. Ч. 1. Витебская губерния. СПб.: Тип. Деп. Ген. штаба, 1852. С. 150–152.

(обратно)

252

Руковский И. П. Историко-статистические сведения о подушных податях. В Приложении: Ведомость о недоимках в гос. податях и повинностях с 1826 по 1847 г. включит. Сост. из сведений Комитета, состоявшего при Министерстве внутренних дел (№ 24). Ведомость о недоимках в податях и повинностях, с 1826 по 1847 г. включит. Сост. из сведений Комитета о земских повинностях, состоявшего при Министерстве внутренних дел (№ 25). Поступление подушной подати за 1826–1847 гг. по губерниям // Труды комиссии, высочайше утвержденной для пересмотра системы податей и сборов / Изд. комиссии для улучшения системы податей и пошлин. СПб.: Тип. В. Безобразова и К°, 1863. Т. 1. Прямые налоги. Ведомости № 24, 25.

(обратно)

253

Руковский И. П. Указ. соч. С. 160.

(обратно)

254

Там же. С. 214.

(обратно)

255

Там же. С. 203–216.

(обратно)

256

Греч Н. И. Записки о моей жизни / [соч. Н. И. Греча; изд. под ред. П. С. Усова]. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1886. С. 72–73.

(обратно)

257

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 9.

(обратно)

258

ПСЗРИ 2. XII. С. 361–439.

(обратно)

259

Из эпистолярного наследства декабристов: Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому. СПб.: Нестор-История, 2008. Т. 2. С. 41–42.

(обратно)

260

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 36, 36 об., 37.

(обратно)

261

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 11.

(обратно)

262

Всеподданнейшая записка Могилевского гражданского губернатора Муравьева о нравственном положении Могилевской губернии и о способах сближения оной с Российской Империей. Послана 22 декабря 1830 года // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева Виленского. [Зап.] I // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 161. (Далее в этой главе страницы даются по этому изданию в круглых скобках после цитаты.)

(обратно)

263

Cм.: Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 418 и прилож. XII к гл. VIII на с. 481–483. (Далее в этом фрагменте страницы даются по этому изданию после цитаты в круглых скобках.)

(обратно)

264

Цит. по: Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 377.

(обратно)

265

Цит. по: Там же. С. 385.

(обратно)

266

Записка 1831 года об учреждении приличного гражданского управления в губерниях от Польши возвращенных и уничтожении начал, наиболее служивших к отчуждению оных от России // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева Виленского. [Зап.] II // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 182.

(обратно)

267

Там же. С. 184.

(обратно)

268

Военно-статистическое обозрение Российской империи: Издаваемое по высочайшему повелению при 1-м отделении Департамента Генерального штаба. Т. IX. Западные губернии. Ч. 3. Гродненская губерния. СПб.: Тип. Деп. Ген. штаба, 1849. С. 95.

(обратно)

269

Национальный исторический архив Беларуси в г. Гродно (далее – НИАБГр.). Ф. 1 (Канцелярия литовско-гродненского губернатора Министерства внутренних дел (МВД), г. Гродно). Оп. 10. Ед. хр. 12.

(обратно)

270

НИАБГр. Ф. 1. Оп. 4. Ед. хр. 6.

(обратно)

271

О взыскании податей и недоимок. Циркулярное письмо 15 янв. 1833 г. // НИАБГр. Ф. 1. Оп. 10. Ед. хр. 43. Л. 1–2об.

(обратно)

272

Словарь русского языка XI–XVII вв. М.: Наука, 1991. Вып. 17. С. 59.

(обратно)

273

О взыскании податей и недоимок. Циркулярное письмо 15 янв. 1833 г. // НИАБГр. Ф. 1. Оп. 10. Ед. хр. 43. Л. 1–2 об.

(обратно)

274

Дело по прошению шерешевского еврейского кагала о рассрочке находившейся на нем недоимки казенных податей за 3 февр. – 9 февр. 1832 г. // НИАБГр. Ф. 1. Оп. 10. Ед. хр. 45.

(обратно)

275

Там же. Л. 1–1 об.

(обратно)

276

Там же. Л. 2; л. 3 об.

(обратно)

277

НИАБГр. Ф. 1. Оп. 19. Ед. хр. 499. Л. 4–4 об.

(обратно)

278

Там же.

(обратно)

279

Там же. Л. 4 об.–5.

(обратно)

280

Указ Правительстующего Сената об успешном сборе налогов и недоимок по губернии за 6 нояб. – 19 нояб. 1834 г. // НИАБГр. Ф. 1. Оп. 19. Ед. хр. 536.

(обратно)

281

НИАБГр. Ф. 1. Оп. 4. Ед. хр. 118 и др.

(обратно)

282

Министр Муравьев // Будущность (L’Avenir). Первый год. Париж: Комиссионное изд. А. Франка, 1861. № 5. 25 дек. 1860 г. С. 36 (Без подписи).

(обратно)

283

НИАБГр. Ф. 1. Оп. 19. Ед. хр. 9.

(обратно)

284

Формулярный список о службе и достоинстве… М. Н. Муравьева // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2.

(обратно)

285

Военно-статистическое обозрение Российской Империи. Т. XIII. Ч. 3. С. 1.

(обратно)

286

Слатин С. Д. Полковник И. О. Рышков // Заметки и поправки к ст.: Война России с Турцией в 1829 и 1854 гг. // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. 1877. Май. С. 164.

(обратно)

287

Он же. М. Н. Муравьев губернатором в Курске // Рассказы о графе М. Н. Муравьеве // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. 1898. Ноябрь. С. 279–287.

