Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только : литературные этюды 9785001707837

Table of contents :
Часть I. «А я таки поэт»
Лицейская хроника
«Текла за ратью рать»
«В Париже росс»
Признание
«Мой первый друг»
«Лицейской жизни милый брат»
«И всюду он гусар»
«Товарищ милый, но лукавый»
«Куда зарыл ты свой золотой талант?»
«Шалости» гения
«Подруга возраста златого»
«Великое дело красота»
«Была мне в мире богом»
«Друзья мои, прекрасен наш союз»
«Мгновенью жизни будь послушен». Столица
Колебания
«Бешенство желаний»
Главное
Изгнание
«Всегда мудрец, а иногда мечтатель»
«Родился романтиком и человеком»
«Язвительный поэт, остряк замысловатый»
«Великодушный гражданин»
Часть II. «Куда бы нынче я путь беспечный устремил»
«Раевские мои»
«У меня нет больше крови»
Увлечения
«Друг друга мы любили» (Н. Н. Раевский-младший)
«О Кишинёв, о тёмный град!»
Друзья и покровители
«Старичок» Инзов
«У него в избытке было всё»
Первый декабрист
«Одно думали, одно любили»
«Брюхом хочется видеть его»
«Дружеское попечение»
«Да имею силы быть полезен»
«Ты человечество презрел»
«Гавриилиада»
«Прошу этого ради него самого» (Одесса)
«Монаршей воли исполнитель»
«Поэт и вельможа»
«Саранча летела»
«Священный сладостный обман»
Талисман
«Близкий мой приятель»
«Я был ему предан»
Часть III. «В обители пустынных вьюг и хлада»
Пенаты
«Пушкин, пора остепениться!»
«Всё те же мои»
Девятнадцать часов счастья
«Крестьянский роман»
Благодатная Анна
«Я не буду жить до этой минуты»
«Пригретый Славой»
«Гроза двенадцатого года»
«В Париже росс»
«Сто дней»
«Десакрализация образа монарха»
«В Россию скачет…»
«И делу своему владыка сам дивился»
«Портрет»
«Сожжённая глава»
«Величавая жена»
Царская избранница
В лицее её все любили
Память сердца
Часть IV. «Мой Пушкин»
«Что за оказия!»
«И вырвал грешный мой язык»
«Он мало стеснялся соображениями человечности»
Незавидный жених
«Средь племени ему чужого»
Мицкевич о Пушкине
Незабытые «шалости»
«Перо и крест»
«Бывают странные сближенья»
«Путешествие в Арзрум».
«Печаль моя полна тобою…»
Покоритель Эривани
Видок Фиглярин
«Пушкины в великой трагедии поэта»
«Упрямства дух нам всем подгадил»
«Царю наперсник, а не раб»
Часть V. «Недаром – нет! – промчалась четверть века!»
Болдинская осень
«Я готов умереть за неё»
«Искра пламени иного»
«Когда ж твой ум он поражает?»
«Участь моя решена»
«Пушкин не уступал»
Лето в Царском Селе
«Я здесь в родной семье»
Патриотическая трилогия
«Бородинская годовщина»
«Россия, встань и возвышайся»
«Тесней наш верный круг составим»
Часть VI. «Я ему прощаю, но...»
Камер-юнкер
«Тебя мы долго ожидали»
«Смею надеяться»
Конфликт
«Современник»
Кавалерист-девица
Редакторские будни
«Сабля, водка, конь гусарский»
«Гренадеры прибыли сюда не для парадов»
«Вождь несчастливый»
«Написал славный маршрут»
«Была пора»
«Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму»
Национальный поэт
«Когда-то отечески присвоил и не покинул»
«Даль, скажи мне правду»

Citation preview

ПАВЕЛ НИКОЛАЕВ

ТЕСЕН КРУГ Ïóøêèí ñðåäè äðóçåé è… íå òîëüêî

Литературные этюды

Москва 2023

УДК 929 ББК 63.3(2)6-8 Н 63

Н 63

Николаев П. Ф. Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только : литературные этюды / Павел Николаев. – М.: Издательство «У Никитских ворот», 2023. – 536 с. ISBN 978-5-00170-783-7

Книга, предлагаемая читателям, посвящена современникам поэта, тесно связанным с ним. Это: – друзья А. С. Пушкина по лицею; – лица, введшие поэта в мир практической жизни; – ветераны наполеоновских войн; – персоны, способствовавшие формированию мировоззрения поэта; – официальные лица, в том числе царь Николай I, отношения с которым были у Пушкина весьма противоречивыми – от почитания его как личности до отрицания всей государственной деятельности императора. Словом, это книга о людях, что-то привнёсших в жизнь поэта и оказавших на него влияние в духовном и интеллектуальном плане.

УДК 929 ББК 63.3(2)6-8

18+

ISBN 978-5-00170-783-7

© Николаев П.Ф., 2023 © Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

– Да, Пушкин был великий поэт. – Более того, он был лицеистом. Анекдот середины XIX столетия

Часть I. «А я таки поэт» Лицейская хроника. Да, образование будущий великий поэт получил в Царскосельском лицее, в котором готовились высшие государственные чиновники. М. А. Корф, один из сокурсников Пушкина, говорил о годах учёбы в лицее: – Основательного, глубокого в наших познаниях, конечно, было немного, но поверхностно мы имели идеи обо всём и были очень богаты блестящим всезнанием. Сам поэт об этом богатстве знаний, полученных в лицее, выразился кратко, но ёмко на одной из первых страниц романа «Евгений Онегин»: Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава Богу, У нас немудрено блеснуть…* (5, 11) …В 25 километрах от Петербурга в живописной местности раскинулся знаменитый пригород Северной Пальмиры – город Пушкин. Начало ему дало Царское Село, бывшее два столетия летней резиденцией императорской семьи, обосновавшейся в Екатерининском дворце. 19 октября 1811 года в одном из флигелей дворца состоялось открытие Царскосельского лицея. В первом наборе избранных было 30 учеников и почти столько же взрослых людей (от преподавателей до сторожа), которые наблюдали за ними, что отражалось в погодных лицейских журналах. *

Ссылки на произведения А. С. Пушкина даются по изданию: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Наука, 1962– 1965. Первая цифра в ссылке – номер тома, вторая – номер страницы. 3

1812, 15 марта. «Александр Пушкин имеет больше понятливости, нежели памяти, более имеет вкуса, нежели прилежания; почему малое затруднение может остановить его, но не удержать, ибо он, побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми питомцами. Успехи его в латинском хороши, в русском не столько тверды, сколько блистательны». Это запись профессора русской и латинской словесности Н. Ф. Кошанского. В записи, сделанной Николаем Фёдоровичем, примечательно выражение «побуждаемый чувством собственной пользы». То есть профессор уловил в характере двенадцатилетнего подростка чувство собственного достоинства и уверенности в своём неординарном предназначении. Возможно, к этой мысли его подтолкнул следующий случай, донесённый до нас товарищем поэта И. И. Пущиным: «Как сейчас вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: – Теперь, господа, будем пробовать перья – опишите мне, пожалуйста, розу стихами. Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочёл два четырёхстишия, которые нас восхитили. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не в 1811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го». 1812, 19 ноября. «Пушкин весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне неприлежен: он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому

А. А. Тон. Царское село. Лицей. 1822 4

успехи его очень невелики, особенно по части логики» (А. П. Куницын). Александр Петрович был адъюнкт-профессором нравственных и политических наук, на своих лекциях внушал лицеистам: – Никто не может лишать другого права личности, даже с его собственного на то согласия. – Холопство как произвольное закрепощение есть действие противузаконное. – Употребление власти общественной без всякого ограничения есть тиранство, и кто оное производит, есть тиран. – Сохранение свободы есть общая цель всех людей, которую могут они достигнуть только соблюдением взаимных прав и точным исполнением обязанностей. Семена свободолюбия, которые щедро рассеивал молодой профессор, дали всходы в таких произведениях «замысловатого» ученика, как стихотворение «Деревня» и ода «Вольность». В первом варианте стихотворения «19 октября», написанного через восемь лет после окончания лицея, Пушкин восклицал, отдавая должное любимому преподавателю: Куницыну дань сердца и вина! Он создал нас, он воспитал наш пламень, Поставлен им краеугольный камень, Им чистая лампада возжена… (2, 392) В ноябре 1812 года Пушкин был «облагодетельствован» особым вниманием М. Ст. Пилецкого-Урбановича, надзирателя по учебной и нравственной части. Этот высокий, тощий, с горящими глазами иезуит любил подслушивать разговоры лицеистов, за что лицеисты презирали его. Вот некоторые из записей этого воспитателя: «Пушкин 6-го числа в суждении своём об уроках сказал: – Признаюсь, что логики я, право, не понимаю, да и многие, даже лучшие меня, оной не знают, потому что логические силлогизмы весьма для меня невнятны. 16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым на счет 4-го Департамента, зная, что отец его там служит, произнося какие-то стихи. 18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова, что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывернуться умею. 5

20-го в рисовальном классе называл Горчакова вольной польской дамой*. 21-го за обедом громко говорил, увещаниям инспектора смеётся. Вообще, г. Пушкин вёл себя все следующие дни весьма смело и ветрено. 23-го Пушкин с непристойной вспыльчивостью говорит мне громко: – Стало быть, и письма наши из ящика будете брать?** 30-го Пушкин г. Кошанскому изъяснял какие-то дела С.-Петербургских модных французских лавок. Я не слыхал сам его разговора, только пришёл в то время, когда г. Кошанский сказал ему: – Я повыше вас, а право, не вздумаю такого вздора, да и вряд ли кому оный придёт в голову. Спрашивал я других воспитанников, но никто не мог мне его разговора повторить». Пилецкий был не в меру любопытен, но своё дело знал: за несколько месяцев изучил характер всех 30 лицеистов, о Пушкине писал: «Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокой ум. Прилежание его к чтению посредственно, ибо трудолюбие не сделалось ещё его добродетелью. Читая множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов. Довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотливость с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нём и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы. Его словоохотливость и остроумие восприняли новый и лучший вид с счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твёрдости». Перед вами, читатель, характеристика будущего гения в тринадцать лет – редкий случай в истории. *

То есть публичной женщиной. Пушкина возмутила попытка отобрать у А. Дельвига рукопись, содержавшую брань на инспектора. **

6

«Текла за ратью рать». В лицее Пушкин пережил события Отечественной войны и заграничных походов русской армии. О возможной войне с Францией говорили задолго до её начала. Слухи, доходившие до лицеистов, подогревались рассказами о появлении в небе кометы. Достоверность их подтверждалась тем, что якобы сама императрица запросила у столичных астрологов сведения о страннице Вселенной. Их ответ был неутешителен: кометы появляются накануне важных событий, особенно войн. 23 марта 1812 года был опубликован Манифест Александра I о рекрутском наборе, и всё стало ясно. В апреле царь выехал в Вильно, в районе которого располагалась 1-я Западная армия. За государем последовали гвардейские полки. Они шли через Царское Село, прямо под остеклённой галереей лицея, и его воспитанники не отходили от окон, пока последний солдат не исчезал за поворотом дороги. Проводы так воодушевляли подростков, что они забрасывали под лавки учебники французского языка. По воспоминаниям барона М. А. Корфа, сокурсника поэта, лицеистов особенно поразил вид народных дружинников с крестами на шапках и иррегулярные казачьи полки. По-видимому, в этом наблюдении нет юношеского преувеличения, так как одним из первых опытов начинавшего поэта стало стихотворение «Казак» (1814): Раз, полунощной порою, Сквозь туман и мрак, Ехал тихо над рекою Удалой казак. Черна шапка набекрени, Весь жупан в пыли. Пистолеты при колене, Сабля до земли. Верный конь, узды не чуя, Шагом выступал; Гриву долгую волнуя, Углублялся вдаль… (1, 53) О начале войны лицеисты узнали из манифеста от 13 (25) июня. Царь взывал ко всем подданным, ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, призывая их «единодушным и общим 7

восстанием содействовать против всех вражеских замыслов и покушений», поражать неприятеля на каждом его шаге, не внимать никаким его лукавствам и обманам. Манифест содержал знаменитую фразу: «Соединитесь все: с крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют». Светскую власть поддержала Церковь. Священный синод выпустил воззвание, которое вместе с царским манифестом читалось во всех храмах страны. В воззвании Наполеон именовался «властолюбивым, ненасытным, не хранящим клятв, не уважающим алтарей врагом, который покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим и на благолепие храмов Божиих простирает хищную руку». Начавшуюся войну Церковь рассматривала как нависшее над Россией искушение; его надо преодолеть с Божьей помощью и ещё больше утвердиться на Его промысел. С амвонов российских храмов звучал призыв «принять оружие и щит, охранить веру отцов». Царский манифест и воззвание Синода сыграли немалую роль в духовном вооружении населения России. Пушкин говорил: «Известие о нашествии и воззвание государя поразили нас». С замиранием сердца следили подростки за развитием событий: в действующих армиях (1-й и 2-й Западных) у многих были родственники. С непосредственностью и нетерпением отрочества, с его преувеличенным представлением о своих возможностях они рвались вослед ушедшим. В журналах, газетах и других печатных изданиях прославлялись подвиги военачальников и прочих ратников. Надо ли говорить о том, как это действовало на отрока-поэта. 30 августа в Петербурге получили донесение М. И. Кутузова о сражении при Бородино. Михаил Илларионович сообщил царю, что сражение «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходящими своими силами». Эту осторожную фразу Александр I воспринял как реляцию главнокомандующего о победе, о чём тут же были оповещены жители столицы, что вызвало бурю восторга. Очевидец вспоминал: – Весь город выскочил на улицы. Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались. С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования. Но через две недели в город пришла чёрная весть: французы вошли в Москву, которую русская армия сдала без боя, и слава «выигранной» битвы сразу померкла. 8

Лицеисты тяжело переживали неудачу под Бородино. «Не могу не вспомнить, – писал М. А. Корф, – горячих слёз, которые мы проливали над Бородинскою битвой, признанною тогда победой, но в которой мы инстинктивно видели другое». Особенно близко принял Александр к сердцу известие о падении старой столицы: Края Москвы, края родные, Где на заре цветущих лет Часы беспечности я тратил золотые, Не зная горести и бед, И вы их видели, врагов моей отчизны! И вас багрила кровь и пламень пожирал! И в жертву не принёс я мщенья вам и жизни; Вотще лишь гневом дух пылал!.. (1, 86) С Москвой были связаны воспоминания о беззаботном детстве, в котором Александр был окружён вниманием родителей и близких родственников. Отрок с тоской вспоминал город, украшенный златоглавыми храмами, дворцами вельмож, садами и парками. И всё это сгинуло в пламени небывалого пожара: Где ты, краса Москвы стоглавой, Родимой прелесть стороны? Где прежде взору град являлся величавый, Развалины теперь одни… Ободряющую ноту в роковое известие внёс И. А. Крылов. В одном из номеров журнала «Сын Отечества» была помещена заметка о том, что в изолированной Москве французы употребляют в пищу ворон. Иван Андреевич откликнулся на неё басней «Ворона и Курица»: Когда смоленский князь, Противу дерзости искусством воружась, Вандалам новым сеть поставил И на погибель им Москву оставил, Тогда все жители, и малый, и большой, Часа не тратя, собралися 9

И вон из стен московских поднялися, Как из улья пчелиный рой… С первых строк басни читателям внушалась мысль о том, что оставление Москвы связано со стратегическим замыслом М. И. Кутузова, что Москва – это искусная ловушка, призванная погубить завоевателей: «Попался, как ворона в суп». Эту заключительную фразу басни читатели относили (и не без основания) к самому Наполеону. Басней «Волк на псарне» Крылов откликнулся на миссию Ж. А. Лористона, через которого французский император сделал последнюю попытку заключить мир: Друзья! К чему весь этот шум? Я ваш старинный сват и кум. Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры, Забудем прошлое, уставим общий лад!.. Не выходя из рамок басенного иносказания, Крылов дал замечательный по выразительности образ Кутузова в виде старика-ловчего, здравый народный смысл которого не позволил ему вступить в переговоры с хищником: А потому обычай мой: С волками иначе не делать мировой, Как снявши шкуру с них долой. Широкое распространение получила в 1812 году карикатура; она способствовала возбуждению ненависти к завоевателям и их вождю. Карикатуры были своего рода памфлетами и способствовали организации борьбы народа против более сильного противника. Стиль карикатур был тенденциозно-аляповатый, оглуплявший врага. Это способствовало их широкому распространению. Тиражированием карикатур занимались не только государственные и частные типографии, но и походная, существовавшая при Главной квартире армии. Карикатуры имели очень большое политическое и воспитательное значение: изображая слабость французской армии, они усиливали веру в мощь и непобедимость русских; заставляя смеяться над врагами, придавали храбрости и уверенности 10

в схватках с противником; возбуждали любовь к родине, народу, ко всему своему, национальному. И что было важно для будущего: русская карикатура 1812 года стала значительной вехой в развитии отечественного искусства. Именно на карикатурах и картинках для народа появились впервые русский мужик, русский солдат, русская изба и русская природа. В тяжёлую для страны годину Александр с жадностью читал приказы по армии, бюллетени, рескрипты и донесения. Преподаватели со своей стороны всячески способствовали приобщению лицеистов к этому виду «словесности». И. И. Пущин вспоминал: «Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий». И лицеисты делали это с удовольствием, особенно после того, как в Петербурге была опубликована реляция об оставлении захватчиками старой столицы: «Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву 11 октября». Через два дня после этого сообщения Великая армия, не сумев прорваться в южные районы России, вынуждена была начать отступление. Враг уходил на запад по той же дороге, по которой пришёл в далёкую «северную» страну. Дорога эта (и её окрестности) была разорена, что лишило противника продовольственной базы. А в начале ноября начались заморозки,

Пушкин в юности. Художник С. Чириков. 1815 11

быстро перешедшие в зимнюю стужу, и недавние мужественные воины, теснимые русскими, быстро превратились в дезорганизованные толпы отчаявшихся людей. …Они бегут, озреться не дерзают, Их кровь не престаёт в снегах реками течь; Бегут – и в тьме ночной их глад и смерть сретают, А с тыла гонит русский меч (1, 87). Уже в ходе Отечественной войны царь начал подготавливать общественное мнение к её продолжению с целью освобождения Европы от владычества Наполеона. В особом «Известии о состоянии Москвы» от 17 октября, составленном по высочайшему повелению и обнародованном в церквах, заявлялось, что определение «неприятель» для солдат и офицеров Великой армии слишком привычно для слуха и совершенно недостаточно по существу. Поведение их недостойно не только просвещённого народа, но даже дикарей, показывающих только наклонности к грабежу и разрушению того, что они не могут взять и что им не нужно. Подражание Франции и французам, господствовавшее в русском обществе все годы, предшествовавшие Отечественной войне, признавалось ошибочным, и предлагалось порвать со страной мятежников все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности «наших нравов». Франция и Россия противопоставлялись друг другу как «безбожие» и «благочестие», как «порок» и «добродетель», война между которыми должна продолжаться до победного конца. 23 ноября Наполеон, бросив жалкие остатки Великой армии, уехал в Париж. Это «действо» императора породило следующий анекдот. Достигнув пограничной реки Неман, он вышел из возка и увидел крестьянина-литовца, который с интересом разглядывал его. – Ты местный житель? – спросил император. – Да, – ответил крестьянин. – А не скажешь ли, много дезертиров уже переправились через Неман? – Вы первый, – последовал ответ. 3 декабря русские взяли приграничный город Ковно. Жалкие остатки Великой армии отступили за Неман – Россия 12

была освобождена от нашествия «двунадесяти языцев». В приказе по армии М. И. Кутузов писал: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сём быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было ещё примера столь блистательных побед. Два месяца сряду рука ваша каждодневно карала злодеев. Путь их усеян трупами. Смерть носилась в рядах неприятельских. Тысячи падали разом и погибали. Тако всемогущий Бог изъявлял на них гнев свой и поборил своему народу». На Рождество, 25 декабря, царским манифестом народу было возвещено об освобождении России от вражеского нашествия. Главной причиной великой победы в манифесте называлась помощь Бога: «Не отнимая достойной славы ни у главнокомандующего войсками нашими знаменитого полководца, принёсшего бессмертные Отечеству заслуги, ни у других искусных и мужественных вождей и военачальников, ознаменовавших себя рвением и усердием, ни вообще у всего храброго нашего воинства, можем сказать, что содеянное ими есть превыше сил человеческих. Итак, да познаем в великом деле сём Промысел Божий». В другом манифесте, изданном в тот же день, царь объявил о своём намерении соорудить храм во имя Христа Спасителя «в ознаменование благодарности к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели». Эта же мысль выражена на оборотной стороне медали, учреждённой 5 февраля 1813 года: «Не нам, не нам, а имени Твоему». Оба манифеста были написаны государственным секретарём А. С. Шишковым и произвели большое впечатление на тринадцатилетнего Пушкина. Позднее смысл первого из них он отразил в следующих блестящих строках: Гроза двенадцатого года Настала – кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог? (5, 209)

13

«В Париже росс». 1813 год начался для лицеистов торжеством над инспектором М. Ст. Пилецким. В марте они собрались в конференц-зале, пригласили туда Мартына Степановича и заявили ему: либо он покинет лицей, либо они все подадут заявление об уходе. Любителю подглядывать и подслушивать пришлось подать прошение об отставке. Торжествующие победители проводили его следующими стихами: Плутон, собрав весь ад, Мартына стал катать, Мартына по щекам; Мартына по зубам; Мартын кричит, ревёт, Из ада не идёт… Пушкин, конечно, поучаствовал в изгнании Пилецкого. 30 сентября учитель рисования С. Г. Чириков писал о нём: «Александр Пушкин был легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив. Впрочем, добродушен, усерден, учтив. Имеет особенную страсть к поэзии». Сергей Гаврилович был добрым и снисходительным человеком, писал стихи. В его квартире проходили литературные собрания лицеистов; на одном из них Пушкин читал «Историю двенадцати спящих дев». Чириков написал портрет Пушкиналицеиста, позднее утраченный. В академическом издании произведений Пушкина (1962– 1965) под 1813 годом помещено три стихотворения поэта: «К Наталье», «Монах» и «Несчастия Клита». Сам Александр Сергеевич вёл своё поэтическое летоисчисление с 1814 года, хотя начал писать очень рано. В первый день 1814 года в лицейском журнале была сделана следующая запись о нашем герое: «Александр Пушкин при малом прилежании оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только прекрасным его дарованиям. В поведении резв, но менее против прежнего». То есть за год до Г. Р. Державина и за полтора года до В. А. Жуковского педагоги лицея отметили дарования будущего гения. 26 мая (6 июня) Александру исполнилось пятнадцать лет. К этому времени он написал стихотворение «К другу стихотворцу», в котором представил судьбу поэта: 14

Не так, любезный друг, писатели богаты; Судьбой им не даны ни мраморны палаты, Ни чистым золотом набиты сундуки: Лачужка под землёй, высоки чердаки – Вот пышны их дворцы, великолепны залы. Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы; Катится мимо их Фортуны колесо; Родился наг и наг ступает в гроб Руссо; Камоэнс с нищими постелю разделяет; Костров на чердаке безвестно умирает, Руками чуждыми могиле предан он: Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон (1, 32). Словом, отрок, вступивший в пору юности, перспективами писательского бытия не обольщался, но он уже принял решение, от которого отступать не намеревался: Когда на что решусь, уж я не отступаю, И знай, мой жребий пал, я лиру избираю. Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет, Сердись, кричи, бранись, – а я таки поэт. 4 июля в Москве вышел 13-й номер журнала «Вестник Европы». В нём было помещено стихотворение «К другу стихотворцу». Это была первая публикация юного поэта. Она сразу обратила на себя внимание, особенно в лицее.

Капитуляция Парижа 15

Всю вторую половину года в Петербург возвращались войска, овеянные славой освободителей Европы от владычества Наполеона. Пушкин писал позднее: «Война была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни “Vive Henri-Quatre”*, тирольские вальсы и арии из “Жоконды”**. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове: “Отечество”! Как сладки были слёзы свидания! С каким единомыслием мы соединяли чувство народной гордости и любви к государю!» Все с нетерпением ждали царя; городские власти готовили пышную встречу. Узнав об этом, Александр писал главнокомандующему Санкт-Петербурга генералу С. К. Вязмитинову: «Сергей Козьмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приготовления к моей встрече. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою волю, дабы никаких встреч и приёмов для меня не делать». Запрет царя решилась нарушить только его мать, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. В своей резиденции, в Павловске, она устроила праздник в честь венценосного сына. На нём была представлена интермедия*** и пропета кантата Г. Р. Державина: «Ты возвратился, благодатный, наш кроткий ангел, луч сердец!» Празднование состоялось 27 июля. Гвоздём программы был балет, который разыгрывался на лугу около Розового павильона. Балетмейстер Гонзаго соорудил декорации с видом окрестностей Парижа и Монмартра. «Наш Агамемнон, миротворец Европы, низложитель Наполеона, сиял во всём величии, какое только доступно человеку», – вспоминал один из лицеистов. *

Да здравствует Генрих IV. «Жоконда» – комическая опера Н. Изоара. *** Интермедия – представление в антрактах между действиями основной пьесы. **

16

От дворца императрицы к бальному павильону шла дорожка, над которой возвышались довольно узкие Триумфальные ворота. Над ними огромными буквами были выписаны следующие строки: Тебя, текуща ныне с бою, Врата победы не вместят. Этот «шедевр» изящной словесности тут же подвиг Александра нарисовать карикатуру: царь, раздобревший от многочисленных застолий, безуспешно пытается пролезть через ворота, а ошалевшие генералы его свиты расширяют их проём и пытаются протолкнуть в него императора. Рисунок имел огромный успех у однокашников молодого поэта. К этому же времени относится событие хотя и «местного» значения, но весьма памятное для элитного учебного заведения. Пушкин поведал о нём в стихотворении «Пирующие студенты»: Друзья, досужный час настал; Всё тихо, все в покое; Скорее скатерть и бокал! Сюда, вино златое! Шипи, шампанское, в стекле. Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов, Мы полем овладеем; Под стол учёных дураков! Без них мы пить умеем (1, 4). В стихотворении отражён случай с пирушкой, устроенной А. Пушкиным, И. Малиновским и И. Пущиным в стенах лицея. Случай этот чуть не погубил будущее пятнадцатилетних юнцов. По распоряжению министра просвещения А. К. Разумовского зачинщики пьянки были записаны в «чёрную книгу». Это было очень серьёзное предупреждение провинившимся: за все шесть лет обучения лицеистов первого выпуска никто больше не удостоился такой «чести». Л. Аринштейн так объяснял эту строгость: 17

«Из воспоминаний И. Пущина неясно, почему за невинный мальчишеский проступок последовало столь неадекватное и в своём роде единственное в лицейских анналах наказание, могущее, как пишет Пущин, повлиять на всю их “будущность”. Но всё становится понятным, если соотнести происшедшее с датой – 5 сентября, днём именин Императрицы, о чём Пущин, вероятно, из осторожности умолчал. На самом деле, Пушкин праздновал именины дамы своего сердца и, возможно, как-то неосторожно проявил свои чувства к ней, что и переполошило начальство». Переполох, вызванный чрезвычайным происшествием, сделал участников пирушки героями дня, и они ещё долго наслаждались приобретённой «славой». Через год в стихотворении «Воспоминание» Александр спрашивал Пущина: Помнишь ли, мой брат по чаше, Как в отрадной тишине Мы топили горе наше В чистом, пенистом вине? Как, укрывшись молчаливо В нашем тёмном уголке, С Вакхом нежились лениво, Школьной стражи вдалеке? Помнишь ли друзей шептанье Вкруг бокалов пуншевых, Рюмок грозное молчанье – Пламя трубок грошевых? (1, 139) …Волнения, связанные с пирушкой, совпали с переводными экзаменами лицеистов с младшего (трёхлетнего) курса на старший. В связи с этим профессор российской и латинской словесности А. И. Галич предложил Пушкину написать стихотворение. К намеченному сроку оно было готово – «Воспоминания в Царском Селе». Александр читал его министру народного просвещения А. К. Разумовскому. Но экзамен перенесли на начало следующего года. Признание. Экзамены проходили 8 января в присутствии многочисленных гостей, среди которых были Г. Р. Державин и высо18

кие чины империи. Юный поэт покорил их буквально с первой строфы стихотворения: Навис покров угрюмой нощи На своде дремлющих небес; В безмолвной тишине почили дол и рощи, В седом тумане дальний лес; Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы, Чуть дышит ветерок, уснувший на листах, И тихая луна, как лебедь величавый, Плывёт в сребристых облаках. В стихотворении много деталей, связанных с пейзажами Царскосельского парка и памятниками эпохи Екатерины II. Упоминание последних подготавливает читателя к главной теме – героике Отечественной войны, «дерзости венчанного царя», бича вселенной: И быстрым понеслись потоком Враги на русские поля. Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком, Дымится кровию земля; И сёлы мирные, и грады в мгле пылают, И небо заревом оделося вокруг, Леса дремучие бегущих укрывают, И праздный в поле ржавит плуг. Но торжество завоевателей оказалось недолгим: на борьбу с нашествием двунадесяти племён Европы встал русский народ, и это не сулило захватчикам ничего хорошего: Страшись, о рать иноплеменных! России двинулись сыны; Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных, Сердца их мщеньем зажжены. Динамично и напористо описание в стихотворении Бородинского сражения, которое юный поэт подаёт как торжество русского оружия, волею судьбы не давшее желаемого результата. 19

Сразились. Русский – победитель! И вспять бежит надменный галл; Но сильного в боях небесный вседержитель Лучом последним увенчал, Не здесь его сразил воитель поседелый; О бородинские кровавые поля! Не вы неистовству и гордости пределы! Увы! На башнях галл Кремля! В этой строке хромает логика: «галл» побежал и вдруг оказался в Московском Кремле – сердце России. Но здесь следует вспомнить, что логики не было и в официальных документах, исходивших из штаба М. И. Кутузова. Его первое сообщение царю было о том, что неприятель отражён на всех пунктах и русская армия удержала за собой все занятые ею позиции. В Петербурге восприняли донесение главнокомандующего как рапорт о победе, а через неделю (!) узнали о падении старой столицы. Эту двойственность в восприятии Бородина мы видим и в стихотворении лицеиста Пушкина. Общее горе, связанное с гибелью Москвы, юный поэт пропустил через собственные чувства, испытанные им почти два с половиной года назад: Края Москвы, края родные, Где на заре цветущих лет Часы беспечности я тратил золотые, Не зная горести и бед, И вы их видели, врагов моей отчизны! И вас багрила кровь и пламень пожирал! И в жертву не принёс я мщенья вам и жизни; Вотще лишь гневом дух пылал!.. С Москвой Пушкин связал финал заграничного похода – взятие столицы Франции: В Париже росс! – где факел мщенья? Поникни, Галлия, главой. В стихотворении трижды упоминается Александр I:

20

Достойный внук Екатерины! Почто небесных аонид, Как наших дней певец, славянской бард дружины*, Мой дух восторгом не горит? Внука Екатерины, то есть царя Александра I, славословили по всей Европе: северный Агамемнон, царь царей, император Европы, спаситель Вселенной, ангел мира, а пятнадцатилетний поэт почему-то восторга по отношению к государю не испытывал, и этот фрагмент благоразумно убрал из стихотворения. Через пять лет внёс ещё две правки, касающиеся царя. 11-я строфа стихотворения заканчивалась призывом к жертвенности: «За веру, за царя!» В новой редакции стало: «За Русь, за святость алтаря!» В предпоследней строфе также опущено упоминание о царе. Было: «Ну что я зрю? Герой с улыбкой примиренья...» Стало: «Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья...» За пять лет отношение Пушкина к царю изменилось кардинально. Но что интересно, в апогее славы Александра личность его не вызывала восторга у юного поэта, не вдохновляла его, как барда славянской дружины и сотни (если не тысячи) менее известных поэтов. Наполеон, враг России и её обитателей, для юного поэта – «тиран», «вселенский бич», царь, «венчанный коварством и дерзостью», и вполне закономерно постигшее его возмездие: Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны**, Презревший правды глас, и веру, и закон, В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны? Исчез, как утром страшный сон. Образ завоевателя формировался у отрока, переходившего в юношеский возраст, под влиянием сатирической литературы, изобиловавшей в 1812–1815 годах. В памфлетах император Франции изображался тираном и злодеем, не признающим ни божеских, ни человеческих законов; вся его жизнь – череда преступлений, вершившихся для удовлетворения ненасытного властолюбия и других порочных страстей. Конечно, подросток, вооружённый такими «знаниями», не мог отойти от них. *

Славянский бард – В. А. Жуковский. Беллона – италийская богиня войны, мать Марса.

**

21

И. И. Пущин, первый друг поэта, писал позднее о дне признания будущего гения: «На публичном нашем экзамене Державин, державным своим благословением, увенчал юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои “Воспоминания в Царском Селе”. В этих великолепных стихах затронуто всё живое для русского человека. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегал у меня. Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, мы все под каким-то неведомым влиянием благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, его уже не было: он убежал!» Об этом памятном событии в его жизни оставил воспоминания и Александр Сергеевич: «Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочёл мои “Воспоминания в Царском Селе”, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел обнять... Меня искали, но не нашли». В июне Пушкин получил одобрение своим радостям и сомнениям – его посетил В. А. Жуковский. О своём визите в лицей Василий Андреевич сообщил П. А. Вяземскому: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт. Ему надобно непременно учиться. И 22

учиться не так, как мы учились! Боюсь за него. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, – прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасётся собственными, увидишь, что из него выйдет!» Василий Андреевич подарил Александру первый том своих сочинений, говорил с ним о святом назначении поэзии и напутствовал искать чистой славы и не допускать никаких сделок с совестью. Визит маститого поэта укрепил Пушкина в своём предназначении; в послании к Жуковскому он писал: Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской сени Я с трепетом склонил пред музами колени: Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел. Страшусь, неопытный, бесславного паденья, Но пылкого смирить не в силах я влеченья И ты, природою на песни обречённый! Не ты ль мне руку дал в завет любви священный? Могу ль забыть я час, когда перед тобой Безмолвный я стоял, и молнийной струёй – Душа к возвышенной душе твоей летела И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, – Нет, нет! Решился я – без страха в трудный путь Отважной верою исполнилася грудь (1, 200–201). Визиты в лицей столпов русской культуры продолжались: после Жуковского молодого поэта навестили Н. М. Карамзин и П. А. Вяземский. Последний заинтересовался Пушкиным, прочитав его «Воспоминания в Царском Селе». «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? – спрашивал Пётр Андреевич К. Н. Батюшкова. – Чудо и всё тут. Его “Воспоминания” вскружили нам голову с Жуковским». Через старших собратьев по перу Александр стал известным при дворе. Случилось это так. 6 июня 1816 года в Павловске у императрицы Марии Фёдоровны состоялся праздник по случаю отъезда из России принца (позднее нидерландского короля) Вильгельма Оранского, только-только женившегося на сестре царя великой княгине Анне 23

Павловне. К празднику Ю. А. Нелединскому-Мелецкому были заказаны стихи в честь бракосочетания принца. Старый поэт (ему шёл 64-й год) был в растерянности – стихи не слагались. Карамзин посоветовал ему обратиться к Пушкину. Приехав в лицей и поговорив с юношей, Юрий Александрович дал ему идею и через пару часов увёз стихотворение «Принцу Оранскому». В сюжетном плане оно простое: первые четыре строфы – беглый очерк событий 1812–1815 годов: Свершилось... взорами царей Европы твёрдый мир основан; Оковы свергнувший злодей Могущей бранью снова скован. Узрел он в пламени Москву – И был низвержен ужас мира, Покрыла падшего главу Благословенного порфира*. И мглой повлёкся окружён; Притёк, и с буйной вдруг изменой Уж воздвигал свой шаткий трон... И пал отторжен от вселенной. «Злодей» и «ужас мира» это, конечно, Наполеон, удачно бежавший с Эльбы, но в итоге исторгнутый из цивилизованного мира усилиями Благословенного (Александра I). Дав общую зарисовку роковых лет, Пушкин наконец обратился к имени того, кому была посвящена его «пьеса»: Хвала, о юноша герой! С героем дивным Альбиона Он верных вёл в последний бой И мстил за лилии Бурбона. «Последний бой» союзников (англичан, голландцев и пруссаков) с Наполеоном произошёл в районе поселения Ватерлоо, в 20 километрах к югу от Брюсселя. Англо-голландскими войска*

Порфира – царская мантия (плащ). 24

ми командовал герцог Веллингтон («герой Альбиона»), прусскими, подошедшими к концу сражения, – генерал-фельдмаршал Блюхер. Принц Оранский неплохо показал себя в этом побоище: Его текла младая кровь, На нём сияет язва чести: Венчай, венчай его, любовь! Достойный был он воин мести. Не густо. Прославления нового члена императорской семьи не получилось. Стихотворение не столько о Вильгельме Оранском, сколько о финальных событиях наполеоновских войн, в которые Довольно битвы мчался гром, Тупился меч окровавленный, И смерть погибельным крылом Шумела грозно над вселенной! Последним откликом Александра на мировые события, сопровождавшие его отрочество и начало юности, была «Молитва русских», написанная в октябре 1816 года, к пятой годовщине основания Царскосельского лицея. Это был заказ его директора Е. А. Энгельгардта. В качестве зачина стихотворения Пушкин взял строфу из гимна В. А. Жуковского: Боже! Царя храни! Славному долги дни Дай на земли. Гордых смирителю, Слабых хранителю, Всех утешителю Всё ниспошли. К этой строфе приписал две свои: Там – громкой славою, Сильной державою Мир он покрыл. Здесь безмятежною 25

Сенью надежною, Благостью нежною Нас осенил. Брани в ужасный час Мощно хранила нас Верная длань. Глас умиления, Благодарения, Сердца стремления – Вот наша дань. «Там» – это в Западной Европе, «он» – царь Александр I, осчастлививший мир освобождением от ига Наполеона и давший народам благостную тишину. Мощная длань государя охраняла покой лицеистов («нас»), которые благодарны своему монарху; устремление их сердец к царю-герою – их посильная дань Александру. И что примечательно, молодой поэт ни разу не назвал царя ни по имени, ни по титулу. О том, что речь в стихах идёт именно об Александре, мы догадываемся по их содержанию и по первой строчке из гимна Жуковского («Боже! Царя храни!»). Интересное умолчание! Да ещё фактически в неофициальном гимне учебного заведения императорской семьи. Кстати, в весьма нелестной эпиграмме «Двум Александрам Павловичам» лицеист Пушкин не остановился перед тем, чтобы открыто назвать царя и унизить его сравнением с Зерновым, служившим в лицее в должности помощника гувернёра. Один из лицеистов говорил о нём: «Подлый и гнусный глупец». Хорошенькая компания для владыки Севера! Итак: Романов и Зернов лихой, Вы сходны меж собою: Зернов! Хромаешь ты ногой, Романов головою. Но что, найду ль довольно сил Сравненье кончить шпицом? Тот в кухне нос переломил, А тот под Австерлицем (1, 423).

26

Ничего себе характеристика (хромает головою!). И это после всех дифирамбов, пропетых Александру в приведённых выше стихотворениях поэта. Конечно, эпиграмма при жизни Пушкина не печаталась. Но что интересно, она сохранилась в одном из лицейских сборников, то есть была доступна и учащимся, и преподавателям, а возможно, гостям и родственникам лицеистов. То есть лицей формировал обособленный круг людей, сплочённых дружбой, повышенным понятием дворянской чести и долгом перед Отечеством.

