Петр I (fb2)

- Петр I 10023K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Берг

Василий Берг
Петр I

Сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил узнавать, что и мы люди; одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут.

Иван Неплюев, российский дипломат,

современник Петра Первого

Серия «Самая полная биография»

© В.Берг, 2023

© ООО Издательство АСТ, 2023

.

Высказывания Петра Первого

«Русский тот, кто Россию любит и ей служит».

«Выше всех добродетелей рассуждение, ибо всякая добродетель без разума – пуста».

«Деньги суть артерия войны».

«Есть желание – тысяча способов; нет желания – тысяча поводов!».

«За признание – прощение, за утайку – нет помилования. Лучше грех явный, нежели тайный».

«Забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны».

«Когда государь повинуется закону, тогда не дерзнет никто противиться оному».

«Кто жесток, тот не герой».

«Лучше явный враг, нежели подлый льстец и лицемер; такой безобразит человечество».

«Мир – хорошо, однако при том дремать не надлежит, чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами».

«Надлежит законы и указы писать явно, чтоб их не перетолковать».

«Правды в людях мало, а коварства много. Под них такие же подкопы чинят, как и под фортецию».

«Не держись устава, яко слепой стены, ибо там порядки писаны, а времен и случаев – нет, того ради надлежит рассуждение иметь».

«Небываемое бывает».

«Незнанием закона никто не отговаривайся».

«Несчастья бояться – счастья не видать».

«Победу решает военное искусство и храбрость полководцев и неустрашимость солдат».

«Пропущение времени смерти невозвратной подобно».

«Чем больше опасности, тем больше славы».

«Я знаю, что я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки».

«Я почитаю заслугами своими Отечеству доставших себе знатность и уважаю их потомков… но тот, однако же, из потомков знатных родов заслуживает презрение мое, которого поведение не соответствует предкам их; и дурак сноснее в моих глазах из низкого роду, нежели из знатного».

«Я предчувствую, что россияне когда-нибудь, а может быть, при жизни нашей пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостью в трудах и величеством твердой и громкой славы».

Интересные факты из жизни Петра Первого

1. Петр Первый имел пристрастие к ремеслам, совершенно не характерное для августейших особ. Наибольших успехов он достиг в плотницком и токарном деле.

2. Помимо ремесел, Петр Первый освоил удаление зубов (в те времена больные зубы не лечили, а удаляли). В Санкт-Петербургском музее антропологии и этнографии хранится «Реестр зубам, дерганым императором Петром I». В этой коллекции насчитывается семьдесят три зуба, удаленных императором.

3. Петр Первый не получил в детстве систематического образования (что проявилось, к примеру, в проблемах с орфографией). Все свои разносторонние знания он приобретал самостоятельно, так что царя-плотника можно называть и «царем-самоучкой».

4. Вопреки сложившемуся мнению, Петр Первый не обладал богатырским здоровьем.

5. Петр Первый правил дольше всех государей из династии Романовых – 43 года, из которых последние 4 года как император. По длительности правления среди российских государей Петра превосходит только Иван IV Грозный, пробывший на престоле 51 год. Но если начинать отсчет правления с удаления от власти старшей сестры Петра Софьи, то срок его фактического правления составит 36 лет (и это тоже будет рекордом среди Романовых!).

6. Ярким примером нестандартного мышления Петра Первого может служить метод обучения солдат отличать левую сторону от правой с помощью сена и соломы, привязанных к разным ногам. Современному человеку эта уловка может показаться глупой, но в старину неграмотные простолюдины с большим трудом обучались отличать левую сторону от правой, и потому идея императора оказалась весьма полезной.

7. Петр Первый стал первым и единственным русским царем, женившимся на простолюдинке (которая впоследствии правила империей как Екатерина I).

8. Будучи самодержавным правителем, воля которого была обязательна к исполнению всеми подданными, Петр Первый хорошо понимал важность материального стимулирования. Так, например, для того, чтобы приучить петербуржцев к посещению Кунсткамеры – первого российского музея, Петр приказал бесплатно подносить каждому посетителю штоф вина (водки) или чашку кофе.

9. Петр Первый учредил рекетмейстерскую контору, возглавляемую генерал-рекетмейстером – первое в России казенное учреждение, занимавшееся приемом прошений и жалоб.

10. Бóльшую часть своего правления Петр Первый провел в разъездах и походах. «Государь на месте сидеть не любит, разом в трех местах бывает», – говорили о нем подданные. Стремительность перемещений императора и впрямь создавала впечатление одновременного пребывания в нескольких местах.

11. Уважение к врагу помогало Петру Первому одерживать победы, удерживая от шапкозакидательства и легкомыслия. Все помнят фразу из пушкинской «Полтавы»: «И за учителей своих заздравный кубок подымает», но не все знают, что под «учителями» подразумеваются шведы.

12. Несмотря на тяжелую болезнь, Петр Первый до последнего вздоха продолжал править государством.

13. Петр Первый обладал необычайной работоспособностью, поражавшей современников.

14. Петр Первый был прост в общении и не любил церемоний в повседневной жизни, но все торжества государственного значения устраивались при нем необычайно пышными, поскольку их пышность должна была свидетельствовать о могуществе России.

15. Перенесенные в детстве потрясения (зрелище стрельцовского бунта) сделали характер Петра неуравновешенным, импульсивным. Император был скор на расправу, но также и отходчив; не прощал он только измены, за которую пришлось ответить даже царевичу Алексею, старшему сыну Петра.

16. Ряд установлений Петра Первого были продиктованы его личным опытом: в частности, указы, запрещавшие договорные и принудительные браки и браки без согласия молодоженов, стали отголосками принудительной женитьбы Петра на Евдокии Лопухиной.

17. Не все начинания Петра Первого имели успех. Так, например, Азовский флот, строившийся под руководством Петра с 1695 по 1711 год, не помог установить российское господство на Черном море, хотя и оказывал сдерживающее действие на турок.

18. Соображения государственной пользы были для Петра Первого превыше всего. Если прежде фальшивомонетчиков казнили (в том числе и таким варварским способом, как заливка в рот расплавленного серебра), то Петр стал отправлять их на казенные монетные дворы, где они могли применить свое мастерство на благо Отечества.

Главные люди в жизни Петра Первого

Апраксин, Федор Матвеевич (1661–1728) – один из создателей российского военно-морского флота, генерал-адмирал и сенатор, первый президент Адмиралтейств-коллегии.

Брюс, Яков Вилимович (1669–1735) – генерал-фельдмаршал, руководитель Школы математических и навигацких наук, один из создателей российской артиллерии, автор первого учебника геометрии на русском языке.

Долгоруков, Яков Федорович (1639–1720) – генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар (генеральный интендант российской армии) и сенатор, советник Петра Первого, пользовавшийся его безграничным доверием. Правилом Долгорукова было: «Служить – так не картавить; картавить – так не служить^[1]».

Екатерина Первая (Марта Скавронская: после принятия православия – Екатерина Алексеевна Михайлова; 1684–1727) – вторая жена Петра Первого, Императрица Всероссийская с 1721 года как супруга правящего императора, а с 1725 года – правящая государыня.

Зотов, Никита Моисеевич (1644–1718) – учитель и один из приближенных Петра Первого, именовавшийся «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом».

Лефорт, Франц Яковлевич (1655–1699) – ближайший помощник и советник Петра Первого, стоявший у истоков создания регулярной российской армии. «Я потерял самого лучшего друга моего в то время, когда он мне наиболее нужен», – сказал Петр, узнав о смерти Лефорта.

Меншиков, Александр Данилович (1673–1729) – государственный и военный деятель, фаворит Петра Первого.

Тиммерман, Франц Федорович (1644–1702) – голландский купец, учивший Петра Первого морскому делу, астрономии, геометрии и фортификации и помогавший ему в организации российского кораблестроения.

Толстой, Петр Андреевич (1645–1729) – дипломат, организатор возвращения царевича Алексея, ставший после этого руководителем Тайной канцелярии (секретной службы Петра Первого).

Шереметев, Борис Петрович (1652–1719) – выдающийся военачальник и дипломат, генерал-фельдмаршал, первый россиянин, возведенный в графское достоинство (1706).

Якоб Хаубракен.

Портрет царя Петра Алексеевича. Между 1725 и 1780

Предисловие

Адольф Шарлемань.

Заложение Санкт-Петербургской крепости. 1862

Пожалуй, среди российских государей нет более противоречивой личности, чем Петр Первый, по заслугам своим прозванный «Великим» (ну, разве что Ивана Грозного можно поставить вблизи, но не рядом). Одни уверены, что в России не было лучшего правителя, а другие считают, что лучше бы его не было вовсе. Считать можно как угодно, но нельзя вычеркнуть Петра из истории, и с этим приходится считаться даже самым рьяным критикам.

Чего в Петре было больше – плохого или хорошего?

Однозначно – хорошего. Об этом неопровержимо свидетельствуют факты.

Оценивая личность Петра, нельзя не принимать во внимание его статуса. Правители – особенные люди. Им не прощают того, что простили бы любому из подданных, и на них лежит огромная ответственность за державу. И главными положительными качествами правителя являются сознание этой ответственности и готовность сделать все возможное для укрепления мощи государства.^[2]

Гравюра по оригиналу Абрахама Блотелинга.

Портрет царевны Софьи Алексеевны. Ок. 1688

Книга коронации царства.

Иван V и Петр I Великий. 1682–1686

Глава первая
Беззаботное детство, тревожное отрочество и непростая юность

Николай Дмитриев-Оренбургский.

Стрелецкое восстание 1682 года. 1862

«В первые годы по основании Петербурга, когда еще весьма немногие улицы были вымощены и во многих местах весьма было грязно, особенно же в дождливую погоду, простой народ по старому обычаю, увидев Государя, падал перед ним на колени, после чего часто вставали они, все вымаравшись в грязи. Петр Великий не хотел этого и всегда делал знак народу, чтоб те не падали на колени, и даже часто говаривал, что это ему не нравится. Однако ж народ не оставлял старого обычая, и Государь должен был запретить, под страхом наказания кнутом на улице падать пред ним на колени и пачкаться в грязи».^[3]

* * *

Алексею Михайловичу, второму российскому царю из династии Романовых, не везло с сыновьями. Первенец Дмитрий родился сильно нездоровым и прожил чуть меньше года. Второй сын, Алексей, скончался незадолго до своего шестнадцатилетия. Третий сын, Федор, успевший недолго посидеть на престоле, страдал болезнью, от которой сильно отекали ноги. Многие современные исследователи грешат на цингу, но с чего бы быть недостатку витамина С у царевича, на столе которого постоянно были овощи да ягоды? Впору предположить, что у первой жены царя Марии Милославской в генах имелся дефект, проявлявшийся, подобно гемофилии, только у отпрысков мужского пола. Впрочем, и у Алексея Михайловича наследственность была не очень-то хорошей – его отец, Михаил Федорович, уже в тридцатилетнем возрасте был слаб ногами настолько, что иногда его приходилось носить в кресле.

После Федора Мария родила царю сына Симеона, скончавшегося в возрасте трех лет, а последним из ее сыновей стал Иван, страдавший припадками и все тем же отеканием ног. Принято считать Ивана слабоумным, но, возможно, он просто не имел способностей и склонностей к правлению.

В марте 1669 года царица Мария скончалась от родильной горячки после разрешения от бремени дочерью Евдокией, умершей раньше матери, на третьем дне жизни. Отгоревав положенное, Алексей Михайлович женился на девятнадцатилетней Наталье Кирилловне Нарышкиной. Род Нарышкиных считался захудалым, то есть мелкопоместным, зато невеста была хороша собой. Современники описывали ее как женщину «росту величавого, с черными глазами навыкате, лицо имеет приятное, рот круглый, чело высокое, во всех членах изящная соразмерность, голос звонкий и приятный, и манеры самые грациозные».^[4]

Для того чтобы батюшка-государь мог выбрать лучшую из лучших, устроили смотр невест, съехавшихся в Москву из разных городов… Впрочем, есть мнение, что этот старинный кастинг был всего лишь формальностью – Алексей Михайлович и так собирался жениться на Наталье, с которой он познакомился в доме близкого к царю боярина Артамона Матвеева. Так или иначе, но в январе 1671 года сыграли свадьбу, а 30 мая (по новому стилю – 9 июня)^[5] 1672 года Наталья родила мальчика, которого нарекли Петром. Имя это было «нетрадиционным» как для Романовых, так и для Нарышкиных, но выбор его был логичным, ведь младенца крестили 29 июня, в день святых апостолов Петра и Павла.

Рождение здорового мальчика укрепило позиции Натальи Кирилловны и ее родственников при дворе. Наряду с расположением царя, большое значение имело покровительство боярина Матвеева, который в последние годы царствования Алексея Михайловича возвысился до ближнего окольничего, а затем – до ближнего боярина (фактически стал главой правительства). Нарышкины приходились родней жене боярина Евдокии Гамилтоновой, которая вела свой род от последнего Верховного короля Ирландии Эдуарда Брюса, а родственники в то беспокойное время считались наиболее надежной опорой: кровь, мол, не водица (хотя предавали родичи друг друга сплошь и рядом).

Первые годы жизни царевичи проводили при матерях, находясь на попечении многочисленных нянек и мамок. «У семи нянек дитя без глазу» – это про них, про царских детей. По достижении пятилетнего возраста царевичи передавались на воспитание дядькам-наставникам, которые обучали их грамоте, счету и другим премудростям. Школ и университетов в допетровской России не было, дети из знатных семейств учились на дому, нередко по принципу «а кто имя свое написать умеет, да счету обучен, да может лоб перекрестить правильно, тот все науки превзошел».

Алексей Михайлович скоропостижно скончался в конце января 1676 года на сорок седьмом году жизни. Престол перешел к Федору Алексеевичу, которого отец назначил своим преемником еще в сентябре 1674 года. В то время у Романовых не было писанного закона о наследовании власти – поступали по традиции, согласно которой престол наследовал старший из царских сыновей. Но традиция – это не закон… Забегая сильно вперед, скажем, что Петр Первый своим уставом (указом) «О наследии престола», изданным в феврале 1722 года, еще больше запутал дело. Петр хотел передать власть своей второй жене Екатерине и потому постановил, чтобы «сие [наследование престола] было всегда в воле правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство, и определенному, видя какое непотребство, паки отменит, дабы дети и потомки не впали в… злость… имея сию узду на себе».

Поскольку традиция – это не закон, Артамон Матвеев вроде как собирался усадить на престол малолетнего Петра и править от его имени до совершеннолетия царя. Но даже если и собирался, то не успел, потому что «тотчас после смерти государя [Алексея Михайловича], в тот же вечер, бояре посадили нового царя на отцовский престол, по принятому обычаю пригласили его целовать крест, затем приняли от него распятие и также поцеловали, присягнув на верность». Это отрывок из донесения датского резидента Магнуса Гэ, пребывавшего в плохих отношениях с Матвеевым, который с 1671 по 1676 год был дьяком Посольского приказа (то есть министром иностранных дел). Матвеев не раз порицал датчанина за непристойное поведение и чрезмерное пьянство. Пока он был в фаворе, Гэ ограничивался тем, что всячески хаял дьяка в своих донесениях. Но после воцарения Федора и укрепления позиций рода Милославских стало возможным свести счеты. В середине 1676 года Гэ отбыл из Москвы домой. В Ярославле он оставил местному воеводе жалобу на Матвеева, которого обвинял в оскорблении царского величества и различных должностных злоупотреблениях, в частности в том, что он недоплатил Гэ пятисот рублей за поставленное ко двору рейнское вино. Матвеева отправили служить воеводой в городе Верхотурье, до которого от Москвы было без малого две тысячи верст. Осенью того же года против Матвеева выдвинули новые обвинения, и закончилось дело лишением боярского чина вместе со всем имуществом и заточением в городке Пустозерске, который находился примерно в двадцати километрах от современного Нарьян-Мара.

С удалением Матвеева положение вдовствующей царицы Натальи и всего клана Нарышкиных резко ухудшилось. Главу клана, Ивана Кирилловича, старшего брата Натальи, едва не казнили по ложному обвинению в покушении на цареубийство, но Федор Алексеевич не рискнул пойти на крайние меры и сослал Ивана приставом в Рязань. Дело было не в доброте, а в том, что казнь брата вдовствующей царицы могла настроить против Федора многих бояр: если уж царь с почти родней так обращается, то нам и подавно ничего хорошего ждать не стоит. Впрочем, Милославские не жаждали крови, им было важно отстранить Нарышкиных от ключевых должностей и лишить влияния. Маленький Петр для Милославских никакой опасности не представлял, ведь на случай смерти Федора у них был запасной вариант в лице Ивана Алексеевича.

Можно сказать, что смерть отца не вызвала больших изменений в жизни Петра, ну разве что народу вокруг стало поменьше. Детство царевича было беззаботным – много игрушек, есть с кем поиграть. С 1677 года началась учеба. Основным учителем Петра был дьяк Посольского приказа Никита Зотов, грамотей незнатного рода (некоторые историки считают его потомком выкрестившегося еврея). Зотов учил царевича грамоте, читал с ним Евангелие, Псалтырь и Часослов и некоторые светские книги, которых в то время было немного. Милославские попытались сделать Зотова своим соглядатаем при Нарышкиных, но Никита Моисеевич ответил им отказом, за что был удален от двора, но ненадолго – царице Наталье удалось вернуть его обратно. Об отношениях между наставником и учеником можно судить хотя бы по тому, что впоследствии Зотов стал одним из ближних советников Петра Первого.

Другой наставник Петра – стрелецкий сотник Афанасий Нестеров – обучал юного царя основам военного дела. Позже Петр приставил Нестерова к своей матери в качестве начальника ее охраны. Дядькой, то есть главным воспитателем при Петре, состоял боярин Родион Матвеевич Стрешнев.^[6] Мелкопоместный род Стрешневых породнился с родом Романовых в 1626 году, когда овдовевший царь Михаил Федорович женился на Евдокии Стрешневой. Родион Матвеевич верно служил престолу, но характер имел независимый, и бывало так, что царь Алексей Михайлович гневался на него, но, остыв, прощал.

Учили Петра плохо – выучили азам, и на том дело закончилось. «Ах, если б я в моей молодости был выучен как должно!» – скажет Петр много лет спустя. Его старшим братьям, а также сестре Софье, с учебой повезло гораздо больше, поскольку их учил монах Симеон Полоцкий, один из образованнейших людей того времени. За независимый характер и образованность Симеона не любил патриарх Московский Иоаким, который при Милославских пользовался большим влиянием, выходящим далеко за рамки церковных полномочий (впоследствии, во время конфликта между Петром и Софьей, Иоаким встал на сторону молодого царя). Симеон Полоцкий, как несложно догадаться по его «фамилии», был литвином.^[7] Иоаким использовал этот факт для того, чтобы начать борьбу с «иноземным влиянием» при дворе, закончившуюся удалением Симеона и его окружения. Другого, «своего» Симеона у Иоакима не было, так что обучение Петра застопорилось, и все свои разносторонние знания ему пришлось приобретать самостоятельно.

Секретарь шведского посольства Энгельберт Кемфер, посетивший Москву летом 1683 года по пути из Стокгольма в Исфахан, оставил нам сравнительное описание юного Петра и его старшего брата Ивана, присутствовавших на посольском приеме в Кремле: «В Приемной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах под иконами сидели оба царя в полном царском одеянии, сиявшем драгоценными камнями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех присутствовавших, а живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верующую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил с своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный вопрос: “Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский здоров ли?”»

Каролус Свейский – это Карл XI, отец того самого Карла XII, с которым Петру придется воевать около двадцати лет. Но пока еще до Великой Северной войны далеко, сначала нужно решить московские проблемы.

Здесь нужно сделать небольшое отступление и уделить немного внимания стрельцам, первому постоянному русскому войску. Первый корпус стрельцов был учрежден в середине 1550 года Иваном Грозным. Состоял он из трех тысяч человек, разделенных на шесть отрядов-статей по пятьсот человек в каждом. Задумка была правильной – хорошо иметь под рукой надежных обученных солдат, которые в мирное время станут охранять царя и порядок в столице. Набирались стрельцы из «гулящих», то есть вольных людей, не приписанных ни к служилым, ни к посадским. Брали «молодых и резвых и из самопалов стрелять гораздых». Со временем стрелецкая служба превратилась в наследственную повинность или, если хотите, в привилегию, которую можно было, сложив с себя, передать кому-либо из близких. Стрельцы получали годовое жалованье, а также натуральные выплаты рожью, овсом, сукном и солью, из казны им выдавалась ссуда на постройку дома, а главным преимуществом их была возможность заниматься помимо службы ремеслами или торговлей, причем от податей стрельцы были освобождены. Короче говоря, не жизнь, а сплошная лепота – и из казны деньги регулярно капают, и царь-батюшка от щедрот своих время от времени награждает, и побочный доход имеется, и уважение тебе люди оказывают. Век бы так жить да не тужить! Во второй половине XVII века численность стрельцов перевалила за пятьдесят тысяч. Чуть меньше половины от этого количества несло службу в Москве, а остальные – в других городах Русского государства.

Царь Федор Алексеевич нашел, что стрельцы стали жить слишком «кучеряво», и начал преобразовывать это привилегированное сословие в обычное регулярное войско. Но ладно бы только это… Помимо «притеснений», чинимых царем, стрельцы страдали от произвола своих командиров, которые присваивали часть жалования подчиненных, облагали их различными поборами, использовали в качестве бесплатной рабочей силы, а при малейшем проявлении недовольства строго наказывали.

Принято считать, что во второй половине XVII века в Москве проживало около двухсот тысяч человек (данные предположительные, поскольку никаких общих переписей в то время не производилось). Почти двенадцать процентов населения столицы составляли стрельцы! Запомним эту цифру и вернемся к нашему герою.

27 апреля 1682 года двадцатилетний Федор Алексеевич скончался, не назначив преемника. Боярская дума в тот же день провозгласила царем Петра, кандидатуру которого поддержал патриарх Московский Иоаким.^[8] Причин для принятия такого решения было две. Во-первых, здоровый и не страдавший отсутствием ума Петр выглядел предпочтительнее болезненного Ивана. Во-вторых, засилье Милославских всем изрядно надоело. «Хрен на хрен менять – только время терять», – говорят в народе, но на тот момент Нарышкины представляли собой условное «меньшее зло». Можно было надеяться на то, что они не станут так бесцеремонно подминать всех бояр под себя, как это делали Милославские, возглавляемые царским окольничим Иваном Михайловичем, ведавшим Приказом Большой казны, иначе говоря, являвшимся министром финансов.

На Ивана Алексеевича у клана Милославских надежды было мало (и здоровьем слаб, и к правлению не стремится), но у них имелся в рукаве другой козырь – царевна Софья Алексеевна, шестой по счету ребенок и четвертая дочь покойного Алексея Михайловича. Амбициозная, умная и желавшая править Софья была полной противоположностью своему младшему брату. Схема вырисовывалась простая: свергаем Петра, взобравшегося на престол не в свой черед, сажаем вместо него Ивана и вручаем бразды правления Софье. Нарышкины будут втоптаны в грязь, а Милославские окажутся у власти…

Давайте сделаем еще одно отступление, на сей раз психологического плана. Вспомните себя в десятилетнем возрасте, вспомните свои занятия и свои желания. Хотелось ли вам тогда править миром или хотя бы одним отдельно взятым государством? Соображения «я хочу стать президентом, чтобы есть сколько угодно мороженого, шоколада и т. п.» в расчет можно не принимать – речь идет об осознанном стремлении к власти как таковой.

Вспомнили? Идем дальше!

Милославские, как сказали бы в наше время, развернули активную агитацию среди стрельцов. Плохо вам живется? При Нарышкиных будет стократ хуже! Если они, пренебрегая древними традициями, своего щенка посмели на престол усадить, то чего хорошего от них можно ждать?

30 апреля 1682 года стрельцы потребовали выдать им на расправу шестнадцать командиров-притеснителей, и царице Наталье пришлось удовлетворить это требование. Надежды на то, что служивые угомонятся, не сбылись. Напротив – стрельцы почувствовали свою силу, что называется «вошли во вкус», и 15 мая снова явились в Кремль, на сей раз с барабанным боем и развернутыми знаменами, словно на войну. Милославские нагнетали обстановку, распространив в народе слух о злодейском убийстве царевича Ивана.

Царице Наталье пришлось предъявить стрельцам Ивана, рядом с которым стоял Петр. Десятилетний мальчик, выросший в обстановке всеобщего почтения, увидел с Красного крыльца^[9] агрессивную толпу, которая в любой момент могла наброситься на него… Некоторые высокомудрые историки любят порассуждать о том, что строить портовый город на Балтийском море было несомненно нужно, а вот столицу туда переносить не стоило – слишком уж близко к границе, прямо на самом краю государства. Так-то оно, может, и так, да не совсем… После сильной травмы, пережитой в детстве, Петру требовалась столица, в которой он мог бы чувствовать себя в безопасности, столица, населенная лояльными людьми, которых можно было бы не опасаться. Нижний Новгород? К черту! Свой город нужно строить с нуля, на ровном месте, только тогда он будет твоим.

Слава богу, все обошлось… Ну как «обошлось»? Не совсем, можно сказать – малой кровью. Петра не свергли, а только сделали его старшим соправителем Ивана. Наталье Кирилловне никакого вреда не причинили, но ее братьев – Ивана Кирилловича, некстати вернувшегося в Москву из Рязани, и Афанасия Кирилловича – убили, а их отца Кирилла Полуэктовича принудили к постригу и сослали в Кирилло-Белозерский монастырь, расположенный на берегу Сиверского озера.

Был также убит Артамон Матвеев, которого призвали в Москву сразу же после того, как престол перешел к Петру. Причем убили на глазах у Петра. Матвеев обратился с крыльца к бунтовщикам, пытаясь их успокоить, но был сброшен вниз и изрублен на куски. Стоит ли после этого удивляться той жестокости, с которой был подавлен стрелецкий бунт 1698 года, когда более тысячи стрельцов лишились голов, причем пятерых собственноручно обезглавил Петр (да, царь умел и это)? Скажем, положа руку на сердце, что иного языка стрельцы не понимали. Аналогичная ситуация сложилась и в Османской империи, где янычары из главной опоры султанской власти постепенно превратились в ее главную угрозу. Янычары убивали великих визирей и смещали султанов. Казалось, что справиться с ними невозможно, но в 1808 году к власти пришел Махмуд II, во многом схожий с Петром Великим. В середине 1826 года янычары, недовольные тем, что султан создает регулярную армию нового типа, подняли очередной бунт. Солдаты султана оттеснили янычар в их казармы, которые затем были обстреляны из пушек, что совершенно деморализовало бунтовщиков. Дальше все было просто: зачинщики лишились своих буйных голов, а остальных обезоружили и разогнали.

Возвращаясь к российским событиям. На расправе со сторонниками Нарышкиных дело не закончилось. Спустя несколько дней после воцарения Ивана стрельцы потребовали, чтобы до достижения братьями-царями совершеннолетия государством правила Софья Алексеевна.

На деле победа Милославских обернулась поражением, потому что Софья не могла править самостоятельно. Она и ее родичи целиком и полностью зависели от стрельцов, которых возглавил князь Иван Андреевич Хованский. Ставя его над стрельцами, Софья не могла предположить, что ее ставленник начнет активно «тянуть одеяло на себя» и возьмет власть в свои руки, однако же именно так и произошло, и потому Стрелецкий бунт 1682 года вошел в историю под названием Хованщины (здесь самое время послушать известную оперу Модеста Мусоргского).

Однако Софья была не из тех, кто легко сдается. В августе 1682 года она вместе с царствующими братьями выехала из Москвы в Троице-Сергиев монастырь, вроде как на богомолье, а на самом деле – удалилась подальше от стрельцов под защиту крепких монастырских стен.^[10] Оттуда Софья начала сколачивать из верных ей дворян «антистрельцовскую коалицию». Укрепив свои позиции, царевна призвала к себе князя Хованского вместе с его сыном Андреем, которого князь намеревался женить на Софье и, таким образом, основать новую правящую династию. Надо сказать, что происхождение позволяло Хованским претендовать на престол, поскольку они были Гедиминовичами.^[11] По дороге в монастырь Иван Андреевич и Андрей Иванович были схвачены и казнены – Софья умела преломить ситуацию в свою пользу. «Стрельцы, узнавши об этом в столице, горько сетовали, называя Хованского своим батюшкой, то есть отцом; они приняли большие предосторожности, защитились пушками и сильной стражей. Не имея руководителя, они послали бить челом пред царями, сознавая свою вину, и просили умилосердоваться над ними. Цари, видя, что бояре не могли совладать с их силой и не желая доводить их до отчаяния, оказав им милость, сами поехали в столицу. Софья и царь Иоанн были весьма благосклонны к стрельцам. Потом решено было разослать стрельцов по разным городам; и вот одни приказы, то есть полки, отправили в Великие Луки, другие – в Астрахань, третьи – в Киев, четвертые – в Смоленск, и были даны и разосланы указы, как кого казнить; когда казнили около полутора тысяч человек».^[12]

Софья правила в течение семи лет и, вероятно, надеялась править много дольше, но коса нашла на камень (если кто не в курсе, то именно так переводится с греческого имя Петрос). Надо сказать, что царь Петр с младых ногтей показал себя умным и дальновидным человеком, умеющим до поры до времени скрывать свои истинные намерения. Пока старшая сестра вершила дела государственные, Петр занимался нестоящим на первый взгляд делом – устраивал себе на потеху баталии с участием потешных солдат, которым очень скоро предстояло стать костяком российской гвардии.

Один из этих потешных полков стал Преображенским лейб-гвардии полком, получившим название от подмосковного села, в котором находилась главная резиденция молодого царя. Почему резиденция Петра находилась в Преображенском? Дело в том, что Милославские выжили Наталью Кирилловну и Петра из Кремля, где Петр с тех пор появлялся только во время торжественных богослужений или каких-то официальных мероприятий. Можно предположить, что мать и сын не особо сокрушались по этому поводу – жить в Преображенском, под охраной верных людей, было спокойнее, чем во враждебном Кремле, который образно можно было сравнить с гнездом ядовитых змей.

Другой потешный – будущий гвардейский – полк был сформирован в селе Семеновском, где Петр тоже часто бывал. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», – говорят в народе. Но плакать пришлось Софье, причем довольно скоро – в 1689 году.

Можно сказать, что царевна сама напросилась на неприятности: 8 июля 1689 года она вместе с братьями-царями приняла участие в соборном крестном ходе из Успенского собора в Казанский, организованного по поводу празднования дня иконы Казанской Божьей Матери. «Не приличествует при такой церемонии зазорному твоему лицу по необыкновению быть!» – сказал сестре Петр. В те гендерно-неравноправные времена женщине было несообразно принимать участие в подобных церемониях наравне с мужчинами. Хочешь почтить праздник – так следуй себе потихонечку позади, а не лезь в первый ряд. Софья оставила замечание без внимания, и тогда Петр отбыл с праздника сначала в подмосковное Коломенское, а оттуда – в Преображенское, поближе к своим «потешным» солдатам.

Мальчик к тому времени уже превратился в мужа и даже успел жениться на Евдокии Лопухиной, которую сосватала ему мать. Одарив Евдокию красотой, природа поскупилась на ум, но для вдовствующей царицы, пребывавшей в постоянном страхе перед Милославскими, первейшее значение имела многочисленность рода Лопухиных – «где нас больше, там нам и благо», а также то влияние, которое Лопухины имели среди стрельцов. В «Гистории о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях» князь Борис Иванович Куракин (к слову будь сказано – женатый на младшей сестре Евдокии Ксении) пишет: «Царица Евдокия Федоровна^[13] и была принцесса лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу, отчего все свое счастие потеряла… Сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, но продолжилася разве токмо год. Но потом пресеклась; к тому ж царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви». К Евдокии мы еще вернемся, а пока что давайте сосредоточим внимание на конфликте между Петром и Софьей. Добавим только, что во время своего «полуцарствования» Петр занимался не только своими «потешными» полками – он изучал различные ремесла, а также интересовался мореплаванием и кораблестроением и вообще пополнял свое скудное образование.

Орудием Софьи стал ее фаворит Федор Леонтьевич Шакловитый, назначенный после казни Ивана Хованского главой Стрелецкого приказа. Куракин писал о том, что Шакловитый был любовником Софьи, но это свидетельство не подкреплено сведениями из других источников и потому выглядит малодостоверным. По наущению Софьи Шакловитый попытался склонить стрелецких командиров к написанию челобитной с требованием воцарения Софьи, точнее говоря – к новому бунту. Несмотря на то что Шакловитый был главой Стрелецкого приказа, головы^[14] и сотники не согласились писать челобитную – слишком уж дикой была мысль о женщине на престоле, да еще и при двух царствующих братьях.

Ладно – не мытьем, так катаньем. Агенты Софьи начали распространять слухи, что Нарышкины собираются убить царя Ивана, царевну Софью и вообще «извести весь корень Милославский». Слухи подкреплялись провокациями – один из сторонников Софьи переодевался в богатые одежды и разъезжал ночами с вооруженной свитой по московским улицам, выдавая себя за Льва Кирилловича Нарышкина, одного из немногих представителей этого некогда многочисленного рода, уцелевших после бунта 1682 года.^[15] «Лже-Нарышкин» избивал встреченных стрельцов, приговаривая при этом: «Я вам отомщу за кровь моих братьев!» Задумка возымела эффект – разожгла старую неприязнь стрельцов к Нарышкиным, вдовствующей царице и ее сыну.

В ночь с 7 на 8 августа 1689 года в Кремле был пущен слух о том, что петровские «потешные преображенцы» идут на Москву. Поднялась тревога, стрельцы готовились дать отпор врагу и прогнать его обратно. Кто-то из верных Петру людей донес ему, что стрельцы собрались идти на Преображенское (такая вот вышла путаница). В сопровождении трех человек Петр бежал в Троице-Сергиев монастырь.

Некоторые историографы расценивают бегство Петра как проявление слабости и даже трусости – бежал как заяц, бросив мать и всех своих сторонников. И куда бежал? В монастырь, где его легко могли схватить. Мало того что трус, да еще и дурак!^[16]

Но давайте посмотрим на ситуацию с другой точки зрения. Начнем с того, что дураком Петр не был и вся его жизнь это подтверждает. При желании сбежать он мог бы убежать куда-нибудь подальше. Что же касается трусости, то ею царь тоже не страдал и его личное участие в баталиях тому порукой. Бегство в монастырь было тщательно продуманным ходом. Преображенская резиденция находилась слишком близко к Москве и не была укреплена. Успешно выдерживать там осаду было невозможно. Другое дело – каменный монастырь, куда следом за Петром прибыли его потешные полки и верные ему стрельцы под командованием полковника Сухарева. А Петр тем временем успел заручиться поддержкой архимандрита и разослал гонцов к тем, на чью поддержку мог рассчитывать.

«Вольно ему, взбесяся, бегать», – сказал Шакловитый о Петре, но на самом деле отбытие Петра в монастырь вызвало у Софьи больше беспокойство: конфликт переходил в открытую фазу, и перевес был на стороне Петра, которого поддержал патриарх Иоаким, отправленный Софьей для переговоров. «Послала я патриарха, – сокрушалась Софья, – для того чтобы с братом сойтись, а он, заехав к нему, да там и живет, а к Москве не едет». С каждым днем к Петру присоединялись новые сторонники, в том числе и стрелецкие полки. Когда же Софья рискнула отправиться к брату лично, чтобы погасить конфликт, Петр приказал ей вернуться в Кремль.

В усилении Петра не было ничего необычного. Прежде всего умный и деятельный царь импонировал подданным больше, чем его старший брат или взбалмошная сестра, идея воцарения которой не пользовалась популярностью за пределами ее окружения. Да и Милославские всем окончательно опротивели, но больше всего людям надоело противостояние в верхах. Знати хотелось стабильной определенности – понимать, кому надо служить, а народу хотелось спокойной жизни. Спасая положение, Софья попыталась сделать крайним Шакловитого, который в начале сентября был выдан Петру и казнен после допроса с пристрастием. Заодно с Федором Леонтьевичем лишились жизни его ближайшие сподвижники. Жертва не помогла – Софью заточили в Новодевичий монастырь.

Тут, конечно, Петр сделал большую ошибку, которая аукнулась ему в 1698 году. Нужно было не просто отправить Софью на проживание в монастырь, а принудить ее к постригу, который аннулировал бы все мирские амбиции неугомонной царевны. Как говорится, змея становится безопасной, только лишившись своих ядовитых зубов.

Иван Алексеевич остался на престоле, и Петр выражал ему всяческое почтение как старшему брату, но к делам правления не допускал. Можно предположить, что такой расклад устраивал обоих, поскольку Иван никогда не стремился править. Ему можно было только позавидовать – он пользовался всеми привилегиями царского статуса, но при этом был освобожден от тяжкого бремени забот и жил в свое удовольствие. Каждому свое – трудно представить Петра, не занятого какими-либо делами.

Вскоре после утверждения своей власти, году в 1691-м или чуть позже, Петр завел себе сердечную зазнобу – Анну, дочь немца-виноторговца Иоганна Георга Монса. Портретов Анны Монс до нас не дошло, но современники отзывались о ней как о писаной красавице. Царя, что называется, проняло и закружило. Дошло до того, что в 1698 году он отправил (то есть сослал) свою жену Евдокию в Суздальский Покровский монастырь и вознамерился жениться на Анне. Но то ли его отговорили от подобной опрометчивости, то ли сам одумался – только-только был подавлен стрелецкий бунт, и не стоило давать народу новый повод для недовольства, да еще и такой веский, как женитьба царя на немке-басурманке. Не надо сейчас вспоминать женитьбу Петра на Марте Скавронской – это произошло в 1712 году, когда позиции Петра были крепки до незыблемости.

Впрочем, француз Франц (Никита Петрович) Вильбоа, поступивший в 1697 году на русскую военно-морскую службу и близкий к Петру,^[17] писал в своих «Рассказах о российском дворе», что «Петр Первый непременно женился бы на Анне Монс, если бы эта иностранка искренне ответила на ту сильную любовь, которую питал к ней царь. Но она, хотя и оказывала ему свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть. Государь несколько раз это замечал и поэтому ее оставил, хотя и с очень большим сожалением. Но его любовница, вследствие особенностей своего характера, казалась, очень легко утешилась». О Евдокии Федоровне, первой жене Петра, Вильбоа пишет с глубоким сочувствием, называя ее «самой несчастной государыней своего времени». И это француз, иноземец, человек более свободно смотревший на внебрачные связи и не видевший ничего предосудительного в любви русского к немке. Можно представить, что думали о связи царя с Анной Монс русские люди. В народе Анну прозвали «Кукуйской царицей» – по названию слободы, в которой проживали иностранцы.^[18]

В 1703 году, когда Петр уже жил с Анной совершенно открыто как с законной женой, под Шлиссельбургом утонул саксонский посланник, полковник Фредерик Эрнст фон Кенигсек. Обычное дело – свалился в воду с корабельного трапа и не выплыл. В бумагах покойного нашли связку любовных писем от Анны Монс, а еще нашли в медальон с ее локоном. Разгневанный Петр лишил Анну всех привилегий и подаренных им земельных владений и посадил бывшую любовницу вместе с ее сестрой под строгий домашний арест. Крылатым выражением стала фраза, сказанная Петром по поводу неверности Анны: «Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!». Неизвестно, чем кончилось бы дело, но у коварной изменщицы нашелся покровитель – прусский посол Георг Иоганн фон Кейзерлинг. Неизвестно, чем руководствовался шестидесятилетний Кейзерлинг – страстью к Анне или желанием вызволить ее из беды и дать возможность уехать из России. Так или иначе, он попросил у Петра разрешения на брак с Анной. Эта просьба рассердила Петра пуще прежнего, и он закатил Анне новый скандал. Досталось и Кейзерлингу – на одном из дипломатических приемов Петр высказал ему свое недовольство, а офицеры из свиты петровского фаворита Александра Меншикова спустили незадачливого жениха с лестницы и надавали ему тумаков.^[19] Расчет был на то, что после столь громкого скандала Кейзерлинг спешно покинет Россию, забыв об Анне Монс, но чары любви оказались настолько сильными, что Кейзерлинг вызвал Меншикова на дуэль. Дуэль не состоялась, но жениться на Анне Петр Кейзерлингу в конечном итоге все же разрешил. В 1711 году Кейзерлинг уехал в Пруссию и по дороге в Берлин скоропостижно скончался. Анна осталась в Москве. Она умерла в 1714 году и похоронена на Лютеранском кладбище.

Почему Анна Монс, ставшая невенчанной царицей, предпочла Петру ничем не примечательного Фредерика фон Кенигсека, можно только догадываться. Любовь, как известно, зла, а сердцу не прикажешь… Возможно, Кенигсек прельстил ее галантным обхождением (Петр особой галантностью никогда не отличался), а может, она была из числа тех женщин, которым для счастья мало одного мужчины, пусть даже и царя.

В феврале 1690 года Евдокия родила Петру сына, которого назвали Алексеем. До января 1694 года царевич находился на попечении своей бабки Натальи Кирилловны, а после ее смерти жил с матерью. В сентябре 1698 года по приказу Петра Евдокию отправили в Суздальско-Покровский монастырь, где она была вынуждена принять постриг. Царевич Алексей перешел под опеку своей тетки Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра. Особой приязни и каких-либо доверительных отношений между отцом и сыном никогда не было.

Показательная деталь: Петр не оставался у смертного одра своей горячо любимой матери и не присутствовал на ее похоронах, что вызвало в обществе множество пересудов. Царь не любил скорбеть на людях, поскольку считал скорбь проявлением слабости, а государю невмочно представать слабым перед подданными. Наталья Кирилловна была похоронена в Вознесенском монастыре Кремля, служившем местом упокоения для цариц и царевен. В 1929 году Вознесенский собор был снесен, а на его месте построили военную школу. Хорошо хоть, что останки захороненных не выбросили, как это часто случалось в то время, а перенесли в Архангельский собор, в котором с 1918 по 1991 год не проводились богослужения.

Мишель ван Мюшер.

Портрет Франца Лефорта. 1698

Глава вторая
Настоящее дело

Алексей Кившенко.

Военные игры потешных войск Петра I под селом Кожухово. 1882

«Государь Петр I при путешествии своем в Голландию, прибыв в Валдейскую область в Нижней Саксонии, остановился там на несколько дней, чтобы попить славную Пирмонтскую воду. Графы Валдексте (нынешние князья) приехали туда же, к знаменитому своему гостю и просили его величество по окончании лечения заехать к ним в новопостроенный их замок Арголцен, или Аролзен, отобедать. Государь обещал приехать и в назначенный день исполнил свое обещание. По окончании обеда, который был чрезвычайно великолепен и продолжался весьма долго, хозяин водил его величество по замку и все ему показывал. Потом граф спросил у его величества, как показалось ему новое cтроение? Государь, привыкший к умеренной жизни, отвечал, что расположение кажется ему весьма приятно, а строение весьма хорошо и великолепно, однако же он приметил в нем большую ошибку. Граф просил его величество указать эту ошибку. “Она только в том состоит, отвечал Государь, что кухня сделана слишком велика”».

* * *

Известно, что после удаления от власти Софьи Петр далеко не сразу стал заниматься государственными делами, ограничиваясь только участием в торжественных церемониях. Царя привлекали «потехи» – военные маневры и строительство кораблей. Первые российские корабли плавали по Плещееву (Переславскому) озеру, но площадь в пятьдесят с небольшим квадратных километров оказалась недостаточной для масштабных маневров, а небольшая глубина не позволяла строить корабли с большой осадкой. Петру пришлось перенести свои «нептуновы потехи» в далекий Архангельск, который в ту пору был единственным морским портом России. В 1693 году молодой царь побывал в Архангельске, изрядно впечатлился и приказал заложить постройку настоящего большого корабля, на котором в июне следующего года совершил свое первое полноценное морское плавание. Плавание было недолгим, но корабль успел попасть в переплет – в море его застигла буря.

Из военных «баталий» самой крупной стала проводившаяся близ подмосковной деревни Кожухово с 30 сентября по 18 октября 1694 года. Здесь построили настоящую (настоящую!) крепость, окруженную полуторасаженным земляным валом и глубоким рвом. В «баталии» участвовало около пятнадцати тысяч воинов – половина обороняла крепость, а другая половина штурмовала ее. Первый штурм вышел лихим: войска под командованием боярина Федора Ромодановского (Рюриковича и правой руки молодого царя) с наскоку взяли крепость, защитниками которой руководил царский стольник^[20] Петр Бутурлин. Пришлось развести войска и повторить взятие города по всем правилам военной науки – с подкопами под укрепления и т. п. Кожуховская «баталия» стала последней из военных потех Петра.

«Хотя в ту пору как осенью в продолжение пяти недель трудились мы под Кожуховым в Марсовой потехе, ничего более, кроме игр, на уме не было; однако ж игра стала предвестником настоящего дела», – писал в апреле 1695 года Петр своему стольнику Федору Апраксину, бывшему в то время двинским воеводой и губернатором Архангельска. Эти слова очень важны, и вот почему. Принято считать, что в молодые годы Петр развлекался, а не правил – в государственные дела не вникал, политикой не интересовался, а только потехи устраивал. Но давайте отставим традиционное мнение в сторону и подумаем о том, что вышло из потех Петра. А вышли из них регулярная армия нового типа и мощный военный флот. Кроме того, в ходе потех вокруг царя сложился круг сподвижников, создалась команда, с которой Петр совершал свои великие дела. Стоит только задуматься об этом, как становится ясно, что «потехи» были не развлечениями, а тщательно продуманной подготовкой, облеченной в потешную вуаль – незачем раньше времени гусей дразнить, вот ужо настанет время, тогда поглядим…

Но кто же управлял государством, пока молодой царь готовился к великим свершениям? Уж не старший ли брат-соправитель?

Нет, Иван Алексеевич был исключен из круговерти государственных дел, да и при большом желании не смог бы править, поскольку на третьем десятке его хвори умножились, он сильно ослаб телом и практически полностью утратил зрение. 29 января 1696 года царь Иван скончался, и Петр стал единоличным правителем государства, точнее – реальный его статус пришел в соответствие с формальным.

Что же касается управителей, то главным из них был князь Борис Алексеевич Голицын, некогда состоявший в дядьках^[21] при Петре. В свое время Голицын способствовал воцарению Петра, а затем помог ему одолеть сестру, фаворитом которой был двоюродный брат Бориса Алексеевича Василий Васильевич Голицын. Василий Васильевич, как ближайший помощник Софьи и активный сторонник венчания ее на царство, после отстранения Софьи от власти должен был лишиться головы (и за меньшие прегрешения казнили), но благодаря заступничеству Бориса Алексеевича «всего лишь» лишился боярства вкупе со всем имуществом и был сослан в Каргополь.

За содействие в отстранении Софьи, а если выражаться точнее – то за руководство процессом, Борис Алексеевич получил от Петра боярский чин и должность судьи (начальника) Приказа Казанского дворца,^[22] однако власть его распространялась на все российское государство. Помогал ему в управлении Лев Кириллович Нарышкин, глава Посольского приказа, но, несмотря на кровное родство Нарышкина с царем, первую скрипку в этом тандеме играл Голицын – личные качества Петр ставил выше родства. Примечательно, что в 1697 году, перед отъездом Петра в первый заграничный вояж, управление государством было поручено главе Преображенского приказа (Тайной канцелярии) Федору Юрьевичу Ромодановскому и главе Разрядного приказа^[23] Тихону Никитичу Стрешневу, Лев Кириллович состоял при них на вторых ролях.