(обратно)

288

Курский областной государственный архив (Курск) (далее – КОГА). Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2246. Л. 10–11 об.

(обратно)

289

Письмо В. К. Константина Павловича к графу А. Х. Бенкендорфу. 1829. 25 янв. (6 февр.) // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 20.

(обратно)

290

Слатин С. Д. М. Н. Муравьев губернатором в Курске. С. 281.

(обратно)

291

Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837 / публ. М. В. Сидоровой и А. А. Литвина; пер. с фр. О. В. Маринина. М.: Рос. фонд культуры, 2012. 763 с. С. 623.

(обратно)

292

КОГА. Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2278. Л. 1–3.

(обратно)

293

КОГА. Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2264. Л. 30–30 об.

(обратно)

294

Слатин С. Д. М. Н. Муравьев губернатором в Курске. С. 281.

(обратно)

295

КОГА. Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2278. Л. 31–32 об. и 45–46.

(обратно)

296

КОГА. Ф. 33. Оп. 3. Ед. хр. 179. Л. 22–22 об.

(обратно)

297

Бенкендорф А. Х. Указ. соч. С. 623.

(обратно)

298

С. Д. Слатин в своем очерке утверждает, что царь приезжал в Курск в августе (Слатин 1898: 285), но это явная ошибка. Из воспоминаний сопровождавшего царя Бенкендорфа мы знаем, что 17 августа Николай вместе с австрийским императором и прусским королем закладывал памятник в честь битвы под Кульмом в Богемии, потом побывал еще в Вене и Праге и только в октябре отправился на родину с заездом в Варшаву и далее через Киев и Полтаву. В Курск они прибыли 21 октября. Впрочем, возможно, и Бенкендорф что-то напутал. В газете «Северная пчела» сообщение о посещении царем Курска было помещено в номере за четверг 22 ноября 1835 года и начиналось словами: «14-го числа текущего месяца в 9 часов город Курск ознаменован был приездом Государя Императора». Сама по себе эта путаница с датами мало интересна, но она показательна как пример того, как непрост бывает путь к описанию того, «как это собственно было»).

(обратно)

299

Северная пчела. 22.11.1835.

(обратно)

300

КОГА. Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2278. Л. 31–32.

(обратно)

301

КОГА. Ф. 33. Оп. 2. Ед. хр. 2280. Л. 1–1 об., 2.

(обратно)

302

КОГА. Ф. 33. Оп. 3. Ед. хр. 188.

(обратно)

303

Руковский И. П. Указ. соч. Ведомости № 24, 25.

(обратно)

304

Кёппен П. И. Девятая ревизия: Исследование о числе жителей России в 1851 году. СПб.: В Тип. Имп. Академии наук, 1857. С. 190–191.

(обратно)

305

КОГА. Ф. 33. Оп. 3. Ед. хр. 176.

(обратно)

306

КОГА. Ф. 33. Оп. 3. Ед. хр. 179. Л. 806–807.

(обратно)

307

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 57.

(обратно)

308

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4.

(обратно)

309

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 6–7.

(обратно)

310

Министерство финансов. 1802–1902: [Ист. обзор главнейших мероприятий фин. ведомства: Ч. 1–2]. СПб.: Экспедиция заготовления гос. бумаг, 1902. Ч. 1. С. 284.

(обратно)

311

Граф П. Д. Киселев и его время: Материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра II А. П. Заблоцкого-Десятовского. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1882. Т. 1. С. 11, 13.

(обратно)

312

Там же. С. 14–15.

(обратно)

313

Записка графа Муравьева М.Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования Министерства государственных имуществ // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 1.

(обратно)

314

Там же. Л. 18.

(обратно)

315

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 18.

(обратно)

316

Формулярный список о службе и достоинстве… М. Н. Муравьева // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 83–84.

(обратно)

317

Записка графа Муравьева М. Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования Министерства государственных имуществ. Л. 1 об.

(обратно)

318

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 22.

(обратно)

319

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 21.

(обратно)

320

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 16 об.

(обратно)

321

Граф П. Д. Киселев и его время. Т. 2. С. 15.

(обратно)

322

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 1–2.

(обратно)

323

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 11.

(обратно)

324

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 63.

(обратно)

325

Приказ Н иколая I от 9 августа 1842 г. // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1 Ед. хр. 4. Л. 63.

(обратно)

326

Эти и большинство последующих сведений о межевании в России почерпнуты мною из обстоятельной (5 частей и более 500 страниц) записки: Материалы для преобразования межевой части в России: записка, сост. по распоряжению и указанию управляющего Межевым корпусом. Ч. 1–5. Санкт-Петербург, [1864]–1866. К моменту завершения работы над запиской Муравьев уже покинул пост управляющего и корпусом руководил его ближайший сотрудник, единомышленник, многолетний заместитель и друг семьи И. М. Гедеонов. Судя по обстоятельности материалов записки, она готовилась в течение длительного периода, работа над ней начиналась при определяющей роли М. Н. Муравьева, а завершалась под руководством И. М. Гедеонова. Вероятно, поэтому в названии записки управляющий межевым корпусом не поименован.

(обратно)

327

Рудин С. Д. Межевое законодательство и деятельность межевой части в России за 150 лет. 19 сентября 1765–1915 гг. Пг.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1915. С. 305.

(обратно)

328

Инструкция главному директору межевого корпуса. (Дана министром юстиции Дашковым в 1836 г.) // Материалы для преобразования межевой части в России: записка, составленная по распоряжению и указанию управляющего межевым корпусом. Ч. 1. Историческое обозрение межевания в России. С. 162–163.