*** В ноябре 1815 года в Царском Селе расквартировался лейбгвардии Гусарский полк. С этого времени началось постепенное сближение Пушкина с его офицерами. До выпуска из лицея в круг приятелей Александра вошли П. Т. Каверин, П. А. Нащокин, Я. В. Сабуров, П. Д. Соломирский, А. Н. Зубов, П. А. Чаадаев и другие. Некоторые из них стали друзьями поэта. Уже в марте следующего года в философической оде молодой поэт пропел осанну гусарским усам: За уши ус твой закрученный, Вином и ромом окропленный, Гордится юной красотой, Не знает бритвы; выписною Он вечно лоснится сурьмою, Расправлен гребнем и рукой. Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернёшь, В подушку носом лечь не смеешь, И в крепком сне его лелеешь, И утром вновь его завьёшь. На долгих ужинах веселых, В кругу гусаров поседелых И черноусых удальцов, Весёлый гость, любовник пылкий, За чьё здоровье бьёшь бутылки? Коня, красавиц и усов. 27

Сраженья страшный час настанет, В ряды ядро со треском грянет; А ты, над ухарским седлом, Рассудка, памяти не тратишь: Сперва кудрявый ус ухватишь, А саблю верную потом (1, 186–187). «Мой первый друг». По признанию великого поэта, лицейское братство было самой светлой главой его жизни. С пиететом вспоминали Царскосельский лицей и другие его воспитанники, особенно первого («пушкинского») выпуска. Куда бы ни бросала их судьба, они всегда обращались мыслью и сердцем к своему Царскосельскому отечеству, к тем шести годам, когда в учении, шалостях, в дружбе и ссорах формировалась личность каждого из них. ...Будущие друзья познакомились 12 августа 1811 года на приёмных экзаменах в лицей, которые проходили у министра народного просвещения графа А. К. Разумовского. Иван Иванович Пущин вспоминал: – Слышу: Александр Пушкин! – выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, несколько сконфуженный. По сходству ли фамилии, или по чему другому, не сознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда. Мальчиков познакомили, и с этого дня началась их дружба. Встречались почти каждый день: – При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду. Эти свидания вошли в обычай, так что если несколько дней меня не видать, Василий Львович*, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня. Это были две разные натуры: спокойный, рассудительный Пущин и вспыльчивый как порох Пушкин. К счастью для Александра, в лицее их спальные комнаты оказались рядом, и перед сном Ваня растолковывал другу его дневные промахи: – Часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня. Тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда *

В. Л. Пушкин, дядя Александра. 28

это удавалось. В нём была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Конечно, за шесть лет учёбы случалось разное, но в основном лицей – это радостное ощущение жизни: Товарищ милый, друг прямой, Тряхнём рукою руку, Оставим в чаше круговой Педантам сродни скуку: Не в первый раз мы вместе пьём, Нередко и бранимся, Но чашу дружества нальём – И тотчас помиримся (1, 65). В 1814 году русские войска возвращались из Франции на родину. С радостью Победы они принесли и веяния Великой революции: свобода, равенство, братство. Именно в тот год в Петербурге возникла первая преддекабристская организация – «Священная артель». В другой редакции процитированного стихотворения Пушкин писал: Виват, наш дружеский Союз! Виват, виват, студенты! Не надобны питомцу муз Ни золото, ни ленты (1, 453). Это полностью относилось к Пущину, который рано поставил целью своей жизни борьбу за правду и справедливость (в «Священную артель» он вступил шестнадцати лет). 4 мая 1815 года ему исполнилось семнадцать. Александр пожелал другу: Дай Бог, чтоб я, с друзьями Встречая сотый май, Покрытый сединами, Сказал тебе стихами: Вот кубок, наливай! Веселье! Будь до гроба Сопутник верный наш, 29

И пусть умрём мы оба При стуке полных чаш! (1, 127) Учился Пущин с редким для его возраста прилежанием. Профессор российского и латинского классов Н. Ф. Кошанский так аттестовал его: «Иван Пущин один из тех немногих, кои при счастливых способностях отличаются редким прилежанием. Он соединяет понятливость с рассуждением и, кажется, лучше ищет твёрдых, нежели блистательных успехов». Пущин пользовался авторитетом у однокашников. В одной из «национальных» песен лицея ему предрекали неомрачаемое будущее: Не тужи, любезный Пущин, Будешь в гвардию ты пущен… Мы ж нули, мы нули, Ай-люли-люли-люли. В числе немногих Пущин был выпущен не в статскую, а в военную службу – офицером в гвардию. Оставляя стены лицея, Пушкин вписал в альбом друга следующие трепетные строки: Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок, Исписанный когда-то мною, На время улети в лицейский уголок Всесильной, сладостной мечтою. Ты вспомни быстрые минуты первых дней, Неволю мирную, шесть лет соединенья, Печали, радости, мечты души твоей, Размолвки дружества и сладость примиренья… (1, 258) Всю свою короткую жизнь Пущин неизменно пользовался уважением окружающих. Он был олицетворением справедливости, правды и высокого ума. Он ничего не хотел для себя, но для других. Для него все люди были равны, и он хотел счастья для всех. Поэтому вступил в ряды «Священной артели». Затем состоял членом «Союза спасения», «Союза благоденствия» и «Северного общества». В последнее привлёк Рылеева, который возглавил его. Конечно, рядом с собой Большой Жанно, как звали Пущина лицеисты, хотел видеть своего друга, но: 30

– Первая моя мысль была – открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем, по-своему проповедовал в нашем смысле – и изустно и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлёк бы его с собою. Впоследствии, когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу. Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадёжными пугали меня. После окончания лицея редкие встречи случались у общих знакомых – чаще всего у Дельвига и братьев Тургеневых. Затем их разлучила ссылка поэта. «Лицейской жизни милый брат». Царскосельский лицей предназначался для отпрысков именитого дворянства. У матери Вильгельма Кюхельбекера были надёжные «зацепки», чтобы устроить сына: её дочь Юстина Карловна Глинка была замужем за кавалером Григорием Андреевичем. Он преподавал великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам и читал лекции императрице Елизавете Алексеевне. Не дремал и генерал М. Б. Барклай де Толли, приходившийся родственникам Глинкам. Словом, устроили долговязую дитятю. В. К. Кюхельбекер (1797–1846) родился в семье саксонского дворянина. Неуклюжий, вечно занятый своими мыслями, рассеянный и крайне обидчивый, на первых порах он был объектом насмешек и издевательств сокурсников. Но постепенно «урод присовершенный» покорил многих своим добродушием, любовью к справедливости и прекрасным знанием литературы, истории и философии. На этой почве он сблизился с Пушкиным, хотя первые литературные опыты Кюхельбекера, ориентированные на архаические образцы, он воспринимал иронически: Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет, Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит; Мера простая сия всё портит, по мнению Клита, Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита. 31

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит, Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит. (1813) Тем не менее своё первое опубликованное стихотворение «К другу стихотворцу» (1814) Александр адресовал Кюхле, как прозвали лицеисты Вильгельма. Но в тот же год написал на приятеля две сатиры: Вот Виля – он любовью дышит, Он песни пишет зло, Как Геркулес сатиры пишет, Влюблён, как Буало (1, 294). *** Покойник Клит в раю не будет: Творил он тяжкие грехи. Пусть бог дела его забудет, Как свет забыл его стихи! (1, 298) Пушкин называл Вильгельма «живым лексиконом и вдохновенным комментатором» и говорил, что много почерпнул из совместных с ним чтений. В 1815 году благодаря Кюхле познакомился с только что вышедшими «Письмами русского офицера» Ф. Н. Глинки, имевшими шумный успех. Фёдор Николаевич был родственником Вильгельма и несколько раз навещал его в лицее. 4 мая 1815 года Ивану Пущину исполнилось семнадцать лет. Это событие друзья впервые отметили со спиртным. В стихотворении «Пирующие студенты» Александр назвал всех участников застолья, о Кюхельбекере упомянул в заключительной строфе: Но что?.. Я вижу все вдвоём; Двоится штоф с араком; Вся комната пошла кругом, Покрылись очи мраком… Где вы, товарищи? где я? Скажите, Вакха ради… Вы дремлете, мои друзья, Склонившись на тетради… 32

Писатель за свои грехи! Ты с виду всех трезвее, Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее. (1, 67) Вильгельм был непоколебим в принципах добра, справедливости, самоотвержения в любви и дружбе. Он вёл рукописный «Словарь», в который выписывал понравившиеся ему высказывания авторов прочитанных книг. Под заголовком «Рабство» он поместил, например, следующее рассуждение: «Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается от сопротивления. Нет середины: или терпи, как держат тебя на верёвке, или борись, но с твёрдым намерением разорвать петлю или удавиться». В пополнении «Словаря» участвовали и другие лицеисты. В стихотворении «19 октября (1825 год)» упомянул его Пушкин: Златые дни! Уроки и забавы, И чёрный стол, и бунты вечеров, И наш словарь, и плески мирной славы, И критики лицейских мудрецов! (2, 392) Дни пребывания в лицее стали «златыми» спустя восемь лет после его окончания («19 октября»), но в период учёбы Пушкин их таковыми не считал. 27 марта 1815 года писал П. А. Вяземскому: «Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая… Правда, время нашего выпуска приближается; остался год ещё. Но целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год ещё дремать перед кафедрой... это ужасно» (10, 8). А в альбом Кюхельбекера юный поэт записал: В последний раз, в сени уединенья, Моим стихам внимает наш пенат. Лицейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья. 33

Прошли лета соединенья; Разорван он, наш верный круг. Прости! Хранимый небом, Не разлучайся, милый друг, С свободою и Фебом! Узнай любовь, неведомую мне, Любовь надежд, восторгов, упоенья: И дни твои полётом сновиденья Да пролетят в счастливой тишине! Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я (1, 269). После окончания лицея, с сентября 1817 года Кюхельбекер преподавал в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. В нём учился Лёва, младший брат Александра. Посещая его, Пушкин встречался с Вильгельмом. Вместе были на лицейских годовщинах в 1817 и 1818 годах, а в следующем серьёзно поссорились. Причиной размолвки стала эпиграмма Пушкина За ужином объелся я, А Яков запер дверь оплошно – Так было мне, мои друзья, И кюхельбекерно, и тошно (1, 441). Вильгельм обиделся и вызвал приятеля на дуэль. Н. А. Маркевич, историк и этнограф, вспоминал: «Они явились на Волково поле и затеяли стреляться в каком-то недостроенном фамильном склепе. Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал: – Дельвиг! Стань на моё место, здесь безопаснее. Кюхельбекер взбесился, рука его дрогнула, он сделал полоборота и пробил фуражку на голове Дельвига. – Послушай, товарищ, без лести – ты стоишь дружбы, без эпиграммы – пороху не стоишь, – сказал Пушкин и бросил пистолет». Неологизм, невольно созданный Пушкиным, так ему понравился, что он стал употреблять его в письмах. 30 января 1823 года 34

В. К. Кюхельбекер

Александр Сергеевич сетовал из Кишинёва брату Льву: «Я ведь тебе писал, что кюхельбекерно мне на чужой стороне» (10, 54). 17 августа 1825 года поэт повторил свои сетования из Михайловского: «На днях виделся я у Пещурова* с каким-то докторомаматёром**: он успокоил меня – только здесь мне кюхельбекерно» (10, 173). …Лицей Кюхельбекер окончил с серебряной медалью и был выпущен в Главный архив Коллегии иностранных дел, став сослуживцем Пушкина. Но чиновник из него не получился: поглощение творчеством не лучшим образом сказывалось на работе. Чашу терпения начальства переполнило его выступление 22 марта 1820 года в Вольном обществе любителей российской словесности со стихотворением «Поэты»: И ты – наш новый Корифей, Певец любви, певец Руслана! Что для тебя шипенье змей, Что крик и Филина и Врана? – Лети и вырвись из тумана, Из тьмы завистливых времён. Стихотворение было написано в связи с началом преследования Пушкина за оду «Вольность». После удаления поэта из *

А. Н. Пещуров – уездный предводитель дворянства. Аматёр – любитель.

**

35

столицы Кюхельбекеру тоже пришлось уехать: сначала за границу, затем на Кавказ, полтора года он провёл в деревне. Поселившись наконец в Москве, издавал журнал «Мнемозина», который пользовался успехом и приносил доход. Друзья переписывались. Известны пять писем Кюхельбекера к Пушкину и два Александра Сергеевича к Вильгельму. В первой половине мая 1824 года, находясь в Одессе, поэт извещал собратьев по лицею о своих занятиях: «Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пёстрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма*. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил. Он исписал листов 1 000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная» (10, 86–87). Это письмо было перехвачено полицией и стало поводом к увольнению Пушкина из Коллегии иностранных дел и ссылке его в Михайловское. К этому времени Кюхельбекер перебрался в Петербург, откуда К. Ф. Рылеев писал о нём Александру Сергеевичу: «В субботу я был у Плетнёва с Кюхельбекером… Прочитаны были твои “Цыгане”. Можешь себе представить, что делалось с Кюхельбекером. Что за прелестный человек этот Кюхельбекер! Как он любит тебя!» Пушкин отвечал тем же: Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты... Опомнимся – но поздно! и уныло Глядим назад, следов не видя там. Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам? Пора, пора! душевных наших мук Не стоит мир; оставим заблужденья! Сокроем жизнь под сень уединенья! *

Афеизм – атеизм, безверие. Афей – атеист. 36

Я жду тебя, мой запоздалый друг – Приди; огнём волшебного рассказа Сердечные преданья оживи… («19 октября») В столице Кюхельбекер невольно вошёл в круг будущих декабристов, его друзьями были К. Рылеев, А. Бестужев и А. Одоевский. Вскоре и он примкнул к ним. В «Алфавите декабристов» об этом говорится следующее: «Принят в Северное общество в последних числах ноября 1825 года. На совещаниях нигде не был, а 14 декабря, узнав о замышляемом возмущении, принял в оном живейшее участие; ходил в Московский полк и Гвардейский экипаж. 14 декабря был в числе мятежников с пистолетом, целился в великого князя Михаила Павловича и генерала Воинова (уверяет, что, имея замоченный пистолет, он целился с намерением отклонить других с лучшим орудием). По рассеянии мятежников картечами, он хотел построить Гвардейский экипаж и пойти на штыки, но его не послушали. После чего он скрывался побегом в разных местах, переодевшись в платье своего человека с ложным видом, в коем переправил год из 1823-го на 1825-й. Пойман в Варшаве». За две недели пассивного пребывания в тайном обществе Кюхельбекер был причислен к преступникам, достойным казни «отсечением головы». Её заменили двадцатилетней каторгой. Десять лет Вильгельма продержали в крепостях: Петропавловской, Кексгольмской, Шлиссельбургской и Динабургской. При переводе в последнюю он неожиданно встретился с Пушкиным. Случилось это близ станции Залазы, около Боровичей Псковской губернии, 14 октября 1827 года. К станции подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Александр Сергеевич вышел посмотреть, кого везут, и… «Один из арестантов стоял, опершись у колонны, – писал он на следующий день. – К нему подошёл высокий бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие, я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу 37

в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, но куда же?» Из Динабургской крепости Кюхельбекеру иногда удавалось писать другу. Александр Сергеевич пытался помогать ему: содействовал публикации статьи «Мысли о Макбете», мистерии «Ижорский» и книги «Русский Декамерон». Творчество помогало Вильгельму переносить тяготы заключения; творчество было смыслом его жизни, о чём он писал из своей одиночной камеры: «Никогда не буду жалеть о том, что я был поэтом, утешения, которые мне доставляла поэзия в течение моей бурной жизни, столь велики, что довольно и их… Поэтом же надеюсь остаться до самой минуты смерти, и признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог бы купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочёл бы счастию без неё». 14 декабря 1835 года Кюхельбекера отправили на вечное поселение в Сибирь. «И всюду он гусар». Среди новых друзей юного поэта выделялся П. П. Каверин, бывший только на пять лет старше Александра. Пётр Павлович учился в Московском университете и слушал лекции в Гёттингемском. В январе 1813 года он вступил в Смоленское ополчение и прошёл с русской армией до Парижа, являя собой образец удивительной храбрости и безрассудства. Во время пребывания в Гамбурге за проказы был лишён полагавшейся ему награды. Барон М. Ф. Корф говорил о нём: «Это был самый весёлый повеса в полку». Бретёр, поклонник Венеры и Вакха, Пётр Павлович любил удивлять окружающих. Так, однажды, в парижском ресторане, он обратил внимание окружающих на четвёрку молодых людей, которые, сев за стол, потребовали бутылку шампанского и четыре стакана. В противовес им Каверин заказал четыре бутылки шампанского и попросил один стакан. За обед он опорожнил все четыре бутылки, а за десертом выпил кофе с приличным количеством ликёра. После чего твёрдой походкой вышел из ресторана, сопровождаемый аплодисментами публики. 38

В августе 1816 года Каверин в чине поручика лейб-гвардии Гусарского полка оказался в Царском Селе, где познакомился с Пушкиным. По вечерам, после классных часов, когда лицеисты бывали в доме директора Энгельгардта и в других семейных домах, Александр уходил к друзьям-гусарам, среди которых особо выделял Петра Павловича: В нём пунша и войны кипит всегдашний жар, На Марсовых полях он грозный был воитель, Друзьям он верный друг, красавицам мучитель, И всюду он гусар (1, 207). После окончания лицея поэт ещё больше сблизился с лихим офицером, завсегдатаем петербургских кафе и ресторанов. О последних Пушкин упомянул в последней главе своего знаменитого романа в стихах: Уж тёмно: в санки он садится. «Поди, поди!» – раздался крик; Морозной пылью серебрится Его бобровый воротник. К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждёт его Каверин. Вошёл: и пробка в потолок, Вина кометы* брызнул ток… (5, 15) Казалось бы, мелочь – вскользь вспомнил старого друга. Но вот мнение П. А. Вяземского, не последнего человека в отечественной словесности: «Русская литература не должна забывать, что Каверин был товарищем и застольником Евгения Онегина, который с ним заливал шампанским горячий жир котлет». Уверенность Петра Андреевича в том, что имя друга гениального поэта должно остаться в истории литературы, многого стоит. Каверин немало покуролесил в молодости. Пушкин тянулся за ним, полагая, что бесшабашность – свойство определённого возраста: *

Вино урожая 1811 года, когда над Европой пролетела комета Гал-

лея. 39

Пускай умно, хотя неосторожно, Дурачиться мы станем иногда – Пока без лишнего стыда Дурачиться нам будет можно. Всему пора, всему свой миг, Всё чередой идёт определенной: Смешон и ветреный старик, Смешон и юноша степенный (1, 461). Понимая, что не все согласятся с такой логикой, поэт советовал старшему другу: И черни презирай ревнивое роптанье. Она не ведает, что можно дружно жить С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом, Что резвых шалостей под лёгким покрывалом И ум возвышенный и сердце можно скрыть. Пётр Павлович выпил немало вина, очаровал многих женщин, вдоволь почудил, но ничего основательного в жизни не сделал. Его роль в судьбе молодого Пушкина была скорее отрицательной, чем положительной: Каверин ввергал его в искушения всякого рода, при этом не всегда благовидные. «Товарищ милый, но лукавый». На момент знакомства с Пушкиным П. А. Катенин (1792–1853) служил в гвардейском Преображенском полку. Вот как характеризовал его современник, чиновник Московского архива иностранных дел Ф. Ф. Вигель: – Несколько слов ещё об одном военном стихотворце, об офицере Павле Александровиче Катенине. Круглолицый, полнощёкий и румяный, как херувим на вербе, этот мальчик вечно кипел, как кофейник на кофеварке. У него было самое странное авторское самолюбие: мне случилось от него слышать, что он охотнее простит такому человеку, который назовёт его мерзавцем, плутом, нежели тому, который хотя бы по заочности назвал его плохим писателем; за это он готов вступиться с оружием в руках. Пушкина Павел Александрович впервые увидел 27 августа 1817 года в театре на представлении драмы А. Коцебу «Сила клятвы». Их познакомил переводчик «Илиады» Н. И. Гнедич. 40

Встреча была мимолётной и скоро забылась. Но не молодым поэтом. Катенин – участник Бородинской битвы, сражения при Кульме и похода на Париж. Природа щедро оделила его высокими дарованиями и пламенной душой; ко всему этому был он энциклопедически образован. «Не было ни одного исторического события, которого он бы не мог изложить со всеми подробностями», – утверждал актёр П. А. Каратыгин. Павел Александрович прочитал в подлиннике почти все выдающиеся произведения французской, немецкой, английской, итальянской и испанской литературы. Более того, хорошо знал философию, богословие, многие естественные науки и высшую математику. Разносторонность познаний Катенина поражала. Тот же Каратыгин вспоминал: – Он мог вести диспуты с кем угодно и о чём угодно и своей неотразимой диалектикой сбить с толку, обезоружить своего противника и доказать всё, что бы ему ни хотелось доказать. Декламировать, рассказывать увлекательно, острить, спорить, опровергать, доказывать – вот сфера, в которой он не имел равных. Как многие незаурядные люди, Катенин был недоволен социальным строем России, и это привело его в ряды «Союза спасения», одной из первых тайных организаций декабристов, для которой он написал революционный гимн: Отечество наше страдает Под игом твоим, о злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем мы трон и царей. Свобода! Свобода! Ты царствуй над нами! Ах, лучше смерть, чем жить рабами, – Вот клятва каждого из нас... Своего свободомыслия Павел Александрович особо не таил, в суждениях был независим, начальствующих лиц не чтил. В армии это не приветствовалось, и службу пришлось оставить. Но без дела Катенин не сидел, ибо был увлечён театром. Ещё в 1811 году на сцене петербургского Большого театра была поставлена трагедия Корнеля «Ариадна», переделанная портупей-прапорщиком лейб-гвардии Преображенского полка 41

Павлом Катениным. С этого времени он стал постоянным театральным автором и строгим ценителем игры актёров. Его авторитет в театральной среде был очень высок. Находясь в Париже, Катенин побывал на представлениях, в которых играли Тальма, Дюшенуа и Марс. Это способствовало формированию чётких литературно-эстетических взглядов убеждённого сторонника народности и историзма. Павел Александрович консультировал всесильного драматурга А. А. Шаховского, бывшего четверть века начальником репертуарной части петербургских императорских театров. Неудивительно, что однажды (через год после знакомства) Пушкин самозвано заявился к литературному эрудиту. Павел Александрович был у соседей, за ним пошёл слуга. Гость встретил хозяина в дверях квартиры и подал ему в руки толстую палку. – Я пришёл к вам, – заговорил он, – как Диоген к Антисфену: побей, но выучи. – Учёного учить – портить, – возразил Катенин и повёл Александра в комнаты. Они сразу почувствовали расположение друг к другу, и Пушкин спросил, какие из его опубликованных стихотворений можно считать удачными. – Лёгкое дарование приметно во всех, – ответил Катенин, – но хорошим почитаю только одно, и то коротенькое: «Мечты, мечты! Где ваша сладость?» Молодой поэт согласился с этой оценкой, сказав, что все прочие стихотворения он предаст вечному забвению. Катенин оказал благотворное влияние на творчество Пушкина, отучив его от эстетической односторонности (следованию литературной системе карамзинизма). Александр Сергеевич ценил Катенина как эрудированного критика; в феврале 1826 года писал ему: «Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы русской словесности» (10, 200–201). Амплуа критика Катенина не прельщало – сам писал стихи, поэмы, баллады и пьесы. Из последних надо отметить трагедию «Андромаха» и комедию «Студент» (создана совместно с А. С. Грибоедовым). О стихотворении «Мир поэта» В. Кюхель42

бекер говорил, что это одно «из лучших лирических творений, какие только есть на русском языке, а аналогов поэме “Мстислав Мстиславович” вообще в русской литературе нет». Баллады Катенина «Ольга», «Леший», «Убийца» не уступали аналогичным произведениям В. А. Жуковского, а в чём-то были даже колоритнее их. В 1828 году Катенин написал балладу «Старая быль». Сюжет её прост: скопец-грек восхваляет милость царей, а русский певец отказывается это делать. Первый получает в награду оружие, второй – кубок. Объясняя смысл баллады, Павел Александрович писал Пушкину, что пить из этого кубка, не проливая вина, может только подлинный поэт. За этим витиеватым намёком скрывалось недовольство стихотворениями Александра Сергеевича «Стансы» («В надежде славы и добра») и «Друзьям» («Нет, я не льстец…»). На комментарии старшего коллеги последовал «Ответ Катенину»: Напрасно, пламенный поэт, Свой чудный кубок мне подносишь И выпить за здоровье просишь: Не пью, любезный мой сосед! Товарищ милый, но лукавый, Твой кубок полон не вином, Но упоительной отравой: Он заманит меня потом Тебе вослед опять за славой. Не так ли опытный гусар, Вербуя рекрута, подносит Ему весёлый Вакха дар, Пока воинственный угар Его на месте не подкосит? Я сам служивый – мне домой Пора убраться на покой. Останься ты в строях Парнаса; Пред делом кубок наливай И лавр Корнеля или Тасса Один с похмелья пожинай (3, 84). С 1820 по 1832 год Катенин жил в своём имении Шаево Костромской губернии. Размолвка с Пушкиным случилась заочно 43

и не была острой: при наездах Павла Александровича в Петербург они встречались. «Приехал я прямо на дачу, где жил граф Пушкин, на Петергофской дороге, неподалёку от городской заставы. Узнав о том, многие из знакомых поспешили меня навестить, и между первыми Александр Сергеевич. Свидание было самое дружеское. Тут я поздравил его с окончанием “Евгения Онегина”. – Спи спокойно, – сказал я, – с “Онегиным” в изголовье; он передаст имя твоё поздним векам, а конец увенчал всё дело, последняя глава лучше всего». Когда «Евгений Онегин» вышел отдельным изданием, Александр Сергеевич подарил книгу Катенину. В ответ Павел Александрович писал: «Я прочёл её с несказанным удовольствием, и точно – она драгоценный алмаз в русской поэзии. Какая простота в основе и ходе! Как из немногих материалов составлено прекрасное целое! Сколько ума без умничанья, сколько чувства без сентиментальности, сколько иногда глубины без педантства, сколько поэзии везде, где она могла быть! Какое верное знание русского современного дворянского быта, от столичных палат до уездных усадьб! Какой хороший тон без малейшего жеманства, и как всё это ново, как редко в нашей скудной словесности!..» И это писал человек, который говорил о себе: «Я редко хвалю без пути, а притворно никогда». Какое уже там «без пути», то есть без причины! Вот мнение на этот счёт Вигеля: – Он был довольно хорош с Шаховским, ибо далеко превосходил его в неистощимой хуле писателям; ни одному из них не было от него пощады, ни русским, ни иностранным, ни древним, ни новым… 7 января 1833 года Пушкин и Катенин были избраны в члены Российской академии и вместе приходили на её заседания. Александру Сергеевичу они скоро наскучили, а Павел Александрович, вновь поступивший на службу, уехал на юг России. Там его и застала скорбная весть о кончине великого друга. – В Кизляре узнал я о его несчастной смерти. Человек погиб, но поэт жив. Его творения, в коих светится и врождённый дар, и художественный ум, драгоценнейшее по нём наследство, оставленное всем сколько-нибудь образованным людям. Его стихотворения не жмутся в тесном кругу России наших дедов; грамотные русские люди читают их всласть; прочтут и чужие… 44

Кстати. Пророчество Катенина о том, что «Евгений Онегин» передаст имя его создателя будущим столетиям, осуществилось сторицей: в романе десятки имён современников поэта, ставших по его воле бессмертными. Вот, в частности, строки, относящиеся к самому Павлу Александровичу: Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый… «Там» – это в Петербургском театре, для которого Катенин перевёл корнелевского «Сида», написал трагедию «Андромаха» и комедию «Студент»; более того, подготовил к сцене актёров В. А. Каратыгина и А. М. Колосову. А вот скрытое упоминание нашего героя: Всё было тихо; лишь ночные Перекликались часовые; Да дрожек отдалённый стук С Мильонной раздавался вдруг… На этой улице находились казармы Преображенского полка, и поэт нередко туда захаживал, по поводу чего Катенин писал Пушкину: «Нашёл я в нём (в романе. – Н.) своё имя. Кроме прелестных стихов, я нашёл тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость и вспомнил наши казармы в Миллионной». «Куда зарыл ты свой золотой талант?» А. А. Шишков (1799– 1832), будучи ровесником Пушкина, успел поучаствовать в заграничном походе русской армии. В восемнадцать лет был уже штаб-ротмистром Литовского уланского полка, затем служил в гренадерском. Гренадерский полк стоял в Софии (часть Царского Села); там Пушкин и познакомился с молодым офицером. Сближение произошло на почве любви литературы, которую Шишков хорошо знал, сам писал стихи и увлекался театром. По своему развитию (на этот период) Александр Ардалионович превосходил тёзку, о чём будущий великий поэт и поведал потомкам в послании «Шишкову» («Шалун, увенчанный Эратой и Венерой»). Судя по этому стихотворению, сближение ровесников 45

было довольно тесным: Пушкин знал многие моменты из жизни друга: Веселье резвое и нимфы Геликона Твою счастливую качали колыбель. И ныне, в юности прекрасной, С тобою верные сопутницы твои (1, 459). Шишков воспитывался в доме дяди, члена Государственного совета и президента Российской академии, супруга которого всячески его баловала и оберегала от житейских невзгод. В итоге вырос бретёр и картёжник. Не случайно пожелания лицеиста своему другу: Пой сердца юного кипящее желанье… Пой, в неге устремив на деву томны очи. Её волшебные красы, В объятиях любви утраченные ночи – Блаженства быстрые часы… При весьма рассеянном образе жизни молодой офицер не оставлял своего увлечения поэзией и писал довольно неплохие стихи, что весьма смущало его нового друга. «Дерзну ль тебя я воспевать?» – спрашивал себя Александр и так отвечал на свои сомнения: Нет, нет! Друзей любить открытою душою, В молчаньи чувствовать, пленяться красотою – Вот жребий мой: ему я следовать готов, Покорствую судьбам, но сжалься надо мною, Не требуй от меня стихов. Как и большинство пишущих, молодого поэта терзали сомнения в высоком призвании, и он отказывался не только от славословия друга, но и вообще от восхождения на тернистый путь к Парнасу: Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи, Уж хладной истины докучный вижу свет. По доброте души я верил в упоеньи 46

Волшебнице-Мечте, шепнувшей: «Ты поэт», – И, презря мудрости угрозы и советы, С небрежной лёгкостью нанизывал куплеты, Игрушкою себя невинной веселил… Семнадцатилетний поэт называл свои стихи «дурными» и «водяными», то есть бессодержательными, и сетовал на то, что друзья величали его творения с откровенной зевотой. Столь сомнительные восхваления привели Александра к неутешительному выводу: писать ему ещё рано: Но скрылись от меня парнасские забавы!.. Недолго был я усыплён, Недолго снились мне мечтанья муз и славы: Я строгим опытом невольно пробуждён. Уснув меж розами, на тернах я проснулся, Увидел, что ещё не гения печать – Охота смертная на рифмах лепетать (1, 460). Послание «Шишкову» по существу – исповедь Пушкина, терзаемого мыслями о выборе жизненного пути. В решении этого вопроса он определился не вдруг. Но вернёмся к Шишкову. Чиновник Коллегии иностранных дел (в ней начинал службу Александр Ардалионович) К.  С.  Сербинович писал о нашем герое, что он был «другом Пушкина и подражателем ему не только в стихах, но и в юношеских увлечениях». В этом наблюдении есть явный перекос: забавы и увлечения молодого офицера явно превосходили пушкинские, и намного. Это привело к тому, что в марте 1818 года Шишков был переведён на Кавказ, а затем в Одессу. Пребывание на юге закончилось (1827) переводом под строгий надзор в Динабург. Поводом к этому стали противоправительственные стихи и подозрение в причастности к тайным обществам. От подозрений Александр Ардалионович отделался довольно легко и был переведён в Пехотный Вильгельма Прусского полк. Служа в нём, затеял ссору с отставным офицером и вновь попал под жёсткий пресс правосудия. В январе 1830 года последовало увольнение от военной службы за неприличные званию офицерскому поступки. 47

Весьма неупорядоченный образ жизни и вздорный характер не помешали работе мысли. За семь лет (1824–1831) Шишков издал три сборника стихотворений: «Восточная лира», «Опыты» и «Избранный немецкий театр». Писал заметки «Перечень писем из Грузии», работал над поэмами в байроновском духе. Но в основном подражал Пушкину, с которым обменивался письмами. В ответ на одно из них Александр Сергеевич сетовал: «С ума ты сошёл, милый Шишков, ты мне писал несколько месяцев тому назад: “милостивый государь”, “лестное ваше знакомство”, “честь имею”, “покорнейший слуга...” Так что я и не узнал моего царскосельского товарища. Если заблагорассудится писать ко мне, вперёд прошу тебя быть со мною на старой ноге. Не то мне будет грустно. До сих пор жалею, душа моя, что мы не столкнулись с тобою на Кавказе, могли бы мы и стариной тряхнуть, и поповесничать, и в язычки постучать. Впрочем, судьба наша, кажется, одинакова, и родились мы, видно, под единым созвездием. Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас. Что стихи? Куда зарыл ты свой золотой талант? Под снега ли Эльбруса, под тифлисскими ли виноградниками? Есть ли у тебя что-нибудь, пришли мне – право, сердцу хочется. Обнимаю тебя – письмо моё бестолково, да некогда мне быть толковее». Хорошее, доброе письмо, но ответ-то написан лишь через несколько месяцев! То есть от прежней дружбы остались лишь воспоминания о ней, чувство обязанности за не столь уж далёкое прошлое. В этом плане характерен и следующий эпизод. 6 октября 1831 года Шишков прислал Александру Сергеевичу (через издателя М. П. Погодина) первый том «Избранного немецкого театра» с дарственной надписью. И Пушкин не счёл нужным откликнуться на этот жест, отделавшись следующей фразой в большом письме к Михаилу Петровичу Погодину: «Я Шишкову не отвечал и не благодарил его. Обними его за меня. Дай Бог ему здоровья за “Фортунато”!» После увольнения из армии Шишков жил в Твери. На здоровье не жаловался, вздорности своей не оставлял и 27 сентября 1832 года был зарезан по дороге на место очередной дуэли. Ему не исполнилось ещё и тридцати трёх лет. Так нелепо оборвалась жизнь «блистательного и очаровательного», по выражению С. Т. Аксакова, поэта. 48

Пушкин принял участие в посмертном издании сочинений друга юности и в судьбе его дочери Софии.

*** Каверин и Шишков в интеллектуальном плане были людьми незаурядными, но в нравственном – оставляли желать лучшего. Последнего недоставало многим молодым офицерам из окружения Пушкина. Увлёкшись внешней стороной их жизни, юный поэт довольно быстро понял пагубность разгулов и обильных винопитий. Но верный канонам дружбы, он сразу порвать с новым окружением не мог, но всё же в известной степени дистанцировался от него, прикрыв свой отход маской разочарования в жизни (это в шестнадцать-то лет!). Свидетельством чему является стихотворение «Друзьям» (особенно в его первом варианте): Среди беседы вашей шумной Один уныл и мрачен я... На пир раздольный и безумный Не призывайте вы меня. Любил и я когда-то с вами Под звон бокалов пировать И гармонически стихами Пиров веселье воспевать. Но пролетел миг упоений, – Я радость светлую забыл, Меня печали мрачный гений Крылами чёрными покрыл... Не кличьте ж вы меня с собою Под звон бокалов пировать: Я не хочу своей тоскою Веселье ваше отравлять (1, 458).

«Шалости» гения. Одним из негативных итогов активного вращения молодого поэта в гусарской среде стала его первая поэма. Нет, это не «Руслан и Людмила», как подумают многие, а «знаменитая» «Тень Баркова» (знаменита она, к счастью, лишь в ограниченном кругу любителей «клубнички»). 49

По мнению А. Александрова* (что сомнительно), поэма написана Пушкиным в первый год учёбы в Царскосельском лицее, то есть когда будущей знаменитости шёл двенадцатый год жизни. Возраст очень восприимчивый ко всему, что взрослые дяди и тёти пытаются от подростков скрывать. Но судя по названию и содержанию поэмы, лицеист Александр Пушкин был уже подготовлен к созданию «шедевра»: зная биографию фактически запрещённого поэта и терминологию похабщины. Последним обстоятельством Саша наверняка обязан любимому дяде Василию Львовичу, прогремевшему эротической поэмой «Опасный сосед». Литератор, именем которого поэт-подросток назвал свою поэму, жил в 1732–1768 годах. Учился Иван Семёнович Барков в университете Академии наук в Петербурге, откуда был исключён за пьянство и кутежи. Затем Барков служил наборщиком в типографии и копиистом в канцелярии Академии наук (в частности, перебелял рукописи М. В. Ломоносова), исполнял обязанности академического переводчика. Иван Семёнович подготовил первое издание на русском языке сатир Кантемира и создал свои переводы «Сатир» Горация, басен Федра, «Двустиший» Дионисия псевдо-Катона, написал свою знаменитую поэму «Лука Мудищев», сделавшую его имя нарицательным. Прожил Барков тридцать шесть лет, на год меньше Пушкина, который через четыре десятилетия почтил его память своей поэмой. Итак, «Тень Баркова»: Однажды зимним вечерком В бордели на Мещанской Сошлись с расстриженным попом Поэт, корнет уланский, Московский модный молодец, Подьячий из Сената, Да третьей гильдии купец, Да пьяных два солдата. *

А. Л. Александров – автор солидной (760 страниц) книги «Пушкин. Частная жизнь 1811–1820» (М.: Захаров, 2003. Издание второе). По профессии Александр Леонардович театральный драматург и режиссёр. За фильм «Сто дней после детства» был удостоен Государственной премии СССР. 50

Всяк пуншу осушил бокал, Лег с блядью молодою И на постели откачал Горячею елдою*. Поп, отличавшийся сильнейшим эротизмом, вдруг потерял мужскую силу: Как иногда поэт Хвостов, Обиженный природой, Во тьме полуночных часов Корпит над хладной одой; Пред ним несчастное дитя – И вкривь, и вкось, и прямо Он слово звучное, кряхтя, Ломает в стих упрямо, Так блядь трудилась над попом, Но не было успеха… Осрамившийся поп уже собрался покинуть опозоренное им ложе, как вдруг: «Что сделалось с детиной тут?» Спросило привиденье. «Лишился пылкости я муд, Елдак в изнеможенье, Лихой предатель изменил, Не хочет уж яриться», «Почто ж, ебена мать, забыл Ты мне в беде молиться?» «Но кто ты?» – вскрикнул Ебаков, Вздрогнув от удивленья. «Твой друг, твой гений, я – Барков», Вещало привиденье. Поп, поражённый страхом, как сноп, свалился к порткам привидения, которое милостиво изрекло: *

Эротика в русской литературе. От Баркова до наших дней. Литературное обозрение. Специальный выпуск. М., 1992. С. 25. 51

«Ты видишь, – продолжил Барков, Я вмиг тебя избавил. Но слушай: изо всех певцов Никто меня не славил. Никто! Так мать же их в пизду! Хвалы мне их не нужны! Лишь от тебя услуги жду: Пиши в часы досужны! Возьми задорный мой гудок, Играй во что попало; Вот звонки струны, вот смычок, Ума в тебе не мало». И стал поэтом Ебаков, Ебет и припевает, Гласит везде: «Велик Барков!» Везде затейливой пиит Поет свои куплеты, И всякий божий день твердит Баркова он советы. И бабы и хуиный пол Дрожа ему внимали, И даже перед ним подол Девчонки подымали… Начинающий поэт не случайно сделал оплошавшего попа певцом Баркова. И в его время, и позже упоминать о родоначальнике русской теневой словесности считалось неприличным. Пушкин имел на этот счёт противоположное мнение и придерживался его всю жизнь, создав ещё поэму «Гавриилиада» и сказку «Царь Никита и сорок его дочерей». Александр Сергеевич предвещал широкую известность творчеству Баркова в самом недалёком времени: – Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение. Для меня нет сомнения, что первые книги, которые выйдут без цензуры, будет полное собрание сочинений стихотворений Баркова. Чрезвычайный эротизм Пушкина рано проявился в его отношениях к лицам противоположного пола и стал мощнейшим двигателем его поэтического дарования. 52

«Подруга возраста златого». В жизни Пушкина было много женщин, любимым он посвящал стихи. Автор сборника «Я вас любил…» Н. В. Забабурова насчитала таковых сорок девять. Первой среди них стала Соня Сушкова, пробудившая в душе юного поэта осознанное любовное чувство. В проекте автобиографии Александр Сергеевич сделал важную для него пометку – «ранняя любовь». Действительно, Саше шёл тогда шестой год, а Сонечке – пятый. Встречались они на детских танцевальных вечерах в домах князей Трубецких, Бутурлиных и в доме родителей Сони. По четвергам детей возили на балы известного танцмейстера Иогеля. Невольные (но желанные) «свидания» детей продолжались шесть лет, до отъезда подростка в Петербург. Больше они не встречались. Но «ранняя любовь» поэта не стала проходным эпизодом в его жизни. В шестнадцать лет, вспоминая детство, он писал: Брели по розам дни мои; В невинной ясности сердечной Не знал мучений я любви, Но быстро день за днём умчался; Где ж детства ранние следы? Прелестный возраст миновался, Увяли первые цветы! Уж сердце в радости не бьётся При милом виде мотылька, Что в воздухе кружит и вьётся С дыханьем тихим ветерка, И в беспокойстве непонятном Пылаю, тлею, кровь горит, И всё языком, сердцу внятным, О нежной страсти говорит… Подруга возраста златого, Подруга красных детских лет, Тебя ли вижу, взоров свет, Друг сердца, милая Сушкова? Везде со мною образ твой, Везде со мною призрак милый: Во тьме полуночи унылой, В часы денницы золотой. 53

То на конце аллеи тёмной Вечерней, тихою порой, Одну, в задумчивости томной, Тебя я вижу пред собой, Твой шалью стан не покровенный, Твой взор, на груди потупленный, В щеках любви стыдливый цвет. Всё тихо; брезжит лунный свет; Нахмурясь топол шевелится, Уж сумрак тусклой пеленой На холмы дальние ложится, И завес рощицы струится Над тихо спящею волной, Осеребренною луной. Одна ты в рощице со мною, На костыли мои склонясь, Стоишь под ивою густою; И ветер сумраков, резвясь, На снежну грудь прохладой дует, Играет локоном власов И ногу стройную рисует Сквозь белоснежный твой покров…* (1, 180–181) Так от воспоминаний о детстве воображение переносит Пушкина в день сегодняшний, то есть в конец 1815 года. И он представлял себе, какой была бы Сонечка в пятнадцать лет. К счастью, в реальности этого не случилось. Почему к счастью? Александр Сергеевич объяснил это в статье «Байрон» (1835), в которой речь идёт о ранней влюблённости. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью цитату из его дневника. Пространное извлечение из воспоминаний английского поэта поясняет психологию раннего детского влечения. «В последнее время, – писал Байрон, – я много думал о Мэри Дэфф. Как это странно, что я был так безгранично предан и глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже не понимал значения этого слова. И, однако, это была страсть! *

«Послание к Юдину». 54

Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и, тем не менее, я помню всё, о чём мы говорили, помню наши ласки, её черты, моё волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя её писать Мэри письма от моего имени. Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, в то время как её маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьёзностью, на свой лад, ухаживали друг за другом. Но как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находило иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? С некоторого времени – сам не знаю почему – воспоминания о Мэри (не чувства к ней) вновь пробудились во мне с не меньшей силой, чем когда-либо. Какой очаровательный образ её сохранился в моей душе!»* Байрон боялся встретить Мэри Дэфф по прошествии многих лет, чтобы не разрушить образ любимой, сохранявшийся в его памяти. Не чужд этому чувству был и Пушкин, нашедший в детских переживаниях великого англичанина много общего со своими. «Великое дело красота». Первое из сохранившихся стихотворений Пушкина – «К Наталье». Оно относится к 1813 году и посвящено крепостной актрисе. О ней ничего не известно, кроме того, что она играла на сцене домашнего театра графа Варфоломея Васильевича Толстого, находившегося в Царском Селе. В театре ставились в основном комические оперы, в числе которых были: «Клорида и Милон», «Мельник, колдун, обманщик и сват» Аблесимова и «Севильский цирюльник» Паизиелло. По жанру этих произведений Пушкин назвал Наташу Талией**. Свои чувства к ней юный поэт определил с наивной откровенностью: В первый раз её стыжуся, В женски прелести влюблён (1, 12). Чувство, охватившее Александра, изменило его жизнь: *

Забабурова Н. В. «Я вас любил…» Музы великого поэта и их судьбы. М., 2011. С. 18–19. ** Талия – муза комедии. 55

Сердце страстное пленилось; Признаюсь – и я влюблён! Пролетело счастья время, Как, любви не зная бремя, Я живал да попевал… Но напрасно я смеялся, Наконец и сам попался, Сам, увы! с ума сошёл. Стихи, вольность – всё под лавку. Молодая актриса была объектом воздыхания всех лицеистов, активно посещавших театр Толстого в мае – августе 1813 года, и Пушкину оставалось только мечтать о ней. Так, Наталья! Признаюся, Я тобою полонен, Целый день, как ни верчуся, Лишь тобою занят я; Ночь придёт – и лишь тебя Вижу я в пустом мечтанье, Вижу, в лёгком одеянье Будто милая со мной; Робко, сладостно дыханье, Белой груди колебанье, Снег затмившей белизной, И полуотверсты очи, Скромный брак безмолвной ночи – Дух в восторг приводят мой! Я один в беседке с нею, Вижу… девственну лилею, Трепещу, томлюсь, немею… И проснулся… В момент написания стихотворения «К Наталье» лицеисту Пушкину было четырнадцать с половиной лет – время формирования половой зрелости. Поэтому в стихотворении появляются упоминания о женских прелестях, которые волнуют юношу: Всё к чему-то ум стремится, А к чему? – никто из нас 56

Дамам вслух того не скажет, А уж так и сяк размажет. Я – по-свойски объяснюсь. И объясняет: Дерзкой пламенной рукою Белоснежну, полну грудь… Я желал бы… да ногою Моря не перешагнуть… (1, 13) То есть, выражаясь сегодняшним языком, Наташа была очень сексуальна и недостатка в воздыхателях не испытывала. Но поэт почти три года мечтал о близости с любимой. Кончилось это увлечение как-то вдруг и разом. Своё разочарование в Наташе Пушкин выразил в стихотворении «К молодой актрисе» (1815): Тебе не много Бог послал, Твой голосок, телодвиженья, Немые взоров обращенья Не стоят, признаюсь, похвал И шумных плесков удивленья. Жестокой суждено судьбой Тебе актрисой быть дурной (1, 137). Но пока её спасают молодость и красота: Ты пленным зрителя ведёшь. Когда без такта ты поёшь, Недвижно стоя перед нами, Поёшь – и часто невпопад, А мы усердными руками Все громко хлопаем… Свистки сатириков молчат, И все покорствуют прелестной… Увы! Другую б освистали: Велико дело красота. …Мы не знаем, как сложилась судьба крепостной актрисы, воспетой великим поэтом, но его стихотворения, обращённые к 57

ней, открыли нам истории эротических чувств великого поэта и положили начало его любовной лирики. «Была мне в мире богом». Это признание, сделанное в стихотворении «Элегия» («Я видел смерть…»), относится к середине 1816 года и посвящено Е. Бакуниной. Вместе с Пушкиным в лицее учился её брат, которого она вместе с матерью посещала один-два раза в месяц. Эти визиты начались со дня основания лицея. Первая и весьма значимая запись о них, относится к 19 ноября 1815 года. Любовную исповедь Александр доверил своему дневнику: «Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался, Отрадой тихою, восторгом упивался... И где веселья быстрый день? Промчались лётом сновиденья, Увяла прелесть наслажденья, И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!.. (1, 165) Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – её не видно было! – наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!.. Он пел любовь – но был печален глас, Увы, он знал любви одну лишь муку! – Жуковский. Как она мила была! как чёрное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел её 18 часов – ах! какое положенье, какая мука! Но я был счастлив 5 минут» (8, 10). Бакунина посещала все лицейские балы, на которых поэт мог полюбоваться ею и пригласить на танец. С. Д. Комовский, сокурсник Александра, вспоминал: – Прелестное лицо её, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодёжи. Пушкин, с пламенным чувством молодого поэта, живыми красками изобразил её волшебную красоту в стихотворении своём под названием «К живописцу». 58

Е. Бакунина. Автопортрет

Дитя харит* и вдохновенья, В порыве пламенной души, Небрежной кистью наслажденья Мне друга сердца напиши; Красу невинности прелестной, Надежды милые черты, Улыбку радости небесной И взоры самой красоты. Вкруг тонкого Гебеи** стана Венерин пояс повяжи, Сокрытой прелестью Альбана Мою царицу окружи. Прозрачны волны покрывала Накинь на трепетную грудь, Чтоб и под ним она дышала, Хотела тайно воздохнуть.

*

Хариты – богини красоты, олицетворение женской прелести и юного начала жизни. ** Геба – богиня юности. 59

Представь мечту любви стыдливой, И той, которою дышу, Рукой любовника счастливой Внизу я имя надпишу (1, 183). Товарищ Александра Михаил Яковлев положил эти стихи на ноты, и их пели ещё долго после окончания лицея. Ко времени рождения стихотворения «К живописцу» относится автопортрет Бакуниной. Лицо двадцатилетней женщины не просто красиво, а привлекающее точёными, правильными чертами, таящее скрытую внутреннюю силу и чувство достоинства. Взгляд спокойный, но не холодный, а исполненный неуловимой печалью. Необычайно женственная линия подбородка, горделивый и чувственный рот; взрослая, строгая причёска. Это портрет девушки достаточно строгой, серьёзной и абсолютно чуждой игривого кокетства. Неразделённое чувство к Екатерине Бакуниной подвигло молодого поэта на создание двух десятков так называемых «унылых» элегий: Прости, светило дня, прости, небес завеса, Немая ночи мгла, денницы сладкий час, Знакомые холмы, ручья пустынный глас, Безмолвие таинственного леса, И всё... прости в последний раз. А ты, которая была мне в мире богом, Предметом тайных слёз и горестей залогом, Прости! минуло всё... Уж гаснет пламень мой, Схожу я в хладную могилу, И смерти сумрак роковой С мученьями любви покроет жизнь унылу… (1, 221–222) …Следующий год был годом выпуска из лицея, и на смену Бакуниной пришли другие женщины (Пушкин говорил о 113), другие страсти. Но неизменным оставалось влечение лишь к одной избраннице поэта. Её он тоже называл богиней, но не просто именовал таковой, а и был твёрдо убеждён в этом. Увлечение дерзкое и неподъёмное для смертного.