Некоторое время в верхнем эшелоне власти пребывали Лопухины, родственники царицы Евдокии, но 1697 год оказался несчастливым для них. В конце февраля, буквально перед самым отбытием Петра за границу, в Москве был раскрыт заговор, вошедший в анналы как «Заговор Цыклера и Соковнина». Думный дворянин Иван Елисеевич Цыклер, окольничий Алексей Прокофьевич Соковнин и зять Соковнина Федор Матвеевич Пушкин^[24] решили убить царя. Мотивы у всех были мелкие – личные обиды. В свое время стрелецкий подполковник Цыклер был правой рукой недоброй памяти Федора Шакловитого, но вовремя перешел на сторону Петра и был назначен воеводой в богатое уральское Верхотурье, бойкий и «хлебный» торговый город. Однако в 1696 году Петр отправил Цыклера на Азов, поручив ему строительство Троицкой крепости, положившей начало городу Таганрогу. Честолюбивый Цыклер расценил этот перевод как ссылку, проявление царской немилости, и затаил обиду. Соковнин считал, что его обходят почестями и чинами из-за принадлежности к староверам, а еще ему не нравилось, что двоих его сыновей царь собирался отправить на учебу за границу…

Смешно! Просто смешно! Одному поручают строить стратегически важную крепость, а он, вместо того чтобы показать себя с наилучшей стороны, обижается и строит козни. Другой недоволен тем, что его детей царь отправляет учиться, то есть отличает их и дает возможность сделать хорошую карьеру… Федор Пушкин, во-первых, был обижен на то, что не попал в число дворян, которым предстояло учиться за границей (кому что!), а во-вторых, на то, что Петр назначил его отца, боярина Матвея Степановича Пушкина, бывшего главным судьей Приказа Казанского дворца, воеводой в захолустный Азов… (Если бы бояре да дворяне могли знать о том, какую роль играл Азов в планах Петра, то они дрались бы за место азовского воеводы и за великую честь возводить Троицкую крепость.)

23 февраля 1697 года стало известно о заговоре, а уже 4 марта его организаторы лишились голов, которые были выставлены на всеобщее обозрение на Красной площади. Петр лично разработал церемонию казни. Из могилы были извлечен гроб с останками умершего в 1685 году князя Ивана Михайловича Милославского, которого Цыклер во время допросов с пристрастием представил вдохновителем убийства царя. На санях, запряженных свиньями (!), гроб привезли к месту казни, которая проходила в Преображенском, и установили под эшафотом, чтобы кровь обезглавленных стекала на него.

Грубо? Да, грубо. И вообще, недостойно глумиться над останками. Но можно предположить, что Петр устроил подобную акцию не ради удовольствия, а для того, чтобы напомнить подданным, что с Милославскими покончено навсегда и что любая попытка возврата к прошлому закончится плачевно для пытающихся.

Видимо, во время допросов заговорщиков Петр узнал что-то нехорошее о своем тесте Федоре (Илларионе) Лопухине и его братьях Сергее и Василии. К ответу их не привлекали, а услали воеводами подальше от Москвы, в частности Федор Авраамович попал в Тотьму, за шестьсот верст от столицы. Немного позже, уже будучи в Лондоне, Петр поручил Льву Нарышкину и Тихону Стрешневу уговорить Евдокию на постриг. Та отказалась, но 23 сентября 1698 года ей все же пришлось постричься в монахини. Говорили, что Петр, сильно разозленный упрямством жены, хотел казнить ее по обвинению в государственной измене, но верный друг Франц Лефорт отговорил царя от столь опрометчивого шага.

С Азовом же вышла следующая история. Российскому государству было отчаянно мало одного-единственного торгового порта в Архангельске. Мало того что один и находится далеко от центральных районов государства, так он еще и действует четыре месяца в году, когда Белое море не сковано льдом. Ну и плыть до него из Западной Европы очень далеко, удобнее было бы иметь выход к Черному или Балтийскому морям…

Османская Турция, укрепившись в Северном Причерноморье, где жили дружественные ей крымские татары, отрезала Россию от Черного моря – устье Днепра охраняла турецкая крепость Ачи-Кале (впоследствии – Очаков), а на Дону стояла Азовская крепость (по-турецки – Азак). Петр решил начать с Дона и с января 1695 года стал готовиться к походу на Азов. Азовское направление было выгодно тем, что путь к крепости пролегал через заселенные районы, следовательно отпадала нужда в больших обозах, сильно замедлявших продвижение войск. Вдобавок, можно было транспортировать войска и доставлять им все необходимое по Дону, а водный путь гораздо удобнее сухопутного.

Войско разделилось на две части – одна продвигалась по Москве-реке, Оке и Волге к Царицыну, а другая – по Дону к Азовской крепости. Петр выступал в двух ипостасях – царя и бомбардира. Царя, но не главнокомандующего – формально командование армиями осуществляли Федор Головин, Франц Лефорт, познакомившийся с Петром в 1689 году и сразу же вошедший в ближний круг царя, а также Патрик Гордон, родовитый шотландец, дослужившийся на русской службе до генерала, а впоследствии – и до контр-адмирала. Все они были людьми толковыми и преданными своему царю, но по-разному сведущими в военном деле. Гордон считался докой, Головин был больше администратором, нежели военачальником, а Лефорт, несмотря на полковничий чин и участие в двух неудачных крымских походах 1687 и 1689 годов, показал себя слабым полководцем.

Главным недостатком кампании стала невозможность водной блокады Азова. Русские осадили крепость, но не могли взять ее измором, поскольку турки получали все необходимое, в том числе и подкрепления, по воде. Противник был серьезным – турки сражались отчаянно и вообще имели склонность к активной обороне, их вылазки причиняли русскому войску ощутимый урон. В такой ситуации у русских не было другого выхода, кроме быстрой подготовки к штурму крепости.

Первая попытка штурма была предпринята 5 августа. Вышло по турецкой пословице: «И петух кричал тихо, и конь поскакал не туда, а осел так вообще подох». Русские отряды действовали вразнобой, артиллерия била по стенам слабо, да и вообще все пошло наперекосяк. Турки без особого труда отбили штурм, но, к чести Петра, духом он не пал, а сразу же начал подготовку к следующему штурму, который состоялся в конце сентября, после обстоятельной подготовки. Но турки тоже не сидели сложа руки – они не только отбили нападение, но и нанесли русскому войску столь большой урон, что продолжение кампании сделалось невозможным. В середине ноября Петр со своим войском вернулся в Москву – разбирать ошибки, делать выводы и готовиться к новому походу.

Историки традиционно удивляются тому, что командующим сухопутными войсками Петр назначил боярина Алексея Семеновича Шеина, получившего после второго азовского похода звание генералиссимуса. Шеин не был стратегом, а его военный опыт ограничивался командованием полком. Но во время первого Азовского похода под начало Шеину достались Преображенский и Семеновский полки, отличавшиеся хорошей выучкой и высокими боевыми качествами. Успехи подчиненных создали Шеину в глазах царя ореол умелого полководца. Да и где царю было брать хорошие кадры? Приходилось обходиться тем, что есть под рукой. Что же касается швейцарца Лефорта, совершенно не разбиравшегося в морском деле, то от него царю были нужны не профильные знания, а кипучая энергия и честность (обоими этими качествами Франц Яковлевич обладал в полной мере). Вдобавок ко всему нужно понимать, что бомбардир Петр Михайлов (так называл себя царь) не мог оставаться в стороне от командования. Шеин и Лефорт были руками царя, проводниками его воли.

С Лефортом, к слову будь сказано, во время возвращения из первого азовского похода, случилась неприятность – неудачно упав с лошади, он поранил ногу, рана загноилась, и сепсис чуть было не свел Франца Яковлевича в могилу. Свести не свел, но, возможно, серьезно подорвал здоровье и создал предпосылки для кончины, наступившей в 1699 году (сорокатрехлетний Лефорт умер от горячки).

С февраля 1696 года на верфях в городе Воронеже началось создание российского флота. Строили все: и линейные корабли, и парусно-гребные струги, используемые для перевозки людей и грузов. Петр и здесь не остался в стороне – он с удовольствием работал топором (можно только представить, какое удивление плотничающий царь вызывал у согнанных на верфи крестьян). Первые корабли были спущены на воду в конце марта. Несколько кораблей прибыло в разобранном виде из Москвы. В начале мая сухопутные силы в сопровождении двадцати семи кораблей двинулись из Воронежа к Азову. Блокада с моря и активные слаженные действия русских войск вынудили гарнизон крепости сдаться. 19 июля турки выбросили белый флаг.

Взятие Азовской крепости открывало России путь в Черное море, но для того, чтобы безопасно пользоваться этим путем, нужно было овладеть Керчью, охранявшей выход из Азовского моря в Черное. Для дальнейших завоеваний и удержания Азова требовалось много кораблей. 20 октября 1696 года Боярская дума утвердила указ Петра Первого о создании регулярного флота «Морским судам быть». Эта дата (по новому стилю – 30 октября) считается днем рождения российского регулярного военного флота. Местом стоянки кораблей стал Таганрогский залив, в котором по приказу Петра начали возводить крепость, ту самую, которая была поручена заботам Ивана Цыклера.

Следом за указом о кораблях в ноябре месяце вышел указ об отправке дворянской молодежи за границу на обучение корабельным, навигационным, математическим и астрономическим наукам. Обучаться предстояло за свой счет, но «штуденты» принадлежали к богатым знатным семействам и не были стеснены в средствах. Первая партия обучающихся состояла из двадцати восьми дворянских недорослей. С одной стороны, капля в море, а с другой – «двадцать восемь» много больше, чем «ничего».

Петр не любил отказывать себе в удовольствиях. Когда требовалось, он мог работать и днем и ночью, принимая пищу «на ходу» и довольствуясь парой-тройкой часов сна, но если уж праздновал что-то, то на всю катушку и с большой помпой. 15 августа из Черкасска Петр писал главе Сибирского приказа обрусевшему голландцу Андрею Виниусу: «Понеже писано есть: достоин есть делатель мзды своея; того для мню, яко удобно к восприятию господина генералиссимуса и прочих господ, чрез два времени в толиких потах трудившихся, триумфальными портами (воротами) почтити; место же мню к сему удобное на мосту, чрез Москву-реку устроенном, или где лучше. Сие же пишу не яко уча, но яко помня вашей милости о сем николи так бываемым». Виниус на это ответил: «Собрав мастеровых людей и всякие потребы, начали строить, и, по признаванию мастеров Ивана Салтыкова с товарищи, тому делу прежде сентября 18 поспеть не мочно, понеже то дело не мало». Поэтому Петр не торопился в Москву: ехал медленно, остановки делал долгие, осматривал по пути интересовавшие его заводы.

Торжественная процессия, растянувшаяся на много километров, поражала сама по себе, но еще поразительнее было то, что во главе ее ехал Никита Зотов, избранный князем-папой Всешутейшего, всепьянейшего и сумасброднейшего собора, учрежденного царем потехи ради. Многие историки сходятся на том, что потеха потехой, но была у Собора и серьезная функция – он позволял царю проникать в мысли и намерения его сподвижников. Известно же: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Дескать, во время пирушек Петр, умевший «держать банку», прислушивался к тому, что несли его опьяневшие сподвижники… О, у этого царя ничего не делалось «просто так», все было со смыслом, с пользой, пусть даже и забавы.^[25] Версия выглядит убедительной, но есть один факт, делающий ее несостоятельной, – среди членов Сумасброднейшего собора было мало ближайших сподвижников царя, а те, что были (например Никита Зотов), ключевых ролей в государственной политике не играли. Если уж задаться целью найти практический смысл Сумасброднейшего собора, то наиболее вероятным объяснением будет глумление над папой римским и его окружением, иногда переходившее в глумление над всей христианской церковью в целом. Хорошо ли это или плохо с исторической точки зрения не столь уж и важно, важно то, что Собор существовал на протяжении трех десятков лет – с начала девяностых годов XVII века до середины двадцатых годов XVIII века – и на протяжении всего этого времени наносил значительный ущерб репутации царя в глазах его подданных. Петра отождествляли с Антихристом не только преследуемые им старообрядцы, но и многие из тех, кто осенял себя троеперстным крестным знамением.^[26]

Сам Петр шествовал пешком (!) за каретой князя-папы в скромном платье и с протазаном^[27] на плече – простой бомбардир Петр Михайлов знал свое место!

Воевать с Османской империей в одиночку было сложно, а если уж и воевать, то нужно было быть уверенным в безопасности своих европейских границ. Сразу же после победных торжеств началась подготовка дипломатической миссии, получившей название Великого посольства.

Мено Хаас.

Петр в Саардаме. 1697

Изак де Мушерон, П. Берже.

Великое посольство в Нидераландах. Ок. 1697

Глава третья
Новому учись, а со старым борись

Даниэль Маклиз.

Петр I в Голландии. XVIII век

«Петр I… приезжал на Миллеров железный завод при реке Истии, что по Калужской дороге в 90 верстах от Москвы. Там пробыл он однажды четыре недели и… определил себе время не только чтоб все тщательно исследовать и всему научиться, но и самому при варке и ковке железа трудиться, чтоб научиться ковать полосы. Когда же он то понял и в последний день своего там пребывания своеручно восемнадцать пуд железа сковал и каждую полосу клеймом своим означил… Прибыл он чрез несколько дней в Москву и к хозяину того завода Вернеру Миллеру, хвалил его распоряжения на заводе и спросил его, что там получает мастер выковать пуд полосного железа? “Алтын”, – ответствовал Миллер. “Хорошо, – продолжал царь, – потому и я заслужил восемнадцать алтын и право имею от тебя их требовать”. Вернер Миллер пошел тотчас к своему денежному ларцу и принес восемнадцать червонцев, отсчитал их царю и сказал: “Такому работнику, как ваше величество, не можно меньше заплатить”. Царь же, отсунув их назад, сказал: “Возьми свои червонцы, я не лучше прочих мастеров работал, заплати мне то, что ты обыкновенно платишь другим мастерам; я на то куплю себе пару новых башмаков, которые мне теперь же и нужны”. А как его величество уже однажды к башмакам своим приказал подшить подметки, которые и стоптались, то взяв 18 алтын, поехал в ряды и в самом деле купил себе на оные пару башмаков, которые он часто имея на ногах, в собраниях показывал и говаривал: “Я их мозолями заслужил”».

* * *

В начале декабря 1696 года было объявлено, «что государь указал для своих великих государственных дел послать в окрестные государства, к цесарю, к королям Английскому и Датскому, к папе Римскому, к Голландским штатам, к курфюрсту Бранденбургскому и в Венецию великих и полномочных послов: генерала и адмирала, наместника Новгородского Франца Яковлевича Лефорта, генерала и воинского комиссария, наместника Сибирского Федора Алексеевича Головина и думного дьяка, наместника Волховского Прокопия Богдановича Возницына, с верющими полномочными грамотами для подтверждения… дружбы и любви для общих всему христианству дел, к ослаблению врагов креста Господня, салтана Турского, хана Крымского и вящему приращению государей христианских».

Помимо «ослабления врагов креста Господня», Петр собирался создать антишведскую коалицию, но об этом гласно не упоминалось. Главой посольства Петр назначил Лефорта, которому ради нового поручения пришлось оставить флотские дела. Лефорт исполнял сугубо представительские функции, а всеми посольскими делами ведал Федор Головин. Третьим послом, помогавшим Головину в делах, был думный дьяк Прокофий Возницын. Интересно сравнить размер жалованья, назначенного послам. Лефорт получил три тысячи девятьсот двадцать рублей, Головину – ровно три тысячи, а Возницын «всего-навсего» тысячу шестьсот пятьдесят рублей.

Другой, не менее важной задачей посольства, был найм иностранных специалистов, в первую очередь моряков и кораблестроителей. Заодно за границу отправились тридцать пять волонтеров, среди которых был и царский любимец Александр Меншиков^[28]. Им предстояло учиться нужным профессиям вместе с царем.

Посольство получилось многолюдным – около двух с половиной сотен человек. Не забыли даже четырех карликов, которым предстояло веселить публику на пирах. В посольской свите, среди прочих был и урядник Преображенского полка Петр Михайлов. Ехали на доброй тысяче саней – можно представить, какой фурор посольство производило по дороге.

Зачем Петру понадобился маскарад, ведь из-за приметной внешности и почтения, которое оказывали ему окружающие, всем было ясно, кто таков урядник Петр Михайлов?

Причин было две. Во-первых, надо вспомнить, что Петр не любил церемоний, а посольству, официально возглавляемому царем, было невозможно обойтись без полного церемониала – регламент не позволял. Во-вторых, личина урядника была очень удобной с точки зрения дипломатического политеса. Так, например, во время обсуждения условий российско-бранденбургского^[29] союза послы могли ссылаться на отсутствие полномочий для принятия решений, которые им не хотелось принимать, – доложим по возвращении обо всем государю, и он объявит свою волю. Государь при этом находился рядом, в посольской свите, и все, кому следовало, об этом знали, но у дипломатии свои правила: пока царю не угодно раскрыть свое инкогнито, считается, что его здесь нет.

Первым крупным городом на пути посольства стала Рига, столица шведской Ливонии.^[30] Здесь у Петра не было политических интересов, он рассчитывал проехать через шведские владения как можно скорее.

На границе посольство встретили посланцы рижского генерал-губернатора Эрика Дальберга, которые сообщили, что кормиться и нанимать дополнительные подводы для более скорого передвижения посольству придется за свой счет. Это было нарушением принятых традиций, согласно которым послов должна была брать на довольствие и обеспечивать транспортом принимающая сторона. Справедливости ради нужно заметить, что 1696 год выдался неурожайным и вся Прибалтика жила впроголодь. Кроме того, рижские власти не были извещены о точном времени прибытия посольства. Но, так или иначе, первое впечатление от заграницы оказалось неприятным. Словно бы желая сгладить его, в Риге посольству оказали торжественный прием с пушечной пальбой. «Приняты господа послы с великою честию; при котором въезде была из двадцати четырех пушек стрельба, когда в замок вошли и вышли», – сообщал Петр в одном из писем к Виниусу. Но при этом посольство разместили по принципу «где попало», в обычных домах, и все необходимое пришлось покупать за свой счет, причем втридорога: местные купцы беззастенчиво пользовались возможностью нагреть руки на русских, которых весенний разлив Двины вынудил задержаться в Риге на восемь дней – до 8 апреля. Итоговое впечатление Петра о Риге было таким: «Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением». Когда царь захотел поближе ознакомиться с рижской крепостью, караульные солдаты воспрепятствовали этому и даже пригрозили оружием. «Зело здесь боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны», – писал Виниусу Петр. Короче говоря, в Риге все вышло против ожиданий, и вдобавок ко всему Двина некстати разлилась.

«Хороший обед заставляет забыть о скудном завтраке», – говорят немцы. В Митаве, при дворе курляндского герцога Фридриха Казимира, прием был совершенно иным – таким, что лучшего и желать нельзя. Курляндский герцог хотел произвести хорошее впечатление на русского царя (в шведской Риге этого никто делать не собирался), а кроме того, он был давним сослуживцем Франца Лефорта – оба когда-то сражались против французов на стороне голландцев. «Везде для них [русских] держали открытый стол и развлекали их музыкой и игрой на трубах. Повсеместно на этих пирах пили чрезмерно, словно его царское величество был вторым Бахусом. Я никогда не видел, чтобы люди так пили», – писал в своих мемуарах барон Бломберг, отец которого был курляндским послом в Москве в начале царствования Петра.

С Митавы началась дипломатическая деятельность Великого посольства. Союз с Курляндией сулил две выгоды – политическую (лучше пусть с нами дружат, чем со шведами и поляками) и экономическую (Петр хотел вести морскую торговлю через курляндские порты. Зародившийся союз будет скреплен в 1710 году женитьбой Фридриха Вильгельма, сына Фридриха Казимира, на племяннице и крестнице Петра Анне Иоанновне, будущей российской императрице.

Из Митавы Великое посольство направилось в Кенигсберг, столицу курфюршества Бранденбург, где его приняли еще круче, чем в Митаве. Торжественный въезд, состоявшийся вечером 18 мая, проходил под музыку, орудийный салют и восторженные крики горожан. На пути следования послов по обеим сторонам улиц стояли шеренги прусских солдат под распущенными полковыми знаменами… Курфюст Фридрих Третий имел слабость к пышным церемониям в древнеримском духе, а кроме того, желал перестать быть вассалом польской короны, чему мог поспособствовать союз с Россией. Но в то же время Фридрих боялся навлечь на себя гнев могущественного шведского соседа, и потому союз был заключен в устной форме – Петр и Фридрих поклялись выступать совместно против любых врагов, и на память об этом новый союзник получил от русского царя крупный рубин.

К слову – о польской короне. За время полуторамесячного пребывания в Пруссии Петр обеспечил переход освободившейся короны к нужному претенденту – саксонскому курфюрсту Фридриху Августу, конкурентом которого был французский принц Франсуа Людовик де Бурбон-Конти, кузен «короля-солнце» Людовика XIV. Франция была союзницей Османской империи, и Петру, разумеется, не хотелось иметь под боком проосманскую Речь Посполитую.^[31] Принцу Конти удалось приобрести (в прямом смысле этого слова) большинство голосов на шляхетском сейме в Варшаве, но 12 июня Петр отправил из прусского Пилау ультиматум сейму, в котором было сказано: «Мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем». Эти слова были подкреплены выдвижением к российско-польской границе сорокатысячного войска под командованием киевского воеводы Михаила Ромодановского. В свою очередь Фридрих Саксонский вторгся в польские земли с отборным двенадцатитысячным войском. Принц Конти взвесил свои шансы и отказался от короны.

Сорок девять человек из посольской свиты вернулись из Пилау в Россию – Петр понял, что переборщил с изначальной численностью посольской свиты. Оставшиеся направились в Голландию, сильно интересовавшую Петра с практической точки зрения, – голландцы в то время считались лучшими мореходами и кораблестроителями, да в остальных ремеслах достигли большого мастерства. В дороге Петр, не любивший медленной езды, отделился от посольства с небольшой свитой, состоявшей из волонтеров. Опередив посольство на неделю, он решил провести выигранное время в Саардаме, небольшом прибрежном городе близ Амстердама, известном своими верфями. Здесь русский царь вел жизнь простого голландского плотника – махал топором на верфи, а в свободное время осматривал местные мануфактуры. Для того, чтобы завести у себя производство по образу и подобию европейского, нужно было хорошо понимать, что именно ты хочешь получить. Петра интересовали не столько секреты голландских мастеров, сколько принципы организации производства.

16 августа Великое посольство торжественно вступило в Амстердам. Помимо пышного приема и прочих радостей местные власти устроили в заливе «потешное» сражение сорока легких кораблей, разделенных на две эскадры. Одним из кораблей командовал Петр, получивший от этой затеи большое удовольствие. Да и вообще всему посольству в Амстердаме понравилось. «Послов наших дарили статы голландские: большому послу цепь золотая, весом десять фунтов, с гербом голландского государства; другому послу восемь фунтов; дьяку Прокофию Возницыну (пол) – шеста фунтов;^[32] дворянам цепи по ста двадцати золотых. [В Астрадаме] октября 28-го огненные потехи были, триумф: во всем городе огни горели и ракетки пущали предивные; за одну ночь, чаю, несколько сот тысяч пущено, на радостях, что во всей Европе мир состоял у всех государей (с французским королем)».^[33]

В Амстердаме Петр продолжил работать на верфях, где в начале сентября был заложен фрегат «Петр и Павел», и изучать европейскую жизнь. Практической пользы в Голландии было получено много, а вот политические выгоды приобрести не удалось. Голландцы, только что замирившиеся с Францией после девятилетней войны, отказались присоединяться к антиосманской коалиции, сколачиваемой Петром. Их можно было понять: Россия далеко, а Франция близко, и осложнять отношения с ней опасно. К 21 октября 1697 года дипломатические дела были завершены, но посольство оставалось в Амстердаме до января 1698 года – достраивали заложенный фрегат, нанимали специалистов на царскую службу, продолжали изучать производство, договаривались о закупках оружия и прочего нужного.

7 января 1698 года Петр (по своему обыкновению – впереди посольства) отбыл в Великобританию, которой в то время правил король Вильгельм III. Разумеется, не обошлось без знакомства с королевскими верфями, находившимися в Дептфорде близ Лондона. Здесь Петр уже не махал топором, а изучал теорию кораблестроения, превратившись из плотника в инженера. Для царя и его сопровождения был арендован дом Джона Ивлина, видного ученого и одного из основателей Королевского научного общества. В своих мемуарах Ивлин пишет, что за три месяца дому был нанесен такой урон, словно в нем квартировал целый полк солдат: выбитые окна и двери, выломанные паркетины, ободранные обои, расстрелянные из пистолетов картины. По оценке Ивлина, сумма ущерба составила триста пятьдесят фунтов, которые были сразу же ему выплачены. Надо сказать, что быстрый расчет без торга не смягчил Ивлина, который называл Петра и его свиту «отвратительной компашкой». Впрочем, в расположении Ивлина Петр не нуждался, ведь тот не был ни корабельных, ни каких-то иных дел мастером, а специализировался в садоводстве, параллельно проявляя интерес к архитектуре и нумизматике.

Главным лондонским достижением стала продажа семилетней монополии на импорт табака британскому аристократу Перегрину Осборну^[34]. Монополия обещала ежегодную прибыль в двести тысяч рублей (огромные деньги!). Особорн колебался, поскольку знал, что в глубоко религиозной России табак считается сатанинским зельем, но Петр пообещал, что изменит взгляды своих подданных. Первый шаг по приобщению населения к табаку, за употребление которого при царе Алексее Михайловиче рвали ноздри, секли кнутом и отправляли в ссылку, был сделан Петром еще незадолго до отъезда за границу: 1 февраля 1697 года вышел царский указ о разрешении торговли табаком в питейных заведениях – «продавать оный явно в светлицах при кабаках».

Соглашение было выгодным вдвойне (если не принимать во внимание вред здоровью россиян) – на деньги, вырученные за табак, Осборн должен был закупать русские товары. Таким образом прибыльный для казны импорт вдобавок стимулировал экспорт. Приобщение подданных к табаку планировалось масштабным – ежегодный объем табачного импорта составлял две тысячи двести семьдесят тонн (десять тысяч пятисотфунтовых бочек).

На прощанье Петр получил от Вильгельма заверения в дружбе и яхту The Royal Transport^[35], за которую отдарился с лихвой крупным необработанным алмазом. О подарке Петра известили письмом еще в ноябре предыдущего года, называя его «защитником христианской веры, доблестно сражающимся против общих врагов – Турции и Крымского хана». Врагом Британии в то время была не столько сама Османская империя, сколько союзная ей Франция. Петр сколачивал антиосманскую коалицию, а Вильгельм – антифранцузскую. В целом визит в Британию можно было считать удачным. В уже цитированном выше «Журнале» записано: «Часто его величество изволил говорить, что оной Английской остров лучший, красивейший и счастливейший есть из всего света».

Многие историки считают, что проект церковной реформы, поставившей православную церковь под юрисдикцию государства, Петр вынес из Британии после знакомства с англиканской церковью, основанной в первой половине XVI века королем Генрихом VIII.

Далее, через Амстердам, Великое посольство направилось в Вену. В Габсбургской монархии, не раз воевавшей с османами за северную часть Балканского полуострова и территории Венгерского королевства, Петр видел одного из главных своих союзников. Но у императора Леопольда I, недавно закончившего воевать с Францией, не было желания «лезть из огня да в полымя», обостряя отношения с Османской империей, так что трехнедельное пребывание в Вене никаких политических выгод не принесло. Встретили хорошо, проводили с честью, показали много интересного, но на том дело и закончилось.

Далее Петр собирался посетить Венецию, где вовсю шли приготовления к торжественной встрече, но известие о стрелецком бунте вынудило царя к безотлагательному возвращению домой. Сначала Петр, сопровождаемый небольшой свитой, мчался как бешеный, не останавливаясь на ночлег, но, когда узнал, что бунт подавлен, продолжил путь в обычном темпе. Вечером 25 августа 1698 года Петр въехал в Москву и первым делом направился в Немецкую слободу к своей милой Анне Монс, а затем бурно отметил возвращение в доме Лефорта.

Дипломатические итоги Великого посольства были скудными – кто из европейских правителей и согласился поддержать Россию в борьбе с Османской империей, то только на словах, подобно Фридриху Бранденбургскому. Но слова – это всего лишь слова. Однако же нельзя считать полуторагодовое странствие по Европе бесполезным, ведь оно заложило основу революционных петровских реформ, изменивших Россию до неузнаваемости.

Но прежде, чем переходить к реформам, нужно уделить внимание стрельцам, ведь больше такой возможности не представится, потому что после бунта 1698 года все стрелецкие полки были расформированы: одних записали в обычные солдаты, а других в посадские люди. Стрелецким женам и детям было велено покинуть Москву, причем это повеление сочеталось с запретом давать им работу или же милостыню, рассчитанным на то «чтобы и самого духу стрелецкого боле не осталось».

Восстала элита – стрельцы четырех московских полков, выдвинутых из-за сложной ситуации с избранием польского короля, в Великие Луки. В марте 1698 года в Москве появилось немногим менее двух сотен стрельцов-дезертиров, начавших сеять смуту: «и жалованье нам уменьшили, и вовремя его не выдают, а хлеб нынче вздорожал» (стандартные, надо сказать, мотивы для солдатского бунта). Процесс начал раскручиваться. Смутьяны укрылись в стрелецких слободах и связались с царевной Софьей, заточенной в Новодевичьем монастыре. По рукам ходили два письма с призывом свергнуть Петра, якобы написанные Софьей (но точное авторство их не известно). Из Москвы смута перекинулась в Великие Луки. Стрельцы отказались подчиняться своим полковникам и двинулись на Москву. 18 июня 1698 года близ Новоиерусалимского монастыря состоялось сражение между взбунтовавшимися стрельцами и восьмитысячным регулярным войском под командованием Алексея Шеина и Патрика Гордона. Стрельцов было меньше, их боевые качества были слабыми, да и по части артиллерии они сильно уступали противнику, так что исход сражения был предрешен. Для победы над смутьянами правительственным войскам хватило одного часа. Сразу же после разгрома стрельцов началось следствие, закончившееся казнью пятидесяти шести зачинщиков и массовыми высылками остальных (повезло тем, кого перед этим не били кнутом).

Вернувшийся в Москву Петр не одобрил поспешности, с которой были казнены зачинщики (многого, дескать, не вызнали), а также малое количество казненных – бунтовало свыше двух тысяч, а головами расплатилось чуть больше полусотни. Царь велел начать новое следствие, и разосланных по стране стрельцов начали свозить в Москву. «Снова потом происходили пытки, мучили, между прочим, разных стрелецких жен, а с одиннадцатого октября до двадцать первого в Москве ежедневно были казни; четверым на Красной площади ломали руки и ноги колесами, другим рубили головы; большинство вешали. Так погибло семьсот семьдесят два человека, из них 17 октября ста девяти человекам отрубили головы в Преображенском селе. Этим занимались, по приказанию царя, бояре и думные люди, а сам царь, сидя на лошади, смотрел на это зрелище. В разные дни под Новодевичьим монастырем повесили сто девяносто пять человек прямо перед кельями царевны Софьи, а троим из них, висевшим под самыми окнами, дали в руки бумагу в виде челобитных^[36]. Последние казни над стрельцами совершены были в феврале 1699 года… Софья, по приказанию Петра, была пострижена под именем Сусанны в том же Новодевичьем монастыре, в котором жила прежде… в своем заключении томилась еще пять лет под самым строгим надзором и умерла в 1704 году».^[37]

Упрочив свою власть, на которую больше некому стало посягать, Петр приступил к реформам. Точнее – к их продолжению, поскольку уничтожение стрелецкого корпуса можно считать первой из реформ царя-преобразователя.

В анналах прочно закрепился образ торопливого Петра, не любившего откладывать дела в долгий ящик и вечно подстегивавшего своих чиновников и сподвижников: «не мешкав зделай», «тотчас же следует», «с поспешением исполнить» и т. п. Да, действительно, Петр не любил промедлений и проволочек, острый ум позволял ему быстро принимать решения, но излишней поспешностью царь не страдал – он старался делать все в положенное время, попусту не рисковал (ну разве что на поле брани мог проявлять излишнюю горячность), сопоставлял свои планы с наличием ресурсов и общей обстановкой.

В конце октября 1698 года Петр отбыл из Москвы в Воронеж, который представлялся ему будущим центром отечественного кораблестроения (и так бы оно и было, получи Россия тогда доступ в Черное море). В Воронеже царь пробыл до Рождества. «Мы, слава Богу, зело во изрядном состоянии нашли флот и магазины обрели», – писал Петр Виниусу. Личным достижением царя стала закладка под его руководством пятидесятивосьмипушечного корабля. Петр не ограничился ролью разработчика проекта корабля, но и работал на его строительстве в качестве плотника.

Руководил строительством Федосей Моисеевич Скляев, отец которого был конюхом при царе Алексее Михайловиче. Федосей стал одним из первых «потешных» солдат, затем – бомбардиром Преображенского полка, а в 1696 году «переквалифицировался» в корабельного плотника, набирался премудрости вместе с царем в Голландии и Британии, а затем без него в Венеции и стал главным корабелом на воронежских ветвях. Строительство всех четырех линейных кораблей, заложенных по своим чертежам, Петр поручал Скляеву. О положении Федосея Моисеевича и его близости к царю можно судить хотя бы по тому, что петербургский дом Скляева находился справа от Зимнего дворца, а Петр, проведший детство и отрочество во враждебном окружении, дозволял селиться рядом с ним только тем, кому безгранично доверял.^[38]

27 апреля 1700 года корабль «Гото предистинация»^[39] был торжественно спущен на воду в присутствии царя, царевны Наталии Алексеевны, царевича Алексея Петровича, знатных людей, прибывших сюда с семьями, а также иностранных послов. Радостное событие оказалось долгожданным вдвойне – около месяца ждали достаточного поднятия воды в реке, а зима, как назло, выдалась малоснежной.

Как и положено любому новому делу, отечественное кораблестроение прошло через множество трудностей. Не хватало опытных мастеров, согнанные на строительство крестьяне жили в ужасных условиях, побуждавших к бегству с верфей, сроки строительства не соблюдались, а кумпанские^[40] корабли часто строились из недостаточно просушенного дерева и не в точности по чертежам. Но со временем все выровнялось-наладилось, и 15 июня 1712 года со стапеля Санкт-Петербургского Адмиралтейства был спущен на воду пятидесятичетырехпушечный линейный корабль «Полтава», построенный Скляевым по проекту Петра. «Полтава» стала не только первым крупным военным кораблем, спущенным на воду в Санкт-Петербургском Адмиралтействе, но и первым эталонным, если можно так выразиться, образцом отечественного кораблестроения.

1712 год был шестнадцатым годом российского кораблестроения, начатого с нуля, на голом месте, при нехватке специалистов… Но в самодержавном государстве воля правителя является лучшим стимулом к развитию. Если царю угодно, то за полтора десятка лет его корабелы не только сравняются в своем мастерстве с голландцами и англичанами, но и обгонят их.

С октября 1698 года по январь 1699 года в принадлежавших Османской империи Карловицах^[41] проходил международный конгресс, на котором Россию представлял уже знакомый нам думный дьяк Прокопий Возницын. Ему удалось заключить с турками двухлетнее перемирие. «Бессрочный» мир был бы гораздо выгоднее, поскольку давал большее время на подготовку к очередной войне, но два года лучше, чем ничего.

Практически одновременно с заключением перемирия, в январе 1699 года, вышли два указа, касавшиеся устройства управления городов. Земские старосты, таможенные и кабацкие головы переименовывались в бурмистров, а в Москве учреждалась особая Бурмистерская палата (вскоре переименованная в ратушу), которой подчинялись земские избы всех городов, пришедшие на смену приказным избам. «Воеводам и приказным людям во всех их делах не ведать. А ведать бурмистрам их. И в бурмистры выбирать им [посадским, купецким, промышленным и уездным людям] меж себя добрых и правдивых людей, кого они меж себя и по скольку человек похотят».

Реформой Петр планировал убить трех условных «зайцев». Во-первых, «разом и чохом» отстранить от управления консервативных воевод, заменив их выборными бурмистрами. Во-вторых, давно следовало оградить купцов и промышленников от приказного произвола, сдерживавшего развитие производства и торговли. Ну а, в-третьих, царь хотел упорядочить сбор таможенных и кабацких пошлин, которым предстояло ведать бурмистрам (воеводы повсеместно путали свою мошну с казной).

Реформу городского управления можно назвать классической реформой Петра Первого. Привыкшие смотреть по верхам, увидят в ней только «переиначивание на европейский лад», а умеющие зрить в корень оценят ее продуманность. Даже иноземный «бурмистр» вместо исконно-посконного «воеводы» был к месту, ведь следовало подчеркнуть, наглядно продемонстрировать, что речь идет о новом, принципиально ином, управлении.

Борьба с длинными полами, широкими рукавами и бородами также была не столько прихотью «обевропеившегося» царя, сколько желанием показать всем, что отныне колесница российской истории покатилась по новой колее. Давайте вспомним, как одевались бояре. Поверх нательной рубахи надевался зипун, представлявший из себя в то время нечто вроде куртки с полами, немного не доходившими до колен. Поверх зипуна надевался кафтан с длинными рукавами, которые у запястья стягивались зарукавьями^[42] – богато расшитыми, а то и украшенными драгоценными камнями. Поверх кафтана надевали ферязь – широкую и длинную «распашонку» без воротника. В подоле ферязь могла достигать до трех метров, а рукава ее свисали до земли (кстати, отсюда и пошло выражение «работать спустя рукава», потому что те, кто носил ферязь, не занимались физическим трудом). В рукав продевали только правую руку, которой пользовались, а левую держали под ферязью, таким вот был высший боярский шик – один рукав собран во множество складок, а другой болтается, словно выросший сбоку хвост. Согласно указу царя Алексея Михайловича, изданному в декабре 1680 года, боярам и прочей знати полагалось являться ко двору именно в ферязи.^[43]

Но то – при Алексее Михайловиче, при нем еще за курение табака ноздри рвали и кнутом били. При Петре Алексеевиче все стало иначе. В феврале 1699 года, во время торжества, устроенного по поводу завершения строительства дворца Лефорта на правом берегу реки Яузы, царь вооружился ножницами и начал собственноручно укорачивать рукава ферязей, приговаривая при этом: «Это помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения: то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из отрезанного можешь сшить себе сапоги». Столь сильное поношение боярской чести могло бы и к бунту привести, только вот бунтовать на Москве было некому – стрельцов отправили кого в иной мир, а кого в ссылку. Так что боярам пришлось смириться. А 4 января 1700 года вышел царский указ «О ношении платья на манер Венгерского», предписывавший «боярам, и окольничим, и думным, и ближним людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и дьякам, и жильцам, и всех чинов служилым, и приказным, и торговым людям, и людям боярским, на Москве и в городах, носить платья, венгерские кафтаны, верхние длиною по подвязку, а исподние короче верхних, тем же подобным; а то платье, кто успеет сделать, носить с Богоявлениева дни нынешнего 1700 года; а кто к тому дню сделать не успеет, и тем делать и носить, кончая с нынешней Сырной недели». По мнению царя, месяца с небольшим должно было хватить для пошива нового гардероба. Можно представить, как бойко шла торговля материями в Москве в январе 1700 года…

Венгерская одежда, схожая с русской своим свободным кроем, стала переходным этапом к одежде немецкой, которую Петр ввел декабрьским указом 1701 года «О ношении всякого чина людям немецкого платья и обуви и об употреблении в верховой езде немецких седел». Обратите внимание на то, что на сей раз речь шла о «всякого чина людях», обо всех служилых. В 1705 году был издан указ «О бритье бород и усов всякого чина людям, кромя попов и дьяконов, о взятии пошлин с тех, которые его исполнять не захотят, и о выдаче заплатившим пошлину знаков», а всего в правление Петра вышло семнадцать указов, касавшихся внешнего вида подданных. В конечном итоге немецкое платье стали носить по будням, а в воскресные и праздничные дни надевали более красивое (и менее удобное) французское. Мужчины щеголяли в длинных узких кафтанах, более коротких камзолах, коротких штанах, доходивших до колен, чулках и башмаках на каблуке, с тупым носком. Украшений было много – начиная от кружевного жабо и заканчивая бантами и пряжками на башмаках, но главным показателем статуса служили драгоценные камни, которые обычно обрамляла искусная вышивка. Женщины носили глубоко декольтированные и узкие в талии платья с широкими подолами. Лицо полагалось набеливать, щеки – румянить, а волосы – завивать.

Но вернемся к делам военным. У России складывался весьма выгодный антишведский союз с Данией, Саксонией и Речью Посполитой, но воевать на два фронта Петру не хотелось, поэтому двухлетнее перемирие с Османской империей нужно было превратить в долгосрочный мирный договор. Для заключения такого договора Петр отправил в Константинополь думного дьяка Емельяна Ивановича Украинцева, опытного дипломата, служившего в Посольском приказе с девятнадцатилетнего возраста. Когда-то Украинцев пытался склонить Швецию, Данию и Голландию к антиосманскому союзу с Россией, но из этой затеи ничего не вышло. Теперь Украинцев должен был сделать нечто противоположное – «замирить» султана Мустафу II. Вариант «настроить султана против шведов» вряд ли рассматривался Петром, поскольку о военном союзе не могло быть и речи. Османская империя совсем недавно (на том же Карловицком конгрессе) заключила мир со Священной Римской империей Габсбургов, Венецией и Речью Посполитой. Ввязываться в новую европейскую войну султан бы не стал, тем более что прямого конфликта интересов со шведским королем у него пока не было, а вот «пощипать» Россию при помощи крымских татар мог запросто.

Прокофий Возницын, имевший опыт общения с турками, посоветовал Петру отправить Украинцева не по суше, как это делалось обычно, а на военном корабле – пусть султан посмотрит на русский флот. Петр решил, что до Керчи посольский корабль «Крепость» будет сопровождать эскадра из дюжины больших кораблей под командованием адмирала Головина. Расчет оказался верным: в июле 1700 года в Константинополе был подписан тридцатилетний мирный договор, по которому за Россией оставались крепости Азов, Таганрог и еще две из недавно построенных, а султану возвращалась занятая русским войском часть Поднепровья.^[44] Также Россия освобождалась от ежегодной дани, выплачиваемой крымскому хану. Условия не имели большого значения для Петра – ради мира он был готов пожертвовать территориями, поскольку надеялся вскоре забрать отданное обратно.

Пока Украинцев торговался с турками, Петр заключил союз против Швеции с саксонским курфюрстом Фридрихом Августом, получившим при поддержке России польскую корону. Договор с Фридрихом был подписан в ноябре 1699 года с условием, что Россия выступит против Швеции сразу же после заключения прочного мира с султаном.

«Далась Петру эта Швеция!» – может подумать кто-то из читателей…

Далась! Еще как далась! Прежде всего было нужно вернуть территории, ранее захваченные Швецией – Ижорскую и Корельскую земли, а заодно ослабить грозного северного соседа настолько, чтобы он впредь не представлял опасности для России. «Не дразни медведя, пока рогатины в руках нет», – говорят в народе. Кроме того, России требовался выход к удобному для торговли морю: раз уж не удалось утвердиться на Черном море, так следовало попробовать сделать это на Балтийском. К государственным соображениям примешивались и личные обиды – Петр не мог забыть приема, оказанного русскому посольству в Риге, находившейся под властью шведов.

Антишведская коалиция сколачивалась Петром в условиях строжайшей тайны, при выражении всяческого уважения к шведскому королю Карлу XII и его посланникам, прибывшим в Москву для подтверждения вечного мира между Россией и Швецией. Обе стороны рассматривали этот «вечный» мир как паузу, необходимую для подготовки к войне: Петру было нужно «нейтрализовать» Османскую империю, а Карл собирался без помех разобраться с Данией, Саксонией и Речью Посполитой, которую шведы считали своей со времен правления короля Сигизмунда I из династии Васа, бывшего одновременно шведским и польским королем с 1592 по 1599 год.^[45] И если кто-то думает, что семилетней династической унии мало для территориальных претензий, то сильно ошибается. К месту можно вспомнить хотя бы князя Юрия-Болеслава, который по отцовской линии принадлежал к польской династии Пястов, а по материнской был внуком князя Галицко-Волынского Юрия Львовича. Юрий-Болеслав правил Галицией и Волынью с 1325 года по 1340 год, в котором он был отравлен своими же придворными, которым не нравилось активное насаждение католичества. Эти пять лет «правления Пяста в Галиции и Волыни» лежат в основе польских претензий на территории обеих княжеств.

В декабре 1699 года Петр привел российский календарь, по которому счисление лет производилось от сотворения мира и год начинался с 1 сентября, в соответствие с европейским календарем, в котором точкой отсчета лет было рождение Христа, а новолетие начиналось с 1 января. Таким образом, после декабря 7208 года наступил январь 1700 года по новому летосчислению. Правда, счет дням продолжили вести по юлианской системе, введенной в Римской республике с 1 января 45 года до н. э. указом Юлия Цезаря, а не по более передовой григорианской системе, получавшей все большее распространение в Европе, поэтому полного соответствия не вышло: когда в России отмечали 1 января 1700 года, в Венгрии или Пруссии уже наступило одиннадцатое. Впрочем, в то время юлианский календарь продолжал использоваться во многих европейских странах, а вот к началу ХХ века он стал анахронизмом, от которого большевики поспешили отказаться точно так же, как от ставших ненужными букв «Е», «Ѳ» и «І».

«А в знак того добраго начинания и новаго столетнаго века, – говорилось в царском указе, – в царствующем граде Москве после должнаго благодарения к Богу и молебнаго пения в церкви и кому случится и в дому своем, по большим и проезжим… улицам знатным людям и у домов нарочитых духовнаго и мирскаго чина перед вороты учинить некоторыя украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе… или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротам, учинить возможно; а людем скудным комуждо хотя по древцу, или ветве на вороты, или над храминою своею поставить, и то б то поспело, ныне будущаго Генваря к первому числу сего года, а стоять тому украшению Генваря по седьмой день того ж 1700 года.

Да Генваря ж в первый день, в знак веселия, друг друга поздравляя Новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненныя потехи зажгут и стрельба будет, потом по знатным дворам Боярам и Окольничим и Думным и Ближним и Знатным людям палатнаго, воинскаго и купецкаго чина знаменитым людям, каждому на своем дворе из небольших пушечек, буде у кого есть, и из несколько мушкетов или инаго мелкаго ружья, учинить трожды стрельбу и выпустить несколько ракетов, сколько у кого случится».

Регламентация была коньком Петра или, как принято выражаться в наше время, его фишкой. В своих указах царь-реформатор подробно расписывал действия подданных – бери и исполняй, не мудрствуя лукаво, государь уже обо всем подумал, все предусмотрел. Можно было не согласиться с тем или иным указом, но не понять, чего они требуют, было невозможно.

Генрих Бухгольц.

Портрет Екатерины I. XVIII век

Клавдий Лебедев.

При дворе Петра Первого. XIX век

Глава четвертая
От Нарвы до Головчина

Алексей Кившенко.

Капитуляция шведской армии. 1887

«Присутствие духа его было столь же беспримерно, как и великодушие его: сия отличительная черта украшает образ его паче других. Присутствие духа не оставляло его никогда в злосчастнейших приключениях. Он ни мало не терял бодрости. Что может быть несчастнее, как первое его сражение с Карлом XII под Нарвою. Армия его разбита, полководцы его взяты в плен, вся артиллерия его достается неприятелю; меди в России не было для вылития на место потерянной; весь народ был поражен страхом, и в ужасе своем воображал, что торжествующий неприятель разрушит их Отечество. Но монарх при печальном сем известии ни мало не смутился, но сказал хладнокровно: “Шведы победою своею научат нас победить их самих”».

* * *

К началу августа 1700 года, когда Петр наконец-то получил от Украинцева радостное известие о заключении тридцатилетнего мира с Османской империей, войска Фридриха Августа стояли под Ригой, которую никак не удавалось взять. Войско датского короля Фредерика IV вторглось в Голштинию. Вступление в войну России сулило восемнадцатилетнему шведскому королю Карлу XII невыгоднейшую войну на три фронта… Можно с уверенностью предположить, что участники антишведской коалиции не сомневались в своей победе. Но, как скажет позже Лев Толстой: «Чисто писано в бумаге, да забыли про овраги, как по ним ходить». Еще до выступления русских войск в поход Карл XII нейтрализовал датчан, внезапно высадившись с отборным пятнадцатитысячным войском у стен Копенгагена. В перевозке войск шведам помогли британцы, не желавшие усиления Дании, германских княжеств и России. Король Фредерик благоразумно капитулировал, и антишведская коалиция сократилась до двух участников.

Продвижение русских войск к Нарве, осложненное осенними дождями, растянулось на добрые полтора месяца. Авангард подошел к месту назначения 23 сентября, а последние отряды подтянулись лишь к середине октября. 20 октября русские начали обстреливать Нарвскую крепость и делали это на протяжении двух недель, пока не закончились боеприпасы. Петр, теперь пребывавший в чине капитана бомбардирской роты Преображенского полка, был разочарован тем, что стены крепости устояли, но духом не падал – надеялся взять Нарву измором.