(обратно)

329

[Корф М. А.] Император Николай в совещательных собраниях (из современных записок статс-секретаря барона Корфа) // Материалы и черты к биографии Императора Николая I и к истории Его царствования [С приложениями] / под ред. Н. Ф. Дубровина. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1896. С. 114–115. (Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 98).

(обратно)

330

Там же.

(обратно)

331

Сборник циркуляров по межевому ведомству / сост. Ф. А. Докучаев. СПб., 1891. Т. 1. Циркуляры по управлению межевой частью. С. 30.

(обратно)

332

Рудин С. Д. Указ. соч. С. 309.

(обратно)

333

См. подготовленный А. Л. Апухтиным с использованием материалов А. М. Ламовского «Очерк истории Константиновского межевого института с 1779 по 1879 гг.» (СПб., 1879); а также «От землемерной школы до университета: Очерки истории Государственного университета по землеустройству за 1779–1999 годы» / под ред. Н. С. Волкова. М.: Колос, 1999. С. 54.

(обратно)

334

Апухтин А. Л. Очерк истории Константиновского межевого института с 1779 по 1879 г. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1879. С. 57.

(обратно)

335

Там же. С. 122.

(обратно)

336

Там же. С. 73.

(обратно)

337

Материалы для преобразования межевой части в России… Ч. 2. Нынешнее состояние межевой части в России. С. 41.

(обратно)

338

Апухтин А. Л. Указ. соч. С. 244.

(обратно)

339

От землемерной школы до университета… С. 113.

(обратно)

340

Материалы для преобразования межевой части в России… Ч. 4. Недостатки нынешнего состояния межевой части в России. С. 19.

(обратно)

341

Там же. С. 32.

(обратно)

342

Высочайшее повеление, объявленное Правительствующему Сенату г-ном Министром внутренних дел 15 августа 1845 года, об учреждении Русского географического общества. Копия, снятая с оригинала действительным членом Русского географического общества академиком П. Кёппеном в 1846 г. (Официальный сайт РГО).

(обратно)

343

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1843–1856 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: Российский фонд культуры [и др.], 2000. С. 138.

(обратно)

344

Там же. С. 139.

(обратно)

345

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина… С. 138–139.

(обратно)

346

Там же. С. 139.

(обратно)

347

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина… С. 196.

(обратно)

348

Устав Императорского Русского географического общества. СПб.: Тип. Главного управления уделов, 1898. С. 2.

(обратно)

349

Там же. С. 7.

(обратно)

350

Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том «чему свидетель в жизни был»: записки и дневник (1804–1877 гг.). Изд. 2-е, испр. и доп. по рукописи под ред. с примеч. и алфавитным указателем М. К. Лемке. СПб.: Герольд, 1905. Т. 1 (1904).

(обратно)

351

Второв Н. И. Бумаги по географическому обществу (уставы, программы заседаний, проспекты журн. «Географический вестник»; офиц. письма из Рус. геогр. общ-ва за подписями А. Б. Бушена, К. С. Веселовского, Ф. П. Литке, Н. А. Милютина, М. Н. Муравьева и др.). // ОР РНБ. Ф. 163. Ед. хр. 68. Л. 1–2 об.

(обратно)

352

История полувековой деятельности Императорского Русского географического общества. 1845–1895 / сост. <…> вице-председатель об-ва П. П. Семенов при содействии действительного члена А. А. Достоевского. Ч. 1. Отд. 1–3. СПб.: Тип. В. Безобразова и К°, 1896. С. 60.

(обратно)

353

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 22.

(обратно)

354

Апухтин А. Л. Указ. соч. С. 103.

(обратно)

355

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 4.

(обратно)

356

Формулярный список о службе и достоинстве… М. Н. Муравьева // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 86.

(обратно)

357

ОР РГБ. Ф. 340. Карт. 34. Ед. хр. 13. Л. 5–61.

(обратно)

358

Пажи за 183 года (1711–1894). Биографии бывших пажей, с портретами / собрал и издал О. Р. фон Фрейман. Фридрихсгамн, 1894. С. 368.

(обратно)

359

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 476. Л. 53.

(обратно)

360

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 504. Л. 125.

(обратно)

361

Письмо 17 сент. 1854 г.

(обратно)

362

Валуев П. А., граф. Дума русского во второй половине 1855 года // Русская старина. 1893. Сент. С. 504–510.

(обратно)

363

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 506. Л. 48.

(обратно)

364

ПСЗРИ 1. XVII. № 1 7.906. 5 апр. 1797 г. Учреждение об Императорской фамилии. 17.906. § 80.

(обратно)

365

Карта Европейской России с обозначением владений удельного ведомства. 1860 // История уделов за столетие их существования. 1797–1897. СПб.: Тип. Гл. Упр. уделов, 1902. Т. 3. Приложения.

(обратно)

366

История уделов за столетие их существования. Т. 1. Диаграмма [№ 1].

(обратно)

367

История уделов за столетие их существования. Т. 1. С. 106–108.

(обратно)

368

Там же. С. 109–110.

(обратно)

369

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 6.

(обратно)

370

Кавелин С. П. Исторический очерк поземельного устройства государственных крестьян. М.: Типолит. В. Рихтер, 1912. (Труды общества межевых инженеров. Вып. 2). С. 20–21.

(обратно)

371

Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева / Акад. наук СССР. М.; Л.: Изд-во и 2-я тип. Изд-ва Акад. наук СССР, 1946–1958. Т. 1, 2.