60

«Друзья мои, прекрасен наш союз». 19 октября 1811 года под Петербургом был открыт Царскосельский лицей, учебное заведение для подготовки будущих государственных деятелей и высших чиновников. Значительность торжественного акта подчёркивалась присутствием императора Александра I, его супруги Елизаветы Алексеевны и ряда высших чиновников России. Чести учиться в этом привилегированном учреждении удостоились тридцать дворянских отпрысков, окончили его двадцать девять. Обучение было поставлено так, что в сознание лицеистов методически закладывалась мысль как об особенности заведения, в котором они пребывают, так и них самих. Поэтому не удивительно, что некоторым из учащихся уже на втором курсе пришла мысль отметить первую годовщину основания лицея. Скромная пирушка тринадцати-четырнадцатилетних подростков проходила после 15 октября, когда пушечный салют с Петропавловской крепости возвестил «совершенную победу, одержанную генерал-фельдмаршалом князем Голенищевым-Кутузовым над французскими войсками, сражавшимися под командою короля Иоахима Мюрата, и освобождение корпусом генерала-адъютанта Винсенгероде первопрестольного града Москвы от врагов наших». Шла Отечественная война 1812 года. Третью годовщину лицея Пушкин встречал в госпитале. Посетившим его друзьям он прочитал только что написанное стихотворение «Пирующие студенты»: Друзья, досужный час настал; Всё тихо, всё в покое; Скорее скатерть и бокал; Сюда, вино златое! Шипи, шампанское, в стекле. Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов – Мы полем овладели; Под стол учёных дураков! Без них мы пить умеем...

61

Стихотворение посвящено пирушке, устроенной А. Пущиным, И. Мамонтовым и А. Пушкиным. Достали рому, добавили яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. В попойке участвовало ещё пять человек, но кара пала на зачинщиков. Конференция (собрание назначенных лиц) решила: «1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы; 2) сместить на последние места за столом, где все сидели по поведению». Пушкин на это решение конференции ответил шуткой: Блажен муж, иже Сидит к каше ближе. Четвёртую лицеистскую годовщину праздновали 24 октября. Её отметили исполнением комедий А. А. Шаховского «Ссора, или Два соседа» и «Стряпчий Шетило». Пушкин в дни, близкие к годовщине, вспомнил прошлогоднюю историю с «гогель-могелем» и написал стихотворение, в котором обращался к И. Пущину: Помнишь ли, мой брат по чаше, Как в отрадной тишине Мы топили горе наше В чистом, пенистом вине? Как, укрывшись молчаливо В нашем тёмном уголке, С Вакхом нежились лениво, Школьной стражи вдалеке? Помнишь ли друзей шептанье Вкруг бокалов пуншевых, Рюмок грозное молчанье, Пламя трубок грошевых. Закипев, о, сколь прекрасно Токи дымные текли!.. Вдруг педанта глас ужасный Нам послышался вдали…

62

И бутылки вмиг разбиты, И бокалы все в окно – Всюду по полу разлиты Пунш и светлое вино… (1, 139) В последнюю годовщину основания лицея, отмечавшуюся в его стихах, были сыграны две пьесы – французская и немецкая. Вечер закончился ужином и балом. Но Пушкин был в ненастроении: Среди беседы вашей шумной Один уныл и мрачен я, – обращался он к сокурсникам. На пир раздольный и безумный Не призывайте вы меня... 24 декабря, впервые за шесть лет, лицеистов распустили на зимние каникулы по домам. Встреча с родителями и долгожданная свобода от чьей-либо опеки не принесли Александру радости, и он без сожаления вернулся в привычный мир друзей и упорядоченных форм жизни: Опять я ваш, о юные друзья! Туманные сокрылись дни разлуки: И брату вновь простерлись ваши руки, Ваш трезвый круг увидел снова я. Всё те же вы, но сердце уж не то же: Уже не вы ему всего дороже, Уж я не тот… Невидимой стезей Ушла пора весёлости беспечной, Ушла навек, и жизни скоротечной Луч утренний бледнеет надо мной… Перед собой одну печаль я вижу! Мне страшен мир, мне скучен дневный свет: Пойду в леса, в которых жизни нет, Где мёртвый мрак, – я радость ненавижу; Во мне застыл её минутный след. Опали вы, листы вчерашней розы! Не доцвели до месячных лучей. Умчались вы, дни радости моей! 63

Умчались вы – невольно льются слёзы, И вяну я на тёмном утре дней. («Элегия») Внешний мир чем-то напугал молодого поэта, и он был довольно продолжительное время охвачен пессимизмом. Настроение растерянности и страха отразилось и в его стихотворении «Безверие», прочитанном на выпускном экзамене по российской словесности: Несчастия, страстей и немощей сыны, Мы все на страшный гроб родясь осуждены. Всечасно бренных уз готово разрушенье; Наш век – неверный день, всечасное волненье (1, 251). Последние месяцы пребывания в лицее тянулись для Пушкина мучительно долго. Готовясь к расставанию с друзьями, он писал им стихи – «Кюхельбекеру»: В последний раз, в сени уединенья, Моим стихам внимает наш пенат*. Лицейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья. Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я. И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?), Пусть будут счастливы все, все твои друзья! Дружеский круг вспыльчивого и нервного поэта сложился не вдруг. И. Пущин писал позднее об этом: «Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и поэтому не возбуждал общей симпатии: это был удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных сношениях. *

«Пенат»: от пенаты – родной дом. 64

В нём была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то, и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это – капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Всё это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нём». Лицеисты пушкинского круга всю жизнь сохраняли связь между собой. Перед выходом из лицея Пушкин посвятил свои стихотворения А. Дельвигу, А. Илличевскому, И. Пущину, В. Кюхельбекеру и А. Горчакову. Последнее интересно предвидением судьбы будущего канцлера Российской империи: Мой милый друг, мы входим в новый свет: Но там удел назначен нам не равный, И розно наш оставим в жизни след. Тебе рукой Фортуны своенравной Указан путь и счастливый и славный… («Князю А. М. Горчакову») 31 мая 1817 года конференция лицея зачислила Пушкина во второй разряд окончивших. В её списке по успеваемости имя поэта значилось четвёртым от конца. 9 июня состоялся выпускной акт, на котором присутствовал царь. Александр I раздал дипломы и похвальные листы, после чего обратился к воспитанникам лицея с «кратким отеческим наставлением». Закончился акт исполнением программной прощальной песни, написанной А. Дельвигом: Шесть лет промчалось, как мечтанье, В объятьях сладкой тишины, И уж отечества призванье Гремит нам: шествуйте, сыны! Мы дали клятву: всё родимой, Всё без раздела, кровь и труд! Готовы в бой неколебимо, Неколебимо в правды суд… 65

Прощайтесь, братья! руку в руку! Обнимемся в последний раз! Судьба на вечную разлуку, Быть может, здесь сроднила нас! 11 июня 1817 года Пушкин покинул лицей. 13 октября отмечалась шестая годовщина со дня его основания, но Александр Сергеевич на этом праздновании памятного события не был: находился в родительском селе Михайловском. Александровский Царскосельский лицей стал для Пушкина поистине alma mater – родным домом (приют родителей он таковым не считал). Следующим годовщинам лицея он посвятил пять стихотворений и в названия внёс дату открытия царского института – «19 октября». И что интересно: даже в сознании почитателей «нашего всё» он и лицей слились в единое целое: – Да, Пушкин был великий поэт. – Более того, он был лицеистом.

«Мгновенью жизни будь послушен». Столица Колебания. Весна 1817 года прошла в нетерпеливом ожидании свободы от стеснительных ограничений учебного заведения. Обращаясь к однокашникам, Пушкин писал: Промчались годы заточенья; Недолго, мирные друзья, Нам видеть кров уединенья И царскосельские поля. Впереди была служба – военная или гражданская. Внешне привлекательнее была первая, но не хотелось прятать свой ум под кивер. Не радовала и перспектива канцелярской работы: Равны мне писари, уланы, Равны законы, кивера, Не рвусь я грудью в капитаны И не ползу в асессора… 66

Так чего же хотел поэт, только-только отметивший своё восемнадцатилетие? Друзья! Немного снисхожденья – Оставьте красный мне колпак, – просил Александр сокурсников. «Красный колпак» – это символ свободы французских революционеров. Пушкин хотел свободы для творческой деятельности, но это пока была только мечта. 9 июня в лицее состоялся торжественный акт выпуска первого набора учащихся, а через день юный поэт навсегда покинул его чиновником 10-го класса. Местом будущей службы была назначена Коллегия иностранных дел. Через неделю Александр Сергеевич уехал с родителями в село Михайловское. В его дневниках сохранилась запись об этом: «Вышед из лицея, я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч.». В конце августа он вернулся в Петербург. Жил с родителями, которые снимали семикомнатную квартиру в доме вице-адмирала Клокачёва. Ни понимания, ни дружбы с отцом и матерью у Александра не было; поэтому он больше пребывал у друзей и знакомых. Жили Пушкины неряшливо и неуютно. Однокурсник Александра барон М. А. Корф в своих воспоминаниях воссоздал пушкинский быт: «Дом их представлял какой-то хаос: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул, многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всём, начиная от денег до последнего стакана… Всё семейство Пушкина взбалмошное. Отец приятный собеседник, но пустой болтун. Мать не глупая, но эксцентричная, до крайности рассеянная. Ольга из романтической причуды обвенчалась тайно. Лев* добрый малый, но пустой, вроде отца». Холодно было в семье С. Л. Пушкина. Его легкомысленный эгоизм и взбалмошная вспыльчивость матери тяготили взрослых детей, и они сбежали из родительского дома. Александр искал пристанище у друзей и… в театре: стал завсегдатаем театральных зал и «почётным гражданином кулис». Атмосферу *

Ольга, Лев – сестра и брат А. С. Пушкина. 67

театрального зала Пушкин описал в очерке «Мои замечания об русском театре»: «Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми: – Откуда ты? – От Семёновой, от Сосницкой, от Колосовой. – Как ты счастлив! – Сегодня она поёт – она играет, она танцует – похлопаем ей – вызовем её! Она так мила! у ней такие глаза! такая ножка! такой талант!.. Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности». Жизнь театрального закулисья описал Л. Гроссман: «Кулисы, уборные актрис, даже классы театральных воспитанниц – весь этот мир юных, красивых, грациозных и радостных женщин был постоянным источником любовных приключений. Вокруг театра развёртывалась особая праздничная жизнь, насыщенная эротикой и окрашенная отважным авантюризмом. Поединки, похищения, необычайные свидания, подкупы прислуги, даже переодевания – всё это сообщало любовным нравам эпохи какой-то полуфантастический и часто поистине театральный характер»*. Осенью 1817 года много шума наделала дуэль четырёх: кавалергарда В. А. Шереметьева с камер-юнкером Завадским и А.  С.  Грибоедова с бретёром А. Якубовичем. Яблоком раздора для них стала балерина Е. И. Истомина. Это была брюнетка среднего роста с чёрными огненными глазами и восхитительными тёмными ресницами, которые придавали её взору томность. Особую эротическую привлекательность придавала Евдокии Ильиничне пленительная округлость форм. По характеру она была весёлой до озорства, общительной и открытой. Это давало повод судачить о ней как о женщине не слишком серьёзного нрава. Пушкин сразу увлёкся балериной, но у него тут же появился более удачливый соперник генерал А. Ф. Орлов. Раздосадованный поэт накатал на него эпиграмму: *

Л. Гроссман. «Пушкин в театральных креслах». 68

Орлов с Истоминой в постеле В убогой наготе лежал. Не отличился в жарком деле Непостоянный генерал. Не думав милого обидеть, Взяла Лаиса микроскоп И говорит: «Позволь увидеть, Чем ты меня, мой милый, (…)» (1, 327) Истомина была одной из лучших балерин школы Дидло и в высшей степени владела искусством невесомой воздушности, как тогда говорили. Пушкин позднее воспел свою пассию в романе «Евгений Онегин»: Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола*; То стан совьёт, то разовьёт, И быстрой ножкой ножку бьёт. В 1823–1824 годах Истомина исполняла роль черкешенки и Людмилы в балетах по произведениям Пушкина «Кавказский пленник» и «Руслан и Людмила». Евдокия Ильинична тоже любила Пушкина, но только как поэта. Но Александр не унывал: одновременно с воздыханиями по Истоминой он с осени 1817 года увивался вокруг другой актрисы – знаменитой Е. С. Семёновой. Екатерина Семёнова ощутимо превосходила Пушкина по возрасту и была уже знаменита. Александр видел актрису в спектаклях и в петербургских театральных кругах. Однажды вместе с ней участвовал в домашнем спектакле у Олениных в пьесе Н. И. Хмельницкого «Воздушные замки». В январе 1820 года Пушкин работал над статьёй «Мои замечания об русском театре». В ней он писал: *

Эол – бог ветра. 69

«Говоря об русской трагедии, говоришь о Семёновой и, может быть, только об ней. Одарённая талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семёнова никогда не имела подлинника. Бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевлённых движений, орган чистый, ровный, приятный и часто порывы истинного вдохновения, всё сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано. Она украсила несовершенные творения несчастного Озерова и сотворила роль Антигоны и Моины; она одушевила измеренные строки Лобанова; в её устах понравились нам славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией. В пёстрых переводах, составленных общими силами и которые, по несчастью, стали нынче слишком обыкновенны, слышали мы одну Семёнову, и гений актрисы удержал на сцене все сии плачевные произведения союзных поэтов, от которых каждый отец отрекается поодиночке. Семёнова не имеет соперницы; пристрастные толки и минутные жертвы, принесённые новости, прекратились. Она осталась единодержавною царицею трагической сцены». Автограф статьи Александр подарил актрисе. На нём сохранилась надпись Н. И. Гнедича: «Пьеса, написанная А. С. Пушкиным, когда он приволакивался, но бесполезно за Семёновой». В мае 1820 года Пушкин был переведён как чиновник Коллегии иностранных дел на юг империи. Там он узнал, что Екатерина Семёновна оставила сцену. Откликом на это известие стали следующие строки в его стихотворении «В кругу семей, в пирах счастливых…»: Вот храм парнасских трёх цариц* Всё так же осеняют своды; Всё те же крики юных жриц, Всё те же вьются хороводы. Ужель умолк волшебный глас Семёновой, сей чудной музы, Ужель навек, оставя нас, *

Три царицы – муза трагедии (Мельпомена), комедии (Талия) и танца (Терпсихора). 70

Она расторгла с Фебом* узы И славы русской луч угас! Не верю, вновь она восстанет, Ей вновь готова дань сердец, Пред нами долго не увянет Её торжественный венец… (2, 30–31) Семёнова и Истомина мирно сосуществовали в сознании и мироощущении поэта, что он и выразил в следующих строках первой главы своего знаменитого романа: Мои богини! Что вы? Где вы? Внемлите мой печальный глас: Всё те же ль вы? другие ль девы, Сменив, не заменили вас? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли русской Терпсихоры Душой исполненный полёт? (6, 16)

*** Молодой поэт, выпускник Царскосельского лицея, был хорошо принят в светских гостиных Петербурга. Особенно ему полюбился дом Е. И. Голицыной, с которой он познакомился у Н. М. Карамзина. В декабре 1817 года Николай Михайлович сообщил П. А. Вяземскому: «Поэт Пушкин у нас в доме смертельно влюбился в Пифию** Голицыну и теперь уже проводит у неё вечера». Пётр Андреевич, оставивший в своих записках портретную галерею красавиц его времени, так описывает внешность Голицыной: «Не знаю, какой она была в первой молодости***; но и вторая, и третья её молодость пленяли какою-то свежестью и целомудрием девственности. Чёрные, выразительные глаза, густые тёмные волосы, падающие на плечи извивистыми локонами, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная; придайте к тому голос, произношение необыкновенно мягкое и благозвучное. Вообще, красота её отзывалась чем-то пластическим, *

Феб – второе имя Аполлона, идеал мужской красоты. Пифия – прорицательница. *** Е. И. Голицына родилась в 1780 году, то есть была на 19 лет старше Пушкина. **

71

напоминавшим древнее греческое изваяние. В ней было что-то ясное, спокойное, скорее ленивое, бесстрастное». Богатый дом Голицыной, похожий на музей, находился на Миллионной улице. По вечерам в нём собирались её многочисленные друзья и поклонники, блестящая знать и блестящие поклонники, писатели, художники и просто образованные люди. В суждениях гостей господствовало воинствующее, патриотическое направление с лёгким оттенком конституционного либерализма. Вечера княгини продолжались до раннего утра, так как некая вещунья нагадала ей смерть ночью во сне, и Евдокия Ивановна уходила на покой только с восходом солнца. Этим «ночная княгиня» очень устраивала Пушкина, лелеявшего в её отношении отнюдь не романтические надежды, которым не суждено было сбыться. Вяземский, хорошо знавший Голицыну, был высокого мнения о её нравственности: – Устроила она жизнь свою, не очень справляясь с уставом светского благочиния. Но эта независимость, это светское отщепенство держались в строгих границах чистейшей нравственности и существенного благоприличия. Никогда ни малейшая тень подозрения, даже злословия, не оттеняла чистой и светлой свободы её. 30 ноября Александр поднёс Голицыной весьма содержательный по смыслу мадригал*: Краёв чужих неопытный любитель И своего всегдашний обвинитель, Я говорил: в отечестве моём Где верный ум, где гений мы найдём? Где гражданин с душою благородной, Возвышенной и пламенно свободной? Где женщина – не с хладной красотой, Но с пламенной, пленительной, живой? Где разговор найду непринуждённый, Блистательный, весёлый, просвещённый? С кем можно быть не хладным, не пустым? Отечество почти я ненавидел – Но я вчера Голицыну увидел И примирён с отечеством моим (1, 319). *

Мадригал – любовное стихотворение. 72

А. Пушкин

Голицына была серьёзной женщиной: занималась высшей математикой, была автором ряда научных сочинений, одно из которых – «Анализ силы» – имелось в библиотеке Пушкина. Молодого поэта Евдокия Ивановна увлекла не только красотой, но светом гения и просвещённости, имела прогрессивные взгляды на общественное устройство. Неслучайно её воздыхатель послал ей оду «Вольность», одно из самых крамольных своих произведений. К оде было приложено небольшое стихотворение: Простой воспитанник природы, Так я, бывало, воспевал Мечту прекрасную свободы И ею сладостно дышал. Но вас я вижу, вам внимаю, И что же?.. слабый человек!.. Свободу потеряв навек, Неволю сердцем обожаю (1, 325). В апогее захватившего его чувства поэт несколько поспешил с выводами о личной свободе. Как показало время, его увлечения были яркими, но короткими. 3 декабря 1819 года А. И. Тургенев писал Вяземскому о Голицыной: «Я люблю её за милую душу и за то, что она умнее за других, нежели за себя... Жаль, что Пушкин уже не влюблён в неё, а то бы он передал её потомству в поэти73

ческом свете, который и для нас был бы очарователен, особливо в некотором отдалении во времени». В охлаждении Александра к «ночной княгине» сказалось его увлечение шестнадцатилетней Марией Суворовой-Рымникской, внучкой генералиссимуса. Об отношениях поэта с юной красавицей почти ничего не известно, кроме того, что она имела хороший голос и задушевно пела романсы на его стихи. Об этом Пушкин поведал в посвящении «Кн. М. А. Голицыной»: Давно об ней воспоминанье Ношу в сердечной глубине, Её минутное вниманье Отрадой долго было мне. Твердил я стих обвороженный, Мой стих, унынья звук живой, Так мило ею повторенный, Замеченный её душой. Вновь лире слёз и тайной муки Она с участием вняла – И ныне ей передала Свои пленительные звуки... Довольно! в гордости моей Я мыслить буду с умиленьем: Я славой был обязан ей – А может быть, и вдохновеньем (2, 163). В биографию Пушкина внучка А. В. Суворова вошла как утаённая северная любовь поэта. Голицыной она стала 9 мая 1820 года, обвенчавшись с князем М. М. Голицыным. Случилось это через четыре дня после того, как поэт выехал из Петербурга в Бессарабию, в так называемую «южную ссылку». «Бешенство желаний». Как-то Каверин познакомил Александра с Софьей Астафьевной. Это была достаточно молодая дородная женщина, хозяйка официального публичного дома. Это непотребное заведение располагалось на Мещанской улице и пользовалось популярностью у петербургских гвардейцев. Заведение Софьи Астафьевны занимало три этажа; на втором находился большой зал, обставленный довольно приличной мебелью. В простенках между окнами висели копии картин 74

французских художников. На ломберных столиках стояли вазы с фруктами, по углам – горшки и кадки с цветами. Софья Астафьевна познакомила новичка с правилами её заведения. «Вино и еда подаются за отдельную плату, девушек можно угощать только бокалом шампанского и не более, девушку можно брать в комнату только одну, а если берёшь двоих или более, то платить придётся за каждую, но иметь дело только с одной, другие в таком случае поддерживают беседу. Кроме того, девочек младшего возраста, которые находятся здесь на воспитании, брать запрещается и нельзя развращать беседою, а ежели какая понравится, надо договариваться с воспитательницей и за особую плату в будущем можно будет получить этих чистых девочек для утех»*. «Гнёздышко» Софьи Астафьевны и «девочки» Пушкину приглянулись, но постоянно посещать это милое заведение он не мог – не позволяли средства: годовой доход коллежского секретаря составлял 700 рублей, то есть 58 рублей в месяц. Но время от времени Александр наведывался в заведение Софьи Астафьевны, последний раз в начале 1829 года. Было тогда ему около тридцати лет. В декабре он влюбился в Наталью Гончарову и лелеял мечту о женитьбе на ней. С намеченного курса уже широко известного поэта чуть не сбил П. А. Вяземский, зазвавший поэта в непотребный дом. Об этом стало известно полиции, а от неё государю. К счастью для Пушкина, человека холостого, никаких мер в отношении его не последовало. Но его напарник по бурной ночи после возвращения в Москву был вызван к генерал-губернатору и получил строгое предупреждение: если он и впредь будет развратничать и вовлекать в это других, то к нему будут приняты строгие меры. То есть власть предержащая в какой-то степени пыталась сдерживать дворянство в приличных рамках христианской морали. …Модест Корф, сокурсник Пушкина по лицею, так характеризовал его бытие в первые годы самостоятельной жизни: «Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда без приличного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, блядями и девками, Пушкин представлял тип самого грязного разврата». *

Александров А. Л. Пушкин. С. 448. 75

Под грязным развратом Корф подразумевал следующее. Изза отсутствия средств Пушкину приходилось ограничиваться женщинами попроще: теми, которые занимались проституцией нелегально, без разрешения полиции. За визиты «гостей» они брали существенно меньше. В устных преданиях сохранились имена двух таких жриц любви – Штейнгель и Ольга Массон. Последней её частый посетитель даже посвятил стихи – «Ольга, прелестница Киприды*». Не о ней ли писал А. И. Тургенев Вяземскому: «Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал, делает визиты бл…, мне и княгине Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк». Эта раздвоенность между желаемым и возможным вызвала к жизни следующие строки любвеобильного потомка арапа Петра Великого: В Дориде нравятся и локоны златые, И бледное лицо, и очи голубые. Вчера, друзей моих оставя пир ночной, В её объятиях я негу пил душой; Восторги быстрые восторгами сменялись, Желанья гасли вдруг и снова разгорались; Я таял; но среди неверной темноты Другие милые мне виделись черты, И весь я полон был таинственной печали, И имя чуждое уста мои шептали (1, 352). 18 декабря 1818 года Тургенев известил Вяземского о серьёзном недомогании их подопечного: «Сверчок прыгает по бульвару и по бл… Но при всём беспутном образе жизни, он кончает четвёртую песню поэмы. Если бы ещё два или три… так и дело было б в шляпе. Первая … болезнь была и первою кормилицей его поэмы». Первая болезнь Александра, которую Тургенев обозначил точками, относится к началу 1817 года. Вот что пишет о ней А. Александров в своём солидном исследовании жизни Пушкина в период 1811–1820 годов: «“Хуерык” – похолодел он от спины до затылка, и мурашки побежали на голове. *

Киприда – одно из прозвищ Афродиты. 76

Первым делом он кинулся к Петруше Каверину. Тот захохотал, хлопая его по плечам: – У девушки, у сиротки, загорелося в середке, а у доброго молодца покапало с конца! Ну, с боевым крещением, братец! Когда капает, это ничего, не было бы хуже. – А что же хуже, Пьер? – Известно что, сифилис. Но он так быстро не проявляется. Месяца через два жди бобонов. Хотя, впрочем, и сифон теперь лечится большими дозами меркурия. Сам лечился. – Ты? – Чего ты смотришь с таким удивлением? Каждый гусар за время походов по нескольку раз переболел всеми этими болезнями нерусского имени. А ты крепись, сие происшествие есть оборотная сторона всего того приятного, что ты имел с женщинами. Каверин сам отвёз его к доктору Лейтону…» Пушкин был неутомим в своих амурных похождениях. Ничто не могло остановить его: ни недостаток средств, очень неохотно отпускавшихся скупым отцом, ни добрые советы его старших друзей и покровителей (Жуковского и Карамзина) в отношении опасности «вредной красоты». Хорошо ещё, что сами девицы иногда проявляли «заботу» о пылком партнёре. «Пушкин простудился, – оповещал Тургенев Вяземского летом 1819 года, – дожидаясь у дверей одной бл…, которая не пускала его в дождь к себе, чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба великодушия, любви и разврата!» В курсе провала амурных шатаний Пушкина был и Вяземский, который искренно радовался за молодого поэта: – Старое пристало к новому, и пришлось ему опять за поэму приниматься. Венера пригвоздила его к постели. Рассеянный образ жизни вчерашнего лицеиста настораживал друзей Александра; П. А. Вяземский очень боялся, что он не закончит поэмы «Руслан и Людмила». Кончил, и 21 апреля 1820 года порадовал Петра Андреевича: «Поэму свою я кончил. Она мне так надоела, что не могу решиться переписать её клочками для тебя» (10, 16). И что интересно: позднее среди черновых набросков поэмы учёные обнаружили следующее стихотворение: Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор, Неутолимый жар, открытые желанья, 77

И непрерывные лобзанья, И страсти полный разговор. Люблю горящих уст я вызовы немые, Восторги быстрые, живые… (1, 381) Поистине, борьба любви и разврата. Главное. Покровители молодого поэта (Жуковский, Вяземский, Карамзин, А. Тургенев) переживали за его судьбу, опасались, что слишком вольная его жизнь станет пагубной для большого таланта. Но Пушкин выдюжил, трясина разгульной жизни не засосала его. За три года пребывания в столице он написал около сотни стихотворений и поэму «Руслан и Людмила». Из стихотворений этого периода наиболее значимые «Вольность», «Сказки», «Деревня», «К Чаадаеву», «На Аракчеева». И рождались они отнюдь не за пиршественными столом, а в кругу людей высокой культуры и интеллекта. Примером этого может служить стихотворение «Вольность», написанное в квартире одного из братьев Тургеневых (Николая Ивановича): Увы! куда ни брошу взор – Везде бичи, везде железы, Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы; Везде неправедная власть (1, 321). И поэт призывал: Питомцы ветреной Судьбы, Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы! Это, так сказать, констатация общего положения в мире, но в заключительных строфах оды Пушкин вспоминает недавнее прошлое своей страны – убийство императора Павла I: Глядит задумчивый певец На грозно спящий средь тумана Пустынный памятник тирана, Забвенью брошенный дворец – 78

И слышит Клии* страшный глас За сими страшными стенами, Калигулы последний час Он видит живо пред очами, Он видит – в лентах и звездах, Вином и злобой упоенны, Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх. Молчит неверный часовой, Опущен молча мост подъёмный, Врата отверсты в тьме ночной Рукой предательства наёмной... О стыд! о ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары!.. Падут бесславные удары... Погиб увенчанный злодей. Погиб при молчаливом согласии сына – царствующего Александра I. …Осенью 1817 года Александр Сергеевич был принят в «Арзамасское общество безвестных людей». Среди этих «безвестных» были В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев. На собраниях общества говорили об уничтожении рабства в России, спорили о лучшем государственном устройстве, обсуждали уроки европейских революций. Иногда арзамасцы встречались в доме Е. Ф. Муравьёвой. Её старший сын Никита участвовал в Отечественной войне и в заграничных походах, был активным членом всех тайных обществ декабристов и составителем «Зелёной книги» – проекта русской конституции. В следующем году Пушкин стал членом кружка «Зелёная лампа». Это был литературный филиал «Союза благоденствия». Кружок посещали гвардейские офицеры, литераторы и театралы. Их девизом был культ свободы, включая наслаждение земными радостями жизни, презрение к холопству, поклонение Вакху и уважение личной независимости человека. Александр Сергеевич писал позднее об этом объединении интеллектуалов: *

Клия – муза истории. 79

Где ты, приют гостеприимный, Приют любви и вольных муз, Где с ними клятвою взаимной Скрепили вечный мы союз, Где дружбы знали мы блаженство, Где в колпаке за круглый стол Садилось милое равенство... Свобода, равенство, красный фригийский колпак – слова из лексикона Французской революции. Членами кружка были А. А. Дельвиг, Ф. Н. Глинка, Н. И. Гнедич, Д. Н. Барков, будущие декабристы С. П. Трубецкой, Я. Н. Толстой, А. Д. Улыбышев, А. А. Токарев. На заседаниях кружка читались очерки политического характера, в них пропагандировалась английская конституция. Все собирались за большим круглым столом и надевали фригийские колпаки, которые во Франции носили якобинцы. Об этом внешнем признаке крайнего революционера 22 марта 1828 года Пушкину напомнил лирический поэт В. С. Филимонов, прислав свою поэму «Дурацкий колпак», на что Александр Сергеевич ответил: Вам музы, милые старушки, Колпак связали в добрый час, И, прицепив к нему гремушки, Сам Феб надел его на вас. Хотелось в том же мне уборе Пред вами нынче щегольнуть И в откровенном разговоре, Как вы, на многое взглянуть; Но старый мой колпак изношен, Хоть и любил его поэт; Он поневоле мной заброшен: Не в моде нынче красный цвет. Итак, в знак мирного привета, Снимая шляпу, бью челом, Узнав философа-поэта Под осторожным колпаком. В первые послелицейские годы Александр Сергеевич не был так осмотрителен. Из привилегированного учебного за80

ведения он вышел с враждебным самодержавию «лицейским духом».

*** Пушкина выпроводили из Петербурга за стихотворения, неугодные власти. Поэт легко отделался: благодатный Юг не Сибирь, о которой говорил царь. А между тем у него был и более весомый повод для претворения в реальность своего первоначального намерения: оказывается, двадцатилетний поэт лелеял мысль о покушении на государя, о чём известил Александра I… пять лет спустя после задуманного: «Мне было 20 лет. Необдуманные отзывы, сатирические стихи… Разнёсся слух, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен. До меня до последнего дошёл этот слух, который стал общим. Я увидел себя опозоренным перед светом. На меня нашло отчаяние, я метался в стороны, мне было 20 лет. Я раздумывал: не следует ли мне прибегнуть к самоубийству или умертвить ваше величество. В первом случае я только бы подтвердил разнёсшуюся молву, которая меня бесчестила; во втором – я бы не мстил за себя, потому что прямой обиды не было, а совершил бы только преступление и пожертвовал бы общественному мнению, которое презирал, человеком, внушавшим мне уважение против моей воли». Это пагубное признание писал не молодой человек, а уже полностью сформировавшийся мужчина, испытавший тяжёлое для него отстранение от культуры большого города (Кишинёв, Михайловское). К счастью для Александра Сергеевича (и, конечно, для русской литературы), своё криминальное намерение он компенсировал лишь вызывающим поведением: «Я решил высказывать столько негодования и наглости в своих речах и своих сочинениях, чтобы наконец власть вынуждена была обращаться со мною, как с преступником»* (10, 792). Таков один из истоков вызывающего поведения молодого поэта в период, предшествовавший его удалению из столицы. Удержаться от крайностей Александру помогли лица, не входившие в круг его молодёжного окружения, люди с большим опытом жизни и зрелым мировоззрением, словом, старшие друзья поэта. *

Это письмо не было отослано. 81

Изгнание. Конец 1819-го и начало 1820 года прошли у Пушкина под знаком скандалов. Сергей Львович в присутствии однокашника сына Ф. Ф. Матюшкина грозил ему пистолетом. В ресторане «Красный кабанчик» с компанией П. В. Нащокина он участвовал в драке с немцами. Затем последовало ещё несколько драк и даже дуэль с ближайшим лицейским товарищем В. К. Кюхельбекером. Е. Карамзина писала П. А. Вяземскому в Варшаву: «Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Бога они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». Поэт проиграл все имевшиеся у него деньги и вынужден был продать тетрадь со своими сочинениями. П. П. Катенин, майор Павлоградского гусарского полка, вызвал поэта, возмутившись его шуточными стихами. Дуэль не состоялась. Затем сгоряча Пушкин бросил вызов Н. И. Тургеневу, государственному деятелю, одному из руководителей «Союза благоденствия». Николай Иванович остро высказался о политических эпиграммах, в которых поэт высмеивал порядки управления страной и ряд высокопоставленных лиц. Тургенев был убеждён в том, что «негоже кусать руку, которая кормит». Обдумав положение, в котором он оказался (три брата Тургеневы покровительствовали поэту, к тому же Николай Иванович был на десять лет старше его), и подавив гордыню, Александр письменно принёс Тургеневу свои извинения. Старший из братьев, Александр Иванович, по совету которого Пушкин был определён в Царскосельский лицей, писал о своём протеже: «Теперь его знают только по мелким стихам и крупным шалостям; у него леность и нерадение о собственном образовании, вкус к площадному волокитству и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетья». И в другом послании – к П. А. Вяземскому: «Сверчок прыгает по бульвару и по блядям». Более пространен в характеристике поэта первых послелицейских лет его сокурсник барон М. А. Корф: «У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзии; и в обеих он ушёл далеко. В нём не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда даже без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами». 82

Такие стихотворения, как «Вольность», «Кинжал», «Сказки», распространялись в рукописном виде. «Не было живого человека, который не знал бы его стихов», – говорил И. Пущин. В конце концов дошли они до царя. Александр, усердно боровшийся с «крамолой» в Европе, не мог допустить её в своём доме. Он потребовал представить ему все «вольности» поэта и сослать его в Сибирь. 19 апреля 1820 года об угрозе ссылки Пушкина уже знал Н. М. Карамзин, дом которого часто посещал Александр. «Над здешним поэтом Пушкиным, – писал он И. И. Дмитриеву, – если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знамёнами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. Это узнала полиция. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет». Знали об опасности, грозившей Пушкину, и члены Вольного общества любителей российской словесности. 22 марта на заседании общества Кюхельбекер читал стихотворение «Поэты», в котором прямо говорил, что певца «Руслана» ждут гонения, что «крик филина и врана» сделал своё дело. Что касается самого Пушкина, то он поступил весьма благоразумно, обратившись за советом к председателю Вольного общества, коим был полковник Ф. Н. Глинка, участник войны 1812 года и заграничных походов, автор прогремевших «Писем русского офицера». Александр Сергеевич знал, что Глинка трепетно относился к его таланту, любил его, сравнивал молодого поэта с вулканом, из которого «внутренняя жизнь бьёт ключом». На предложение Плетнёва ввести Пушкина в члены Вольного общества любителей российской словесности Фёдор Николаевич заявил: «Овцы стадятся, а лев ходит один». Год назад («по прочтении двух первых песен “Руслана и Людмилы”») Глинка посвятил автору поэмы стихотворение, в котором говорилось: Лишь ты запел, младой певец, И добрый дух седой дубравы, Старинных дел, старинной славы Певцу младому вьёт венец!.. 83

Получить в двадцать лет такую оценку от профессионала, от писателя незаурядного и признанного современниками дорогого стоит. И Александр Сергеевич решил идти за советом и помощью именно к нему, к человеку близкому к М. А. Милорадовичу, которому было поручено разобраться с его «делом». Встретились они у дома Глинки. «Раз утром, – вспоминал Фёдор Николаевич, – выхожу из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был всегда бодр и свеж; но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. – Я к вам. – А я от себя. И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый: – Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пьесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвращался поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать мои сочинения, уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился. А я взял да сжёг все мои бумаги. При этом рассказе я сразу узнал Фогеля с его проделками. – Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами. Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: – Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности. Тут, ещё поговорив немного, мы расстались». Глинка коленопреклонённо почитал Пушкина. Глинка был чиновником по особым поручениям при петербургском военном генерал-губернаторе М. А. Милорадовиче и хорошо знал своего шефа. Поэтому он посоветовал Александру Сергеевичу собрать свои стихотворения, ходящие по рукам, и смело идти к высокой особе. Пушкин так и сделал. Михаил Ан84

дреевич был восхищён поступком поэта и проникся к нему чувством уважения. Через день Милорадович рассказал Фёдору Николаевичу о встрече с царём по делу поэта: «Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: – Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать! Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и наконец спросил: – А что ж ты сделал с автором? – Я… Я объявил ему от имени вашего величества прощение!.. Тут мне показалось, – продолжал Милорадович, – что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: – Ну коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности отправить его на службу на юг!» Через день-два царь встретил в Царскосельском парке директора лицея и «порадовал его»: – Энгельгардт, Пушкина надо сослать в Сибирь, он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодёжь наизусть их читает. Мне нравится откровенный поступок его с Милорадовичем. Но это не исправляет дело. Егор Антонович счёл своим долгом защитить вчерашнего воспитанника лицея: – Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нём развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже – краса современной нашей литературы, а впереди ещё большие на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его. Кроме Карамзина и Энгельгардта за Пушкина хлопотали В. А. Жуковский, президент Академии художеств А. Н. Оленин, директор департамента духовных дел иностранных исповеданий А. И. Тургенев, командир лейб-гвардии Конного полка генерал-майор А. Ф. Орлов, П. Я. Чаадаев (через командира От85

дельного гвардейского корпуса генерала от кавалерии И. В. Васильчикова). Это были люди не только влиятельные, но и весьма авторитетные; их слово многого стоило. Но всё оказалось тщетно – Александр I был упрям. И пришлось главе Коллегии иностранных дел графу И. А. Каподистрии писать «подорожную» своему не очень-то радивому сотруднику. Екатеринослав. Канцелярия главного попечителя колонистов Южного края, генерал-лейтенанту И. Н. Инзову: «Исполненный горестей в продолжении всего детства, молодой Пушкин покинул родительский дом, не испытывая сожаления. Его сердце, лишённое всякой сыновьей привязанности, могло чувствовать одно лишь страстное стремление к независимости. Этот ученик уже в раннем возрасте проявил гениальность необыкновенную. Успехи его в Лицее были быстры, его ум возбуждал удивление, но его характер, по-видимому, ускользнул от внимания наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов до тех пор, пока опыт не даст нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, как нет и такого совершенства, которого он не мог бы достигнуть превосходством своих дарований. Несколько стихотворений, а в особенности ода на свободу, обратили на г. Пушкина внимание правительства. Наряду с величайшими красотами замысла и исполнения это последнее стихотворение обнаруживает опасные начала, почерпнутые в той анархической системе, которую люди неблагонамеренные называют системою прав человека, свободы и независимости народов. Тем не менее гг. Карамзин и Жуковский, узнав об опасности, угрожающей молодому поэту, поспешили преподать ему свои советы, побудили его сознаться в своих заблуждениях и взяли с него торжественное обещание навсегда от них отказаться. Его покровители полагают, что его раскаяние искренне и что можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, писателя первостепенного. Поэтому Государь, удовлетворяя желания его покровителей, откомандировал молодого Пушкина на юг». 86

В письме не случайно давалась характеристика поэта как человека и гражданина – власть предержащие возлагали на Инзова задачу перевоспитания Пушкина в духе провозглашённого позднее призыва: «Православие, самодержавие, народность!» Поэтому письмо заканчивалось так: «Благоволите просветить неопытного юношу, внушая ему, что достоинства ума без достоинства сердца являются почти всегда гибельным преимуществом, и что весьма многие примеры показывают, что люди, одарённые прекрасным гением, но не искавшие в религии и нравственности охраны против опасных уклонений, были причиной несчастий, как для самих себя, так и для своих сограждан». Это своеобразное педагогическое наставление весьма гуманно (для ситуации, сложившейся вокруг Пушкина) и являет собой искреннее желание одного из высоких представителей власти сохранить для России мужающего гения. «Быть по сему» – оставил на письме Каподистрии свой автограф царь. «Всегда мудрец, а иногда мечтатель». К счастью для молодого поэта, в гусарской среде были и серьёзные люди. Пётр Яковлевич Чаадаев оказался как раз тем человеком, который вовремя поддержал Александра. «Пушкин, – вспоминал Чаадаев, – гордился моею дружбой; он говорил, что я спас от погибели его и его чувства, что я воспламенял в нём любовь к высокому». Подтверждением этого служат следующие строки поэта из стихотворения «Чаадаеву»: Ни музы, ни труды, ни радости досуга – Ничто не заменит единственного друга. Ты был целителем моих душевных сил; О неизменный друг, тебе я посвятил И краткий век, уже испытанный судьбою, И чувства, может быть, спасённые тобою! Ты сердце знал моё во цвете юных дней; Ты видел, как потом в волнении страстей Я тайно изнывал, страдалец утомлённый; В минуту гибели над бездной потаённой Ты поддержал меня недремлющей рукой; Ты другу заменил надежду и покой; 87

Во глубину души вникая строгим взором, Ты оживлял её советом иль укором; Твой жар воспламенял к высокому любовь; Терпенье смелое во мне рождалось вновь… (2, 52) Офицер лейб-гвардии Гусарского полка Я. И. Сабуров говорил, что влияние Чаадаева на Пушкина было изумительно! «Он заставлял его мыслить». Беседы поэта с Петром Яковлевичем на политические темы нашли отражение в следующих стихотворениях Александра Сергеевича: «Любви, надежды, тихой славы…», «В стране, где я забыл тревоги прежних лет», «К портрету Чаадаева», «К чему холодные сомненья». Знакомство их произошло в доме Н. М. Карамзина. Николай Михайлович читал гусару и лицеисту отдельные главы «Истории государства Российского», готовившейся к печати. Бывал Александр и на квартире Чаадаева (набережная Мойки, 40), где проходили беседы на политические и литературные темы. Позднее, описывая кабинет Онегина, Пушкин вспоминал обстановку, в которой жил его друг: Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе, И, чувств изнеженных отрада, Духи в гранёном хрустале; Гребёнки, пилочки стальные, Прямые ножницы, кривые, И щётки тридцати родов – И для ногтей и для зубов (5, 20). Лицеист и боевой офицер говорили об истории, философии и нравственности. По воспоминаниям Д. Н. Свербеева, Чаадаев «обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовных – невеждами, всё остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве». Пётр Яковлевич знал А. С. Грибоедова, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, С. И. Муравьёва-Апостола; вообще был близок к ранним декабристским организациям. В беседах с молодым поэтом приобщал его к идеям, которые исповедовал и которые тому не были чужды. 88

Пушкина поражала эрудиция Чаадаева. Он был хорошо знаком с трудами французских просветителей и новой французской литературой, занимался изучением трудов Локка, Канта, Шеллинга и других философов. Неожиданно оказавшись в кишинёвском захолустье, Пушкин в надежде на скорое возвращение в столицу писал, обращаясь к Петру Яковлевичу: О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки? Когда соединим слова любви и руки? Когда услышу я сердечный твой привет?.. Как обниму тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель. Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтём, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив буду я… (2, 53) П. Я. Чаадаев был на пять лет старше Александра Сергеевича. Как и Пушкин, родился в Москве в старинной дворянской семье. Мать его была дочерью историка М. М. Щербатова. Учился Пётр Яковлевич в Московском университете на словесном отделении. В чине подпрапорщика Чаадаев сражался при Бородино, был награждён орденом Святой Анны IV степени и железным крестом. Участвовал в заграничных походах русской армии. В конце 1817 года был назначен адъютантом командира Отдельного гвардейского корпуса генерала И. В. Васильчикова, расположением которого неизменно пользовался. В дни возмущения рядовых Семёновского полка (1820) Чаадаева направили с известием об этом к царю, который находился в Троппау. По-видимому, из сочувствия к восставшим он не спешил. Александр I узнал неприятную новость от Меттерниха, министра иностранных дел Австрии, чем был недоволен. Весьма щепетильный в вопросах чести Пётр Яковлевич подал в отставку. 89

Пётр Яковлевич был неординарным человеком: вызывал у окружающих удивление оригинальностью мышления, задумчивым взглядом и одеждой. Одевался изысканно, полагая, что забота о внешности говорит о самоуважении личности. Об этой особенности Петра Яковлевича Пушкин упомянул позднее в первой главе «Евгения Онегина»: Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей: К чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей. Второй Чадаев, мой Евгений… (5, 20) Чаадаев внешне производил весьма благоприятное впечатление: бледное лицо, казалось, было высечено из мрамора, сероголубые печальные глаза светились добротой, но иронически улыбались тонкие губы. Одевался он очень тщательно – «как денди лондонский». То, что Пётр Яковлевич красив, отмечали тонкие ценители светских салонов. Е. Н. Орлова говорила, что в её время Чаадаев был «самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей Петербурга». К тому же он оказался ещё и оригинальным мыслителем. В 1823 году Чаадаев выехал за границу. Посетил Англию, Францию, Италию, Швейцарию и Германию. Незаурядный ум и блистательное образование дали ему возможность встретиться с замечательными учёными и мыслителями Гумбольдтом, Кювье, Шеллингом. Пребывание в Западной Европе отдалило Петра Яковлевича от деятелей тайных обществ России. События 14 декабря произошли в его отсутствие. Политическая реакция, наступившая после разгрома движения декабристов, наложила сильный отпечаток на всю жизнь Чаадаева, на его историко-философские взгляды, сделав их глубоко пессимистическими. На многие годы он заключил себя в духовное одиночество. Идеи, разработанные за период духовного томления, Пётр Яковлевич изложил в «Философическом письме», опубликованном в 1836 году в журнале «Телескоп». В ответ на политическую реакцию самодержавия Чаадаев выступил с суровым обвинением России: её истории и культуры, самого русского народа. По его мнению, русские не дали миру 90

ни одной полезной идеи, ни одной великой мысли. «Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя», – с горечью писал он. В это время (середина 1830-х годов) Чаадаев был склонен скептически оценивать даже события Отечественной войны 1812 года; восстание декабристов считал громадным несчастьем, отбросившим нас на полвека назад. С горечью и недоумением читал Пушкин «Философическое письмо» того, кто дал когда-то так много для его юношеского ума. Ответ Александра бывшему наставнику был проникнут болью и гордостью за свой народ. «У нас было своё предназначение, – писал он другу молодости. – Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Нашим мученичеством развитие католической Европы было избавлено от всяких помех… Что же касается нашей исторической никчёмности, то я решительно не могу с вами согласиться». Перечислив ряд выдающихся государственных и политических деятелей России, представителей её культуры и науки, Пушкин так закончил свой ответ Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Пушкин и другие читатели философа получили ответ на свои вопросы в его «Апологии сумасшедшего»: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества своего народа. Я нахожу, что

П. Я. Чаадаев 91

человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её». Словом, Пётр Яковлевич Чаадаев был не безответственным критиканом, а страдальцем и печальником земли Русской. «Родился романтиком и человеком». В. А. Жуковский видел Пушкина ещё ребёнком в доме его родителей. В мае 1815 года он посетил молодого поэта в лицее. Александр вручил гостю послание (не сохранилось), которое Василий Андреевич назвал прекрасным и написал П. А. Вяземскому: «Я сделал ещё приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт». После выхода Пушкина из лицея Василий Андреевич ввёл его в литературное общество «Арзамас». Александр посещал «субботники» Жуковского – еженедельные поэтические вечера, читал на них свои новые произведения. В жизни Пушкина родоначальник русского романтизма занимал совершенно особое место: это был поэт-учитель, поэт-предшественник и старший друг, вступавшийся за Александра Сергеевича во многих эпизодах его бурной жизни, всячески поддерживавший и остерегавший его: – Твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять (теперешняя никуда не годится, она не согласна с твоим достоинством). – Ты рождён быть великим поэтом, будь же этого достоин. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты создан попасть в боги – вперёд. – Читал «Онегина» и «Разговор», служащий ему предисловием. Несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостию гения соединить и высокость цели! «Сверчок моего сердца», – с любовью и нежностью обращался Василий Андреевич к молодому поэту. Жуковский сразу понял, что с явлением Пушкина он потерял первое место на поэтическом олимпе, и уже в 1818 году писал: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром как привидение». Отзывчивый на внимание и ласку Пушкин восклицал, говоря о своём старшем друге и покровителе: 92

– Что за прелесть его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком и человеком, да каким ещё! Да, у Жуковского слово не расходилось с делом. На тридцатом году жизни этот глубоко штатский человек вступил в Московское ополчение и участвовал в Бородинском сражении. «Мы стояли, – вспоминал Василий Андреевич, – в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; всё вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всём полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и наконец ужасною белою тучею охватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями». Многочасовое пребывание в бездействии было тяжелее участия в бою: люди гибли от шальных ядер, залетавших в тыл армии. Это была смерть без порыва и подвига. Офицер 50-го егерского полка Н. И. Андреев писал позднее: «Московское ополчение стояло в колонне сзади нас на горе; их било ядрами исправно и даром». После отхода русской армии в Тарутино Жуковский был взят в Главную квартиру*. Там он участвовал в подготовке и литературном редактировании приказов и донесений, а в свободные часы работал над поэмой «Певец во стане русских воинов». Уже в ноябре она была напечатана как «летучий листок» в походной типографии армии. Отдавая должное подлинным героям Отечественной войны, Жуковский писал: Хвала, наш Вихорь-атаман, Вождь невредимых Платов! Твой очарованный аркан Гроза для супостатов. Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь, Летаешь страхом в тыл врагам, Бедой им в уши свищешь; Они лишь к лесу – ожил лес, Деревья сыплют стрелы; Они лишь к мосту – мост исчез; Лишь к сёлам – пышут сёлы… *

Главная квартира – совокупность лиц, состоящих при императоре или главнокомандующем. 93

Поэма получила большую известность и поставила Жуковского на первое место среди ведущих литераторов России. Прапорщик Николай Коншин (будущий литератор, друг Баратынского), вспоминая о впечатлении, произведённом ею, говорил: «Эта поэма, достойная Георгия I* степени, делала со мной лихорадку». …Жуковского Пушкин знал с детства. Александр посещал его «субботы», встречался с Василием Андреевичем также у Карамзиных, Олениных и А. И. Тургенева. Два визита к поэтуромантику запечатлены в шутливых стихах Александра Сергеевича: Штабс-капитану, Гёте, Грею, Томсону, Шиллеру привет! Им поклониться честь имею, Но сердцем истинно жалею, Что никогда их дома нет (1, 411). Эта запись была сделана Пушкиным на дверях квартиры Жуковского, которого он не застал дома. «Штабс-капитан» – воинское звание автора «Певца во стане русских воинов», а далее имена поэтов, произведения которых переводил Василий Андреевич. Следующий аналогичный эпизод связан с приглашением Жуковского генералом Н. Н. Раевским на обед. Передать оное взялся Пушкин, прихвативший с собой младшего сына Николая Николаевича. В записке, оставленной хозяину квартиры, Александр Сергеевич гадал: Какой святой, какая сводня Сведёт Жуковского со мной? Скажи, не будешь ли сегодня С Карамзиным, с Карамзиной? – На всякий случай – ожидаю, Тронися просьбою моей, Тебя зовёт на чашку чаю Раевский – слава наших дней.