Тем временем шведский король спешил к Нарве и прибыл туда к 18 ноября. От Копенгагена, заметьте! Подобной быстроты Петр не ожидал. Известие о скором прибытии Карла в Ливонию царь получил еще во время пребывания в Твери, по поводу чего написал генерал-фельдмаршалу своей армии Федору Головину следующее: «И о том я многократно думал, истина ль или подлог? И буде истина, то, конечно, датский [король] осилен. Мы пойдем отсель завтра до Новгорода, не мешкав». Царь надеялся, что численное превосходство поможет ему одержать победу. По разным данным, у Карла было от десяти – двенадцати тысяч солдат, а у Петра – около сорока тысяч.

18 ноября 1700 года, когда шведы были уже на расстоянии вытянутой руки от Нарвы, произошло одно из самых непонятных… нет, пожалуй – самое непонятное событие петровского периода. Внезапно Петр и его фельдмаршал Головин отбыли из-под Нарвы, передав командование войсками герцогу Карлу Евгению де Круа, голландцу, прежде служившему в звании фельдмаршала у Фридриха Саксонского. Шотландец барон фон Алларт, перешедший на русскую службу с саксонской одновременно с герцогом де Круа, писал в своей «Истории Петра Великого»: «И тако над всеми войсками команду поручили Герцогу Фон Круа, яко Генерал-Фельдмаршалу, и хотя оный Герцог в приятии сей команды крепко опрошался, однако же Его Величество те его резоны апробовать не соизволил, и что уже и прежде сего намерение было оному Герцогу ту команду поручить, но для некоторых приключившихся обстоятельств удержалося».

Накануне решающего сражения царь и его доверенный военачальник передают командование войсками не пойми кому (будем уж называть вещи своими именами!) и бегут прочь… Почему? Впоследствии в «Гистории Свейской войны», инициатором создания которой и редактором был сам Петр,^[46] этот шаг получил следующее объяснение: «Против [накануне] восемнадцатого числа государь пошел от армии в Новгород для того, чтобы идущие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а особливо чтоб иметь свидание с королем польским». Объяснение не выглядит убедительным – побудить полки к скорейшему приходу можно было и через гонца, для этого не нужно ехать самому в компании своего фельдмаршала. И чем могло помочь «свидание с королем польским», когда шведы уже стояли под Нарвой, ведь авиации и ракет дальнего радиуса действия в то время не было? Даже если бы Фридрих бросил все свои войска к Нарве, то успели бы они, что называется, «к шапочному разбору».

Легкомыслие?

Нет, этот недостаток не был свойственен Петру. Он думал скоро, но обстоятельно.

Трусость?

И этим недостатком Петр не обладал.

Единственным логичным объяснением скоропалительного отъезда из-под Нарвы представляется забота о сохранении собственного престижа. Поняв, что против Карла не устоять, Петр решил возложить позор поражения на герцога де Круа. С моральной точки зрения подобный поступок выглядит не очень-то красиво, но давайте попробуем поставить себя на место Петра. С турками на Азове вышло не так ладно, как хотелось, а теперь еще и шведам сражение проиграть? Так, чего доброго, подданные окончательно разочаруются в царе, тем более что поводов для недовольства у них имеется изрядно. Да и вообще государю, как помазаннику Божьему, положено быть непобедимым и непогрешимым. Так что пусть сражение проигрывает герцог де Круа…

Главным недостатком русской армии, осаждавшей Нарву, была растянутость ее позиций на целых семь верст. Обильный снегопад дал шведам возможность внезапной атаки, которая вызвала панику в русском стане. Конница пыталась спастись от противника, бросившись в реку Нарву. Бóльшая часть достигла противоположного берега, но более тысячи человек утонуло. Пехота забила мост, который обрушился, не выдержав нагрузки… Герцог де Круа сдался в плен, и его примеру последовали многие иностранные офицеры. Отсутствие централизованного командования ускорило разгром русской армии. Под натиском врага смогли устоять только Преображенский, Семеновский и Лефортовский полки, от которых шведы избавились посредством хитрости. Было объявлено, что король Карл дозволяет русским уйти от Нарвы с оружием в руках (пушки оставались шведам). Первыми по восстановленному мосту прошли три упомянутых полка, но стоило только им оказаться на другом берегу, как шведы тотчас же разоружили оставшихся на их стороне русских солдат, а всех офицеров взяли в плен.

Если попытаться выразить итог сражения под Нарвой в двух словах, то наиболее подходящим вариантом будет «позорный разгром». Стоило ли так усердно готовиться к войне и идти за тридевять верст ради того, чтобы лишиться шести тысяч солдат и ста тридцати пяти пушек? И кому проиграл русский царь? Мальчишке, который был на десять лет моложе! «Итако шведы над нашим войском викторию получили, что есть бесспорно, – говорится в «Гистории Свейской войны», – но надлежит разуметь, над каким войском оную учинили, ибо только один старый полк Лефортовский был (который пред тем назывался Шепелева); два полка гвардии только были на двух атаках у Азова, полевых боев, а наипаче с регулярными войсками, никогда не видали. Прочие ж полки, кроме некоторых полковников, как офицеры, так и рядовые, самые были рекруты, как выше помянуто, к тому ж за поздним временем великий голод был, понеже за великими грязьми провианта привозить было невозможно, и единым словом сказать, все то дело яко младенческое играние было, а искусства ниже вида. То какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над такими неискусными сыскать викторию?.. Но когда сие нещастие (или лучше сказать великое щастие) получили, тогда неволя леность отогнала и ко трудолюбию и искусству день и ночь принудила».

В последней фразе заключена суть характера Петра Первого и суть петровского правления. «Когда сие нещастие (или лучше сказать великое щастие) получили…». Несчастье и впрямь оборачивается счастьем для тех, кто способен учиться на собственных ошибках. Там, где неумный и малодушный откажется от продолжения борьбы, сильный умом и духом сделает нужные выводы и приложит все силы к тому, чтобы в следующий раз победа оказалась на его стороне.

Карл XII тоже совершил ошибку – не стал преследовать отступающее русское войско, а выступил против Фридриха Августа и тем самым упустил возможность навязать Петру мир на самых выгодных для себя условиях. Впрочем, не такая уж это была и ошибка, ведь пускаться во все тяжкие на бескрайних российских просторах в начале зимы, имея в тылу саксонскую армию, было бы опрометчиво. Сыграли свою роль и личные мотивы. К Петру на тот момент Карл особой неприязни не испытывал – враг как враг, не более того, – а вот Фридриха Саксонского он ненавидел всеми фибрами своей пылкой души, поскольку считал его организатором антишведской коалиции. Датчан тоже не следовало сбрасывать со счетов, ведь лояльность Фредерика IV была обусловлена наличием шведского кулака под его носом. Стоит только убрать кулак подальше, как датчане снова начнут бузить.

8 июля 1702 года Карл разгромил польско-саксонское войско в сражении при Клишове, после чего захватил значительную часть Речи Посполитой. Окружение отговаривало Карла от сражения, основываясь на том, что против сорока шести пушек противника шведы могли выставить только четыре (!). «Когда мы захватим саксонские орудия, их у нас будет предостаточно», – ответил Карл и велел готовиться к битве. Это к тому, что противник у Петра был крайне достойный, хотя и десятью годами младше.

В декабре 1700 года русский посол Андрей Матвеев писал из Гааги Петру: «Шведский посол с великими ругательствами сам, ездя по министрам, не только хулит ваши войска, но и самую вашу особу злословит, будто вы, испугавшись приходу короля его, за два дни пошли в Москву из полков, и какие слышу от него ругания, рука моя того написать не может. Шведы с здешними, как могут, всяким злословием поносят и курантами на весь свет знать дают не только о войсках ваших, и о самой вашей особе. Здешние господа ждут мира, потому что лучшие ваши войска побиты и генералы, пущие промышленники, взяты в полон, каких людей сыскать трудно, и солдат таких вскоре обучить невозможно». Ущерб репутации не шел ни в какое сравнение с угрозой, нависшей над Россией. Важно было не дать Карлу развить успех и получить как можно больше времени для реорганизации армии.

Фридрих Саксонский был крайне ненадежным союзником. С одной стороны, он горел желанием поквитаться со шведами за все нанесенные ему обиды, а с другой, во что бы то ни стало хотел удержать на своей голове польскую корону – ведь королем быть почетнее и выгоднее, чем курфюрстом.^[47] Ради короны он мог заключать тайное соглашение с Карлом XII за спиной Петра. Петр прекрасно понимал, какого союзника послала ему судьба, но всячески поддерживал Фридриха в борьбе со шведами – пусть лучше Карл воюет в Польше, нежели в России. После нарвского разгрома Петр нашел возможность предоставить в распоряжение Фридриха двадцатитысячное войско и ежегодно выдавал ему субсидию в сто тысяч рублей.^[48] Кроме того, против шведов действовал корпус Бориса Шереметева, собранный в Новгороде по принципу «с бору по сосенке». Костяк корпуса составляли участники осады Нарвы, к которым могли добавляться все мало-мальски сведущие в военном деле. В декабре 1700 года Петр писал Шереметеву: «Не лепо при несчастьи всего лишиться… Того ради повелеваю, – тебе при взятом и начатом деле быть и впредь, то есть – над конницей, с которой ближние места беречь для последующего времени, и иттить вдаль для лучшего вреда неприятелю. Да и отговариваться нечем: понеже людей довольно, так же реки и болота замерзли… Еще напоминаю: не чини отговорки ни чем, ниже болезнью… Получили болезнь многие меж беглецов, которых товарищ, майор Лобанов, повешен за такую болезнь».

Польза от шереметевских рейдов была тройной. Во-первых, его корпус доставлял шведам существенное беспокойство и отвлекал на себя часть войск, облегчая тем самым положение Фридриха Августа. Во-вторых, одержанные победы поднимали моральных дух русских воинов – вот же, и мы шведов бить можем! Шереметев был идеальным полководцем – умным, дальновидным и осторожным. Пока его солдаты не набрались боевого опыта (а опыт был третьей пользой), Борис Петрович предпочитал нападать на шведов лишь в тех случаях, когда имел как минимум двукратный численный перевес. И это правильно, ведь его главной задачей было нанесение «лучшего», то есть – наибольшего вреда шведам, а не изгнание их с русской земли (всему свое время). Разумеется, требовалась какая-то громкая победа, могущая подсластить горечь нарвского поражения. Такая победа была одержана в конце декабря 1701 года^[49] у поместья Эрестфер, близ Дерпта.^[50] Петр в этом сражении не участвовал, но оно имело очень важное значение, так что нужно сказать о нем пару слов.

В Эрестфере находились основные силы генерал-майора Вольмара фон Шлиппенбаха, которому Карл XII поручил охрану Шведской Ливонии (да, это тот самый «пылкий Шлиппенбах» из «Полтавы»).^[51] Шереметев располагал примерно семнадцатью тысячами воинов, треть которых составляло конное дворянское ополчение. У Шлиппенбаха, как принято считать, было около семи тысяч солдат.^[52] В «Журнале Петра Великого»^[53] записано, что шведы потеряли убитыми три тысячи человек, а русские – тысячу. Эти сведения сильно расходятся с данными, которые приводит в своем военно-походном журнале Шереметев: «Всего ранено шестьдесят три человека, побито семнадцать человек». Потери и трофеи, а также захваченных в плен шведских офицеров Шереметев перечисляет с дотошностью потомственного бухгалтера – желающие могут ознакомиться с журналом, благо он находится в Сети в свободном доступе.

«Мы можем, наконец, бить шведов!» – обрадовался Петр, получив известие о победе, за которую Шереметев получил фельдмаршальское звание и орден Святого апостола Андрея Первозванного. Этот старейший российский орден, высшая награда Российской Империи, был учрежден Петром в день памяти апостола 13 декабря 1698 года и до 1713 года оставался единственным российским орденом.

Несколько лет Петр со скоростью, которой мог бы позавидовать и Карл XII, мотался (иначе и не скажешь) по своей державе от Архангельска до Воронежа. В Архангельске, пережившем нападение шведских кораблей, требовалось укрепить защиту города, а в Воронеже приходилось строить новые корабли и ремонтировать старые, для того чтобы у турок не возникало и мысли о нападении на Россию. Договор – это всего лишь бумага с подписями, а главной сдерживающей силой во все времена была опасность получить сдачи той же монетой. «Извольте держать опаску от турской стороны (как я напред сего писал) и, для Бога, никаких торговых приезжих не пускайте на Таганрог, а торговать велите у Азова в удобных местах; также чтоб город поспешить к совершению обороны к зиме», – писал Петр в середине 1701 года своему верному сподвижнику Федору Апраксину, бывшему в то время азовским губернатором.

Для того, чтобы постоянно быть в курсе турецких дел, в конце 1701 года Петр отправил постоянным посланником в Константинополь Петра Андреевича Толстого, который усердной службой замаливал свой давний грех – поддержку Милославских во время стрелецкого бунта 1682 года. Толстой пробыл среди турок без малого тринадцать лет – до 1714 года, и все это время подробно информировал Петра о турецких делах и настроениях. Ради добычи информации Петр Андреевич создал разветвленную агентурную сеть, а при необходимости пускался на авантюры самолично – например, мог тайно проникнуть в султанский гарем (!) для того, чтобы подкупить мать султана Ахмета III и воздействовать через нее на владыку Блистательной Порты.^[54] Дважды, во время обострения российско-турецких отношений, Толстому пришлось побывать в крепости Эдикале, известной также как Семибашенный замок. Османская дипломатическая этика предписывала держать послов враждебных государств в заложниках вместо того, чтобы высылать их домой.

Подготовка к войне требовала средств. «Птенец гнезда Петрова» Андрей Нартов, благодаря своим талантам выбившийся из посадских людей в заведующие царскими токарными мастерскими, рассказывал, как была решена проблема нехватки денег: «После первой неудачной осады города Нарвы Государь Петр Первый… имел недостаток в пушках; сего ради для скорейшего вылития оных, принужден был прибегнуть к церковным колоколам, которых находилось множество лишних. А как и в деньгах был также недостаток, то в крайности такой намерен был поубавить монастырских сокровищей, в золоте и серебре состоящих. Оба сии предприятия могли в нерассудительном народе поселить негодование, который по суеверию и по старинным предрассуждениям лучше бы хотел видеть великолепие церковное, нежели благополучие государства, подкрепляемое таким имуществом… Князь Ромадановский… сказал: “Жаль мне тебя, Петр Алексеевич, быть так, поедем теперь, но не бери с собою никово”. Обрадованный Государь и аки бы вновь от сего переродившийся, следовал за ним… поехали они обще из Преображенска в Кремль: прибыли в Тайный приказ, над которым был князь Ромадановский главноначальствующим, вошли в присутственную палату, в которой кроме сторожа никого не было. Князь приказывал ему отдвигать стоящий у стены шкап, в котором находились приказные книги… шкап был отдвинут, появилась железная дверь… Ромодановский приступя к дверям, осматривал висящую восковую печать, сличал ее с тем перстнем, который был на его руке и которым вход был запечатан, при чем свечу держал Его Величество. Потом, вынув из кармана хранящийся в кошельке ключ, отпирал оным дверь… При входе своем в первую палату, которая была со сводом, к несказанному удивлению увидел Его Величество наваленные груды серебряной и позолоченной посуды и сбруи, мелких серебряных денег и голландских ефимков, которыми торговцы чужестранные платили таможенную пошлину, и на которых находилось в средине начеканенное московское клеймо для того, чтоб они вместо рублей в России хождение свое имели, множество соболей, протчей мягкой рухляди, бархатов и шелковых материй, которые либо моль поела, или сгнили. А как Государь смотря на сие последнее и пожимая плечами, сожалел и говорил: “Дядя! это все сгнило” то князь отвечал: “Да не пропало”. По сем любопытство побуждало Петра Великого идти в другую палату посмотреть, что там находится, но князь его не пустя остановил и сказал: “Петр Алексеевич! полно с тебя теперь и этова; будет время, так отдам и достальное. Возьми это, и не трогая монастырского, вели наковать себе денег”. Государь расцеловал почтенного и верного старика, благодарил его за соблюдение сокровища, и спрашивал: каким образом без сведения братей и сестры его Софии, по сию пору сие оставалось. “Таким образом, – отвечал Ромадановский, – когда родитель твой Царь Алексеи Михайлович в разные времяна отъезжал в походы, то по доверенности своей ко мне лишние деньги и сокровища отдавал на сохранение мне. При конце жизни своей, призвав меня к себе, завещал, чтоб я ни кому сего из наследников не отдавал до тех пор, разве воспоследует в деньгах при войне крайняя нужда”».^[55]

Легенда хороша, но верится в нее с трудом, да и факты свидетельствуют о том, что на протяжении многих лет Петр всячески старался «изыскивать средства». Начал он с того, с чего начинают все монархи, оказавшиеся в стесненных обстоятельствах, – увеличил чеканку монеты, сопровождая повышение интенсивности снижением содержания серебра и золота. Прежде в России деньги чеканились с использованием молотового снаряда: на нижний штемпель клали заготовку, на которую с высоты падало тяжелое бревно с верхним штемпелем. Если изображение на монете получалось недостаточно четким, удар повторяли. Производительность молотового снаряда была невеликой, а низкое качество монеты располагало к подделыванию – даже в одной партии монеты заметно разнились, а как при отсутствии единого стандарта можно различать подделки?

Петр начал чеканить монету при помощи винтового пресса, который давал стандартное качество и позволял без проблем изготовлять монеты крупных размеров. Также Петр ввел в обиход серебряный рубль, который стали чеканить с 1704 года (прежде в России из крупных серебряных монет чеканили только полтины). По замыслу царя «дорогой» серебряный рубль должен был заменить золотые монеты и, таким образом, резко снизить вывоз золота за пределы державы иностранными купцами.

Одними монетами дело не ограничилось. По предложению Алексея Курбатова (дворецкого боярина Бориса Шереметева) была введена продажа гербовой бумаги – бумаги с водяными знаками, на которой следовало писать челобитные и оформлять сделки. Покупка гербовой бумаги была аналогом уплаты пошлины в казну. Идея не новая, с византийскими корнями, но до России она дошла только с подачи Курбатова, которого Петр в награду назначил дьяком Оружейной палаты.

К «гербовой» пошлине добавилось множество других налогов: ледокольный, погребной, водопойный, на покос сена, трубный, с продажи свеч и т. д. Венцом царской фантазии стал налог на бороду, весьма, надо сказать, немалый. Слуги, ямщики, извозчики и простые горожане ежегодно платили за право носить бороду по тридцать рублей, а дворянам и чиновникам борода обходилась в двадцать раз дороже. Крестьян тоже не обошли вниманием – при въезде и выезде из городов бородачи платили по копейке. В 1715 году был установлен единый налог в пятьдесят рублей в год, независимо от чина и звания, который просуществовал до 1772 года. Всего же за время правления Петра количество налогов было доведено до четырех десятков. Последним из петровских налогов стала подушная подать, введенная в 1724 году. Владельческие^[56] крестьяне платили ежегодно по семьдесят четыре копейки с души, а государственные – на сорок копеек больше, поскольку никаких оброков на них не налагалось. Посадские люди (горожане) платили по одному рублю двадцати копеек с души. Подушной податью облагались все мужчины податных сословий, независимо от возраста, а у раскольников – также и женщины.

Реванш за разгром при Нарве был взят в Ингерманландии (так шведы называли Ижорскую землю). Здесь находились две мощные крепости – Ниеншанц и Нотебург, запиравшие вход в Неву и заодно позволявшие шведам господствовать на Ладожском озере, где у них был довольно сильный озерный флот. С Нарвой были связаны плохие воспоминания, а одноименная река была неудобной для судоходства из-за наличия порогов, то есть по ней нельзя было поддерживать устойчивую связь с городом.^[57] Кроме того, в Псковском озере находилась многочисленная шведская эскадра, могущая создать множество проблем русским войскам. Взвесив все «за» и «против», Петр решил штурмовать Нотебург, обороной которого руководил подполковник Густав фон Шлиппенбах, родной брат упомянутого выше генерал-майора. К концу сентября 1702 года у стен крепости собралось более двенадцати тысяч русских солдат и еще около двадцати тысяч находились поблизости. Гарнизон Нотебурга насчитывал всего четыреста пятьдесят солдат, но для эффективной обороны этого количества было достаточно, ведь стены крепости имели от пяти до шести метров в высоту и три метра в толщину.

Первого октября русские начали обстрел крепостных стен, который продолжался до одиннадцатого числа, пока орудия могли стрелять (пушкари не имели достаточной подготовки и плохо берегли свои пушки). Удобные для прохода бреши в стенах пробить не удалось, но и медлить было нельзя – Петр приказал штурмовать крепость. После кровопролитного тринадцатичасового сражения шведы сдались. «Правда, что зело жесток сей орех был, однако, слава богу, счастливо разгрызен, – сказал Петр, обыгрывая название древней русской крепости, стоявшей когда-то на месте Нотебурга^[58]. – Артиллерия наша зело чюдесно свое дело исправила». Показательная деталь: в пику Карлу, проявившему под Нарвой вероломство по отношению к сложившим оружие русским войскам, Петр позволил защитникам Нотебурга уйти с оружием и знаменами в Нарву. Вместе с остатками гарнизона ушли многие из горожан – русские никого не удерживали силой. Подобное благородство было не только похвальным с точки зрения морали, но и выгодным в военном смысле: зная, что русские не чинят сдавшимся обид, шведы в безнадежных ситуациях не сражались до последнего вздоха. К слову будь сказано, что по отношению к изменникам и трусам Петр был беспощадным – вешал таких на первом же дереве, а за неимением оного – на чем придется. Нотебург был переименован в Шлиссельбург – Город-ключ, поскольку он был ключом к Неве и шведским владениям.

Взятие крепости Ниеншанц, основанной шведами в 1611 году, стало одним из ключевых моментов петровского правления. Дело было не столько в том, что русские окончательно утвердились на Ижорской земле и получили удобный выход к Балтийскому морю, сколько в том, что здесь было прорублено «окно в Европу», которое в наше время по праву считается красивейшим городом России.

Ниеншанц была взят 1 мая 1703 года и переименован в Шлотбург – Город-замо́к. Петр нашел Ниеншанц «не гораздо крепким от натуры», а еще царю не нравилась удаленность этой крепости от моря^[59] – шведы без помех могли укрепиться на одном из островов дельты Невы. Нужна была мощная крепость близ места впадения Невы в Балтийское море. Подходящее место Петр выбрал лично – Заячий остров, находящийся у разветвления Невы. «Между тем временем господин капитан бомбардирской изволил осматривать близ к морю удобного места для здания новой фортеции и потом в скором времени изволил обыскать единой остров, зело удобной положением место, на котором в скором времени, а именно мая в 16 день, в неделю Пятидесятницы, фортецию заложили и нарекли имя оной Санкт Питербурх».^[60] Впоследствии фортецию переименовали в Петропавловскую крепость по имени выстроенной здесь церкви.

В хронике «О зачатии и здании Царствующаго Града Санкт-Петербурга» приведена легенда, отсылающая к маю 330 года, когда орел указал императору Константину место для основания Константинополя, столицы Восточной Римской империи. «Царское величество… по прочтении молитвы на основание града и по окроплении святою водою, взяв заступ, и первые начал копать ров. Тогда орел с великим шумом парения крыл от высоты опустился и парил над оным островом… Царское величество… двумя роскатами изволил размерить, где быть воротами, велел пробить в землю две дыры и, вырубив две березы тонкие, но длинныя, и вершины тех берез свертев, а концы поставлял в пробитые дыры в землю на подобие ворот. И когда первую березу в землю утвердил, а другую поставлял, тогда орел, опустясь от высоты, сел на оных воротах… Царское величество о сем добром предзнаменовании веема был обрадован; у орла перевязав ноги платком и надев на руку перчатку, изволил посадить у себя на руку и повелел петь литию».

В мае 1703 года произошло еще одно знаменательное событие – в устье Невы тридцать русских лодок, разбитых на два отряда (одним командовал Петр, а другим – Александр Меншиков) захватили два шведских корабля – галиот^[61] «Гедан» и шняву^[62] «Астрильд». Галиот – это, конечно, не линейный корабль, но сам факт лодочного абордажа был отчаянным предприятием, которое тем не менее завершилось успехом. В честь этой победы Петр приказал отчеканить медаль с надписью: «Небываемое бывает». Оба командира – царь и его фаворит – получили ордена Святого Андрея Первозванного. Кроме того, Меншиков был назначен генерал-губернатором Санкт-Петербурга.

Изначально Петербург задумывался как портовый город, но очень скоро, к осени 1704 года, Петр решил сделать его своей новой столицей. «Мы чаем кончая во втором или третьем числе будущего месяца отсель поехать, и чаем, аще бог изволит, в три дни или четыре быть в столицу (Питербурх)», – писал царь Меншикову с Олонецкой верфи 28 сентября. У этого решения было много предпосылок – и детская травма, вызванная стрелецким бунтом, и стремление жить в идеальном европейском городе, и желание произвести впечатление на иностранных гостей, и экономические соображения: столица-порт – это же две выгоды в одном флаконе.

Петр не издал отдельного указа по переносу столицы из Москвы в Санкт-Петербург, отчего столичный статус города отсчитывается от разных дат. В 1704 году Петербург впервые был назван столицей, но на то время ничего столичного в нем не было, да и вообще сам город находился в зачаточном состоянии. Тем не менее Петр решил отныне принимать верительные грамоты от иностранных послов здесь, а не в Москве, и уже в ноябре 1704 года в меншиковском дворце на Петербургском острове, который царь называл «Посольским домом», был устроен прием султанского посла. С 1710 года в Петербург начали переезжать из Москвы государственные учреждения и иностранные посольства, а к 1712 году сюда полностью переехал царский двор, и с этого момента Петербург можно окончательно считать столицей. Но дотошные формалисты отсчитывают столичный статус города с 1714 года, когда был завершен переезд казенных учреждений.

Петропавловская крепость была практически неприступной, ведь кроме крепких стен и мощной артиллерии ее защищала вода. Однако для спокойствия новой столицы одной крепости было недостаточно – требовалась еще одна крепость на водных подступах к Петербургу. Уже в 1704 году на острове Котлин, находящемся в пятидесяти километрах к западу от Петербурга, был построен форт Кроншлот.^[63] «Содержать сию ситадель с Божиею помощью, аще случится хотя до последнего человека, и когда неприятель захочет пробиться мимо оной, тогда стрелять, когда подойдет ближе, и не спешить стрельбою, но так стрелять, чтобы по выстрелении последней пушки первая была готова и чтоб ядер даром не стрелять», – велел Петр первому коменданту форта Тимофею Трейдену. Место для крепости было выбрано очень удачно – ни один корабль не мог подойти к Петербургу без дозволения. В октябре 1723 года на острове Котлин торжественно заложили крепость, «которая заключала бы в себя весь город и все портовые сооружения и служила бы делу обороны со всех сторон». Крепость и выросший на острове город назвали Кронштадтом – «Коронным городом».

Примечательно, что Петр часто называл Петербург «Парадизом», и в этом не было никакого преувеличения – город задумывался как райский уголок. Прямые улицы, красивые дома, тенистые парки, нарядно одетые горожане… Ну чем не новый Амстердам? Правда, находился этот Парадиз на краю империи, на землях, которые пока еще официально считались шведскими, и Карл XII, с которого русские пока еще не сбили полностью спесь, сказал однажды: «Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить за собой честь впоследствии забрать их». Но счастливая звезда короля уже закатилась – забирать начали русские. В 1710 году русскими войсками была взята Выборгская крепость вместе с находившимся при ней городом, после чего Петр записал в журнале: «Итако чрез взятие сего города Санкт-Петербургу конечное безопасение получено». Шведы дважды пытались отбить Выборг, но безуспешно. Впрочем, к тому времени уже было ясно, что русские основательно закрепились в Балтийском регионе. Еще в июле 1704 года был взят Дерпт, а в августе – Нарва. Верный своему правилу извлекать из всего максимальную пользу, Петр дал в Нарве прощальную аудиенцию султанскому послу, чтобы тот собственными глазами увидел, какие крепости способны брать русские (можно предположить, что посол был впечатлен). В отношениях с Портой приходилось придерживаться двух правил – постоянно напоминать султану о могуществе русской армии, одновременно подчеркивая, что Россия склонна к экспансии на западе, а не на юге. Политика – дело тонкое, а уж с восточными правителями – так особенно.

Русские успехи 1704 года выглядели особо выразительно на фоне неудач Фридриха Августа, который лишился польской короны. В феврале месяце польские шляхтичи избрали в Варшаве нового короля – познанского воеводу Станислава Лещинского, ставленника Карла. Низложенный Фридрих бежал в Сандомир, где начал собирать своих сторонников. Таким образом, в Польше оказалось два короля – «российский» и «шведский». Разумеется, Петр продолжал оказывать «старому другу» Августу военную и экономическую помощь.

Надо отметить, что с Лещинским Карл допустил крупный промах. Шведскому королю было выгоднее оставить на польском престоле Фридриха Августа, который под страхом лишения короны хранил бы верность Карлу (надо же знать слабости своих оппонентов и понимать, чем их можно держать на крючке). Но Карл поступил иначе и вместо лояльной Речи Посполитой получил раскол, выгодный Петру. Зная характер Августа и понимая его резоны, Петр писал отправленному ему в помощь генералу Аниките Репнину: «Только двух дел остерегайся:

1. чтобы не зело далеко зайти;

2.  если вздумает король польский дать генеральный бой со всем шведским войском, на то не поступай, и скажи, что тебе именно того дать не велено. В частных битвах содействуй во всем королю, избегая однакож излишней тягости».

Проще говоря: «Не клади свои двенадцать полков ради Августа, но и не позволяй Карлу одолеть его».

Следующим важным достижением русской армии стало взятие Митавы 4 сентября 1705 года. Однако радость победы была подпорчена известием о восстании, вспыхнувшем в Астрахани в конце июля. Неблагоприятным образом совпало несколько факторов: большое количество высланных из Москвы стрельцов, выраженное увеличение налогового бремени, нежелание отказываться от старых традиций и жестокость местного воеводы Тимофея Ржевского, убитого в ходе восстания. Восставшие захватили астраханский кремль и собрали круг (собрание горожан), который избрал совет старшин (при желании можно считать Астраханское восстание первой попыткой демократической революции в России). Примеру Астрахани последовали окрестные города, и вскоре повстанцы пошли на Царицын, взять который им не удалось. Эта неудача охладила многие головы – те, кому было что терять (богатые купцы и примкнувшие к восстанию офицеры), отправили к Петру гонцов с повинной.

В сложной ситуации Петр не стал спешить и суетиться, пытаясь подавить восстание с помощью расположенных вблизи лояльных гарнизонов, а отправил в Астрахань два крупных отряда. Передовым, меньшим, отрядом командовал боярин Петр Иванович Хованский по прозвищу «Змей», а основным – Борис Петрович Шереметев. Одновременно приказано было «задержать до времени» почту, идущую за границу и к городу Архангельску, где было много иностранных купцов: Петру не хотелось, чтобы о его проблемах узнал шведский король.

Осада Астрахани вышла недолгой – 12 марта 1706 года царское войско окружило Астрахань и начало палить по городским стенам из пушек, а на следующий день вошло в город. Несмотря на обещанную повстанцам амнистию, с ними расправились так же жестко, как и со стрельцами в недоброй памяти 1698 году. Следствие велось в Москве, там же выносились и приводились в исполнение приговоры. Царским указом от 1706 года генерал-фельдмаршал Шереметев был первым в России возведен в графское достоинство вместе с нисходящим потомством (князей на Руси было много, а Шереметева Петру хотелось отличить особо).^[64]

Беда, как известно, не приходит одна. 15 января 1706 года у стен Гродно, где стояло на зимних квартирах около тридцати тысяч солдат, в том числе и оба гвардейских полка, неожиданно появилась двадцатитысячная шведская армия, сопровождаемая четырехтысячным польско-литовским войском. В Гродно, в качестве главнокомандующего союзным войском, находился Фридрих Август, который в ночь с 17 на 18 января бежал из города вместе с шестью сотнями саксонских кавалеристов и четырьмя русскими драгунскими полками генерал-майора Иоганна Гейнскина (хорош союзник, нечего сказать!). Фридрих обещал оставшемуся в городе генерал-фельдмаршал-лейтенанту^[65] шотландцу Георгу Огильви собрать большое войско для того, чтобы отогнать шведов от Гродно, но на самом деле стал готовить поход на Варшаву, где сидел второй польский король Станислав Лещинский.

Петр запретил своим офицерам выходить из города, а Карл не решился идти на штурм и осадил Гродно, надеясь взять русских измором. Не сбылось – в поисках провианта шведам пришлось удалиться на сорок верст от Гродно, что позволило русским покинуть город в конце марта 1706 года. Тайный уход, перед которым затопили в прорубях всю тяжелую артиллерию, сковывавшую передвижение войск, организовал присланный в Гродно Петром Меншиков. В отсутствие сражений русская армия понесла большие потери – от голода и болезней умерло около восьми тысяч человек. Гродно еще дважды переходил из рук в руки, пока окончательно не стал российским по Торуньскому союзному договору, заключенному в октябре 1709 года.

Фридриху Августу не удалось выбить из Варшавы своего конкурента. В феврале 1706 года шведская армия под командованием фельдмаршала Карла Густава Реншильда нанесла его войску сокрушительное поражение близ Фрауштадта.^[66] «Все саксонское войско от Реншельда разорено и артиллерию всю потеряли, – писал Петр Федору Головину. – Ныне уже явна измена и робость саксонские: тридцать тысяч человек побеждены от восьми тысяч! Конница, ни единого залпу не дав, побежала; пехота более половины, кинув ружья, сдалась, и только наших, одних, оставили, которых не чаю половины в живых. Бог весть, какую нам печаль сия ведомость принесла и только дачею денег беду себе купили». Разгромом при Фрауштадте дело не закончилось – ушедший от Гродно король Карл совершил опустошающий рейд по Саксонии. В результате Август отказался от претензий на польскую корону, разорвал союз с Россией и обязался хранить верность Карлу. Русские остались один на один со шведами, поддерживаемыми Речью Посполитой. Как говорится, «при таких радостях никакие печали не страшны».

Обосновавшись в покоренной Саксонии, Карл решил сделать передышку, чтобы как следует подготовиться к решающему походу на Россию. Условия для отдыха были замечательными: богатые земли плюс возможность безнаказанно грабить местное население. Но Петр тоже получил передышку… «Сия война над нами одними осталась; того ради ничто так не надлежит хранить, яко границы, дабы неприятель или силою, а паче лукавым обманом не впал», – писал царь адмиралу Федору Апраксину, которому была поручена оборона Петербурга. Наряду с укреплением рубежей и наращиванием мощи Петр развернул дипломатическую игру, целью которой было заключение выгодного мира со Швецией. Выгодного в том смысле, чтобы Санкт-Петербург и побережье Финского залива осталось бы за Россией – все остальное Петр готов был уступить. Речи о том, чтобы остаться «при всем своем» на занятых в ходе войны рубежах, быть не могло, поскольку чаша весов на тот момент склонилась на сторону Карла.

Для игры нужен был посредник, в роли которого могли выступить Британия, Голландия, Франция или Священная Римская империя. Но в Западной Европе полным ходом шла война за испанское наследство^[67], и ее участницам было выгодно отвлечение Карла XII на войну с Россией, иначе он мог бы присоединиться к дележу испанского пирога, вероятнее всего – на стороне Франции, но кто его, непредсказуемого, знает? Также никому из западных держав не нравилось усиление России, так что желающих поспособствовать миру между русскими и шведами не нашлось. Более того, Австрия, Голландия и Британия подталкивали Карла к скорейшему выступлению в поход на Россию. Но Карл в подстегивании не нуждался – в своих мечтах он видел Россию раздробленной на мелкие княжества, которые могли разделить между собой Швеция и Польша. Времена меняются, а мечты зарубежных лидеров остаются прежними, разве не так? Карл не раз заявлял о том, что мир с Петром он будет подписывать в Москве. Забегая вперед: в конечном итоге мир был подписан в городе Ништадте, и Карл до этого события не дожил.

Впрочем, один европейский союзник у Петра имелся – Сандомирская конфедерация, сколоченная в мае 1704 года Фридрихом Августом. После отречения Августа конфедерацией руководил великий гетман коронный^[68] Адам Сенявский, претендовавший на польскую корону. Корона и стала связующим звеном между ним и Петром, которому по большому счету было все равно, кому она достанется – Фридриху Августу или Сенявскому, лишь бы не оставалась у шведского ставленника Лещинского. И вообще, как известно, на безрыбье и рак рыба – как бы то ни было, до 1717 года, пока над Речью Посполитой не был утвержден российский протекторат, «сандомирцы» были полезны Петру.

Глядя на то, что успевал делать Петр, невольно задаешься вопросом – как ему это удавалось? Ответ прост – благодаря хорошо продуманной кадровой политике и выдающимся организаторским способностям. Петр Первый выбирал себе в помощники людей энергичных, инициативных и ответственных. У каждого из сподвижников, помимо достоинств, были, конечно, и недостатки. Так, например, Меншиков постоянно запускал руку в царскую казну, а умный и опытный фельдмаршал Шереметев иногда допускал поистине детские ошибки – можно вспомнить хотя бы осаду Дерпта, во время которой он готовился штурмовать город с наиболее укрепленной стороны. Но за ум, верность и исполнительность Петр прощал многое. Главное – знать, что человек исполнит данное ему распоряжение в точности, безотлагательно и наилучшим образом. Разумеется, контроль за исполнением распоряжений осуществлялся, но много времени на него не уходило.

Чем занимался царь помимо государственных дел и модернизации армии? Как известно, охотиться Петр не любил и к шахматам, известным на Руси со времен Ивана Грозного, а также к картам, пристрастия не имел – «игрушечные» войны его нисколько не интересовали, а чтение было для Петра частью работы – он читал не для удовольствия, а в практически-познавательных целях. Чем же оставалось развлекаться? Только одним – пирушками в кругу друзей-сподвижников. Пировали, что называется, «на всю катушку» – гулять так гулять. «Для (иностранного посланника) в России (такого рода) попойки представляют великое бедствие, – писал в своем дневнике датский посланник Юст Юль, – если (он) в них участвует, то губит свое здоровье; если же устраняется, то становится неугодным царю, не говоря уже о том, что (подобное его отсутствие) вредно (отзывается) на (вопросах) служебных – (на) делах его короля, часть коих приходится вершить на таких собраниях. А спастись от (необходимости) пить (на здешних пирах) невозможно. Нет таких уловок, которых я не придумывал бы, чтобы избавиться от (насильственного) спаивания. Однажды я имел (даже) доверительный (по этому предмету) разговор с царским духовником,^[69] (которому) обещал уплатить пятьсот ригсдалеров^[70] на постройку монастыря или для другой богоугодной цели по собственному его усмотрению, в случае, если ему удастся убедить царя не заставлять меня пить; но я думаю, что он никогда не посмел предложить этого царю… Я ходатайствовал пред царем, чтоб он (вообще) не принуждал меня пить, ибо, как он сам видит, пить много я не могу; (ссылался я) и на то, что мое поведение во хмелю внушает опасение, как бы я когда-нибудь не попал в беду или по меньшей мере не навлек на себя царскую немилость. (Но) царь возразил (на это), что никогда не вспоминает о (действиях), совершаемых (людьми) в пьяном виде, и что если я о нем (другого) мнения, то (стало быть) плохо его знаю. Тогда я попросил, чтоб (царь) хотя бы назначил мне выпивать по моим силам одну меру, (общую) для всех собраний, с тем чтоб потом меня оставляли в покое. Казалось, царь (готов был) на это согласиться; (он) спросил, сколько же я в состоянии выпить и (какую меру) желал бы (назначить)? “Литр венгерского вина”, – отвечал я. Но (царь) потребовал, чтоб я выпивал два (литра): один за его (здоровье), другой за (здоровье) его жены, как он называл стоявшую тут же Екатерину Алексеевну. Тогда я попросил, чтоб (мне) было определено полтора литра, (цельный) за (здоровье) царя и пол(литра) за его любовницу. Последняя говорила, что этого довольно, и предстательствовала за меня пред царем, но он настаивал на своих условиях, (т. е.) на двух литрах. Ввиду этого я в шутку упал на колени, (продолжая) просить (его) сбавить на полтора литра. Но и царь тоже сейчас же упал на колени, говоря, что он так же хорошо и (так же) долго может простоять таким образом, как и я. После того ни один из нас не захотел встать первым и, стоя (друг перед другом) на коленях, мы выпили по шести или по семи больших стаканов вина; затем я поднялся на ноги полупьяный. Окончательного же решения на (мою) просьбу так и не последовало».^[71]

Однажды Юль попытался втихаря ускользнуть с одной из попоек, но Петр явился к нему домой и заставил вернуться к столу, причем – в ночном одеянии (таково было наказание за «дерзость»). «Сам царь редко выпивает более одной или, в крайнем (случае), двух бутылок вина, – пишет Юль, – так что на столь многочисленных попойках я редко видал его совершенно – что называется как стелька – пьяным. Между тем (остальных) гостей заставляют напиваться до того, что они ничего не видят и не слышат, и тут царь принимается с ними болтать, стараясь выведать, что у каждого (на уме). Ссоры и брань между пьяными тоже по сердцу царю, так как из (их) взаимных укоров ему (открываются) их воровство, мошенничество и хитрости и он пользуется случаем, чтобы наказывать виновных. Таким образом оправдывается пословица: когда воры бранятся, крестьянин получает обратно (украденный) товар».^[72]

Завершаются «Записки» фразой: «За (1710) год я больше ничего не имею сообщить. Остается только возблагодарить всеблагого Бога за Его милосердие и за благополучное и счастливое завершение этого года, (обратиться к Нему) с горячею молитвой об избавлении на будущее время от всяких несчастий, в ряду которых чрезмерное пьянство занимает не последнее место».^[73]

Французский посланник Жак Кампредон, присутствовавший на праздновании спуска на воду восьмидесятишестипушечного корабля «Фридемакер», писал в Париж: «Пили страшно много, и каюта до того наполнилась, наконец, дымом и гулом голосов, что невозможно было ни дышать, ни расслышать друг друга. “Папа” и кардиналы стали петь, а караул никого не выпускал, так что я никогда в жизни не подвергался такому тяжкому испытанию». Аналогичное впечатление зафиксировано в записках брауншвейгского резидента Фридриха Христиана Вебера: «Дюжина бокалов Венгерского и две кварты водки, которые я должен был выпить в два приема из рук и теперь еще здравствующего вице-царя Ромодановского, отняли у меня всякое чувство и разум; впрочем утешение оставалось мне в том, что почти все другие гости спали уже на полу, и никто по этому не мог заметить оплошности другого».^[74]

Водку Петр предпочитал анисовую, но за неимением мог пить и «грубую», то есть – плохой очистки. Уважал царь и перцовку, причем «адски крепкую», а из вин больше всего любил токайское. Что же касается пива, то его Петр пил вместо воды. В то время такой подход был распространен по всей Европе, от Британии до Ливонии, поскольку вода была источником ряда болезней, в первую очередь холеры. Люди не имели представления о микроорганизмах и не знали, что воду можно обеззараживать кипячением, они просто видели, что употребление пива не создает проблем и потому, если была возможность, пили его.^[75]

В дневнике Юста Юля содержится много наблюдений бытового характера, в том числе и касающихся Петра. «Когда царь обедает в гостях, то кушанье для него всегда готовит собственный его повар, ибо царь особенно любит известные блюда, которые (по его вкусу?) умеет (только) приготовлять его повар».^[76] Скорее всего, дело было не в мастерстве повара, а в том, что Петр опасался принимать пищу, приготовленную посторонним человеком – разве мало монархов было отравлено? Кстати говоря, царский повар Иоганн фон Фельтен был по национальности датчанином.

Вот другое наблюдение Юля: «(Царь) часто развлекается (точением) и, путешествуя, возит станок за собою. В (этом) мастерстве он не уступит искуснейшему токарю и даже достиг того, что умеет вытачивать портреты и фигуры. (При моем посещении) он временами вставал из-за станка, прогуливался взад и вперед по (комнате), подшучивал над стоявшими кругом (лицами) и пил (с ними), а также (порою) разговаривал то с тем, то с другим, (между прочим) и о самых важных делах, о каковых удобнее всего разговаривать (с царем именно) при подобных случаях. Когда (же) царь снова садился за станок, то принимался работать с таким усердием и вниманием, что не слышал, что ему говорят, и не отвечал, а с большим упорством продолжал свое дело, точно работал за деньги и этим трудом снискивал себе пропитание».^[77]

Пожалуй, самой удивительной чертой Петра, совершенно несвойственной большинству монархов, была его демократичность, премного удивлявшая иностранных гостей (свои понемногу к этому привыкли). Тот же Юль пишет о том, что при представлении Петру официальная часть ограничилась вопросом о здоровье датского короля, а затем царь вдруг спросил, не служил ли Юль во флоте. Юль ответил утвердительно, после чего Петр сел за стол, пригласил Юля сесть возле себя и завел беседу по-голландски. Разговаривал царь настолько задушевно, будто был ровней посланнику и знал его много лет. Но сильнее всего поразила датчанина привычка Петра являться без приглашения в дома своих приближенных и иностранных дипломатов и сидеть в гостях до позднего вечера. Юль считал подобное поведение высшим проявлением беззастенчивости.

Однако не вином единым жив человек. Вот вам загадка: сможете ли вы сказать, о каком чудесном средстве, начавшем распространяться в России в петровские времена, идет речь? «[Он] осушает любой насморк и излечивает простуду, избавляет от ветров, укрепляет печень, благодаря своим очищающим свойствам облегчает страдания больных водянкой; превосходное средство против чесотки и порчи крови; облегчает сердце и жизненно важное биение такового, приносит облегчение страдающим болями в желудке и отсутствием аппетита и равным же образом хорош от мозговых недомоганий вследствие холода, сырости и тяжести. Пар, который от него исходит, хорош против слезящихся глаз и шума в ушах; он отличное средство от одышки, от мокроты, от болей в селезенке, против глистов и приносит чрезвычайное облегчение после того, как слишком много выпьешь или съешь^[78]».

Панацея, истинная панацея! Бальзам животворный! И от чесотки помогает, и от ветров избавляет, и от мозговых недомоганий хорош! Для кофе не было лучшей рекламы, чем эта, созданная на рубеже XVII и XVIII веков. Петр поощрял употребление «передового» европейского напитка, с которым члены Великого посольства познакомились в Голландии,^[79] но его распространение сдерживала высокая цена кофейных зерен – только весьма состоятельные люди могли позволить себе регулярно пить кофий (так тогда называли кофе). Цены начали снижаться лишь в конце петровского правления, когда к голландским плантациям на Яве добавились плантации в Суринаме, а также британские плантации на Ямайке и французские на Мартинике.

Примечательно, что для привлечения посетителей в Кунсткамеру наряду с водкой использовался кофе. «Дорого и горько», – кривились подданные: Петр пил кофий без каких-либо добавок и других приучал к тому же. Но впоследствии пошла мода добавлять в кофе мед, сахар, молоко, и процесс, что называется, пошел. К началу XIX века кофе занял прочные позиции в российском обществе, однако потеснить чай ему так и не удалось. Россия – чайная страна.

В отношениях с женщинами Петр придерживался принципа: «Забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне. У неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны». Об Анне Монс уже было сказано. Следующей фавориткой Петра, который в любви был таким же ненасытным, как и в работе, стала Варвара, младшая дочь стольника и якутского воеводы Михаила Афанасьевича Арсеньева. Старшая сестра Варвары Дарья в 1706 году вышла замуж за Меншикова, и тот загорелся идеей женить Петра на Варваре, чтобы стать царским свояком (выше взлетать было некуда).