(обратно)

372

Там же. 1946. Т. 1. С. 506.

(обратно)

373

Отчет министра государственных имуществ Муравьева М. Н. Александру II о деятельности министерства с 17.04.1857 по 01.01.1859 г. // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 24.

(обратно)

374

Хрущов Д. П. Всеподданнейшая записка товарища министра государственных имуществ в должности гофмейстера Д. П. Хрущова // Исторические материалы из архива Министерства государственных имуществ. СПб., 1891. Вып. 1. С. 141.

(обратно)

375

Там же. С. 142.

(обратно)

376

Там же. С. 137.

(обратно)

377

Несогласование «которая… привыкли» в документе.

(обратно)

378

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 507. Л. 34.

(обратно)

379

Письмо от 16.06.1856 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 506. Л. 48.

(обратно)

380

Муравьев М. Н. Обозрение управления государственными имуществами с 17 апр. 1857 по 1 янв. 1859 // ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 24. Л. 17.

(обратно)

381

Там же. Л. 23.

(обратно)

382

Записка графа Муравьева М. Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования Министерства государственных имуществ.

(обратно)

383

Муравьев М. Н. Обозрение управления государственными имуществами с 17 апр. 1857 по 1 янв. 1859. Л. 25.

(обратно)

384

Муравьев М. Н. Обозрение управления государственными имуществами с 17 апр. 1857 по 1 янв. 1859. Л. 90.

(обратно)

385

Историческое обозрение пятидесятилетней деятельности Министерства государственных имуществ. 1837–1887. СПб.: Паровая скоропечатня Яблонский и Перотт, 1888. Ч. 3. Государственные имущества. Управление казенными землями и лесами. С. 283–286.

(обратно)

386

Кавелин С. П. Указ. соч. С. 34.

(обратно)

387

Дружинин Н. М. Указ. соч. С. 548.

(обратно)

388

Историческое обозрение пятидесятилетней деятельности Министерства государственных имуществ. 1837–1887. СПб.: Паровая скоропечатня Яблонский и Перотт, 1888. Ч. 1. Учреждение и преобразование.

(обратно)

389

Подсчитано по: Обзор управления государственными имуществами за последние 25 лет с 19 февраля 1855 года по 19 февраля 1880 года. СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1880. С. 19, примечание.

(обратно)

390

Из письма П. А. Валуеву 3 июля 1859 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 29–30.

(обратно)

391

Историческое обозрение действий и трудов Императорского Московского общества сельского хозяйства за второе двадцатипятилетие. Период первый с 1846–1860 г. / сост. по поручению о-ва Н. П. Горбуновым. М.: [Б. и.], 1870. С. 24–31.

(обратно)

392

Доклад на высочайшее имя 12 июня 1862 г. Цит. по: Баутин В. М. Реформы 1861 г. и развитие аграрного образования в России // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России: сб. докл. Всерос. науч. конф., посвящ. 150-летию отмены крепостного права, 4–5 марта 2011 г. / Мин-во сел. хоз-ва РФ; Рос. гос. аграрный ун-т – МСХА им. К. А. Тимирязева; под общей ред. В. М. Баутина. М.: Изд-во РГАУ – МСХА им. Тимирязева, 2011. С. 45.

(обратно)

393

Министр Муравьев // Будущность (L’Avenir). № 5. 25 дек. 1860 г. С. 39 (Без подписи).

(обратно)

394

Переписка императора Александра II с Великим Князем Константином Николаевичем: Дневник Великого Князя Константина Николаевича. 1857–1861 / сост. Л. Г. Захарова, Л. И. Тютюнник. М.: Терра, 1994. С. 214, 281, 282 и др.

(обратно)

395

М. П. [Покровский М. Н.] Муравьев, граф, Михаил Николаевич. Стб. 398.

(обратно)

396

Здесь и далее приводятся выдержки из архивного собрания «Дела Секретного и Главного комитетов по крестьянскому делу: …8) Мнения членов Секретного комитета по первым вопросам, предложенным в заседании этого комитета 30 июля 1857 года, а именно мнения: С. С. Ланского, великого князя князя Константина Николаевича, князя П. П. Гагарина, К. В. Чевкина, графа В. Ф. Адлерберга, барона М. А. Корфа, Я. И. Ростовцова, А. Е. Тимашева, графа Д. Н. Блудова и М. Н. Муравьева» (РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 4, 20, 72, 222–241).

(обратно)

397

Записка графа Муравьева М. Н. министру государственных имуществ Киселеву П. Д. о необходимости преобразования министерства государственных имуществ. Л. 18.

(обратно)

398

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 507. Л. 55–56.

(обратно)

399

Там же. Л. 66.

(обратно)

400

Министр Муравьев (окончание) // Будущность (L’Avenir). № 6. 15 янв. 1861 г. С. 44 (Без подписи).

(обратно)

401

Министр Муравьев // Будущность (L’Avenir). № 5. 25 дек. 1860 г. С. 39 (Без подписи).

(обратно)

402

Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856–1861. М.: Изд-во МГУ, 1984. С. 60.

(обратно)

403

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 226. Ед. хр. 96 фонда 1180 РГИА (Главный комитет по крестьянскому делу) описи 1 (документы 1857–1861 гг.) включает в себя Труды и переписку члена Главного комитета М. Н. Муравьева по крестьянскому делу. Т. 1.

(обратно)

404

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 35 (Записка Муравьева М. Н. о проекте крестьянской реформы (1860). Копия.). Л. 4; РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 226.