*

В 1812 году ордена Святого Георгия 1-го класса был удостоен только М. И. Кутузов. 94

В. А. Жуковский. Гравюра с оригинала О. А. Кипренского. 1818

В 1818 году Жуковский издал ограниченным тиражом сборник «Для немногих». Это были его переводы, помещённые вместе с оригиналами. Зная, что переводы Василия Андреевича – это фактически уже его произведения, а не техническая работа, что это итог вдохновения, которое «власы подъемлет на челе», Пушкин писал: Ты прав, творишь ты для немногих, Не для завистливых судей, Не для сбирателей убогих Чужих суждений и вестей, Но для друзей таланта строгих, Священной истины друзей. Не всякого полюбит счастье, Не все родились для венцов. Блажен, кто знает сладострастье Высоких мыслей и стихов! Кто наслаждение прекрасным В прекрасный получил удел И твой восторг уразумел Восторгом пламенным и ясным. Отношение молодого поэта к своему учителю и другу было восторженным; он нисколько не сомневался в прочности славы своего замечательного современника: 95

Его стихов пленительная сладость Пройдёт веков завистливую даль. Ещё в лицее Пушкин начал работу над поэмой «Руслан и Людмила». 26 марта 1820 года она была завершена. Жуковский, восхищённый мастерством ученика и высоким художественным уровнем поэмы, подарил Александру свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил поэму “Руслан и Людмила”». Начало работы Пушкина над поэмой «Руслан и Людмила» совпало с пятой годовщиной Отечественной войны. В ознаменование этого события в парке Царского Села повелением императора Александра I были воздвигнуты парадные ворота «Любезным моим сослуживцам». Сам царь отбыл с гвардией в Москву, где в память событий 1812 года возвели монументальное здание Манежа, а на Воробьёвых горах заложили храм Христа Спасителя. Опосредованно эти события отразились в поэме «Руслан и Людмила» тем, что её автор много места уделил батальным сценам. Приводим одну из них, наиболее напоминающую то, что слышал Александр отроком: О поле, поле, кто тебя Усеял мёртвыми костями? Чей борзый конь тебя топтал В последний час кровавой битвы? Кто на тебе со славой пал? Чьи небо слышало молитвы? Зачем же, поле, смолкло ты И поросло травой забвенья?.. Читая этот фрагмент, трудно отрешиться от мысли, что, когда Пушкин работал над ним, в его воображении вставало Бородинское поле, которое до 1839 года находилось в небрежении властей, о чём Александр Сергеевич узнал от офицеров, вернувшихся после юбилейных торжеств, проходивших в Москве. «Язвительный поэт, остряк замысловатый». Так характеризовал Александр Сергеевич П. А. Вяземского, одного из ближай96

ших своих друзей. Пётр Андреевич знал Пушкина ещё ребёнком. Личное их знакомство началось 25 марта 1816 года, во время посещения Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским и другими лицами Царскосельского лицея. Этот день стал началом долголетних дружеских отношений поэтов. Уже «Воспоминания в Царском Селе» поразили Петра Андреевича, и он писал К. Н. Батюшкову: «Какая сила, точность в выражении, какая твёрдая и мастерская кисть в картинах. Дай Бог ему здоровья и учения, и в нём прок и горе нам. Задавит, каналья!» О том же – Жуковскому: «Какая бестия! Надобно нам посадить его в жёлтый дом, не то этот бешеный сорванец нас всех заест, как отцов наших. Знаешь ли, что и Державин испугался бы…» Пушкин удивительно быстро сошёлся с насмешливым, рационалистичным и несколько чопорным князем. Правда, встречались они нечасто – жили в разных столицах: Вяземский – в старой, Александр Сергеевич – в новой (не считая годов ссылки). Но переписывались активно. 1 сентября 1817 года Пушкин извещал приятеля: «Любезный князь, я очень недавно приехал в Петербург и желал бы как можно скорее его оставить для Москвы, то есть для Вяземского, не знаю, сбудется ли моё желание, покамест с нетерпением ожидаю твоих новых стихов и прошу твоего благословения». Что примечательно в этом письме? Пушкину едва исполнилось восемнадцать лет, его адресату – двадцать пять. Весьма существенная разница для начала самостоятельной жизни. Знакомы они полтора года и уже перешли на «ты». Для такого скоропалительного сближения имелись, по-видимому, немалые основания. Пётр Андреевич – сын русского аристократа, представителя рода Рюриковичей, князя А. И. Вяземского, человека высокообразованного и свободомыслящего. Соответствующее воспитание дал он и своему единственному чаду. Пётр рано остался без родителей. За его дальнейшим образованием и воспитанием следил Н. М. Карамзин. Отрок воспринял от опекуна идеи патриотизма и общественного блага. Без преувеличения можно сказать, что знаменитый историк образовал Вяземского как публициста и мыслителя и воспитал как поэта. Пётр Андреевич рассказывал о годах своей юности: – С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его. Я был 97

между двумя огнями: отец хотел видеть во мне математика, Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говорил он, нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплёта. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. В 1812 году Вяземский записался в Московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении и получил за отличие в нём орден Святого Станислава IV степени, но в армии не остался. Вступив в наследственные права, Пётр Андреевич за считаные годы «прокипятил» в карты большую часть огромного состояния, оставленного отцом. По воспоминаниям Ф. Ф. Вигеля, «он скоро сделался идолом молодёжи, которую роскошно угощивал и с которой делил буйные забавы». Пушкин по этому же поводу писал: Судьба свои дары явить желала в нём, В счастливом баловне соединив ошибкой Богатство, знатный род – с возвышенным умом И простодушие с язвительной улыбкой. К счастью для молодого поэта, его сближение с Вяземским произошло после того, как тот промотал полученное наследство и хлопотал о поступлении на государственную службу. Два десятилетия Пушкин и его старший друг поддерживали самые тесные контакты – личные и заочные. По своей натуре Вяземский был насмешлив и рационалистичен. Его стихи привлекают остротой мысли, каламбурами, едкими шутками и игрой слов. Пушкин несравненно многограннее, душевно щедрее, непосредственнее, тоньше и уязвимее. Поэтому многолетняя дружба поэтов основывалась не столько на чувствах, сколько на близости литературных интересов и восприятии явлений культуры. Были общность взглядов, горячие споры, поэтические разногласия и политические расхождения, но не было равнодушия и длительного взаимного охлаждения. Друзья ценили друг друга: Язвительный поэт, остряк замысловатый, И блеском колких слов, и шутками богатый, Счастливый Вяземский, завидую тебе. Ты право получил, благодаря судьбе, 98

Смеяться весело над злобою ревнивой, Невежество разить анафемой игривой. Пушкин ценил в Петре Андреевиче проницательность и глубину ума, умение блестящим, глубоко содержательным разговором «занять душу» собеседника. Поэт отдавал должное и литературно-критической деятельности друга. «Проза князя Вяземского, – писал он, – чрезвычайно жива. Она обладает редкой способностью оригинально выражать мысли – к счастью, он мыслит, что довольно редко между нами». Александр Сергеевич высоко ценил и поэзию Вяземского, хотя и не скупился на критические замечания, впрочем, неизменно доброжелательные. «…присылай нам своих стихов, – писал он в апреле 1820 года, – они пленительны и оживительны – “Первый снег” прелесть; “Уныние” – прелестнее». Из стихотворения «Первый снег» Пушкин взял эпиграф к первой главе «Евгения Онегина»: «И жить торопится, и чувствовать спешит». Вяземский – мастер дружеских посланий, остроумный памфлетист и сатирик. Вершиной последнего жанра стало стихотворение «Негодование», написанное в 1820 году, но так и не увидевшее света при жизни Петра Андреевича: Хранители казны народной, На правый суд сберитесь вы; Ответствуйте: где дань отчаянной вдовы? Где подать сироты голодной? Корыстною рукой заграбил их разврат. Презрев укор людей, забыв небес угрозы, Испили жадно вы средь пиршеских прохлад Кровавый пот труда и нищенские слёзы… Вяземский был автором записки об уничтожении крепостного права. Она послужила основой для создания проекта по освобождению крестьян, его подписала группа дворян и передала царю. Эта инициатива не получила одобрения Александра I, и Пётр Андреевич был отстранён от службы. С 1820 по 1830 год Вяземский общался с Пушкиным посредством переписки. Сохранилось 74 письма Пушкина к Петру Андреевичу и 46 писем Вяземского поэту. Темы переписки в основном – литература и общественная жизнь. Эти письма по су99

П. А. Вяземский. Акварель П. Ф. Соколова. 1821

ществу энциклопедия жизни и размышлений двух выдающихся представителей русской культуры первой трети XIX столетия. Друзья немало критиковали друг друга, но и получали радость от эпистолярного общения. Так, по поводу статьи Петра Андреевича о поэме «Кавказский пленник» Пушкин писал ему: «Благодарю тебя, милый Вяземский: пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил. Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждения умного человека». Имя Петра Андреевича поэт увековечил в романе «Евгений Онегин»: К ней как-то Вяземский подсел И душу ей занять успел. «К ней» – это о тётушке героини романа, особе скучной и малопривлекательной. Двустишие, как бы случайно оброненное Александром Сергеевичем, пришлось по «сердцу Вяземскому», о чём он говорил позднее: «Эта шутка Пушкина меня порадовала. Помню, что я очень гордился этими двумя стихами». Натура восторженная, с горячим воображением, быстро воспламеняющаяся, Пётр Андреевич был потрясён событиями 14 декабря, о которых говорил: «Сей бедственный для России день и эпоха кровавая, за ним следующая, были страшным судом для дел, мнений и помышлений настоящих и давно прошедших». Через полгода в памятной книжке Вяземского появилась запись о расправе над декабристами (13 июля): «Для меня этот 100

день ужаснее 14-го. По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям, в коих большая часть состояла в одном умысле. Вижу в некоторых из приговорённых помышление о возможном цареубийстве, но истинно не нахожу ни в одном твёрдого убеждения в решимости на совершение оного». В осуждении декабристов Пётр Андреевич уловил главное: преступления как такового не было, людей судили не за антигосударственное деяние, а за мысли о таковом. Поэтому приговор и был по существу расправой, которая не могла смирить с ней людей, придерживавшихся демократических взглядов. Через два года, будучи в Петербурге, Вяземский встретился с Пушкиным. Был праздник – Преполовение. По стенам Петропавловской крепости шествовал крестный ход. Друзья взяли лодку и переправились через Неву. – Мы пошли бродить по крепости, – вспоминал Пётр Андреевич, – и бродили часа два. Много странного и мрачного, и грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах. В память о пяти декабристах поэты подняли с места их казни пять сосновых щепок и унесли их с собой. Следующие встречи друзей проходили на рубеже 1830– 1831 годов, затем стали регулярнее, так как Вяземский перебрался на жительство в Петербург. …Пётр Андреевич прожил долгую жизнь (умер в семьдесят шесть лет), но её вторая половина стала полной противоположностью первой. А. И. Герцен называл его «раскаявшимся сатириком». Вяземский, казалось, делал всё, чтобы опорочить и осмеять идеалы собственной молодости, и получал от младших современников такие экспромты: Судьба весь юмор свой явить желала в нём, Забавно совместив ничтожество с чинами, Морщины старика – с младенческим умом И спесь боярскую с холопскими стихами. В отношении «младенческого ума» автор экспромта перегнул палку. Изменение политических взглядов Вяземского на его умственные способности, конечно, не повлияло, а то, что Пётр Андреевич стал другим, он сознавал сам и не скрывал этого: 101

Лампадою ночной погасла жизнь моя, Себя, как мёртвого, оплакиваю я. На мне болезни и печали Глубоко врезан тяжкий след; Того, которого вы знали, Того уж Вяземского нет. В шести рифмованных строках вся жизнь незаурядного поэта, критика и язвительного памфлетиста; словом, multa paugis*. …Интересна характеристика, данная Петром Андреевичем Пушкину: «Сложения он был крепкого и живучего. По всей вероятности, он мог бы прожить ещё столько же, если не более, сколько прожил. Дарование его было также сложения могучего и плодовитого. Он мог бы ещё долго предаваться любимым занятиям. Часто волнуемый мелочами жизни, а ещё более внутренними колебаниями не совсем ещё установившегося равновесия сил, он мог увлекаться или отклоняться от цели. Но в нём глубоко таилась охранительная и спасительная сила. Ещё в разгаре самой заносчивой и треволненной молодости, в вихре и разливе разнородных страстей, он нередко отрезвлялся и успокаивался на лоне этой спасительной силы. Эта сила была любовь к труду, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства». «Великодушный гражданин». Повесть Пушкина «Метель» начинается с фразы: «В коне 1811 года, в эпоху нам достопамятную…» Это её окончательная редакция, а изначально было: «В эпоху, столь живо описанную Ф. Н. Глинкой, перед кампаниею…» Упоминание в повести автора «Писем русского офицера» не случайно: весной 1830 года он вернулся из ссылки, и Александр Сергеевич содействовал изданию его поэмы «Карелия». Это стало началом возобновления их старых дружеских отношений. Фёдор Николаевич Глинка принадлежал к той категории русских людей, деятельность которых поражает своей разносторонностью, глубиной и оригинальностью. Он – и воин, и гражданин, и поэт, и прозаик, и драматург, и мемуарист, и путешественник, и учёный, и археолог, и организатор народных училищ, и вообще человек необычайно добрый и великодушный, неистовый прав*

Много в немногих словах (лат.). 102

долюб. Одни знают и любят его стихотворения «Тройка» («Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой») и «Узник», ставшие народными песнями. Другим ближе его величественный гимн «Москва» («Город чудный, город древний»). Третьи предпочитают его вдохновенную прозу. Глинка многолик в проявлениях своей незаурядной натуры. Поэтому знакомство с его литературным наследием непросто. Но жизнь и творчество человека, которого высоко ценили многие из его великих современников (Пушкин, Жуковский, Крылов, Рылеев и другие), несомненно, заслуживают внимания потомков. В семнадцать лет Глинка окончил 1-й кадетский корпус, а в девятнадцать уже воевал. В сражении при Аустерлице участвовал в штыковой атаке и был отмечен самим Кутузовым. Отечественная война застала Фёдора Николаевича в его имении Сутоки. Оставив пенаты, он устремился в Смоленск и присоединился к отступавшей армии. В эти тревожные дни появилась его «Военная песнь», в которой уже звучал призыв к народной войне: Теперь ли нам дремать в покое, России верные сыны! Пойдём, сомкнёмся в ратном строе, Пойдём и в ужасах войны Друзьям, Отечеству, народу Отыщем славу и свободу Иль все падём в родных полях! Что лучше: жизнь, где узы плена, Иль смерть, где русские знамёна? В героях быть или в рабах? Поэт-воин прошёл дорогами войны всю страну – от её западных границ до Тарутина и обратно. На Бородинском поле он участвовал в «Битве гигантов», как образно называли это сражение. Затем в составе корпуса генерала Милорадовича бился под Малоярославцем, Вязьмой и Красным, участвовал в заграничном походе русской армии. За ратные подвиги Глинка был награждён орденом Святого Владимира IV степени, орденом Святой Анны II степени, золотой медалью и золотой шпагой с надписью «За храбрость», а также двумя иностранными орденами – прусским и баденским. Кроме того, он получил от прусского короля драгоценный перстень. 103

Но главным итогом отшумевших грозовых лет стали для Фёдора Николаевича, конечно, не воинские отличия и звания, а тот огромный материал наблюдений и фактов, который позволил ему создать замечательный труд – «Письма русского офицера», вышедшие в Москве в 1815–1816 годах и имевшие шумный успех. Восхищённый В. А. Жуковский послал Фёдору Николаевичу своего «Певца во стане русских воинов» с надписью «Ксенофонту Бородина». К. Н. Батюшков писал из Неаполя И. И. Гнедичу: «Один Глинка писывал в походе. Обними его за меня очень крепко и скажи ему, что его люблю и вечно буду любить». Но значение «Писем русского офицера» Глинки не исчерпывалось их историзмом. Читателей, несомненно, привлекали раздумья автора о судьбе России, его мечта об освобождении Отечества от гнёта и произвола чиновников. Фёдор Николаевич выносил, например, на общий суд решение таких вопросов: Почётна ль истина в судах? Всего ль чтут выше добродетель? Несчастных друг и благодетель Всегда ль уважен и почтен? Везде ли совесть чтут законом? Сирот и вдов внимают стонам? Выход в свет «Писем русского офицера» совпал по времени с вступлением Глинки в «Союз спасения», первую декабристскую организацию. Вскоре Фёдор Николаевич вместе с М. Ф. Орловым и А. Н. Муравьёвым основал «Союз благоденствия северных рыцарей». Именно тогда в его памятной книжке появились правила, которых он намеревался придерживаться: «Порицать Аракчеева и Долгорукова, военные поселения, рабство и палки, леность вельмож, слепую доверенность к правителям, жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях». В январе 1820 года на квартире Глинки состоялось совещание руководителей «Союза благоденствия». С докладом о формах правления выступил П. И. Пестель. Все присутствовавшие высказались за республику, только хозяин квартиры склонялся к конституционной монархии. Обнаружился и другой важный пункт расхождения Фёдора Николаевича с будущими героями Сенатской площади: он категорически отрицал все формы на104

силия, в том числе и вооружённое восстание. Вскоре он совсем отошёл от тайного общества. На 1820-е годы приходится расцвет поэтического творчества Глинки. Широкое признание писательскими кругами литературных заслуг Фёдора Николаевича выразилось в избрании его председателем Вольного общества любителей российской словесности. Членами общества были Рылеев, братья Бестужевы, Гнедич и другие представители литературного олимпа России. Глинка был одним из тех, кто помог смягчить участь молодого барда, навлёкшего гнев русского самодержца своими эпиграммами и политическими ноэлями. На южную ссылку поэта Фёдор Николаевич откликнулся посланием «К Пушкину»: Судьбы и времени седого Не бойся, молодой поэт! Следы исчезнут поколений, Но жив талант, бессмертен гений! Александр Сергеевич, до глубины души взволнованный поддержкой старшего собрата по перу, ответил ему замечательным стихотворением, в котором сравнил Фёдора Николаевича с Аристидом* и дал ему почётный в демократических кругах титул гражданина: Когда средь оргий жизни шумной Меня постигнул остракизм, Увидел я толпы безумной Презренный робкий эгоизм, Без слёз оставил я с досадой Венки пиров и блеск Афин, Но голос твой мне был отрадой, Великодушный гражданин! Годы, когда страна была потрясена сначала открытым вооружённым выступлением против самодержавия, а затем жестокой расправой с восставшими, оказались самыми выдающимися в поэтической судьбе Глинки. В 1825 году в № 74 «Северной пчелы» появилось его стихотворение «Сон русского на чужбине», *

Аристид – государственный деятель Древней Греции. 105

часть которого вскоре стала народной песней и сегодня широко известной под названием «Тройка». В следующем году появился замечательный «Узник», первый вариант которого сложился у Фёдора Николаевича в каземате Петропавловской крепости. Да, Глинка разделил участь своих друзей по ранним декабристским организациям. Правда, наказание его было значительно более лёгким, чем у многих из них, но всё же и оно оказалось достаточно суровым. Пять лет Фёдор Николаевич провёл в Петрозаводске, где большая часть его времени уходила на чтение казённых бумаг – нарядов, указов, меморий. Оттуда он был вызволен стараниями Пушкина, Жуковского и Гнедича. За этим последовали пять лет жизни под негласным надзором в Твери и Орле, где положение было не намного лучше. В одном из писем этого времени поэт жаловался на то, что совсем не имеет возможности работать над прозаическими произведениями: «Прозы у меня совсем нет! Проза губернского правления съела весь мой досуг». Основным итогом прошедшего десятилетия стали две поэмы – «Дева карельских лесов» и «Карелия». Последнюю автор называл произведением лесным, горнокаменным, лесной сиротой. Этим он подчёркивал обособленность поэмы в русской лирике начала 1830-х годов. Фёдор Николаевич боялся, что новые читатели его не поймут, так как уже в это время чувствовал себя человеком, «в котором совсем не отразился настоящий век». Но его опасения оказались напрасными: поэма «Карелия» была хорошо принята как критикой, так и крупнейшими литераторами того времени. Пушкин в заметке, посвящённой поэту, высказал мнение о совершенной особенности его творчества. «Изо всех наших поэтов, – писал Александр Сергеевич, – Глинка, может быть, самый оригинальный». Не успел Фёдор Николаевич перебраться в Тверь, как возобновились его связи с петербургскими и московскими литераторами. Дельвиг писал ему по этому поводу: «Кто не ездит в Москву из Петербурга и обратно? Кто из добрых людей не посмотрит на вас и не привезёт к нам об вас весточки?» 12 августа у Глинки побывали Пушкин и Вяземский. Поводом для этого визита был архив Ходаковского, который они считали «золотым рудником». В 1826 году его заполучил Н. А. Полевой и за пять лет не опубликовал ни одной бумажки. Это вызывало беспокойство, и гости «умоляли Глинку одной строкой уполно106

Ф. Н. Глинка

мочить их на отнятие у Полевого» (через вдову Ходаковского) «сокровища». Зная о прошлой близости учёного и Фёдора Николаевича, гости рассчитывали на содействие последнего. И не ошиблись. В 1836 году большая часть архива Ходаковского перешла к историку М. П. Погодину, который тут же начал его публикацию. Конечно, кроме хлопот о наследии известного этнографа и археолога, были разговоры о литературе, о самом хозяине дома, о его поэме «Карелия» и о его пребывании в ссылке в Олонецкой губернии. Глинка был тронут визитом гения (таковым он считал Пушкина с его лицейских лет) и позднее с благодарностью писал: «Драгоценное посещение Ваше для меня сугубо памятно. Вы утешили меня как почитателя Вашего, давно желавшего Вас видеть и обнять, и в то же время Вы приняли во мне участие, как человек, в котором совсем не отразился настоящий век». Недоброжелатели, которых у Александра Сергеевича хватало, пытались рассорить его с Глинкой. В ноябре 1831 года Пушкин писал старшему коллеге по перу: «Милостивый государь, Фёдор Николаевич. Мы здесь затеяли в память нашего Дельвига издать последние “Северные цветы”. Изо всех его друзей только Вас да Баратынского не досчитались мы на поэтической тризне, именно тех двух поэтов, с коими, после лицейских его друзей, более всего был он связан. Мне говорят, будто Вы на меня сердиты. Это не резон: сердце сердцем, а дружба дружбой. Хороши те, которые ссорят нас Бог ведает какими сплетнями. С моей стороны, моим искренним, глубоким уважением к Вам и Вашему пре107

красному таланту я перед Вами совершенно чист. Надеюсь ещё на Вашу благосклонность и на Ваши стихи. Может быть, увижу Вас скоро, по крайней мере приятно кончить мне письмо моё сим желанием. Весь Ваш без церемонии А. Пушкин». Фёдор Николаевич, восторженный почитатель великого поэта, поспешил рассеять его сомнения: «Почтенный и любезнейший Александр Сергеевич! Вчера имел честь получить письмо Ваше от 21 ноября. Весело было мне взглянуть на почерк руки Вашей; спасибо сплетникам за доставленное мне удовольствие читать строки Ваши. Но я долго думал и не мог додуматься, из чего бы можно было вывести, что якобы я на вас сердит?!.. Смею уверить, что я Вас любил, люблю и (сколько за будущее ручаться можно) любить не перестану! Многие любят Ваш талант; я любил и люблю в Вас – всего Вас…» Без преувеличения можно сказать, что Глинка взирал на младшего коллегу по литературе с колен, трепетно относился к нему не только как к гениальному поэту, но и просто как к человеку. Сильнейшим потрясением для него была гибель Пушкина. Но Фёдор Николаевич, человек сильной воли, быстро взял себя в руки. Итогом его переживаний и горьких раздумий стало стихотворение «Воспоминания о пиитической жизни Пушкина», которое он называл беглым очерком бытия поэта. Действительно, стихотворение состоит из девяти строф, в каждой освещается какой-либо эпизод из творческой биографии Пушкина: Я помню: в детские он лета Уж с музой важною играл. И отрок с думою поэта Науку песен заучал. Ещё мне памятней те лета, Та радость русския земли, Когда к нам юношу-поэта Камены* за руку ввели, И он, наш вещий, про Руслана, Про старину заговорил...

*

Камены – италийские нимфы ручья.

Часть II. «Куда бы нынче я путь беспечный устремил» «Раевские мои». 6 мая 1820 года Пушкин покинул Петербург. До Царского Села его провожали лицейский друг А. А. Дельвиг и его сожитель по квартире П. Л. Яковлев. Через неделю Александр был в Екатеринославе и представился главному попечителю и председателю Комитета об иностранных поселенцах Южного края России И. Н. Инзову. Иван Никитич очень доброжелательно отнёсся к «ссыльному» и разрешил ему для поправки здоровья (поэт был сильно простужен) совершить прогулку с семьёй генерала Н. Н. Раевского на Кавказские Минеральные Воды. Время с конца мая до середины сентября Пушкин провёл в семье Николая Николаевича и называл его свободным и беспечным. Дельвигу он писал: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского лаццарони». Кавказу Пушкин посвятил следующие строки, написанные в Гурзуфе: Я видел Азии бесплодные пределы, Кавказа дальний край, долины обгорелы, Жилище дикое черкесских табунов, Подкумка знойный брег, пустынные вершины, Обвитые венцом летучим облаков, И закубанские равнины! Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи Кипят в утёсах раскалённых, Благословенные струи!.. (2, 12) Дикая природа Кавказа ошеломила поэта своей первозданной мощью, а древняя Таврида пленила роскошью природы 109

и буйством красок, простотой жизни её коренных обитателей: Я помню скал прибрежные стремнины, Я помню вид весёлые струи, И тень, и шум – и красные долины, Где в тишине простых татар семьи Среди забот и с дружбою взаимной Под кровлею живут гостеприимной. Всё живо там, всё там очей отрада… (2, 54) В этом путешествии на фоне благословенной природы было всё: знакомство с историей края, рассказы генерала Н. Н. Раевского о ратных подвигах солдат и офицеров русской армии, беседы на отвлечённые темы и, конечно, любовь: За нею по наклону гор Я шёл дорогой неизвестной, И примечал мой робкий взор Следы ноги её прелестной. Зачем не смел её следов Коснуться жаркими устами… (2, 112) Стихотворение «Таврида» было написано 16 апреля 1822 года, и ему предпослан эпиграф: «Возврати мне мою юность» (немецкое изречение). То есть это ностальгия по недавнему прошлому, по тому мгновению жизни, которое хочется остановить, ибо оно неповторимо и прекрасно. Но ни красота природы, ни высококультурное окружение, ни очаровательные женщины не могли заслонить главного для поэта-гражданина – родной стороны, коренной России: «…страшный переход по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! Сердце моё сжалось, я начал уже тосковать о милом полудне, хотя всё ещё находился в Тавриде» (из письма Дельвигу). …Столь вольготное препровождение первых месяцев «ссылки» было связано с тем, что будущий начальник Александра Сергеевича генерал И. Н. Инзов сразу отнёсся к нему сочувственно и крайне доброжелательно, а другой генерал – Раевский пригла110

сил поэта посетить в составе своей семьи Северный Кавказ и Крым (Тавриду). Так Пушкин получил редчайшую возможность длительного общения с военачальником, о котором Наполеон говорил: «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы». «У меня нет больше крови». Раевские принадлежали к древнему дворянскому роду, многие представители которого занимали высокие государственные посты во времена Василия III, Иоанна Грозного, Петра I и Екатерины II. Будущий герой войн начала XIX столетия уже в три года был зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк, а в шестилетнем возрасте пожалован сержантом. Боевого опыта он начал набираться в Русско-турецкой войне 1787–1791 годов. Тогда Николай Николаевич служил в Екатерининской армии, которой командовал его двоюродный дед генерал-фельдмаршал Г. А. Потёмкин. Григорий Александрович прикомандировал внука к казачьим войскам с повелением «употреблять в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии». В двадцать три года Раевский получил чин полковника и был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, с которым проделал шестнадцатимесячный поход к Дербенту и Шемахе. На этом военная служба Николая Николаевича прервалась (по самодурству Павла I) на целое десятилетие, до апреля 1807-го. Об участии Раевского в схватках этого года М. Ф. Орлов говорил: – В течение семи дней, сражаясь без отдыха, без продовольствия, без подкреплений, сам раненный в ногу и не обращающий внимания на свою рану, он мужеством своим, твёрдостью и решительностью удивил и русскую, и неприятельскую армии. Во Фридланде он первый вошёл в бой и последний из него вышел. В сие гибельное сражение он несколько раз вёл сам на штыки вверенные ему войска и не прежде отступил, как только тогда, когда не осталось уже ни малейшей надежды на успех. Затем последовали военные кампании против Швеции и Турции. Раевский отличился при взятии крепости Силистрия, за что был награждён шпагой с бриллиантами. Прославился Николай Николаевич в сражениях Отечественной войны. О знаменитом деле под Салтановкой он рапортовал Багратиону: «Единая храбрость и усердие российских войск 111

могла избавить меня от истребления противу толико превосходного неприятеля и в толико невыгодном для меня месте. Я сам свидетель, как многие штаб-, обер- и унтер-офицеры, получая по две раны, перевязав оные, возвращались в сражение, как на пир. Не могу довольно не похвалить храбрость и искусство артиллеристов: в сей день все были герои, чему свидетельствует превосходная противу нашей потеря неприятеля». В сражении за Смоленск 7-й пехотный корпус Раевского сутки удерживал неприятельскую армию. М. Ф. Орлов говорил об этом подвиге русских солдат и их командира: «Горсть храбрых под начальством Героя уничтожила решительное покушение целой армии Наполеона». Сам император, уже находясь на острове Святой Елены, вспоминал: – Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать сей город в продолжение суток, что дало Барклаю де Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделённую и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось. В рапорте Кутузову Раевский писал: «Сие сражение есть важнейшее, какое имел я в течение моей службы, а успехом оного обязан я моим сотрудникам». Николай Николаевич явно поспешил назвать защиту Смоленска «важнейшим» в своей службе – впереди были Бороди-

Н. Н. Раевский 112

но, Малоярославец, бои под Красным и заграничный поход. На Бородинском поле Раевский защищал центральный редут (Курганная высота, получившая название «батареи Раевского»). За успешные действия при его обороне был награждён орденом Александра Невского со следующей характеристикой: «Как храбрый и достойный генерал с отличным мужеством отражал неприятеля, подавая собою пример». А вот что писал М. Ф. Орлов о сражении под Красным: «Под Красным Раевский, встретившись опять с маршалом Неем, выдерживает на правом фланге нашего авангарда последнее отчаянное его нападение и берёт в плен остатки сего неприятельского корпуса, которому как будто было предназначено от судьбы в течение всей кампании бороться с корпусом Раевского до совершенного своего истребления». При оценке любых военных успехов боевой генерал всегда отдавал должное своим подчинённым и рядовым солдатам, но не только. Вот как оценивал он заслуги простого народа в разгроме захватчиков: «Мужики более, чем войска, победили французов». В кампании 1813 года Николай Николаевич командовал гренадерским корпусом, путь которого был ознаменован участием в ряде крупных сражений: под Баутценом, Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом. О последнем, получившем название «Битвы народов», М. Ф. Орлов писал: «В сём ужасном сражении было одно роковое мгновение, в котором судьба Европы и всего мира зависела от твёрдости одного человека». Наполеон, собрав всю свою кавалерию, под прикрытием артиллерии устремился на русский центр, который дрогнул и отступил. Но корпус гренадер под командованием Раевского, построившись в каре, держался непоколебимо и, окружённый со всех сторон, отражал атаки неприятеля. «Сия твёрдость дала нашим время выстроиться и вскоре опрокинуть французскую кавалерию, которая вынуждена была ретироваться под огнём непоколебимых гренадер, расстроилась и обратилась в бегство». В этом сражении Николай Николаевич был тяжело ранен в грудь. Понимая серьёзность своего положения, он держал себя с удивительным стоицизмом. Видя волнение адъютанта К. Н. Батюшкова, спокойно сказал: 113

– Чего бояться, господин поэт, у меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, она в сражениях пролита за Родину. Хотя «рана была жестокая», Раевский остался в строю и командовал корпусом до исхода битвы. За стойкость вверенных ему воинских частей и личное мужество Николай Николаевич был произведён в генералы от кавалерии. В сражении за Париж корпус Раевского овладел его предместьями Роменвиль и Бельвиль. Вытеснив противника, он занял высоты, господствовавшие над дорогами, ведшими в город. Это очень способствовало тому, что неприятель сложил оружие. 18 (30) марта 1814 года Париж капитулировал. В последующие годы Раевский командовал 4-м пехотным корпусом. Его дом в Киеве служил приютом для офицерской молодёжи корпуса, среди которой было много будущих декабристов. Николай Николаевич был очень популярной личностью, и не только благодаря своим воинским подвигам. Он, по единодушному отзыву всех знавших его, был одарён высокими человеческими достоинствами. Обаяние личности Раевского отмечал хорошо знавший его Денис Давыдов: «Всегда спокойный, приветливый, скромный, чувствующий силу свою и невольно дававший чувствовать оную мужественную, разительною физиономией и взором… Он был всегда тот же со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых и незнакомых, перед войсками в огне битв и среди их в мирное время». Большое влияние Раевский оказал на Пушкина. Николай Николаевич любил русский языке и литературу. Современники считали его одним из образованнейших людей. Свои знания он почерпнул из прочитанного. Первой книгой, произведшей на него сильное впечатление, был роман Руссо «Эмиль». Родственниками Раевского были М. В. Ломоносов (по жене) и Д. В. Давыдов, друзьями – К. Н Батюшков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков. В 1820 году он сблизился с Пушкиным. В середине мая Александр Сергеевич приехал в Екатеринослав (Днепропетровск), где находилась канцелярия генерала И. Н. Инзова, председателя Попечительного комитета по устройству колонистов Южной России. Купаясь в Днепре, поэт заболел, о чём позднее так писал брату: «Приехав в Екатеринославль, соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сы114

ном и двумя дочерьми, нашёл меня в жидовской хате, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь – я лёг в коляску больной; через неделю вылечился» (10, 11). Лежал Александр Сергеевич в коляске самого Раевского, от которого, по словам П. И. Бартенева, «наслушался рассказов про Екатерину, XVIII век, про наши войны и про 1812 год». Да и сама дорога была интересна. – Ехал, – вспоминал Пушкин, – в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажжённым фитилём. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. В Гурзуфе Пушкин пробыл три недели. В середине сентября Раевские, отец и старший сын, выехали на север, Александр Сергеевич – в Кишинёв, откуда писал брату о времени, проведённом с поздней весны до начала осени: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посереди семейства почтенного Раевского» (10, 19). Встречи с Николаем Николаевичем ещё были: в имении Каменка (ноябрь 1820 года), в Киеве (январь-февраль 1821-го) и в Кишинёве (июнь 1821-го). В 1824 году Раевский вышел в отставку и проживал в своём киевском поместье в селе Болтышка, с удовольствием занимаясь садоводством. Тем не менее был на подозрении у властей предержащих. Александр I писал брату Николаю: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по различным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров». На подозрении были и сыновья Раевского. 5 марта 1826 года Александр и Николай были доставлены в Петербург, но вскоре 115

освобождены. Хуже обстояло дело с зятьями Николая Николаевича – С. Г. Волконским и М. Ф. Орловым. Первый из них был приговорён к двадцатилетней каторге, второй – до конца жизни находился в опале. В Сибирь был сослан родной брат Раевского В. Л. Давыдов. Следующим ударом для престарелого ветерана наполеоновских войн стала судьба третьей из его четырёх дочерей – Мария Волконская уехала в Сибирь, чтобы хоть в какой-то степени облегчить участь мужа. Там узнала о смерти сына, оставленного на попечение родителей. По просьбе убитого горем деда Пушкин написал эпитафию на смерть ребёнка: В сиянье, в радостном покое, У трона вечного творца, С улыбкой он глядит в изгнание земное, Благословляет мать и молит за отца (3, 91). Сам Николай Николаевич прожил пятьдесят восемь лет. Умирая, он сказал, глядя на портрет Марии: «Это самая удивительная женщина, которую я знал». Увлечения. У Раевского было четыре дочери и два сына. Пушкин говорил о них: «Все его дочери – прелесть». Но предпочтение отдавал старшей – Екатерине. Конечно, она была красива, что и отразил поэт в следующих строках: Взгляни на милую, когда своё чело Она пред зеркалом цветами окружает, Играет локоном – и верное стекло Улыбку, хитрый взор и гордость отражает (2, 25). К Александру Сергеевичу Екатерина Николаевна относилась с лёгким пренебрежением. Брату Александру писала: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого». Путешествие по Кавказу было предпринято из-за болезни Екатерины. Александра Сергеевича тревожило это обстоятельство, что он и выразил в стихотворении «Увы, зачем она блистает…»: Увы, зачем она блистает Минутной, нежной красотой? 116

Она приметно увядает Во цвете юности живой... Увянет! Жизнью молодою Не долго наслаждаться ей; Не долго радовать собою Счастливый круг семьи своей, Беспечной, милой остротою Беседы наши оживлять И тихой, ясною душою Страдальца душу услаждать. Спешу в волненье дум тяжёлых, Сокрыв уныние моё, Наслушаться речей весёлых И наглядеться на неё. Смотрю на все её движенья, Внимаю каждый звук речей, И миг единый разлученья Ужасен для души моей (2, 9). Это, конечно, поэтические грёзы Пушкина, ибо жениться он не собирался и на интимную близость с Екатериной не рассчитывал: понимал – она не из тех, с кем до сего дня сводил его случай. Блестящую характеристику Е. Раевской дал её отец. – Мой друг, – говорил он дочери, озабоченный её будущим, – вы никого не полюбите до того, как будете замужем. Это правда, как вам говорили в моём присутствии в Киеве... Не найти, кто бы вас стоил. Это не лесть, моя дорогая дочь, я не слеп насчёт своих детей, поверьте!.. Я не знаю ни одного молодого человека в Петербурге, которого я мог бы желать мужем для вас, я не знаю никого, кто бы был способен оценить вас... Пушкин был не в Петербурге, а рядом, и вполне оценил достоинства Екатерины Николаевны, но, как видим, в расчёты Раевского не входил. И поэт, при всём его «бесстыдстве бешенства желаний», понимал, что он не любим. Нет, я не знал любви взаимной: Любил один, страдал один (4, 123). В это время он работал над поэмой «Бахчисарайский фонтан». Сюжет её был навеян рассказами, услышанными в семье 117

Раевских, и в авторском отступлении поэмы Пушкин выразил чувства, которые всё ещё преследовали его: Все думы сердца к ней летят, Об ней в изгнании тоскую… Безумец! полно! перестань, Не оживляй тоски напрасной, Мятежным снам любви несчастной Заплачена тобою дань – Опомнись; долго ль, узник томный, Тебе оковы лобызать. И в свете лирою нескромной. Свое безумство разглашать? (4, 194) В отношении оков ситуация разрешилась в мае 1821 года, когда Александр Сергеевич узнал о том, что Екатерина Николаевна выходит замуж за генерала М. Ф. Орлова. Эта новость, конечно, не обрадовала пылкого поклонника «гордой девы», и он писал А. И. Тургеневу: «Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя. Орлов женился; вы спросите, каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью…» (10, 28) В этой короткой информации чувствуется раздражение человека, задетого «выходкой» хорошего знакомого и чуть ли не приятеля поэта. Тургенев понял это и в письме П. А. Вяземскому, упомянув Раевскую, добавил: «по которой вздыхал поэт Пушкин». Весьма переменчивый в своих чувствах, поэт ещё долго не мог расстаться с воспоминаниями о той, которая несколько неожиданно для него стала Орловой. Проникновенные строки, обращённые к ней, он поместил чуть ли не на первых страницах своего романа в стихах: Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к её ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей 118

Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей! (5, 24) Это уже 1823 год, а вот и декабрь 1826-го: Скучно, грустно… Завтра, Нина, Завтра к милой возвратясь, Я забудусь у камина, Загляжусь не наглядясь. Звучно стрелка часовая Мерный круг свой совершит, И, докучных удаляя, Полночь нас не разлучит (2, 344). Много воды утекло за пять лет, и в тряской и нудной дороге поэт вдруг вспомнил Её – одно из своих сильнейших увлечений начального периода южной ссылки. Но и это ещё не был конец счастливым и мучительным воспоминаниям. Вернёмся опять к роману «Евгений Онегин» (глава VII, черновая рукопись): Смотрите: в залу Нина входит, Остановилась у дверей И взгляд рассеянный обводит Кругом внимательных гостей; В волненье перси, плечи блещут, Горит в алмазах голова, Вкруг стана вьются и трепещут Прозрачной сетью кружева, И шёлк узорной паутиной Сквозит на розовых ногах; И все в восторге, в небесах Пред сей волшебною картиной... (5, 556) Вот именно волшебная. Перед нами уже не реальная Екатерина Раевская, а нечто эфирное, вдруг возникшее в воображе119

нии поэта в дни его прощания с молодостью, в канун брака с Натальей Гончаровой, его «Мадонной» («чистейшей прелести чистейший образец»).