«Она [Дарья] принадлежала к весьма знатному роду Арсеньевых и была очень красива, – пишет в «Рассказах о российском дворе» Франц Вильбоа. – У нее была очень некрасивая, но остроумная и злая сестра по имени Варвара. Однажды царь Петр, посмотрев на нее, сказал с состраданием: “Ты такая страшная, что я не думаю, чтобы кто-нибудь сказал, что не питает к тебе отвращения. Но так как мне особенно нравятся необыкновенные вещи, я хочу тебе оказать милость и поцеловать, после того как встану из-за стола. После чего ты не умрешь нетронутой”. И он сделал это: бросил ее на кровать в присутствии князя Меншикова и, наспех закончив свое дело, сказал ей: “Хотя и не должно объявлять о добрых делах, я думаю, что не будет выглядеть совсем тщеславно, если я объявлю о той милости, которую я сделал для тебя. Мой пример, может быть, заставит других поступить так же. Потому что будет несправедливо, если твоя жизнь пройдет бесплодно из-за того, что ты некрасива”». Вряд ли Никита Петрович позволил бы себе сочинить столь скверный анекдот. Все сказанное суть суровая правда петровского периода. Современники писали о том, что Петр и Меншиков делили между собой благосклонность обеих сестер Арсеньевых.

Варвара Арсеньева сумела произвести хорошее впечатление на свою преемницу – будущую Екатерину I, которая сделала Варвару своей фрейлиною.

С Екатериной, которая от рождения звалась Мартой, Петр тоже познакомился через Меншикова. Началось все с того, что в августе 1702 года армия фельдмаршала Шереметева взяла в Ливонии крепость Мариенбург.^[80] Пятидесятилетнему Борису Петровичу приглянулась служанка местного пастора Марта, и он сделал ее своей наложницей. О прошлом Марты известно крайне мало, только то, что родилась она в Дерпте в 1686 году в семье бежавших из Польши крестьян Скавронских. После того как родители Марты умерли от чумы, она нашла пристанище в доме суперинтенданта (лютеранского архипастора) Иоганна Эрнста Глюка. В шестнадцать лет Марту выдали замуж за солдата по имени Краузе, который поступил на службу к шведскому королю и пропал с концами.

У Шереметева Марту отобрал Меншиков, в доме которого осенью 1703 года ее и увидел Петр. Увидел – и сразу же проникся, подобно Меншикову и Шереметеву, видно, было в Марте нечто этакое, мгновенно воспламеняющее мужскую страсть. «Царь… заметил Екатерину в числе слуг, которые прислуживали за столом, – пишет Вильбоа. – Он спросил, откуда она и как тот ее приобрел. И, поговорив тихо на ухо с этим фаворитом, который ответил ему лишь кивком головы, он долго смотрел на Екатерину и, поддразнивая ее, сказал, что она умная, а закончил свою шутливую речь тем, что велел ей, когда она пойдет спать, отнести свечу в его комнату. Это был приказ, сказанный в шутливом тоне, но не терпящий никаких возражений. Меншиков принял это как должное, и красавица, преданная своему хозяину, провела ночь в комнате царя… На следующий день царь уезжал утром, чтобы продолжить свой путь. Он возвратил своему фавориту то, что тот ему одолжил. Об удовлетворении царя, которое он получил от своей ночной беседы с Екатериной, нельзя судить по той щедрости, которую он проявил. Она ограничилась лишь одним дукатом, что равно по стоимости половине одного луидора (десять франков), который он сунул по-военному ей в руку при расставании».

Однако случайная встреча имела продолжение. В 1704 году Марта родила Петру сына, названного в его честь, а в следующем году – другого сына, получившего имя Павел. Оба ребенка умерли во младенчестве. Такая же участь постигла и дочь Екатерину, родившуюся в 1707 году. С 1705 года Марта, которую Петр называл Катериной, поселилась в доме сестры Петра, царевны Натальи Алексеевны, в Преображенском. Это свидетельствовало о том, что в ее отношении Петр имел серьезные намерения, иначе бы он не пошел на подобный шаг. То ли в 1707, то ли в 1708 году Марта крестилась в православие с принятием имени Екатерина. Отчество ей досталось от крестного отца – царевича Алексея Петровича, а фамилией стал псевдоним Петра.^[81] Так Марта Краузе превратилась в Екатерину Алексеевну Михайлову.

Если попытаться охарактеризовать 1707 год одним словом, то наиболее подходящим будет слово «суетный» – хлопот было много. Вокруг Москвы спешно возводились укрепления, поскольку вероятность нападения шведов была весьма велика. Продолжало снижаться содержание серебра в монетах, а чиновники уже третий год получали половинное жалование. Надо отметить, что оборотной стороной прогрессивного правления Петра Великого была тяжелая жизнь народа, обремененного множеством податей и повинностей. При Алексее Михайловиче жилось не так уж и сладко, но в сравнении старая жизнь представлялась райской. Однако сравнения приходилось делать про себя, поскольку за любое неодобрение существующих порядков можно было заплатить жизнью. Недовольные крестьяне бежали на Дон, в казачьи земли, где действовало правило «С Дона выдачи нет». Любой беглец, не нарушавший казацких законов и обычаев, мог спокойно жить здесь.

Разумеется, царя такое положение дел не устраивало. В июле 1707 года он издал указ о сыске беглых в донских городках и поручил его исполнение полковнику Преображенского полка князю Юрию Владимировичу Долгорукову. Деятельность князя спровоцировала на Дону восстание, которое возглавил атаман Бахмутского городка Кондратий Булавин. Восставшие разгромили отряд Долгорукова, перебив всех офицеров, в том числе и самого князя.^[82] Восстание было быстро подавлено, Булавин бежал в Запорожскую Сечь, но на этом дело не закончилось. Весной 1708 года мятежный атаман вернулся и поднял восстание, не только охватившее весь Дон, но и перекинувшееся на соседние области. Восставшие чувствовали за собой такую силу, что даже пытались взять штурмом Азов, но это им не удалось ввиду отсутствия выучки и артиллерии. В июле Булавин был убит в Черкасске своими сподвижниками, хотевшими выкупить прощение ценой головы атамана. В отсутствие централизованного руководства восстание приняло характер разрозненного сопротивления на местах, которое продолжалось до начала 1709 года. Можно представить, сколько беспокойства доставило оно Петру: мало того что бунт, да еще и на южных рубежах, можно сказать, под носом у султана и крымского хана. На подавление восстания 1708 года Петр отправил князя Василия Владимировича Долгорукого, брата убитого повстанцами Юрия Владимировича, с наказом: «Как наискорее сей огонь надлежит тушить… жечь без остатку, а людей рубить, и завотчиков на колесы и кольи, дабы сим удобнее оторвать охоту к приставанью воровства у людей, ибо сия сарынь^[83] кроме жесточи, не может унята быть».

Кстати говоря, в 1703 году была предпринята попытка полной отмены казенного жалованья приказным людям (!) «чтобы вместо его, великого государя, жалованья тех из дьяков и подьяческих и приказных людей окладов за их приказную работу имать с приказных и со всяких челобитчиковых дел, с чего пристойно». «Пристойно» требует пояснений. Взяткой в те времена считались деньги, взятые за неправедное решение, идущее вразрез с законом или же за неправедное бездействие. Взятки были делом непристойным, за них лишали должностей и имущества, били кнутом, отправляли в ссылку, а в некоторых случаях могли и повесить. Другое дело – посулы, деньги полученные за ускорение решения вопроса в законном ключе. Посулы считались пристойными, поскольку закон не нарушался. К счастью для чиновников, половинное жалованье им все же вернули, но выплачивалось оно крайне нерегулярно. К месту можно привести интересный исторический анекдот. В 1713 году подьячие Секретного стола сенатской канцелярии обратились к Петру с челобитной: «на жалование с убавкой прокормиться с домашними невозможно, отчего пришли в великое оскудение и нищету». Характер деятельности Секретного стола и его контингент практически полностью исключал возможность получения посулов – и ускорять нечего, и люди не простые. Петр наложил на челобитную следующую резолюцию: «Вместо прибавочного жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и Строгоновы дела,^[84] кроме городских товаров». И верно – зачем тратить казенные деньги, если можно обойтись без этого? Взяточничество на Руси появилось задолго до Петра, но именно он поспособствовал его повсеместному укоренению. Как говорится, лиха беда начало – сегодня начнешь посулы вымогать, а завтра и до «настоящих» взяток докатишься.

Примерно с 1706 года, то есть с тридцатичетырехлетнего возраста, у Петра начались проблемы со здоровьем. «Я толко футоф за пять был до смерти: в самой Ильин день уже и людей не знал и не знаю [был в бессознательном состоянии], как Бог паки велел жить: такая была жестокая фибра [лихорадка], от которой теперва еще вполы в себя не могу притить», – пишет Петр Меншикову из Польши. Выставление диагнозов спустя несколько столетий – дело неблагодарное, к тому же мы не всегда можем понять, о каких именно болезнях шла речь, потому что лекарский язык начала XVIII века сильно отличается от современного, да и симптомы в исторических документах описывались не полностью. Чем была вызвана «жестокая фибра», от которой царь приходил в беспамятство? Пневмонией? Острым пиелонефритом? Респираторной вирусной инфекцией? Увы, мы этого никогда не узнаем, но если подвергнуть детальному анализу все имеющиеся в нашем распоряжении сведения, касающиеся здоровья Петра Первого, то можно предположить, что царь страдал хроническим гепатитом, в конечном итоге развившимся в цирроз печени, мочекаменной болезнью и неврастенией. Богатырское здоровье Петра – это всего лишь легенда, созданная льстивыми современниками и подхваченная потомками.^[85] Разумеется, в молодости Петр был физически крепок, иначе он не мог бы плотничать и вообще вести присущий ему образ жизни, но ничего богатырского (в том числе и роста) у него не было. Энергичный, сильный человек высокого роста, но отнюдь не Илья Муромец и не Добрыня Никитич – таким был царь Петр. Во рамках празднования трехсотпятидесятилетия Петра Великого в Эрмитаже была открыта выставка «Гардероб императора»,^[86] дающая исчерпывающее представление о телосложении последнего русского царя и первого императора.

Лечиться (на европейский манер) Петр любил. Он охотно принимал выписываемые ему микстуры и порошки, но превыше всех снадобий ценил минеральные воды, которые впервые попробовал в Туле в 1696 году, еще до отбытия за границу. Минеральные воды – отнюдь не панацея, и вообще эффективность их довольно спорна, но на Петра «водные курсы» оказывали благотворное действие хотя бы потому, что производилось «промывание» организма и вдобавок интенсивное питье воды снижало количество принимаемого алкоголя (в обычной жизни Петр утолял жажду пивом или вином). Разумеется, и эффект плацебо^[87] срабатывал, не без этого, ведь Петр очень верил в полезность минеральных вод. «Воды здешния не сравнително лутче Пирамонских [Пирмонтских] и Шпаданских [Спа] силою леченья и истинно не поверил бы, когда б сам не видал и пользуют чюдесно всех нас междо которых одному такому ползу учинило, которой рудою [кровью] харкал, которому по мнению чаять было худобы [смерти]», – писал царь Меншикову, пребывая на карельских Марциальных водах, первом российском курорте, основанном им в 1719 году.

К слову, именно Петр провел аптечную реформу, запретив деятельность «зелейных лавок», торговавших непонятно какими «зельями». Вместо этих лавок в 1701 году в Москве открылись восемь аптек европейского образца, а в 1704 году первая казенная аптека появилась в Петербурге, на территории Петропавловской крепости. По распоряжению Петра в Москве, а затем в Петербурге разбили «аптекарские огороды» – ботанические сады с оранжереями, в которых выращивали лекарственные и разные экзотические растения. А в 1721 году на Аптекарском острове в Петербурге открылся первый завод «казенных врачебных заготовлений».

Якопо Амигони.

Петр I – император России. Дата неизв.

Глава пятая
И горд, и ясен и славы полон взор его

Николя де Лармессен.

Полтавская битва. 1725

Густав Седерстрём.

Карл XII и Иван Мазепа после Полтавской битвы 1709 года. 1880-е годы

«Великие намерения монарха о поправления государства были часто останавливаемы жестокими войнами, которые причинял Карл XII, король шведский. Царь после сражения 1708 года предлагал условия о мире, которые чрез польского дворянина и посланы были в шведскую армию; но Карл, привыкший налагать мир своим неприятелям только в столичном городе, отвечал, что “он будет договариваться о мире в Москве”. Когда Государю донесли такой гордой ответ, то сказал Петр Великий: “Мой брат Карл всегда воображает себя быть Александром; но я ласкаюсь, что он не найдет во мне Дария”».^[88]

* * *

28 сентября 1708 года близи деревни Лесная (находившейся на территории современной Могилевской области) произошло сражение между корволантом,^[89] иначе говоря – летучим корпусом, под командованием Петра и шведским корпусом генерала Адама Левенгаупта, по матери приходившегося дальним родственником Карлу XII. Шведов было больше (по наиболее достоверным оценкам – около 15 000 против 13 000 русских) – давайте запомним это важное обстоятельство.

Петр настиг Левенгаупта в тот момент, когда генерал собирался переправиться через реку Леснянку для того, чтобы идти на соединение с основными силами шведов. Завязался бой, который растянулся на шесть часов с небольшим перерывом, во время которого изнеможенные солдаты попадали на землю и некоторое время отдыхали. В конечном итоге Левенгаупт отступил (тайно, под покровом ночи), бросив артиллерию и добрую половину своего обоза. Петр отправил погоню, которая завершила разгром шведского войска и захватила другую половину обоза.^[90] Левенгаупт сумел увести к своему королю менее шести с половиной тысяч солдат, остальные были убиты, попали в плен или попросту дезертировали.

На первый взгляд победа в небольшом локальном сражении не представляла собой ничего особенного, но дело было в том, что впервые за всю войну русские одержали убедительную (если не сказать сокрушительную) победу над бóльшим по численности шведским войском. Вдобавок к этому победа у Лесной отрезала армию Карла XII от ее тылов. Шведскому королю оставалось воевать с тем, что у него было, без возможности пополнения людских и материальных ресурсов. Примечательно, что Карл не подумал пробиваться обратно, а продолжил движение на юго-восток, чтобы кружным путем выйти к Москве.^[91]

Впоследствии Петр напишет: «Сия у нас победа может первая назваться, понеже над регулярным войском никогда такой не бывало, к тому же еще гораздо меньшим числом будучи пред неприятелем, и поистине оная виною всех благополучных последований России, понеже тут первая проба солдатская была, и людей конечно ободрила, и мать Полтавской баталии как ободрением людей, так и временем, ибо по девятимесячном времени оное младенца щастие принесла, егда совершенного ради любопытства кто желает исчислять от двадцать восьмого сентября 1708 до двадцать седьмого июня 1709 года».

«Мать Полтавской баталии» – очень точное выражение. Русские уже привыкли одерживать победы над шведами, а теперь научились «воевать не числом, а умением». Прошло всего-навсего шесть лет, а непобедимость шведов стала мифом. Грозный сосед превратился в докуку, от которой хотелось избавиться как можно скорее.

В начале сентября шведы попытались было взять реванш на севере – генерал-лейтенант Георг Либекер с тринадцатью тысячами солдат напал на Петербург, но возглавлявший оборону столицы адмирал Апраксин дал врагу такой отпор, что шведы убрались восвояси морским путем, перебив шесть тысяч своих лошадей, которые не поместились на корабли. Рейд Либекера стал последним нападением шведов на петровский Парадиз, отныне петербуржцы могли жить спокойно.

В целом 1708 год вышел победительным, если не считать измену запорожского гетмана Мазепы.

История с Мазепой – пример большой ошибки Петра (да, были у великого царя и ошибки, ибо errare humanum est, ^[93] и иногда он был склонен доверять не свидетельствам окружающих, а личному впечатлению о человеке). Еще в 1707 году генеральный писарь^[94] и генеральный судья Войска Запорожского Василий Леонтьевич Кочубей отправил в Москву к начальнику Преображенского приказа князю Федору Ромодановскому посланца с устным доносом – дескать «гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украину, государевы города». Ромодановский не поверил доносу, а следом не поверил ему и царь. Дело в том, что у Мазепы на седьмом десятке лет случился роман с юной дочерью Кочубея Матреной, которая приходилась ему крестницей (!).^[95] Дошло до того, что Мазепа попросил руки Матрены. Родители, разумеется, отказали, но Матрена выкинула финт, убежав из отчего дома к гетману (вспомните «Полтаву»). Разумеется, при наличии подобного конфликта могло показаться, что Кочубей попросту хочет свести счеты с престарелым соблазнителем своей дочери, к тому же к доносам на Мазепу в Москве давно уже привыкли. Гетман имел крутой нрав и правил железной рукой, что порождало много недовольства, а от недовольства до доноса, как известно, всего один шаг, тем более что Мазепа был мастак оправдываться. Да и вообще как-то не верилось, что запорожский гетман, связанный с Россией тысячею уз, может переметнуться к шведскому королю. То, что слова Кочубея подтвердил отставной полтавский полковник Иван Искра, значения не имело – Петр счел обоих заговорщиками, сообщил об их «измене» Мазепе и пригласил обоих на встречу в Витебск, якобы для выяснения обстоятельств. Под пытками Кочубей и Искра «признались» в том, что оговорили Мазепу по злобе, после чего обоим отрубили головы. Казнь состоялась 15 июля 1708 года, а в конце октября Мазепа с гетманской казной и полутора тысячами верных ему казаков бежал к Карлу, который даровал предателю титул «законного князя Украины». После Полтавской битвы Мазепа и Карл укрылись в Бендерах, принадлежавших тогда Османской империи. Петр предлагал султану Ахмету III за Мазепу триста тысяч рублей,^[96] но у султана были свои виды на гетмана, он явно надеялся заполучить с его помощью Малороссию. Но не сложилось. 21 сентября 1709 года Мазепа скончался в Бендерах, оставив обоих правителей с носом – один лишился профита, а другой возможности покарать изменника.

При всем своем пристрастии к быстрым действиям Петр умел выжидать, если так было нужно. Отрезав Карла от его тылов, царь не торопился с генеральным сражением, поскольку время играло на руку русским – шведская армия слабела и понемногу таяла, одни солдаты гибли в стычках с отрядами местной вольницы, другие умирали от болезней, третьи дезертировали. Собственно, если бы речь шла о шахматной партии, то в конце 1708 года Карлу полагалось бы признать свое поражение и сдаться, потому что его положение в перспективе было безнадежным. Но неугомонный шведский король был не из тех, кто сдается, особенно если поблизости находятся такие потенциальные союзники, как крымский хан и османский султан. Карл верил в свою счастливую звезду (и надо признать, основания для этого у него имелись) и, видимо, считал, что это он изматывает Петра постоянной угрозой удара с юга и разоряет его державу.

А Петр тем временем державу укреплял… Главное отличие Петра от Карла состояло, пожалуй, в том, что Карл на протяжении многих лет занимался одной лишь войной, перепоручив государственные дела своим сановникам (если король во что-то невоенное и вникал, то в самое наиважнейшее). А Петр успевал и воевать, и править. Пока Карл «рыскал по степям», Петр, указом от 18 декабря 1708 года, запустил губернскую реформу, которая сопровождалась созданием коллегий – центральных «отраслевых» управляющих органов, пришедших на смену приказам.

Прежде государство делилось на уезды и волости, которыми управляли из центра. Такое управление было малоэффективным, поскольку приказы тонули в куче мелких рутинных дел и часто «за малым не видели большего». Петр создал промежуточную управляющую инстанцию – губернскую администрацию, глава которой обладал полнотой административной, судебной и военной власти. Это позволило разгрузить Центр, а кроме того, управление стало более оперативным, поскольку губернаторы находились на местах. О том, какое важное значение Петр придавал деятельности «промежуточных звеньев», можно судить по тому, кого он назначил губернаторами. Ингерманландским (петербургским) губернатором стал Меншиков, азовским – Федор Апраксин, казанским – его брат Петр, московским – Тихон Стрешнев, киевским – Дмитрий Михайлович Голицын, начинавший службу в комнатных стольниках у юного Петра, архангелогородским – Петр Алексеевич Голицын, не блещущий умом, но верный и надежный, а Сибирью стал управлять Матвей Петрович Гагарин, прежде бывший комендантом Москвы.

На князе Гагарине хочется остановиться особо, для того чтобы показать, как могло измениться отношение Петра к своим сподвижникам. Матвей Петрович путал казну со своей мошной еще в бытность свою нерчинским воеводой, но тогда (в 1695 году) Петр просто сместил его, а годом позже приказал собрать сведения, касавшиеся уплаты таможенных пошлин, у купцов, которые торговали в Сибири при Гагарине (не иначе как заподозрил воеводу в контрабандной торговле с Китаем). Но тем не менее Гагарин сумел сохранить расположение Петра и «выслужиться» на руководстве гидротехническими работами по соединению Волги и Невы, а также на строительстве укреплений вокруг Москвы: при всех своих недостатках князь был хорошим организатором и разбирался в землестроительных делах. В принципе Петр довольно мягко относился к казнокрадству, понимая, что идеальных людей не существует – сидящий у реки от жажды страдать не будет. Верность царь ставил выше честности в денежных делах, и, возможно, князь Гагарин закончил бы свою жизнь в Сенате, если бы недоброжелатели не обвинили его в сепаратистских намерениях – своей волей дополнительные налоги в Сибири вводит, «без надобности и дозволения» сибирское войско увеличивает, да вдобавок еще и пленных шведов командирами ставит, самолично звания детей боярских раздает, иначе говоря, с царем себя равняет и не иначе как отпасть от государства собирается. Разумеется, измену Петр стерпеть не мог. В январе 1719 года князь Гагарин был арестован. Следствие растянулось на два года.

«Царь уважал его за многие прекрасные качества… – писал о Гагарине Геннинг Фридрих фон-Бассевич, президент тайного совета (по сути – канцлер) герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского,^[97] бывший в курсе российских дел. – Дочь его была замужем за сыном великого канцлера Головкина, а сын был женат на дочери вице-канцлера Шафирова. Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены ее не требовал от него ничего, кроме откровенного во всем сознания. Под этим условием, еще накануне его смерти, он предлагал ему возвращение его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чем не сознавшись, поставил себе за честь явиться перед виселицею с гордым и нетрепетным челом. Царь велел устроить ее перед домом, в котором собирался Сенат, полагая, что преступления и упорство виновного должны подавить всякое к нему сочувствие в душе людей ему близких… Молодой Гагарин, который еще недавно путешествовал по Европе, окруженный блеском и свитою, достойными владетельного князя, был разжалован и определен на службу простым матросом».^[98]

К началу апреля 1709 года шведы вышли к Полтаве, бывшей одним из центров Левобережной Малороссии. Мазепа убеждал Карла брать Полтаву: возьмете город – и все Левобережье станет вашим. Карл, которому очень хотелось закрепиться в стратегически удобном месте близ османских и ханских владений, охотно согласился и осадил Полтаву, тем самым ускорив свой конец.

Слабо укрепленная Полтава (вал с деревянным палисадом плюс несколько земляных бастионов) представлялась легкой добычей, но небольшой гарнизон^[99] под командованием полковника Алексея Келина успешно отбивал попытки штурма, которые следовали одна за другой с интервалом в несколько дней. К Полтаве постепенно стягивались русские войска, а 4 июня сюда прибыл Петр. На военном совете сначала обсуждали, «каким бы образом город Полтаву выручить без Генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором положено, дабы апрошами ко оной приближаться даже до самого города», но на следующий день, после тщательного обдумывания ситуации, Петр склонился к генеральной баталии.

Накануне сражения царь объехал все полки, призывая их сражаться не за царя, а «за Россию и российское благочестие». Интересы государства Петр всегда ставил выше собственных, потому-то столького и достиг.

Карл надеялся получить помощь от султана и Станислава Лещинского, но султан отказался ввязываться в войну с Россией, а полякам мешали пройти к Полтаве русские войска. В конце июня русская армия благополучно переправилась через реку Ворсклу и стала напротив шведского лагеря.

В нашем распоряжении есть подробное описание сражения, составленное очевидцами, – «Обстоятельная реляция о главной баталии меж войск его царского величества российского и королевского величества свейского учинившейся неподалеку от Полтавы сего июня в 27 день, 1709-го лета».

«Двадцать четвертого числа, пошли мы… со всею армиею и стали с четверть мили от неприятеля и, дабы оный на нас нечаянно не напал, учинили около обозу траншемент [внешнее ограждение]… Изволил Его Царское Величество всякое предуготовление чинить к нападению на неприятеля. Однако ж оный, по своей обыкновенной запальчивой отваге, в том нас упредил, и двадцать седьмого числа поутру весьма рано, почитай, при бывшей еще темноте, из дефилеев [выходов], в которых он во всю ночь свое все войско в строй поставлено имел, на нашу кавалерию как с конницею, так и с пехотою своею с такою фуриею [с яростью] напал, что хотя он многократно с великим уроном от нашей кавалерии и от наших редут, к которым приступал, отогнан есть, однакож наша кавалерия, понеже оную нашею инфантерией [пехотой] толь скоро выручить не могли, последи немного к нашему ретраншементу [внутреннему ограждению] уступити принужденна; однако ж паки скоро остановились и неприятеля атаковали, и оного правое крыло весьма сбили, и генерал-майора Шлипембаха, который тем крылом командовал, в полон взяли.

Между тем послал Его Царское Величество его светлость генерала князя Меншикова да при нем генерал-лейтенанта Ренцеля с некоторою частию кавалерии и инфантерии к Полтаве, дабы еще в сукурс [поддержку] неприятелю идущие войска, також и в шанцах [окопах] оставшегося неприятельского генерал-майора Розе с неприятельскими войсками атаковать и помянутый город от блокады весьма освободить. И вышепомянутый его светлость [Меншиков] встретил на дороге неприятельский корпус резерва, состоящий в трех тысячах человеках, которые они поставили позади своего правого крыла при лесе, которых по кратком бою сбили и без остатку побили и в полон побрали.

А потом его светлость паки [снова] к главной армии возвратился, генералу же лейтенанту Ренцелю велел продолжать марш к Полтаве, по которого прибытии ретировался [отступил] генерал-майор Розе с тремя при нем бывшими полками в сделанные перед городом от неприятеля крепости и шанцы; но оный от помянутого генерал-лейтенанта Ренцеля тамо атакован и, по кратком учиненному сопротивлению, принужден со всеми при нем бывшими людьми на дискрецию сдаться [капитулировать].

Между тем же неприятельская кавалерия от главного войска от нашей кавалерии отступила и с своею инфантерией паки случилася [соединилась], и поставили шведы всю свою армию в ордер баталии [боевой порядок] перед фрунтом с четверть мили от нашего обозу. Между тем же Его Величество повелел тотчас двум линиям от нашей инфантерии из нашего траншементу выступить, а третью в оном назади оставил, и тако ту армию в строй поставил, что инфантерия посреди, кавалерия же на обоих крылах поставлена… И тогда в девятом часу перед полуднем атака и жестокий огонь с обеих сторон начался, которая атака от наших войск с такою храбростию учинена, что вся неприятельская армия по получасном бою с малым уроном наших войск как кавалерия, так и инфантерия весьма опровергнута, так что шведская инфантерия ни единожды потом не остановилась, но без остановки от наших шпагами, багинетами [штыками] и пиками колота, и даже до обретающегося вблизи лесу, яко скоты, гнаны и биты…».

Помните?

Читаем «Реляцию» дальше. «В погоню же за уходящим неприятелем последовала наша кавалерия больше полуторы мили, так что, почитай, от самой Полтавы в циркумференции [по окружности] мили на три и больше на всех полях и лесах мертвые неприятельские тела обреталися, и, чаем, оных от осми до десяти тысяч побито».

У Карла, вместе с перешедшими к нему запорожскими казаками, было около пятидесяти тысяч воинов. Артиллерию можно в расчет не принимать, поскольку шведы растратили весь свой боезапас во время осады Полтавы. Петр располагал примерно шестьюдесятью тысячами солдат и сотней пушек. Важно понимать, что в сражении участвовали не все силы, ведь кому-то было нужно охранять лагерь и отступные пути. Карл бросил в бой семнадцать тысяч, а Петр – двадцать пять тысяч пехотинцев и девять тысяч кавалерии, основу которой составляли драгуны.^[101] Русские потеряли тысячу триста сорок пять человек убитыми и три тысячи двести девяносто солдат было ранено. Шведов полегло более девяти тысяч и около трех тысяч попало в плен. Приведенный в «Реляции» перечень пленных открывают обер-маршал и королевский советник граф Карл Пипер, бывший правой рукой Карла XII, и генерал-фельдмаршал граф Карл Густав Рейншильд, которого Карл XII называл «своим Парменионом».^[102] Надо отметить, что к высокопоставленным пленникам Петр относился весьма милостиво, словно к собственным придворным: содержал их в хороших условиях, приглашал к своему столу и провозглашал здравицы в их честь, называя своими учителями. (Вспомните пушкинское: «И за учителей своих заздравный кубок подымает»). Рейншильд упрекнул Петра в неблагодарности – ну как же вы, Ваше Величество, могли столь немилосердно разбить своих учителей? Комплимент, замаскированный под упрек, понравился Петру, и, словно бы желая загладить свою «вину», царь распорядился вернуть шведским генералам их шпаги.

Вечером после сражения Петр пишет из лагеря Екатерине:

«Матка, здравствуй!

Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную [неописуемую] победу над нeпpиятeлeм нам сего дня даровать изволил, единым словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побита, о чем сами от нас услышите; и для поздравления приезжайте сами сюда».

Все участники Полтавской битвы были награждены медалями – солдатам и унтер-офицерам выдали серебряные, а офицерам – золотые. На лицевой стороне медали был изображен нагрудный портрет Петра, а на оборотной – картина сражения с надписью поверху: «За Полтавскую баталию».

«Неописанная победа» не только положила конец шведской угрозе (последующие «зачистки» на северо-западе можно было не принимать в расчет, поскольку шведский лев был обезглавлен), но и кардинальным образом изменила отношение к России в Западной Европе. Разгром под Нарвой и прочие неудачи начального этапа Северной войны были сразу же забыты. Те, кто прежде не хотел даже становиться посредником в переговорах между Россией и Швецией, теперь горели желанием заключить союз с Петром. Получив известие о победе русских под Полтавой, Станислав Лещинский удрал в Пруссию, и Август снова стал единственным польским королем. Северный союз сложился заново, но теперь коалиция была антиосманской. Западные державы «вдруг» осознали, что «дикая Россия» превратилась в сильное государство, которое вот-вот займет место среди великих держав.

Разумеется, Петр не мог обойтись без пышного триумфа, который состоялся 21 декабря 1709 года в Москве. Пленных шведов собрали в подмосковном Коломенском и оттуда повели маршем в Первопрестольную, куда они вступили следом за русскими полками, ведомыми царем. Шведские офицеры и генералы шли рядом со своими солдатами, пешими и без шпаг. Тем, кто рискнул выразить недовольство подобным «бесчестием», князь-кесарь Федор Ромодановский напомнил, что плененные под Нарвою российские генералы в Стокгольме подверглись еще большему бесчестью, а заодно и поруганию.

От Серпуховских ворот до Земляного города построили восемь (!) триумфальных арок, которые тогда назывались «воротами». «Пышность и величие их невозможно ни описать, ни припомнить (в подробностях), – писал Юст Юль. – Их покрывало множество красивых emblemata^[103] или аллегорий и своеобразных карикатур, измалеванных к осмеянию шведов. Ворота эти стоили больших денег; но (сам) царь ничего на них не израсходовал, так как приказал некоторым богатым боярам, чтоб они возвели их на свой счет. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати; как полагают, в скором времени будет равным образом издано (иописание всех) остальных. На воротах играла прекрасная духовая музыка и (раздавалось) стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая царя на всех улицах и (во всех) переулках, бросала к его (ногам) ветки и венки. Стечение народа, (особенно) черни, было ужасное: (все хотели) видеть царя и великую пышность поезда. Чуть не через дом из дверей выходили разные бояре и купцы и подносили царю напитки. Таким образом (царь и его свита) изобильно ели и пили на всех улицах и (во всех) переулках. По всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и (развешаны) венки из сосновых веток. У знатных бояр и купцов ворота были расписаны красивыми аллегориями и малеваниями разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию шведов. Так, (рисунки эти изображали): орла, который молниею свергает льва с горы, льва в темнице, Геркулеса в львиной шкуре, убивающего льва, и т. п. Словом, pictores atque poetae^[104] соединили все свое искусство, чтобы покрыть шведов позором».^[105]

Беда, как известно, не приходит одна, и радости нередко следуют парами – во время шествия Петру сообщили, что в Коломенском дворце Екатерина благополучно разрешилась от родов девочкой – будущей императрицей Елизаветой Петровной. «Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с пришествием в этот мир мою дочь!» – воскликнул Петр и поспешил в Коломенское, где «поздравления» растянулись на целых три дня, так что основные триумфальные торжества в Москве прошли без его участия. Факт весьма показательный, демонстрирующий отношение Петра к Екатерине, которая из любовницы превратилась в ближайшего друга.

В ходе летней кампании 1710 года шведы были изгнаны из Прибалтики. «И тако Лифляндия и Эстляндия весьма от неприятеля очищена и единым словом изрещи, что неприятель на левой стороне сего Восточного моря не точию городов, но ниже степени земли не имеет», – писал Петр Алексею Курбатову, тому самому, который «взлетел», предложив идею с продажей гербовой бумаги.^[106]

В декабре 1710 года, когда жизнь уже, казалось бы, вошла в мирную колею, султан Ахмет III, полутора годами ранее отказавший в поддержке Карлу, неожиданно объявил войну России. Логичнее было бы вступать в войну в то время, когда в Малороссии находилась шведская армия, но вообще-то султан не был расположен воевать с Россией и даже ратифицировал в начале 1710 года договор, подтверждавший мир, заключенный десятью годами ранее, но при этом отказался выдать Карла XII, который прочно обосновался в Бендерах. В конечном итоге стороны сошлись на том, что Карл будет выслан из османских владений в Швецию при условии гарантии беспрепятственного проезда через Польшу (но в итоге Карл покинул Бендеры лишь в 1713 году, причем выдворять его пришлось силой).

Летом 1711 года, заручившись поддержкой молдавского правителя Дмитрия Кантемира (к слову – султанского ставленника), Петр предпринял Прутский поход. Поход оказался неудачным – в начале июля сорокатысячная русская армия попала в окружение на западном берегу Прута.

9 июля состоялось сражение, в котором русские продемонстрировали героическую стойкость. Находившийся на русской службе полковник Жак Моро де Бразе писал в своих воспоминаниях: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно, часто их расспрашивая о том, что происходило на их постах».^[107] Тем не менее положение русской армии казалось безнадежным – турки начали обстреливать русский лагерь из пушек, запас боеприпасов таял, да и продовольствия было в обрез. «Так как люди и лошади не отдыхали более трех суток кряду, – пишет Юст Юль, – к тому же всюду испытывался недостаток в боевых припасах, то у его царского величества снова собрался военный совет, (на котором) решили:

1. предложить верховному визирю приостановку военных действий для заключения с великим султаном мира;

2. в случае же его отказа сжечь и уничтожить весь излишний обоз, из остальных повозок сделать вагенбург^[108], поместить в нем валахов и казаков и прикрыть несколькими тысячами пехоты, а с прочею армией атаковать неприятеля не на живот, а на смерть, никого не милуя и ни у кого не прося пощады.

С предложением, значащимся в пункте первом, к верховному визирю послан был трубач… По объявлении перемирия турки стали очень дружелюбно относиться к нашим людям, разъезжали кругом нас верхом, приближались даже к самым рогаткам и разговаривали с нашими людьми, так что под конец пришлось поставить часовых в 50–60 шагах от фронта, чтоб (неприятель) так близко к нам не подъезжал. Часовых этих турки дарили табаком и печеньем, а те в отплату снабжали их водою, за которою туркам было далеко ходить».^[109]

На подкуп великого визиря Балтаджи Мехмет-паши и его окружения было истрачено сто пятьдесят тысяч рублей. Взятка склонила Мехмета-пашу к выдвижению более мягких условий, чем те, на которые готов был согласиться Петр: от имени султана визирь потребовал возвращения Азова, разорения Таганрога и прочих городов-крепостей Приазовья, вывода русских войск из Речи Посполитой, а также свободного пропуска в Швецию Карла XII, находившегося в османских владениях. Все эти условия Петром были приняты.^[110]

Пора подводить итоги военных кампаний и полностью переходить к мирному строительству. В результате войн со шведами и турками Россия укрепилась на Балтийском море, но на время утратила возможность сделать то же самое на Черном. Но, во-первых, свершившегося было не изменить – приходилось играть теми картами, которые сдала судьба, а во-вторых, России пока было достаточно и Балтийского моря, более удобного для торговли с ведущими морскими державами того времени. В бочке дегтя была и ложка меда – прекращение противоборства с турками давало возможность бросить все силы против шведов, окончательно вытеснить их из континентальной Европы и положить конец их господству на море.

Россия окончательно утвердит свое господство в Северном Причерноморье и Крыму при Екатерине II в ходе русско-турецкой войны 1787–1791 годов. Ясский мирный договор, заключенный 29 декабря 1791 года, можно считать вторым памятником Петру, поставленным Екатериной (первым был Медный всадник).

В январе 1716 года Петр отбыл во второе заграничное путешествие, растянувшееся без малого на два года. Цель была та же, что и у Великого посольства 1697–1698 годов – переговоры (главным образом в рамках антишведского союза) и пополнение знаний, но уже без массового найма иностранцев на русскую службу – теперь Петр делал ставку на собственные кадры.

Через Ригу, Данциг (Гданьск), Гамбург Петр доехал до Копенгагена, где собирался продолжить переговоры с Фридрихом Датским, начатые еще в Гамбурге: Петр пытался уговорить Фридриха на совместное вторжение в шведские коронные земли, а тот, по своему обыкновению, юлил да отнекивался. Проволочки вызывали раздражение, которое вылилось в совершенно неожиданной форме. В местной кунсткамере Петр увидел мумию, которую ему захотелось приобрести, но король Фридрих отказался продавать диковинку на том основании, что мумия-де «отличается особенной красотой и величиной» и что второй подобной в Европе нет. Разгневанный отказом Петр оторвал мумии нос и несколько раз пронзил ее своим кинжалом. Закончив дело, царь сказал присутствовавшему при «экзекуции» служителю: «Теперь можете ее хранить». История умалчивает о том, как отреагировал на этот дикий поступок датский король, но до совместного вторжения в Швецию дело так и не дошло.

Надо сказать, что инцидент с мумией был далеко не единственным необузданным проявлением царского гнева. Бывало и похуже. Так, например, еще в сентябре 1698 года, во время одной из пирушек в доме Лефорта, Петр начал без разбора рубить окружающих своею шпагой. К счастью, никого не убил, но ранил многих.

Покидая Россию, Петр не переставал заниматься текущими государственными делами, благо связь с Петербургом была налажена хорошо. Так, например, во время своего двухмесячного пребывания в Данциге царь завершил редакцию «Устава воинского»^[111] – одного из важнейших документов петровского периода, ознаменовавшего рождение русской регулярной армии. Да, именно так, ведь регулярная армия немыслима без единого устава, единого порядка.

«Устав» состоит из четырех частей – собственно устава, содержащего шестьдесят восемь статей, и трех приложений к нему.

Первое приложение «Артикул воинский» – это военный уголовный кодекс, в котором описываются преступления и наказания. Можно сказать, что все уголовное право Российской империи основано на петровском «Артикуле», ряд положений которого оставался в силе до 1917 года. Главной отличительной чертой «Артикула» от прежних «Судебников» и «Уложений» является более точное определение состава преступления (юристы знают, насколько это важно, а остальных читателей автор просит поверить ему на слово) и наличие разъяснений («толкований») к ряду статей.^[112] Этим «Артикул» выгодно отличается от «Соборного уложения» 1649 года, принятого при царе Алексее Михайловиче.

Уголовный кодекс дополнялся уголовно-процессуальным – «Кратким изображением процесса или судебных тяжб» (оба кодекса были изданы в 1715 году, за год до «Устава»). Третьим приложением стало уложение «О экзерциции, о приуготовлении к маршу, о званиях и о должности полковых чинов», посвященное распределению полномочий и вопросам строевой службы.

Из Копенгагена Петр отбыл в Голландию, где задержался на несколько месяцев, а в апреле 1717 года приехал в Париж. Союзная Османской империи Франция была не очень-то дружественным государством, да и Петр когда-то считал, что «русскому нужен голландец на море, немец на суше, а француз ему совсем ни к чему». Но сама жизнь подталкивала царя к налаживанию отношений с Францией, а кроме того, ему было любопытно посмотреть Париж, считавшийся тогда центром просвещенного мира. Отношения Петр собирался налаживать посредством династического брака между своей восьмилетней дочерью Елизаветой и семилетним королем Людовиком XV. Не сложилось, несмотря на то что на французский двор русский царь в целом произвел благоприятное впечатление. «Я должен вам сказать, что этот монарх, которого называют варваром, вовсе не таков, – писал о Петре в одном из писем маршал Виллеруа, бывший наставником короля. – Он проявляет великодушие и благородство, которых мы в нем никак не ожидали». Противником сближения с Россией был первый министр кардинал Гийом Дюбуа, реальный правитель Франции при малолетнем короле. В противоборстве с Испанией Дюбуа делал ставку на альянс с недавними противниками Франции – Великобританией, Голландией и Австрией, а России в этом союзе места не было.

При отъезде из Парижа Петр сказал: «Жалею, что домашние обстоятельства принуждают меня так скоро оставить то место, где науки и художества цветут, и жалею притом, что город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великой вред; а от смрада вымрет».

Из Парижа царь поехал в Спа, где лечился водами в течение четырех недель, оттуда отправился в Амстердам, а из Амстердама – в Берлин. В октябре 1717 года Петр возвратился в Петербург.

Андре Жозеф Меку.

Портрет Петра Первого. 1817

Портрет Екатерины I из российского журнала «Русская старина». 1880

Алексей Боголюбов.

Гангутская битва. 1877

Глава шестая
В одной правой руке принужден держать шпагу и перо…

Василий Худояров.

Император Петр Великий за работой. 1860-е годы

«Точность великого монарха в знании свойств разных наций столь далеко простиралась, что он и не только совершенно знал их различный образ мыслей и жизни, но и сообразовался оному при принятии их на свою службу и при определении им жалованья. И потому некогда в Адмиралтейской Коллегии, при случае приема некоторых мастеровых и художников, говорил он обстоятельно о том, как надлежало обходиться с такими людьми разных наций и содержать их, и что принимая их на службу должно делать с ними договор или определять им жалованье, не только по их способности и ожидаемой от них пользе, но также и по свойству их нации и обыкновенного образа жизни. Французу, говорил Государь, всегда можно давать больше жалованья; он весельчак (bon vivant) и все, что получает, проживает здесь. Немцу также должно давать не менее, ибо он любит хорошо поесть и попить, и у него мало из заслуженного остается. Англичанину надобно давать еще более; он любит хорошо жить, хотя бы должен был и из собственного имения прибавлять к жалованью. Но голландцам должно давать менее, ибо они едва досыта наедаются для того, чтобы собрать больше денег; а итальянцам еще менее, потому что они обыкновенно бывают умеренны и у них всегда остаются деньги; да они и не стараются скрывать, что для того только служат в чужих землях и живут бережливо, чтобы накопить денег и после спокойно проживать их в раю своем, в Италии, где в деньгах недостаток».

* * *

«Катеринушка, друг мой, здравствуй! – писал Петр Екатерине из Грипсвальда^[113] в августе 1712 года. – Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо я левшею [левой рукой] не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помощников сколько, сама знаешь».

Вообще-то помощников у Петра было много, но они всего лишь исполняли царскую волю, причем не всегда так хорошо, как хотелось бы. Но к правлению, то есть, к принятию ключевых решений, Петр не подпускал никого. При всей своей демократичности он был абсолютным самодержцем, мог выслушать совет, но вершил дела сам. А дел было много…

19 февраля 1712 года в церкви Исаакия Далматского в Петербурге Петр наконец-то обвенчался с Екатериной, которую объявил своей женой перед выступлением в Прутский поход. «Царевны [племянницы Петра, дочери царя Ивана Алексеевича] рассказали мне (следующее), – пишет Юст Юль. – Вечером незадолго перед своим отъездом царь позвал их (царицу, вдову его брата Ивана) и сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее (время), сказал царь, они должны считать ее законною его женой и русскою царицей. Так как сейчас ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию он обвенчаться с нею не может, то увозит ее с собою, чтобы совершить это при случае в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет (на ней) жениться, то все же после его смерти они должны будут смотреть на нее как на законную его супругу. После этого все они поздравили (Екатерину Алексеевну) и поцеловали у нее руку… Без сомнения, (история) не представляет другого примера, где бы (женщина) столь низкого происхождения, как (Екатерина), достигла такого величия и сделалась бы женою великого (монарха)».^[114] Почтенный Юль преувеличивает – уж о византийской императрице Феодоре^[115] образованному человеку того времени знать полагалось, да и о Кёсем-султан он должен был слышать.^[116]

В чем был секрет Екатерины? Александр Гордон, зять упоминавшегося выше генерала Патрика Гордона, в своей «Истории Петра Великого» пишет: «Главное, отчего царь был так к ней привязан, – это ее исключительно добрый нрав: ее никогда не видели брюзжащей или унылой, она всегда была услужлива и вежлива со всеми и никогда не позволяла себе забыть о своем прежнем положении». Хороший характер и (или) умение хорошо владеть собой в любых ситуациях многого стоят, но этого было мало для того, чтобы царь женился на крестьянке. Главная причина была иной – Екатерина сумела стать самым близким другом Петра, который чем дальше, тем больше разочаровывался в своих фаворитах и сподвижниках. А она стала ему самым близким другом и хорошим советчиком, интересы которого полностью совпадали с его интересами. В определенном смысле Екатерина даже стала его соправительницей, и Петр подтвердил это в мае 1724 года, когда возложил на голову жены корону, официально объявив ее императрицей всероссийской.

Согласно традиции, венчание царственных особ должно было проходить в Москве, но Петр решил венчаться в своей новой столице. В Походном журнале Петра записано: «В наступившем [1712] году, уже не представлявшем ожидания невзгод, Петр Первый обвенчался с Екатериной Алексеевной девятнадцатого, во вторник, на всеядной неделе. Венчание его величества совершено утром в Исаакиевском соборе. В десять часов утра высокобрачные при залпах с бастионов Петропавловской и Адмиралтейской крепостей вступили в свой зимний дом».

Несмотря на залпы с бастионов, церемония венчания была скромной. На ней присутствовало небольшое количество гостей (в основном – моряки с женами, поскольку Петр выступал в роли шаутбенахта^[117] Петра Михайлова, а не царя) и иностранные посланники, обойтись без которых было невозможно – в иностранных государствах должны были знать о браке русского царя. Зачем Петру понадобился очередной «маскарад»? Затем, чтобы не «дразнить гусей» лишний раз, ведь брак с Екатериной выглядел трижды скандальным. Во-первых, самодержец всероссийский женился на простой крестьянке с темным происхождением. Во-вторых, в Суздальско-Покровском монастыре жила первая жена Петра Евдокия Федоровна, принужденная к постригу в 1698 году. Спустя полгода Евдокия оставила монашество, но оставить монастырь она не могла – жила там мирянкою. Брак Петра с Евдокией не был расторгнут, получалось, что царь женится повторно при живой жене. В-третьих, примерно в таком же положении оказалась Екатерина, не имевшая сведений о своем первом муже (или не желавшая предавать их огласке). В подобной ситуации пышная многолюдная церемония представлялась опасной – вдруг кто-то выкрикнет что-то неподобающее и выйдет скандал? Ладно если только скандал, но недоброжелатели могут и народ на новый бунт поднять. Много ли народу надо? Одной искры достаточно, чтобы вспыхнуло пламя. Нет, лучше уж венчаться келейно, в узком кругу да не в Московском Кремле. За скромное венчание Петр вознаградил себя и супругу пушечным салютом, парадным обедом, за которым последовал бал с фейерверком.

«Супруга его [Петра] была… окруженная, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринужденностью, – пишет Бассевич. – Двор ее, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочислен, правилен, блестящ, и, хотя она не могла вполне отменить при нем русских обычаев, однако ж немецкие у нее преобладали.

Царь не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею. Они часто путешествовали вместе, но всегда в отдельных поездах, отличавшихся – один величественностью своей простоты, другой – своею роскошью. Он любил видеть ее всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась. При больших торжествах за ее столом бывали все дамы, а за столом царя одни только вельможи. Его забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому она завела у себя свою перворазрядную любительницу рюмки…, заведывавшую у нее угощением напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особенного благоволения позволял иногда кому-нибудь сопровождать себя. Из угодливости же, не менее для него приятной, Екатерина, уверенная в сердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: ничто не может сравниться с тобою».^[118]

Автор этих строк, граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич, происходил из старинного мекленбургского дворянского рода и начинал службу при дворе местного герцога Фридриха Вильгельма в должности обер-шенка,^[119] ведавшего дворцовыми запасами напитков. И если уж такой человек находил двор Екатерины «правильным» и «блестящим», значит, устройство двора и впрямь было безукоризненным.