(обратно)

405

РГИА. Там же.

(обратно)

406

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Ед. хр. 35 (Записка Муравьева…). Л. 2.

(обратно)

407

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 167–167 об.

(обратно)

408

Герцен А. И. Письмо Ж. Мишле. Апр. 1859 г. // Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во Ан СССР. Т. XXVI. Письма: июнь 1856 – дек. 1859 г. С. 254–255.

(обратно)

409

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 229.

(обратно)

410

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 13.

(обратно)

411

Игнатов И. И. Встреча на местах // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О.Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина,1911. Т. 5. С. 172–179.

(обратно)

412

Мельгунов С. П. 5-ое марта 1861 года // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О. Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911. Т. 5. С. 171.

(обратно)

413

Энгельгардт А. Н. Из деревни: 12 писем (1872–1887) / РАН. Изд. подг. А. В. Тихонова. СПб.: Наука, 1999. (Лит. памятники). С. 259.

(обратно)

414

Свод трудов местных комитетов по 49 губерниям Европейской России. Крестьянский правопорядок / Всеподданнейший отчет по Особому совещанию о нуждах сельскохозяйственной промышленности; сост. А. А. Риттих. СПб.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1904. С. 230.

(обратно)

415

Тагирова Н. Ф. Реформа 1861 года: Опыт реализации в Урало-Поволжье // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России <…>. С. 78–87.

(обратно)

416

Миронов Б. Н. Мудрая реформа или побочное дитя? Полтора века без крепостного права // Родина. 2011. № 3. С. 4.

(обратно)

417

Там же. С. 7.

(обратно)

418

Милов Л. В. Парадокс хлебных цен и характер аграрного рынка в России // История СССР. 1974. № 4. С. 55.

(обратно)

419

Переписка П. А. Столыпина с московским губернатором Н. Л. Муравьевым: Письмо П. А. Столыпина от 9 дек. 1910 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 1.

(обратно)

420

Ленин В. И. «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская революция // полное собрание сочинений: в 55 т. / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Изд. 5-е. М.: Изд-во полит. лит-ры, 1973. Т. 20. С. 171–180; Мельгунов С. П. Указ. соч.

(обратно)

421

Захарова Л. Г. Александр II и отмена крепостного права в России. М.: РОСПЭН, 2011. С. 329. Указ. соч. С. 236; Мироненко С. В. Великая, но неудачная: К 150-летию крестьянской реформы 1861 г. // Великая крестьянская реформа 1861 г. и ее влияние на развитие России <…>. С. 17–19; Зорькин В. Д. Освободительные реформы и правовая модернизация России // Великие реформы и модернизация России: мат-лы научно-практич. конф., посвящ. 150-летию отмены крепостного права. СПб.: Изд-во Президентской библиотеки им. Б. Н. Ельцина, 2011. С. 54–55. Эта точка зрения не является общепризнанной. В частности, цитировавшийся выше Б. Н. Миронов считает, что в 1861 г. «верховная власть выбрала оптимальный путь упразднения крепостничества», а революции 1905 и 1917 годов произошли потому, что «общество не справилось с трудным процессом модернизации» (Миронов Б. Н. Мудрая реформа или побочное дитя?.. С. 7, 8). На мой взгляд, упомянутые выше процессы, развернувшиеся в пореформенное время в двух основных сословиях России, и стали основной причиной неспособности общества и государства справиться с трудностями модернизации. Впрочем, этот вопрос выходит далеко за рамки нашей темы.

(обратно)

422

Вишняков Е. И. Начало законодательных работ // Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем: в 6 т. / Историческая комиссия учебного отдела О.Р.Т.З.; ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М.: Изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911. Т. 4. С. 138.

(обратно)

423

[Высочайший рескрипт] виленскому военному, гродненскому и ковенскому генерал-губернатору // Сборник правительственных распоряжений по устройству быта крестьян, вышедших из крепостной зависимости. СПб.: В типографии I. Огризко, 1861. Т. 1 (1857–1860 гг.). С. 1.

(обратно)

424

Лёвшин А. И. Достопамятные минуты в моей жизни: Записки А. И. Лёвшина // Русский архив. 1885. № 8. С. 475–557.

(обратно)

425

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 5–7, 13.

(обратно)

426

Лёвшин А. И. Указ. соч. С. 504.

(обратно)

427

Цит. по: Ключевский В. О. Сочинения: в 8 т. Т. 5. Курс русской истории. Ч. 5. С. 372.

(обратно)

428

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 154–159.

(обратно)

429

РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 72–73об.

(обратно)

430

Там же. Л. 20–21.

(обратно)

431

Проект отношения министра внутренних дел к губернаторам // РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 30 об.–31.

(обратно)

432

Колокол. 1859. 15 июля. С. 395.

(обратно)

433

Записка об устройстве удельных крестьян в связи с прекращением крепостных отношений (1858) // РГИА. Ф. 1180. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 35.

(обратно)

434

Переписка имп. Александра II с В. К. Константином Николаевичем. С. 214.

(обратно)

435

Запись от 2 янв. [1861 г.] // Дневник П. А. Валуева[,] министра внутренних дел: в 2 т. / Институт истории АН СССР. Ред., введ., биогр. очерк и коммент. П. И. Зайончковского. М.: Изд-во АН СССР, 1961. Т. 1. С. 55.