*** Некоторые пушкинисты считают «конкуренткой» Екатерины её сестру Марию. В справочнике Л. А. Чирейского указываются следующие произведения Пушкина, посвящённые Марии Николаевне: стихотворения «Редеет облаков летучая гряда…», «Таврида», «Ненастный день потух…», «Буря», «Не пой, красавица, при мне…», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Посвящение» к поэме «Полтава» и XXXIII строфа первой главы романа «Евгений Онегин». На этом основании некоторые исследователи творчества великого поэта считают Марию Раевскую «утаённой» любовью Пушкина. Почему «утаённой»? Ответ прост: когда Александр Сергеевич познакомился с Марией, ей было около пятнадцати. Современники находили её некрасивой. Это был ещё ребёнок, с непосредственностью, присущей этому возрасту. Характерен один эпизод из путешествия Раевских, описанный позднее Марией: – Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шёл за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от неё; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашёл, что эта картинка была очень грациозна. Но взрослея, Мария стала превращаться в стройную девушку, с густыми чёрными кудрями и очами, полными огня. Конечно, поэт оценил это в недавнем ребёнке: Ты видел деву на скале В одежде белой над волнами, Когда, бушуя в бурной мгле, Играло море с берегами, Когда луч молний озарял Её всечасно блеском алым 120

И ветер бился и летал С её летучим покрывалом? Прекрасно море в бурной мгле И небо в блесках без лазури; Но верь мне: дева на скале Прекрасней волн, небес и бури (2, 292). В начале 1825 года родители выдали Марию за генерала С. Г. Волконского, активного участника антиправительственного тайного общества (декабристов). После подавления восстания оного Сергей Григорьевич был приговорён к 20-летней каторге и пожизненному поселению в Сибири. 26 декабря 1926 года, оставив родителям маленького сына, Мария Николаевна последовала за мужем. Все Раевские были категорически против этого жертвенного поступка, но смирились с ним, надеясь на то, что через год Мария вернётся. Генерал Н. Н. Раевский, отец потенциальной мученицы, сжав кулаки над её головой, вскричал: – Я тебя прокляну, если ты через год не вернёшься! О безумном, но героическом поступке М. Н. Волконской вскоре узнали во всех слоях русского общества. Пушкин был потрясён самоотверженностью недавней девочки и высоко оценил её верность супружескому долгу. Воспоминания о Марии вызвали к жизни следующие элегические строчки поэта: Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный. Увы! напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь – и при луне Черты далёкой, бедной девы!.. (3, 67) Весной 1829 года Пушкин добрался до Арзрума. Кавказ напомнил Александру Сергеевичу давнее путешествие с Раевскими: На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. 121

Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит – оттого, Что не любить оно не может (3, 114). Первая редакция этого стихотворения обширнее и более узнаваема адресно: «сердце вновь горит», «чиста моя любовь», «тебя люблю я вновь». Эти признания, связанные с Кавказом, однозначно указывают на Марию Раевскую (Волконскую): Всё тихо – на Кавказ идёт ночная мгла, Восходят звёзды надо мною. Мне грустно и легко – печаль моя светла, Печаль моя полна тобою – . Тобой, одной тобой – унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит оттого, Что не любить оно не может. Прошли за днями дни. Сокрылось много лет. Где вы, безценные созданья? Иные далеко, иных уж в мире нет, Со мной одни воспоминанья. Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь И без надежд, и без желаний. Как пламень жертвенный чиста моя любовь И нежность девственных мечтаний (3, 462). Несколько раньше стихотворения «На холмах Грузии…» Пушкин написал «Посвящение» к поэме «Полтава»: Тебе – но голос музы тёмной Коснется ль уха твоего? Поймёшь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего? Иль посвящение поэта, 122

Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдёт, непризнанное вновь? Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе – И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе, Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей (4, 253). Мария Волконская не названа в «Посвящении» напрямую, но пушкинисты в своих выводах исходят из содержания стихов: «как некогда его любовь», «твоя печальная пустыня», «одна любовь души моей». То есть любовь дальнего, а не сегодняшнего дня. Что касается упоминания о печальной грусти, то из черновых набросков «Посвящения» следует, что это «Сибири холодная пустыня». Такое открытое указание на адресата могло привести ко многим осложнениям и для Волконской, и для поэта. Поэтому Александр Сергеевич счёл за лучшее заменить опасную строфу на более нейтральную «Твоя печальная пустыня». «Друг друга мы любили» (Н. Н. Раевский-младший). Николай был сыном и полным тёзкой генерала Раевского. В 1812 году широкую известность получило сражение под Салтановкой. В нём Николай вместе с отцом и братом вдохновляли солдат. Раевский-старший рассказывал позднее: «…Николай даже под самым сильным огнём только шутил. После окончания сражения я спросил: – Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собой в дело? – Знаю, – ответил одиннадцатилетний отрок, – для того, чтобы вместе умереть». Об этом эпизоде недолгой жизни героя-подростка Пушкин писал в поэме «Кавказский пленник»: Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя Едва, едва расцвёл и вслед отца-героя В поля кровавые, под тучи вражьих стрел, Младенец избранный, ты гордо полетел, 123

Отечество тебя ласкало с умиленьем, Как жертву милую, как верный свет надежд (4, 106). В мае 1814 года Николай был пожалован в подпоручики, а в апреле 1819-го – в ротмистры лейб-гвардии Гусарского полка. Вскоре после получения первого офицерского звания состоялось его знакомство с Пушкиным. Молодых людей прочно соединили сердечная тяга друг к другу и общность литературных интересов; последние были сильно развиты в семье Раевских. Первое упоминание поэтом имени друга мы находим в шутливой «Записке к Жуковскому» (1819): Раевский, молоденец прежний. А там уже отважный сын, И Пушкин, школьник неприлежный Парнасских девственниц-богинь К тебе, Жуковский, заезжали… (1, 375) В тяжёлое для Пушкина время, предшествовавшее ссылке на юг, когда многие не только отвернулись от него, но и стали распространителями злобной клеветы, искреннее участие Раевского смиряло тревожное настроение поэта, приносило ему душевный покой: Когда я погибал, безвинный, безотрадный, И шёпот клеветы внимал со всех сторон, Когда кинжал измены хладный, Когда любви тяжёлый сон Меня терзали и мертвили, Я близ тебя ещё спокойство находил; Я сердцем отдыхал… (4, 105) Более того, в этот период Раевский оградил друга от каких-то серьёзных угроз, о чём Александр Сергеевич глухо упоминал в письме к брату из Кишинёва: «Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные». Николай Николаевич помог Пушкину и в ссылке: в Екатеринославе он нашёл заболевшего поэта и предложил ему путешествие на Кавказские Минеральные Воды. От Таганрога и Ростова им открылись земли донских казаков, овеянные легендами и 124

песнями о Степане Разине. В этих местах начиналось крестьянское восстание, руководимое им. Друзья с увлечением слушали предания и песни о Разине, собирали исторические известия о народном герое. Раевский мечтал написать историю донских казаков. Позднее он собирал всё, что было написано о Разине, но осуществить своё желание не успел. Пушкин был глубоко благодарен Раевскому за то, что он вывез его из Екатеринослава и одарил новыми яркими впечатлениями, которые соединились в его стихах с воспоминаниями о друге: Забуду ли его кремнистые вершины, Гремучие ключи, увядшие равнины, Пустыни знойные, края, где ты со мной Делил души младые впечатленья… (4, 105) Николай Николаевич страстно любил литературу и отличался редкой начитанностью. Вальтера Скотта и Байрона он читал в то время, когда их почти не знали в России. На обратном пути с Кавказа семья Раевских остановилась в Гурзуфе, где провела три недели. Там с помощью друга Пушкин изучал английский язык и читал в подлиннике Байрона, от которого, по его словам, «с ума сходил». В Гурзуфе у Александра Сергеевича сложилось представление о поэзии Байрона как о «мрачной, богатырской, сильной». Увлечение Байроном было настолько захватывающим, что при работе над романом «Евгений Онегин» не обошлось без того, чтобы поэт не упомянул о нём в каждой из девяти глав романа. В библиотеке Ришелье (хозяина дома, в котором жили Раевские) Николай нашёл томик А. Шенье и обратил на него внимание Пушкина. Собранные в нём стихи послужили позднее основой для создания Александром Сергеевичем элегии «Андрей Шенье», которую он посвятил другу и внимать которой были призваны погубленный поэт (пал жертвой террора во время Французской революции) и Раевский: Певцу любви, дубрав и мира Несу надгробные цветы. Звучит незнаемая лира. Пою. Мне внемлют он и ты (2, 258). 125

Из Гурзуфа Раевские (отец и сын) совершили поездку по побережью Крыма. Пушкин с восторгом вспоминал о ней: О возраст ранний и живой, Как быстро лёгкой чередой Тогда сменялись впечатленья: Восторги – тихою тоской, Печаль – порывом упоенья! (4, 513). В Бахчисарае путешественники осмотрели дворец ханов и знаменитый «фонтан слёз». Там Александр Сергеевич впервые услышал легенду о нём. Раевский хотел, чтобы Пушкин написал поэму на основе сюжета легенды; и уже весной следующего года на бумагу легли первые строки «Бахчисарайского фонтана», посвящённого Николаю Николаевичу: Исполню я твоё желанье, Начну обещанный рассказ. Давно, когда мне в первый раз Поведали сиё преданье, Мне стало грустно; пылкий ум Был омрачён невольной думой… (4, 513) Из Бахчисарая друзья доехали до Симферополя и там расстались. Надолго. Встречи и беседы сменились письмами, от которых, к сожалению, сохранилась лишь малая часть. Так, после ссылки Александра Сергеевича в Михайловское Раевский просил его: «Пишите ко мне по-прежнему, побольше и почаще. Не бойтесь поставить меня в неловкое положение: моя дружба с вами завязалась гораздо раньше несчастной вашей истории; она независима от того, что случилось и что вызвано заблуждениями нашей ранней молодости. Мне очень хочется вас увидеть, и, если ваше положение не переменится, я обещаю приехать к вам раньше года; а если с вами последует перемена, то дайте мне слово навестить меня тоже раньше года». В письме Раевскому от 19 июля 1825 года Пушкин спрашивал: «Где вы? Из газет я узнал, что вы переменили полк. Желаю, чтоб это развлекло вас. О себе могу сказать следующее. Покамест я живу в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бывал, уехала 126

в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме старушкиняни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим». И далее Александр Сергеевич поделился с другом своими раздумьями о сущности трагедии как литературного жанра, а закончил довольно длинное письмо следующим пассажем: «Вы спросите меня: а ваша трагедия – трагедия характеров или нравов? Я избрал наиболее лёгкий род, но попытался соединить и то и другое. Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения: когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену – такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить». В начале 1826 года Раевский был арестован по делу декабристов, но вскоре его освободили с «очистительным аттестатом». В «Алфавите членов бывших злоумышленных тайных обществ» осталась следующая запись: «Пестель, спрошенный противу сего, отвечал отрицательно, объяснив, что он говорил не о сих Раевских, а о майоре Раевском, принадлежавшем к “Союзу благоденствия”. Показания прочих членов также подтвердили неприкосновенность сих Раевских к настоящему делу. Равным образом и они утвердительно отвечали, что ни к какому обществу не принадлежали и не знали о существовании его». Вскоре после выхода из казематов Петропавловской крепости Николай Николаевич был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, которым когда-то командовал его

Н. Раевский-сын 127

отец. Раевский-старший по этому случаю прислал сыну руководство на соответствие должности: «1. Во всех случаях покажи себя достойным военным человеком, будь всегда готов к бою, презирай опасность, но не подвергай себя оной из щегольства. 2. Будь деятелен, исполнителен, не откладывай до завтра того, что можешь исполнить нынче; старайся всё видеть своими глазами. 3. Избегай фамильярности со старшими, будь ласков, учтив с подчинёнными. 4. Бойся опасной праздности, не будь ленив ни физически, ни морально. Расширяй свой кругозор путём непрерывного самообразования. 5. Будь твёрд, терпелив, нетороплив, а уж обдумав – исполняй решительно». Осенью 1826 года началась Русско-персидская война. Нижегородский полк отличился во многих сражениях, особенно при Джеван-Булахе, за что Раевский получил орден Святого Георгия IV степени. В апреле 1828 года – следующая война, с Турцией. Николая Николаевича назначили командиром сводной кавалерийской бригады, которая отличилась при штурме Карса, сильно укреплённой и труднодоступной крепости. Падение Карса определило успех всей кампании. Раевский был удостоен звания генералмайора. На Кавказе состоялась долгожданная встреча друзей. 14 июня 1829 года Александр Сергеевич наблюдал бой казаков с отборной турецкой конницей и делибашами – удальцами-головорезами. Итогом его поездки стал очерк «Путешествие в Арзрум», которым он обессмертил своего друга. Беглые зарисовки начальника сводной кавалерийской бригады очень выразительны. Раевский захвачен войной не только в походах, но и в минуты отдыха, на коротких привалах. Вдумчивость и распорядительность – отличительные черты военачальника Раевского. Человек беспредельной храбрости, он всегда в самых опасных местах сражения, всегда впереди своего Нижегородского полка. Раевский не скрывал дружеских чувств к декабристам, которые служили на Кавказе. Он постоянно заботился о них, приглашал на свои обеды, часто вёл с ними беседы на иностранных 128

языках. Об этом стало известно в Петербурге. Всё это послужило поводом для обвинения генерала в «предосудительных» сношениях с декабристами и покровительстве им. Царь сделал Раевскому строжайший выговор и приказал посадить его под домашний арест на восемь дней. Раевский был лишён заслуженных наград и отстранён от должности. Два года продержали его при сдаче полка. Пушкин знал о грозе, разразившейся над головой Раевского, и хотел поддержать его при личной встрече. Он просил Бенкендорфа в марте 1830 года разрешить ему съездить в Полтаву, если Николай Раевский приедет туда. На просьбу последовал царский отказ. Зимой 1834 года Николай Николаевич находился в Петербурге. Тогда он передал Пушкину книгу М. Ф Орлова «О государственном кредите», а однажды привёл к Александру Сергеевичу приятеля, который очень хотел увидеть поэта. Пушкин с увлечением рассказывал об Отечественной войне 1812 года и о народных восстаниях в России. Бывали и случайные встречи. Об одной из них Пушкин рассказал в письме жене, посланном из Нижнего Новгорода: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит, зажжённый пунш с ананасами – всё за твоё здоровье, красота моя. На другой день в книжной лавке встретил я Николая Раевского. – Собачий сын, – сказал он мне с нежностью, – почему ты не зашёл ко мне? – Скотина, – отвечал я ему с чувством, – что ты сделал с моей малороссийской рукописью? После сего поехали мы вместе как ни в чём не бывало, он держал меня за ворот всенародно, чтоб я не выскочил из коляски. Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроём с бутылкой мадеры). Потом, для разнообразия жизни, провёл опять вечер у Нащокина…» Служба Раевского не давала друзьям возможности частых встреч. Даже о гибели Пушкина он узнал только в марте 1837 года. «Милостивый государь, – писал Николай Николаевич отцу поэта, – я только что узнал о несчастье, которое вас постигло. У меня нет другого утешения для вас, кроме предложения разделить ваше горе. Пожалуйста, напишите о себе, об Александре, о его семье. Я нахожусь в полной неизвестности о том, что произошло». 129

Сергей Львович получил это письмо через полтора месяца (!) и сразу ответил: «Только сейчас, милостивый государь, получил я, к своему утешению, письмо ваше от 5 марта. Вот причина столь долгого моего молчания по отношению к другу моего несчастного сына, другу, чьею дружбою он гордился и который имеет право на мою собственную благодарность и мою истинную привязанность». …После выхода в отставку Раевский занимался хозяйством в своих крымских имениях Тессели и Карасан, увлёкся садоводством и ботаникой, состоял членом ряда естественно-научных содружеств и был основателем Московского общества садоводства. Любовь к ботанике долгие годы связывала Раевского с директором Ботанического сада в Петербурге, членом-корреспондентом Императорской академии наук Ф. Б. Фишером. Вообще Раевский, человек редкого обаяния, увлекательный собеседник, весёлый и остроумный, отличался широким кругом интересов: страстно увлекался нумизматикой, любил историю и литературу, был горячим поклонником искусств – музыки и живописи. Увлечённость последней способствовала его сближению с молодым Айвазовским. Николая Николаевича интересовала история взаимоотношений России и Персии. Он задумывал исследование о их торговых и дипломатических связях, собирал материалы по этому вопросу, а также о Степане Разине – хотел воссоздать историю восстания донских казаков. Раевский был страстным книголюбом, собрал хорошую библиотеку, которая восхищала его сослуживцев. Один из них, Филипсон, рассказывал, что зиму 1840 года он провёл «…особенно приятно – с книгами большой библиотеки господина Раевского. Там были латинские и греческие классики, конечно, во французском переводе и очень много старых и новых сочинений о Кавказе». Уже смертельно больной Николай Николаевич просил старшего брата купить ему книг рублей на 500, в особенности комедий. Во время болезни и днём и ночью ему читали книги по истории, рассказывали разного рода басни и сказки. Умер Николай Николаевич Раевский в возрасте сорока двух лет – сказались военные походы, бивуачная жизнь и психологические стрессы. Но творчество А. С. Пушкина продлило жизнь его друга в веках. 130

*** С Раевскими, по словам Пушкина, он был связан «узами дружбы и благодарности». О них он неоднократно упоминает в письмах, им посвятил ряд стихотворений и поэм. В типических обобщениях его героев, таких как Онегин и Татьяна Ларина, многие черты восходят к молодому поколению Раевских. Отдельные представители этой семьи дали поэту жизненный материал для раздумий над судьбами дворянской интеллигенции его времени. Отношения Александра Сергеевича с Раевскими интересны и тем, что позволяют наглядно представить, как конкретные факты бытия претворялись в его творчестве в обобщённые образы. Семья Раевских, безусловно, оказала заметное влияние на духовное развитие поэта. Все её члены отличались редкой образованностью и начитанностью, знанием иностранных языков. В доме Раевских царила атмосфера передовых идей и глубокого интереса к искусству: музыке, живописи и особенно к литературе, русской и иностранной. В кругу их родных были выдающиеся поэты М. В. Ломоносов и Д. В. Давыдов, в друзьях – К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков, В. И. Туманский. Раевские, что было крайне важно для молодого поэта, дали ему почувствовать радость ощущения родственных связей и семейной жизни. Среди них он был (чуть ли не впервые) счастлив, о чём и сообщал брату Льву 24 сентября 1820 года: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался; счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, – горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского».

«О Кишинёв, о тёмный град!» Друзья и покровители. Пока Пушкин путешествовал с Раевскими, место пребывания председателя Комитета об иностранных поселенцах Южного края России перевели из Екатеринослава в Кишинёв. Так как Александр Сергеевич был прикомандиро131

ван к канцелярии этого комитета, то и явился туда 21 сентября 1820 года. Через два дня он поделился своими впечатлениями об увиденном с братом Львом: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои – излишними. Должно надеяться, что эта завоёванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасной торговлей, не будет нам преградой в будущих войнах, и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». В этом фрагменте длинного письма обращает на себя внимание упоминание, сделанное мимоходом, о плане императора Франции завоевать Индию. Мысль о проникновении в эту экзотическую страну, жемчужину в короне Британской империи, волновала его всю жизнь: Египетский поход 1798–1799 годов, договор с Павлом I о совместной экспедиции в Индию и, наконец, вторжение в Россию в 1812 году с целью нейтрализовать её при проходе Великой армии на восток. Графу Л. Нарбонну Наполеон говорил: – Чтобы добраться до Англии, нужно зайти в тыл Азии с одной из сторон Европы. Представьте себе, что Москва взята, Россия сломлена, с царём заключён мир или же он пал жертвой дворцового заговора. И скажите мне, разве есть средство закрыть путь отправленной из Тифлиса Великой французской армии и союзным войскам к Гангу, разве недостаточно прикосновения французской шпаги, чтобы во всей Индии обрушились подмостки торгашеского величия? Конечно, это была беседа тет-а-тет – Наполеон избегал рекламировать свои планы. Тем не менее что-то просачивалось. Кастеллан, будущий маршал Франции, писал 5 октября в дневнике: «Говорят о походе на Индию. У нас столько доверия, что мы рассуждаем не о возможности подобного предприятия, а о числе месяцев, необходимых для похода, о времени, за которое к нам будут доходить письма из Франции». Да что французы! Об истинных намерениях их императора знали и русские. В канун Бородинской битвы, вспоминал поэт-партизан Д. В. Давыдов, общее мнение было то, что если Наполеон одержит победу и заключит мир с Россией, то пойдёт 132

с русской армией на Индию. Денис Васильевич этого не хотел и говорил князю П. И. Багратиону: – Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь. В Индии я пропаду со ста тысячами моих соотечественников без имени и на пользу, чуждую моему Отечеству. Более того, вслед за изгнанием остатков Великой армии из пределов России полковник П. А. Чуйкевич выпустил книгу «Покушение Наполеона на Индию 1812 года». Пётр Андреевич служил в это время управляющим Особенной канцелярией военного министра, одной из функций которой была внешняя разведка, и знал, о чём писал, так сказать, по первоисточникам. Пушкин, росший под впечатлениями событий Отечественной войны и заграничных походов русской армии, обострённо воспринимал все сведения, связанные с главными действующими лицами минувших лет трагедии и славы. Будучи патриотом своей страны, он считал все поползновения Наполеона овладеть Индией химерой, но полагал это вполне доступным (с покорением Кавказа) для России.

*** Кишинёв был своеобразным городом. Присоединённый к России по исходу Русско-турецкой войны 1806–1812 годов, он хранил многое из недавнего владычества османов. Живописный азиатский колорит лежал на вещах и людях. Знатные молдавские бояре ещё носили бороды и красивые восточные одежды. Но младшее поколение уже успело обриться и надеть европейские фраки. Население города составляли молдаване и русские (военные и чиновники). После восстания гетеристов в него хлынули беженцы румынского и греческого происхождения, внёсшие резкие перемены во внутреннюю жизнь города. Современник писал: «Вместо двенадцати тысяч жителей было уже до пятидесяти тысяч на пространстве четырёх квадратных вёрст. Кишинёв был в это время бассейном князей и вельможных бояр из Константинополя и двух княжеств. В каждом доме, имеющем две-три комнаты, жили переселенцы из великолепных палат Ясс и Бухареста. Новые знакомства на каждом шагу. Окна даже дрянных магазинов обратились в рамы женских головок, чёрные глаза этих живых портретов всегда были обращены на вас, с которой бы 133

стороны вы ни подошли... На каждом шагу загорался разговор о делах греческих, участие было необыкновенное. Новости разносились, как электрическая искра, по всему греческому миру Кишинёва. Чалмы князей и кочули бояр разъезжали в венских колясках из дома в дом с письмами, полученными из-за границы. Можно было выдумать какую угодно нелепость о победах греков и пустить в ход; всему верили, всё служило пищей для толков и преувеличений». Как-то сразу и резко изменились нравы горожан. Особенно это было видно по женщинам. Молдаванки и гречанки, ещё недавно содержащиеся в строгом почти гаремном заточении, познакомившись с европейской цивилизацией (балы, маскарады, французские романы и мода), воспылали жаждой наслаждений. По наблюдениям современника, кишинёвские дамы, удерживавшие ещё некоторый восточный отпечаток во внешности и в характере, но уже по-европейски свободные в обращении, были страстны, влюбчивы и доступны. – Пушкин, – вспоминал В. П. Горчаков, – охотно принимал приглашения на все праздники и вечера, и все его звали. Сохранились сатирические куплеты поэта на кишинёвских дам: Раззевавшись до обедни, К Катакази еду в дом. Что за греческие бредни, Что за греческий содом! Подогнув под ж…пу ноги, За вареньем, средь прохлад, Как египетские боги, Дамы преют и молчат (2, 86). Кстати, упоминание о египетских богах лишний раз подтверждает, что Пушкин очень интересовался деяниями Наполеона, в частности его знаменитым походом в страну Голубого Нила. В этот поход будущий император взял нескольких учёных в разных областях знаний, в том числе египтологов. Учёные привезли в Европу Розеттский камень, который стал отправной точкой для расшифровки иероглифов, и человечеству открылась великая цивилизация. В начале 1820-х годов в газетах и журна134

лах публиковались многочисленные изображения памятников Древнего Египта. Изображения его обитателей и богов. В позе последних и сидели кишинёвские дамы, не раз удостаивавшиеся внимания поэта. Женщины, кутежи и карты занимали большую часть времени Александра Сергеевича, который был не удовлетворён ни кишинёвским обществом, ни самим городом: Проклятый город Кишинёв! Тебя бранить язык устанет. Когда-нибудь на грешный кров Твоих запачканных домов Небесный гром, конечно, грянет, И – не найду твоих следов! (2, 154) Но развлечения не были главным в жизни Пушкина, смыслом его существования оставалось творчество. Несмотря на то что Александр Сергеевич мало уделял ему времени, годы пребывания в Кишинёве оказались удивительно плодотворными. Кроме массы стихотворений, он написал пять поэм: «Кавказский пленник», «Гавриилиада», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники», «Вадим», начал работу над романом «Евгений Онегин». Писатель А. Ф. Вельтман был очевидцем того, как работал поэт: – Утро посвящал он вдохновенной прогулке за город, с карандашом и листом бумаги. По возвращении лист был исписан стихами. Но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них-то составлялись роскошные нити событий в поэмах, мелкие произведения, напечатанные и ненапечатанные… Пушкин был чрезвычайно общителен. Биографы поэта насчитывают более 200 лиц, входивших в круг его знакомств. В основном это были офицеры 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова. «В военной среде все сближения совершаются быстро, – писал квартирмейстер этой дивизии В. П. Горчаков, – кто раз с кем пообедал или позавтракал вместе да ласково взглянул – тот и приятель. Сейчас же французское вы к чёрту, а русское ты вступает в права свои, как заветный, лучший признак приязни». Подполковник И. П. Липранди дополнял Горчакова: – Все офицеры генерального штаба составляли как бы одно общество, конечно, с подразделениями, иногда довольно резки135

ми. С одними Пушкин был неразлучен на танцевальных вечерах, с другими любил покутить и поиграть в карты, с иными был просто знаком, встречая их в тех или других местах, но не сближался с ними, как с первыми, по несочувствию их к тем забавам, которые одушевляли первых. Но всё же светским удовольствиям и развлечениям молодой поэт предпочитал беседы с людьми, понимавшими и интересовавшими его. Одним из них был И. П. Липранди, к которому Александр Сергеевич питал приятельские чувства за его учёность, сочетавшуюся «с отличными достоинствами военного человека». И ещё одним важным качеством обладал Иван Петрович – был домоседом. «Три-четыре вечера, а иногда и более проводил я дома. Постоянными посетителями у меня были: Охотников, майор, начальник дивизионной ланкастерской школы В. Ф. Раевский; майор Камчатского полка М. А. Яновский, замечательный оригинал, не лишённый интереса по своим похождениям в плену у французов; гевальдигер поручик Таушев, очень образованный молодой человек; майор Гаевский, переведённый из гвардии вследствие истории Семёновского полка. Из офицеров генерального штаба преимущественно бывали А. Ф. Вельтман и В. П. Горчаков». У Липранди не танцевали и не играли в карты, но много говорили и спорили, особенно Пушкин с Раевским. «И этот последний, – полагал Иван Петрович, – очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться историей и в особенности географией. Пушкин неоднократно после таких споров брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин как строптив и вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского под весёлую руку обоих довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского». Капитан К. А. Охотников, адъютант начальника дивизии, отличался учёностью и замкнутостью. Пушкин прозвал Константина Алексеевича père сonscrit – отец-сенатор. Поводом к этому послужил один из жарких споров между Раевским и Александром Сергеевичем. За разрешением словопрений обратились к Охотникову, который сидел в стороне и читал «Римскую историю» Тита Ливия. Константин Алексеевич «с невозмутимым хладнокровием, глядя на наступавших на него Пушкина и Раевского и не обращая никакого внимания на делаемые ему во136

просы, очень спокойно предлагал послушать прекрасную речь из книги и начал: pères сonscrits… Это хладнокровие выводило Пушкина и Раевского, одинаково пылких, из терпения, но на каждый приступ к Охотникову тот приглашал их выслушать только прежде эту, знаменитую по красноречию речь и, несмотря на общий шумный говор, несколько раз принимался начинать оную, но далее слов pères сonscrits не успевал». Не пасовал перед Пушкиным и будущий писатель, поручик квартирмейстерской части А. Ф. Вельтман. Ни в танцах, ни в игре в карты, ни в кутежах он не участвовал, но был одним из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина. Липранди отмечал: – Он не ахал каждому произнесённому стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не нравилось Александру Сергеевичу. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ним спор, иногда очень горячий, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности, и тут строптивость его характера совершенно стушёвывалась. В провинциальной глуши свободного времени хватало даже на то, чтобы несколько вечеров посвятить никому не нужному занятию физикой. И вот по какому случаю. В Кишинёв приехал будущий академик А. И. Стойкович (с Пушкиным у него состоялся разговор о «грамматических несогласиях» и несовершенствах правописания). Липранди и Раевский, освоив первый попавшийся учебник по физике, свели разговор на специальность гостя и «вдруг нахлынули на него с вопросами и смутили физика, не ожидавшего таких познаний в военных». В связи с этим случаем член Попечительного комитета о колонистах Южного края России П. И. Долгоруков полагал, что беседы поэта с Вельтманом, Раевским и Охотниковым много содействовали направлению его мыслей к умственным занятиям и дали толчок к развитию его научных способностей по предметам серьёзных наук. От себя добавим: особенно преуспел Александр Сергеевич в познании истории России от царствования Екатерины II до его дней (с углублённым интересом к истории Отечественной войны). В Кишинёве Пушкин был постоянным посетителем дома командира 16-й пехотной дивизии М. Ф. Орлова. В нём, по свидетельству супруги Михаила Фёдоровича, велись «беспрестанно шумные споры – философские, политические, литературные». 137

Круг активного общения поэта ограничивался почти исключительно военными, прошедшими все наполеоновские войны. Поэтому недавнее прошлое, рассказы о героизме русских воинов были постоянной темой бесед. Липранди вспоминал: – Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг он часто задумывался. Военная среда Кишинёва отвечала юношеским устремлениям Пушкина и по существу (наряду с впечатлениями детства) взрастила поэта-баталиста, всё творчество которого пронизано военной тематикой. И хотя Александр Сергеевич жаловался на то, что ему «кюхельбекерно в чужой стороне», она немало дала ему в приобщении к деяниям Молоха. Воспоминаниям о недавних событиях немало способствовали их первые юбилеи: 1820-й год – 15-я годовщина поражения русской армии (вкупе с австрийской) при Аустерлице, 1821-й – смерть Наполеона, 1822-й – 10-я годовщина Отечественной войны, 1823-й – 10-я годовщина Битвы народов, 1824-й – 10-я годовщина падения Парижа, 1825-й – 10-я годовщина разгрома Наполеона при Ватерлоо. Первый юбилей, конечно, не только не отмечался, но о поражении при Аустерлице вообще было не принято говорить. Но Пушкин три года пребывания на юге вращался почти исключительно в военной среде. Там не забывали о позоре 2 декабря 1805 года – это была заноза в русском сердце. Не приходится говорить и о том, что все названные выше события были темами бесед и дискуссий среди офицеров заштатного Кишинёва. Эти споры и рассуждения насыщали мозг Пушкина и стимулировали поэта в работе над произведениями, связанными с наполеоновской эпохой. Способствовали этому и тогдашние СМИ (книги и периодическая печать). «Старичок» Инзов. Три года вчерашний лицеист находился в тесном общении с главным попечителем и председателем Комитета об иностранных поселенцах Южного края России И. Н. Инзовым. По отзывом современников, это был добрый и почтенный человек; поэт вспоминал о нём всегда с умилением и «нежным участием». 138

…Иван Никитич не знал родителей: в пелёнках его принесли в дом князей Трубецких, которые и воспитывали ребёнка (многие считали Инзова сыном Павла I). В семнадцать лет он вступил кадетом в Сумской легкоконный полк. Боевое крещение получил в 1789 году во время войны с турками, затем участвовал в осаде Измаила и Бендер. В 1794 году Инзов сражался в Польше и был произведён в майоры. Участвовал в Итальянском и Швейцарском походах А. В. Суворова. В сражении при Нови заменил тяжело раненного командира и был назначен командовать полком, с которым совершил переход через Альпы. Тогда же произведён в полковники, награждён орденами Святой Анны II степени и Святого Иоанна Иерусалимского, назначен командиром Апшеронского полка. Этот полк был сформирован 9 июня 1724 года из частей, находившихся в персидском походе. В боевой летописи полка к концу столетия были: подавление восстания в Дагестане (1725), «Донская экспедиция» и взятие Азова (1736), походы в Крым (1736–1739), участие в войне со Швецией (1741–1743). В Семилетнюю войну полк отличился в сражениях при ГроссЕгерсдорфе, Цорндорфе, Пальциге, Кунерсдорфе и при взятии Берлина. Затем были два похода в Польшу и две войны с Турцией, при этом во второй из них полк сражался под знамёнами А. В. Суворова при Фокшанах, Измаиле и Рымнике. В кампании 1805 года Инзов командовал уже бригадой, затем был назначен дежурным генералом Подольской армии и тоже заслужил награды – Святой Анны I степени и Святого Владимира III степени. В начале войны 1806–1807 годов против Франции Иван Никитич прикрывал отступление русской армии к Остроленке. В последующие годы Инзов вновь участвовал в кампаниях против Турции: сражался в Галиции, осаждал Силистрию, комендантом которой вскоре стал. За успешные действия под Шумлой был награждён золотой шпагой с алмазами «За храбрость». 9 апреля 1812 года Иван Никитич возглавил 9-ю пехотную дивизию, которая сражалась под Кобрином, Городечно, Борисовом и при Березине. Награждён орденом Святого Владимира II степени. Особенно успешным для Инзова был 1813 год. «В воздаяние отличных подвигов мужества и распорядительности» при оса139

И. Н. Инзов

де и взятии крепости Торн он был пожалован орденом Святого Георгия 3-го класса. С 28 апреля Иван Никитич – шеф Киевского гренадерского полка, с ним в сражении при Баутцене он защищал город Прейтиц (правый фланг русской позиции), который атаковал маршал Ней. В начале июля Инзов был назначен дежурным генералом Польской армии, участвовал с ней в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом, в осаде Магдебурга. В кампании 1814 года Иван Никитич участвовал в осаде Гамбурга, после его падения был произведён в генерал-лейтенанты. В следующем году короткое время был начальником штаба 2-й армии, затем – командиром 18-й пехотной дивизии. В начале 1818 года Инзова назначили главным попечителем и председателем Комитета о колонистах Южного края России с пребыванием в Екатеринославе. Туда и прибыл около 20 мая 1820 года А. С. Пушкин. Его принял пожилой пехотный генерал, сухощавый, среднего роста, с крупной шарообразной головой, с большими мечтательно-голубыми глазами и очень располагающим выражением лица. Прочитав письмо с тонкой психологической характеристикой молодого поэта, Иван Никитич понял, что ему нужен отдых, и разрешил поездку на Кавказские Минеральные Воды. Племянник Хераскова, воспитанник одного из последователей Новикова, друг поэта-радищевца Пнина Инзов не был чужд литературных веяний своего времени и с сочувствием отнёсся к новому сотруднику. 140

В июне Иван Никитич получил новое назначение – наместника Бессарабии. Местом его пребывания стал Кишинёв. Пушкин прибыл туда через четыре месяца и поселился в доме своего начальника. Дом находился в конце старого Кишинёва на вершине «Инзовой горы». Это было одно из его живописнейших мест. К дому примыкал сад с апельсиновыми и померанцевыми деревьями, не говоря уже о прекрасных виноградниках. Под склоном холма протекала река Бык, образуя небольшое озеро, вдали – горы с белеющими домиками молдаванского села. Стены дома были выкрашены масляными красками и разрисованы разными растениями. Иван Никитич любил птиц. В саду находился птичий двор с множеством канареек и других пернатых. Молодой поэт и престарелый генерал сразу приглянулись друг другу. Пушкин был ветрен, насмешлив и беспрестанно попадал в рискованные ситуации. Инзов предотвратил немало дуэлей Александра Сергеевича, подвергая его временному аресту или оставляя без сапог. Последняя мера пресечения проступков поэта была известна горожанам, и наиболее отчаянные из них поддразнивали его: «Смотри, куконаш Пушка, будешь сидеть без сапог!» Сам Иван Никитич жаловался, что ему с этим шалуном столько же хлопот, сколько забот по службе. Более строги были к поэту члены тайных обществ (будущие декабристы). И. И. Горбачевский вспоминал: – Нам от Верховной Думы было запрещено знакомиться с поэтом А. С. Пушкиным, когда он жил на юге. Прямо было сказано, что он, по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни, сделает донос тотчас правительству о существовании тайного общества. Мне рассказывали Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют. Для столь категоричного вывода у руководства Южного общества были немалые основания. Вот свидетельство князя П. И. Долгорукова, кишинёвского знакомого поэта: при отъезде Инзова на охоту Пушкин, «видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы скоты большею частью, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли». 141

Между тем в Петербурге не забывали о поэте. 13 апреля 1821 года граф И. А. Каподистрия писал Инзову: «Несколько времени тому назад отправлен был к вашему превосходительству молодой Пушкин. Желательно, особливо в нынешних обстоятельствах, узнать искреннее суждение ваше, милостивый государь мой, о сём юноше, повинуется ли он теперь внушению от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения». Писалось это, по-видимому, по прямому указанию царя, ибо сохранился проект послания, на котором рукою Александра I начертано: «быть по сему». Что касается упоминания о «нынешних обстоятельствах», то речь здесь идёт о выступлении А. К. Ипсиланти, положившего начало борьбе за освобождение Греции от османского ига. Инзов дал самый благоприятный отзыв о поэте: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведёт себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности. Он, побуждаясь тем духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговорах своих со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сём случае». То, что Иван Никитич назвал пиитическими мыслями, секретные агенты именовали более определённо: «Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство». Сам Александр Сергеевич, вспоминая своего кишинёвского покровителя, говорил позднее: «Старичок Инзов сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина, но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции». Знал бы царь, один из душителей европейских революций, о чём говорил с поднадзорным поэтом один из его высших чиновников! С ноября 1820 года до начала марта 1821-го Пушкин пребывал в Каменке. Там он заболел, и обеспокоенный начальник «ссыльного» послал запрос хозяину усадьбы. Получив успокоительный ответ, благодарил его: «До сего времени я был в опасении о господине Пушкине, боясь, чтобы он, невзирая на же142

стокость бывших морозов с ветром и метелью, не отправился в путь и где-нибудь при неудобствах степных дорог не получил несчастия. Но, получив почтеннейшее письмо ваше от 15-го сего месяца, я спокоен и надеюсь, что ваше превосходительство не позволит ему предпринять путь, доколе не получит укрепления в силах». Ощутив это «укрепление», Александр Сергеевич не поспешил возвращаться в Кишинёв, а поехал в Киев. Там он встретился с одним из своих многочисленных знакомых, который с немалым удивлением спросил, как он очутился в этом городе. – Язык до Киева доведёт, – ответил поэт, намекая на причину своего удаления из столицы. При неограниченном самолюбии Пушкин был крайне обидчив. Характерен случай, рассказанный Липранди: «Однажды с кем-то из греков в разговоре упомянуто было о каком-то сочинении. Пушкин просил достать его. Тот с удивлением спросил: – Как! Вы поэт, и не знаете об этой книге? Пушкину показалось это обидно, и он хотел вызвать возразившего на дуэль». Инзов как отец родной всячески прикрывал и выгораживал своего подопечного. У Пушкина никогда никаких осложнений со своим благодетелем не было. Современник вспоминал: «Утром я был у Пушкина: он сидел под арестом в своей квартире, у дверей стоял часовой. – Здравствуй, Тепляков! Спасибо, что посетил арестанта... Поделом мне!.. Что за добрая благородная душа у Ивана Никитича! Каждый день я что-нибудь напрокажу, Иван Никитич отечески пожурит меня, отечески накажет и через день всё забудет. Скотина я, а не человек! Вчера вечером я арестован, а сегодня рано утром он уже прислал узнать о моём здоровье. И доставил мне полученные из Петербурга на моё имя письма. И последние книжки “Благонамеренного”». Летом 1823 года, соблазнённый благами цивилизации, Пушкин перебрался в Одессу. Это удивило и уязвило Инзова. – Зачем он меня оставил? – сетовал Иван Никитич. – Ведь он послан был не к генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нём с тех пор не было; я бы мог, но не хотел ему препятствовать. Конечно, в Кишинёве иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько 143

месяцев, иногда более полугода? Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней, сколько угодно? …Между тем карьера «старичка» Инзова продолжалась. С июля 1822 года он – управляющий Новороссийской губернии с оставлением в прежних должностях, через год – новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабии. В июне 1823 года произведён в генералы от инфантерии (по таблице чинов Российской империи это 2-й класс, 1-й – генерал-фельдмаршал). Инзов был успешен и на воинском поприще, и на гражданской службе, но потомки знают его в основном в связи с личностью А. С. Пушкина, который увековечил имя Ивана Никитича в своих письмах и в миниатюре «Воображаемый разговор с Александром I». Царь якобы спрашивает у Александра Сергеевича, почему он не ужился с Воронцовым, но был дружен с Инзовым. – Ваше величество, – отвечает поэт, – генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам. Он уже не волочится, ему не восемнадцать лет от роду; страсти если и были в нём, то уж давно погасли. Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит вражеским пасквилям (8, 69). После отъезда Пушкина из Кишинёва связь его с Инзовым оборвалась, но этот добрейший человек жил в памяти и разговорах Александра Сергеевича. И не случайно друзья поэта переслали Ивану Никитичу письмо П. А. Вяземского с его раздумьями о закате солнца русской поэзии: «Главный вывод всего этого происшествия есть следующий: какое-то роковое предопределение стремило Пушкина к погибели. Разумеется, с большим благоразумием и с меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повёл бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы видеть в нём, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика; но, на беду, провидение дало нам в нём великого поэта. Легко со стороны и беспристрастно или бесстрастно, то есть тупо и деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать, страдать, и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его, чем задыхался он, оскорблённый в нежнейших чувствах своих: в чувстве любви к жене и в чувстве 144

ненарушимости имени и чести его, которые, как он сам говорил, принадлежали не ему одному, не одним друзьям и ближним, но России… Более всего не забывайте, что Пушкин нам, всем друзьям своим, как истинным душеприказчикам, завещал священную обязанность оградить имя жены его от клеветы… Адские козни опутали их и остаются ещё под мраком. Время, может быть, раскроет их». Иван Никитич Инзов на восемь лет пережил Пушкина. На закате своей административной деятельности он успел основать в Измаильском уезде Бессарабской губернии город Болград. Там Иван Никитич и был похоронен 30 мая 1845 года. «У него в избытке было всё». Во второй половине 1817 года Пушкин познакомился с М. Ф. Орловым. Это случилось на заседании литературного общества «Арзамас», членами которого они были. Молодой генерал сразу произвёл на Александра сильное впечатление, как своей биографией, так и своими политическими взглядами. На одном из заседаний общества Орлов говорил: – Представительная система заключает в себе все выгоды других форм правления, существовавших в древних и новых временах, не имея их недостатков и невзгод. Это действительно был человек неординарный, с весьма прогрессивными (и опасными для царской власти) взглядами. …Внебрачный сын графа Ф. Г. Орлова, признанный в дворянстве и фамильных правах (но без титула отца), Михаил Фёдорович воспитывался в пансионе аббата Д. Ш. Николя в Петербурге. В тринадцать лет был записан юнкером в Коллегию иностранных дел, в семнадцать – поступил эстандарт-юнкером в Кавалергардский полк. Михаил Фёдорович участвовал во всех войнах с Наполеоном и быстро продвигался по службе. За отличие при Аустерлице был произведён в корнеты, отличился в сражениях под Гейльсбергом и Фридландом, с 1810 года – адъютант князя П. М. Волконского. В самом начале Отечественной войны Орлов сопровождал министра полиции А. Д. Балашова в ставку Наполеона. – Очень рад познакомиться с вами, генерал, – начал беседу Наполеон. – Я знаю, что вы один из искреннейших друзей Александра, поэтому буду с вами откровенен. Я произвёл 145