С портретов Екатерины на нас умным взглядом смотрит миловидная брюнетка. Но заказные портреты всегда комплиментарны, а уж портреты царствующих особ – так втройне. Бытует мнение, будто Екатерина была некрасивой. Это мнение, на которое так любят ссылаться «знатоки истории», основано на мемуарах сестры прусского короля Фридриха II маркграфини Вильгельмины Байрейтской, видевшей Петра и Екатерину в 1719 году, когда ей самой было десять лет. Вильгельмина описывает русскую царицу так: «Она была мала ростом, толста и черна; вся ее внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на нее взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено в лавке на рынке; оно было старомодного фасона и все обшито серебром и блестками. По ее наряду можно было принять ее за немецкую странствующую артистку… На царице было навешано около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, все звенело, словно прошел наряженный мул».^[120]

Что можно сказать по поводу этой характеристики? Только то, что рассказ Вильгельмины, мягко говоря, не совсем соответствует действительности. О Екатерине можно сказать все, что угодно, но на одежде она не экономила, да и Петр никогда не позволил бы ей предстать на торжественном приеме у прусского короля в каком-нибудь затрапезном платье. Петр мало тратил на собственные нужды, но на одежды для своей супруги и на прочие «представительские» расходы, вплоть до устройства пышных торжеств и строительства дворцов, никогда не скупился. И можно ли представить Екатерину, увешанную образками и амулетами? Вот как-то не представляется. А если выйти за рамки приведенной цитаты и почитать, что еще пишет Вильгельмина, то становится просто смешно: «Царица начала с того, что принялась целовать у королевы^[121] руки, при чем она проделала это много раз. Затем она [царица] представила ей [королеве]… 400 дам, из которых состояла ея свита, собственно говоря, все оне были горничными, кухарками и прачками, каждая из них имела на руках богато одетаго младенца и на вопрос, чей это ребенок, отвечала, отвешивая низкий поклон, как это принято в Poccии, что это дитя у нея от царя».

Петр, конечно, был охоч до амурных забав, но четыре сотни младенцев – это явный перебор! Да и зачем царю тащить всех своих бастардов в Пруссию? А какая польза царице от придворных дам, обремененных младенцами? По поводу всего этого можно сказать только одно: «Ври да не завирайся». Далеко не все мемуаристы пишут чистую правду, да и вообще сведения нужно проверять при помощи неопровержимых фактов. Достоверно известно, что Екатерина, буквально с первого взгляда, очаровала Бориса Шереметева, Меншикова и Петра – мужчин, весьма искушенных в любовных делах. Могла ли дурнушка сделать подобное? (Казус с Варварой Арсеньевой можно не припоминать, то было исключение, а не правило). Мужчины-современники обычно называли Екатерину красивой или привлекательной, а женщины выражались сдержаннее – недурна собой.

В 1713 году Петр учредил орден Святой Великомученицы Екатерины, ставший вторым по старшинству в иерархии орденов Российской империи, в честь достойного поведения своей супруги во время Прутского похода. Орден имел два девиза: «За Любовь и Отечество» (примечательно, что Любовь стоит перед Отечеством) и «Трудами сравнивается с супругом». Орден, являвшийся высшей наградой для дам, просуществовал до 1917 года.^[122]

Обратили ли вы внимание на слова «уже не представлявшем ожидания невзгод», предваряющие сообщение о венчании в Походном журнале? Каких невзгод можно было ожидать после разгрома шведов под Полтавой, изгнания их из Прибалтики и замирения с султаном? Но шведы пока еще оставались в Померании, флот их господствовал на море, а союзники – польский король Фридрих Август и датский король Фридрих IV – были крайне ненадежными. Если Петр верно исполнял союзнические обязательства, считая, что «кто кредит [доверие] потеряет, тот все потеряет», то каждый из Фридрихов преследовал свой собственный интерес и был готов выйти из союза, замирившись с Карлом XII на выгодных условиях. Вообще-то Швеция уже, что называется «дышала на ладан» и благоразумный правитель на месте Карла искал бы путей к миру, но благоразумие не было свойственно шведскому королю. Сидя в Бендерах, он требовал от своих подданных продолжать войну и требовал того же от султана Ахмета III, играя на задержке с возвращением туркам Азова и выводом русских войск из Речи Посполитой. Кроме Карла, к продолжению войны с Россией султана подталкивали также Франция и Великобритания.

Несмотря на передачу Азова, в ноябре 1712 года султан Ахмет снова объявил войну России. Формальным поводом к этому послужил ввод на польскую территорию русского корпуса, следовавшего в Померанию. Но янычары, крепко запомнившие, как ожесточенно сражаются русские, не поддержали султана. Принципом янычар было «мало опасности, много добычи», на таких условиях они были готовы воевать бесконечно, а в Северном Причерноморье выходило наоборот – поживиться нечем, все давно разграблено, а вот голову сложить можно запросто. Опасаясь янычарского бунта, султан «забыл» про объявленную войну и попытался выдворить изрядно надоевшего ему Карла за пределы своей державы. Дальнейшие события стали историческим анекдотом. Карл отказался покидать Бендеры, ссылаясь на то, что он наделал здесь много долгов. Султан заплатил кредиторам, но Карл продолжал сидеть на месте. Когда двенадцатитысячный корпус, состоявший из янычар и крымских татар, окружил шведский лагерь, Карл решил сопротивляться. В сражении полегло около шести сотен осаждавших, а сам король лишился кончика носа…

Оставим на время неугомонного короля в покое, чтобы оценить события, происходившие в 1712 году в Померании. Русский корпус под командованием Меншикова стоял под Штеттином,^[123] безуспешно требуя у датчан тяжелой артиллерии, без которой было невозможно осаждать город. Не помогло даже личное вмешательство Петра, прибывшего в Померанию в конце июня. Ему пришлось констатировать, что «кампания пропала даром», но под конец года, 20 декабря, союзники преподнесли ему еще одну горькую пилюлю, легкомысленно ввязавшись без русских в сражение близ города Гадебуш. Фридрих IV, командовавший датско-саксонской армией, полагался на численное превосходство (он имел около двадцати тысяч солдат против четырнадцати тысяч шведов). А шведский фельдмаршал Магнус Стенбок сделал ставку на превосходство в артиллерии и нанес Фридриху сокрушительное поражение.

Когда весть о разгроме под Гадебушем дошла до султана, акции Карла немного поднялись и Ахмет передумал выдворять засидевшегося гостя. Но гость сам отбыл на родину, причем – не простившись. Попросту говоря, Карл сбежал и за пятнадцать дней сумел добраться до Швеции.^[124]

Разгром под Гадебушем стал последней крупной победой шведского войска в Северной войне и во всей шведской истории в целом. Но шведский флот пока еще продолжал «править бал». Надо отметить, что спокойствие, с которым Петр воспринимал все «нетоварищеские» выходки датского короля, было обусловлено тем, что Россия нуждалась в поддержке датского флота. Пока еще нуждалась…

В 1712 году Петру исполнилось сорок лет. Здоровье уже начало давать сбои, но силы и энергии пока еще не убавилось. Жизнь наладилась – в том смысле, что все в государстве шло так, как хотелось царю (ну, или почти все). В анонимном «Описании Санктпетербурга и Кроншлота», изданном в Лейпциге в 1713 году, рассказывается не только о новой столице, но и о распорядке дня и некоторых привычках ее основателя:

«День свой он проводит, избегая всякой праздности, в беспрестанном труде. Утром Его Величество встает очень рано, и я, не однажды, встречал его в самую раннюю пору на набережной, идущим к князю Меншикову, к адмиралам, или в адмиралтейство и на канатный двор. Обедает он около полудня, все равно где и у кого, но охотнее всего у министров, генералов или посланников. В числе разных учрежденных им ассамблей и собраний, назначено было между прочим, сходиться у царского мундкоха,^[125] родом шведа, к которому каждую пятницу собирались все знатнейшие вельможи и офицеры, русские и немцы, платя за угощение по червонцу, и из этого взноса нередко составлялась сумма в тридцать, сорок и более червонцов. После обеда, отдохнув, по русскому обычаю, с час времени, царь снова принимается за работу и уже поздно ночью отходит к покою. Карточной игры, охоты и тому подобного он не жалует и единственную его потеху, которою он резко отличается от всех других монархов, составляет плавание по воде. Вода, кажется, настоящая его стихия, и он нередко катается по целым дням на буере или шлюпке, упражняясь в управлении парусами… Эта страсть доходит в царе до того, что его от прогулок по реке не удерживает никакая погода: ни дождь, ни снег, ни ветер. Однажды, когда река Нева уже стала, и только перед дворцом оставалась еще полынья, окружностью не более сотни шагов, он и по ней катался взад и вперед на крошечной гичке… Когда река уже покрылась крепким льдом, царь приказал расчистить на ней, вдоль набережной, пространство шагов во сто в длину и в тридцать в ширину и ежедневно сметать с него снег, и я сам видел, как он катался на этой площадке, вдоль и поперек, под парусами, на небольших красивых шлюпках или буерах, поставленных на полозья и коньки и особенным способом скрепленных железом и сталью, и таким образом даже на гладком льду упражнялся в любимой своей забаве».^[126]

Современные специалисты могут сказать, что морское дело было у царя чем-то вроде навязчивой идеи, и, пожалуй, будут правы – Петр и впрямь был одержим мореплаванием. Иногда доходило до смешного: «Розданы всем жителям безденежно парусные и гребные суда, а для починки оных учредил верфь у Летнего саду под распоряжением комиссара Потемкина. Велено всем жителям выезжать на Неву на экзерсицию^[127] по воскресениям и праздникам: в майе – по 3 ¹/₂ часа, в июне – по 4, в июле – по 3 ¹/₂, в августе – по 3, в сентябре по 2 ¹/₂, в октябре – по 2… Петр называл это невским флотом, а Потемкина – невским адмиралом».^[128]

По старому стилю октябрь заканчивался во второй декаде нынешнего ноября. Многие ли в наше время способны отважиться на двухчасовую прогулку по ноябрьской Неве хоть под парусом, хоть на веслах? А вот предки наши плавали, ибо деваться им было некуда. «После издания указа, дозволявшего всем плыть по реке не иначе как под парусами, он [Петр] раз забрал под арест не малое число нарушивших это постановление шлюпок, вместе с находившимися на них людьми, и в качестве шаубенахта, подчиненного господину генерал-адмиралу Апраксину, привел их к последнему, где каждая поплатилась от двадцати до тридцати рублей».^[129] Короче говоря, от самодержавия до самодурства – один шаг.

«Государь не токмо, что сам страстную охоту к водяному плаванию имел, – пишет в «Достопамятных повествованиях и речах Петра Великого» Андрей Нартов, – но желал также приучить и фамилию свою. Сего ради в 1708 году прибывших из Москвы в Шлиссельбург Цариц и Царевен встретил на буерах, на которых оттуда в новую свою столицу и приплыл. И когда Адмирал Апраксин верстах в четырех от Петербурга на яхте с пушечною пальбою их принял, то Петр Великий в присутствии их ему говорил: “Я приучаю семейство мое к воде, чтоб не боялись впредь моря, и чтоб понравилось им положение Петербурга, который окружен водами. Кто хочет жить со мною, тот должен бывать часто на море”».

1713 год завершил перелом в войне, начало которому было положено у Полтавы. В январе 1714 года русская армия под командованием Петра настигла шведов в городе Фридрихштадте. Ради укрепления обороны фельдмаршал Стенбок затопил окружавшие город территории, разрушив плотины на местных каналах, но Петр смог составить эффективный план штурма, который союзники по достоинству не оценили и потому отказались участвовать в операции. 30 января, за три часа до рассвета, русские солдаты пошли на штурм по узкой плотине, находившейся в зоне вражеского обстрела. Захватив три укрепления, находившиеся на плотине, русские ворвались в город. Отступавших шведов била зашедшая с другой стороны драгунская конница. «И ежели бы от наступающей теплыни, от чего превеликая грязь стала, так что солдаты как мертвые устали и не могли далее идти, то б воистину того же дня близ половины корпуса [шведского] побиты были», – записал в походном журнале Петр. С этого момента у шведских солдат начинает вырабатываться условный рефлекс: «Увидел русских – беги прочь!».

Спустя полгода, 27 июля, русский флот одержал первую победу над шведами в сражении у мыса Гангут в Балтийском море. Сражение стало частью кампании по захвату Финляндии, служившей для шведов основным источником продовольствия. Петр рассчитывал, что голод поможет шведам смириться с неизбежным и признать себя побежденными. «Я от верных людей подлинно уведал, что ежели до Абова^[130] дойдем, то шведы принуждены будут с нами миру искать, ибо все их пропитание из Финляндии есть», – писал царь Апраксину. Любое военное предприятие, будь то штурм крепости или план кампании, Петр всегда тщательно продумывал. Случалось, что и ошибался (можно вспомнить хотя бы Прутский поход), но всегда работал над ошибками и не повторял их.

В конце июня 1714 года русский гребной флот, состоявший из девяноста девяти судов, подошел к восточному побережью полуострова Гангут для того, чтобы высадить пятнадцатитысячный десант, который должен был усилить русский гарнизон в городе Або. Командовал флотом генерал-адмирал Федор Апраксин. На пути у русских встал шведский флот из пятнадцати линейных кораблей, трех фрегатов, двух бомбардирских кораблей и девяти галер под командованием адмирала Густава Ваттранга. Формально численный перевес был на стороне русских, но надо учитывать, что один линейный корабль стоит дюжины галер, так что шведский флот был гораздо сильнее.

Петр приказал строить переволоку – деревянный настил для транспортировки кораблей по суше, через узкий перешеек полуострова. Ваттранг предсказуемо разделил свои силы, направив к северному побережью полуострова (месту предполагаемой переброски русских галер) десять своих кораблей. Этого и добивался Петр, собиравшийся громить шведов по частям. Заблокировав северный отряд шведов, русские разгромили его, пользуясь тем, что на море стоял штиль и основные силы шведов не могли прийти на выручку к своим товарищам. Все десять шведских кораблей были захвачены вместе с командовавшим отрядом адмиралом Нильсом Эреншёльдом. Главным трофеем стал восемнадцатипушечный фрегат «Элефант».^[131]

За гангутскую победу Петр был произведен из шаутбенахтов в вице-адмиралы. Стоит отметить, что Петр не повышал себя в звании просто так, ради самого повышения.

В сентябре 1714 года в Петербурге состоялись торжества по случаю Гангутской победы. Питер Генри Брюс, «офицер на службе Пруссии, России и Великобритании», пишет в своих мемуарах: «После того как двадцатого сентября прибыла часть нашего флота со шведскими судами и пленными, царь совершил триумфальный вход в Петербург, и когда он приблизился к Адмиралтейству и крепости, его приветствовали салютом из ста пятидесяти орудий. Шли вверх по реке в следующем порядке:

1. Три русские галеры.

2. Три шведские полугалеры.

3. Шесть шведских галер.

4. Шведские фрегаты, все со спущенными шведскими флагами.

5. Царь в своей галере как контр-адмирал.

6. Все остальные наши галеры.

Когда галеры подошли к триумфальной арке, возведенной к празднеству перед зданием Сената напротив крепости, то они салютовали из всех своих орудий, на что прогремел ответный залп пушек с крепости и Адмиралтейства; затем все сошли на берег… Когда царь вошел под триумфальную арку, вельможи, сенаторы и иностранные министры подошли поздравить его с победой. Триумфальная арка была роскошно украшена различными эмблематическими изображениями; среди них был русский орел, держащий слона, что намекало на шведский фрегат под названием «Элефант», и была надпись: «Aquila non capit Muscas» [орел не ловит мух]».^[132] Участники Гангутского сражения были награждены серебряными и золотыми медалями «За победу при Гангуте» с надписью «Прилежание и верность превосходит силно». Можно представить, как радовался Петр. После всех неудач с азовским флотом, после длительного периода морской обороны, когда сил хватало только для того, чтобы не подпускать вражеские корабли к Петербургу, русские моряки разгромили прославленных владык морей, да еще и с таким треском!

Питер Брюс приводит речь, с которой Петр обратился к сенаторам по поводу гангутской победы.

«Братья, есть ли среди вас человек, который бы двадцать лет назад предвидел, что будет строить со мной корабли здесь на Балтике и поселится в странах, завоеванных нашими трудами и храбростью? Предполагал дожить до времени, когда русская кровь даст столько храбрых победителей-солдат и матросов? Мечтал увидеть, как наши сыновья возвращаются домой из чужих стран образованными мужами? Историки говорят, что все науки были сосредоточены в Древней Греции. Изгнанные оттуда превратностями времен, они распространились в Италию и затем по всей Европе, но косность наших предков воспрепятствовала их проникновению далее Польши. Поляки и немцы прежде прозябали в таком же невежестве, в каком жили до сих пор мы, но неустанные заботы их правителей в конце концов открыли им глаза, и они овладели теми искусствами, науками и общественным устройством, какими прежде хвалилась Греция. Теперь наш черед, если вы всерьез поддержите мои начинания и добавите к своему повиновению добровольные познания. Я не вижу лучшего сравнения распространению наук, чем обращение крови в человеческом теле. И мой разум почти предвещает, что науки когда-нибудь покинут свое прибежище в Британии, Франции и Германии, придут и на столетия поселятся среди нас. А после, возможно, вернутся в свой исконный дом – Грецию. Тем временем я всей душой советую вам следовать латинскому речению Ora et Labora (“Молись и трудись”). И если мои слова убедили вас, может статься, что вы еще на вашем веку пристыдите другие просвещенные народы и вознесете славу русского имени на самую большую высоту».^[133]

Годом позже, 1 октября 1715 года, в Петербурге, на базе переведенных из Москвы старших классов Школы математических и навигацких наук, была учреждена Морская академия, также известная как Академия морской гвардии – шесть бригад-отделений по пятьдесят человек во главе с офицерами гвардейских полков, именовавшимися «командирами морской гвардии». Морская академия изначально готовила специалистов в области навигации, артиллерии, фортификации и кораблестроения, а с 1718 года также и картографов, геодезистов и топографов. С учреждением академии Россия окончательно превратилась в морскую державу. До славного сражения при Гренгаме оставалось немного…

К слову – о Правительствующем Сенате, высшем органе государственной власти и законодательства, учрежденном Петром еще в Москве 22 февраля 1711 года. В условиях российского самодержавия Сенат со временем превратился в надзорно-кассационный орган, а к концу XIX века стал практически декоративным, но изначально он задумывался Петром как структура, способная заниматься текущими делами правления во время постоянных отлучек царя. «Весьма примечательно, что этот великий государь, чья проницательность и политические принципы не имели себе равных, никогда не упускал из виду пустоту, которая существовала между неограниченной верховной властью российского монарха и властью Сената, и по этой причине он всегда выбирал лицо, способное руководить Сенатом, а в отсутствие государя и всей империей».^[134] «Понеже иного дела не имеете, точию одно правление, которое ежели неосмотрительно делать будете, то перед богом, а потом и здешнего суда не избежите», – выговаривал сенаторам царь в 1717 году из-за границы, поскольку самому ему «за такою дальностью и за сею тяжкою войною» усмотреть за государственными делами было невозможно. По существу, идея была правильной, ведь всегда лучше препоручать дела собранию, нежели одному человеку, который, чего доброго, вознамерится сам стать царем. В малой активности Сената не было ничего удивительного. Зная крутой нрав Петра, сенаторы больше всего были озабочены тем, чтобы не прогневить государя какой-нибудь оплошностью, а, как известно, никогда не ошибается только тот, кто ничего не делает. Да и подчиненные Сенату органы оставляли желать лучшего. Коллегии, приходившие на замену приказам с 1718 года, работали через пень-колоду. Четкое распределение ведомственных функций и единый регламент деятельности были хорошей задумкой, но все в конечном итоге определяется человеческим фактором, а с кадрами в петровскую эпоху вечно были проблемы.

Петр, желавший как можно скорее сделать Россию «подлинно европейской державою», придавал огромное значение правильному, то есть – европейскому, досугу. 25 ноября 1718 года вышел царский указ об ассамблеях – вольных собраниях благородных людей, которые делались не только для забавы, но и для дела. Посещение ассамблей было обязательно не только для дворян, но и для их жен. Надзирал за порядком на ассамблеях камергер Павел Иванович Ягужинский, которого Петр высоко ценил за честность и деловитость. Дело было поставлено на школьный манер: Ягужинский представлял списки отсутствующих без уважительных причин царю, который решал, как кто будет наказан.

Веселились не абы как, а по установленному Петром регламенту. Начинать следовало не ранее четырех или пяти часов пополудни, а заканчивать не позднее десяти, каждый мог приходить в котором часу ему удобно, гостю надлежало быть «мыту старательно, без пропускания оных мест, бриту тщательно, дабы нежностям дамским щетиною мерзкой урон не нанести, голодну наполовину и пьяну самую малость, а то и вовсе». «Зелье», то есть спиртное, разрешалось «пить вволю, понеже ноги держат». Веселье носило «добровольно-принудительный» характер. Раньше положенного из-за стола не выйти, а если объявлялись танцы, то уклониться от них не было возможности – двери заперты, и за присутствующими зорко наблюдает Ягужинский, а то и сам царь… Но ничего – привыкли, распробовали и пристрастились так крепко, что устраивали рауты да балы в дворянских собраниях вплоть до 1917 года.

Неизв. художник.

Портрет Шарлотты Кристины Брауншвейг-Вольфенбюттельской. XVIII век

Кристоф Бернхард Франке.

Портрет царевича Алексея Петровича, царевича России. ХVII век

Неизв. художник.

Портрет императора Петра II с оригинала И.П. Люддена. Ок. 1815

Пьетро Ротари.

Портрет Натальи Алексеевны России. ХVIII век

Глава седьмая
В глупом сыне и отец не волен

Маттеус Мериан.

Замок Эренберг, где скрывался царевич Алексей Петрович. 1679

«Великодушие его превосходило границы. Известно, что на жизнь его многие были заговоры злодеев, ханжей и суеверов. Одной из таковых злодейских шаек начальник, Кикин, комнатный его служитель, взялся застрелить спящего, и с сим проклятым намерением вошел к нему в спальню, вынул заряженный пулею пистолет, приложился и спустил курок, но оный осекся, злодей пришел в страх и вышел вон: однако же через несколько времени опять то же сделал; но и вторично не имел успеха в сем адском предприятии. Изверг сей почел это чудом, и такое почувствовал угрызение совести и раскаяние, что решился разбудить царя. Такая необыкновенная смелость привела Государя в изумление; он с поспешностью встал и спросил с торопливостью: “Что случилось?” Но Кикин стал на колени и начал говорить: “Бог послал меня сказать тебе, что промысл Его святой содержит тебя в отменном своем покровительстве, и что никакая сила вражья, ни внутренняя, ни внешняя, погубить тебя не может. Вот пистолет, которым два раза намеревался я застрелить тебя, и который два раза осекался; теперь Всемилостивейший Государь (продолжал он), жизнь моя находится в твоей власти: поступай со мной по своей воле”. Монарх спокойно выслушав, и ничего не ответствуя, прошел несколько раз по комнате, и потом к стоящему на коленях обратясь, сказал: “Послов ни секут, ни рубят; Бог тебя простит”».^[135]

* * *

Царевич Алексей Петрович Романов родился 18 февраля 1690 года. Примерно в это же время Петр начал охладевать к его матери, своей первой супруге Евдокии Федоровне. Рождение первенца Петр отметил фейерверком и на время забыл о нем. Воспитанием Алексея, если вообще какое-то воспитание имело место, занимались мать и бабка, вдовствующая царица Наталья Кирилловна.

Когда царевичу исполнилось шесть лет, Петр дал ему в наставники царского дьяка^[136] Никифора Кондратьевича Вяземского, происходившего из захудалого дворянского рода. Вяземскому предстояло научить царевича грамоте. Надо уточнить, что в понимании знати обучение грамоте заключалось не только в освоении азбуки, но также и в умении излагать свои мысли и чувства на бумаге. Эту нехитрую науку Алексей усвоил лучше своего венценосного отца – письма его складны, а некоторые так просто литературны. Вот, для примера, его письмо вице-канцлеру Священной Римской империи графу Шёнборну, написанное в ноябре 1716 года:

Господин граф и дражайший друг.

Я благополучно прибыл на место и нахожусь в полном довольствии. Премного благодарен за оказанные мне его Цесарским величеством милости и благодеяния. Прошу и впредь не обходить меня Вашими заботами. Я же во всяком случае постараюсь отблагодарить его и Вашу светлости.

Пересланные мне сто дукатов получил и с учетом обещанного напоминаю, что тот, кто их вручил, по приезде многое расскажет.

В ожидании скорейшего известия всегда готовый к услугам господину графу и моему наивернейшему другу

Алексиус.

(Письмо написано самим царевичем и ничьей редакции не подвергалось).

По каким-то причинам, о которых достоверно ничего не известно, Алексей относился к своему первому учителю неприязненно и уже во взрослом возрасте избивал его палкой и даже грозился убить. (Так, во всяком случае, показывал на дознании 1717 года сам Вяземский).

Будучи недовольным собственным образованием, Петр хотел для сына и единственного наследника^[137] лучшей доли. Алексею предстояло учиться за границей. Разумеется, Петр рассчитывал убить одним выстрелом двух зайцев: дать сыну хорошее образование и, заодно, познакомить его с европейской жизнью. Местом учебы был избран Дрезден, куда царевич должен был отправиться по достижении двенадцатилетнего возраста. Однако начавшаяся Северная война вынудила Петра изменить свои планы – успешные действия шведов грозили отрезать Россию от Западной Европы, да и возможность пленения наследника престола нельзя было сбрасывать со счетов. Под руку подвернулся барон Генрих фон Гюйссен, изучавший право в нескольких европейских университетах. В 1702 году его пригласили в Россию, выражаясь по-современному, для формирования позитивного имиджа Российского государства в европейских средствах массовой информации, а заодно определили в учителя к царевичу. Петр хотел сделать Гюйссена наставником, то есть главным воспитателем царевича, но барон отказался от столь высокой чести и заявил, что готов быть ассистентом князя Меншикова, который и стал наставником Алексея. Почему Гюйссен не захотел примерить на себя роль наставника? Педагогический опыт у него имелся – будучи гофмейстером^[138] у первого министра Пруссии барона Эбергарда фон Данкельмана, Гюйссен занимался воспитанием сыновей своего патрона. Дело в том, что должность наставника была слишком обременительной, особенно для иностранца, плохо знакомого с российскими реалиями. Наставник ведал не только учебным процессом, но и всем бытом царевича, вел его финансовые дела, следил за поведением, отбирал людей, с которым воспитаннику разрешалось общаться и т. п. Но главная опасность заключалась в том, что наставник нес личную ответственность перед грозным царем, человеком весьма крутого нрава, который хорошо владел не только плотницким топором, но и орудием палача.

С середины 1703 и до начала 1705 года Гюйссен занимался обучением царевича по собственноручно составленному плану, который предусматривал совершенствование в родном языке, изучение французского, а также арифметики, геометрии, географии, истории и азов управления государством. Приобщали царевича и к военному делу. Еще до появления Гюйссена он участвовал в качестве солдата бомбардирской роты в штурме Ниеншанца, а в 1704 году вместе с бароном провел некоторое время под Нарвой.

В 1705 году Гюйссен отбыл за границу. Поручений у него было несколько, но интересным для нас является только одно – подбор невесты наследнику русского престола. Петр не собирался женить сына на какой-нибудь родовитой боярской дочери. Во-первых, он не выносил «боярщины» и ее закоснелых традиций, а во-вторых, намеревался установить родственные отношения с правящими европейскими домами.

«Товар хорош, да жаль купец неказист», – говорят в народе. В целом Алексей был стоящим женихом: наследник престола, не крив и не хром, лицом бел, речами складен, только вот авторитет России на тот момент был невысок, и матримональные ожидания приходилось соразмерять с этим обстоятельством. Поиски подходящей кандидатуры растянулись на два года, пока вниманию Петра не была предложена принцесса Бланкенбургская Шарлотта Кристина София, третья дочь герцога Людвига Рудольфа Брауншвейг-Вольфенбюттельского и его супруги Кристины Луизы Эттингенской.

Современному читателю все эти фамилии ни о чем не говорят, так что придется дать пояснения. Графство Бланкенбург было частью герцогства Брауншвейг-Вольфенбюттельского, находившегося в юго-восточной части нынешней германской федеральной земли Нижняя Саксония. Род Эттингенов владел баварским городом Эттинген-ин-Байерн и окрестными землями. Проще говоря, больших земельных приобретений даже в самой радужной перспективе этот брак не сулил, но зато Брауншвейг-Вольфенбюттельский дом являлся ветвью второй династии Вельфов, берущей свое начало от середины XI века, а старшая сестра Шарлотты Елизавета была замужем за императором Священной Римской империи Карлом VI. С шести лет Шарлотта воспитывалась при дворе дорогого союзника Фридриха Августа, жена которого Кристиана Эбергардина Бранденбург-Байрейтская приходилась ей дальней родственницей. Можно ли было желать для сына лучшей супруги? Желать-то можно, но заполучить – сложно.

Следует отметить, что Шарлотта не была красавицей. В Саратовском государственном художественном музее имени Радищева хранится ее портрет работы неизвестного художника, написанный, как принято считать, незадолго до свадьбы. Художник, конечно же, старался изо всех сил добавить Шарлотте привлекательности, но полностью отступить от натуры он не мог. Современники писали, что Шарлотта отличалась сильной худобой, что по тем временам считалось несимпатичным, да вдобавок лицо ее было изрыто оспинами. Но, так или иначе, в 1707 году дело сладили, и тринадцатилетняя принцесса стала невестой семнадцатилетнего принца.

С отъездом Гюйссена обучение Алексея прервалось или, если говорить точнее, перешло в практическую плоскость – с 1707 года Петр начал давать сыну несложные поручения, первым из которых стала командировка в Смоленск для заготовки провианта с фуражом и набора рекрутов. Следующим поручением была подготовка Москвы к вероятной шведской осаде. Разумеется, царевич получил от отца четкие инструкции:

1. Фортецию Московскую надлежит, где не сомкнута, сомкнуть, буде не успеют совсем, хотя бруствером и палисадами; понеже сие время опаснейшее от всего года.

2. Гарнизон исправить, тако ж и конных, понеже настоящее время сего зело требует.

3. Всем здешним жителям сказать, чтоб в нужной случай готовы были все и с людьми, как уже Указ дан под казнию.

4. Надлежит три дня в неделе съезжаться, хотя и нужных дел нет, в Канцелярию^[139] вверх, и все дела, которые определяет, подписывать своими руками.

5. Зело б изрядно, чтоб, кроме гарнизона несколько полков пехотных сделать и обучать для всякого нужного дела, также и недорослей, и которые приготовя, сыскать человек триста или пятьсот, и обучать оных для того, чтоб из оных впредь выбирать в офицеры.

На подлинном подписано рукою Царя: «По сему чинить конечно неотложно.

Руководство царевича было лишь номинальным, поскольку он не был сведущ ни в фортификационных, ни в иных делах, которыми реально руководили другие люди. Алексей получал отцовские приказания, передавал их по инстанциям и докладывал об исполнении. Точно такой же «синекурой» оказалось руководство подавлением Булавинского бунта. Петр просто сталкивал сына с различными сторонами деятельности правителя – пускай смотрит да набирается опыта.

С 1708 года возобновилась учеба. «Сын твой начал учиться немецкого языка чтением истории, – докладывал царю 14 января Никифор Вяземский, – писать и атласа росказанием, в котором владении знаменитые есть города и реки, и больше твердил в склонениях, которого рода и падежа. И учитель говорит: недели две будет твердить одного немецкого языка, чтоб склонениям в твердость было, и потом будет учить французского языка и арифметики. В канцелярию в положенные три дни в неделю ездит и по пунктам городовое и прочие дела управляет; а учение бывает по все дни». В марте месяце Вяземский доносит: «Сын твой, государь, во учении и цифири четыре части имеет в твердости и в сем еще обретается по вся дни». Позвольте… восемнадцатилетний юноша, по меркам того времени уже не юноша, а муж, изучает четыре арифметических действия? Напрашиваются два вопроса. Первый: чему, кроме грамоты, царевича учили раньше? Второй: как он заготавливал провизию и набирал рекрутов в Смоленске, не умея складывать-вычитать и делить-умножать?

«Утвердившись» в четырех частях цифири, царевич приступил к изучению фортификации. Занятиям и исполнению отцовских поручений часто мешали многочисленные болезни. Четкого представления о состоянии здоровья Алексея по имеющимся данным составить невозможно, но в переписке царевича неоднократно встречаются упоминания о пребывании в болезненном состоянии. Нельзя исключить и того, что большинство болезней были притворными – ими Алексей маскировал свою нерадивость.

Нерадивость – вот самое точное слово для характеристики царевича. Все, что он ни делал, делалось спустя рукава, абы как. И учился он точно так же, мог похвастаться лишь умением складно выражать свои мысли, да хорошим знанием немецкого языка. «Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу», – говорил о себе царевич.

Усердствовал Алексей лишь в «питии во здравие». Впоследствии царевич станет обвинять Меншикова в том, что его плохо учили и приучили к пьянству. Отношения с Меншиковым сложились плохие – тот резал правду-матку в глаза, а Алексей воспринимал это как неуважение к своей особе. Между наставником и воспитанником нередко вспыхивали споры в ключе: «Да кто ты такой? – Я старше тебя и отцом твоим к тебе приставлен!».

«Я зело недоволен, – пишет Петр Алексею в ноябре 1708 года, – присылкою в наш полк рекрутов, которыя и в другия полки не годятца, из чего вижу, что ты ныне болше за бездельем ходиш, нежели дела под сей так нужной час смотриш». Речь шла о пополнении Преображенского полка, которым командовал Петр. «А что ты Государь изволишь писать, что присланные триста рекрутов не все годятся, и что я не с прилежанием врученные мне дела делаю, и о сем некто тебе Государю на меня солгал, в чем я имею великую печаль, – отвечает отцу царевич. – И истинно Государь, сколко силы моея есть и ума, врученные мне дела с прилежанием делаю. А рекруты в то время лутче не мог вскоре найтить; а ты изволил писать чтоб прислать их вскоре». Оправдываться Алексей умел, этого у него не отнять. Заодно он обратился за помощью к Екатерине, имевшей большое влияние на Петра. «Пишешь, что рекрутов в то число добрых не было и для того таких послал; и когда б о том ты так отписал тогда, то б я сердит на тебя не был», – написал Петр, и на этом инцидент был исчерпан, однако же соответствующие выводы были сделаны.

Копившееся недовольство Петра нашло выражение в его пространном письме, которое было вручено Алексею в октябре 1715 года. Но не будем пока забегать вперед, запомним лишь то, что у Петра были причины для недовольства наследником. Пока еще наследником…

В 1709 году Алексей отправился в Дрезден, где углублял свои познания в немецком и французском языках, геометрии и фортификации. Весной 1710 года он познакомился со своей невестой, 14 октября следующего года в Торгау состоялась свадьба, на которой присутствовали Петр и цвет российской знати. По свидетельству современников и сведениям из переписки обе стороны относились к предстоящему браку крайне сдержанно, но, как говорится, предопределенное неизбежно, а взаимная приязнь играет в династических браках крайне незначительную роль. Примечательно, что Петр не дал молодоженам насладиться прелестями медового месяца (если они вообще собирались наслаждаться) – спустя четыре дня после свадьбы он отправил Алексея в Торунь для подготовки к очередной кампании против шведов. Шарлотта не поехала вместе с мужем, вроде как она просила несколько дней для подготовки к отъезду, а Алексей не хотел задерживаться. Но, спустя полтора месяца, Шарлотта все же приехала в Торунь, где, по ее собственному признанию, «жила, не совсем приятно» в полуспартанских условиях католического монастыря. Когда Алексей отправился в Померанию, где должны были начаться боевые действия, его супруга осталась в Элбинге,^[140] где у нее то ли случилась интрижка с одним из придворных, то ли ее безосновательно обвинили в неверности. В общем, начало семейной жизни вышло каким-то безрадостным, и продолжение было под стать началу. Довольно скоро Шарлотта начала жаловаться матери на то, что супруг не проявляет к ней расположения и уважения, а Алексей называл жену «чертовкой» и говорил, что ее ему «навязали».

В июле 1714 года Шарлотта родила дочь Наталью. Алексей в это время находился в Карлсбаде, где поправлял водами свое слабое здоровье. В Петербург он вернулся под Рождество и вскоре завел любовницу. Дело, что называется, житейское, но Шарлотта была оскорблена не столько фактом наличия у мужа любовницы, сколько ее статусом: наследник российского престола, женатый на представительнице благороднейшего европейского семейства, приблизил к себе крепостную девку Ефросинью Федорову, принадлежавшую Никифору Вяземскому. «Если б царевич в прижитии себе наследника не видел опоры своей безопасности, то оба супруга пребыли бы навсегда незримыми друг для друга. Дом свой царевич запустил до того, что супруга его в своем спальном покое не была защищена от сырости и когда царь, бывало, строго выговаривал ему за это, то цесаревна должна была выслушивать всевозможные угрозы от своего супруга: он попрекал ей тем, что она клевещет или ябедничает на него царю, а между тем эта разумная принцесса переносила свое несчастное положение с великою твердостию и никому не поверяла своих жалоб и слез, кроме стен и своей подруги, принцессы Ост-Фрисландской».^[141]

12 октября 1715 года Шарлотта родила сына Петра, будущего императора Петра II, а десятью днями позже скончалась от «поимевшейся кратковременной болезни».

27 октября, в день похорон Шарлотты, Петр вручил сыну свое «Объявление», носившее характер ультиматума. Это послание разительно отличается от прочих писем Петра пространностью и экспансивностью. «Я не научаю, – пишет Петр, – чтоб охоч был воевать без законной причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона… К тому же, не имея охоты, ни в чем обучаешься и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можеши и как доброму доброе воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон! Ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может… Думаешь ли, что многие не ходят сами на войну, а дела правятся?.. Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе разсуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощию Вышнего насаждение и уже некоторое возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь, все, что Бог дал, бросил)! Еще же и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому ж сколько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет… Что все я с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный».

На следующий день после погребения Шарлотты Екатерина родила Петру сына, названного в честь отца. Таким образом, в России за короткий срок появилось целых два кандидата в наследники престола – Петр Алексеевич и Петр Петрович. Выражаясь биржевым языком, акции Алексея резко упали в цене, и царевичу следовало учитывать это обстоятельство, но если Петр в любой ситуации старался искать наилучшее решение, то Алексей поступал с точностью до наоборот (да и вообще яблочко упало очень далеко от яблони). 31 октября Алексей пишет отцу: «Буде изволишь за мою непотребность меня наследия лишить короны Российской, буди по воле вашей… Детей моих вручаю в волю вашу, себе же прошу до смерти пропитания».

Как мог расценить подобный ответ Петр? С раздражением и недоверием. Раздражение было вызвано тем, что сын не захотел меняться в лучшую сторону согласно отцовским наставлениям, а недоверие – поспешным отказом от царствования. В представлении Петра престол был вышей ценностью, сокровенным даром, которым Бог наградил дом Романовых, и столь легко отказаться от этого дара было невозможно. Алексей явно кривил душой, а суть его письма можно было передать тремя словами: «Оставь меня в покое».

«Понеже за своею болезнию доселе не мог резолюцию дать, ныне же на оное ответствую, – пишет Петр 19 января 1716 года, – письмо твое на первое письмо мое я вычел, в котором только о наследстве воспоминаешь и кладешь на волю мою то, что всегда и без того у меня. А для чего того не изъявил ответу, как в моем письме? Ибо там о вольной негодности и неохоте к делу написано много более, нежели о слабости телесной, которую ты только одну воспоминаешь. Также что я за то сколько лет недоволен тобою, то все тут пренебреженно и не упомянуто, хотя и жестоко написано. Того ради рассуждаю, что не зело смотришь на отцово прещение. Что подвигло меня сие остатнее писать: ибо когда ныне не боишься, то как по мне станешь завет хранить?! Что же приносишь клятву, тому верить не возможно для вышеписанного жестокосердия… К тому ж, чем воздаешь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалех и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и конечно по мне разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю».

«Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения», – ответил царевич.

Если кто-то подумал, что на этом дело закончилось, то сильно ошибся – все только начиналось. Петр хорошо знал характер своего сына, любившего проводить время в развлечениях, сопровождавшихся неумеренными возлияниями. В компании, собравшейся вокруг царевича, выделялся Александр Васильевич Кикин, начинавший службу в денщиках у Петра и доросший до начальника (первого) Петербургского адмиралтейства.^[142] Вражда с Меншиковым привела Кикина в окружение Алексея, который открыто демонстрировал неприязнь к всемогущему фавориту Петра. Дальновидную предусмотрительность тоже нельзя было сбрасывать со счетов – Кикин явно стремился войти в доверие к будущему царю, рассчитывая стать при Алексее тем же, кем Меншиков был при Петре. Считается, что именно Кикин подсказал Алексею идею с принятием монашества, сопровождая подсказку словами: «Вить-де клобук не прибит к голове гвоздем, можно-де его и снять».

«Это молодому человеку не легко, – предупредил сына Петр, – одумайся, не спеша; потом пиши ко мне, что хочешь делать; а лучше бы взяться за прямую дорогу, нежели в чернцы. Подожду еще полгода».

26 августа 1716 года находившийся в Копенгагене в рамках своего второго заграничного вояжа Петр потребовал от Алексея определиться окончательно – или приезжай ко мне, станем вместе бить шведов, или назови выбранный тобою монастырь и дату пострижения. Вызов в Копенгаген пришелся как нельзя кстати, потому что Алексей замыслил бежать к своему свояку императору Карлу VI. Но так вот запросто с места не сорвешься – у отца всюду глаза да уши, до ближайшей почтовой станции доехать не дадут, не то чтоб до границы, а тут такая оказия. Взяв с собой Ефросинью, ее брата Ивана Федорова и троих слуг, царевич 26 сентября отбыл из Петербурга и в конце ноября прибыл в Вену, куда предварительно ездил договариваться Кикин.

Вообще-то Кикин советовал Алексею искать убежища во Франции, враждебной России стране, но царевич предпочел сделать ставку на родственные связи, а не на политические расклады. Связи были крайне призрачными, что называется «седьмая вода на киселе», но Алексей на них полагался и надеялся досидеть под крылышком свояка до кончины отца, которому на тот момент шел сорок пятый год. Позицию свою он описывал следующим образом: «Император должен спасти мою жизнь, обеспечить мои и детей моих права на престол. Отец хочет лишить меня и жизни, и короны. Я ни в чем пред ним не виноват, я ничего не сделал моему отцу. Согласен, что я слабый человек, но так воспитал меня Меншиков. Здоровье мое с намерением расстроили пьянством. Теперь говорит мой отец, что я не гожусь ни для войны, ни для правления; у меня, однако ж, довольно ума, чтоб царствовать. Бог дает царства и назначает наследников престола, но меня хотят постричь и заключить в монастырь, чтобы лишить прав и жизни. Я не хочу в монастырь. Император должен спасти меня».

Карл укрыл свалившегося как снег на голову «родственника» в уединенном тирольском замке Эренберг и стал ждать дальнейшего развития событий. Никаких политических выгод из этой истории император извлечь не надеялся, но выдача свояка его грозному отцу подмочила бы его репутацию. Другое дело – дождаться удобного момента и помирить отца с сыном таким образом, чтобы оба остались довольны.

Агенты Петра довольно скоро установили местонахождение царевича (настойчивость и деньги способны преодолевать любые преграды). Когда русский посланник в Вене Авраам Веселовский сказал императору во время аудиенции, что Алексей находится в Эренберге, царевича срочно переправили от греха подальше в Неаполь, входивший в то время в состав Священной Римской империи. Но гвардии капитан Александр Румянцев, которому было поручено доставить беглеца к отцу, сумел проследить за переездом.

Поняв, что договориться с Карлом будет сложно, Петр отправил за сыном тайного советника Петра Андреевича Толстого, одного из самых ловких своих приближенных (того самого, что был российским посланником в Константинополе). В помощники Толстому был определен Румянцев. В инструкции, полученной послами от Петра, говорилось: «Ехать им в Вену и на приватной аудиенции объявить цесарю, что мы подлинно чрез капитана Румянцева известились, что сын наш Алексей принят под протекцию цесарскую и отослан тайно в тирольский замок Эренберк, и отослан из того замка наскоро, за крепким караулом, в город Неаполь, где содержится за караулом же в крепости, чему капитан Румянцев самовидец… И ежели в том он, цесарь, упорно стоять будет, что он не ведает, где он, то объявить, что мы из того уже самую его неприязнь к себе и некоторую противную интенцию видим и против того свои меры брать принуждены будем».

В случае проявления Карлом упорства Петр приказывал «протестовать нашим именем и объявлять, что мы сие примем за явный разрыв и показанное нам неприятство и насилие и будем пред всем светом в том на него, цесаря, чинить жалобы и искать будем неслыханную и несносную нам и чести нашей учиненную обиду отмстить». Проще говоря, царь пригрозил цесарю вторжением (русское войско стояло относительно недалеко – в Померании).

Можно представить гнев Петра. Наследник российского престола бежит в Вену, выставляя своего отца на посмешище и демонстрируя всей Европе разлад в доме Романовых! Кто его науськал? Кто ему помог? Это же явный заговор и непонятно, где скрыты его корни…

Толстой привез в Неаполь письмо для Алексея. «Мой сын! – писал Петр. – Понеже всем есть известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но наконец обольсти и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил.

Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине».

Алексей хорошо знал характер своего отца и потому не поверил его обещаниям. Карл VI, которого вся эта история начала утомлять, предпочел «умыть руки», предоставив принятие решения Алексею: если царевич по своей воле решит ехать в Россию, то скатертью ему дорога. Однако ж силой он выдворять своего гостя не собирался.

Но разве мог недалекий Алексей переиграть такого хитреца, как граф Толстой, прошедший многолетнюю закалку при османском дворе?

Петр Андреевич пообещал Ефросинье Федоровой, имевшей большое влияние на Алексея, что если она уговорит царевича вернуться к отцу, то он (Толстой) выдаст ее замуж за своего младшего сына и даст им тысячу крестьянских дворов. Ефросинья надеялась со временем стать царицей, но Петр Андреевич смог убедить ее, что Петр подобного мезальянса никогда не допустит. Лови, девка, синицу, которая летит тебе в руки, и не зарься на летящего в небе журавля – как-то так. Таков был первый ход шахматной партии, разыгрываемой Толстым.

Вторым ходом стал подкуп секретаря вице-канцлера императорского двора графа Шёнборна, которому Карл поручил заботы о незваном госте. За сто шестьдесят золотых секретарь «по секрету» сообщил Алексею, что император согласился выдать его отцу. Посыл был таким: соглашайся своей волей, пока есть возможность.

Третьим ходом стало ложное сообщение о том, что русское войско, расквартированное на зимних квартирах в Силезии, готово выступить для захвата царевича и что со дня на день в Неаполь явится Петр.

Расчет оправдался – Алексей согласился вернуться и 14 октября 1717 года отбыл из Неаполя. «Что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже сюда поехал… меня зело обрадовало, – писал 22 ноября Толстому Петр. – Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нем, и в том весьма ему позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах или хотя в Курляндии у племянницы^[143] в доме. А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сумневается, что ему не позволят, и в том может рассудить: когда я ему так великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне не позволить? О чем и напред сего писал… и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет в своих деревнях, в чем накрепко моим словом обнадежьте его».

«Накрепко обнадежьте» – как бы не так!

Можно ли осуждать Петра за обман сына? С человеческой точки зрения – можно, однозначно можно, а вот с государственной – нельзя. Внезапно возникла проблема, угрожавшая репутации правящего дома и всей империи в целом (да вдобавок во время войны!), и Петр пытался решить ее, используя все доступные методы, и решил, надо сказать, весьма изящно. «В глупом сыне и отец не волен», – говорят в народе. Не волен, только ответственность за него несет и как отец, и как государь. Стоит добавить, что из Неаполя Алексей при посредничестве некоего французского офицера по фамилии Дюре установил связь с Георгом Генрихом фон Гёрцем, бывшим на тот момент правой рукой шведского короля. Гёрц пообещал предоставить Алексею армию для возведения его на российский престол, но это послание уже не застало царевича в Неаполе. Но дело не в том, что не застало, а в том, что ради собственной выгоды Алексей был готов пойти на прямую измену и учинение смуты в своем отечестве.