(обратно)

436

[Запись] 151 от 7 февр. [1861 г.] Рассмотрение росписания губерний по полосам и местностям, приложенного к проекту Положения о поземельном устройстве крестьян, водворенных на помещичьих землях в губерниях: Великороссийских, Новороссийских и Белорусских // Журналы и мемории общего собрания Государственного Совета по крестьянскому делу с 28 января по 14 марта 1861 г. / Архив Гос. Совета. Пг.: Гос. тип., 1915. С. 102.

(обратно)

437

Запись от 2 янв. [1861 г.] // Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 55–56.

(обратно)

438

[Запись] 151 от 7 февр. [1861 г.]. Рассмотрение росписания губерний по полосам и местностям, приложенного к проекту Положения о поземельном устройстве крестьян, водворенных на помещичьих землях в губерниях: Великороссийских, Новороссийских и Белорусских // Журналы и мемории… С. 101.

(обратно)

439

Запись от 1 и 2 янв. [1861 г.] // Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 73–74.

(обратно)

440

Там же. С. 74.

(обратно)

441

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 57.

(обратно)

442

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 38.

(обратно)

443

Из писем брату Н. Н. Муравьеву (Карскому) // ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 38, 42.

(обратно)

444

Там же. Л. 53.

(обратно)

445

Маркс К., Энгельс Ф. Письмо Ф. Энгельса К. Марксу 17 февр. 1863 г. // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения: в 50 т. / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Изд. 2-е. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1963. Т. 30. С. 268.

(обратно)

446

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2003. С. 124.

(обратно)

447

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году. Л. 3.

(обратно)

448

ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 70. Ед. хр. 49.

(обратно)

449

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 78–79.

(обратно)

450

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году. Л. 2.

(обратно)

451

Указ. соч. ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 492. Л. 5.

(обратно)

452

Указ. соч. Л. 7–7 об.

(обратно)

453

Михаил Николаевич Муравьев, соч. князя Петра Долгорукова: Biographie de M. Mouraview. Londres: Imprimerie du Prince Pierre Dolgoroukow, 1864. С. 56.

(обратно)

454

См.: Письмо от 12 мая 1863 г., С.-Петербург // Голос минувшего. 1913. № 9. С. 251.

(обратно)

455

Приказ войскам Виленского военного округа. Мая 14-го. № 158 // С.-Петербургские ведомости. 1863. 29 мая. С. 1.

(обратно)

456

Перечень боевых столкновений русских войск с польскими повстанцами в кампанию 1863–1865 годов в пределах Северо-Западного края с указанием времени, места боев, численности и командного состава русских и повстанческих отрядов, равно и потерь с обеих сторон / сост. по архивным данным А. И. Миловидов. Вильна: Губернская тип., 1915. С. 1–39.

(обратно)

457

Перечень боевых столкновений… С. 37.

(обратно)

458

Там же. С. 34.

(обратно)

459

Долбилов М. Д. Конструирование образов мятежа… С. 357–358.

(обратно)

460

Сборник распоряжений графа Михаила Николаевича Муравьева по усмирению польского мятежа в северо-западных губерниях. 1863–1864 / сост. Н. Цылов. Вильна: Тип. Киркора и бр. Роммов, 1866. IV. 383 с. Здесь и далее цитируется Инструкция для устройства военно-гражданского управления в уездах Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской губерний. Дана 24 мая 1863 г. // Сборник распоряжений графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 101–109, 128–129.

(обратно)

461

ПСЗРИ 2. XXXVIII. С. 60–61.

(обратно)

462

Перечень боевых столкновений… С. 34. Встречаются сообщения о гораздо большем числе погибших военнослужащих русской армии. В нашем случае, однако, имеются поименнные списки «русских воинов за веру, царя и отечество, живот положивших в боях с повстанцами в Северо-Западном крае», причем не только на бумаге, но и на мраморных досках, установленных по приказу М. Н. Муравьева в Георгиевской часовне в Вильне: 292 убитых и 111 умерших от ран.

(обратно)

463

Положение о порядке наложения взысканий. 13 мая 1863 г. // ОР РНБ. Ф. 629. Ратч В. Ф. Ед. хр. 172.

(обратно)

464

Голос минувшего. 1913. № 9. С. 255.

(обратно)

465

Письмо от 26 мая 1863 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Л. 34 об.

(обратно)

466

Перечень боевых столкновений… С. 28–29, 32–33.

(обратно)

467

Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 225.

(обратно)

468

Голос минувшего. 1913. № 9. С. 261.

(обратно)

469

Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 228.

(обратно)

470

Письмо от 12 июня 1863 г., Вильно // Голос минувшего. 1913. № 9. С. 262.

(обратно)

471

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 492. Л. 49.

(обратно)

472

Цит. по: Виленские очерки, 1863–1865 гг.: Муравьевское время / [соч.] А. Н. Мосолова. Спб.: Тип. А. С. Суворина, 1898. С. 62.

(обратно)

473

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 73–73 об.