громадные затраты, сделал большие приготовления, и теперь я втрое сильнее вас. Я знаю, что война Франции с Россией не пустяк ни для Франции, ни для России. Я сделал большие приготовления… Эта тирада завоевателя без обиняков говорила о том, что он не собирается пускать на ветер затраченные миллионы. Не настраивала на благоприятный исход миссии Балашова и следующая фраза Наполеона, затрагивавшая напрямую монарший авторитет Александра: – Беннигсен, который, говорят, имеет некоторые военные таланты, каких, впрочем, я за ним не знаю, но которой обагрил свои руки в крови своего государя… Объявив всё командование русских армий бездарями, Наполеон подвёл итог своим пространным рассуждениям: – Итак, передайте императору Александру, что война начата, но что я не против мира. Что я хотел чистосердечно объясниться с ним, но что меня не хотели слушать. Приготовившись к войне, я сделал последнюю попытку: потребовал, чтобы Лористон был допущен в Вильну. Его не пожелали видеть… Словом, русские сами виноваты в случившемся. Бутылка откупорена, остаётся только выпить её содержимое. Для Орлова итогом миссии Балашова стало пожалование флигель-адъютантом (это почётное звание присваивалось офицерам, заслужившим личное расположение царя). После сражения у Валутиной горы (7–9 августа) Михаил Фёдорович вновь был послан к Наполеону, чтобы узнать о судьбе П. А. Тучкова, попавшего в плен. М. И. Кутузов доносил царю: «Кавалергардского полка поручик Орлов, посланный парламентёром до прибытия моего к армиям главнокомандующим 1-й Западной армией для узнания о взятом в плен генерал-майоре Тучкове, после девятидневного содержания его у неприятеля донёс мне по возвращении вчерашнего числа довольно подробные сведения о численном составе армии французов». То есть Михаила Фёдоровича девять дней содержали почти что под арестом, и тем не менее он смог определить силы противника и предсказать его ближайшую цель – помешать соединению 1-й и 2-й Западных армий. В ходе военных действий Орлов участвовал во всех основных сражениях, отличился при освобождении Вереи. После издания Наполеоном 29-го бюллетеня Великой армии (в нём 146

И. Н. Инзов

подводились итоги похода в Россию) Кутузов поручил Михаилу Фёдоровичу написать на него опровержение. Орлов в ироническом тоне подверг критике утверждения Наполеона о климатических условиях как главных причинах гибели Великой армии. В кампании 1813 года Михаил Фёдорович действовал в составе летучего отряда, участвовал в Лейпцигском сражении, за отличие при Калише был произведён в полковники. В следующем году находился в подчинении В. В. Орлова-Денисова, который командовал личным конвоем Александра I. В это время произошло некоторое сближение его с царём, который, направляя молодого полковника в стан противника, говорил ему: – Ступайте, я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтёте это нужным. И для того чтобы предупредить и отвратить все бедствия, облекаю вас властью, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки, даже обещающие полную победу. Париж, лишённый своих рассеянных защитников и своего великого мужа, не будет в состоянии противиться. Я твёрдо убеждён в этом. Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европе. Если мы можем приобрести этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже. 147

На следующий день в присутствии маршала Мармона был подписан акт о капитуляции столицы Франции: «Статья 1-я. Французские войска, состоящие под начальством маршалов герцогов Тревизского и Рагузского, очистят город Париж 19 (31) марта в 7 часов утра. Статья 2-я. Они возьмут с собой всю артиллерию и тяжести, принадлежащие к этим двум корпусам. Статья 3-я. Военные действия должны начаться вновь не прежде, как спустя два часа по очищении города, т. е. 19 (31) марта в 9 часов утра…» Сдача Парижа гарантировала сохранение города, но не обязывала маршалов складывать оружие. …Орлова, прибывшего с радостной вестью, Александр I принял лёжа в постели. – Ну, что вы привезли нового? – спросил он. – Вот капитуляция Парижа, – ответил Михаил Фёдорович. Прочитав документ, царь расчувствовался: – Поцелуйте меня, поздравляю вас, что вы соединили имя ваше с этим великим происшествием. В десятом часу этого дня союзные войска торжественно вступили в столицу мира. Их шествие продолжалось четыре часа. Жители города стояли у раскрытых окон, на балконах и улицах города; они махали белыми платками и восторженно приветствовали победителей. Один из очевидцев этого небывалого зрелища (будущий писатель Стендаль) ядовито заметил по этому поводу: – Парижане выражали особую радость исключительно потому, что их завоевали. Среди блестящей свиты союзных государей, состоявшей более чем из 30 владетельных особ, прусского короля и русского императора, находился и Орлов. Это зенит его славы, апогей карьеры. Один из современников двадцатишестилетнего генерала говорил: – У него было в избытке всё: молодость, знатность, богатство, расположение царя, открытый и смелый характер, прекрасная представительная наружность. По возвращении из-за границы М. Ф. Орлов совместно с графом М. А. Дмитриевым-Мамоновым организовал «Орден русских рыцарей». Общество имело конспиративно-заговорщицкий характер. О целях общества Михаил Фёдорович говорил: 148

– Я возвратился из чужих краёв и вознамерился сделать тайное общество, составленное из самых честных людей, для сопротивления лихоимству и другим беспорядкам, кои слишком часто обличаются во внутреннем управлении России. «Орден русских рыцарей» был наиболее ранней из преддекабристских организаций. Вскоре Орлов стал членом и первой организации декабристов – «Союза спасения». Позднее П. И. Пестель, А. П. Юшневский и М. А. Фонвизин приняли его в «Союз благоденствия». Это случилось в Тульчине, где Орлов останавливался, направляясь в штаб 16-й пехотной дивизии, командиром которой был назначен. В годы господства в армии палочной муштры Орлов установил в 16-й дивизии совершенно новые порядки: отменил телесные наказания для солдат и ввёл систему ланкастерского обучения рядовых грамоте, предал суду ряд офицеров. «…В Охотском пехотном полку, – гласил один из его приказов, – господа майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров принуждён представить я к военному суду. Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания». В секретной инструкции для командного состава дивизии Орлов писал: «Всякий полковой командир должен иметь в полку и власть, и силу, ибо на его единственной ответственности лежат порядок и устройство. Но из сего не следует, что он может быть тираном своих подчинённых, ибо подчинённые такие же люди, как и он, служат не ему, а Отечеству. Обыкновенно у нас думают, что тот и молодец, кто больше бьёт. Оборони меня, Боже, жить с такими молодцами. Я лучше сам откажусь от дивизии, чем иметь перед собою постоянное зрелище столь несчастных солдат и столь подлых начальников. Терзать солдат я не намерен». По своим политическим взглядам Орлов был сторонником конституционной монархии; он считал, что Европа вступила в период социальных преобразований. Пушкин вспоминал: – Орлов говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, кон149

ституция там. Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона. Осенью 1820 года Пушкин, переведённый на юг, оказался в Кишинёве. Михаил Фёдорович сразу взял его под своё покровительство. В. П. Горчаков, квартирмейстер при штабе 16-й дивизии, как-то оказался свидетелем такой сцены: «Утром 8 ноября мне дали знать, что начальник дивизии возвратился в Кишинёв. Я поспешил явиться к генералу. Генерал благосклонно принял меня, наговорил много лестного, радушного, обнял, расцеловал меня… Вошёл Пушкин, генерал его обнял и начал декламировать: “Когда легковерен и молод я был...” Пушкин засмеялся и покраснел. – Как, вы уже знаете? – спросил он. – Как видишь, – отвечал генерал. – То есть как слышишь, – заметил Пушкин, смеясь. Генерал на это замечание улыбнулся приветливо. – Но шутки в сторону, – продолжал он, – а твоя баллада превосходна, в каждых двух стихах полнота неподражаемая, – заключил он, и при этих словах выражение лица Михаила Фёдоровича приняло глубокомысленность знатока-мецената». Орлов и Пушкин были знакомы с 1817 года по литературному обществу «Арзамас». Поэтому после приезда Александра Сергеевича в Кишинёв в совместном шутливом письме они известили об этом членов арзамасского братства: «Мы, превосходительный Рейн и жалобный Сверчок, на лужице города Кишинёва, именуемой Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о “Арзамас”, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой речки. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающих берега Мойки и Фонтанки…» Михаил Фёдорович имел определённую склонность к литературе, и это постоянно сказывалось на его отношениях с поэтом. Горчаков вспоминал такой эпизод: «Отправляясь на короткое время с Михаилом Фёдоровичем Орловым в Москву, я должен был расстаться с Пушкиным, но канун отъезда мы провели вместе у генерала. В этот вечер много было говорено о напечатанной уже поэме “Руслан и Людмила”. Генерал сам прочёл несколько строф, делал некоторые замечания и, обратясь к 150

Пушкину, приветливо спросил его, не знает ли он автора этого колоссального произведения. Пушкин вместо ответа улыбнулся той выразительной улыбкой, которой он умел как-то с особою яркостью выражать свои ощущения. При этом разговоре почему-то припомнили “Душеньку” Богдановича. Некоторые начали сравнивать и, желая похвалить Пушкина, уверяли с полным самодовольствием в знании дела, что его поэма нисколько не хуже “Душеньки”. “А ты как думаешь?” – спросил меня Михаил Фёдорович. Я отвечал, что другого ничего не могу сказать, как повторить известный ответ о пушке и единороге… – То есть пушка сама по себе, а единорог сам по себе, – прибавил, смеясь, генерал. – Да, конечно, – произнёс я с некоторым смущением. При этом Пушкин засмеялся и все захохотали. Я ещё более смутился, но вскоре общее одобрение уверило меня, что ответ мой делен». 21 мая 1821 года Орлов женился на Е. Н. Раевской, дочери Николая Николаевича. Молодые жили широко и гостеприимно, Александр Сергеевич часто бывал в их доме. Екатерина Николаевна писала о нём брату Александру: «Он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно». А конкретно? Екатерина Николаевна дала ответ и на этот вопрос: «У нас беспрестанно идут шумные споры – философские, политические, литературные; мне слышно их из дальней комнаты». Сам Александр Сергеевич писал о себе этого времени: Забыл я вечный ваш туман, И вольный глас моей цевницы Тревожит сонных молдаван. Всё тот же я – как был и прежде; С поклоном не хожу к невежде, С Орловым спорю, мало пью, Октавию – в слепой надежде – Молебнов лести не пою. И дружбе лёгкие посланья Пою без строгого старанья (2, 35). Одной из тем, обсуждавшихся в застольях Михаила Фёдоровича, был «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера. Говорили 151

о необходимости сокращения вооружённых сил, о пресечении всяких поползновений на власть победоносных генералов. Конечно, наиболее убедительным примером необходимости последнего была фигура недавно скончавшегося императора Наполеона. Все сходились на мнении, что через 100 лет не будет постоянной армии и что идея вечного мира в настоящее время весьма абсурдна. Все полагались на будущее, на то, что люди станут разумнее. Пушкин эту мысль выразил так: – Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна жестокость войны, так же как им стали ясны рабство, королевская власть и тому подобное. Они убедятся, что наше предназначение – есть, пить и быть свободными (7, 749). Дискутировали увлечённо и со знанием обсуждавшихся тем, с пониманием их актуальности и значимости здесь и сейчас. Е. Н. Орлова писала брату Александру: «Мы очень часто видели Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конёк – вечный мир аббата СенПьера. Он убеждён, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир. Я хотела бы видеть, как бы сцепился бы ты с этими спорщиками». В январе 1821 года на московском съезде «Союза благоденствия» Орлов предложил немедленное вооружённое выступление, ядром которого должна была стать 16-я дивизия, готовая, по его мнению, к революционным действиям. Это предложение не было принято делегатами съезда. Тогда Михаил Фёдорович объявил о своём разрыве с тайным обществом. С этого момента Орлов отошёл от революционной деятельности, что, однако, не спасло его от преследования властью. За ним уже давно велась слежка. В вину Михаилу Фёдоровичу вменялось то, что он встал на сторону солдат при их выступлении против ротного командира, попустительствовал распространению в дивизии нежелательных для правительства взглядов, пытался поднять образовательный и культурный уровень рядовых. За революционную пропаганду был арестован его подчинённый В. Ф. Раевский, «первый декабрист». Вскоре и сам Орлов получил приказ «состоять по армии» без нового назначения. Это было равносильно отставке и означало конец военной карьеры. Годы, оставшиеся до восстания на Сенатской площади, Михаил Фёдорович прожил в беспокойстве и смятении. Тревожи152

ли неопределённость положения и вопросы следователей, присылаемые из Тирасполя и Кишинёва. Хотя Орлов и отошёл от тайных обществ, их руководство считало его своим и прочило в министры Временного правительства. Арестовали Михаила Фёдоровича в Москве через неделю после выступления декабристов. Его первый допрос проводил сам царь, оставивший об этом следующую запись: «Быв с ним очень знаком, принял я его как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтобы слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог вполне оправдаться». Хотя Орлов и не был «товарищем» императора, он хорошо знал цену его словам. – Он слушал с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, – вынужден был признаться Николай I, – отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог. Всё это было сказано с насмешливым тоном и выражением. На допросах в Следственном комитете и у самого императора Михаил Фёдорович держался с достоинством и почти всё отрицал. В связи с этим в журнале комитета появилась запись о том, что в показаниях Орлова не видно чистосердечности и объяснения его признаны неудовлетворительными. Михаилу Фёдоровичу не удалось скрыть своего сочувствия восставшим, и он бросил в лицо их обвинителям: – Теперь легко сказать: «Должно было донести», ибо всё известно и преступление совершилось. Но, к несчастью их, обстоятельства созрели прежде их замыслов, и вот отчего они пропали. Фразу подследственного о неблагоприятном стечении обстоятельств (ясно ведь, что надеялся на обратное, а значит, на победу восстания!) Николай I подчеркнул дважды, над словами «к несчастию» поставил 11 восклицательных знаков, а сбоку (на полях) – ещё один огромного размера… Российского самодержца прямо-таки взбесило это открытое признание подследственного, что он считает поражение восстания несчастием. Следствие между тем открывало всё новые и новые стороны «преступной» деятельности Михаила Фёдоровича. 11 янва153

ря 1826 года Николай I сообщал брату Константину в Варшаву: «Якубович только что изобличён: он признался в намерении убить нашего ангела (Александра I), и Орлов знал это». Показания декабристов говорили о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигурой в их среде. Поэтому можно понять недоумение великого князя Константина, писавшего царю после окончания процесса над декабристами: «Одно меня удивляет – поведение Орлова и то, что он как-то вышел сухим из воды и остался не преданным суду». Да, Орлов избежал участи декабристов – помог брат, Алексей Фёдорович, ближайшее лицо к царю. Но Николай I вскоре пожалел о проявленной слабости, молвив как-то сокрушённо: – Михаила Орлова следовало повесить первым. Российский самодержец так никогда и не простил помилованного, обрёкши его на политическую и административную бездеятельность. Очень энергичный и деятельный Михаил Фёдорович напрасно пытался добиться какого-либо служебного назначения. Повсюду стесняемый в своих действиях и порывах Орлов писал А. Н. Раевскому, старшему сыну героя Отечественной войны 1812 года: «Я чувствую довольно силы в самом себе, чтобы служить не для карьеры, а из гражданского долга. Ведь чего я в сущности хочу? Несколько более широкой деятельности, потому что я чувствую в себе больше способностей, чем могу применить в моей обстановке». Отрешённость от гражданской деятельности привела к ранней гибели (в пятьдесят четыре года) этой незаурядной личности. Михаил Фёдорович скончался 19 (31) марта 1842 года, в день 28-й годовщины капитуляции Парижа, в самый знаменательный день его в общем-то несостоявшейся жизни. Это чутко почувствовал А. И. Герцен, писавший: «Несчастное существование от того только, что случай хотел, чтобы он родился в эту эпоху и в этой стране».

*** Кстати, к вопросу об известности Пушкина в начале 1820-х годов. Из захолустного Кишинёва Александр Сергеевич часто сбегал в Одессу и любил побродить по её окрестностям. Как-то оказался в расположении артиллерийской роты и с интересом стал рассматривать орудия. К нему подошёл молодой офицер и 154

поинтересовался, как он очутился в воинской части, и попросил назвать своё имя. – Пушкин, – ответил поэт. – Пушкин! – воскликнул офицер. – Ребята, пали! Раздался залп. Сбежавшиеся офицеры поинтересовались причиной пальбы. – В честь знаменитого гостя, – отвечал офицер, – вот, господа, Пушкин! Несколько смущённого поэта повели к палаткам. Скоро появилось шампанское, и начался пир. Инициатором необычной встречи поэта оказался Пётр Андреевич Григоров (1804–1851). Пушкинисты проследили его недолгую жизнь: из дворян Елецких, подпоручик конной артиллерии. В тридцать лет неожиданно постригся в монахи под именем отца Порфирия и ушёл в Оптину пустынь. В монастыре Григоров познакомился с Н. В. Гоголем. Писатель говорил о нём: – Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей, как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен. В Оптиной пустыни бывший офицер провёл почти треть своей жизни. Там и похоронен. Могила его сохранилась до наших дней. На памятнике над ней начертано: «На сём месте погребено тело монаха Порфирия (Петра Александровича Григорова), конной артиллерии поручика, 47 лет от роду». Первый декабрист. В формуляре Владимира Федосеевича Раевского есть такой вопрос: «Во время службы своей в походах и у дела против неприятеля где и когда был?» Ответ: «1812 года в российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля: против французских и союзных с ними войск августа 7-го под селением Барыкино, 26-го – под селом Бородино». Позднее Раевский писал о втором из названных им дней: «Я составлял единицу в общей численности. Мы, или, вернее сказать, все вступили в бой с охотою и ожесточением против нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения и так бы и перелетел туда. Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня. 155

Под Бородином я откомандирован был с двумя орудиями на “Горки”. Под Вязьмою также я действовал отдельно, после Вязьмы – четыре орудия. Я получил за Бородино золотую шпагу с надписью “За храбрость” в чине прапорщика; Аннинскую – за Вязьму; чин подпоручика – за 22 сентября и поручика – за авангардные дела. Тогда награды не давались так щедро, как теперь. Но я искал сражений не для наград только, я чувствовал какоето влечение к опасностям и ненависть к тирану, который осмелился вступить в наши границы, на нашу родную землю». Бородинская битва была памятна для Раевского не только почётной наградой, но и стихотворением «Песнь воинов перед сражением». Ужель страшиться нам могилы? И лучше ль смерти плен отцов, Ярем и стыд отчизны милой И власть надменных пришлецов? – спрашивал семнадцатилетний подпоручик и так отвечал на свой вопрос: Но, други, луч блеснул денницы, Туман редеет по полям, И вестник утра, гром, сторицей Зовёт дружины к знаменам. К мечам! Там ждёт нас подвиг славы, Пред нами смерть, и огнь, и гром, За нами горы тел кровавых И враг с растерзанным челом. Раевский участвовал в заграничном походе русской армии. В Россию вернулся возмужавшим и многое повидавшим мужем, по-новому взглянувшим на её внутреннее устройство, о чём говорил позднее: – Из-за границы возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями. Сотни тысяч русских своею смертью искупили свободу целой Европы. Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот подчинилась неслыханному угнетению. Усиленное взыскание недоимок, увеличивших156

ся войною, строгость цензуры, новые наборы рекрут и проч., и проч. производили глухой ропот и сильно встревожили людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления от тяжёлых ран своего Отечества. Пассивно ожидать благодеяний сверху было не в характере молодого офицера, и он вступил в «Союз благоденствия». В это время в чине штабс-капитана служил он в 32-м егерском полку, входившем в состав 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова. Штаб дивизии располагался в тихом провинциальном Кишинёве, и у Владимира Федосеевича оказалось достаточно времени, чтобы пополнить своё университетское образование. Книги, заграничные наблюдения и революции в Европе начала 1820-х годов привели Раевского к весьма радикальным взглядам, которые он выразил в «Рассуждении о рабстве крестьян»: «Могу ли видеть порабощение народа, моих сограждан, печальные ризы сынов отчизны, всеобщий ропот, боязнь и слёзы слабых, бурное негодование и ожесточение сильных и не сострадать им? О Брут и Вашингтон! Я не унижу себя, я не буду слабым бездушным рабом, или с презрением да произносит имя моё мой ближний!» Вот с так мыслившим человеком познакомился А. С. Пушкин в Кишинёве. Офицер-патриот, член «Союза благоденствия», и поэт быстро сблизились. Их дружеские отношения обусловливались как тождеством политических взглядов, так и литературными интересами. Памятником литературных диспутов является диалог Раевского «Вечер в Кишинёве». Темой обсуждения было стихотворение Пушкина-лицеиста «Наполеон на Эльбе». В диспуте участвовали «майор» – сам Раевский и «молодой Е.» – В. П. Горчаков, горячий приверженец поэзии Александра Сергеевича. Приводим фрагмент диалога. «Е. (начинает читать): Вечерняя заря в пучине догорала, Над мрачной Эльбою носилась тишина, Сквозь тучи бледные тихонько пробегала Туманная луна. Майор: Не бледная ли луна сквозь тучи или туман? Е.: Это новый оборот! У тебя нет вкуса.

157

Уже на западе седой одетый мглою С равниной синих вод сливался небосклон. Один во тьме ночной над дикою скалою Сидел Наполеон. Майор: Не ослушался ли я? Повтори. Е. (повторяет). Майор: Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура! Е.: Ты несносен… (читает) Он новую в мечтах Европе цепь ковал. И, к дымным берегам возведши взор угрюмый, Свирепо прошептал: “Вокруг меня всё мёртвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн…” Майор: Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучины волн! Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. “Почило” тут весьма неудачно!.. Е.: Не мешайте, господа. Я перестану читать. Майор: Читай! Читай! Е. (читает): Я здесь один мятежной думы полн… О скоро ли, напенясь под рулями, – Меня помчит покорная волна. Майор: Видно, господин певец никогда не ездил по морю. Волна не пенится под рулём – под носом. Е. (читает): И спящих вод прервётся тишина. Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами. Майор: Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет». 158

Раевский и Пушкин часто встречались на квартире полковника И. П. Липранди. «Пушкин как строптив и вспыльчив ни был, – вспоминал Иван Петрович, – но часто выслушивал от Раевского под весёлую руку обоих довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского». Эти бурные споры помогли Александру Сергеевичу с должной критикой взглянуть на литературную школу Карамзина, способствовали они и общему развитию молодого поэта. У Липранди не играли в карты, не танцевали, а шли шумная беседа, спор, и всегда о чём-либо дельном». 5 декабря 1821 года в 16-й дивизии восстали солдаты Камчатского пехотного полка. Расследование случившегося было поручено И. В. Сабанееву, командиру 6-го корпуса, в состав которого входила эта дивизия. Вскоре был арестован В. Ф. Раевский. «1822 года, февраля 5-го, в 9 часов пополудни, – вспоминал Владимир Федосеевич, – кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришёл. Я курил трубку, лёжа на диване. – Здравствуй, душа моя! – сказал мне, войдя, весьма торопливо и изменившимся голосом Александр Сергеевич Пушкин. – Здравствуй, что нового? – Новость есть, но дурная. Вот почему я прибежал к тебе. – Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое? – Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил – прислонил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать. Наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован. – Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пушкин смотрел на меня во все глаза. – Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя! – Ты не гречанка, – сказал я». 159

На следующий день Владимир Федосеевич был арестован, а через неделю препровождён в Тираспольскую крепость, где четыре года находился под следствием. В июле Пушкину передали его стихотворение «К друзьям», в котором узник призывал поэта: Оставь другим певцам любовь! Любовь ли петь, где брызжет кровь, Где племя чуждое с улыбкой Терзает нас кровавой пыткой, Где слово, мысль, невольный взор Влекут, как ясный заговор, Как преступление, на плаху. И где народ, подвластный страху, Не смеет шёпотом роптать. Ответом от Александра Сергеевича стало послание «В. Ф. Раевскому»: Не тем горжусь я, мой певец, Что привлекать умел стихами Вниманье пламенных сердец, Играя смехом и слезами, Не тем горжусь, что иногда Мои коварные напевы Смиряли в мыслях юной девы Волненье страха и стыда. Не тем, что у столба сатиры Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры Неправду в ужас приводил (2, 114). Поскольку Раевский находился под следствием, охрана его была не слишком строгой, и вскоре Александр Сергеевич получил от него второе стихотворение – «Певец в темнице»: О мира чёрного жилец! Сочти все прошлые минуты. 160

Быть может, близок твой конец И перелом судьбины лютой! Ты знал ли радость – светлый мир, Души награду непорочной? Что составляло твой кумир – Добро иль гул хвалы непрочной? Читал ли девы молодой Любовь во взорах сквозь ресницы? В усталом сне её с тобой Встречал ли яркий луч денницы?.. Стихотворение «Певец в темнице» Пушкин получил через Липранди и, конечно, прочитал его Ивану Петровичу. «Начав читать, он заметил, что Раевский упорно хочет брать всё из русской истории, что и тут он нашёл возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. – Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове, но это не в моём роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо. На мой вопрос, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и прочитал следующее: Как истукан, немой народ Под игом дремлет в тайном страхе: Над ним бичей кровавый род И мысль, и взор казнит на плахе. Он повторил последнюю строчку и прибавил, вздохнув: – После таких стихов нескоро мы увидим этого спартанца». На «Певца в темнице» Пушкин ответил вторым посланием «В. Ф. Раевскому». В нём Александр Сергеевич признавал, что в его жизни были и наслаждение творчеством, и любовь, и дружба, и упоение славой, но… Но всё прошло! – остыла в сердце кровь. В их наготе я ныне вижу И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь, И мрачный опыт ненавижу… 161

Везде ярем, секира иль венец, Везде злодей иль малодушный, А человек везде тиран иль льстец, Иль предрассудков раб послушный. На содержании этого послания отразилась политическая обстановка начала 1820-х годов: поражение национально-освободительных движений в Западной Европе, подавление восстания Семёновского полка в Петербурге и разгром очага кишинёвских вольнодумцев. Всё говорило о торжестве реакции в России и за её пределами. Сказались, конечно, и переживания Пушкина за друга. А Раевский писал ему и его окружению: Итак, я здесь… за стражей я… Дойдут ли звуки из темницы Моей расстроенной цевницы Туда, где вы, мои друзья? Ещё в полусвободной доле Дар Гебы пьёте вы, а я Утратил жизни цвет в неволе, И меркнет здесь заря моя! Раевского обвиняли в пропаганде конституционного правления, свободы и равенства; в похвалам восстанию Семёновского полка в Петербурге; в дружеском обращении с нижними чинами и объяснении им слова «тиранство»; в подготовке солдат к побегу за Днестр, пограничную реку России; в критике действий командира корпуса генерала И. В. Сабанеева. 23 марта 1823 года судьи подписали сентенцию (приговор): «Майора Раевского лишить живота». Сабанеев предложил более приемлемый вариант: ссылка в Соловецкий монастырь или удаление со службы с отдачей под строгий полицейский надзор. Раевский весьма аргументированно опротестовал сентенцию корпусного суда, и решение о его судьбе было передано в Петербург. В большом стихотворении «К друзьям в Кишинёве» Владимир Федосеевич так описал судебное разбирательство: Грозил мне смертным приговором «По воле царской» трибунал. 162

«По воле царской?» – я сказал, И дал ответ понятным взором. И этот чёрный трибунал Искал не правды обнаженной, Он двух свидетелей искал И их нашёл в толпе презренной. Напрасно голос громовой Мне верной чести боевой В мою защиту отзывался, Сей голос смелый пред судом Был назван тайным мятежом И в подозрении остался… Отрицание Раевским правомочности корпусного суда осложнило и чрезвычайно затянуло рассмотрение его дела. …Пушкин высоко ценил «спартанца» Раевского и упоминал о нём в январе 1825 года при неожиданном посещении его И. И. Пущиным в Михайловском и в письме к В. А. Жуковскому в январе следующего года. С пиететом относился к великому поэту и Владимир Федосеевич; помнил о нём всю свою трагическую жизнь (две трети её он провёл в тюрьмах и ссылке) и на закате её писал: «Пушкина я любил по симпатии и его любви ко мне самой искренней». «Одно думали, одно любили». Н. С. Алексеев был чиновником для особых поручений при генерале И. Н. Инзове. В Кишинёве находился с 1818 года и ввёл молодого поэта в круг чиновников и военных города. И. П. Липранди писал о нём: «Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге, в Москве и Кишинёве. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, из гражданских чиновников он был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть». Алексеев участвовал в Отечественной войне, в чине майора вышел в отставку. По свидетельствам современников, Николай Степанович частенько рассказывал Пушкину о различных эпизодах грозы 1812 года. Он тщательно собирал все рукописные произведения поэта и составил из них довольно солидный сбор163

ник. Даже объект увлечений одно время у них был один – Марья Егоровна Эйхфельдт («Еврейка»). Успокаивая своего невольного соперника, Александр Сергеевич писал: Не притворяйся, милый друг, Соперник мой широкоплечий! Тебе не страшен лиры звук, Ни элегические речи. Дай руку мне: ты не ревнив, Я слишком ветрен и ленив, Твоя красавица не дура; Я вижу всё и не сержусь: Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь (2, 76) Это был период в жизни Пушкина, о котором он говорил: Я позабыл любви призывы И плен опасной красоты; Свободы друг миролюбивый, В толпе красавиц молодых Я, равнодушный и ленивый, Своих богов не вижу в них (2, 79). Мотив разочарования в женщинах, взгляд на любовные страсти глазами многоопытного мужа, которому уже наскучили амурные приключения, звучит и в другом стихотворении, посвящённом Алексееву: Я был рождён для наслажденья, В моей утраченной весне Как мало нужно было мне Для милых снов воображенья. Зачем же в цвете юных лет Мне изменило сладострастье? Зачем же вдруг увяло счастье И ни к чему надежды нет?.. (2, 384–385) Пушкин был весьма непостоянен в своих чувствах. Период разочарования в жизни и отрицания счастья в любви и друж164

бе быстро канул в Лету. 12 ноября 1821 года Екатерина Орлова (Раевская) сообщала брату: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого. Он часто приходит к нам и рассуждает или болтает очень приятно». Алексеев был поверенным поэтических замыслов Пушкина. Он составил рукописный сборник сочинений Александра Сергеевича. В нём сохранилось аккуратно переписанное первое историческое сочинение поэта «Заметки по русской истории XVIII века». Там сберегались антиклерикальная поэма «Гавриилиада», антимонархический ноэль «Ура! В Россию скачет кочующий деспот» и письма Пушкина к И. П. Липранди. Всё это – свидетельство безраздельного доверия Александра Сергеевича кишинёвскому другу, который говорил: – Мы некогда жили вместе, часто одно думали, одно делали и почти – одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями. С переездом Пушкина в Одессу связь его с Алексеевым ослабла, а на период ссылки в Михайловское вообще прервалась. Первую весточку из Кишинёва Александр Сергеевич получил в ноябре 1826 года. «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть, – писал ему Николай Степанович, – с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте; как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских рестораций и за стаканом бургонского пройти трёхлетнюю кишинёвскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия “лукавый соперник” и “чёрный друг”, я могу сказать, что мы были друзья-соперники и жили приятно! Теперь сцена кишинёвская опустела, и я остался один на месте, чтоб как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли, и дела наши». Пушкин был чрезвычайно рад полученному письму и поспешил ответить другу: «Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишинёвские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! Я опять в своих развалинах – в моей тёмной комнате, перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке. Опять рейн-вейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и всё… Как ты умён, что написал ко мне первый! Мне бы эта счаст165

ливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои манёвры вокруг острога. Был я в Москве и думал: авось Бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего чёрного друга или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет – так и уехал во Псков – так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишинёвские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц – чай, дьявольски состарились. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга. Липранди обнимаю дружески…» На службе Алексеев не преуспел, так как не хотел заискивать перед начальством и вымогать то, что заработал честным трудом. «Ты, может быть, захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, – писал он Александру Сергеевичу, – но я ничего сказать тебе не в состоянии, какая-то тягостная лень душою овладела! Счастье по службе ко мне было постоянно: за все поручения, мною выполненные с усердием, полу-милорд наградил меня благодарностью и несколько раз пожатием руки; чины же и кресты зависели от окружающих, коих нужно было просить, а я сохранил свою гордость и не подвинулся ни на шаг. Теперь его чёрт взял, он отправился в Англию, но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями». К сожалению, письма, как и сейчас, терялись. Сохранилось только два письма Пушкина к другу молодости. В конце декабря 1830 года Александр Сергеевич корил его: «Мой милый, как несправедливы твои упрёки моей забывчивости и лени! Из писем твоих вижу я, душа моя, что мои до тебя не доходят. Не знаю, кого винить, но я писал к тебе несколько раз или (чтоб не солгать) два раза – стихами и прозою, как бывало в старину. Ты пишешь, что ты постарел, мой вечно юный; желал бы посмотреть на твою лысину и морщины. Вероятно, и ты не узнал бы меня: я оброс бакенбардами, остригся под гребешок – остепенился, обрюзг. Но это ещё ничего. Я сговорен, душа моя, сговорен и женюсь! И непременно дам тебе знать, что такое женатая жизнь. Пиши мне, мой милый, о тех местах, где ты скучаешь, но которые сделались уже милы моему воображению, – о берегах Быка, о Кишинёве и красавицах, вероятно, состарившихся, о Ев166

рейке, которую так долго и так упорно таил ты от меня, своего чёрного друга, словом, обо всех близких моему воспоминанию, женщинах и мужчинах, живых и мёртвых». Алексеев поспешил ответить. В январе 1831 года он писал: «И письмо твоё, любезный Пушкин, и твоё милое воспоминание, всё оживило закатившуюся мою молодость и обратило меня к временам протёкшим, в кои так сладко текла наша жизнь и утекала. Если она не обильна была блеском и пышностию, то разными происшествиями может украсить несколько страниц нашего романа! Ты переменяешь своё положение! Поздравляю тебя! Не вхожу в расчёты, заставляющие тебя откинуть беспечную холостую жизнь; желаю тебе только неизменных чувств к своим друзьям. Судьба может ещё соединить нас, и, может быть, весьма скоро, тогда я потребую от тебя прежнего расположения и искренности, и за чашей, в края коей вольётся полная бутылка, мы учиним взаимную исповедь во всех наших действиях и помышлениях». Николай Степанович просил Пушкина прислать ему трагедию «Борис Годунов» и роман «Евгений Онегин», которые имели для него двойную цену, ибо он начал забывать по-русски. Последнее обстоятельство было связано с тем, что он находился в Бухаресте, устроившись под «крыло» П. Д. Киселёва, делавшего успешную карьеру. В середине 1830-х годов Алексеев начал работу над воспоминаниями о своей жизни, о чём уведомлял старого друга в одном из последних писем: «В скором времени я обещаю тебе сообщить некоторую часть моих записок, то есть эпоху кишинёвской жизни. Они сами по себе ничтожны, но, с присоединением к твоим, могут представить нечто занимательное, потому что волей или неволей, но наши имена не раз должны столкнуться на пути жизни». Николай Степанович просил у Пушкина экземпляр его «Истории Пугачёвского бунта» с автографом. Александр Сергеевич выполнил просьбу друга: книга такая сохранилась в библиотеке поэта, не дойдя по назначению. …Старый воин дожил до начала Крымской войны. Стихотворения и другие произведения великого друга, собранные в один толстый том, он передал на хранение брату, и они дошли до нас. Но не только в этом состоял смысл жизни скромного товарища молодых лет поэта. – Моё самолюбивое желание было, – признавался он, – чтоб через несколько лет сказали: Пушкин был приятель Алексеева, 167

который, не равняясь с ним ни в славе, ни в познаниях, превосходил всех чувствами привязанности к нему. «Брюхом хочется видеть его». И. П. Липранди (1790–1880) с семнадцати лет вёл дневник, который вмещал в себя «все впечатления дня до мельчайших и самых разных подробностей, никогда не предназначавшихся к печати». А дневники были прелюбопытнейшие: Иван Петрович участвовал в Русско-шведской войне 1808–1809 годов, в Отечественной войне и заграничных походах русской армии. За воинские отличия удостоился ордена Анны III степени, знака военного ордена Святого Георгия и золотой шпаги «За храбрость». И в дальнейшем скучать Липранди не приходилось: отчаянный дуэлянт в молодости, серьёзный учёный в зрелые годы и всегда масса интересных знакомств; в 1820 году – с А. С. Пушкиным: «Пушкин приехал в Кишинёв 21 сентября, а 22-го я возвратился из Бендер, где пробыл три дня, и в тот же вечер, в клубе, увидев новое вошедшее лицо с адъютантом Инзова, майором Малевинским, спросил его о нём и получил ответ, что это Пушкин, вчера прибывший в штат генерала. 23-го числа я обедал с ним у М. Ф. Орлова и здесь только узнал, какой это Пушкин. С этого дня началось наше знакомство». Подполковник и поэт быстро сблизились. Игрок и учёный, бретер и книголюб, радикальный политик и замечательный лингвист, Липранди с первых же встреч заинтересовал Александра Сергеевича. В. П. Горчаков вспоминал: – Нередко по вечерам мы сходились у Липранди, который своею особенностью не мог не привлекать Пушкина. В приёмах, действиях, рассказах и образе жизни подполковника много было чего-то поэтического, не говоря уже о его способностях, остроте ума и сведениях. Горчакову вторит другой мемуарист, А. Ф. Вельтман: – Чаще всего я видел Пушкина у Липранди, человека вполне оригинального по острому уму и жизни. К нему собиралась вся военная молодёжь, в кругу которой бывал Пушкин. Другими местами встреч офицеров были дома генералов Д. Н. Бологовского и М. Ф. Орлова. Липранди вспоминал: «Случилось, что мы обедали у Дмитрия Николаевича. Тут был его бригады подполковник Дережинский, о производстве которого в тот день получен приказ. После обычного сытного с оби168

лием разных вин из Одессы обеда хозяин приказал подать ещё шампанского, присовокупив, что позабыл выпить за здоровье нового подполковника. Здоровье было выпито, бокалы были дополнены. Вдруг, никак неожиданно, Пушкин, приподнявшись несколько, произнёс: – Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье. – Это за что? – спросил генерал. – Сегодня 11 марта, – отвечал полуосоловевший Пушкин…» Никто сразу не сообразил, что Александр Сергеевич напомнил генералу день убийства императора Павла I, в заговоре против которого был Бологовский. Генерал несколько смешался, но тут же нашёлся и пояснил собравшимся, что сегодня день рождения его племянницы. Разговор замяли, но хозяин, как выразился Липранди, был не в своей тарелке. Пушкин опомнился и на следующий день пришёл с извинениями, браня свой язык. На одном из обедов у М. Ф. Орлова Александр Сергеевич познакомился с П. И. Пестелем, будущим руководителем Южного общества декабристов, и сразу проникся к нему неприязнью. Сделав вид, что не знает, чей это сын, спросил во всеуслышание: – Не родня ли сибирскому злодею? Михаил Фёдорович улыбнулся и погрозил озорнику пальцем. Липранди Александр Сергеевич говорил, что Пестель ему не нравится, «несмотря на его ум, который он искал выказывать философическими сентенциями». Темы бесед за генеральскими столами, как правило, в основном вертелись вокруг недавних войн и их героев, что Пушкина чрезвычайно занимало. В первый год пребывания на юге Пушкина особенно привлекала судьба римского поэта Овидия Назона, сосланного в 8 году н. э. императором Августом в Томы, город, соседствовавший с Бессарабией. «Твой безотрадный плач места сии прославил, и лиры нежный глас ещё не онемел», – заверял поэт нового времени страдальца древности. Своё положение в Кишинёве Пушкин приравнивал к ссылке, и духовно это сближало его с Овидием: Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва тёмная, умрёт мой слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой! 169

Но если, обо мне потомок поздний мой Узнав, придёт искать в стране сей отдалённой Близ праха славного мой след уединённый – Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его воспоминанье (2, 69). По наблюдениям Липранди, Александр Сергеевич любил сравнивать себя с Овидием и, что интересно, как бы жил, сосуществовал с ним в одном времени: Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принёс и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач места сии прославил… Суровый славянин, я слёз не проливал, Но понимаю их; изгнанник самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой задумчивой, я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил. Здесь, оживив тобой мечты воображенья, Я повторил твои, Овидий, песнопенья… (2, 67) За генеральскими столами Пушкин не особо распространялся на литературные темы, душу отводил в узком кругу, в который входили А. Ф. Вельтман, А. Ф. Раевский, В. П. Горчаков, Н. С. Алексеев и И. П. Липранди. К последнему питал приятельские чувства за «учёность истинную», сочетавшуюся «с отличными достоинствами военного человека». Александр Сергеевич пользовался его библиотекой, много и часто беседовал с ним. Иван Петрович сообщил сюжеты, на которые поэт написал повести «Дука, молдавское предание XVII века» и «Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года». Липранди послужил Пушкину прототипом Сильвио в повести «Выстрел». «Ему было около 35 лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался 170

о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой». После 1824 года поэт и воин больше не встречались, но активно переписывались. К сожалению, эта корреспонденция не сохранилась. Но не раз упоминал Пушкин Ивана Петровича в письмах к другим адресатам. Вот некоторые из них. Пушкин – Вяземскому, 2 января 1822 года: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и, в свою очередь, не любит его». Пушкин – Алексееву, 1 декабря 1826 года: «Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счёт казённый и не столкнулись где-нибудь». Липранди прожил долгую жизнь и всю её посвятил трудам и воспоминаниям о наполеоновских войнах, хотя участвовал и в Русско-турецкой 1828–1829 годов, и в подавлении Польского восстания (тогда же был произведён в генерал-майоры). Последние войны усилили интерес Липранди к более ранним и, несомненно, более интересным для их участников. «Не проходило дня без воспоминаний былого, – говорил Иван Петрович о беседах с коллегами. – Мы давали друг другу свои записки…» Дневники, позднейшие наброски и документы стали основой книги «Некоторые замечания, почерпнутые преимущественно из иностранных источников, о действительных причинах гибели наполеоновских полчищ в 1812 году». Причины эти не были тайной за семью печатями, и Липранди без обиняков указывал на них: «Не стихии побеждали и победили врага, но преданность к царю; постоянное мужество и строгая дисциплина занимали первое место в ряду причин, сокрушивших врага России в ту великую эпоху. Книга вышла в разгар Крымской войны (1853–1856), и в предисловии к ней автор напоминал противникам России о их сравнительно недавнем историческом опыте: «Ныне Западная Европа в безумии, усиливаемом коварством её двигателей, забыв всё, чем она неоднократно обязана была великодушию наших монархов, снова устремилась на могущество России. Напав на все оконечности нашего Отечества с баснословными армадами, она встретила то же мужество и начинает уже относить свои неудачи к подводным камням, мелям и опять к морозу, снегам и грязи». 171

Затем последовали другие труды по этой теме: «Краткое обозрение Отечественной войны», «Бородинское сражение», «Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь этого дня», «Опыт каталога всем отдельным сочинениям по 1872 год об Отечественной войне 1812 года». Липранди вёл поимённый список оставшихся в живых участников событий 1812–1814 годов, собирал сведения об их неопубликованных дневниках и мемуарах, призывал записывать их рассказы. Сам написал «Воспоминания о войне 1812 года» и «Воспоминания о кампаниях 1813, 1814 и 1815 годов». Конечно, материалы для всех этих работ накапливались не один день (начиная с дневников); и Липранди (в полном смысле этого слова) был для Пушкина неоценимым кладезем знаний по истории Отечественной войны и заграничных походов русской армии. ...В России в 1722 году было установлено деление государственных служащих на четырнадцать классов (Табель о рангах). Пушкина выпустили из лицея титулярным советником (10-й класс), а в Кишинёве он общался и вольготно себя чувствовал с лицами 4-го и 3-го классов. Звание титулярного советника соответствовало в гвардейской пехоте чину подпрапорщика. То есть, как говаривал грибоедовский полковник Скалозуб, дистанция (от подпрапорщика до генерала) огромного размера. Что же открывало Александру Сергеевичу двери в дома генералмайора М. Ф. Орлова и генерал-лейтенанта И. Н. Инзова? Талант! Любовь к литературе и понимание того, что в полуссыльном поэте они видели надежду и славу русской словесности, а не заурядного чиновника Коллегии иностранных дел.