«Вечером одиннадцатого числа [января] его высочество прибыл в Москву в сопровождении г-на Толстого и имел долгий разговор с его величеством! – писал в одном из своих донесений Высоким штатам^[144] голландский резидент барон Яков де Би. – На другой день, двенадцатого, рано утром собран был большой совет. Тринадцатого приказано было гвардии, Преображенскому и Семеновскому полкам, а также двум гренадерским ротам быть наготове с боевыми патронами и заряженными ружьями. Четырнадцатого, с восходом солнца, войска эти двинулись и были расставлены кругом дворца, заняв все входы и выходы его. Всем министрам и боярам послано было повеление собраться в большой зале дворца, а духовенству – в большой церкви. Приказания эти были в точности соблюдены. Тогда ударили в большой колокол, и в это время царевич, который перед тем накануне был перевезен в одно место, лежащее в семи верстах от Москвы, совершил свой въезд в город, но без шпаги. Взойдя в большую залу дворца, где находился царь, окруженный всеми своими сановниками, царевич вручил ему бумагу и пал на колени перед ним, Царь передал эту бумагу вице-канцлеру барону Шафирову и, подняв несчастного сына своего, распростертого у его ног, спросил его, что имеет он сказать. Царевич отвечал, что он умоляет о прощении и о даровании ему жизни. На это царь возразил ему: “Я тебе дарую то, о чем ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью”. Царевич изъявил свое согласие. После того царь сказал: “Зачем не внял ты прежде моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?” При этом вопросе царевич приблизился к царю и говорил ему что-то на ухо. Тогда они оба удалились в смежную залу, и полагают, что там царевич назвал своих сообщников. Это мнение тем более подтверждается, что в тот же день было отправлено три гонца в различные места. Когда его величество и царевич возвратились в большую залу, то сей последний подписал акт, в котором объявляет, что, чувствуя себя неспособным царствовать, он отрекается от своих прав на наследство престола. После подписания акта были громогласно прочитаны причины, вынудившие царя отрешить сына своего от наследования престолом. По окончании чтения все присутствующие отправились в большую церковь, где его величество в длинной речи изложил преступное поведение и ослушание своего сына. Вслед за тем его величество возвратился во дворец, где был обеденный стол, за которым присутствовал и царевич».

«Лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и преступления, наследства по нас престола нашего Всероссийскаго, хотя б ни единой персоны нашей фамилии по нас не осталось, – говорилось в манифесте от 3 февраля 1718 года. – И определяем и объявляем по нас помянутаго престола наследником другого сына нашего, Петра хотя еще и малолетна суща: ибо иного возрастнаго наследника не имеем… Всех же тех, кто сему нашему изволению в которое нибудь время противны будут и сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспомогать станут и дерзнут, изменниками нам и отечеству объявляем».

Почему Петр не приказал сразу же посадить сына под арест? Ответ прост: царь не хотел раньше времени пугать сообщников царевича, которые настраивали его против отца и помогли ему бежать. Петр был уверен в том, что у него под носом вызрел разветвленный заговор, и потому приказал учинить розыск, то есть следствие, под своим началом. «Майн фринт, – пишет Петр Меншикову сразу же после вышеупомянутого обеда. – При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его [слуга царевича] Иван Афанасьев, того ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».

Насколько можно судить на основании имеющихся свидетельств, в первую очередь писем Алексея, его отъезд за границу был бегством, попыткой спастись от пострига, который он сам на свою голову и накликал. Но Петр исходил из худшего и хотел найти корни заговора (можно с уверенностью предположить, что царю было известно о попытке царевича заручиться шведской помощью).

Основной розыск проводился в Москве. В феврале и начале марта было арестовано около пятидесяти человек, среди которых были такие высокопоставленные лица, как князь Василий Владимирович Долгорукий, Петр Матвеевич Апраксин, сенатор Михаил Михайлович Самарин, впоследствии освобожденный и подписавший смертный приговор Алексею… Да, были и освобожденные, то есть розыск велся не огульно, а с разбором. Так, например, Петра Апраксина обвинили в том, что он одолжил Алексею перед отъездом три тысячи рублей, но Петр Матвеевич сумел убедить царя в том, что не знал об истинных намерениях царевича.

Главными сообщниками Алексея были признаны Александр Кикин, камердинер царевича Иван Большой Афанасьев, знавший о предстоящем бегстве, князь Василий Долгоруков, дворецкий царевича Федор Эверлаков и сводная сестра Петра, царевна Мария Алексеевна, вся вина которой заключалась в поддержании связи с матерью царевича Евдокией Федоровной.^[145]

Особо нужно сказать о князе Василии Владимировиче Долгорукове, кавалере ордена Андрея Первозванного, который пользовался безграничным доверием Петра, но в то же время был убежденным противником его реформ. В 1713 году при взятии Штетина Долгоруков якобы сказал царевичу: «Кабы-де не государев жестокой нрав, да не царица, нам бы-де жить нельзя, я бы-де в Штетине первой изменил». Вполне возможно, что так оно и было – опытный царедворец хотел заручиться расположением своего будущего государя, но известно, что против Долгорукова Алексея настраивал Кикин и что именно по его наущению князь был «подведен под монастырь». Кикин убедил царевича в том, что отцовский вызов в Копенгаген инициирован Долгоруковым «чтоб тебя при себе держать неотступно и с собою возить всюды, чтоб ты от волокиты умер, понеже-де ты труда не понесешь». В октябре 1716 года Алексей написал в Либаве два письма – Долгорукову и своему камердинеру Ивану Афанасьеву, которые, словно по рассеянности, вложил в конверт, адресованный Меншикову. Афанасьеву царевич написал, что по приезде в Ригу он вдруг решил бежать из России. Такое письмо обеляло Афанасьева, служило подтверждением того, что он не мог ничего знать о побеге. Письмо Долгорукову, напротив, было компрометирующим: «Князь Василей Володимеровичю. Благодарствую за все ваша ко мне благодеяния, за что при моем случае должен отслужить вам». Пострадал Долгоруков крупно – был лишен всех чинов, наград, поместий и сослан в Соликамск.

Надо понимать, что, с одной стороны, Петру хотелось извести мнимый заговор под корень, но с другой, не хотелось создавать перед Европой впечатления, будто заразой поражена вся правящая верхушка, поскольку это сильно подрывало его личный авторитет. Поэтому далеко не все, чьи имена всплывали во время розыска, были привлечены к ответу. Критерием служила степень доверия царя.

Розыск длился недолго – до середины марта. Вот отрывок из донесения резидента императора Священной Римской империи Отто Антона Плейера от 18 апреля 1718 года (впечатлительным особам лучше пропустить этот фрагмент):

«За два дня до отъезда моего в С.-Петербург происходили в Москве казни: майор Степан Глебов, пытанный страшно, кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, трое суток привязанный к столбу на доске с деревянными гвоздями, и при всем том ни в чем не сознавшийся, пятнадцатого марта посажен на кол часу в третьем перед вечером и на другой день рано утром кончил жизнь. В понедельник семнадцатого марта колесован архиерей Ростовский, заведовавший Суздальским монастырем, где находилась бывшая царица; после казни, он обезглавлен, тело сожжено, а голова взоткнута на кол.

Александр Кикин, прежний любимец Царя, также колесован; мучения его были медленны, с промежутками, для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день Царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе: он умолял пощадить его и дозволить постричься в монастыре. По приказанию Царя, его обезглавили и голову взоткнули на кол.

Третьим лицом был прежний духовник царицы [Федор Пустынный], сводничавший ее с Глебовым: он также колесован, голова взоткнута на кол, тело сожжено.

Четвертым был простой писарь [Федор Журавский],^[146] который торжественно в церкви укорял Царя в лишении царевича престола и подал записку: он был колесован; на колесе сказал, что хочет открыть Царю нечто важное; снят был с колеса и привезен к Царю в Преображенское; не мог однако же от слабости сказать ни слова, и поручен был на излечение хирургам; но как слабость увеличилась, то голова его была отрублена и взоткнута на кол; а тело положено на колесо. При всем том думают, что он тайно открыл Царю, кто его подговорил и от чего обнаружил такую ревность к царевичу.

Кроме того, иные наказаны кнутом, другие батогами всенародно, и с обрезанными носами сосланы в Сибирь. Знатная дама из фамилии Троекуровых бита кнутом; другая, из фамилии Головиных, батогами. По окончании экзекуции, княгиня, несколько лет бывшая в большой силе при дворе, супруга князя Голицына, родная дочь старого князя и шацмейстера Прозоровского, привезена была в Преображенское: там на пыточном дворе, в кругу сотни солдат, положена на землю с обнаженной спиною и очень больно высечена батогами; после того отправлена к мужу, который отослал ее в дом отца.

В городе на большой площади перед дворцом, где происходила экзекуция, поставлен четырехугольный столп из белого камня, вышиной около шести локтей, с железными спицами по сторонам, на которых взоткнуты головы казненных; на вершине столпа находился четырехугольный камень, в локоть вышиною; на нем положены были трупы казненных, между которыми виднелся труп Глебова, как бы сидящий в кругу других».

Упомянутый в донесении майор Степан Глебов был любовником Евдокии Лопухиной, жившей в Суздальском Покровском монастыре. Роман начался в 1710 году, когда Глебов прибыл в Суздаль для проведения рекрутского набора, и закончился в 1711 году по отбытии Глебова домой. Есть мнение, будто любовники были знакомы с детства (оно основано на соседстве Глебовых и Лопухиных).

3 февраля 1718 года Петр отправил в Суздаль для розыска капитана-поручика Скорнякова-Писарева со следующим повелением: «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях бывшей жены моей и ея фаворитов осмотреть письма, и ежели найдутся подозрительныя, по тем письмам, у кого их вынул, взять за арест и привести с собою купно с письмами, оставя караул у ворот».

В ходе дознания выяснилось, что на Евдокию, ставшую после пострига Еленой, оказывал сильное влияние епископ Ростовский и Ярославский Досифей, который изрекал весьма крамольные пророчества. Певчий царевны Марии Алексеевны Федор Журавский показал под пытками, что «Епископ Досифей приезжал к царевне Марии не по одно время и сказывал, что видел многие видения. Государь скоро умрет и будет смущение; сказывал времена; а как они проходили и удивленная царевна с сожалением спрашивала, для чего не сделалось, Досифей сказывал другие времена; также предвещал, что государь возьмет бывшую царицу и будут у них два детища, чего царевна желала». Якобы из-за этих пророчеств Евдокия-Елена и скинула с себя обет, поскольку надеялась на возвращение к мужу. Выяснилось, что Досифей во время служб называл Евдокию «царицею Евдокиею», а не «старицею Еленой». Кроме того, имя «царицы Евдокии Федоровны» значилось в найденных в монастыре поминальниках,^[147] а вот имени царицы Екатерины Алексеевны в них не было – это уже считалось государственной изменой.

Глебов показал следующее: «Как я был в Суздале у набора солдатского, тому лет с восемь или с девять, в то время привел меня в келью к бывшей царице, старице Елене, духовник ее Федор Пустынный и подарков к ней чрез оного духовника прислал я два меха песцовых, да пару соболей, косяк байберека немецкого и от пищей посылал. И сшелся с нею в любовь чрез старицу Каптелину, и жил с нею блудно. И после того, тому года с два, приезжал я к ней и видел ее. А она в тех временах ходила в мирском платье. И я к ней письма посылал о здоровье, и она ко мне присылала ж». Эти показания были подтверждены Евдокией-Еленой. После очной ставки с Глебовым она написала: «Февраля, в двадцать первый день, я, бывшая царица, старица Елена, привожена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что я с ним блудно жила в то время, как он был у рекрутского набора, и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена». Досифей сообщил, что капитан Глебов осуждал «законный брак его царского величества с государынею царицею Екатериною Алексеевною» и пенял епископу: «Для чего вы, архиереи, за то не стоите, что государь от живой жены на другой женится?» Вдобавок ко всему, среди бумаг Глебова обнаружились записки, написанные цыфирью (шифром), а также записки с осуждением брадобрития («Бог един во власех силу имеше») и европейской одежды («Таково свойство всякого платья хранить своя манеры. То бывает хвально»).

20 марта 1718 года старица Елена была отправлена в ладожский Успенский монастырь, где содержалась без прежних вольностей. После вступления на престол Екатерина I приказала перевести Евдокию-Елену в Шлиссельбург, где надзор был строгим,^[148] а условия жизни более мягкими, в частности было велено «на пищу и содержание известной персоны покупать добрую крупу, муку и держать папошники, пирожки и прочее кушанье ежедневно хорошее». С воцарением Петра II, сына Алексея, Евдокия переехала в Москву, где жила сначала в Вознесенском, а затем в Новодевичьем монастыре, в почете и довольствии.

5 марта 1718 года вышел «Манифест о царице Евдокии и ее винах». Содержание манифеста не вполне соответствует его названию, поскольку в нем говорится и о «винах» окружения бывшей царицы. Петр запросто мог бы обойтись и без издания манифеста, но он любил, чтобы во всем был порядок. Манифест, нанесший сильный удар по репутации Евдокии, стал своеобразной «красной чертой», окончательно отделившей бывшую царицу, блудницу и мать изменника, от ее венценосного мужа.

«Сначала полагали было, что последними кровавыми казнями в Москве все следствие закончено и всякий повод к дальнейшим беспокойствам уничтожен, – пишет брауншвейгский резидент Вебер, – тем более что со времени прибытия нашего в Петербург все, что было открыто по следствию, тщательно хранилось в тайне, что и давало повод думать, что важнейшее все дознано и подавлено при последних московских казнях; но теперь, к прискорбию, увидали, что все употребленные в Москве пытки и казни далеко еще не разъяснили истины и что из показаний находящихся в заключении подсудимых ничего бы не добились, если бы по перехваченным и по зашитым в разных одеждах письмам не обнаружилось вполне все дело».^[149]

Письма, по которым «обнаружилось вполне все дело» – это досужая выдумка, сплетня, запущенная в отсутствие правдивой информации. Пауза в дознании была вызвана ожиданием прибытия в Россию Ефросиньи Федоровой, с которой царевич был вынужден расстаться в Риме. Для беременной женщины короткий путь по тряским дорогам был опасен, поэтому Ефросинья поехала кружным путем через Германию. Ефросинья оказалась в Петербурге в середине апреля, недели за две до родов,^[150] и была водворена в Петропавловскую крепость. «Любовница царевича привезена сюда из Германии, – писал в Амстердам Яков де Би. – При ней много золота, бриллиантов и богатых нарядов. Все удивляются, что царевич мог питать чувство к женщине такого низкого класса. От нее все отобрали, оставив только необходимое. Впоследствии узнается, что за судьба ее ожидает».

Судьба оказалась добра к Ефросинье. Прежде всего ей удалось избежать пыток – она не запиралась, отвечала на вопросы без подвешивания и кнута. По итогам дознания Ефросинья была оправдана. Некоторое время ее все же продолжали держать под стражей в более мягких условиях,^[151] а затем Петр особым указом отпустил ее на волю с наградой: «Девке Ефросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича». Кроме того, Ефросинье вернули значительную часть того, что она привезла из заграницы (то, что принадлежало ей, а не Алексею).

Чем же Ефросинья заслужила подобную благосклонность? Тем, что активно «топила» на дознании своего любовника. «К цесарю царевич писал жалобы на отца многажды… Он же, царевич, сказывал мне о возмущении, что будто в Мекленбургии в войске бунт, и то из ведомости; а потом будто близко Москвы, из писем, а от кого, не сказал, и радовался тому. И как услышал в курантах, что у государя меньшой сын царевич был болен, говаривал мне также: «Вот де видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое». И наследства желал прилежно; а ушел де он, царевич, от того, будто государь искал всячески, чтоб ему, царевичу, живу не быть… Он же, царевич, говаривал со мною о Сенатах: «Хотя де батюшка и делает, что хочет, только как еще Сенаты похотят; чаю де Сенаты и не сделают, что хочет батюшка». И надежду имел на сенаторей, а на кого именно, не сказал… Он же мне говаривал: «Я де старых всех переведу, а изберу себе новых, по своей воле»… Да он же, царевич, говаривал, когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска де станет держать только для обороны; а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле; и когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Питербурхе тихо и спокойно, говаривал, что видение и тишина не даром: «Может быть, либо отец мой умрет, либо бунт будет».

Ни слова о реальных действиях – только «сказывал», «говаривал» да «писал жалобы», но для смертного приговора этого было достаточно,^[152] тем более что царевич полностью признал свою вину (под пытками почти все признаются): «Ежели… цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно, ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помочь себе против каком-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

В приговоре по делу царевича Алексея, вынесенном министрами, сенаторами, военными и гражданскими чинами 24 июня 1718 года, сказано: «…единогласно и без всякаго прекословия согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за вышеобъявленные все вины свои и преступления главныя против государя и отца своего, яко сын и подданный его величества, достоин смерти». Правда, в самом конце содержалась оговорка: «подвергая впрочем сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное разсмотрение его царскаго величества всемилостивейшаго нашего монарха». Первым приговор подписали Александр Меншиков и генерал-адмирал граф Федор Апраксин, а последней была подпись московского вице-губернатора Василия Ершова.

Напрашивается вопрос: почему вина бывшей царицы и лиц из ее окружения была официально подтверждена царским манифестом, а осуждение царевича было поручено суду? Для ответа на него нужно принять во внимание еще одно обстоятельство – в приговоре сказано только о царевиче, все прочие виновные, выявленные в ходе розыска, здесь не фигурируют. И вообще, кроме Петра и Алексея, в приговоре упоминаются только «господин тайный советник Толстой» и «капитан от гвардии Румянцев» как люди, доставившие царевичу послание от отца.

Прежде всего, Петру не хотелось выступать в роли сыноубийцы. Да, царевич был виноват в том, что не подчинился отцовской воле и замышлял недоброе против отца, но лучше пусть его осудят сановники. Также не хотелось лишней огласки, которую нельзя было бы избежать в случае с манифестом (в отличие от царского указа приговор суда повсеместно зачитывать не полагалось). Что же касается имен прочих фигурантов дела, то их утаили из соображений государственного престижа – незачем загранице знать, какие у нас тут заговоры составляются!

После вынесения приговора Алексея еще дважды допрашивали (с пристрастием). 25 июня – по поводу найденных у него дома тетрадей, а 26-го – неизвестно по какому поводу, но целой коллегией из девяти сановников во главе с Меншиковым. В тот же день царевич скончался. В записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии написано: «Того же числа по полудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился». А запись в «Повседневных записках» князя Меншикова еще лаконичнее: «В тот день царевич Алексей Петрович с сего света в вечную жизнь переселился». В обоих документах отражен только факт смерти царевича, без каких-либо сопутствующих деталей, но все и так ясно – Алексей был убит или же умер от последствий пыток.

Упоминавшийся выше офицер на «службе Пруссии, России и Великобритании» Питер Генри Брюс писал, что Алексей был отравлен. По словам Брюса, генерал-аншеф Адам Вейде, сенатор и президент Военной коллегии, отправил его к аптекарю Беру за питьем для царевича, велев сообщить, что питье должно быть крепко, поскольку царевич «очень болен». «Услышав от меня такое приказание, Бер побледнел, затрепетал и впал в большое замешательство, – пишет Брюс. – Я так удивился, что спросил его, что с ним сделалось. Он ничего не мог ответить».^[153] Питье у аптекаря забрал Вейде, а Брюсу было приказано сторожить царевича. Спустя некоторое время после приема снадобья Алексей «корчился в жестоких конвульсиях» и умер.

«Июня двадцать шестого числа в седьмом часу по полудни царевич Алексей Петрович в Санкт-Петербурге скончался», – извещала официальная «Записка преставлению и погребению Царевича Алексея Петровича». Далее следует описание похорон. 28 июня тело царевича было выставлено для прощания в церкви Пресвятой Троицы, первой церкви Северной столицы, где пробыло до 30-го числа. Доступ к телу был разрешен всем желающим, это делалось для того, чтобы в народе не осталось сомнений по поводу смерти царевича (известно же, что такие сомнения порождают самозванцев). На церемонии погребения, состоявшейся 30 августа, присутствовали Петр и Екатерина. Похоронили Алексея в соборе Петропавловской крепости.

Для розыска по делу царевича в Петербурге в феврале 1718 года была учреждена Тайная канцелярия, аналогичная московскому Преображенскому приказу и также управлявшаяся князем Иваном Федоровичем Ромодановским, сыном князя Федора Юрьевича Ромодановского, унаследовавшим от отца должность и титул князя-кесаря. Тайная канцелярия просуществовала до 1726 года, а затем в 1731 году возобновила работу уже как Канцелярия тайных и розыскных дел.

Есть мнение, что конфликт между Петром и Алексеем был спровоцирован Екатериной, которая сначала настроила царя против сына, затем через Кикина и других своих агентов склонила царевича к бегству, а в завершение интриги руками Петра Андреевича Толстого «сделала из мухи слона», придав семейному раздору вид государственного заговора. Попутно царица избавилась от ряда знатных недоброжелателей, считавших законной царицей Евдокию Лопухину. А что? Крестьянка, сумевшая стать царицей, вполне могла провернуть подобную интригу. Но это всего лишь версия, хотя и весьма любопытная, могущая лечь в основу захватывающего исторического триллера (идею автор бескорыстно дарит всем желающим, поскольку сам пишет только документальные исторические произведения).

А.И. Шарлемань.

Петр Первый объявляет Ништадтский мир на Троицкой площади в 1721 году. 1860

Вольфганг Заубер.

Основание Санкт-Петербурга Петром I России. XVIII век

Глава восьмая
Государь Император

План Санкт-Петербурга. 1698

«Монарх удостаивал своим посещением не токмо знатных, но и самых низких и бедных людей, и не отказывал звавшим его на обед, хотя б для сего должно было ему входить в хижину простого мастерового, или матроса. Однажды Государь, осматривая работу у галерной гавани, сказал командиру оной господину порутчику Неплюеву: “Я зван на родины, поедем со мною”. И приехав к работнику команды сего Неплюева, поцеловал родильницу, и пожаловав ей рубль, выкушал рюмку водки, и закусив пирогом с морковью, подал кусок оного поручику: “Знаешь, брат, – сказал он ему, – это природная наша пища, а не итальянская”».

* * *

С марта 1718 года, после окончания московского розыска, Петр осел в Петербурге, иначе говоря – стал проводить в столице бóльшую часть времени. Постоянные разъезды остались в прошлом. К «оседлой жизни» царя побудил не столько возраст, сколько наладившийся государственный уклад и переход Северной войны в ее завершающую, победительную фазу.

Стараниями генерал-губернатора светлейшего князя Меншикова Петербург за пятнадцать лет стал крупным городом, в котором незазорно было проживать царю. Меншиков старался, но и о себе не забывал. О казнокрадстве светлейшего ходили легенды, и одну из них хочется привести как пример царского самодурства (случалось, что уж греха таить).

Петр захотел превратить Васильевский остров в подобие Амстердама: прорыть через остров три широких канала, от которых к домам будут отходить каналы поуже. По периметру остров должна была окружать набережная, предназначавшаяся для прогулок. Строившим дома на острове Петр приказал «при своих палатах делать гавани… к двум домам одну гавань… а без гаваней тех палат не делать… понеже таковые гавани весьма тем жителям будут потребны для их домовых нужд».

Иметь свой собственный Амстердам – дело хорошее. Пускай иностранцы видят, что мы тоже не лыком шиты. Но можно представить, во что бы превращался изрытый каналами остров во время каждого наводнения…

Легенда гласит, что Меншиков присвоил часть средств, отпущенных на рытье каналов, и потому каналы получились узкими, непригодными для плавания. Петр расстроился, в очередной раз поколотил фаворита палкой и велел каналы засыпать… Но на самом деле все было немного иначе – по какой-то причине Петр не оговорил ширину каналов, и Меншиков прорыл их по своему усмотрению. «Заметя, что каналы уже амстердамских, и справясь о том у резидента Вильда, – пишет Пушкин в «Истории Петра», – он [Петр] закричал: “Все испорчено” и уехал во дворец в глубокой печали, Петр жестоко пенял за то Меншикову. Архитектор Леблонд советовал сломать дома и завалить каналы и строить все вновь. «“Я это думал”, – отвечал Петр и после уж никогда о том не говорил». Дело было в 1718 году, а каналы засыпали только в 1767 году, по приказу Екатерины II. Можно предположить, что Петр планировал переустроить остров, но руки до этого у него не дошли. А может, разочарование оказалось настолько сильным, что о каналах даже думать не хотелось, тем более что у Петра была другая «игрушка» – Летний сад, задуманный как «маленький Версаль». В устройстве сада в очередной раз проявилось петровское стремление сочетать приятное с полезным, или, если точнее, извлекать практическую пользу из любого начинания. Шестьдесят установленных в саду фонтанов изображали сцены из басен Эзопа, а рядом был вывешен текст басни с комментариями. Под настроение Петр мог прочесть посетителям сада краткую лекцию у того или иного фонтана.

И еще о пользе. Конфискованные палаты Андрея Кикина отвели под Кунсткамеру – коллекцию редкостей, учрежденную в 1714 году. Отвели временно, до тех пор, пока на стрелке Васильевского острова не были построены Палаты Санкт-Петербургской Академии Наук, Библиотеки и Кунсткамеры.^[154] Сначала Кунсткамера находилась в Людских палатах при Летнем дворце, но постоянно пополнявшейся коллекции скоро стало там тесно. Именно с переездом в Кикины палаты в конце 1718 года Кунсткамера превратилась в полноценный музей.

Идеальный город, в котором все устроено наилучшим образом, – такую столицу хотел иметь Петр. В 1718 году произошло событие, изрядно обрадовавшее царя. У деревни Полюстрово близ Петербурга были открыты источники железистых вод. Отныне Петербург мог считаться курортным городом («курортным городом с неповторимым своеобразным климатом», как сказали бы в наше время).

Длительное пребывание царя в столице благотворно сказывалось на ее развитии. В мае 1718 года была учреждена петербургская полиция, «душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности», а в конце ноября вышел указ «О назначении рынков в Санкт-Петербурге, о наблюдении чистоты торгующими съестными припасами и о ношении ими белых мундиров». Помимо белых мундиров торговцам полагалось носить нарукавники и фартуки. На тот момент в столице уже двенадцатый год существовал Обжорный рынок, впоследствии переименованный в Сытный. Сначала он находился в самом сердце зарождавшегося города – на Троицкой площади, но после сильного пожара 1710 года переехал на пустырь против кронверка Петропавловской крепости. Тогда это была городская окраина, а торговцам всегда хочется торговать в бойких многолюдных местах, поэтому торговля развернулась вдоль больших улиц, препятствуя проезду и проходу. Очистить улицы от несанкционированной торговли удалось, а вот с соблюдением чистоты были большие проблемы (сказано же: «Есть стихии, над которыми государь не волен»).

К слову нужно сказать о том, какие блюда предпочитал Петр. Самые простые – щи да каши, студень, жареное мясо, колбасы да ветчины. Из каш Петр больше всего любил перловую кашу на молоке или же на миндальном молоке (в постные дни). Во время походов и плаваний царь ел солонину наравне с солдатами и матросами, из разносолов предпочитал соленые огурцы и моченые яблоки. Рыбу Петр практически не ел, поскольку считал ее вредной для здоровья (возможно, имела место какая-то непереносимость) и мог делать исключение разве что для сельди. В постные дни царь питался пирогами с горохом, кашами, свеклой с постным маслом, редькой и прочими овощами. Дичь на царский стол практически не попадала (Петр не охотился, и другие брали с него пример), а сладости ставились исключительно для гостей – любимыми лакомствами царя были редька и яблоки. Ел Петр быстро, часто на ходу, а вот бражничал подолгу, с чувством, с толком, с расстановкой и с удовольствием. Будучи восприимчивым ко всему новому, всему европейскому, царь активно внедрял в русский обиход иноземные блюда и продукты (в первую очередь – овощи и фрукты), а заодно положил начало моде на иностранных поваров. Кому-то повара-иноземцы готовили изысканные блюда, а повседневный царский стол был простым. «Кушанье ему [Петру] было: холодные мяса с солеными лимонами и солеными огурцами, буженина и ветчина, студени с хреном и чесноком, а также щи разные, каши, жаркое из утки или поросенка со сметаной, говядина с моченым яблоком, ржаной хлеб, кислая капуста, тертая редька, пареная репа», – писал Андрей Нартов, не раз обедавший вместе с царем. По мнению Петра, «государь должен отличаться от подданных не щегольством и пышностью, а менее еще роскошью; но неусыпным ношением на себе бремени государственного и попечением о их пользе и облегчении».

Сохранился счет гостиницы в Годалминге,^[155] где Петр останавливался в 1698 году во время поездки в Портсмут. Царь и двадцать один его спутник за завтраком съели полбарана, четверть ягненка, десять кур, двенадцать цыплят и семь дюжин яиц, запив это тремя квартами^[156] коньяку и шестью квартами глинтвейна. За обедом же съели пуд с четвертью говядины, целого полуторапудового барана, три четверти ягненка, плечо и филей телятины, восемь кур, восемь кроликов и выпили две с половиной дюжины столового вина плюс дюжину красного. Пускай не все было съедено подчистую, пускай хозяин гостиницы приписал к счету немного лишнего, но все равно количество съеденного впечатляет.

Петр ввел в обиход кухонные плиты и культуру сервировки стола. Одна из первых плит была устроена в Петербургском летнем дворце. Плита удобнее печи, поскольку на ней можно готовить понемногу, а еще на плите можно жарить (до Петра в России только варили да тушили), да и обходится она много дешевле печи. Для Петра плита была ценна тем, что на ней можно было быстро разогреть блюда перед подачей на стол – царь предпочитал горячую пищу, что называется «с пылу, с жару».

В завершение темы еды можно привести фрагмент из воспоминаний Юста Юля, в котором описывается званый обед у коменданта Нарвской крепости. «Стол, накрытый человек на двенадцать, был уставлен кругом блюдами; но блюда стояли возле самых тарелок, так что середина стола оставалась свободною; на этом свободном месте находились уксус, соль, перец и большой жбан с крепким пивом. На блюдах находились лишь холодные яства, ветчина, копченый язык, солонина, колбаса, селедка, соленья; все это было очень солоно и сильно приправлено перцем и чесноком. За сею переменою последовала другая – из различных жарких. Третья перемена состояла исключительно из супов. Таким образом порядок блюд за Русским обедом совершенно обратен принятому в Дании. Заздравные чаши пились так. Сначала комендант предложил мне выпить здоровье Царя. Чашу эту, по русскому обычаю, я пил лишь после того, как она обошла кругом всех и была пита всеми. То же произошло вслед за тем при чаше моего государя… После того как мы встали из-за стола… прислуга внесла дессерт, состоявший из фиников, имбирного варения, каких-то персидских плодов, соленых огурцов, сырого зеленого гороха в стручках и сырой моркови».^[157]

Но вернемся к делам государственным, среди которых на первом месте стояло создание новой системы управления. Сенат, образованный в 1711 году, не особо радовал: сенаторы больше говорили, чем занимались делами. 2 июня 1718 года Петр издал указ об ускорении организации коллегий, в котором говорилось: «Господа Сенат. В прошлом декабре я при отъезде своем начало учинил коллегиям, и чтоб оные в нынешнем году себя в такое состояние привели, дабы с будущего 1719 года в состоянии были каждая дело свое зачат. А когда возвратился я из Москвы, тогда нашел в некоторых немного, а в иных – ничего». Сенаторы сделали выводы, и концу года было учреждено двенадцать коллегий: Иностранных дел, Военная коллегия, Адмиралтейств-коллегия, Камер-коллегия, ведавшая доходами казны, Штатс-контор коллегия, ведавшая расходами, Ревизион-коллегия, осуществлявшая финансовый контроль, Юстиц-коллегия, Коммерц-коллегия, Мануфактур-коллегия, Берг-коллегия, ведавшая горным делом, Вотчинная коллегия, ведавшая землепользованием, и Главный магистрат – городское управление столицы. Руководили коллегиями президент и вице-президент. Главой Военной коллегии стал Меншиков, Адмиралтейств-коллегию возглавил Федор Апраксин, коллегию Иностранных дел – первый канцлер Российской империи Гавриил Иванович Головкин, а Ревизион-коллегию – неподкупный князь Яков Федорович Долгоруков, живший по принципу «царю правда – лучший слуга, служить – так не картавить; картавить – так не служить». Примечательно, что нравственные принципы Долгорукова получили высокую оценку не только у Петра, но и у шведов. В 1700 году при осаде Нарвы Долгоруков попал в плен и был в Стокгольме ответственным за получение и распределение денег среди пленных соотечественников. В 1711 году семидесятидвухлетний Долгоруков бежал из плена, захватив с товарищами по несчастью шведское судно, на котором пленников перевозили из одного места в другое.

В мае 1718 года на принадлежавшем Швеции острове Вордё, входившем в Аландский архипелаг, начались двухсторонние переговоры между Россией и Швецией, вошедшие в историю под названием Аландского конгресса (продлились они по октябрь 1719 года). Россию на переговорах представляли генерал-фельдцейхмейстер^[158] Яков Брюс, личный секретарь Петра Андрей Иванович Остерман^[159] и искушенный в дипломатии камергер Павел Иванович Ягужинский. Формально главой русской делегации считался Брюс, но на деле первую скрипку играл Остерман. «Король шведский – человек, по-видимому, в несовершенном разуме, – писал Андрей Иванович царю, – ему лишь бы с кем-нибудь драться. Швеция вся разорена, и народ хочет мира. Королю придется с войском куда-нибудь выступить, чтоб за чужой счет его кормить; он собирается в Норвегию. Ничто так не принудит Швецию к миру, как разорение, которое причинило бы русское войско около Стокгольма. Король шведский, судя по его отваге, должен быть скоро убит; детей у него нет, престол сделается спорным между партиями двух германских принцев: гессен-кассельского и голштинского; чья бы сторона ни одержала верх, она будет искать мира с вашим величеством, потому что ни та, ни другая не захочет ради Лифляндии или Эстляндии потерять своих немецких владений».

Позиция Петра, определявшая поведение русской делегации на конгрессе, заслуживает одобрения. Россия побеждала в войне, и Петр мог бы требовать от шведов максимальных выгод, но царь трезво смотрел на вещи и хотел как можно скорее закончить войну. Ради скорейшего мира Петр был готов согласиться на то, чтобы королем Польши стал Станислав Лещинский (тем более что от вероломного Фридриха Августа проку было мало), и соглашался выделить Карлу двадцатитысячный корпус для войны с курфюршеством Брауншвейг-Люнебургcким, захватившим принадлежавшие Швеции герцогства Бремен и Верден.

Остерман как в воду глядел – в конце 1718 года Карл XII был убит при осаде норвежской крепости Фредрикстен, шведский престол перешел к младшей сестре Карла Ульрике Элеоноре.^[160] Переговоры на время прервались, а затем возобновились в феврале 1719 года, но Швеция, активно поддерживаемая Великобританией, отказывалась уступать Лифляндию, несмотря на то что Петр был готов уплатить за нее миллион рублей. В итоге конгресс закончился ничем (а Лифляндия все же досталась России – по Ништадтскому мирному договору 1721 года). Россия возобновила боевые действия против шведов, прекращенные в знак доброй воли на время конгресса. Кредо Петра было следующим: «Мы ни на какие угрозы не посмотрим и неполезного миру не учиним, но что б ни было, будем продолжать войну». Под угрозами царь имел в виду появление в Балтийском море британской эскадры под командованием адмирала Норриса летом 1719 года. Англичане намеревались помочь шведам в разгроме русского флота, но, оценив его мощь, Норрис предпочел убраться восвояси. В том же году британцам удалось сколотить антироссийский альянс из Священной Римской империи, Саксонии (Фридрих Август продолжал политику двурушничества) и курфюршества Брауншвейг-Люнебургского, которое находилось в личной унии с Британией, поскольку в 1714 году курфюст Георг Людвиг стал королем Великобритании Георгом Первым. Десятью годами ранее подобный альянс мог бы серьезно осложнить положение России, но времена изменились, и, как сказали бы моряки, ветер теперь дул в русские паруса.

27 июля 1720 года в Балтийском море близ острова Гренгам (Аландский архипелаг) состоялось последнее крупное сражение Северной войны. Эскадра из шестидесяти одной галеры и двадцати девяти лодок под командованием генерал-аншефа Михаила Михайловича Голицына разгромила шведскую флотилию, в которую входили один линейный корабль, четыре фрегата и девять мелких судов. Победа при Гренгаме положила конец господству шведов на море.

В сентябре 1720 года в Петербурге состоялись торжества по поводу славной победы русского флота. В «похвальном слове» вице-президент Святейшего Синода архиепископ Псковско-Великолукский и Нарвский Феофан (Прокопович) отметил историческое значение царского ботика в создании российского флота: «Возбужденная в монаршем сердце к морскому плаванию охота не от промысла человеческаго была… Что охоте той вину подало? Негде по случаю найденый… малый, ветхий, презренный ботик. О том стал первее легкий вопрос, а с полученнаго ответа возгорелась охота, да еще только к водному гулянью; скоро же, больше и больше разгараяся, сердце пролилось, аки пламень, ко устроению великаго флота. Кто зде не видит явнаго божия смотрения?.. А кто же не скажет, что малый ботик против флота есть, аки зерно против древа? А от того зерна возрасли сия великая, дивная, крылатая, оруженосная древеса. О ботик, позлащения достойный!.. Мой бы совет был ботик сей блюсти и хранить в сокровищах на незабвенную память последнему роду».

Петр совет запомнил, но чествование ботика, доставленного в Петербург с Переяславского озера, состоялось только 11 августа 1723 года (раньше руки не доходили), и стало оно своеобразным подведением итогов петровского правления – по сути, чествовали не ботик, а царя. «Около восьми часов контр-адмирал Дюффус отправился с нашего корабля в город с своим флагом, – записал в дневнике голштинский камер-юнкер Фридрих Вильгельм фон Беркгольц, – а в девять все девять флагманов с своими флагами приехали принять бот с галиота, на котором он находился. Его высочество переехал на болверк, где поставлено было несколько палаток для дам, которые и окружали уже императрицу и принцесс. Тотчас после десяти по данному сигналу раздался генеральный залп со всего флота, возвестивший о спуске ботика с галиота на воду: он разразился в воздухе подобно страшному грому и молнии, потому что в течение одной минуты выпалено было из полутора с лишком тысяч пушек. Вскоре после того показалось несколько флагманов (адмиралов, сколько их могло поместиться в нем) с ботиком, и когда он поравнялся с кораблями, флаги и вымпела на них были спущены от верхушки до самого низу в знак величайшего уважения. Затем каждый корабль выпалил из всех своих пушек. По окончании этой пальбы ботик вдруг разом весь украсился флагами, которых сверху донизу показалось на нем более сотни, и так как потом все корабли сделали то же самое, то вид был очаровательный. Когда император подъехал к тому месту, где находилась императрица, она и все бывшие при ней дамы и кавалеры прокричали три раза ура! С ботика им тотчас же разом отвечали, а потом мы, по обыкновению, снова закричали ура, когда он из своих трех маленьких пушек начал палить так, как полагается для салюта флагманских кораблей. При проезде мимо нас император сам греб с князем (Меншиковым), а великий адмирал правил рулем; после же, на обратном пути (который продолжался почти полтора часа, потому что крайние корабли стояли очень далеко), они шли под парусами, и князь Меншиков стоял спереди, у фока. Ботик снаружи весь обит был медью, чтоб, по ветхости своей, не мог распасться. Как скоро он вошел в гавань военных кораблей, раздался не только в третий раз генеральный залп всего флота, но и началась пальба вокруг крепости, со всех верков. Полагали, что вся канонада этого дня стоила императору от десяти до двенадцати тысяч рублей». Спасибо Беркгольцу за столь обстоятельное описание, торжество предстает перед глазами словно наяву.

В 1720 году был издан еще один важный документ – «Книга Устав морской о всем, что касается доброму управлению в бытности флота на море». В манифесте о введении Устава говорилось: «И понеже сие дело необходимо нужное есть Государству (по оной присловице: что всякой Потентат [государь], которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а которой и флот имеет, обе руки имеет), того ради сей воинской морской устав учинили, дабы всякой знал свою должность и неведением никто б не отговаривался». Автором манифеста был Петр («все чрез собственный наш труд учинено и совершено»), и это сразу видно по легко узнаваемому царскому стилю: «Когда флот к неприятелю в бой приближается, тогда Аншеф командующему надлежит по крайней возможности тщитися так взойти, дабы неприятель у него всегда под ветром был. Однако ж все с добрым порядком, дабы не отнял един у другого ветру и не помешал бы един другому по неприятеле стрелять, но держаться во ордер баталии и чинить промысл над неприятелем, под лишением живота». Закончив с «Морским уставом», Петр приступил к работе над «Регламентом об управлении адмиралтейств и верфи», который вышел в 1722 году. Одновременно создавался «Табель о корабельных пропорциях» – первый отечественный кораблестроительный регламент, работа над которым была завершена уже после смерти Петра.

Можно сказать, что Петр «регламентировал Россию», установив во всех значимых сферах государственной жизни единый порядок. Можно сколько угодно сетовать на разгул бюрократии и засилье инструкций, но порядок облегчает жизнь, делая ее проще и удобнее. Все осложняют перегибы, и сам Петр хорошо понимал это и указывал, что порой нужно поступать не «по букве», а по собственному усмотрению.

Сколько веревочке ни виться, а концу все равно быть… Три успешные высадки десантов на шведском побережье, предпринятые Петром в 1719 году, убедили короля Фредерика I (мужа Ульрики Элеоноры) и его окружение в том, что с заключением мира лучше поторопиться, а то как бы не пришлось признавать капитуляцию. 30 августа 1721 года в городе Ништадте^[161] был подписан мирный договор, по которому к России отошли часть Карелии, расположенная к северу от Ладожского озера, Ингерманландия от Ладоги до Нарвы, часть Эстляндии с Ревелем, часть Лифляндии с Ригой, а также острова Эзель и Даго. Занятая русскими территория Финляндии была возвращена шведам (собственно, Петр так и предполагал, говоря, что нужно иметь что-то, что можно будет вернуть в обмен на мир).

В Ништадтском договоре есть пункт, вызывающий сильное удивление: Россия обязывалась выплатить Швеции два миллиона ефимков (серебряных талеров), что составляло пятьдесят шесть тонн серебра и равнялось годовому бюджету Шведского королевства. С какой стати победители должны платить побежденным? Большинство историков согласны с объяснением видного отечественного историка князя Михаила Щербатова: «По заключении мира император заплатил Швеции два миллиона рублей за Лифляндию, на кою Польская Республика могла иметь требования, ибо Петр Первый обязался заключенным с польским королем трактатом, чтобы в случае завоевания Лифляндии сия провинция осталась Польше, а прежде Ништадтского мира император намерен был отдать оную Швеции. И сделалось бы так, если бы барон Остерман, бывший потом в России министром, не подкупил на Ништадтском конгрессе шведских министров». Эх, как бы хотелось иметь письмо Петра Меншикову или, скажем, Екатерине с комментариями по поводу двухмиллионного выкупа…

Окончание войны, длившейся двадцать один год,^[162] праздновали пышно и долго – торжества шли до ноября, когда в Петербурге случилось сильное наводнение. Кульминацией торжеств стала служба в Свято-Троицком соборе Петербурга 22 октября, после которой канцлер Гавриил Головкин зачитал прошение сенаторов царю Петру о принятии им титула «Отца Отечествия, Императора Всероссийского, Петра Великого» «в показание и знак нашего истинного признания, что весь подданной ваш народ ничем иным, кроме единых ваших неусыпных попеченей и трудов об оном, и со ущербом дражайшего здравия вашего положенных, на такую степень благополучия и славы в свете произведен есть».

Разумеется, инициатива исходила не от сановников, а от самого царя и дело было не столько в тщеславии, сколько в необходимости признания нового статуса Российской державы, которая из «обычного» государства стараниями Петра и его сподвижников превратилось в империю, влиятельного игрока на мировой политической арене.

Именно что на мировой, а не только на европейской, поскольку в Азии у России тоже имелись свои интересы – Петру хотелось направить торговлю между Востоком (Индией и Китаем) и Западом через Россию. Для этого нужно было утвердиться в Средней Азии и Закавказье. В 1717 году был предпринят Хивинский поход – капитан-поручик Преображенского полка Александр Бекович-Черкасский, бывший до крещения Девлет-Гирей мурзой, отправился с шеститысячным отрядом в Хиву для того, чтобы склонить хивинского хана в российское подданство, попытаться сделать то же и с бухарским ханом, а также исследовать местность на предмет наличия золотых месторождений и «устроить, где нужно, крепости». Бекович-Черкасский был назначен командиром не столько ввиду своих личных качеств, сколько из-за происхождения – Петр рассчитывал на то, что представителю знатного кабардинского рода легче будет найти общий язык с азиатскими правителями. Начался поход хорошо: в середине августа Бекович разгромил на подступах к Хиве двадцатичетырехтысячное хивинское войско, которым командовал Шергази-хан. Хан изобразил покорность и смог убедить Бековича в том, что в скудных хивинских реалиях невозможно прокормить шесть тысяч человек в одном месте. Бекович поверил и разделил свой отряд на пять частей, которые были расквартированы в разных населенных пунктах. Несложно догадаться, чем обернулась эта опрометчивость – хивинцы без особого труда перебили разделенное русское войско. Больше Петр никаких действий в Средней Азии не предпринимал, а Хивинское ханство будет завоевано только в 1873 году.

Был и другой путь в Индию – через Закавказье, бóльшая часть которого находилась тогда под персидским владычеством. В середине 1715 года Петр отправил в Персию посланником подполковника Артемия Волынского, своего будущего родственника.^[163] «Невозможно ль в те край каким способом купечество российских подданных к лутчей прибыли его царского величества размножить, – говорилось в инструкции, данной Волынскому, – чрез какой о том новом с шахом персидским трактат… И какие к тому прибыльные способы и кондиции изобрестися могут или невозможно ль чрез Персию учинить купечество в Индию, и о том пути и о торгах какие у них, индейцев с персами оные обретаются и какие товары им потребны, и от них вывожены быть могут, о том о всем разведывать прилежно и тако ж де обстоятельно писать… Домогаться ему, чтоб позволен был российским купцам во всей Персиде свободной торг и повелено б было покупать всякие товары, как и у него царского величества в землях. А особливо трудиться ему пристойными способы шаха склонять чтоб во области его шаховой в Гиляне и в протчих провинциях позволено было российским купцам шелк сырец покупать и в Российское государство бес препятия вывозить… Також де надлежит ему, господину посланнику стараться склонять шаха, дабы подданным его… повелено было весь свой торг с шолком сырцом обратить проездом в Российское государство, в чем им самим по близости пути и в безопасном проезде великая будет польза». Традиционный сухопутный путь транспортировки шелка-сырца через османские владения был менее удобен, чем водный путь от южного побережья Каспийского моря до Петербурга.