(обратно)

474

Здесь и далее приводятся данные из ведомости, составленной в канцелярии Временного полевого аудиториата при штабе войск Виленского военного округа, о числе лиц, подвергнутых различным наказаниям за участие в восстании на территории Литвы и Белоруссии (ок. 13 февр. 1865 г.; фотокопия; печатный документ), см.: Восстание в Литве и Белоруссии 1965: 95–98. По польским источникам, к смертной казни было приговорено 187 человек, см.: Rok 1863. Wyroki Śmierci: Wileńskie źrо́dła archiwalne / Wydane pod red. Wł. Studnickiego. Wilno, 1923. Цит. по: Лясковский А. И. Литва и Белоруссия в восстании 1863 г. (по новым архивным материалам). Берлин: Арзамас, 1939. С. 131. Вероятно, приплюсованы казненные в Августовской губернии Царства Польского. Данные о числе репрессированных сильно разнятся. Кроме указанной ведомости, есть документ с таким же названием, подготовленный по личному указанию М. Н. Муравьева и включенный в его доклад императору (см. Записки графа М. Н. Муравьева. Приложения // Русская старина. 1883. № 3. С. 615–628. Примечание на с. 617). от данных из источника, использованного мною, «муравьевская» ведомость отличается, во-первых, тем, что в ней не раскрывается социальный состав наказанных; во-вторых, общее число высланных из края в ней меньше, чем в цитируемом здесь документе: 9229 вместо 12483, и, что примечательно, меньше почти точно на число высланных во внутренние губернии империи жителей сожженных щляхетских околиц. И первое, и второе – это именно то, что с наибольшей вероятностью могло вызвать гнев Александра II.

(обратно)

475

ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 43.

(обратно)

476

Брендон П. Упадок и разрушение Британской империи. 1781–1997. М.: АСТ, 2010. С. 186.

(обратно)

477

Хотя, пожалуй, параллели с массовыми высылками в 30-е годы ХХ века вряд ли уместны. И дело не только в масштабах. Выселяемые из Северо-Западного края «водворялись» не в тайге и не в мертвой степи, а в городах, в том числе губернских, или на землях, пригодных для сельского хозяйства. В сельской местности они получали сельхозорудия и земельные наделы. А главное: уже в конце 1865 года высланные под разными предлогами – начали возвращаться в родные места. С 25 сентября 1865 года по 23 октября 1866-го через Петербург в города Северо-Западного края проследовало до 600 ранее высланных (Русская старина. 1883. № 3. С. 619).

(обратно)

478

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1843–1856. С. 244.

(обратно)

479

Сборник распоряжений графа Михаила Николаевича… 1866. С. 232–234.

(обратно)

480

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году. Л. 64.

(обратно)

481

Письмо Долгорукова Василия Андреевича и ответное письмо М.Н. Муравьева. 18.08.1863 и б/д. // ГАРФ. Ф. 811. Ед. хр. 91. Л. 5, 5 об., 6.

(обратно)

482

ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 83.

(обратно)

483

Московские ведомости. 1866. 1 сент.

(обратно)

484

Герцен А. И. Письмо Н. Х. Кетчеру 6 июня 1844 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXII. Письма 1839–1847 гг. С. 185.

(обратно)

485

Герцен А. И. Революция в России // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1857–1858. С. 29.

(обратно)

486

Колокол. 1858. 1 авг. С. 306.

(обратно)

487

Там же. С. 317.

(обратно)

488

Герцен А. И. Война // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIV. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1857–1858 гг. С. 106.

(обратно)

489

Еще о возведении пьянства в православную и государственную обязанность // Там же. С. 126.

(обратно)

490

Колокол. 1859. 15 сент. С. 423.

(обратно)

491

Программа журнала // Будущность (L’Avenir). № 1. 1860 г. 15 сент. С. 1–2 (Без подписи).

(обратно)

492

Там же.

(обратно)

493

Министр Муравьев (окончание) // Будущность (L’Avenir). № 6. 15 янв. 1861 г. С. 45 (Без подписи).

(обратно)

494

Там же.

(обратно)

495

См.: Герцен А. И. Письмо к М. К. Рейхель 19 (7) мая 1860 г. // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XXVII. Письма 1860–1864 гг. Кн. 1. Письма 1860–1863 гг. С. 50.

(обратно)

496

Там же. Письмо к А. А. Герцену 20 (8) мая 1863 г. С. 328.

(обратно)

497

Там же. С. 65.

(обратно)

498

Там же. С. 155.

(обратно)

499

Герцен А. И. Письмо к М. К. Рейхель 19 (7) мая 1860 г.; Письмо А. А. Герцену 20 (8) мая 1863 г. // Там же. Т. XXVII. Письма 1860–1864 гг. Кн. 1. Письма 1860–1863 гг. С. 372.

(обратно)

500

ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 44.

(обратно)

501

Журнал Министерства госимуществ. 1866. № 10.

(обратно)

502

Герцен А. И. [Адресоложество] // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XVII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1863 г. С. 258.

(обратно)

503

Герцен А. И. Портрет Муравьева // Там же. Т. XVIII. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1864–1865 гг. С. 34.

(обратно)

504

Герцен А. И. Письмо И. С. Тургеневу 10 апр. (29 марта) 1864 г. // Там же. Т. XXVII. Письма 1860–1864 гг. Кн. 2. Письма 1864 г. С. 454.

(обратно)

505

Там же. Из письма к М. Мейзенбуг и Н. А. Герцен от 31 (19) марта 1864 г. (пер. с фр.). С. 450.

(обратно)

506

Там же. Письмо к И. С. Тургеневу 10 апр. (29 марта) 1864 г. С. 454–455.

(обратно)

507

Флоринский М. Т. Россия: История и интерпретация: в 2 т. СПб.: Наука, 2013. Т. 2. С. 225.

(обратно)

508

Ключевский В. О. Лекции по истории Западной Европы в связи с историей России. М.: Русская панорама, 2012. С. 282–283.

(обратно)

509

ОПИ ГИМ. Ф. 241. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 38–38 об.

(обратно)

510

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 70–71.

(обратно)

511

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 157.

(обратно)

512

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 87.

(обратно)

513

Там же. Л. 72.

(обратно)

514

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 377.