*** В «проклятом» городе Кишинёве Пушкин пребывал два с половиной года: сентябрь-октябрь 1820-го и с ноября этого года по июль 1823-го. За это время не очень-то упорядоченной жизни он создал романтические поэмы «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». Перед самым переводом из Кишинёва в Одессу начал писать своё главное произведение – роман «Евгений Онегин». 28 мая 1823 года ночью (!) на чистый лист бумаги легли первые строфы великого романа: 172

Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: «Когда же чёрт возьмёт тебя!» Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных. Из многочисленных стихотворений, написанных Пушкиным в этот период, отметим два – «Наполеон» и «Кинжал»: Как адский луч, как молния богов, Немое лезвие злодею в очи блещет, И, озираясь, он трепещет, Среди своих пиров. Везде его найдёт удар нежданный твой… Эти тираноборческие строфы получили широкое распространение не только среди будущих декабристов, но и в кругах оппозиционно настроенных к самодержавию. «Дружеское попечение». Два года в центре внимания столичных литераторов была работа Пушкина над поэмой «Руслан и Людмила»: Н. Батюшков – П. Вяземскому, 9 мая 1818 года: «Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет». Н. Батюшков – П. Вяземскому, 10 сентября 1818 года: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Но да спасут его музы и молитвы наши!» 173

Н. Батюшков – П. Вяземскому, ноябрь 1818 года: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, весёлость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предаётся рассеянию со вредом себе и нам, любителям прекрасных стихов». И. Дмитриев – А. Тургеневу, 30 июня 1819 года: «Утешьте меня присылкою, если можно, хотя первой песни поэмы Пушкина. Нетерпеливо жду узнать её». И. Дмитриев – А. Тургеневу, апрель 1820 года: «Наконец удалось мне увидеть два отрывка ожидаемой поэмы. Дядя восхитился, но я думаю, оттого, что памятник этими отрывками ещё не раздавил его». И. Дмитриев – П. Вяземскому, 18 октября 1820 года: «Что скажете вы о нашем “Руслане”, о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нём много блестящей поэзии, лёгкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск». В литературном мире интерес к рождавшейся поэме был высок. Пушкин читал друзьям фрагменты своего детища, подогревая их любопытство и теша авторское самолюбие; мечтал об отдельном издании «Руслана и Людмилы». Этому помешал перевод его в Бессарабию. Пришлось хлопотать о выходе поэмы в свет заочно. Помочь Александру Сергеевичу взялся Н. И. Гнедич, библиотекарь Публичной библиотеки Петербурга и посредственный поэт. В истории литературы Николай Иванович остался как переводчик «Илиады». Пушкину перевод не понравился, и он набросал экспромт: Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод (3, 203). Но это случилось позже, а в 1820 году Александр Сергеевич был весьма расположен к коллеге, который был старше его на пятнадцать лет. Никаких условий между поэтом и издателем не заключалось. Книжка в 142 страницы вышла в конце июня. Всё издание купил продавец Слёнин. Книжка продавалась по 10 рублей, а на веленевой бумаге – по пятнадцать. Цена была баснословна, тем не менее поэма быстро разошлась и «Московский телеграф» писал: «“Руслан и Людмила” явилась в 1820 году. 174

Тогда же она была вся распродана, и давно не было экземпляров её в продаже. Охотники платили по 25 рублей и принуждены были списывать». Гнедич не считал нужным держать своего доверителя в курсе дел и не спешил обрадовать присылкой авторского экземпляра «Руслана». Через шесть месяцев (!) после выхода её в свет Александр Сергеевич писал своему издателю: «Поэму мою, напечатанную под вашим отеческим надзором и поэтическим покровительством, я не получил – но сердечно благодарю вас за личное ваше попечение» (10, 21–22). Хорошо попечение – за полгода не удосужился прислать автору его первую опубликованную книжку! Сделал это Гнедич спустя почти год, сопроводив посылку изгнаннику добрым ободряющим письмом. Обрадованный и благодарный поэт отвечал 24 марта 1821 года «забывчивому» издателю: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии: оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма – все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всём, что касается до меня. Платье, сшитое по заказу вашему на “Руслана и Людмилу”, прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньетка и переплёт детски утешают меня». По-видимому, отвечая на вопрос Гнедича, Александр Сергеевич писал: «Не скоро увижу я вас, здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой». Дальше распространяться не стал, а приложил к своему письму стихотворение, обращённое к Гнедичу: Твой глас достиг уединенья, Где я сокрылся от гоненья Ханжи и гордого глупца, И вновь он оживил певца, Как сладкий голос вдохновенья. Избранник Феба! твой привет, Твои хвалы мне драгоценны; Для муз и дружбы жив поэт. Его враги ему презренны – Он музу битвой площадной Не унижает пред народом; 175

И поучительной лозой Зоила хлещет – мимоходом (2, 36). Пушкин не умел (и не находил нужным) считать деньги. Содержания низшего чиновника Коллегии иностранных дел молодому повесе не хватало – жил фактически на иждивении генерала И. Н. Инзова, который очень по-доброму относился к изгнаннику. Гнедич же не спешил расплачиваться за продаваемые книги, отделываясь ссылкой на неаккуратность книгопродавца. Александр Сергеевич робко запрашивал его: «Нельзя ли потревожить Слёнина, если он купил остальные экземпляры “Руслана”?». И это в то время, когда за книжку уже платили по 25 рублей! Не получив ответа Гнедича, обратился за помощью к брату: «Что мой “Руслан”? не продаётся? Не запретила ли его цензура? Дай знать… Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда» (10, 40). В итоге за своё первое изданное детище поэт получил гроши и сокрушённо говорил: – Меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает охоту к изданиям. А Гнедич тем временем настойчиво домогался в издатели следующей поэмы Пушкина – «Кавказский пленник». Александр Сергеевич, понявший подлинную цену услужливости старшего друга, некоторое время сопротивлялся его напору, но, не найдя другого издателя, сдался. Результат оказался столь же плачевным. Новая поэма разошлась очень быстро. По подсчётам С. Гесина, исследовавшего издательскую деятельность самого Пушкина, «Кавказский пленник» принёс Гнедичу 5 500 рублей. Автор поэмы получил… 500 рублей. Грабёж средь бела дня! Впрочем, такова была издательская практика того времени. Александр Сергеевич знал об этом, но понадеялся на приятельские отношения с Гнедичем. Не получилось. И он вынужден был расшаркиваться перед человеком, дважды ограбившим его: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение, вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу “Кавказского пленника”» (10, 37). Надо ли говорить, что великий поэт больше не полагался на гаранта дружеских услуг и практических дел с ним не имел. Но, 176

как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. На первом издательском опыте Пушкин прочувствовал абсолютную незащищённость от издателей пишущего человека, и это привело поэта к мысли о необходимости его (человека) защиты – к идее, воплотившейся со временем в закон об авторском праве.

*** В феврале 1821 года в парижском журнале «Энциклопедическое обозрение» была опубликована корреспонденция С. Д. Полторацкого, в которой он сообщал о поэме Пушкина «Руслан и Людмила»: «Автору её г. Пушкину, бывшему воспитаннику Царскосельского лицея, ныне состоящему при генералгубернаторе Бессарабии, всего 22 года. Эта поэма составлена из народных сказок времени великого князя Владимира. Она полна первостепенных красот; язык её, то энергический, то грациозный, но всегда изящный и ясный, заставляет возлагать самые большие надежды на молодого автора». Это первое упоминание великого поэта во Франции. Александр Сергеевич знал о корреспонденции Полторацкого и сделал из неё выписку. Душа, душа, ты рано износила Свой временный, земной на мне покров. Не мудрено: по милости, его ты получила Из ветоши от щедрости богов. Н. И. Гнедич «Да имею силы быть полезен». Николай Иванович Гнедич в основном известен как переводчик «Илиады» Гомера. Но он переводил Вольтера и Шиллера, сам был поэтом и театралом. Его первое стихотворение, посвящённое встрече нового века, было написано в четырнадцать лет: О время! О часы! Минуты драгоценны, В которыя приял плоть прежде век рожденный! Померкнут звёзды пусть и солнце, и луна, Пусть быстрых крыл своих лишатся времена, Иссохнет океан, вселенна пусть увянет, Но славить человек сего дня не престанет… 177

Действительно, времена, на которые выпали годы жизни Гнедича, были эпическими: заканчивался век Екатерины Великой и её «орлов» – Г. А. Потёмкина, П. А. Румянцева, А. В. Суворова, и начался другой – с громогласными наполеоновскими войнами. Какой молодой человек мог быть к ним равнодушен? И по исполнении семнадцати лет Николай пишет отцу: «Вам известно, что я достигаю полноты телесного возраста, достигаю той точки жизни, того периода, в который должен я благодарностию платить Отечеству. Благодарность ни в чем ином не может заключаться, как в оказании услуг Отечеству, как общей матери, пекущейся равно о своих детях. Желание вступить в военную службу превратилось в сильнейшую страсть. Вы, может быть, скажете, что я не окончил наук. Но что воину нужно? Философия ли? Глубокие ли какие науки? – Нет: дух силы и бодрости». Семья Гнедичей (отец Иван Петрович, два сына и три дочери) была не из зажиточных. Дать детям образование составляло проблему, а тут младший сын заявляет: – Признательно скажу вам, что страсть к учению мало-помалу угасает, – и продолжает убеждать отца: «Вы, может быть, думаете, что я слаб здоровьем. Нет. Я чувствую себя способным лучше управлять оружием, нежели пером… Скажу вам, что я рождён для подъятия оружия. Дух бодрости кипит в груди моей так пламенно, что я с весёлым духом готов последнюю каплю крови пролить за Отечество. Образ героя Суворова живо напечатлен в душе моей, я его боготворю. Вы скажете, что военная служба сопряжена с величайшими трудностями. Правда, она много требует труда и нередко пожертвования сил; но что может быть славнее и приятнее, если не то, что мы преодолеваем трудности и достигаем того, чего желаем? Внимательными глазами рассматривал я все роды службы. Всякая имеет труды и награждения. Но военная служба, по мнению моему, превосходит все прочие. Славно, очень славно и любезно умереть на ратном поле при открытом небе». Но тут же Гнедич оговаривается: «Правда, не менее приятно умереть в своём месте рождения». Родился Николай Иванович в селе Бригадировка Богодуховского уезда (близ знаменитой Полтавы). Детство его прошло среди вольных степей. Отроческие годы братья Гнедичи про178

вели в Харьковском коллегиуме, а юношеские – в Университетском благородном пансионе Москвы. Служить Николай хотел в гвардии. У отца не было на это средств, да и здоровьем младший сын не отличался, и Иван Петрович отказал ему в благословении на ратную службу. Пришлось ограничиться статской. С 1811 по 1831 год Гнедич работал библиотекарем в Императорской публичной библиотеке (Петербург). Ему было доверено хранение манускриптов греческого собрания этого хранилища книг и рукописей. Жалованье его составляло тысячу рублей в год (это соответствовало жалованью армейского полковника). Кроме того, он получил служебную квартиру, которая находилась в здании библиотеки. То есть всё было под рукой: жильё, книгохранилище и доброжелательные соседи – Оленины и И. А. Крылов. Апартаменты Гнедича располагались над квартирой Ивана Андреевича. Варвара Оленина* писала: «Крылов и Гнедич, искреннейшие мои друзья и благодетели, занимались премного мною; были замечательны своею дурнотою; оба высокие: первый толстый, обрюзглый, второй сухой, бледный, кривой, с исшитым от оспы лицом; но зато души и умы были превосходные. Гнедича батюшка прозвал ходячая душа». Хотя Николай Иванович внешне и был весьма дурён, но форс держал. Другой мемуарист вспоминал: – Свирепая болезнь оставила на его лице глубокие рябины, рубцы и швы. Известно, что ничто так не озлобляет человека, как сознание своего безобразия. Но Гнедич до конца жизни сохранял верное и любящее сердце. Несмотря на своё безобразие, был щёголь: платье на нём всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зелёный фрак утром, синий к обеду, чёрный вечером. Обувь, шляпа, тросточка – всё было безукоризненное. Цветные перчатки всегда носились им в обтяжку. Держал он себя прямо, несколько величаво, и во всех движениях был соразмерен и плавен. Внешность, незнатность и бедность (по меркам первой трети XIX столетия) обрекли Гнедича на одиночество. «Главный пред*

Дочь директора библиотеки А. Н. Оленина. 179

мет моих желаний – домашнее счастье, – говорил он. – Но увы, я бездомен и безроден». Николай Иванович вёл довольно замкнутую жизнь исследователя, посвящая всё свободное время переводу «Илиады», великой эпопеи античного мира. Единственным близким ему человеком был К. Н. Батюшков. Их связывали родство интересов, общность взглядов на литературу и жизнь, духовное родство; о чём Константин Николаевич и писал Гнедичу в декабре 1811 года: «Мы други не с тем, чтобы плакать вместе, когда один за тысячу мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюдно плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем, чтоб меняться чувствами, умами, душами, чтоб проходить вместе чрез бездны жизни». Сблизился Гнедич и с сыновьями директора Публичной библиотеки Петром и Николаем, служившими в Семёновском полку. 9 марта 1812 года полк выступил к западной границе России, и Николай Иванович с грустью расстался с молодыми друзьями. В проводах сыновей участвовали, конечно, и их родители. Отец вручил им напутственное письмо: «Любезные дети Николай и Пётр! Мы расстаёмся с вами в первый раз и расстаёмся, может быть, на долгое время! В первый раз вы будете управлять собою без всякого со стороны нашей влияния. Итак, родительским долгом почитаем мы, то есть я и родившая вас, снабдить наставлением, которое будет сколько можно коротко, ибо на правду мало слов нужно. Если ваши деяния честны, человеколюбивы и не зазорны, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость Божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, “двух смертей не бывает, а одной не миновать”. Я и сам так служил и служить ещё буду, если нужда того востребует. Будьте учтивы, но отнюдь не подлы, удаляйтесь от обществ, могущих вас завлечь в игру, в пьянство и другие скаредные распутства, неприличныя рассудительному и благовос180

Н. И. Гнедич

питанному человеку. Возлюбите ученье ради самих себя и в утешение наше. Оно нас отвлекает от всех злых пороков, которые порождаются от лени и возрастают в тунеядстве. Будьте бережливы, но не скаредны, и в чужой земле берегите, как говорят, деньгу на чёрный день. В заключенье всего заклинаем вас быть всегда с нами искренними, даже и в сокровеннейших погрешностях ваших. Отец и любящая своих чад мать, как мы вас любим, единственные могут быть нелицемерными путеводителями детям своим. Если же они и слишком иногда строги, тому причина непомерное их желание видеть чад своих на высшей степени славы и благополучия. Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь. P. S. Если вы будете к нам писать по возможности, то ни о каких политических делах не уведомляйте, нам только нужно знать о здоровье вашем, о выборе знакомства, о прилежании вашем к ученью, то есть к наукам и художествам, буде вы на то можете употребить время от службы остающееся». Старший сын Олениных погиб на Бородинском поле. О состоянии родителей, получивших эту скорбную весть, Гнедич говорил: «Она от слёз, а он от безмолвной грусти истаяли». Николай Иванович старался не отходить от убитых горем Олениных. Думая о смерти и смысле жизни, он писал Батюшкову: «Только сегодня получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слу181

хам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мёртвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мёртвым, – и как не завидовать смерти Николая Оленина – мёртвые бо сраму не имут». Через год после гибели Николая Оленина в родовой усадьбе семьи (Приютине) ему был поставлен памятник, эпитафию для которого написал Гнедич: Здесь некогда наш сын дуб юный возращал: Он жил – и дерево взрастало. В полях Бородина он за Отчизну пал, И дерево увяло! Но не увянет здесь дней наших до конца Куст повилики сей, на камень насаждённый! И с каждою весной взойдёт он, орошённый Слезами матери и грустного отца. В тревожные дни грозы двенадцатого года неожиданно для самого себя Николай Иванович начал сочинять комедию. В одной из сцен комедии семья запорожских казаков приезжает в Петербург, чтобы поприветствовать супругу М. И. Кутузова, и поёт ей казацкую «виршу» в честь её мужа: Ой наши козаки рубили ляхов, Рубили и турок, кололи татар; От их запорозьких шаблей и спысив Носился над полем кровавый лишь пар! Но их як Кутузов на Сичу водыв, Так не булы славны ни разу козаки: Ничто булы горы, ничто байраки! Кутузов козакив як птыц окрылыв И ими французов як громом губя, На вики прославыв и их и себя! На вик не погибне всеобщий сий глас: Кутузов Смоленский отечество спас! Летом 1813 года в Казанском соборе Петербурга были размещены трофейные знамёна – символ поверженного могущества наполеоновской Франции. Бывая на воскресных службах в со182

боре, Гнедич внимательно рассматривал их и как-то обнаружил на одном из полотнищ надпись «Qu’ est ce que Dieu?» (Что есть Бог?), которая навела его мысли на стихотворение «Французские революционные знамёна»: Произнеси в сем храме, нечестивый, Что Божество?.. Здесь дан тебе ответ красноречивый: Вот Бог, вот суд Его, вот Веры торжество! Титанов новых легионы Безбожие столпив под знамена́ свои, Войною грянуло на алтари, на троны, На всё святое на земли! Уже торжествовало; И крест и скиптр попрало в прах, И кровию царя на гордых знаменах Хулу на Бога начертало! И клик ужасный: «Бога нет!» – Уже, как ада рёв, смутил весь Божий свет… И где Титанов легионы? Где богоборные, кровавые знамёны? Во храме Вышняго Царя, Как бы дрожащие перед Его святыней, Поникнули у прага алтаря, С уничиженною безбожия гордыней! Знакомство Пушкина с Николаем Ивановичем состоялось вскоре после выхода его из лицея: они встречались у Олениных, П. А Плетнёва, А. И. Тургенева, на заседаниях общества «Зелёная лампа», в петербургских литературных и театральных кругах. Гнедич познакомил Александра Сергеевича с П. А. Катениным, который стал для него высоко авторитетным знатоком театра. На рубеже 1819–1820 годов на заседании «Зелёной лампы» Пушкин слушал чтение Николаем Ивановичем фрагментов из «Илиады», над переводом которой Гнедич работал с 1805 года. Когда над Пушкиным нависла угроза ссылки, Николай Иванович с заплаканными глазами отправился к А. Н. Оленину, 183

президенту Академии художеств, с просьбой заступиться за молодого поэта перед властями предержащими. Гнедич был издателем первых поэм Александра Сергеевича «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник». По их поводу он вёл переписку с Пушкиным, когда тот пребывал на юге. «Ссылка» для поэта стала (в первый год) весьма приятным препровождением времени, о чём он извещает своего издателя 4 декабря 1820 года: «Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь, почтенный Николай Иванович. Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время моё протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и весёлая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов». Как бы между прочим Пушкин писал о том, что поэму «Руслан и Людмила» он ещё не получил, и благодарил своего издателя за его «милое попечение»; сообщал о чтении трагедии Расина «Андромаха» (переведённой Гнедичем), стихи которой оживили в нём воспоминания об адресате. Заканчивается письмо сообщением о написании новой поэмы: «Покамест у меня ещё поэма готова или почти готова. Прощайте, нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, ещё громче» (10, 20–21). Гишпанский табак – намёк на революцию, вспыхнувшую в Испании. Призыв чихать от оного, то есть как-то реагировать на событие, весьма неприятное для монархического Священного синода, был не обязателен для поднадзорного поэта, но он пренебрёг этим. 29 апреля 1822 года Александр Сергеевич отослал Гнедичу поэму «Кавказский пленник». Сопроводительному письму к рукописи дал эпиграф: «Малая книжка моя, без меня ты отправишься в столицу, куда, увы, твоему господину закрыта дорога. Иди, хоть и неказистая с виду, как то подобает изгнанникам» (10, 763). Под неказистостью поэмы Пушкин имел в виду не внешний вид рукописи, а недостатки поэмы, которые были для него так явны, что он долго не мог решиться напечатать её. На возможный вопрос будущего издателя, почему он не устранил эти не184

достатки, отвечал так: «Во-первых, от лени, во-вторых, разумные размышления пришли мне на ум тогда, как обе части моего “Пленника” были уже кончены, а сызнова начать не имел я духа. Отеческая нежность не ослепляет меня насчёт “Кавказского пленника”, но, признаюсь, люблю его, сам не знаю за что; в нём есть стихи моего сердца». А потому Александр Сергеевич очень хотел видеть поэму опубликованной, возлагая свои надежды на авторитет Гнедича: «Поэту возвышенному, просвещённому ценителю поэтов, вам предаю моего “Кавказского пленника” – примите его под своё покровительство. Несколько строк пера вашего вместо предисловия, и успех моей повести будет уже надёжнее: бросьте в ручей одну веточку из ваших лавров, муравей не утонет» (10, 649–650). Николай Иванович с удовольствием взялся за второе издание поэмы Пушкина, но сделал по ней ряд замечаний. В ответ Александр Сергеевич писал: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение, вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу “Кавказского пленника”. Ваши замечания насчёт его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано. Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещённого Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Здесь у нас молдованно и тошно» (10, 37-38). На следующий год (в письме от 13 июня) Пушкин уже дискутировал с Николаем Ивановичем по поводу переиздания своих поэм и удивлялся: «Я что-то в милости у русской публики, говоря ей правду неучтивую, но, быть может, полезную. Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики». Низкий уровень культуры основной массы русского дворянства вызывал у поэта опасение быть непонятым, и своей тревогой он делился с Гнедичем: «Вы, коего гений и труды слишком высоки, что вы делаете, что делает Гомер?» (10, 60). С Гомером и его поэмой «Илиада» Гнедич как бы сроднился; работа над переводом замечательного памятника мировой литературы стала смыслом его жизни. Батюшков писал ему: «Перечитываю Гомера и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная тема». 185

Первые пять песен «Илиады» Гнедич перевёл в 1810 году. Печатались они отдельным изданием и с большим интересом были встречены читателями, в чём Николаю Ивановичу помог убедиться случай. – В один из моих приездов в Ахтырку, – рассказывал он Батюшкову, – остановился на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации. Вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, – стало быть, имеющего о чём-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: «Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют» – стихи моей «Илиады»! Я был в… ты сам вообразишь, в чём я был. Эпос для Гнедича стал генеральным сражением, растянувшимся на двадцать лет («Илиада» была опубликована в 1929 году); и Николай Иванович с удовлетворением говорил: – Перо писателя может быть в его руках оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина. Пушкин с нетерпением ждал выхода «Илиады» и предсказывал читательский успех эпосу и славу тому, кто одарит им широкую публику. «Это будет первый классический европейский подвиг в нашем Отечестве», – говорил он. Публикация эпоса стала событием в литературной жизни России. Александр Сергеевич посвятил ему прочувственную заметку: «Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожидаемый перевод Илиады! Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремились на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие, с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами». Отвечая на эту заметку, Гнедич писал: «Любезный Пушкин, сердце моё полно, а я один: прими его излияние. Не знаю, кем написаны во втором номере “Литературной газеты” несколько строк об “Илиаде”; но едва ли целое похвальное слово так бы тронуло меня, как эти несколько строк! Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моём труде, кое было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко! Это лучше царских перстней». 186

Случилось. Буквально на следующий день Пушкин писал Николаю Ивановичу: «Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в “Газете”, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору “Илиады” вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России. Обнимаю вас от сердца» (10, 265). Критика отмечала не только точность перевода «Илиады», но и его литературные достоинства. Гнедич был незаурядным мастером слова, и Пушкин, подчёркивая это, называл Николая Ивановича поэтом. Язык всех произведений Гнедича отличался афористичностью и сочностью красок: – Удались, мысль, недостойная разума! – Эпосом делает жизнь великая цель. – Истину, как и детей, нельзя рождать без болезни. – Молитва – есть деяние души. – В век нравственности пороки покрываются молитвами. В век безверия они нагло выказывают своё чело. – Строгие, чистые нравы и благочестивая мысль ещё более нужны в союзе с музами, чем гений. – Никто не отвергает Бога, кроме тех, которым не нужно, чтобы существовал Он. – Получивший благодеяние будет всегда о нём помнить, если сделавший его о нём забудет. – Государства доводятся до такого положения, что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадёжные должно молчать. – Горе безрассудному, который начнёт говорить, что думает, прежде нежели обеспечил себе хлеб на целую жизнь. – Лицемерие, притворство, вот верховный закон общественный для того, кто рождён без наследства. – Нет равенства в природе, нет его на земле и не может быть в обществах человеческих. Николай Иванович трепетно относился к призванию писателя; его мысли о предназначении и долге того, кто посвятил себя служению русскому слову, актуальны и сегодня. «Писатель своими мнениями действует на мнение общества, и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбеж187

нее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: твёрд, благороден, величественен! Перо пишет, что начертается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могущим и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечом. Но если писатель благородное оружие своё преклоняет перед врагами своими, если он унижает его, чтобы ласкать могуществу, или если прелестию цветов покрывает разврат и пороки, если вместо огня благотворного он возжигает в душах разрушительный пожар и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его – скипетр, упавший в прах, или орудие убийства! Чтобы памяти не обременять сими грозными упрёками, писатель не должен отделять любви к славе своей от любви к благу общему». Слово у Николая Ивановича не расходилось с делом, с его поведением в общественной жизни, в общении с коллегами. П. А. Вяземский вспоминал: – Гнедич в общежитии был честный человек, в литературе был он честный литератор. Да и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью. Николай Иванович был на пятнадцать лет старше Пушкина, и это во многом определило их отношения. Гнедич преклонялся перед гением Александра Сергеевича, сочувствовал великому поэту в его невзгодах и старался помочь ему. Пушкин отдавал старшему коллеге должное как поэту и переводчику уникального памятника литературы, ценил его целеустремлённость и качества человека открытого, доброго и сострадательного. Но особой близости между ними не было, хотя Гнедич относился к молодому поэту по-отечески. Тем не менее Александр Сергеевич не забывал старшего друга: следил за его творческой деятельностью, поздравлял с праздниками. Впрочем, внимание было взаимным. Приветствуя выход «Сказки о царе Салтане», Николай Иванович писал:

188

Пушкин, Протей* Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений! Уши закрой от похвал и сравнений Добрых друзей! Пой, как поёшь ты, родной соловей! Байрона гений, иль Гёте, Шекспира, Гений их неба, их нравов, их стран, Ты же, постигнувший таинство русского духа и мира, Ты наш Баян! Небом родным вдохновенный, Ты на Руси наш Певец несравненный! Получить такую оценку от незаурядного поэта, принципиального и высоконравственного человека многого стоило. Размышляя о судьбе Гнедича, о его высоком, самоотверженном служении поэзии, Пушкин писал незадолго до кончины Николая Ивановича: С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошёл с таинственных вершин. Умер Гнедич 3 февраля 1833 года, прожив сорок девять лет и один день. Пушкин участвовал в его похоронах и подписался на сооружение его памятника. «Ты человечество презрел». Весной 1821 года в Кишинёве взахлёб читали и перечитывали статью из «Гамшейрского телеграфа», перепечатанную во многих российских газетах. В ней было сказано, что Бонапарте, с некоторого времени находившийся в опасной болезни, изъявил желание говорить с губернатором острова Святой Елены Гудсоном. Из этого делался вывод, что Наполеон почувствовал скорое приближение смерти. Англичане, панически боявшиеся, что их грозный враг убежит с острова, который охраняли флотилия боевых кораблей и полк пехоты численностью в 3 000 человек, с тайным удовлетворением распространили в Европе известие о серьёзном *

Протей – морской бог. 189

положении их пленника. Информация с острова достигала берегов Туманного Альбиона через два-три месяца, поэтому, когда обитателей евро-азиатского континента волновали слухи о приближающейся кончине Наполеона, это уже случилось. 5 мая камердинер императора Луи-Жозеф Маршан записал: «В 5:50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот же самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние доктора Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Доктор Арнотт подсчитывал секунды между вздохами: сначала 15 секунд, потом 30, затем прошло 60 секунд. Императора больше не было!» В России об этом узнали в середине лета. 18 июля Пушкин записал в дневнике: «Известие о смерти Наполеона». Кончина недавнего повелителя Европы вдохновила Александра Сергеевича на стихотворение «Наполеон». В лицейские годы поэт, как и все вокруг него, считал императора Франции «кровавым тираном» и «антихристом». Но восстановление на престоле Бурбонов, репрессивные деяния Священного союза, революции в Испании, Италии, Португалии и Греции пошатнули престиж европейских монархов, победителей Наполеона. Вникая в суть политических событий, Пушкин всё больше осознавал, что у владык Запада были чисто эгоистические цели в их противостоянии Франции и её главе: сражаясь против Наполеона, они защищали власть автократии, свою шкуру. Наполеон же при всех оговорках был наследником Великой революции, и популярность его росла с каждым днём; покинув бренный мир, он стал легендой, а его жизнь и деятельность – темой для славословия. Но, конечно, не в печати королевской Франции. Поэтому стихотворению «Наполеон» Пушкин предпослал эпиграф: Ingrata patria…* В блестящей художественной форме поэт прослеживает жизненный путь Наполеона, начиная от революции, получившей позднее название «Великая французская»:

*

Неблагодарное отечество… (лат.) 190

Когда надеждой озарённый От рабства пробудился мир, И галл десницей разъярённой Низвергнул ветхий свой кумир; Когда на площади мятежной Во прахе царский труп лежал, И день великий, неизбежный – Свободы яркий день вставал… (2, 63) Пушкин преклонялся перед этим эпохальным моментом и нигде больше с таким увлечением и силой не говорил о Французской революции, породившей Наполеона: Тогда в волненье бурь народных Предвидя чудный свой удел, В его надеждах благородных Ты человечество презрел, – укорял поэт своего героя, несколько опережая события, ибо в первые годы революции будущий властитель Европы был всего лишь бедным офицериком, перебивавшимся с хлеба на воду. Тут было не до амбиций. Двадцатилетний Бонапарт встретил революцию с энтузиазмом: Декларация прав обещала продвижение на службе революции исключительно по способностям индивида. А больше ему ничего не требовалось – в себе молодой поручик был уверен. Но довольно скоро его революционный пыл угас, и 20 июня 1792 года со всей очевидностью проявилось презрение дворянина к толпе. В этот день парижане ворвались на территорию дворца Тюильри. – Пойдём за этими канальями, – предложил Бонапарт товарищу по военному училищу Бурьенну. Когда перепуганный король Людовик XVI, напяливший на голову фригийский колпак (символ революции), из окна дворца поклонился толпе, Наполеон бросил с презрением: – Какой трус! Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками 500–600 человек, остальные разбежались бы! В этом пренебрежении простонародья сказались гены старинного (но обнищавшего) дворянского рода; они же подвели Наполеона и в период его уникальных «Ста дней». Что 191

касается презрения человечества, то это пришло позже  – со славой и завоеваниями. Об этом следующие строфы стихотворения: И обновлённого народа Ты буйность юную смирил, Новорождённая свобода, Вдруг онемев, лишилась сил; Среди рабов до упоенья Ты жажду власти утолил, Помчал к боям их ополченья, Их цепи лаврами обвил. И Франция, добыча славы, Пленённый устремила взор, Забыв надежды величавы, На свой блистательный позор. Ты вёл мечи на пир обильный; Всё пало с шумом пред тобой: Европа гибла – сон могильный Носился над её главой (2, 63). Да, Наполеон усмирил бушевавшую целое десятилетие (1789– 1799) революционную бурю, а затем пятнадцать лет успешно отражал все поползновения коалиций европейских держав покорить Францию и возродить в ней власть Бурбонов. – Поведение всех правительств по отношению к Франции, – говорил император, – доказало мне, что она может полагаться лишь на своё могущество, то есть на силу. Я был вынужден поэтому сделать Францию могущественной и содержать большие армии. Не я искал Австрию, когда, озабоченная судьбой Англии, она вынудила меня покинуть Булонь, чтобы дать сражение под Аустерлицем. Не я хотел угрожать Пруссии, когда она принудила меня пойти и разгромить её под Иеной. Словом, в создании могучей армии и успешном отражении семи (!) коалиций иноземцев ничего позорного не было: защита Отечества – священный долг любого народа. А все семь коалиций начинали войны с Францией первыми, и Наполеон резонно говорил по этому поводу: 192

– В чём можно обвинить меня, чему не было бы оправдания? В том, что я всегда слишком любил войну? Так я всегда только защищался. В упомянутом выше сражении при Аустерлице участвовала и русская армия. Расплачиваться за жестокое поражение пришлось в Тильзите, где Наполеон принудил царя присоединиться к континентальной блокаде Англии, что наносило торговый ущерб России. Александр I признал все завоевания Наполеона и суверенитет Франции над Ионическими островами, которые контролировал российский флот. Тильзитский мир вызвал недовольство всех слоёв населения России. Характерен в этом плане случай с Н. М. Карамзиным. В одной из своих поездок у станции Яжелбич он обратил внимание на толпу взволнованных крестьян. – О чём это шумите, ребята? – спросил Карамзин. – Да как же, батюшка! – отвечал один из более речистых. – Царь наш, видишь, помирился с Наполеоном, а он ведь (сказано было) антихрист!!!* – Эх вы, братцы! – возразил Карамзин. – Да разве не прочли в газете, что дело-то было на воде; мир заключён посреди реки: вот царь прежде окрестил его, а там уж помирился! – Ой ли так?! – закричали крестьяне. – Ну, слава богу! И, сняв шапки, крестились и весело разошлись по домам. Слова «Аустерлиц» и «Тильзит» долго резали слух русского человека, о чём мы и читаем в следующих строках стихотворения: Тильзит!.. (при звуке сем обидном Теперь не побледнеет росс) – Тильзит надменного героя Последней славою венчал, Но скучный мир, но хлад покоя Счастливца душу волновал. Надменный, кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум? Как сердца русских не постигнул Ты с высоты отважных дум? *

Такова была официальная пропаганда государства и Церкви. 193

Наполеон

Да, в 1812 году русские вполне рассчитались с Наполеоном и за Тильзит, и за Аустерлиц. Это было для поэта в порядке вещей (русские всегда побеждали), но он не мог понять, как великий воитель, при его незаурядном уме, решился на такой шаг, как поход в Россию. Уникальные данные французского императора отмечали многие, даже коварный и лживый Шарль Морис де Талейран-Перигор, ненавидевший Наполеона и пытавшийся организовать его убийство: – Его гений был поразителен. Ничто не могло сравниться с его энергией, воображением, разумом, трудоспособностью, творческими способностями. Мысль Пушкина билась над вопросом: кто обуял (затмил) дивный ум прославленного полководца и государственного деятеля? Причин этому было много, но главная – Индия, как слабое звено в цепи британских завоеваний. Наполеон считал Александра I слабым правителем и трусливым человеком, окружённым сановниками, готовыми предать его при всяком удобном случае, о возможности чего царь сам писал ему: «Земля тут трясётся подо мною. В моей собственной империи моё положение стало нестерпимым». Очень низкого мнения был воитель в целом и о России: «Варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного сокрушительного удара в сердце империи – по Москве, матери русских городов, Москве златоглавой, и эта слепая и бесхребетная масса падёт к моим ногам». Наполеон уже привык к тому, что европейские государства просили мира после первого же серьёзного поражения. Так, по194

лагал он, будет и с русским царём, после чего легионы Великой армии хлынут к долинам Ганга. Представителю нарождавшейся буржуазии, класса стяжателей, и в голову не могло прийти, что русские с остервенением будут жечь свои города и веси. Не сделав исключения даже для старой столицы. Великодушного пожара Не предузнав, уж ты мечтал, Что мира вновь мы ждём, как дара; Но поздно русских разгадал… Россия, бранная царица, Воспомни древние права! Померкни, солнце Австерлица! Пылай, великая Москва! Настали времена другие, Исчезни, краткий наш позор! Благослови Москву, Россия! Война по гроб – наш договор! (2, 64) Надменный завоеватель не понял народного характера войны, навязанной им России, и одной из причин своего поражения считал гибель старой столицы. «Не будь московского пожара, – говорил он, – мне бы всё удалось. Я провёл бы там зиму. Я заключил бы мир в Москве или на следующий год пошёл бы на Петербург. Мы думали, что нас ожидает полное благосостояние на зимних квартирах, и всё обещало нам блестящий успех весной. Если бы не этот роковой пожар…» Второй, главной, причиной гибели Великой армии, по убеждению Наполеона, были русские морозы и связанный с ними голод: Оцепенелыми руками Схватив железный свой венец, Он бездну видит пред очами, Он гибнет, гибнет наконец. Бежат Европы ополченья; Окровавленные снега Провозгласили их паденье, И тает с ними след врага. 195

Словосочетанием «железный свой венец» Пушкин напоминал современникам, что Наполеон был не только императором Франции, но и королём Италии, а по существу – полным властелином Западной Европы, которая (после поражения в России) поднялась против его владычества: И всё, как буря, закипело; Европа свой расторгла плен; Во след тирану полетело, Как гром, проклятие племён. И длань народной Немезиды Подъяту видит великан: И до последней все обиды Отплачены тебе, тиран! «Длань Немезиды» – рука мщения, которая простёрлась над завоевателем в октябре 1813 года под Лейпцигом, где в трёхдневном сражении он потерпел страшное поражение. В историю это кровавое побоище вошло под названием «Битвы народов», следствием её стали вторжение союзных войск (России, Австрии и Пруссии) на территорию Франции и низложение Наполеона... Император был сослан на остров Эльба, но менее чем через год бежал оттуда и вновь захватил престол Франции. Пятнадцатилетняя эпопея великого завоевателя завершилась второй ссылкой, и опять на остров, но на этот раз предельно удалённой от всех очагов цивилизации. К 1821 году многие из тех, кто интересовался судьбой пленника Европы, знали о его нелёгком положении на острове Святой Елены: тяжёлый, убивающий день за днём климат; примитивные бытовые условия; всяческие притеснения местной власти; отсутствие активной деятельности, которой была наполнена вся его жизнь; тоска по семье и, наконец, болезни, изнуряющие физически. Вращаясь с лицейских лет в военной среде, Пушкин всё это знал и, как истинно русский человек, сострадал поверженному врагу: Искуплены его стяжанья И зло воинственных чудес Тоскою душного изгнанья Под сенью чуждую небес… 196

Где, устремив на волны очи, Изгнанник помнил звук мечей, И льдистый ужас полуночи, И небо Франции своей; Где иногда, в своей пустыне Забыв войну, потомство, трон, Один, один о милом сыне В унынье горьком думал он (2, 65). Двадцатидвухлетний поэт мыслил уже мировыми масштабами и при всём негативе, обрушенном на изгнанника официальной пропагандой (особенно во Франции), понимал значение личности усопшего императора: Чудесный жребий совершился: Угас великий человек. В неволе мрачной закатился Наполеона грозный век. Исчез властитель осуждённый, Могучий баловень побед… Характерны эпитеты, которыми Пушкин характеризует героя своего стихотворения: «великан», «великий человек», «баловень побед», обладатель дивного и отважного ума, веривший в свой «чудный удел»; личность, обречённая на бессмертие, но не на прощение: О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн, Приосенён твоею славой, Почий среди пустынных волн… Великолепная могила! Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия горит. Поэт, разделив деяния Наполеона: тиран, которого будут помнить по пролитой им крови, и его человеческие качества, призывал к примирению с тенью усопшего:

197

Да будет омрачён позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень! Более того, стихотворение заканчивается по существу здравицей в честь того, кто оставил вдовами и сиротами не одну сотню тысяч россиян: Хвала!.. Он русскому народу Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал. Этими строками Пушкин наводил современников на мысли о том, что дала стране титаническая борьба с Наполеоном. Прежде всего – рост её политического престижа. Российская империя заняла подобающее ей место в мировой политике как великая держава. Потрясения 1812 года способствовали пробуждению национального самосознания русского общества, его нравственному раскрепощению и росту вольномыслия, к чему очень и очень был склонен гениальный поэт. А рост самосознания, в свою очередь, способствовал расцвету русской культуры, давшей миру десятки великих писателей, художников, композиторов и артистов. Что касается самого Пушкина, то тема Наполеона вывела его лирику на мировые просторы и раскрыла в нём поэта-историка. «Гавриилиада». В двадцать с небольшим лет мировоззрение Пушкина ещё не устоялось, он ещё не обрёл твёрдого взгляда на суетный мир. В январе-феврале 1821 года, будучи в Киеве, он попал под влияние старшего сына Н. Н. Раевского. Человек блестящего и саркастического ума, Александр Николаевич обладал всёразлагающей иронией, воплощением духа отрицания, неверия и демонизма. По мнению ряда исследователей творчества поэта, под влиянием Раевского Пушкин написал поэму «Гавриилиада». Эта поэма представляет собой пародию на евангельский рассказ о благовещении, то есть о возвещении Марии устами архангела Гавриила воли Божьей о зачатии и рождении Иисуса Хри198

ста от Духа Святого. В интерпретации поэта этот евангельский сюжет выглядит так: Он* улетел. Усталая Мария Подумала: «Вот шалости какие! Один, два, три! – как это им не лень? Могу сказать, перенесла тревогу: Досталась я в один и тот же день Лукавому**, архангелу и богу». Это как? – спросят некоторые читатели, прытко перешагнувшие от полного неверия к полному почитанию Всевышнего. А вот читайте: Одной рукой цветочек ей подносит, Другою мнёт простое полотно И крадется под ризы торопливо, И лёгкий перст касается игриво До милых тайн... Всё для Марии диво, Всё кажется ей ново, мудрено, – А между тем румянец нестыдливый На девственных ланитах заиграл – И томный жар, и вздох нетерпеливый Младую грудь Марии подымал. Она молчит: но вдруг не стало мочи. Закрылися блистательные очи, К лукавому склонив на грудь главу, Вскричала: «Ах!..» и пала на траву... Это картина первая, а вот вторая: И Гавриил её поцеловал. Смутясь, она краснела и молчала, Её груди дерзнул коснуться он… «Оставь меня!» – Мария прошептала, И в тот же миг лобзаньем заглушён Невинности последний крик и стон… *

Голубь. Лукавый – сатана, дьявол.

**

199

Так, по Пушкину, архангел Гавриил донёс до Марии благую весть о предстоящем визите Всевышнего, который не замедлил явиться в образе птицы: И что же! вдруг мохнатый, белокрылый В её окно влетает голубь милый, Над нею он порхает и кружит И пробует весёлые напевы, И вдруг летит в колени милой девы, Над розою садится и дрожит, Клюёт её, колышется, ветится, И носиком и ножками трудится. Рукописные списки «Гавриилиады» расходились в узком кругу интеллигенции, и, что характерно, никто не выдал автора поэмы властям предержащим. То есть «критика» святого писания была воспринята с внутренним одобрением, хотя трудно назвать критикой прямое кощунство: Пушкин поставил под сомнение чистоту Богородицы в вопросе об отцовстве Иисуса Христа (за подобные «шутки» в Средние века жгли на кострах). В мае 1820 года, когда решался вопрос о судьбе поэта, Н. М. Карамзин взял с Пушкина слово хотя бы пару лет не дразнить власти антигосударственными произведениями. Не прошло и года, как он выдал в свет кощунственную для православных поэму – тяжеловесный добавок к помыслам о покушении на царя. Поистине, «шаловливого» гения берегла не только Россия (в лице её лучших представителей), но и Всевышний тоже.

«Прошу этого ради него самого» (Одесса) В начале 1820-х годов этот южный город был ещё молодым, ещё только начавшим развиваться, но всё же гораздо культурнее молдавско-турецкого Кишинёва, и жизнь в нём складывалась с гораздо большим разнообразием. В городе были итальянская опера, хорошие рестораны, казино, сюда исправно доходили западноевропейские газеты и книжные новинки; здесь было мно200

го образованных и культурных семейств (в том числе иностранных), а дом новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской губернии М. С. Воронцова был уголком настоящего большого света. Развёрнутую характеристику одесского общества мы находим у В. И. Туманского, служившего в это время в канцелярии Воронцова: «Успев совершенно познакомиться с высшим и средним кругом здешнего общества, я смею наконец сказать о нём своё мнение. Начать с того, что оно, будучи составлено из каких-то отдельных лоскутков, чрезвычайно пёстро и потому не представляет возможности скучать человеку просвещённому и наблюдательному. Далее, что тон сего общества не хорош в том значении, в каком понимают это слово в столицах. То есть здесь нет некоторых особенных правил для обращения в свете, некоторых условных разговоров и даже условных наслаждений, при имени которых находит уже зевота. Большая часть нашего общества занята либо службою, либо торговлею и торговыми оборотами. Довольно этого одного обстоятельства, дабы почувствовать, что все они ищут в обществе отдохновения, а не нового труда. Следовательно, каждый поступает по-своему, не принуждая себя к строгому порядку столичных гостиных… Наши деловые господа сообразуются с принятыми обыкновениями во всём, что требуется благопристойностью, только не в старании скучать самому себе и наскучать другим. Недостаток светского образования гораздо чувствительнее в светских дамах. Замужние наши женщины дичатся людей, скрывая под личиной скромности или свою простоту, или своё невежество. Девушки в обхождении совсем не умеют стать на настоящую точку: одне дики или грубы, другие слишком веселы и слишком рано постигают вещи, которые не заботятся скрывать. Впрочем, в общей массе всё это составляет вещь оригинальную и приятную. Конечно, девушка вольного обращения гораздо занимательнее дикой провинциальной барышни или безмолвной, жеманно-скромной дамы. Особливо гречанки меня утешают. Недавно ещё покинув землю, где женский пол не имеет общественного существования, они вдруг хотят насладиться всею свободой оного. Некоторые из них очень пригожи и имеют прекрасные способности, но воспитание, воспитание!..» 201

Пушкин в Одессе был завсегдатаем итальянской оперы и ресторации Оттона. Большую часть своего времени тратил на шумные забавы в холостых компаниях. 4 ноября 1823 года писал Ф. Ф. Вигелю: «У нас холодно, грязно – обедаем славно – я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денёк – я был президентом попойки – все перепились и потом поехали по…». Но было у поэта и серьёзное чувство, правда, довольно оригинальное – одновременная любовь к двум женщинам, не сходным ни по внешности, ни по характеру, – к Амалии Ризнич и Е. К. Воронцовой, супруге генерал-губернатора. С первой из них Александр Сергеевич познакомился в театре: Но уж темнеет вечер синий, Пора вам в оперу скорей: Там упоительный Россини, Европы баловень – Орфей. Не внемля критике суровой, Он вечно тот же, вечно новый, Он звуки льёт – они кипят, Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как зашипевшего аи Струя и брызги золотые… А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? А prima donna? а балет? А ложа, где, красой блистая, Негоциантка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена? Она и внемлет, и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам… А муж – в углу за нею дремлет, Впросонках фора закричит, Зевнёт – и снова захрапит (5, 207–208).