«Здесь такая ныне глава, что не он над подданными, но у своих подданных подданный, – докладывал в 1717 году Волынский канцлеру Головкину, – и чаю редко такого дурачка можно сыскать между простых, не токмо из коронованных; того ради сам ни в какия дела вступать не изволит, но во всем положился на своего наместника, Ехтма-Девлета, который всякого скота глупее; однако у него такой фаворит, что шах у него изо рта смотрит и что велит, то делает… Думаю, что сия корона к последнему разорению приходит, если не обновится другим шахом; не только от неприятелей, и от своих бунтовщиков оборониться не могут, и уж мало мест осталось, где бы не было бунта». Сидевший в то время на шахском престоле Солтан Хусейн и впрямь был никудышным правителем, отвечавшим «хорошо» на все предложения своих сановников, за что его и прозвали «Якши дир» («Хорошо»), а у потомков его имя стало нарицательным для обозначения человека, совершенно непригодного к руководству.^[164]

Не мытьем, так катаньем. Если нельзя достичь желаемого миром, то можно попытаться сделать это силой. Персидский поход 1722–1723 годов стал последней военной кампанией Петра. 15 июля 1722 года был издан «Манифест к народам Кавказа и Персии», в котором говорилось, что «подданные шаха – лезгинский владелец Дауд-бек и казыкумский владелец Сурхай – восстали против своего государя, взяли приступом город Шемаху и совершили грабительское нападение на русских купцов. Ввиду отказа Дауд-бека дать удовлетворение принуждены мы… против предреченных бунтовщиков и всезлобных разбойников войско привести». В походе участвовало около сорока тысяч человек – пехотинцев, кавалеристов и матросов (пехота отплыла из Астрахани на кораблях, а конница следовала по суше вдоль западного побережья Каспийского моря). 23 августа был взят город Дербент. «Наместник сего города встретил нас и ключ поднес от ворот. Правда, что сии люди нелицемерною любовию приняли и так нам рады, как бы своих из осады выручили», – написал Петр Сенату и добавил: «Марш сей, хотя не далек, только здесь труден от безкормицы лошадям и великих жаров». Дальнейшему продвижению помешала буря, потопившая суда с продовольствием. Пришлось вернуться в Астрахань, откуда царь отбыл в Петербург. В ходе кампании 1723 года, которой командовал троюродный брат Петра генерал-майор Михаил Матюшкин,^[165] был взят Баку. «Конечно тот город достать, яко ключ всего нашего дела», велел Матюшкину Петр. Баку принес Матюшкину генерал-лейтенантский чин, а дальше действие разворачивалось уже не на военном, а на дипломатическом поприще. Османское вторжение, в ходе которого были заняты принадлежавшие Персии Восточная Грузия, Восточная Армения, Казвинское, Тебризское и Шемахинское ханства, побудило преемника Солтана Хусейна шаха Тахмаспа II к заключению мира с Россией. По договору, подписанному в Петербурге 12 сентября 1723 года, к России отошло западное и южное побережья Каспийского моря с Дербентом, Баку, Рештом и провинциями Ширван, Гилян, Мазендеран и Астрабад. Взамен Россия обязалась «чинить вспоможение» шаху, то есть оказывать ему военную помощь против османов и вторгшихся в персидские пределы восставших афганских племен. Таким образом, персидская кампания Петра, обошедшаяся России «малой кровью», оказалась весьма успешной. Россия утвердилась в Закавказье, где был создан плацдарм для дальнейшего противоборства с Османской империей.

К сожалению, потомки не смогли сберечь завоеванное Петром (поскольку не обладали ни его умом, ни прочими талантами). По Рештскому договору 1732 года Персии были возвращены Гилян, Мазендеран и Астрабад, а по Гянджинскому договору 1735 года – Баку и Дербент. Природа отдыхает не только на детях гениев, но и на их преемниках. Разумеется, можно объяснить эти уступки расчетом на помощь Персии в противоборстве с Османской империей, но… Приобретенные выгоды были гораздо меньше потерь. Умные покупают дорогое задешево, а дураки отдают дорогое задарма, как-то так. Племянница Петра Анна Иоанновна, правившая с 1730 по 1740 год, считала Закавказье и вообще все азиатское направление бесперспективным для России. Императрица Елизавета Петровна, не раз заявлявшая, что продолжает политику своего великого отца, расширила границы империи на востоке, но Закавказью внимания не уделяла. Россия начала восстанавливать здесь свое влияние только при Екатерине II, которую заслуженно прозвали Екатериной Великой. Кстати говоря, Екатерина II смогла занять престол после гибели своего супруга Петра III, следуя прецеденту, созданному Екатериной I в 1725 году.

Неизв. художник.

Портрет Екатерины Первой. XVII век

Фредерик Оттенс.

Петр Первый Великий. Между 1725 и 1726 годами

Анжело Тозелли.

Панорама Василеостровского района. 1820

Глава девятая
Но вечно память пребывает в сердцах людских царей благих

Луи Каравак.

Портрет Петра Великого на смертном одре. 1725 год

«Его Величество в частных путешествиях по своему Государству при перемене лошадей не входил ни в какой дом, не послав наперед кого-нибудь из своих служителей осмотреть комнаты и не уверившись в том, что там нет тараканов. Некогда один офицер угощал его в деревне недалеко от Москвы, в деревянном доме. Государь весьма был доволен хорошим его хозяйством и домашним распоряжением. Сев уже за стол и начав кушать, царь спросил у хозяина, чист ли его дом от тараканов? “Несколько, – ответствовал сей безумный хозяин, – а дабы мне совсем от них освободиться, то прибил я здесь одного к стене живого”; тотчас указал он перстом на то место, по одну сторону царя, где в самом деле был прибит гвоздем таракан и еще трепетался. Царь столь ужаснулся, увидев нечаянно сие мерзкое ему насекомое, что, вскочив из-за стола, дал хозяину хорошую пощечину и тотчас со свитой своей от него уехал».

* * *

«Видим мы вси, как Великий наш Монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию не много: он на гору аще самдесят тянет, а под гору миллион тянут, то како дело его скоро будет? И аще кого он и жестоко накажет, ажно на его место готовы. И того ради не изменя древних порядков, колько ни бившись, проку не будет. Не токмо суда весьма застарелаго, не рассыпав его и подробно не рассмотря, не исправить, но и хоромины ветхия не рассыпав всея, и не рассмотря всякого бревна, всея гнилости из нея не очистити; а судебные дела не только одному человеку, но и множество умных голов надобно созвать, дабы всякая древняя гнилость и малейшая кривость исправити: тяжко бо есть судебная статья».^[166]

В 1722 году Петру Первому исполнилось пятьдесят лет, сорок из которых он провел на престоле. Если же считать годы самостоятельного правления, то их набралось тридцать два. Сделано было многое, но далеко не все, что хотелось сделать. Первый русский экономист-теоретик Иван Тихонович Посошков писал чистую правду – помощников у императора было не много. Действительно, «хоромины ветхия не рассыпав всея, и не рассмотря всякого бревна, всея гнилости из нея не очистити».

Одни из сподвижников умерли (Головин, Зотов, Ромодановский, Шереметев…), в других Петр со временем разочаровался. Разочарование хорошо прослеживается в обширной переписке императора с Меншиковым, не просто сподвижником, а настоящим фаворитом, самым близким к Петру человеком до появления Екатерины. Постепенно из писем Петра исчезают обращения «мейн герц», «мейн фринт», «мейн герценкин», «мейн либе камрат», «мейн либе брудер», дружески-шутливый тон меняется на официальный. То же самое мы можем увидеть и в письмах Меншикова, который перестает употреблять фамильярные обращения вроде «господин генерал» и подписывается «по всей форме»: «Всепокорнейший раб вашего величества Александр Меншиков». Но при этом фаворит не утрачивает полностью высочайшего расположения, о чем свидетельствует хотя бы почепское дело.

После изгнания шведов из Малороссии гетман войска Запорожского Иван Скоропадский был вынужден раздать часть малороссийских земель приближенным Петра. Как несложно догадаться, самый большой кусок пирога достался светлейшему князю Меншикову, который «и обеими руками под себя греб, и ногами тому способствовал». Александр Данилович получил аж две волости – Почепскую и Ямпольскую со следующей формулировкой: «Отдаем его княжой светлости место Почеп так с теми, которые до прежних гетманов и до мене належали маетностями, яко и с теми, которые до места Почепа принадлежат». По этим словам выходило, что казаки, проживавшие в обеих волостях, сохраняли личную свободу и не должны были платить Меншикову податей. Но в 1710 году Меншиков добился от гетмана универсала (указа) об исключении казаков из войсковой службы и передаче их «в державу и владение его княжой светлости». Этим дело не закончилось – спустя несколько лет Меншиков вынудил Скоропадского отдать ему еще одну волость – Храповскую, которая граничила с Почепской, а немного позже устроил выгодный для себя обмен земель под предлогом спрямления границ своих владений, в ходе которого часть почепских земель менялись на земли соседней Стародубской волости (не принадлежавшей Александру Даниловичу). При этом казаки, жившие на примежеванных землях, утрачивали личную свободу.

До поры до времени недовольные произволом светлейшего князя жаловались гетману, который только разводил руками – ну что же я могу поделать? – но настал момент (в 1717 году), когда жалобы полетели в Петербург. Испугавшись царского гнева, Скоропадский решил сделать «ход конем» и отправил царю свою жалобу. «И на ту замену просил его княжая светлость у мене комиссаров; по якому требованию посылал я комиссаров, Василия Велецкого и Петра Валкевича, а его княжая светлость прислал от себе комиссарами Алексея Чогликова Ямборского да Богдана Родионова, почепского коменданта, которые с обоих сторон комиссары когда приехали на земли стародубские, смежные с почепскими тогда не равной замены смежных грунтов, но гораздо большую часть полку стародубовского угодий до Почепа востребовали. И так видячи мои комиссары их, комендантов, неслушное требование, жадной замены не чинили и ничего им подлуг их предложения не уступивши, прочь с комиссии разъехались. И от того времени почепские коменданты начали самовольно соседственным смежных сотен обывателем, разные чрез межу чинити обиды: поля позаезжали, на пашнях людских слободы поосажовали, лесы и бортные ухожья попустошили, мельницы иные поотнимали, а с иных, которые до берега почепского плотиною приписаны, берут оклады немалые, чего в Малороссии не водится».

Провинность была большой и выходила за рамки простого хапужничества, поскольку подобные действия могли спровоцировать бунт, к тому же – на стратегически важных рубежах державы. «Ни в чем по тому делу оправдаться не могу, но во всем у вашего Величества всенижайше слезно прошу милостивейшего прощения», – писал Петру Меншиков.

Перемер земель, проведенный по царскому указу, перерос в противоборство между Меншиковым и Скоропадским, который теперь старался «дожать» светлейшего князя точно так же, как тот прежде «дожимал» гетмана. Петр от конфликта устранился, иначе говоря – негласно поддержал своего фаворита. И только после того, как Скоропадский подал в апреле 1722 года челобитную о почепском деле, Петр повелел: «Учинить решение в сенате следующим образом: то, что дал гетман после Полтавской баталии кн. Меншикову и грамотою жалованною утверждено, быть за ним; а что зверх того примежовано и взято, гетману возвратить и послать нарочного, чтоб то розмежование учинил в правду». Никакого наказания Меншиков так и не понес, а вот другой соратник Петра – вице-канцлер Петр Павлович Шафиров, обвиненный в злоупотреблениях по почтовому ведомству, которое он возглавлял с 1701 года, был лишен чинов с имуществом и приговорен к смертной казни. В последний момент Петр заменил казнь ссылкой, но страху Шафиров натерпелся изрядно: палач взмахнул топором над его головой, но топор вонзился в колоду, и был зачитан указ о помиловании. А с чего все началось? С того, что сенатор Шафиров подверг критике почепинские махинации Меншикова.

В последние годы жизни Петра наиболее влиятельным сановником (то есть стоявшим ближе всех к императору) принято считать кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова, сына подьячего приказной избы^[167] вологодской воеводской канцелярии. Точно неизвестно, когда Макаров начал служить Петру, но в документах 1704 года он упоминается в качестве подьячего государева двора, фактически – личного секретаря царя. С 1710 года Макаров именуется «придворным секретарем», а спустя три года становится «кабинет-секретарем». Названия разные, но суть едина: Макаров ведал не только бумагами императора, но и финансами, и различными государственными делами, начиная со строительства царских дворцов и заканчивая отправкой дворянских детей на обучение в Европу. О том, каким весом пользовался секретарь при дворе, можно судить хотя бы по обращению к нему других сановников. «Мой благодетель Алексей Васильевич, здравствуй», – пишет Федор Апраксин. Яков Брюс называет Макарова «Государь мой, Алексей Васильевич», а свояк Петра Борис Иванович Куракин пишет: «Мой господин, Алексей Васильевич!». Макаров не только секретарствовал, но и решал от имени государя некоторые вопросы. Известно, что характер у Петра был вспыльчивым, «неровным», поэтому большое значение имел момент доклада царю о тех или иных событиях. Многие корреспонденты просили Макарова «донести его царскому величеству» «усмотря случай» или «во благополучное время».

Когда в ноябре 1716 года во время шторма в Ревельской гавани разбились линейные корабли «Антоний Падуанский» и «Фортуна», Меншиков написал об этом Петру, сопроводив горькую весть словами: «И мы сему элементу противиться не можем (к чему можно взять за экземпель случай одного короля испанского, который увидав, что с 300 кораблей его отправленных против голландцев штормом разбило), такой ответ учинил: “Я де отправил оной флот против неприятеля, а не против Бога и элементу”».^[168] Макаров подал письмо царю «во благополучное время», и Петр не стал наказывать виновных-причастных, а только ограничился замечанием: «Храни Боже! все наши дела ниспровергнутся, ежели флот истратится. А что пишете слово пример Короля Гишпанского, только вы забыли написать конец его речи, что имею еще другой флот в сундуках». Так что даже всесильный Меншиков, человек весьма спесивый и мнящий себя много выше остальных сановников, считал необходимым оказывать уважение кабинет-секретарю. Упомянутое выше Почепское дело было «спущено на тормозах» при непосредственном участии Макарова.

Отличительной чертой Макарова было умение лавировать и находить компромиссы даже там, где, казалось, найти их невозможно. Удивительно, но за свое более чем двадцатилетнее секретарство Алексей Васильевич не ввязался ни в один придворный конфликт и не нажил ни одного явного врага (во всяком случае, нам о таковых неизвестно). В правление Екатерины Макаров приобрел такой вес, что его можно было считать фактическим правителем государства (Екатерина больше умела царствовать, нежели править).

Макаров принимал активное участие в подготовке всех важных документов, издававшихся с 1704 года, в том числе и «Табели о рангах», наиболее известного документа петровской эпохи, для создания которого был обобщен и переосмыслен опыт многих зарубежных стран. Первый проект «Табели» представил Петру Андрей Иванович Остерман, взявший за основу расположения чинов придворную службу, как это обычно делалось в европейских странах – на придворной иерархии выстраивалась система чинов государственной (гражданской) службы. Военные чины Остерман в свой проект не включил, но Петр исправил это упущение и сделал их основой «Табели». Иначе и быть не могло, ведь военную службу император считал основной. Изначально высшему воинскому чину генерала-фельдмаршала не соответствовал никакой гражданский чин, но сенаторы, которым петровский проект был представлен на обсуждение, смогли уговорить царя перевести чин канцлера, высший для гражданской службы, со второй ступени на первую, поскольку «в регламентах о рангах: во французском, в дацком, в аглинском канцлер, а во Швеции из сенаторей старшей королевской советник написаны в первой классе». О том же писал Петру и Федор Апраксин, просивший «пожаловать чин государственного канцлера с первыми чинами перваго класса, дабы з другими дворами было согласно». Причина крылась не в слепом подражании Европе, как можно сразу подумать, а в статусе первого чиновника державы, представителя России на международной арене. При всей своей авторитарности, иногда переходившей в самодурство, Петр всегда прислушивался к хорошим советам и не находил зазорным следовать им. В конечном варианте канцлер, генерал-фельдмаршал и генерал-адмирал отнесены к первому классу, но в названии документа нашел отражение приоритет военных чинов над гражданскими: «Табель о рангах всех чинов, воинских, статских и придворных, которые в котором классе чины; и которые в одном классе, те имеют по старшинству времени вступления в чин между собою, однако ж воинские выше прочих, хотя б и старее кто в том классе пожалован был». Основным отражением приоритета воинских чинов было приобретение потомственного дворянства с первым офицерским чином четырнадцатого класса (фендрик или корабельный комиссар). Гражданские чиновники получали потомственное дворянство только с чином восьмого класса (надворный советник).^[169] Также потомственное дворянство можно было приобрести при награждении любым орденом Российской империи.^[170]

«Табель» была введена императорским указом от 24 января 1722 года, и с этого дня государственная служба в Российской империи приобрела четкую единую структуру. Каждый чин строго соответствовал определенной должности, хотя на деле это соответствие не всегда можно было соблюсти. К собственно табели прилагались девятнадцать пунктов, объясняющих «каким образом со оными рангами каждому поступать надлежит».

«Табель» стала первым социальным лифтом в истории России – отныне знатное происхождение не имело определяющего значения для назначения на высокие должности и служебного роста. Служи – и выслужишься. В восьмом пункте приложения было сказано: «Сыновьям российского государства князей, графов, баронов, знатнейшаго дворянства, такожде служителей знатнейшаго ранга, хотя мы позволяем для знатной их породы или их отцов знатных чинов в публичной ассамблеи, где двор находится, свободной доступ пред другими нижняго чину, и охотно желаем видеть, чтоб они от других во всяких случаях по достоинству отличались; однако ж мы для того никому какова рангу не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут, и за оныя характера не получат».

Впоследствии петровская система чинов часто подвергалась критике, в первую очередь потому, что чины провоцировали активное стремление к их получению (появилось даже такое слово: «чинобесие»), но ничего лучшего потомкам придумать не удалось, да и сторонников у «Табели» было гораздо больше, чем критиков. «Отчего Россия так пристрастилась к этому порядку, что изменение его считала бы не приобретением, а ущербом? – писал министр народного просвещения (1833–1849) граф Сергей Семенович Уваров. – Россия любит в Табели о рангах торжественное выражение начала, славянским народам драгоценного, – равенства перед законом, дорожит знамением мысли, что каждый в свою очередь может проложить себе путь к высшим достоинствам службы».

Примечательно, что Петр мудро не стал «сталкивать лбами» новое и старое. «Табель о рангах» не упраздняла древних русских чинов: бояре или, скажем, окольничие носили свои чины до конца жизни, то есть подданным не чинилось обид, а императору не пришлось разрабатывать системы соответствия древних чинов новым.

Вскоре после учреждения «Табели о рангах», 5 февраля 1722 года, Петр издал другой важный документ – устав (указ) «О наследии престола». Царевич Петр Петрович умер в апреле 1719 года, и у Петра остался только один наследник мужского пола – его внук Петр Алексеевич, последний на тот момент мужчина из дома Романовых. Неприязнь, которую Петр испытывал к сыну-изменнику, разумеется, была перенесена на внука. Масла в огонь неприязни подливала популярность, которой Петр Алексеевич пользовался у «ревнителей старины», противников петровских реформ. Воцарение внука означало бы разворот державы на обратный курс, уничтожение всего, что было сделано Петром. Поэтому он решил сделать своей преемницей Екатерину и официально утвердил право выбора преемника за «правительствующим государем». Решение по столь важному вопросу требовало обоснования. «В святом писании видим, когда Исакова жена состаревшемуся ее мужу, меньшому сыну наследство исходатайствовала, и что еще удивительнее, что и божие благословение тому следовало», – пишет Петр, имея в виду библейскую историю о том, как Исав, сын Исаака и Ревекки, уступил свое право первородства младшему брату Иакову за «хлеб и кушанья из чечевицы», а Ревекка хитростью добилась, чтобы Исаак благословил этот уговор. Пример из Библии дополняется примером из отечественной истории: «Еще ж и в наших предках оное видим, когда… великий князь Иван Васильевич… учинил по себе наследника внука своего князя Дмитрия Ивановича, а в лето 7010… великий князь Иван Васильевич разгневался на внука своего князя Дмитрия, и не велел его поминать в церквах великим князем… и… учинил наследником сына своего Василия Ивановича».^[171]

Но Иаков был сыном Исаака, а Василий Иванович – сыном Ивана III. Кровное родство имеет значение, а также в те гендерно-неравноправные времена имел большое значение пол. Петр же собирался посадить на престол женщину, брак с которой многие подданные считали незаконным, да еще и низкого происхождения. С какой стороны ни взгляни – выходит неладно. Права Екатерины следовало подкрепить чем-то веским, и в ноябре Петр издает манифест «О короновании Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны». Смысл коронования заключался в том, чтобы сделать Екатерину венчанной на царство. Одно дело – стать императрицей, выйдя замуж за императора, и совсем другое – когда тебя торжественно коронуют. Законность брака можно оспаривать, а законность коронации, произведенной по манифесту государя, – нельзя, это уже измена.

В манифесте Петр тоже ссылается на примеры, современные и из прошлого. «Во всех христианских государствах непременно обычай есть потентатам супруг своих короновать, и не точию ныне, но и древле у православных императоров греческих сие многократно бывало, именно: император Василиск супругу свою Зиновию, император Юстиниан супругу свою Люпицию, император Ираклий супругу свою Мартинию, император Лев Премудрый супругу свою Марию императорским венцом короновали». Для того, чтобы Екатерина могла править спокойно, ее права следовало обосновать как можно лучше.

Накануне коронации, 6 мая 1724 года, императором был дан обед, на котором присутствовали сенаторы и представители высшего духовенства во главе с архиепископом Великоновгородским и Великолуцким Феодосием и архиепископом Псковским и Нарвским Феофаном. Обеду был придан полуофициальный характер. Геннинг Фридрих фон-Бассевич пишет о том, что «накануне коронации он [Петр] зашел с несколькими сопровождавшими его сенаторами к одному английскому купцу, где нашел многих знатных духовных особ». «Великий канцлер также пришел туда, – продолжает Бассевич. – Среди угощений хозяина разговор оживился, и император сказал обществу, что назначенная на следующий день церемония гораздо важнее, нежели думают; что он коронует Екатерину для того, чтоб дать ей право на управление государством; что спасши империю, едва не сделавшуюся добычею турок на берегах Прута, она достойна царствовать в ней после его кончины; что она поддержит его учреждения и сделает монархию счастливою. Ясно было, что он говорил все это для того, чтоб видеть, какое впечатление произведут его слова. Но все присутствовавшие так держали себя, что он остался в убеждении, что никто не порицает его намерения».^[172]

Примечательно, что Петр не ограничился изданием манифеста. О предстоящей коронации Екатерины объявляли публично по обеим столицам, старой и новой (сама церемония проходила в Успенском соборе Московского Кремля) – для основательной легитимации было крайне важно присутствие горожан на церемонии, это олицетворяло народную поддержку и одобрение. Но при этом коронация Екатерины, выражаясь современным языком, проводилась «в усеченном формате», без ряда атрибутов, присущих венчанию на царство (например – без крестного хода). Возвышая супругу до своего уровня, Петр тем не менее не хотел полностью равнять ее с собой.

Описание церемонии коронации приводит известный своей обстоятельностью голштинский камер-юнкер Беркгольц. «Часов в одиннадцать, началось шествие их императорских величеств при звоне всех колоколов и музыке всех полков, расположенных на дворцовой [Красной] площади. Их величества шли пешком от дворца до церкви, и не только весь этот путь, но и большая дворцовая терраса (Красное Крыльцо), по которой шла процессия, были устланы красным сукном. Перед входом в церковь государь и государыня были встречены и приветствованы всем духовенством в богатейших облачениях. Шествие из дворца в церковь открывала половина отряда сформированной недавно лейб-гвардии в сапогах со шпорами и с карабинами в руках. Составляющие этот отряд шестьдесят восемь человек имеют все офицерские чины; сам император состоит в нем капитаном, генерал-прокурор и генерал-лейтенант Ягужинский капитан-поручиком, генерал-майор Мамонов старшим поручиком, и т. д. После того шли под предводительством своего гофмейстера двенадцать пажей императрицы, все в зеленых бархатных кафтанах, парчовых камзолах и проч., в белокурых париках и с белыми перьями на шляпах. За ними следовали четыре взрослых пажа или денщика императора. Затем шел церемониймейстер Шувалов во главе лифляндских, эстляндских и прочих депутатов от провинций, также бригадиров, генерал-майоров, всего генералитета и других должностных лиц; потом – теперешний государственный маршал Толстой с своим большим серебряным маршальским жезлом (на верхнем конце которого красовался двуглавый российский орел, осыпанный драгоценными камнями) и в сопровождении двух герольдов – обер-герольдмейстера Плещеева и графа Санти. Далее следовали господа, которые несли регалии, а именно прежде всего тайный советник барон Остерман, тайный советник и сенатор князь Дмитрий Михайлович Голицын и еще двое несли на большой подушке коронационную мантию императрицы. Мантия эта была из парчи с вышитыми по ней двуглавыми орлами и коронами, подбитая горностаем и весом, как говорили, в сто пятьдесят фунтов. Один аграф, которым она застегивалась спереди, стоил будто бы около ста тысяч рублей… Потом несены были на богатых подушках три собственно так называемые регалии: держава – князем Долгоруким, бывшим российским послом в Дании и Франции, скипетр – старым сенатором графом Мусиным-Пушкиным и новая великолепная императорская корона – генерал-фельдцейхмейстером графом Брюсом. За ними шел его величество император в летнем кафтане небесно-голубого цвета, богато вышитом серебром, в красных шелковых чулках и в шляпе с белым пером. Подле него шли генерал-фельдмаршал князь Меншиков и князь Репнин, который, как старший генерал, был в этот день произведен в фельдмаршалы. Вслед за государем шествовала ее величество императрица в богатейшей робе, сделанной по испанской моде, и в головном уборе, осыпанном драгоценными камнями и жемчугом. Платье на ней было из пурпуровой штофной материи с богатым и великолепным золотым шитьем, и шлейф его несли пять статс-дам, а именно княгиня Меншикова, супруга великого канцлера Головкина, супруга генерал-фельдцейхмейстера Брюса, генеральша Бутурлина и княгиня Трубецкая. Его королевское высочество, наш герцог, вел государыню за руку;^[173] возле них в качестве ассистентов шли еще великий адмирал Апраксин и великий канцлер граф Головкин, а немного позади – генерал-лейтенант и генерал-прокурор Ягужинский и генерал-майор Мамонов, как капитан-поручик и поручик лейб-гвардии ее величества. Непосредственно за ними следовали шесть статс-дам императрицы… Затем шли попарно прочие дамы, принадлежащие к свите императрицы… и, наконец, в заключение – другая половина лейб-гвардии. Все духовенство шло в церковь впереди процессии, и его высочество, наш герцог, вел императрицу за руку до самого трона. Здесь император принял ее и взвел по ступеням на возвышение… Когда император взвел императрицу на трон и оба весьма милостиво поклонились всем присутствовавшим, он взял скипетр, лежавший вместе с другими регалиями на упомянутом выше столе, отдал свою шляпу князю Меншикову, стоявшему позади его, и подал знак императрице сесть на приготовленный для нее стул… На троне остались и все те, которые несли государственные регалии, также пять статс-дам и три знатнейшие придворные дамы. На верхней ступени стояли по сторонам капитан-поручик и поручик лейб-гвардии, на середине ее – два вахмистра той же лейб-гвардии, а на нижней ступени – оба герольда. После того на трон приглашено было духовенство, к которому император обратился с краткою речью, и архиепископ Новгородский, как знатнейшее духовное лицо, после ответа от имени всего духовенства обратился к императрице с благословением, которое она приняла, преклонив колена на положенную перед ней подушку. Затем он взял императорскую корону и передал ее императору, который сам возложил ее на главу стоявшей на коленях императрицы; после чего придворные дамы прикрепили корону как следовало. У ее величества в это время по лицу скатилось несколько слез. Когда она, уже с короною на голове, опять встала, вышеупомянутые три дамы надели на нее большую императорскую мантию, в чем и сам император усердно им помогал. После того архиепископ вручил ее величеству державу и несколько времени читал что-то из книги. Государыня вслед за тем обратилась к его величеству императору и, преклонив правое колено, хотела как бы поцеловать его ноги, но он с ласковою улыбкою тотчас же поднял ее. Во все время коронования звон колоколов не умолкал, а когда император возложил на императрицу корону, по сигнальному выстрелу из пушки, поставленной перед церковью, раздался генеральный залп из всех орудий, находившихся в городе, и загремел беглый огонь всех полков, расположенных на дворцовой площади, что после обедни повторилось еще раз, когда императрица приобщилась Св. Тайн и приняла миропомазание».

Забегая вперед и несколько выходя за рамки нашего повествования, скажем, что, несмотря на проведенную коронацию, после смерти Петра Екатерине пришлось отстаивать свои права при поддержке Преображенского и Семеновского полков. На заседание Сената, проходившее в Екатерингофском дворце, явились офицеры Преображенского полка, которые пригрозили разбить головы тем, кто осмелится выступить против их матери Екатерины. Угрозе придавали вес выстроившиеся перед дворцом оба гвардейских полка. Сенаторам пришлось признать власть «всепресветлейшей, державнейшей великой государыни императрицы Екатерины Алексеевны, самодержицы всероссийской». Церемонии всего лишь подготавливают почву, создают возможность, а решают дело штыки.

1724 год выдался неблагоприятным для Петра. Здоровье императора окончательно расстроилось (о том, чем предположительно болел Петр, мы поговорим чуть позже). Тем не менее он продолжал вести активный образ жизни – в начале осени отправился в двухмесячное деловое путешествие по маршруту Шлиссельбург – Олонец – Великий Новгород – Старая Русса – Новая Ладога. Эта поездка стала последней в жизни Петра.

По возвращении в Петербург император узнал, что любимая жена, недавно повенчанная им на царство, изменяет ему со своим камергером – тридцатилетним Виллимом Монсом, младшим братом Анны Монс, бывшей любовницы Петра.

9 ноября 1724 года Беркгольц пишет в своем дневнике: «Сегодня нам сообщили по секрету странное известие, именно что вчера вечером камергер Монс по возвращении своем домой был взят генерал-майором и майором гвардии Ушаковым и посажен под арест в доме последнего… Это арестование камергера Монса тем более поразило всех своею неожиданностью, что он еще накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чем он провинился – покажет время».

Следствие по делу Монса, которое производил руководитель Тайной канцелярии Петр Толстой, длилось считаные дни. Вечером 8 ноября Монс был арестован, а 16-го ему отрубили голову. Сестра Монса Матрена (Модеста) Ивановна Балк, бывшая статс-дамой^[174] и доверенным лицом Екатерины, была бита кнутом и сослана на вечное житье в Тобольск. Вина Матрены заключалась в посредничестве между Екатериной и братом, но официально ее также обвинили во взяточничестве.

Есть мнение, что вскоре после коронации Екатерины Петр составил завещание, по которому объявлял ее своей преемницей, но якобы, узнав об измене супруги, он это завещание разорвал. Согласно другой легенде, Петр приказал поставить банку с заспиртованной головой Монса в спальне Екатерины (что было вполне в характере императора).

Первую половину января 1725 года Петр, несмотря на ухудшавшееся самочувствие, прожил в своем обычном режиме – посетил крещенскую службу освящения воды, проведя на улице несколько часов в сильный мороз, участвовал в пирушке «всепьянейшего собора», побывал в Кунсткамере и Навигационной школе, принимал посетителей и собирался поехать в Ригу. Однако в ночь с шестнадцатого на семнадцатое января состояние Петра резко ухудшилось: сильный озноб уложил императора в постель. Появились сильные боли, от которых Петр громко кричал. Спустя три дня состояние улучшилось – боли стихли, лихорадка исчезла, ночь с двадцатого на двадцать первое января Петр спал спокойно. Но улучшение было недолгим: 24 января лихорадка вернулась, а к усилившимся болям добавились судороги. «Вскоре от жгучей боли крики и стоны его раздались по всему дворцу, и он не был уже в состоянии думать с полным сознанием о распоряжениях, которых требовала его близкая кончина. Страшный жар держал его почти в постоянном бреду. Наконец в одну из тех минут, когда смерть перед окончательным ударом дает обыкновенно вздохнуть несколько своей жертве [двадцать седьмого января], император пришел в себя и выразил желание писать; но его отяжелевшая рука чертила буквы, которые невозможно было разобрать, и после его смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: “Отдайте все…”. Он сам заметил, что пишет неясно, и потому закричал, чтоб позвали к нему принцессу Анну, которой хотел диктовать.^[175] За ней бегут; она спешит идти, но, когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которое более к нему не возвращались. В этом состоянии он прожил, однако ж, еще тридцать шесть часов. Удрученная горестию и забывая все на свете, императрица не оставляла его изголовья три ночи сряду. Между тем пока она утопала там в слезах, в тайне составлялся заговор, имевший целью заключение ее вместе с дочерьми в монастырь, возведение на престол великого князя Петра Алексеевича и восстановление старых порядков, отмененных императором и все еще дорогих не только простому народу, но и большей части вельмож. Ждали только минуты, когда монарх испустит дух, чтоб приступить к делу. До тех же пор, пока оставался в нем еще признак жизни, никто не осмеливался начать что-либо. Так сильны были уважение и страх, внушенные героем».^[176]

Император Петр Первый, прозванный Великим, скончался утром 28 января 1725 года в возрасте пятидесяти двух лет. Известный итальянский архитектор и скульптор Бартоломео Растрелли, которому Екатерина поручила изготовление «восковой персоны» Петра, снял с лица покойного царя маску и сделал замеры тела. «Восковая персона» ныне хранится в Эрмитаже (оригинал сильно пострадал при пожаре 1748 года, но сын Растрелли восстановил творение отца). А «персонных дел мастер» (художник-портретист) Иван Никитич Никитин, лично знавший Петра, написал картину «Петр Первый на смертном ложе», которая сейчас находится в коллекции Государственного Русского музея. Картина очень выразительная – художник сумел передать как свою личную скорбь, так и величие покойного императора, которое проступает сквозь застывшие черты лица.

Какая болезнь привела Петра к смерти и чем он вообще болел?

В советское время приоритетной считалась версия, согласно которой Петр умер от последствий сифилиса, полученного им, по всей вероятности, в Голландии и плохо вылеченного тогдашними врачами. Эту версию, уходящую корнями в сплетни трехвековой давности, «реанимировал» видный советский историк Михаил Покровский, которого называли «главой марксистской исторической школы в СССР». Подход сугубо марксистский: царь-угнетатель просто обязан был умереть от дурной болезни.

Но у сифилиса есть весьма характерные симптомы, о которых ни разу не упоминают в своих записях лечившие Петра доктора, да и сам Покровский ни на какие источники не ссылается. Может, на такой диагноз Покровского навел тот факт, что Петру назначали препараты ртути? Но этими препаратами в то время лечили не только сифилис, их назначали при множестве болезней, начиная с лихорадки и заканчивая почечуем (так поэтично в старину называли геморрой). И от меланхолии спасались ртутными пилюлями, поскольку считалось, что «волшебный жидкий металл» хорошо разгоняет хандру. Так что отталкиваться в постановке диагноза от одних лишь препаратов ртути не следует, это все равно что пытаться поставить диагноз на том основании, что человек принимает внутрь аспирин.

Основными жалобами Петра во второй половине жизни были расстройство стула, тошнота, лихорадка, боли в эпигастральной области^[177] и суставах, приступы слабости. Не углубляясь в подробности, интересные и понятные лишь врачам, можно предположить, что скорее всего Петр страдал хроническим гепатитом, к которому регулярно добавлялись желудочно-кишечные инфекции.

Случались у царя и припадки. Описание одного из них оставил Юст Юль: «Вдруг мимо нас во весь опор проскакал царь. Лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо. Он делал различные страшные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями… Мы… увидали, (как царь), подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечом (и) осыпать ударами, быть может за то, что тот шел не так, как хотел (царь). Затем царь остановил свою лошадь, но все (продолжал делать) описанные страшные гримасы, вертел головою, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как (все) видели, что царь сердит и чем-то раздосадован». Выставлять заочно, к тому же на основании весьма скудных сведений, диагноз аффективного психоза было бы неправильно, но об импульсивном расстройстве личности вполне можно думать.

С 1722 года у Петра начались приступы острой задержки мочи. Интересовавшийся медициной император мог самостоятельно справиться с этой проблемой при помощи серебряных катетеров, сохранившихся до наших дней. Задержка мочи может быть вызвана различными патологиями, начиная с аденомы предстательной железы, которая, разрастаясь, пережимает мочеиспускательный канал, и заканчивая сужением части канала, проходящей внутри полового члена, которое возникает после воспалительных заболеваний. Закупорка камнем тоже может иметь место, но при вскрытии тела Петра^[178] камней в мочеточниках обнаружено не было. Производивший вскрытие доктор Христиан Паульсен увидел «совершенный антонов огонь [выраженное воспаление] в частях около пузыря; некоторые же части так отвердели, что весьма трудно было прорезать их анатомическим ножом». «Отвердевшие части» наводят на мысль об опухоли, но отвердевание может наблюдаться и при воспалении… Скорее всего, поражение почек было обусловлено хроническим гепатитом, а с 1722 года у Петра развилась аденома предстательной железы. Боли, от которых Петр кричал криком, могли быть вызваны задержкой мочи с воспалением мочевого пузыря.

Но непосредственной причиной смерти, вероятно, стало острое нарушение мозгового кровообращения – кровоизлияние в головной мозг, развившееся 27 января. «Отяжелевшая рука», чертившая «буквы, которые невозможно было разобрать» и «лишился уже языка и сознания» явно указывают на такой диагноз. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать по поводу медицинских проблем первого российского императора.

Версия об отравлении Петра (то ли по инициативе Екатерины, то ли по инициативе Меншикова) не выдерживает никакой критики. Когда был принят яд? Что именно было отравлено? Кто организовал отравление? Наличие ядов, которые оказывают свое действие не сразу, дает большие возможности для полета фантазии – ну мало ли как и где могли отравить императора? – но историческая наука всегда требует хоть каких-либо оснований для любой выдвигаемой гипотезы. «Просто так даже книга с полки не падает», – говорил академик Лев Черепнин и был абсолютно прав.

«На сорок дней она [Екатерина] оставляет тело умершего супруга непогребенным и ежедневно утром и вечером по полчаса плачет над ним, – писал известный историк второй половины XIX века Василий Андреев. – Придворные дивились, откуда столько слез берется у императрицы. Два англичанина нарочно ходили ежедневно к гробу Петра, чтобы смотреть на эти слезы, как на диковинку… Тело Петра стояло открытым так долго, что наконец запах от него стал чувствоваться по всему дворцу. В это же время умерла от быстрой горячки маленькая дочь Петра и Екатерины, Наталья Петровна, и очень вероятно, что миазмы от подверженного гниению тела отца могли отравить малютку-дочь».

Похороны Петра состоялись 8 марта в Петропавловском соборе. «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? – горестно вопрошал в надгробном слове архиепископ Феофан. – Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ох, как истинная печаль! Ох, как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове безсмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущаго вси надеялися, – противно и желанию и чаянию скончал жизнь и – о, лютой нам язвы! – тогда жизнь скончал, когда по трудах, безпокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал».

Величие исторической личности должно пройти испытание временем, ведь только в случае успешного прохождения этого испытания личность можно считать великой. Многих деятелей прошлого, всячески восхваляемых при жизни, сейчас никто не помнит или помнят только те, кому это положено «по долгу службы». Но в случае с Петром оправдываются есенинские слова «большое видится на расстояньи» – истинное величие Петра и размер его вклада в развитие России нам видны лучше, нежели современникам императора. Многое хорошее в нынешней России идет от Петра, как бы ни старались очернить его критики и критиканы. Даже в советское время, когда царей и императоров было принято всячески хаять, отношение к Петру было особым. Невозможно представить, чтобы кому-то из писателей в тридцатых годах прошлого века удалось бы опубликовать позитивный исторический роман о Николае I или Александре II. А роман Алексея Николаевича Толстого, в котором личность Петра представлена преимущественно с хорошей стороны, многократно переиздавался огромными тиражами и вошел в число классических произведений отечественной литературы. Почему? Потому что Петр – это Петр, и этим все сказано.

В 1776 году Гавриил Державин написал стихотворение «Монумент Петра Великого»:

Истинно так – добродетель, то есть заслуги, Петра любезны всем векам.

Но завершить рассказ об одном из величайших правителей России хочется словами Михаила Ломоносова, считавшего Петра образцовым монархом: «Таков был Петр врагам ужасен, своим отец, везде велик».

Таков был Петр – везде велик.

Рисунок из журнала «Нива». Перенесение мощей благоверного князя Св. Александра Невского Петром Великим в Петербург. 1870

Памятник Петру Первому (Медный всадник).

Ок. 1878–1890 годы

Глава заключительная
Петровская россия

Неизв. художник.

Портрет Петра Первого. XVIII век

«Не хвалят сего Государя за непреклонность его нрава, сделавшую его несколько жестоким; но, к несчастью, сия суровость была необходима, чтобы укрепить основания рождающейся Империи. Императрица Екатерина, имевшая столько власти над его сердцем и по своей любви, заслугам и преданности, не могла получить милости для одной из своих дам, обвиненной во взятии подарков против запрещений, сделанных, всем, когда государыня настояла о сем, то Петр, во гневе разбив венецианское зеркало, сказал ей: “Ты видишь, что стоит только одного моего удара возвратить сие стекло в прежний прах, из которого оно сделано?” Императрица, возведя на него взор свой, самою печалью умилостивляющий, “Хорошо! – отвечала ему. – Вы разбили то, что составляло украшение комнаты сей; думаете ли, что оная чрез то сделалась лучше?” Сии слова умилостивили Монарха; но вся милость, какую получила от него Государыня, состояла в уменьшении наказания камер-юнгферы».

* * *

Главным достижением Петра Великого стало создание новой России. Царствование Петра – граница между старым и новым, недаром же в историографии, да и в быту укоренились понятия «допетровские времена» и «допетровская Русь». О происходивших по воле Петра переменах было сказано много, но хотелось бы собрать все воедино и проследить, как менялась держава. Короче говоря, предыдущие главы были посвящены Петру, а героиней этой станет Петровская Россия, государство, сумевшее за два десятка лет превратиться в империю.

В слове «империя» нет ничего плохого. Точно так же не может быть ничего плохого в стремлении государства стать империей. Все эти «имперские замашки», «имперские амбиции» и прочие неодобрительные выражения берут свое начало от Маркса и Ленина, которые активно критиковали империализм как высшую стадию капитализма и противопоставляли ему светлое коммунистическое будущее. Но давайте оставим утопические концепции в сторону и станем оперировать реальными понятиями. Все государства разные, точно так же как и люди. Различные возможности, различный политический вес, различная ответственность… Каждое государство стремится стать сильнее и повысить свое влияние, это естественный процесс, поскольку государство – это люди, а людям свойственно желать для себя лучшего. Империя по определению не может быть плохой, плохими могут быть отдельные цели и поступки… Впрочем, довольно «растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы», подобно вещему Бояну, пора переходить к конкретике.

До Петра российское государство было вотчиной государя. На первом месте стоял правитель, царь или великий князь, а государство, как таковое, расценивалось в качестве принадлежавшего ему владения, не более того. Петр изменил этот порядок, поставив государство и государственные интересы на первое место. Он всегда подчеркивал, что трудится ради блага государства Российского. «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил в руках их: или пропасть весьма, или в лучший вид отродитися России, – сказал Петр, выступая перед своими воинами под Полтавой. – И не помышляли бы вооруженных и поставленных себя быть за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за народ всероссийский… О Петре ведали бы известно, что ему житие свое недорого, только бы жила Россия и российское благочестие, слава и благосостояние».

Во имя российского благочестия, славы и благосостояния Петр и трудился всю свою жизнь. Французскому королю Людовику XIV приписывают выражение «Государство – это я». Петр мог бы сказать иначе: «Государство – это мы». Император старался внушить каждому из подданных, что долг его – всемерно способствовать укреплению государства. Он видел в подданных прежде всего сотрудников, старающихся во имя государственного блага. Да, можно вспомнить увеличение налогового бремени и массовое привлечение крестьян к казенным работам, но давайте заодно вспомним и то, как самоотверженно трудился Петр, в буквальном смысле «не покладая рук», и насколько скромны были его личные запросы. Роскошные дворцы и пышные торжества ставить в укор Петру не следует, поскольку целью всей этой «чрезмерности» было укрепление престижа державы. В политике престиж имеет огромное значение, и вряд ли кто-то станет с этим спорить.

Петровскую страсть к овладеванию ремеслами принято объяснять энергичным характером и живым умом – все хотел попробовать прогрессивный царь, во всем стремился достичь совершенства. В общем-то так оно и было, но можно посмотреть на «царя-плотника» и с другой точки зрения: личным примером царь показывал своим подданным (погрязшим в древних представлениях о том, что зазорно, а что не зазорно), что любой труд на благо отечества почетен – ну раз уж сам государь не гнушается топором махать! – и заодно давал понять, что бездельников и неучей он рядом с собой не потерпит. С изменения общественного менталитета и начались все великие свершения Петра. Можно сказать, что царь за уши вытащил Россию из того дремучего болота, в котором она пребывала веками. Как сказал Пушкин, «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и громе пушек».

В манифесте «О вызове иностранцев в Россию, с обещанием им свободы вероисповедания», изданном 27 апреля 1702 года, сказано что «со вступления Нашего на сей престол, все старания и намерения Наши клонились к тому, как бы сим Государством управлять таким образом, чтобы все Наши подданные, попечением Нашим о всеобщем благе, более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние». Этот документ цитируется довольно редко, но между тем в нем выражено кредо Петра, основная идея его правления – идея «общего блага». Все хорошее, что мы видим в современной России, порождено идеей общего блага, провозглашенной Петром.

В отечественной историографии существуют две оценки петровских реформ. Академик Василий Осипович Ключевский, председатель Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете и автор хрестоматийного «Курса русской истории», считал, что реформы Петра стали продолжением тех преобразований, которые осуществлялись при его отце и деде.^[179] Предки подготовили почву, посеяли семена, а Петр пожал плоды; заслуги его существенны, но не грандиозны. Противоположных взглядов придерживался другой видный историк Сергей Михайлович Соловьев, создатель «Истории России с древнейших времен». По Соловьеву петровские реформы начались с Петра и носили революционный характер. Кто прав? Большинство современных отечественных историков разделяет точку зрения Соловьева – Петр и впрямь совершил революцию в своем отечестве. Убедиться в этом просто: берите любую петровскую реформу и попытайтесь отыскать ее корни в прошлом (только не передергивайте, а то ведь так можно объявить началом военной реформы и создание опричнины Иваном Грозным). Кстати говоря, Петр отличался от Ивана Грозного в первую очередь тем, что не руководствовался принципом «не держи советников умнее себя». Советники должны быть умнее, иначе какой в них прок?

При упоминании петровских реформ на ум сразу же приходит создание российского флота. Следом идет военная реформа, а о реформе государственного управления вспоминают в последнюю очередь. Чиновники-бюрократы – это же так скучно… Но на деле государственное управление определяет все остальное, его можно сравнить с нервной системой. «Выключились» нервные клетки на каком-то участке – и наступил паралич. Петр преследовал две цели. Прежде всего он хотел упростить и упорядочить административный аппарат, для чего на замену приказам пришли коллегии. Помимо реорганизации управления армией и флотом, важное значение имело установление новых принципов отношений с иностранными государствами, которыми прежде ведал Посольский приказ. Петру требовалась дипломатическая служба нового времени, способная функционировать самостоятельно, без постоянного вмешательства царя. Того же самого Петр хотел и от всего аппарата, и в этом заключалась вторая цель реформы государственного управления, которое представлялось царю в виде хорошо отлаженного механизма, не нуждающегося в постоянном контроле (разумеется, контроль нужен, без него никак, но государь не должен становиться нянькой для своих сановников – пусть управляются сами, по своему разумению, а если что, мы своей властью с них спросим). «Определили быть для отлучек наших Правительствующий Сенат для управления», – сказано в указе «Об учреждении Правительствующего Сената». Идея понравилась, и Сенат из временного превратился в постоянный орган, который не только управлял, но и должен был обеспечивать преемственность власти при смене правителя – новую кандидатуру утверждали сенаторы.

В 1718 году Петр сказал, что «для лучшего впредь управления [церковью] мнится быть удобно духовной коллегии». Ему часто ставят в вину уничтожение института патриаршей власти, но надо учитывать, что сделано это было не прихоти ради, а опять же, исходя из государственных интересов. В лице духовенства Петр видел главных противников своих реформ, и, надо сказать, имел к тому основания, поскольку среди священнослужителей все преобразования неугомонного царя воспринимались неодобрительно. Сама жизнь подталкивала Петра к тому, чтобы взять церковь под прямой государственный контроль. При этом он не смещал действующего патриарха, а просто воспрепятствовал избранию преемника после кончины в 1700 году патриарха Московского и всея Руси Адриана, находившегося в тихой оппозиции к царю, но порой выходившего за ее рамки – в 1698 году патриарх отказался постричь первую жену Петра Евдокию Лопухину и, кроме того, пытался выступать в защиту стрельцов, приговоренных к казни за участие в бунте. Возможно, если бы Адриан вел бы себя иначе… Впрочем, история не знает сослагательного наклонения. После Адриана блюстителем патриаршего престола (не патриархом!) стал назначенный царским указом митрополит Рязанский и Муромский Стефан, а в 1721 году в качестве высшего органа церковного управления был учрежден Святейший правительствующий синод во главе с назначаемым императором обер-прокурором. По сути, в жизни церкви ничего не изменилось, только вместо патриарха был Синод, но зато уже не было почвы для оппозиции церкви государству.