(обратно)

515

Калиноускi К. За нашу вольнасць: творы, дакументы / уклад., прадмовы, пасляслоўе i каментарый Г. Кicялёва; навук. рэд. Я. Янушкевич. Мінск: Бел. кнiгазбор, 1999. C. 43.

(обратно)

516

См.: Сидоров А. А. Польское восстание 1863 года: истор. очерк. СПб.: Изд. Н. П. Карбасникова, 1903. С. 235–236.

(обратно)

517

Штейнберг О. Н. Граф Муравьев и его отношения к евреям г. Вильны в 1863–1864 гг.: Из записок раввина // Русская старина. 1901. Февр. С. 311–312.

(обратно)

518

Там же. С. 312–313, 319.

(обратно)

519

Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 351, примеч.

(обратно)

520

Там же. С. 283.

(обратно)

521

Записка о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края. Подана 14 мая 1864 г. // Четыре политические записки графа Михаила Николаевича Муравьева Виленского. [Зап.] III. // Русский архив: ист.-лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 186.

(обратно)

522

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 169.

(обратно)

523

Записка о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1885. № 6. С. 186–187.

(обратно)

524

Там же. С. 196–197.

(обратно)

525

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 390.

(обратно)

526

Там же. С. 171.

(обратно)

527

Дневник П. А. Валуева… Т. 1. С. 284.

(обратно)

528

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 177.

(обратно)

529

Радзiк Р. Прычыны слабасцi нацыятворчага працэсу беларусаў у XIX–XX ст. / Р. Радзік // Беларус. гiст. агляд. 1995. Т. 2, сш. 2. С. 195–227.

(обратно)

530

Виленский вестник. 1864. Авг.

(обратно)

531

Муравьев (Карский) Н. Н. Две поездки в Петербург в 1863 году. Л. 83.

(обратно)

532

ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 7. Л. 16, 16 об., 17, 17 об.

(обратно)

533

Дневник П. А. Валуева… Т. 2. С. 30, 38.

(обратно)

534

«Готов собою жертвовать…»: Записки графа Михаила Николаевича Муравьева… С. 182.

(обратно)

535

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 101.

(обратно)

536

Олонецкий вестник. 1866. № 36.

(обратно)

537

ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 508. Л. 109.

(обратно)

538

Русская старина. 1882–1883.

(обратно)

539

Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 174.

(обратно)

540

[Валуев П. А.] Граф Петр Александрович Валуев. Заметки его на «Записки графа М. Н. Муравьева». 25 мая 1883 г. // Русская старина: ежемесячн. ист. изд. СПб., 1890. Март. С. 857–863.

(обратно)

541

Там же. С. 862.

(обратно)

542

Там же. С. 863.

(обратно)

543

Виленские очерки. С. 240.

(обратно)

544

Дневник П. А. Валуева… Т. 2. С. 117.

(обратно)

545

Виленские очерки. С. 241.

(обратно)

546

[Замятин Д. Н.] Обвинительная речь, произнесенная министром юстиции в заседании Верховного уголовного суда 21-го сентября 1866 года по делу о преступных замыслах против верховной власти и установленного законами образа правления: [дело Каракозова]. 1866. [Б. м.], [1866]. С. 11.

(обратно)

547

Там же.

(обратно)

548

Худяков И. А. Опыт автобиографии. Женева: Вольная рус. тип., 1882. С. 146–147.

(обратно)

549

[Замятин Д. Н.] Обвинительная речь… С. 1.

(обратно)

550

Виленские очерки. С. 241.

(обратно)

551

Там же. С. 244.

(обратно)

552

Всеподданнейшая записка Александру II председателя комиссии по делу Каракозова // ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 39. Ед. хр. 58. Л. 19 об.–20; 1.

(обратно)

553

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1865–1867 / под ред. Л. Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2005. С. 295.

(обратно)

554

Герцен А. И. <Виселица и Муравьев> // собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР; ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Изд-во АН СССР, 1954–1965. Т. XIX. Статьи из «Колокола» и др. произв. 1866–1867 гг. С. 137–139.

(обратно)

555

Все даты до 1917 года даны по старому стилю.

(обратно)

Оглавление

От автора

Введение

I. Род

II. Деды и бабки

III. Родители. Детство и отрочество

IV. Начало взрослой жизни

V. Война

VI. После войны. Муравьевская артель

VII. Брат Николай

VIII. Тайное общество

IX. Брат Александр

X. Первая отставка. Помещик

XI. Подследственный. Опять на свободе

XII. Брат Андрей

XIII. Губернатор

  1. Витебск

  2. Могилев. Участие в подавлении восстания 1830–1831 годов

  3. Гродно

  4. Курск. У истоков реформы Киселева

XIV. Сановник империи

  1. Министерство финансов

  2. Межевой корпус и Константиновский межевой институт

  3. Русское географическое общество

XV. На пике карьеры

  1. Департамент уделов

  2. Министерство государственных имуществ

XVI. Крестьянская реформа и вторая отставка

XVII. Подавление мятежа в Северо-Западном крае

XVIII. Схватка двух мифов

XIX. Преобразование края и новая отставка

XX. Последний год

Заключение

Источники и литература

  Список сокращений

  1. Муравьев (Виленский) Михаил Николаевич, автор

  2. Документы и исследования

Указатель имен[555]

  А

  Б

  В

  Г

  Д

  Е

  Ж

  З

  И

  К

  Л

  М

  Н

  О

  П

  Р

  С

  Т

  У

  Ф

  Х

  Ц

  Ч

  Ш

  Щ

  Э

  Ю

  Я

Иллюстрации