У двигателя петровских реформ было замечательное топливо, состоявшее, если так можно выразиться, из двух фракций – значимость образования и ведущая роль личных заслуг. Петр привил российскому обществу понимание ценности образования. Да, сначала дворянских недорослей приходилось отправлять за границу в принудительном порядке, но постепенно сладкий мед знаний был как следует распробован и образованность стала одним из определяющих достоинств личности. Образованный человек имел больше возможностей, чем необразованный, а поскольку карьера в первую очередь определялась личными заслугами (прочее было вторичным, хотя иногда и важным), то возможности упускать не хотелось. Первым российским университетом стал Академический университет, основанный в январе 1724 года в составе Петербургской Академии наук, в 1755 году был учрежден Императорский Московский университет, а сегодня в России насчитывается более двух с половиной тысяч высших учебных заведений. Петр был бы доволен.

Революционер-демократ Николай Чернышевский сказал по поводу петровских реформ: «Бороды сбрили, немецкое платье надели, но остались при тех же понятиях, какие были при бородах и старинном платье». Это неправда. Одна из важнейших заслуг Петра состоит в том, что он сумел изменить мышление подданных или, лучше будет сказать, дал мощный толчок к изменению их мышления. Без этой перемены все благие начинания Петра не пережили бы его самого. Но – пережили, хотя и не все складывалось так гладко, как хотелось бы нашему герою. «Теперь преобразователь был во гробе и наступило время поверки, прочен ли установленный им порядок, – пишет Соловьев в своей «Истории». – Железной руки, сдерживавшей врагов преобразования, не было более; Петр не распорядился даже насчет своего преемника; русские люди могли теперь свободно распорядиться, свободно решить вопрос, нужен ли им новый порядок, и ниспровергнуть его в случае решения отрицательного. Но этого не случилось; новый порядок вещей остался и развивался, и мы должны принять знаменитый переворот со всеми его последствиями как необходимо вытекший из условий предшествовавшего положения русского народа».

У Петра был один секрет, который мало кто знает, но те, кто дочитал эту книгу до конца, заслуживают откровенности: Петр угадывал потребности тогдашнего российского общества раньше, чем общество осознавало их. Вот как-то так.

Н. Корчагин, В. Серов.

Фрагмент картины «Закладка Петербурга».

Хронология жизни и правления Петра Первого

Елена Самокич-Судковская.

Ассамблея Петра Первого. Конец XIX – начало ХХ века

Даты приводятся по юлианскому календарю, т. е. по старому стилю.

1672, 30 мая – рождение.

1676, 30 января – смерть отца Петра, царя Алексея Михайловича Романова.

1682, май – стрелецкий бунт в Москве.

1682, 26 мая – провозглашение царями Петра и его старшего брата Ивана.

1682, 29 мая – провозглашение правительницей царевны Софьи, старшей сестры Петра.

1682–1689 – правление царевны Софьи.

1689, 27 января – женитьба Петра на Евдокии Лопухиной.

1689, сентябрь – низложение правительницы Софьи с последующим заточением ее в Новодевичьем монастыре.

1690, 18 февраля – рождение царевича Алексея, старшего сына Петра.

1695 – Первый Азовский поход Петра I.

1696 – Второй Азовский поход Петра и занятие крепости Азов.

1697, марта – отъезд Петра с посольством в Западную Европу.

1698, апрель – июнь – очередное стрелецкое восстание в Москве, закончившееся поражением стрельцов.

1698, 25 августа – возвращение Петра на родину.

1699, ноябрь – заключение союза с саксонским курфюрстом Августом II и датским королем Фридрихом IV против Швеции.

1699, 20 декабря – указ о введении нового летосчисления и праздновании новолетия 1 января.

1700, 3 июля – заключение Константинопольского мирного договора с Османской империей.

1700, август – начало Северной войны.

1700, 19 ноября – поражение русских войск под Нарвой.

1701, 14 января – издание указа «Об организации Навигацкой школы».

1701–1702 – победы русских войск при Эрестфере и Гумельстофе, взятие Нотебурга.

1702, декабрь – выход первого номера первой российской печатной газеты «Ведомости».

1703, 1 мая – взятие крепости Ниеншанц.

1703, 7 мая – первая морская победа русского флота в устье Невы.

1703, 16 мая – основание Петербурга.

1704 – взятие русскими войсками Дерпта и Нарвы.

1705–1706 – Астраханское восстание.

1707–1708 – восстание на Дону под предводительством Кондратия Булавина.

1708 – начало областной реформы, в результате которой государство было разделено на восемь губерний, которые, в свою очередь, делились на уезды.

1709, конец июня – разгром шведов под Полтавой и пленение шведской армии у Переволочны.

1710, 29 января – утверждение гражданской азбуки, издание указа «О печатании книг новым шрифтом».

1710 – русские войска занимают Ригу, Ревель, Выборг и ряд других балтийских городов.

1711, 22 февраля – издание указа «Об учреждении Правительствующего Сената».

1711, июль – заключение Прутского мирного договора с Османской империей.

1712 – бракосочетание Петра с Екатериной Алексеевной Михайловой, будущей Екатериной I.

1713 – переезд двора и высших правительственных учреждений в Петербург.

1714, 23 марта – издание указа «О единонаследии».

1714, 27 июля – победа русского флота у Гангута.

1715 – основание Морской академии в Петербурге.

1716, август – назначение Петра командующим объединенным флотом России, Голландии, Дании и Англии из восьмидесяти трех кораблей.

1716–1717 – вторая поездка Петра за границу.

1718, 3 февраля – издание манифеста о лишении царевича Алексея престола.

1718 – учреждены первые коллегии – центральные органы отраслевого управления нового типа, пришедшие на смену приказам.

1719 – открытие Кунсткамеры, первого российского музея.

1721, 25 января – учреждение Святейшего правительствующего синода, высшего органа управления Русской православной церковью.

1721, 30 августа – заключение Ништадтского мира с Швецией.

1721, 22 октября – поднесение Сенатом Петру титула Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского.

1722, 24 января – учреждение «Табели о рангах всех чинов, воинских, статских и придворных».

1722, 5 февраля – издан Устав (указ) о наследии престола.

1722–1723 – Каспийский поход Петра. Присоединение к России западного и южного побережья Каспийского моря.

1724, 28 января – Указ об учреждении Академии наук.

1724 – введение покровительственного таможенного тарифа.

1724, 7 мая – коронование Екатерины Алексеевны императрицей.

1725, 28 января – смерть Петра I.

Постскриптум

Историки до сих пор спорят о том, кого можно считать величайшим правителем России досоветской эпохи.

Кандидатур три – Иван Третий, Иван Четвертый Грозный и Петр Первый (некоторые склонны причислять к числу величайших правителей и Николая Второго, но у нас же серьезный разговор, не так ли?).

Начнем по порядку.

Иван Третий, которого, как и Петра, называют Великим, сидел на престоле сорок три года, правда не все это время правил самостоятельно, но дело не в этом, а в том, что он стал «собирателем земель Русских». Многие западные историки и идущие у них на поводу отечественные ренегаты склонны видеть в Иване Третьем проводника так называемой «Ордынской модели» построения и управления государством, в которой воля правителя доминирует над всеми прочими соображениями, и ставят ему в вину довольно жесткое покорение Новгородского государства. Но, давайте отбросим в сторону политико-идеологические бредни и посмотрим правде в глаза – сильным может быть только централизованное государство, все части которого спаяны в единое целое общей идеей, общими интересами или волей правителя (Золотая Орда тут не при чем, она была не прародительницей этого принципа, а всего лишь одним из частных примеров). Правителю, желавшему создать сильное государство, способное противостоять врагам, которых у России всегда хватало с избытком, приходилось применять кнут в тех случаях, когда пряники не могли ничем помочь. Так что давайте не будем очернять человека, заложившего фундамент Российского государства.

Заложившего фундамент. В этом главная политическая заслуга Ивана Третьего.

Ивану Грозному тоже изрядно досталось от потомков. И за длительную Ливонскую войну, которая якобы не принесла России никакой пользы, и за опричнину, и за многое другое. Что касается Ливонской войны, то давайте вспомним, что в течении многих лет основные боевые действия велись на территории современных Эстонии, Латвии, и Белоруссии, а не на территории Российского государства. Лучше уж разорять неизбежной войной чужие земли, чем свои, разве не так? Да, земли бывшей Ливонской конфедерации разделили между собой Речь Посполитая, Швеция и Дания, но в худшем варианте они могли бы захватить и изрядную часть российских земель, на которые все эти государства постоянно зарились. Это первое. И второе, касательно опричнины – Ивану Васильевичу, как и Петру Алексеевичу, была нужна надежная опора, орудие против боярского засилья, подтачивавшего мощь государства. Возможно, орудие было не идеальным, но свою роль в истории оно сыграло, правда довольно скоро «затупилось», но это уже другой разговор. Но, как бы то ни было, Иван Грозный существенно укрепил царскую власть, расширил пределы своего государства, провел ряд важных государственных реформ и способствовал налаживанию торговых и политических связей с европейскими государствами. Спасибо ему за это.

Без двух Иванов не было бы и Петра. Но почему Петр Первый считается величайшим из правителей? Да, он многое сделал, но, по сути, «всего лишь» продолжал то, что было начато его славными предками – продолжил расширять пределы, окончательно обуздал бояр и привел, если можно так выразиться, Россию в Европу, закончив тем самым дело, начатое еще Иваном Грозным.

Образно говоря, при Иване Третьем и Иване Грозном Россия катилась по давно проложенной колее, а Петр Первый проложил новую колею, которая превратила Россию не просто в сильное, а в великое государство. В этом вся разница.

Sapienti sat.^[180]

Примечания

1

Картавить – фальшивить, кривить, нечисто действовать (устар.).

(обратно)

2

Что бывает с правителями, которые этими похвальными качествами не обладают, можно проследить хотя бы на примере последнего российского императора Николая II. (Здесь и далее прим. авторa.)

(обратно)

3

Истории, которые приводятся в начале каждой главы, взяты из сборника «Подлинные анекдоты из жизни Петра Великого, слышанные от знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге», составленного Якобом фон Штелиным, профессором Петербургской Академии наук.

(обратно)

4

Из сочинения уроженца Курляндии Якоба Рейтенфельса «Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии».

(обратно)

5

Там, где это не оговорено, даты приводятся по юлианскому календарю (старому стилю).

(обратно)

6

В 1664 году Родион Матвеевич купил усадьбу Покровское, ныне находящуюся на северо-западе Москвы и известную как Покровское-Стрешнево.

(обратно)

7

Не следует путать литвинов с литовцами. Литвинами в старину называли жителей Великого княжества Литовского, независимо от их вероисповедования и национальной принадлежности. Если говорить о национальности Симеона Полоцкого, то он был русином (русины – это предки современных белорусов).

(обратно)

8

Российский генерал-фельдмаршал Бурхард Кристоф фон Миних (1683–1767) в «Очерке, дающем представление об образе правления Российской империи» приводит следующее сравнение:

«Бояре, столбовые бояре, из высшей знати были государственными министрами или сенаторами.

Окольничие, окольничие бояре, камергеры, или придворные, были тайными советниками.

Думные дворяне были государственными советниками.

Думные дьяки выполняли функции первых секретарей.

Этот совет министров занимался всеми государственными делами через различные департаменты, именовавшиеся приказами, как, например:

Преображенский приказ, где рассматривались секретные дела;

Судный приказ – высшее судебное учреждение;

Поместный приказ, который ведал всеми землями духовенства и дворянства, и другие.

Но когда речь шла о каком-нибудь важном деле, как, например, заключение мирного договора или объявление войны, царь лично отправлялся к патриарху за советом и обычно следовал его мнению.

Патриархи были так почитаемы, что во время больших церемоний или процессий, когда патриарх ехал верхом, царствующий государь держал ему стремя».

В целом все верно, за исключением одного: боярская дума была высшим совещательным органом, а не аналогом совета министров.

(обратно)

9

Красное крыльцо Московского Кремля, находящееся у южной стороны Грановитой палаты, служило для торжественных выходов царей к народу.

(обратно)

10

Кроме стен монастыри защищал их статус – далеко не каждый смутьян мог решиться напасть на святую обитель, рискуя быть прóклятым или отлученным от церкви.

(обратно)

11

Гедиминовичами назывались княжеские роды Великого княжества Литовского и Русского государства, ведущие свое начало от великого князя литовской Гедимина. В российской иерархии Гедиминовичи стояли на ступень ниже Рюриковичей, а Романовы были всего лишь боярским родом, правда, имевшим связь с Рюриковичами через Анастасию Романовну Захарьину-Юрьеву – первую жену царя Ивана Грозного. Короче говоря, князья Хованские были знатнее Романовых, и Софье приходилось учитывать это обстоятельство.

(обратно)

12

Из «Дневника зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна». Автор неизвестен.

(обратно)

13

Царица приняла отчество в честь Федоровской иконы Божьей Матери.

(обратно)

14

Должность стрелецкого головы соответствовала полковничьему чину. Головы командовали крупными формированиями, численностью от пятисот до тысячи стрельцов (а порой и больше).

(обратно)

15

Куракин писал о Льве Нарышкине следующее: «Человек гораздо посреднего ума и невоздержной к питью, также человек гордый, и хотя не злодей, токмо не склончивой и добро делал без резону». В общем, это был не тот старший родственник, на которого можно было опереться молодому царю.

(обратно)

16

Паническое бегство Петра описал в своих воспоминаниях генерал Патрик Гордон, командовавший Бутырским солдатским полком: «Петр прямо с постели, не успев надеть сапог, бросился в конюшню, велел оседлать себе лошадь, вскочил на нее и скрылся в ближайший лес, туда принесли ему платье; он наскоро оделся и поскакал, в сопровождении немногих лиц, в Троицкий монастырь, куда, измученный, приехал в 6 часов утра. Его сняли с коня и уложили в постель. Обливаясь горькими слезами, он рассказал настоятелю монастыря о случившемся и требовал защиты. Стража царя и некоторые царедворцы в тот же день прибыли в Троицкий монастырь. В следующую ночь были получены кое-какие известия из Москвы. Внезапное удаление царя распространило ужас в столице, однако клевреты Софьи старались держать все дело в тайне или делали вид, будто оно не заслуживает внимания». В 1689 году Гордон поддержал Петра и пользовался расположением царя до конца дней своих. История с паническим бегством – это не мелкая месть Петру, а стремление Гордона подчеркнуть значение своей поддержки в противостоянии Петра и Софьи – запаниковал, мол, Петр, но с нашей помощью одолел сестру.

(обратно)

17

Вильбоа был шафером на свадьбе Петра и Екатерины.

(обратно)

18

Слобода Кукуй была создана повелением Ивана Грозного, который расселил там немцев, взятых в плен во время Ливонской войны. Немецкий путешественник Адам Олеарий в своем «Описании путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию» объясняет происхождение названия «Кукуй» следующим образом: «Это место лежит на реке Яузе и получило название Кокуй по следующей причине. Так как жены немецких солдат, живших там, видя что-либо особенное на мимо идущих русских, говорили друг другу: “Kuck! Kucke hie!”, т. е. “Смотри! Смотри здесь!”, то русские переменили эти слова в постыдное слово: “х…й, х…й” (что обозначает мужеский член) и кричали немцам, когда им приходилось идти в это место, в виде брани: “Немчин, мчись на х…й, х… й”, т. е. “Немец, убирайся на…” и т. д.».

(обратно)

19

Вот как описывал случившееся сам Кейзерлинг в письме к прусскому королю Фридриху Первому: «Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы – говорят, что она любовница царя… Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет. Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я… Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня ее отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым… Затем вошел его царское величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они… напали на меня с самыми жесткими словами, и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице».

(обратно)

20

Изначально стольники прислуживали царям и князьям за столом, но впоследствии этот чин стал обозначать придворного, близкого к государю. В иерархии XVII века стольники занимали четвертое место после бояр, окольничих и думных дворян.

(обратно)

21

Дядек-наставников у царей обычно было несколько.

(обратно)

22

В ведении этого приказа находились огромные территории на востоке и юго-востоке государства – от Астрахани до Казани и Сарапула.

(обратно)

23

Разрядный приказ ведал комплектованием административного аппарата и войска. В его подчинении находились все служивые люди, обязанные нести государственную службу.

(обратно)

24

Это о нем, своем дальнем родственнике, писал Александр Сергеевич Пушкин в стихотворении «Моя родословная»:

(Невольно или ради рифмы поэт допустил неточность – Федор Матвеевич Пушкин был не повешен, а обезглавлен.)

(обратно)

25

К месту можно вспомнить И.В. Сталина и те обильные застолья, которые он часто устраивал для своих соратников. Широко бытует мнение, согласно которому эти застолья устраивались вождем для «сканирования» его ближайшего окружения.

(обратно)

26

Князя-папу не следует путать с князем-кесарем. Второй титул был не шутовским, хотя изрядная доля иронии в нем присутствовала. Князем-кесарем, перед отбытием в Первый Азовский поход, Петр назначил боярина Федора Юрьевича Ромодановского с наказом «править Москву, и всем боярем и судьям прилежать до него, Ромодановского, и к нему съезжаться всем и советовать, когда он похочет». Петр мог оказывать Ромодановскому шутовское почтение (например – встать на запятки его кареты, словно обычный лакей), но, в целом, отношения между царем и Федором Юрьевичем были серьезными, деловыми.

(обратно)

27

Протазан представляет собой разновидность алебарды с длинным, широким и плоским наконечником.

(обратно)

28

Бытует мнение, будто Меншиков был простолюдином, торговавшим в Москве пирогами с лотка. Русский историк Николай Иванович Костомаров писал: «Мальчишка отличался остроумными выходками и балагурством, что было в обычае у русских разносчиков, этим он заманивал к себе покупателей. Случилось ему проходить мимо дворца знаменитого и сильного в то время Лефорта; увидев забавного мальчика, Лефорт позвал его к себе в комнату и спросил: “Что возьмешь за всю свою коробку с пирогами?” “Пироги извольте купить, а коробки без позволения хозяина я продать не смею”, – отвечал Александр (так звали уличного мальчика). “Хочешь у меня служить?” – спросил его Лефорт. “Очень рад, – отвечал тот, – только надобно отойти от хозяина”. Лефорт купил у него все пирожки и сказал: “Когда отойдешь от пирожника, тотчас приходи ко мне”. С неохотой отпустил пирожник мальчика и сделал это только потому, что важный господин брал его в свою прислугу. Меншиков поступил к Лефорту и надел его ливрею». А через Лефорта с Меншиковым познакомился Петр и взял его в денщики… Однако у Пушкина, серьезно изучавшего историю петровского времени, можно прочесть о том, что «Меншиков происходил от дворян белорусских. Он отыскивал около Орши свое родовое имение. Никогда не был он лакеем и не продавал подовых пирогов. Это шутка бояр, принятая историками за истину». У обоих версий есть свои сторонники и противники, но дворянское происхождение Меншикова представляется более вероятным. Петру было чуждо чванство и он ценил людей по делам, а не по знатным предкам, но все равно маловероятно, что денщиком царя мог бы стать человек низкого происхождения. Дело не столько в происхождении, сколько в культурной пропасти, разделявшей в то время дворян и простолюдинов. Петровские денщики были не только слугами царя, но и его телохранителями, а также порученцами. Трудно представить, что четырнадцатилетний лоточник мог бы справляться с этими обязанностями. Слухи о низком происхождении Меншикова распускали его враги, которых он замечательно умел наживать.

(обратно)

29

В 1701 году курфюршество Бранденбург стало Прусским королевством.

(обратно)

30

Ливония, она же Лифляндия, – историческая область на территории современных Латвии, Эстонии и Литвы.

(обратно)

31

Речь Посполитая – федеративное государство, возникшее в результате объединения Королевства Польского и Великого княжества Литовского на основе Люблинской унии в 1569 году и ликвидированное в 1795 году при разделе его территории между Россией, Пруссией и Австрией. Главой государства являлся пожизненно избираемый сеймом монарх, носивший титул короля польского и великого князя литовского.

(обратно)

32

То есть пять с половиной фунтов.

(обратно)

33

Из анонимного «Журнала путешествия по Германии, Голландии и Италии в 1697–1698 гг., веденного состоявшим при Великом посольстве русском к владетелям разных стран Европы», вероятным автором которого считается верховный постельничий Петра Первого Гавриил Иванович Головкин, ставший в 1709 году первым канцлером Российской империи.

(обратно)

34

Известному также как граф Денби, маркиз Кармартен и герцог Лидс.

(обратно)

35

Королевский транспорт (англ.).

(обратно)

36

Намек на челобитную, которую стрельцы собирались подать Софье как законной, по их мнению, правительнице государства.

(обратно)

37

Костомаров Н.И. «История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей».

(обратно)

38

В наше время на месте двухэтажного дома Ф.М. Скляева находится Запасной дом Зимнего дворца (Дворцовая набережная, 30), построенный в конце XIX века архитектором Николаем Беккером.

(обратно)

39

От нем. «Gott» и лат. «Praedestinatio» – Божественное провидение. (Прим. редактора).

(обратно)

40

«Кумпанствами» назывались товарищества землевладельцев, создаваемые для отбывания повинности постройки и оснащения военных кораблей с 1696 года. Ввиду малой эффективности и низкого качества кумпанского кораблестроения в 1700 году оно было ликвидировано. Взамен прямого участия в строительстве кораблей землевладельцы стали платить ежегодный налог «на починку тех кораблей и на покупку всяких корабельных припасов, и на дачу плотникам и кузнецам разным мастерам, столярам, матросам жалованных и кормовых денег».

(обратно)

41

Ныне это сербский город Сремски-Карловци.

(обратно)

42

Зарукавье представляло собой нечто вроде короткого нарукавника.

(обратно)

43

В холодное время года поверх ферязи носили широкие в полах и рукавах шубы, а в теплое – широкие суконные охабени с отложным воротником, спускавшимся на спину до лопаток.

(обратно)

44

Поднепровье – историко-географический регион, соответствующий бассейну реки Днепр.

(обратно)

45

Королем Польским и Великим князем Литовским Сигизмунд (как Сигизмунд III Васа) был в 1587–1632 годах. Со шведского престола его довольно быстро сместил родной дядя, правивший как Карл IX.

(обратно)

46

Непосредственно над созданием текста «Гистории» трудились кабинет-секретарь Петра Алексей Васильевич Макаров и его помощник-канцелярист Иван Антонович Черкасов.

(обратно)

47

Курфюрстом (в дословном переводе с немецкого – «князем-выборщиком») – в Священной Римской империи назывался имперский князь, обладавший правом голоса при избрании императора. Права и особые привилегии курфюрстов были документально оформлены Золотой буллой 1356 года, утвержденной императором Карлом IV Люксембургским. Кто реально, кто только формально, но все курфюрсты были подчинены императору Священной Римской империи, а король польский (и великий князь литовский) был полностью самостоятельным правителем.

(обратно)

48

Пуд хлеба в то время стоил в среднем десять копеек.

(обратно)

49

По новому стилю сражение состоялось 9 января 1702 года.

(обратно)

50

Ныне это эстонский город Тарту.

(обратно)

51

Во время Полтавской битвы Шлиппенбах попал в плен и в 1712 году поступил на русскую службу, такая вот с ним произошла метаморфоза.

(обратно)

52

Согласно давно устоявшейся традиции, западноевропейские историки стараются преуменьшать численность войск, потерпевших поражение от русской армии. Так, например, эстонский историк Хельдур Палли (1928–2003), считающийся основоположником эстонской исторической демографии, утверждал, что в распоряжении Шлиппенбаха было от трех тысяч до трех тысяч восьмисот солдат. С подсчетом потерь происходит та же самая «катавасия». В шведской историографии считается, что в сражении при Эрестфере шведы потеряли семьсот человек убитыми и триста пятьдесят – пленными, а русские потери составили три тысячи человек.

(обратно)

53

Полное название: «Журнал или поденная записка, Блаженные и вечнодостойные памяти Государя Императора Петра Великого с 1698 года, даже до заключения Нейштатского мира». (Напечатан с находящихся в Кабинетном архиве списков, правленных рукою Петра Первого).

(обратно)

54

Портой (Оттоманской Портой, Блистательной Портой или Высокой Портой) в дипломатии называли правительство Османской империи, а также саму империю. Название происходит от ворот в центре Константинополя, ведущих во двор резиденции великого визиря.

(обратно)

55

Нартов А.К. «Достопамятные повествования и речи Петра Великого, записанные денщиком его Нартовым».

(обратно)

56

Владельческими назывались крестьяне, находившиеся в крепостной зависимости от дворян-помещиков.

(обратно)

57

Во времена тотального бездорожья речные пути были гораздо удобнее сухопутных – в теплое время года можно было плыть по воде, а в холодное – ехать по льду на санях.

(обратно)

58

Древняя новгородская крепость Орешек.

(обратно)

59

Сейчас на месте Ниеншанца находится район Петербурга Большая Охта.

(обратно)

60

Из «Юрнала [журнала] о взятии крепости Новых Канец [Ниеншанца]».

(обратно)

61

Небольшое парусное судно (обычно полуторамачтовое), используемое преимущественно для прибрежного плавания.

(обратно)

62

Небольшой двухмачтовый парусник.

(обратно)

63

Коронный замок (голл.).

(обратно)

64

Для сведения: к 1917 году в Российской империи нас- читывалось триста десять графских родов. Всего же в послепетровской России существовало три дворянских титула – князь, граф и барон. Единственного герцога Александра Меншикова можно в расчет не принимать, ведь он был исключением, а не правилом.

(обратно)

65

Этот непривычный для современного человека чин означал заместителя генерал-фельдмаршала (французское слово lieutenant образовано от латинского lосum tenens – «наместник» или «заместитель»).

(обратно)

66

Ныне это польский город Всхова.

(обратно)

67

Война за испанское наследство 1701–1714 годов началась после смерти Карла II, последнего испанского короля из династии Габсбургов. Карл завещал все свои владения внуку французского короля Людовика XIV Филиппу, герцогу Анжуйскому, впоследствии ставшему испанским королем Филиппом V. Император Священной Римской империи Леопольд I, также принадлежавший к династии Габсбургов, оспаривал право Филиппа на испанские владения. Англия и Голландия, опасавшиеся чрезмерного усиления Франции, поддержали Леопольда. В результате Филипп V остался королем Испании, но лишился права наследовать французский престол, что разорвало династическую унию Франции и Испании.

(обратно)

68

В Королевстве Польском великий гетман коронный был главнокомандующим армией.

(обратно)

69

Речь идет о архиепископе новгородском Феодосии Яновском.

(обратно)

70

Ригсдалер – денежная единица Дании в XVI–XIX столетиях. Монета содержала 25,28 грамма чистого серебра. Для сравнения: петровский рубль содержал 28 граммов серебра, следовательно, Юст хотел откупиться от участия в попойках весьма солидной суммой в четыреста пятьдесят рублей.

(обратно)

71

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

72

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

73

Там же.

(обратно)

74

Фридрих Христиан Вебер. «Преображенная Россия. Записки о Петре Великом и его царствовании Брауншвейгского резидента Вебера». (Пер. П.П. Барсова).

(обратно)

75

Дело в том, что между микроорганизмами, как и везде в природе, существует конкуренция. Бурно размножающиеся пивные дрожжи подавляют жизнедеятельность других микроорганизмов, а продолжительное кипячение сусла (варка пива) полностью убивает «маленьких вредителей».

(обратно)

76

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

77

Там же.

(обратно)

78

Трактат «Употребление кофе, чая и шоколада», изданный в Лионе в 1671 г. без имени автора (хотя, возможно, им был Якоб Спон).

(обратно)

79

Впервые кофе попал в Россию при царе Алексее Михайловиче, которому лекари советовали пить этот напиток при головной боли. Но то был единичный случай употребления, не выходивший за пределы царских палат.

(обратно)

80

Ныне это латвийский город Алуксне.

(обратно)

81

А имя – в честь сестры Петра, Екатерины Алексеевны, ставшей ее крестной матерью. – Прим. pед.

(обратно)

82

Принято считать, что от этого разгрома пошло народное выражение «хватил Кондратий» («хватил Кондрашка»).

(обратно)

83

Сброд.

(обратно)

84

То есть дела, касавшиеся интересов и имущества крупнейшего русского промышленника и землевладельца того времени Григория Дмитриевича Строганова, в первую очередь его соляных промыслов.

(обратно)

85

Придворные историки дома Романовых, по понятным причинам, старались всячески превозносить Петра Первого, одновременно бросая тень на Рюриковичей (в первую очередь на Ивана Грозного). Читая исторические труды, нужно четко понимать, в какое время и в чьих интересах они были созданы. Так, например, широко известная «История государства Российского» Николая Михайловича Карамзина при всей своей исторической значимости в первую очередь, была создана с целью возвеличивания дома Романовых.

(обратно)

86

Эта выставка будет работать на протяжении всего 2023 года.

(обратно)

87

Термин «плацебо» происходит от первой строки псалма 116 «Placebo Domino in regione vivorum» («Порадую Господа в земле живых»), которую должны произносить во время отпевания покойника по католическому обряду все присутствующие на службе. В Средние века среди присутствующих были люди, приходившие на похороны ради бесплатного угощения. Их иронично называли «певцами (плакальщиками) плацебо», иначе говоря – притворщиками. В конце XVIII века слово «плацебо» стали использовать для обозначения заведомо неэффективного лекарства, а впоследствии в медицине появилось понятие «эффект плацебо», характеризующее улучшение состояния, основанное исключительно на внушении.

(обратно)

88

1 октября 331 до н. э. Александр Македонский одержал победу над персидским царем Дарием III в сражении при Гавгамелах. После этого держава Ахеменидов (она же – Первая Персидская империя) прекратила свое существование, а ее территории перешли под власть Александра.

(обратно)

89

Из петровского «Устава воинского»: «Корволант [сиречь легкий корпус] которое либо тако уже было или от великой армеи в несколько тысячах нарочно отдеташовано [или отделено] бывает, и отдается к некоторому делу в команду генералу, либо у неприятеля для пресекания или отнимания пасу, или оному в тыл итти, или в его землю впасть и чинить диверзию. Такие корпусы называюца корволант, которой состоит от 6 до 7 тысячь рядовых».

(обратно)

90

Обоз был велик – на шести тысячах повозок Левенгаупт вез трехмесячный запас продовольствия и большое количество боеприпасов.

(обратно)

91

Кружный путь по богатым продовольствием землям был предпочтительнее прямого, поскольку отступавшие русские войска использовали тактику «выжженной земли», а кроме того, Карл рассчитывал на поддержку запорожских казаков, обещанную ему гетманом Иваном Мазепой (речь шла о двадцати тысячах иррегулярной конницы – большая подмога).

(обратно)

92

Пушкин А.С. «Полтава».

(обратно)

93

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

94

Т.е. государственный секретарь.

(обратно)

95

Церковные обычаи запрещают браки между крестными родителями и крестными детьми. Этот запрет ввел византийский император Юстиниан I в VI веке.

(обратно)

96

По поручению Петра Меншиков из полтавского военного лагеря отправил в Москву повеление: «Сделайте тотчас монету серебреную весом в десять фунтов, а на ней велите вырезать Июду на осине повесившегося и внизу тридесят серебреников лежащих и при них мешочек, а назади надпись против сего: “Треклят сын погибельный Июда еже за сребролюбие давится”. И к той манете, зделав цепь в два фунта, пришлите к нам на нарочной почте немедленно». Эту награду – орден Иуды – Петр придумал для Мазепы, чтобы «наградить» его перед казнью. Но, к сожалению, награда не нашла своего «героя», пришлось отдать ее царскому шуту князю Юрию Федоровичу Шаховскому. Надо отметить, что шутовство Шаховского было совершенно не зазорным, напротив – оно свидетельствовало о расположении царя и позволяло князю изрядно наживаться на назначениях – «понеже власть имел писать… из стольников и из гостей, из дьяков, из всяких чинов, из чего ему давали великие подарки».

(обратно)

97

В 1725 году герцог Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский женился на дочери Петра и Екатерины Анне Петровне. Герцог стал родоначальником династии Гольштейн-Готторп-Романовых, из которой происходили все российские императоры начиная с Петра III. Карл приехал к Петру в 1720 году в надежде на то, что царь поможет ему возвратить владения в Шлезвиге, которые по Фредериксборгскому договору 1720 года между Данией и Швецией отошли к Дании. Утраченное Карл обратно не получил, но зато удачно женился.

(обратно)

98

«Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича». (Пер. И.Ф. Аммона).

(обратно)

99

Численность защитников Полтавской крепости дискутабельна. Одни историки склоняются к двум с небольшим тысячам, другие говорят о четырех.

(обратно)

100

Пушкин А.С. «Полтава».

(обратно)

101

Драгуны также назывались «конными пехотинцами», поскольку могли воевать как в конном, так и в пешем строю. Драгуны занимали промежуточное положение между «тяжелыми» кирасирами и кавалергардами и «легкими» гусарами, их можно назвать «средней кавалерией».

(обратно)

102

Парменион (ок. 400–330 до н. э.) – македонский полководец, ближайший соратник царя Филиппа II и его сына Александра Великого (Александра Македонского). Сравнение с Парменионом выглядит несколько двусмысленным, поскольку он был убит по приказу Александра, заподозрившего его в причастности к заговору.

(обратно)

103

Эмблем (лат.).

(обратно)

104

Художники и поэты (лат.).

(обратно)

105

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

106

Начал Курбатов хорошо, а вот кончил плохо. Будучи вице-губернатором Архангелогородской губернии, он вступил в конфликт с людьми Меншикова и в результате был отдан под суд по обвинениям в казнокрадстве и лихоимстве. Умер в июне 1721 года в заключении, не дожив до суда.

(обратно)

107

Из «Записок политических, забавных и сатирических господина Жана-Никола де Бразе, графа Лионского, полковника Казанского драгунского полка и бригадира войск его царского величества». (Пер. А.С. Пушкина).

(обратно)

108

Вагенбург (от нем. wagen – повозка и burg – прибежище, город) – укрепление, сооружeнное из повозок, чаще скреплeнных (сцепленных) между сoбой.

(обратно)

109

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

110

«Вкусное угощение не всегда идет на пользу», – гласит турецкая пословица. Султан Ахмет III, подстрекаемый крымским ханом Девлетом Вторым и королем Карлом XII, отправил Балтаджи Мехмет-пашу в ссылку, где тот был задушен по султанскому приказу (казнить визиря сразу помешало заступничество матери султана Эметуллах Гюльнуш-султан, с которой смог наладить хорошие отношения российский посланник граф Толстой).

(обратно)

111

Полное название: «Книга Устав воинский о должности генералов, фельтмаршалов, и всего генералитета, и прочих чинов, которые при войске надлежит быть, и о иных воинских делах, и поведениях, что каждому чинить должно».

(обратно)

112

В качестве примера читателям предлагается самостоятельно ознакомиться с Артикулом 154 из главы девятнадцатой «О смертном убийстве». Артикул слишком длинен для того, чтобы приводить его здесь целиком, а фрагменты не дадут полного впечатления о его обстоятельности.

(обратно)

113

Ныне это германский город Грайфсвальд (земля Мекленбург-Передняя Померания).

(обратно)

114

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

115

Феодора (500–548) – византийская императрица, супруга и соправительница императора Юстиниана Первого. «Как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой из тех, что в древности называли “пехотой”. Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела», – писал о Феодоре ее современник историк Прокопий Кесарийский.

(обратно)

116

Махпейкер Кёсем-султан (?–1651) – любимая жена османского султана Ахмеда I, мать султанов Мурада IV и Ибрагима I и бабушка султана Мехмеда IV. На протяжении тридцати лет, когда правили ее сыновья, Кёсем-султан пользовалась огромным влиянием при дворе. Происхождение ее было низким, в гарем она попала как рабыня.

(обратно)

117

Контр-адмирала.

(обратно)

118

«Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича». (Пер. И.Ф. Аммона).

(обратно)

119

Oberschenk – «хранитель вин» (нем.).

(обратно)

120

Вильгельмина Байрейтская. «Эпизод из посещения Берлина Петром Великим, рассказанный маркграфиней Вильгельминой Байрейтской в ея мемуарах». (Пер. С. Клейнер). «Голос минувшего», 1913. № 9.

(обратно)

121

Речь идет о Елизавете Кристине Брауншвейгской, супруге Фридриха Великого.

(обратно)

122

Единственным мужчиной, награжденным орденом Святой Екатерины, был сын Меншикова Александр. «Еще будучи в школе, [Александр Меншиков] был произведен в камергеры императрицы и пожалован орденом Св. Екатерины и прусского Черного Орла; таким образом, все было сделано для упрочения положения молодого князя, и его заранее видели будущим обер-камергером императрицы и во главе гвардии, как только он достигнет совершеннолетия». (Бурхард Кристоф фон Миних. «Очерк, дающий представление об образе правления Российской империи»).

(обратно)

123

Ныне это польский Щецин.

(обратно)

124

Знаменитые шведские жареные фрикадельки, они же тефтели, которые так любил живущий на крыше Карлсон, происходят от не менее известной турецкой кюфте, которую шведы полюбили во время длительного сидения в Бендерах. В слове köttbullar, шведском названии фрикаделек, так и слышится «кюфте».

(обратно)

125

Придворный служитель, заведующий кухней, проще говоря – главный повар. Речь идет об Иване Фельтене.

(обратно)

126

Перевод А.Ф. Бычкова.

(обратно)

127

Упражнение (фр.).

(обратно)

128

Пушкин А.С. «История Петра».

(обратно)

129

«Описание Санктпетербурга и Кроншлота». (Пер. А.Ф. Бычкова).

(обратно)

130

Ныне это финский город Турку, находящийся примерно в ста километрах к северо-западу от полуострова Гангут, который теперь называется Ханко.

(обратно)

131

«Элефант» переводится как «слон».

(обратно)

132

«Воспоминания Петера Генри Бруса, эскванера, офицера на службе Пруссии, России и Великобритании, с рассказом о путешествии по Германии, России, Татарии, Западной Индии и т. д.». (Пер. Ю.Н. Беспятых).

(обратно)

133

Там же.

(обратно)

134

Бурхард Кристоф фон Миних. «Очерк, дающий представление об образе правления Российской империи».

(обратно)

135

Исторический анекдот.

(обратно)

136

Царские дьяки были кем-то вроде чиновников для особых поручений при царях. Строго определенного круга обязанностей у них нее было, они могли вести переписку, ездить в качестве царских посланцев, воспитывать царских детей и т. п.

(обратно)

137

В октябре 1691 года Евдокия родила Петру второго сына – Александра, который умер в семимесячном возрасте.

(обратно)

138

Управляющим двором.

(обратно)

139

Речь идет о созданной Петром Ближней канцелярии, осуществлявшей в 1699–1719 годах административно-финансовый контроль над деятельностью государственных учреждений. Руководил канцелярией генерал-президент Никита Зотов.

(обратно)

140

Ныне это польский Эльблонг.

(обратно)

141

Фридрих Христиан Вебер. «Преображенная Россия. Записки о Петре Великом и его царствовании Брауншвейгского резидента Вебера». (Пер. П.П. Барсова).

(обратно)

142

В Петербурге по адресу Ставропольская улица, дом 9, находится построенный в 1714–1720 годах дом Кикина, известный под названием «Кикины палаты».

(обратно)

143

Речь идет об Анне Иоанновне, будущей российской императрице, которая в 1710 году была выдана Петром за герцога Курляндии и Семигалии Фридриха III и овдовела на третьем месяце супружества.

(обратно)

144

Старинное название Генеральных штатов, двухпалатного высшего законодательного органа Нидерландов.

(обратно)

145

Во время бегства Алексей встретился с Марией Алексеевной близ Либавы (та возвращалась в Россию из Карлсбада). Царевна упрекнула Алексея в невнимании к матери. Алексей ответил, что опасается писать ей, поскольку боится вызвать гнев отца. «Хоть бы тебе и пострадать, ведь за мать, не кого иного», сказала Мария Алексеевна, и эти слова послужили непосредственной причиной для ее ареста, который продлился до 1721 года.

(обратно)

146

Сведения у Плейера были не совсем точные. Федор Журавский был не писарем, а певчим царевны Марии Алексеевны.

(обратно)

147

Списки лиц, которых следует упоминать в молитвах (за здравие и за упокой).

(обратно)

148

Евдокия, которую многие сторонники исконных традиций считали единственной законной женой Петра, представляла для Екатерины определенную опасность.

(обратно)

149

Фридрих Христиан Вебер. «Преображенная Россия. Записки о Петре Великом и его царствовании Брауншвейгского резидента Вебера». (Пер. П.П. Барсова).

(обратно)

150

Нет никаких сведений о том, кого родила Ефросинья. Можно предположить, что ребенок родился мертвым или же умер вскоре после появления на свет.

(обратно)

151

Петр приказал: «Девку Афросинью отдать коменданту в дом, и чтоб она жила у него, и куды похочет ехать, отпускал бы ее со своими людьми».

(обратно)

152

Из «Артикула воинского» – толкование к Артикулу 19 («Есть ли кто подданный войско вооружит или оружие предприимет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить…») гласит: «Такое же равное наказание [четвертование с конфискацией имущества] чинится над тем, котораго преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было, и над оным, которой о том сведом был, а не известил».

(обратно)

153

«Воспоминания Петера Генри Бруса, эскванера, офицера на службе Пруссии, России и Великобритании, с рассказом о путешествии по Германии, России, Татарии, Западной Индии и т. д.». (Пер. Ю.Н. Беспятых).

(обратно)

154

Место для строительства Палат выбрал Петр. Легенда гласит, что здесь росли две сосны, ветви которых переплелись друг с другом так тесно, что дерево казалось единым целым. Царь решил, что место, на котором росло диковинное дерево, как нельзя лучше подходит для коллекции диковин.

(обратно)

155

Город в английском графстве Суррей, расположенный к юго-западу от Лондона.

(обратно)

156

Имперская кварта до 1826 года равна 0,946 литра.

(обратно)

157

Юст Юль. «Записки датского посланника при Петре Великом». (Пер. Ю.Н. Щербачева).

(обратно)

158

Чин главного начальника над артиллерией.

(обратно)

159

«Никогда ни в чем этот человек не сделал погрешности, – сказал об Остермане Петр. – Я поручал ему писать к иностранным дворам и к моим министрам, состоявшим при чужих дворах, отношения по-немецки, по-французски, по-латыни. Он всегда подавал мне черновые записи по-русски, чтоб я мог видеть, хорошо ли понял он мои мысли. Я никогда не заметил в его работах ни малейшего недостатка».

(обратно)

160

Ульрика Элеонора отреклась от престола в пользу своего супруга Фридриха Гессен-Кассельского в феврале 1720 года.

(обратно)

161

Ныне это финский Уусикаупунки.

(обратно)

162

Петр назвал Северную войну «троевременной кровавой и весьма опасной школой» – «все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно, но наша школа троекратное время была».

(обратно)

163

В 1722 году Артемий Волынский женился на двоюродной сестре Петра Александре Нарышкиной, дочери упоминавшегося выше Льва Кирилловича Нарышкина.

(обратно)

164

Солтана Хусейна часто вспоминал великий аятолла Рухолла Хомейни, бывший высшим руководителем Ирана с 1979 по 1989 год.

(обратно)

165

Матюшкин приходился внучатым племянником царице Евдокии Стрешневой, матери царя Алексея Михайловича и бабки Петра.

(обратно)

166

И.Т. Посошков. «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление от чего приключается напрасная скудость, и от чего гобзовитое [изобильное] богатство умножается».

(обратно)

167

Приказными (воеводскими) избами назывались органы местной государственной власти при городовых воеводах.

(обратно)

168

Речь идет об испанском короле Филиппе II и его Непобедимой армаде, собранной в 1586–1588 годах для вторжения в Англию.

(обратно)

169

Впоследствии планка получения потомственного дворянства дважды поднималась (уж очень много развелось потомственных дворян), и с 1856 года для этого военным требовалось дослужиться до полковника или капитана первого ранга (шестой класс), а гражданским – до действительного статского советника (четвертый класс).

(обратно)

170

С 1900 года потомственное дворянство можно было получить только начиная с ордена Святого Владимира третьей степени. Этот орден давался «в награду подвигов, совершаемых на поприще государственной службы, и в воздаяние трудов, для пользы общественной подъемлемых».

(обратно)

171

Речь идет о Иване III, великом князе Московском с 1462 по 1505 год.

(обратно)

172

«Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича». (Пер. И.Ф. Аммона).

(обратно)

173

Ничего удивительного в этом нет. Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский, живший в России с 1721 года, на момент коронации уже считался женихом царевны Анны Петровны. В ноябре 1724 года был подписан брачный договор, согласно которому Анна Петровна сохраняла православное вероисповедание и получала право воспитывать в православии рожденных в браке дочерей, но сыновья должны были быть воспитаны в отцовской лютеранской вере. Анна и Карл отказывались от претензий на российскую корону, но согласно секретному пункту договора Петр оставлял за собой право провозгласить наследником их сына (и Карл Петер Ульрих, ставший при крещении Петром Федоровичем, все же взошел на российский престол как Петр III, но не по выбору деда, а по воле своей тетки императрицы Елизаветы Петровны).

(обратно)

174

Из Пункта десятого приложения к «Табели о рангах»: «Обер-гофмейстерина у ея величества государыни императрицы имеет ранг [старшинство] над всеми дамами. Действителные стац-дамы у ея величества государыни императрицы следуют за женами действителных тайных советников».

(обратно)

175

Многие историки склонны считать призыв Анны Петровны к умирающему отцу выдумкой Бассевича, желавшего представить дело таким образом, будто Петр собирался сделать Анну своей наследницей (вспомним, что она была женой патрона Бассевича герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского. Но это всего лишь предположение. Возможно, Петру просто хотелось попрощаться с дочерью, которую он очень любил, а заодно и продиктовать ей, доверенному человеку, свою последнюю волю. К Екатерине с такой просьбой Петр обратиться не мог, потому что та грамотой владела плохо, письма ей зачитывали секретари или фрейлины, и они же писали под диктовку Екатерины ответы.

(обратно)

176

«Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича». (Пер. И.Ф. Аммона).

(обратно)

177

Эпигастральная область находится под нижним краем грудины.

(обратно)

178

Есть мнение, будто никакого вскрытия не проводилось, имело место только бальзамирование тела, но с чего бы Паульсену лгать? Никаких мотивов для этого у него не было.

(обратно)

179

Впрочем, «Реформа [Петра] сама собою вышла из насущных нужд государства и народа, – писал Ключевский, имевший привычку выражаться довольно уклончиво, в стиле «понимай как хочешь», – инстинктивно почувствованных властным человеком с чутким умом и сильным характером, талантами…Реформа… не имела своей прямой целью перестраивать ни политического, ни общественного, ни нравственного порядка, установившегося в этом государстве, не направлялась задачей поставить русскую жизнь на непривычные ей западноевропейские основы, ввести в нее новые заимствованные начала, а ограничивалась стремлением вооружить Русское государство и народ готовыми западноевропейскими средствами, умственными и материальными, и тем поставить государство в уровень с завоеванным им положением в Европе… Начатая и веденная верховной властью, привычной руководительницей народа, она усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего рода революции. Она была революцией не по своим целям и результатам, а только по своим приемам и по впечатлению, какое произвела на умы и нервы современников».

(обратно)

180

Умному достаточно (лат.).

(обратно)

Оглавление

Высказывания Петра Первого

Интересные факты из жизни Петра Первого

Главные люди в жизни Петра Первого

Предисловие

Глава первая Беззаботное детство, тревожное отрочество и непростая юность

Глава вторая Настоящее дело

Глава третья Новому учись, а со старым борись

Глава четвертая От Нарвы до Головчина

Глава пятая И горд, и ясен и славы полон взор его

Глава шестая В одной правой руке принужден держать шпагу и перо…

Глава седьмая В глупом сыне и отец не волен

Глава восьмая Государь Император

Глава девятая Но вечно память пребывает в сердцах людских царей благих

Глава заключительная Петровская россия

Хронология жизни и правления Петра Первого

Постскриптум