202

Обеим посвятил массу великолепных стихов и память сердца. При всей внешне неупорядоченной жизни Пушкин не откладывал в долгий ящик главное – творчество. Брат поэта свидетельствовал: «В Одессе Пушкин писал много, читал ещё более. Там он написал три первые главы “Онегина”. Он горячо взялся за него и каждый день им занимался. Пушкин просыпался рано и писал обыкновенно несколько часов, не вставая с постели. Приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа. Одесская осень благотворно действовала на его занятия». Приобщению поэта к чтению серьёзной литературы и работе с архивными материалами во многом способствовал допуск его к сокровищнице генерал-губернатора Новороссии М. С. Воронцова – к его богатейшей библиотеке. Михаил Семёнович унаследовал книгохранилище от отца и систематически пополнял его. В библиотеке были подлинники летописей, разрядных книг, статейных списков, Псковская судная грамота, рукописные сочинения по истории, многочисленные мемуары, памфлеты Французской революции, переписка А. Р. Воронцова с А. Н. Радищевым, копия замечаний Екатерины II на «Путешествие из Петербурга в Москву» и много других интересных и ценных изданий. На первых порах Воронцов признавал талант Пушкина и считал, что основательное изучение великих классических поэтов со временем сделает из него замечательного писателя. В письме А. И. Тургеневу Михаил Семёнович сообщал, что хочет содействовать развитию молодого таланта. И действительно, работа в книжной сокровищнице генерал-губернатора Новороссии привила Александру Сергеевичу вкус к историческим источникам, что ему очень пригодилось в дальнейшем. «Монаршей воли исполнитель». Михаил Семёнович был сыном С. Р. Воронцова, с 1786 по 1806 год пребывавшего в Лондоне в качестве посланника, а позднее – посла. Поэтому детские и юношеские годы Михаила Семёновича прошли в Великобритании, что сделало его англоманом. В четыре года он был записан капралом в лейб-гвардии Преображенский полк, в девятнадцать – начал действительную военную службу. К этому времени Воронцов имел придворное звание камергера, что давало определённые преимущества по службе, но молодой офицер не 203

воспользовался ими: в чине поручика он состоял волонтёром (добровольцем) на Кавказе и сражался с горцами, участвовал в Русско-персидской войне, а затем – в войнах 1805–1807 годов с Наполеоном. Отличился под Пултуском, был произведён в полковники и получил в командование 1-й батальон Преображенского полка, в котором когда-то числился капралом. Годы, предшествовавшие Отечественной войне, Воронцов служил в Дунайской армии и тоже отличился. За храбрость, проявленную при штурме Базарджика, был произведён в генерал-майоры, а за взятие Видина удостоен ордена Святого Георгия 3-го класса. Отличился молодой генерал и на теоретическом поприще обобщения военных действий, написав «Наставление господам офицерам Нарвского пехотного полка в день сражения» (Воронцов был шефом этого полка). «Наставление» по приказу П. И. Багратиона отпечатали в походной типографии и распространяли в полках 2-й Западной армии. В начале 1812 года была сформирована 2-я сводно-гренадерская дивизия, её командующим назначили Воронцова. Дивизия участвовала во всех важнейших сражениях Отечественной войны. В начале Бородинского сражения она обороняла Семёновские флеши и приняла на себя главный удар неприятеля. Ранним утром французы атаковали флеши в лоб и выбили дивизию Воронцова из укреплений. Около восьми часов Михаил Семёнович возглавил контратаку, но был ранен и унесён с поля боя. Об этом этапе сражения в донесении М. И. Кутузова царю было сказано: «Неприятель, построясь в несколько густых колонн, в сопровождении многочисленной кавалерии с бешенством бросился на наши укрепления. Артиллеристы, с мужественным хладнокровием выждав неприятеля на ближайший картечный выстрел, открыли по нём сильный огонь, равномерно и пехота встретила его самым пылким огнём ружейным, но поражение их колонн не удержало французов, которые стремились к своей цели и не прежде обратились в бегство, как уже граф Воронцов с сводными гренадерскими батальонами ударил на них в штыки; сильный натиск сих батальонов смешал неприятеля, и он, отступая в величайшем беспорядке, был повсюду истребляем храбрыми нашими воинами. При сём нападении граф Воронцов, получив жестокую рану, принуждён был оставить свою дивизию». Сам Михаил Семёнович об этом эпизоде сражения вспоминал следующее: 204

– Мы должны были выдержать первую и жестокую атаку пяти-шести французских дивизий. Сопротивление не могло быть продолжительным, оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моём левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повёл его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а батальон почти уничтожен. Час спустя дивизия не существовала. За отличие в Бородинском сражении Воронцов был награждён орденом Святого Андрея Первозванного I степени с алмазами. Почти полгода Михаил Семёнович находился на излечении в своём имении Андреевское Владимирской губернии. Там он учредил госпиталь на 300 нижних чинов и 50 офицеров. По выздоровлении Воронцов был назначен командовать авангардом 3-й Западной армии и удостоен чина генерал-лейтенанта. Участие в «Битве народов» (сражение под Лейпцигом) принесло ему орден Святого Александра Невского. В кампании 1814 года Михаил Семёнович отличился под Краоном и был удостоен ордена Святого Георгия 2-го класса. Три года Михаил Семёнович возглавлял во Франции русский Оккупационный корпус. За гуманное обращение с жителями был награждён двумя медалями двух округов Мобёжа и, что необычно, из собственных средств уплатил все долги, сделанные офицерами его корпуса. Воронцов пользовался репутацией гуманного и просвещённого начальника не только среди своих подчинённых. В истории не часто встречаются примеры искренней благодарности местного населения командующему армией, находившейся несколько лет на территории чужого государства. 21 октября 1818 года в мэрии Мобёжа было составлено благодарственное письмо на имя Михаила Семёновича от имени жителей города. В нём говорилось, что благодаря деятельности Воронцова жизнь города протекала в обстановке мира и спокойствия, а сам командующий являлся истинным примером благородного поведения для своих подчинённых. «Мы просим Ваше превосходительство, – говорилось в письме, – принять наши чувства искреннего уважения и признательности за благодеяния, оказанные нашему городу». После возвращения в Россию Воронцов получил в командование 3-й пехотный корпус и совместно с Н. И. Тургеневым 205

разрабатывал планы создания дворянского общества с целью постепенного освобождения крестьян от крепостной зависимости. Записка о необходимости этого была подана Александру I. Это вызвало охлаждение царя к Воронцову и сильно задело его, что нашло отражение в частной переписке истинных доброжелателей Михаила Семёновича. «Кому же служить можно, если не служить графу Воронцову? – возмущался Н. Н. Раевский. – Его воспитание, его счастливые способности всегда уважаемы будут достойно, и, конечно, никто затмить его не в состоянии». С этим был согласен и А. П. Ермолов, писавший в феврале 1819 года дежурному генералу Главного штаба А. А. Закревскому: «Надобно беречь подобных ему людей: у вас нет таковых излишних! Не по дружбе к нему, но по самой справедливости оцените его и, без сомнения, найдёте, что люди с его достоинствами редки. Прибавьте и ту выгоду, что он молод и государство долго может пользоваться его услугами. Во всём свете люди на высокие ступени по большей части восходят поздно, тем лучше, что человек способный может достигнуть их в молодости» . В мае 1823 года Воронцов получил в управление южные территории Российской империи. В качестве новороссийского генерал-губернатора и наместника Бессарабской области он много способствовал заселению и хозяйственному освоению этой территории; много сделал для развития на ней городов. Благодаря его усилиям Одесса вскоре стала крупным портом и одним из главных центров юга России. По инициативе Воронцова по южному побережью Крыма и Бессарабии было высажено более четырёх миллионов виноградных лоз, что в дальнейшем способствовало развитию виноделия. Он поощрял искусство и литературу, что дало современникам повод характеризовать время его правления как золотой век одесской словесности. Один из местных поэтов, воздавая должное правителю края, писал: Благословляют Воронцова И город тот, и те края! Монаршей воли исполнитель, Наук, художеств покровитель, Поборник правды, друг добра, Сановник мудрый, храбрый воин, Олив и лавров он достоин. 206

М. С. Воронцов

Высокий, худощавый, элегантный, с изящными чертами лица и твёрдым взглядом, он был невозмутим. Говорил со свистящим английским акцентом. «Если бы не русский генеральский мундир и военная форменная шинель, небрежно накинутая на плечи, – писал современник, – вы бы поклялись, что это английский пэр, тип утончённого временем и цивилизациею потомка одного из железных сподвижников Вильгельма Завоевателя; на тонких губах генерала вечно играла ласково-коварная улыбка». Его величали лордом, и он держал себя как вице-король одной из провинций империи. Да по сути таковым и был, окружённый услужливыми льстецами и молодыми карьеристами. Воронцов покровительствовал евреям и иностранцам, большое внимание уделял развитию внешней торговли через порты Азовского и Чёрного морей. Словом, был весьма деятелен на фоне большинства местных князьков России. И это не оставалось незамеченным верховной властью. В марте 1825 года он был пожалован в генералы от инфантерии и назначен членом Государственного совета с оставлением в прежних должностях. С началом Русско-турецкой войны 1828–1829 годов Михаил Семёнович отбыл на театр военных действий и отличился при взятии Варны. В декабре 1844 года новое назначение – главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом. В мае следующего года, выполняя приказ царя, Воронцов предпринял штурм Дарго, резиденции вождя горцев Шамиля. Карательная экспедиция не дала желаемых результатов: Шамиль ускользнул, предварительно спалив Дарго; русские потеряли более 3 000 человек. Пришлось пе207

реходить к планомерному вытеснению горцев с занимаемых ими территорий и создавать опорные пункты. В апреле 1852 года Михаил Семёнович был возведён в княжеское Российской империи достоинство с титулом светлости. Прослужив ещё два с половиной года, он подал в отставку, которая была принята. За плечами удачливого военачальника и талантливого администратора осталось 53 года беспорочной службы царю и Отечеству, а потому при коронации императора Александра II Воронцов был пожалован в генерал-фельдмаршалы. Это случилось за восемь месяцев до его кончины. Похоронили Михаила Семёновича в кафедральном Преображенском соборе Одессы. На могильной плите было высечено: «Люди с властью и богатством должны жить так, чтобы другие прощали им эту власть и богатство». В своём многотрудном бытии Воронцов старался руководствоваться этой мыслью. И небезуспешно. В 1936 году могила героя Отечественной войны была осквернена. Позднее прах Воронцова перезахоронили на кладбище посёлка Слободка-Романовка. Не повезло Михаилу Семёновичу и с памятью потомков: долгие годы его знали в основном по эпиграммам А. С. Пушкина. «Поэт и вельможа». Из двух лет кишинёвской «ссылки» фактически поэт находился в этом захолустье не более года. Тем не менее старшие друзья, обеспокоенные судьбой младшего собрата, «пристроили» его к генерал-губернатору Новороссии. А. И. Тургенев писал по этому поводу П. А. Вяземскому: «Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдёт на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – всё есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: послали тебя в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова – в Италию – с ума сошёл; что-то будет с Пушкиным?» А. И. Тургенев был в это время директором Департамента духовных дел иностранных исповеданий, и Воронцов не мог отказать в его просьбе, обещал пригреть поэта, чтобы «спасти его нравственность и дать его таланту досуг и силу развиться». И. Н. Инзов, благодетель поэта, неохотно расстался с ним. Одному из своих сотрудников сказал: «А с Воронцовым, право, несдобровать ему». 208

Первая встреча поэта и воина произошла около 21 июля 1823 года. Михаил Семёнович принял Пушкина очень ласково, и он стал частым посетителем дома генерал-губернатора, пользовался его библиотекой (и весьма активно): переписал секретные записки императрицы Екатерины II – два переплетённых тома, то есть корпел над ними продолжительное время, проявив завидные терпение и усидчивость. Воспитанный в Англии Воронцов своими привычками и вкусами напоминал больше британского лорда, чем русского генерала, так и воспринимали его современники: «В графе М. С. Воронцове была вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил, так же был сдержан и безукоризнен во внешних приёмах своих, так же горд, холоден и властителен пред своими подчинёнными, как любой из сыновей аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно барским изяществом. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие длинные губы с этою вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовляемый удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового». Воронцов привлёк в Одессу множество знатных особ, желавших служить при нём. Он еженедельно принимал гостей в роскошных залах своего дворца и жил так, как и не снилось многим мелким германским князькам. Чиновники, служившие при Воронцове, были люди отборные, все хорошо воспитанные. Помещики приезжали в Одессу, наслышавшись о том, что в городе круглый год праздник. Одесса удивляла многочисленных иностранцев своей деловой и культурной активностью. Пушкин писал брату Льву: «Я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни». Не смог он привыкнуть и к стилю руководства своего нового начальника. Воронцов был хорошим администратором и за короткое время многое сделал для Одессы. Был строг в отношении подчинённых ему гражданских и военных лиц. Наблюдая за более чем прохладным отношением Пушкина к службе, пытался 209

приобщить его к оной. Раз обратился к Ф. Ф. Вигелю, одному из своих чиновников: – Вы, кажется, любите Пушкина. Не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под руководством вашим? – Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами, – ответил Филипп Филиппович. Отношения между начальником и подчинённым осложнялись ещё и тем, что службу государству он рассматривал как отношения сюзерена с его подчинёнными и открыто домогался выражения личной преданности с их стороны. В отношениях Воронцова с подчинёнными процветала система фаворитизма. По свидетельству того же Вигеля, Михаил Семёнович «с презрительным изумлением смотрел на Пушкина, гордившегося своим 600-летним дворянством и желавшего быть на равной ноге с магнатами». Воронцов любил лесть. Впрочем, и сам не чурался её. Характерен следующий случай. 1 октября 1823 года он присутствовал на обеде, который состоялся в Тульчине после смотра войск Александром I. Перед выходом к столу царь получил сообщение министра иностранных дел Франции Ф. Шатобриана об аресте Р. Риэго, одного из руководителей революции в Испании. Царь поспешил порадовать этой новостью присутствовавших на обеде. – Какое счастливое известие, ваше величество! – откликнулся Воронцов. Все были шокированы репликой новороссийского генералгубернатора. Будущий декабрист Басаргин говорил: – Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риэго, жестоко было радоваться этому известию. О «выступлении» Воронцова узнали в Одессе, и Пушкин не удержался, чтобы не ответить на него: Сказали раз царю, что наконец Мятежный вождь Риэго был удавлен. «Я очень рад, – сказал усердный льстец, – От одного мерзавца мир избавлен». Все смолкнули, все потупили взор, Всех рассмешил проворный приговор. 210

Риэго был пред Фердинандом* грешен, Согласен я. Но он за то повешен. Пристойно ли, скажите, сгоряча Ругаться нам над жертвой палача? Сам государь такого доброхотства Не захотел улыбкой наградить: Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить И в подлости осанку благородства. Одним словом, отношения поэта и крупного администратора империи не сложились, но в конце года к Михаилу Семёновичу приехала жена, и Александр Сергеевич зачастил в его дом. – Не нахожу слов, – говорил Н. С. Всеволожский, – которыми я мог бы описать прелесть графини Воронцовой, ум, очаровательную приятность в обхождении. Соединяя красоту с непринуждённою вежливостью, графиня пленительна для всех и умеет занять всякого разговором приятным. В её обществе не чувствуешь новости своего положения. Александр Сергеевич, как известно, красавцем не был, но, по свидетельству его брата: «Женщинам Пушкин нравился; он был с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своём. Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чём-либо близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях». Что наговорил великий поэт Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, никто, конечно, не знает, но известно, что ей он посвятил полтора десятка стихотворений – шедевров любовной лирики: Прощай, письмо любви, прощай! Она велела. Как долго медлил я, как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!.. Но полно, час настал. Гори, письмо любви. Готов я; ничему душа моя не внемлет. Уж пламя жадное листы твои приемлет… Минуту!.. Вспыхнули! Пылают – лёгкий дым, Виясь, теряется с молением моим… (2, 244) *

Фердинанд VII — король Испании. 211

Шила в мешке не утаишь: о настойчивых ухаживаниях поэта за супругой генерал-губернатора стало известно последнему, и, конечно, он не замедлил принять меры, соответствовавшие его характеру и положению. Уже 28 марта 1824 года Михаил Семёнович писал министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишённого дарований, у которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нём вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, – лорда Байрона. Это обстоятельство отдаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, в чём ему нельзя отказать, и сделали бы из него со временем замечательного писателя. Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Я не думаю, что служба при генерале Инзове поведёт к чему-нибудь, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинёв так близок отсюда, что ничего не помешает его почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество. По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство довести об этом деле до сведения государя и испросить его решения по оному. Ежели Пушкин будет жить в другой губернии, он найдёт более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что я прошу этого только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убеждён, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив его в то же время от того, что ему так вредно, от лести и столкновения с заблуждениями и опасными идеями». Внешне отношение Воронцова к чиновнику 10-го класса Пушкину не изменилось, но поэт, обладавший высочайшей 212

чувствительностью, понял: что-то произошло, и выбрал весьма сомнительный способ защиты – эпиграмму: Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец (2, 185).

*** Певец Давид был ростом мал, Но повалил же Голиафа, Который был и генерал, И, побожусь, не проще графа (2, 186). Повалить Голиафа – это ещё остатки подростковой психологии, от которой Пушкину удалось избавиться только в Михайловской ссылке. А пока на его потуги следует следующее письмо Воронцова графу Нессельроде: «…Кстати, повторяю мою просьбу: избавьте меня от Пушкина, это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве». И. П. Липранди, весной и летом 1824 года трижды бывший в Одессе, каждый раз находил Пушкина всё в более и более удручённом состоянии; исчезла весёлость, характерная для периода его пребывания в Кишинёве. Мрачное душевное состояние поэта породило множество устных эпиграмм, которые тем не менее попали на бумагу. Стихи эти касались не только чиновников из канцелярии Воронцова, но и посетителей балов его супруги. Конечно, это вызывало недовольство многих; начались сплетни и интриги, которые ещё больше тревожили Александра Сергеевича, заварившего эту кашу. В. Ф. Вяземская, относившаяся к Пушкину как к собственному сыну, тем не менее писала супругу: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не может совладать. Он натворил новых проказ. Вся вина – с его стороны... Я делаю всё, что могу, чтобы успокоить его: браню его от твоего имени, уверяю его, что, разумеется, ты первым признал бы его виноватым, так как только ветреник мог так набедокурить. Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу – 213

и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно. Он меня очень огорчает; никогда не приходилось мне встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нём, но вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии»*. П. А. Вяземский, обеспокоенный тревожными сообщениями жены, пытался остеречь друга. В конце мая он писал ему: «Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было всё бросить на несколько лет и ехать в чужие края, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d’asyle**, а в этом поле, верно, никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что и он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь откровенно: я не твёрдо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдёт донкишотствовать против власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за неё. Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно». Но как раз в это время случилось то, что окончательно вывело Пушкина из равновесия: он получил следующее предписание Воронцова: «Состоящему в штате моём, Коллегии иностранных дел, коллежскому секретарю Пушкину. Поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский и по прибытии в города Херсон, Елизаветград и Александрию явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употреблённые к истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учинённые для этого уездными присутствиями. О всём, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне». * **

Вяземская приезжала в Одессу 7 июля. Пристанище (фр.). 214

Приказ привёл поэта в бешенство: исполнять какие бы то ни было обязанности, положенные чиновнику 10-го класса, он не собирался. Правителю канцелярии Михаила Семёновича А. И. Казначееву говорил: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или в Петербурге можно вести книжный торг, ибо там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2 000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паёк ссылочного невольника» (10, 87–88). Конечно, Казначеев мог бы спросить Александра Сергеевича, почему он не работал до перевода на юг и за какие «заслуги» попал туда. Но воздержался. Ибо очень хорошо относился к Пушкину как к поэту и человеку, желал ему добра. «Саранча летела...» Командировка совпала по времени (22– 28 мая) с днём рождения Пушкина, его двадцатипятилетием, которое он намеревался хорошо отметить с друзьями. Прожив четверть века, Александр Сергеевич ещё не остепенился и не распрощался с юностью; о чём Воронцов, внимательно наблюдавший за ним, писал своему приятелю дипломату А. А. Фонтону: «Каждый из нас должен уплатить свою дань молодости, но Пушкин уже слишком удлинил свою молодость. Попал он в общество кутил: женщины, карты, вино... Если бы и удалось уберечь его от местных соблазнов, то вряд ли удастся сделать то же по отношению прибывающих путешественников, число которых всё увеличивается и среди которых у него много друзей и знакомых. Все эти лица считают долгом чествовать его и чрезмерно превозносят его талант. Пушкина я тут не виню: такое отношение вскружило бы голову человеку и постарше. А талант у него, конечно, есть. Каюсь, но я только недавно прочёл его знаменитый “Руслан”, о котором столько говорили. Приступил я к чтению с предвзятой мыслью, что похвалы преувеличены. Конечно, это не Расин, но молодо, свежо и занятно. Что-то совсем особое. Кроме того, надо отдать справедливость Пушкину, он владеет русским языком в совершенстве. 215

Положительно звучен и красив наш язык. Кто знает, может быть, и мы начнём вскоре переписываться по-русски». Хорошее тёплое письмо, а главное, частное, то есть высокому государственному чиновнику не было необходимости лгать. А что же Пушкин? Александр Сергеевич прибегнул к испытанному оружию – эпиграммам. Об одной из них пушкинисты узнали из письма Воронцова тому же адресату: «Мой милый Фонтон, вы никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: “Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела – всё съела и вновь улетела…” И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло. Вечером начал я читать другие отчёты по саранче. На этот раз серьёзные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался: какой вывод? Сидела, сидела – всё съела и вновь улетела – другого вывода сделать я не мог. Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере, он пощадил моё время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом ещё слишком первобытны. Понял ли он это, или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнёшь заниматься, а в ушах всё время: “летела, летела, всё съела, вновь улетела”. Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинёв, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я вас, мой дорогой Фонтон, ещё раз проявить во всём блеске ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину...» У Воронцова были причины отделаться от Пушкина: не работал, вращался в кругу лиц, бывших на подозрении у правительства, досаждал своему прямому начальнику эпиграммами и волокитством за его женой. Но усугублять положение человека, отринутого властью, он не собирался – это противоречило принципам заслуженного воина (будущего генерал-фельдмаршала). Михаила Семёновича вполне устраивал отзыв поэта из Одессы в возможно более лёгкой форме. Но Александр Сергеевич поспешил сам определить свою судьбу: после возвращения из командировки он подал в отстав216

ку. Одному из своих покровителей (А. И. Тургеневу) он писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым? Дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Об этом «чём-то другом» и весьма важном для поэта более откровенно он писал издателю журнала «Полярная звезда» А. А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как 600-летний дворянин, – дьявольская разница!» После такого признания можно было ожидать, что Пушкин как-то дистанцируется от начальника. Нет, он продолжал посещать дом Михаила Семёновича, что никоим образом не было обязательным для чиновников канцелярии генерал-губернаторов. «Перед каждым обедом, к которому собиралось несколько человек, хозяйка обходила гостей и говорила каждому чтонибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: – Что нынче дают в театре? Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал особливо, когда отпускал остроты), с улыбкой сказал: – La sposa fedele, contessa. (“Верная супруга”, – графиня). Та отвернулась и воскликнула: – Quelle impertinence! (Какая наглость!) Александр Сергеевич явно переусердствовал в своём порыве угодить любимой. К середине июня Воронцов получил высочайшее повеление об увольнении Пушкина от службы, но что-то медлил с исполнением царской воли. Оказывается, к этому времени полиция перехватила письмо Александра Сергеевича, которое изменило решение царя, о чём граф Нессельроде сообщил Михаилу Се217

мёновичу 11 июля: «Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предложения, и подкреплённых в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Всё доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сём письма. Его Величество поручил мне переслать его вам; об нём узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого Его Величество в видах законного наказания приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами». Вместо отставки Александр Сергеевич получил ссылку (теперь уже формально). Этого он не ожидал и первое время был в растерянности. Современник вспоминал: – Когда решена была его высылка из Одессы, Пушкин впопыхах прибежал к княгине Вяземской с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской. Наказание поразило всех своею строгостью. Пушкин сделался сам не свой. Причин для растерянности хватало, но главная (на тот момент) заключалась в том, что из его жизни уходила Она – Елизавета Ксаверьевна Воронцова: Всё кончено: меж нами связи нет. В последний раз обняв твои колени, 218

Произносил я горестные пени. Всё кончено – я слышу твой ответ. Обманывать себя не стану вновь, Тебя тоской преследовать не буду, Прошедшее, быть может, позабуду – Не для меня сотворена любовь (2, 181). 1 августа 1824 года Александр Сергеевич навсегда покинул Одессу, а накануне одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту. На прогоны к месту назначения, по числу вёрст 1 621, на три лошади, выдано ему денег 389 руб. 4 коп.». Кстати. Отношения между Воронцовым и поэтом пушкинисты, как правило, интерпретируют с заметным умалением значимости первого из них. Поэтому мы сочли нелишним привести на этот счёт мнение литературоведа и поклонника поэта Михаила Филина («Литературная газета», 2014/5): «Исправно получая жалованье, чиновник Коллегии иностранных дел демонстративно игнорировал службу. Повесничал, пил и шумно кутил в ресторациях и на кораблях. Картёжничал и, возможно, подрался на дуэли. Не делал тайны из амурных похождений. “Брал уроки чистого афеизма” и считал эту систему “более всего правдоподобной”. Посещал дом своего начальника, а потом на каждом углу злословил о нём. Вдобавок позволял себе вольности в обращении с его супругой. Вердикт пушкинистов: граф М. С. Воронцов – полный подлец». «Священный сладостный обман». О «вольностях» Пушкина в отношении графини Елизаветы Ксаверьевной Воронцовой, первой дамы Новороссии, говорить, по-видимому, рискованно – слишком большая дистанция была в социальном положении между ей и Пушкиным, да и «близость» их оказалась весьма короткой. Самое раннее свидетельство о чувстве, потрясшем поэта, относится к 20 мая 1824 года – зарисовка профиля Воронцовой в рабочей тетради Александра Сергеевича. А 1 августа он навсегда оставил Одессу. Итак, 73 дня воздыханий и страсти. Из них семь дней Пушкин был в командировке, а Воронцова полторы недели в Крыму; чему посвящено стихотворение «Кораблю»: 219

Морей красавец окрыленный! Тебя зову – плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви. Ты, ветер, утренним дыханьем Счастливый парус напрягай, Волны незапным колыханьем Её груди не утомляй (2, 183). Сблизиться чиновнику 10-го класса с женой генерал-губернатора было весьма сложно. Помогла княгиня В. Ф. Вяземская: 10 июня она гуляла с Воронцовой по берегу моря, а Александр Сергеевич сопровождал их. Помогла Вера Фёдоровна графине и осмыслить масштабы поэтического дарования Пушкина. А он, воспаривший от великого счастья в небеса, не замедлил оповестить Елизавету Ксаверьевну о своих чувствах: «Не из дерзости пишу вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас – кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, – вашему гневу я также поверил бы не более – чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета. Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите моё признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог

Д. Хейтер. Портрет Е. К. Воронцовой. 1832 220

более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чём, я сам не знаю, чего хочу, – тем не менее, я вас...». Воронцова была холодной и расчётливой женщиной, никаких чувств по отношению к поэту она не испытывала, но обижать «несчастного» молодого человека* не хотела. Поэтому в один из последних дней пребывания Александра Сергеевича в Одессе она встретилась с ним у моря и подарила на память о себе перстень-талисман, который Пушкин позднее прославил в одном из своих лирических шедевров: Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан. Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи – Храни меня, мой талисман. В уединенье чуждых стран, На лоне скучного покоя, В тревоге пламенного боя Храни меня, мой талисман. Священный сладостный обман, Души волшебное светило... Оно сокрылось, изменило... Храни меня, мой талисман... Пускай же ввек сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман (2, 257). Словом, как говорят в народе, не обломилось Александру Сергеевичу. Об этом говорила и В. Ф. Вяземская: – Я была единственной поверенной его огорчений... Он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нём за последние дни. Это очень целомудренно, да и серьёзно лишь с его стороны… *

Елизавета Ксаверьевна была на семь лет старше Пушкина. 221

Интимной близости с женой генерал-губернатора не случилось, но чувство поэта к Елизавете Ксаверьевне было очень сильно, и он ещё долго лелеял память о нём в своей непревзойдённой лирике: «Всё кончено, меж нами связи нет...», «Приют любви, он вечно полн», «Храни меня, мой талисман», «Пускай увенчанный любовью красоты», «Сожжённое письмо», «Всё в жертву памяти твоей», «В пещере тайной в день гоненья». Кроме этих стихотворений в рукописях поэта исследователи его творчества насчитали более тридцати зарисовок Воронцовой аж по 1829 год. Талисман. Пушкин всю жизнь хранил кольцо, подаренное ему Елизаветой Ксаверьевной. О его происхождении существуют две версии. По одной – это подарок одного из караимских ханов графу М. С. Воронцову; по другой – хан одарил кольцами (их было два) отца Воронцовой, польского магната Ксаверия Браницкого. Впервые описание кольца появилось в каталоге пушкинской выставки 1880 года в Москве: «Крупное золотое кольцо витой формы с большим камнем красного цвета с восточной надписью: Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Камень имел восьмиугольную форму Пушкин очень гордился подарком и называл его «мой талисман». Александр Сергеевич верил, что кольцо обладает магическими свойствами: дарит красноречие, привлекает удачу, укрепляет память и защищает от козней врагов. Первый биограф поэта П. В. Анненков говорил, что Пушкин «соединял даже талант свой с участию перстня». Увы, перстень не уберёг поэта от пули Дантеса. Перед кончиной Александр Сергеевич отдал свой талисман В. А. Жуковскому. В одном из своих писем 1837 года Василий Андреевич сообщал: «Перстень мой есть так называемый талисман: подпись арабская, что значит, не знаю. Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый мною с мёртвой его руки». От Жуковского перстень перешёл к И. С. Тургеневу. Иван Сергеевич завещал его Полине Виардо: – Я очень горжусь обладанием пушкинского перстня и придаю ему, так же как и Пушкин, большое значение. После моей смерти я бы желал, чтобы этот перстень был передан графу Льву Николаевичу Толстому, чтобы когда настанет час, то граф передал бы его достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями. 222

Не случилось. В 1887 году Виардо передала перстень в дар Пушкинскому музею Александровского лицея, бывшего Царскосельского. Там кольцо хранилось до 23 марта 1917 года, когда было похищено вместе с другим ценностями. Талисман Пушкина безвозвратно пропал, но его изображение можно увидеть и сегодня на прижизненном портрете «нашего всего» работы В. А. Тропинина (1827 год). «Близкий мой приятель». Так Пушкин говорил о А. Н. Раевском. Он был на четыре года старше поэта. В пятнадцать лет его зачислили на военную службу подпрапорщиком в Симбирский гренадерский полк. В конце войны с Турцией (1811) Александр находился в армии с отцом. В Отечественную войну отличился в сражении под Салтыковкой и был произведён в подпоручики. – Мой сын Александр храбрец, – говорил по этому поводу генерал Н. Н. Раевский, – получил чин и орден Святого Владимира. Я надеюсь, что он продвинется и получит золотую шпагу. Золотую шпагу Александр получил за храбрость, проявленную в трёхдневном сражении под Красным. В двадцать два года он был полковником, служил в Петербурге, тогда-то и познакомился с Пушкиным, но сблизились они только летом 1820-го на Кавказских Минеральных Водах: С ним подружился я в то время, Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлаждённый ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней. Затем была совместная поездка в Крым, встречи в Каменке и в Киеве, тесное общение в Одессе и горькое разочарование в друге в Михайловском. А с какой надеждой начиналось «утро» их отношений! 223

Александр Раевский отличался яркой индивидуальностью. Человек блестящего и саркастического ума, он обладал всеразлагающей иронией. Современники называли его циником, воплощением духа отрицания, неверия, демонизма и прозвали Мельмотом – разочарованным человеконенавистником. Разность натур Пушкина и его нового приятеля вызывала их интерес друг к другу. Молодой поэт, увлечённый необычным и возвышенным, романтикой жизни, столкнулся со скептиком, охладелым человеком. Язвительное отрицание, душевный холод и равнодушие к жизни в сочетании с образованностью и большим умом привлекли Александра Сергеевича в тёзке. Он искал его общества и вскоре почти полностью подпал под его влияние. Мне было грустно, тяжко, больно, Но, одолев меня в борьбе, Он сочетал меня невольно Своей таинственной судьбе – Я стал взирать его очами, С его печальными речами Мои слова звучали в лад, – писал Александр Сергеевич в черновиках «Евгения Онегина». В 1820 году Пушкин создал поэму «Кавказский пленник». Начал он её в августе в Гурзуфе, закончил 23 февраля следующего года в Каменке, имении Давыдовых. То есть поэма писалась в начальный период сближения с Александром Раевским, и «моделью» её героя в значительной мере стал новый друг с его страстным характером при внешней холодности: Давно, давно привыкнул он Себя таить в душе глубокой. В самом себе привыкнул он Таить… и скорбь, и наслажденье Противу злобы хладный камень Среди гонений, средь пиров Везде казался хладный камень. Отражая в характере пленника равнодушие к жизни и к её наслаждениям, преждевременную старость души – эти отличительные черты молодёжи начала XIX столетия, – Пуш224

кин имел перед собой типичного её представителя в лице Александра Раевского. В нём эти черты выступали с особой резкостью и были особенно близки поэту, испытавшему уже немало разочарований. Укреплению последних содействовал новый друг: Моё беспечное познанье Лукавый демон возмутил, И он моё существованье С своим навек соединил. Пушкин называл тёзку учителем в делах нравственных. Чему же Раевский научил своего адепта? Взглянул на мир я взором ясным И изумился в тишине; Ужели он казался мне Столь величавым и прекрасным? Чего, мечтатель молодой, Ты в нём искал, к чему стремился, Кого восторженной душой Боготворить не устыдился? И взор я бросил на людей, Увидел их надменных, низких, Жестоких ветреных судей, Глупцов, всегда злодейству близких… (2, 157) По-видимому, не без влияния Раевского была написана поэма «Гавриилиада». Воздействие его на Пушкина было самым отрицательным, и Александр Сергеевич довольно быстро начал понимать это: Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; 225

Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел – И ничего во всей природе Благословить он не хотел (2, 159). Современники узнавали в «Демоне» Раевского, видели в пушкинском герое черты его облика и душевного склада. Это признавали и близкие родственники Раевского, люди, хорошо его знавшие. А. Л. Давыдов, дядя А. Раевского, знал «Демона» наизусть и не раз с самодовольным видом декламировал стихотворение своим знакомым, «восхищаясь тем, что племянник увековечен стихами Пушкина». М. Н. Волконская говорила, «что образ пушкинского “Демона” создавался не без влияния её брата на поэта, другом которого он был». Она вспоминала, что в Сибири её муж звал Александра Николаевича «демоном», «говоря, что Пушкин тоже называл его так, зная его очень хорошо». Более пространно на эту тему писал адъютант Н. Н. Раевскогомладшего М. В. Юзефович: «А. Н. Раевский, первообраз “Демона”, имел на Пушкина влияние, доходившее до смешного. Например, Пушкин мне сам рассказывал, что с Александром Николаевичем он не мог спорить иначе, как впотьмах, потушив свечи, и что он подходил, как смеясь выражался, из подлости к ручке его девки. Точь-в-точь то же самое рассказывал мне потом Раевский, смеясь над фасинацией*, какую напустил он на Пушкина, впрочем, фасинацию испытывал и я. Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других». Оригинальности личности Александра Николаевича соответствовал его внешний вид. «Одна наружность Александра Раевского, – вспоминал П. И. Капнист, – была такова, что невольно, с первого взгляда, легко могла привлечь внимание каждого, кто даже не был с ним лично знаком: высокий, худой, даже костлявый, с большой круглой и коротко остриженной головой, с лицом тёмно-жёлтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий с тонкими губами рот. Он, по обычаю двадцатых годов, всегда был гладко выбрит, и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны. Маленькие, изжёлта-карие, они всегда блестели наблюдательно живым и сме*

Фасинация – очарование. 226

лым взглядом, с оттенком насмешливости, и напоминали глаза Вольтера. Раевский унаследовал у отца своего резкую морщину между бровями, которая никогда не исчезала. Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казённой и приторной красоты иных бесцветных эндимионов. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щёголем, что, однако, не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе». Александр Раевский был умён и хорошо образован, а главное – старше и житейски опытнее Пушкина, а в молодости это много значит. Эгоист до кончиков ногтей, Александр никого не любил и не уважал, идеалов у него не было, поэтому ещё не утвердившийся в своих нравственных ориентирах поэт стал для него объектом мистификации, о которой писал Ф. Ф. Вигель, бывший в очень хороших отношениях с сотоварищами по Коллегии иностранных дел: «Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нём над собою, всё это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже о них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его». Постепенно постигая противоречивость характера Раевского, Александр Сергеевич писал ему: «Я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом». Кстати, в Одессе Раевский сыграл весьма неблаговидную роль в судьбе поэта, во многом поспособствовав его удалению из этого цивилизованного центра в Михайловское, туда и пришло ласкательное письмо Александра Николаевича с уверениями в любви и дружбе. Но Пушкин уже понял цену слов Раевского и не ответил ему. «Я был ему предан». Александр Фёдорович Ланжерон большую часть жизни провёл на русской службе. О превратностях судьбы этого эмигранта Ф. Ф. Вигель писал: «Революционною бурею выброшенный из своего отечества, он беззаботно и весело прожил 227

свой век в чужой стране и дослужился у нас до высокого чина и голубой ленты». Да, был такой период в жизни Ланжерона, но в основном он воевал, с 1779 по 1829 год – 50 лет! Александр Фёдорович происходил из аристократического рода. Во Франции он носил титулы: граф де Ланжерон, маркиз де ла Косс, барон де Конни, де ла Ферте и де Сасси. Воинскую службу начал сублейтенантом полка графа Дама. В 1782– 1788 годах воевал в Северной Америке. Этот период его жизни завершился присвоением ему чина полковника. Возвращение на родину совпало с началом революции. Спасаясь от начавшихся беспорядков, Ланжерон покинул Францию. В мае 1790 года он был принят на русскую службу полковником 1-го Сибирского гренадерского полка. Участвовал в Русскошведской и Русско-турецкой войнах рубежа 1780–1790-х годов; в обеих отличился, особенно при штурме Измаила. По распоряжению императрицы Екатерины II поступил волонтёром в австрийскую армию и воевал против революционной Франции. В 1796 году принял российское подданство. Ланжерон пользовался особым расположением императора Павла I, поэтому чины и звания следовали одно за другим: генерал-майор, генерал-лейтенант, граф Российской империи. При Александре I удачливому беженцу сначала не повезло. При Аустерлице Ланжерон командовал колонной из шести пехотных полков, и ему было поручено провести охват французской армии, что он сделал крайне неудачно: колонна была разгромлена при атаке Праценских высот. Много лет спустя, оценивая эту неудачу, Ланжерон писал: «Французские колонны, остановленные бригадой графа Каменского, развернулись в 300 шагах от неё под картечным огнём и построились на два фаса: один – против этой бригады, а другой – против австрийцев; последние стреляли снизу вверх и с малою действительностью. Французы находились значительно выше них и немного выше русских; как только последние развернулись, французы открыли огонь. Чтобы воодушевить наших солдат, я решил идти вперёд. Команда была исполнена, как на учении. Французы отступили. Первый батальон Фанагорийского полка подошёл так близко к французам, что взял два орудия, брошенных ими. Но французские генералы и офицеры вернули своих солдат и поддержали их второй линией, которую мы только тогда увидали, и наши батальоны, в свою очередь, отступили и 228

заняли свою прежнюю позицию. Лёгкость, с которой наши шесть батальонов, построенные в одну линию, оттеснили французов, доказывает мне, что, если бы мы имели некоторые войска из тех, которые бесполезно стояли в полутора верстах, мы отбросили бы французов до Пунтовица и отбили бы Праценские высоты». Словом, никакого разгрома не было: всего-то только, что отступили. Царь с такой концепцией Ланжерона был не согласен и приказал ему «добровольно» уйти в отставку, но уже через четыре месяца вновь призвал в армию. С этого времени Ланжерон воевал на юге: разбил авангард турецкой армии у крепости Журжа, руководил блокадой Силистрии, принудил к капитуляции гарнизон Рущука; в 1811 году временно исполнял обязанности главнокомандующего Молдавской армией. Затем был ближайшим сотрудником М. И. Кутузова, удостоен чина генерала от инфантерии (пехоты). Во время Отечественной войны 1812 года Александр Фёдорович командовал корпусом в армии адмирала П. В. Чичагова, участвовал в сражениях при Брест-Литовске и Березине, в освобождении Вильно. В кампании 1813 года Ланжерон проявил себя при взятии Торна (награждён орденом Святого Георгия 2-го класса) и в сражении при Кёнигсварте. В последнем он командовал левым флангом союзных войск, отбил у неприятеля пять орудий, взял в плен четырёх генералов и 1 200 нижних чинов. В Лейпцигском сражении части его корпуса ворвались в город и преследовали противника до Лютценских ворот. За это сражение Ланжерон удостоился ордена Святого Александра Невского с алмазами. Это была вторая высшая (после ордена Андрея Первозванного) награда Российской империи. Девиз ордена: «За труды и Отечество». Лента ордена – красная муаровая, носилась через левое плечо. За 1812–1814 годы им были награждены только 48 человек. В декабре и январе Александр Фёдорович руководил осадой Майнца. В кампании 1814 года он командовал левым флангом Силезской армии при Краоне, Лаоне и Фер-Шампенауз. 18 (30) марта взял высоты Монмартра, после чего защита Парижа стала бессмысленной. На этих высотах Ланжерон получил из рук Александра I орден Святого Андрея Первозванного. Это был первый и высший орден Российской империи. Девиз ордена – «За веру и верность», лента ордена – голубая муаровая. За 1812–1814 годы им были награждены только восемь человек: М. Б. Барклай де Толли, П. Х. Витгенштейн, А. Ф. Ланжерон, 229

Д. И. Лобанов-Ростовский, М. А. Милорадович, Ф. В. ОстенСакен, М. И. Платов и А. П. Тормасов. Неплохая компания! Так что сарказм Вигеля по поводу голубой ленты и Ланжерона – это рядовое зубоскальство завистника. После победы над Наполеоном Александр Фёдорович командовал Оккупационными войсками в Эльзас-Лотарингии; а в ноябре 1815 года был назначен военным губернатором Херсона, градоначальником Одессы, управляющим гражданской частью Херсонской, Таврической и Екатеринославской губерний, да ещё главноначальствующим над бугскими и черноморскими казаками. В этом обилии должностей имперские чиновники часто путались. Поэтому с мая 1820 года Ланжерона стали именовать новороссийским генерал-губернатором. На этом посту Александр Фёдорович несколько расслабился, передоверил ведение всех дел помощникам, а сам занялся литературным трудом: работал над мемуарами, писал стихи и пьесы. Творческие потуги погружали его в себя, уводили в мир создаваемых образов. Это и подвело генерал-губернатора. В 1823 году Одессу посетил Александр I. Остановился в доме Ланжерона и отдыхал после обеда в его спальне, которую хозяин по привычке закрыл на ключ, а когда открыл, то удивился: – Государь, что вы делаете в моей комнате? – Как что я делаю, сударь? – разгневался царь. – У вас очень плохая память; я крайне недоволен беспорядком, который нашёл здесь, и назначу другого генерал-губернатора. 7 мая 1823 года Александр Фёдорович «по болезни» был уволен в отставку. Это дало ему возможность с головой погрузиться в творчество. Поэтому когда в Одессе появился молодой, но уже широко известный поэт, он не замедлил связаться с ним, узнать его мнение о своих стихах. Они были откровенно слабыми, но Пушкин воздержался от их прямого порицания, так как его занимали рассказы Ланжерона о войнах, в которых он участвовал, и о людях, которых знал. Недовольный своей отставкой, Ланжерон показывал Александру Сергеевичу письма царя, о котором говорил: – Он обращался со мною как со своим другом, всё мне поверял, зато и я был ему предан. Но теперь, право, я готов развязать мой собственный шарф. По рассказам очевидцев, Павел I был задушен шарфом одного из покушавшихся. И они не таились, а благоденствовали всё 230

царствование Александра I, который панически боялся участи отца и говорил Ланжерону: – Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором. Об этом же царь обмолвился 11 мая 1811 года французскому послу Арману Коленкуру: – Скажите императору Наполеону, что земля тут трясётся подо мною. Что в моей собственной империи мое положение стало нестерпимым. О преступлении, совершённом в ночь с 11 на 12 марта 1801 года, Ланжерон знал от графов Петра Палена и Леонтия Беннигсена, участвовавших в заговоре, и оправдывал его: – Нужны преступления, чтобы избавиться от незаконности, от безумия или от тирании, когда они опираются на деспотизм. Александр Фёдорович был прекрасным рассказчиком, а главное, опирался в своих воспоминаниях на дневники, которые вёл с 1790 года. На их основе он написал ряд статей, которые были опубликованы в «Военном журнале» (1817, книги 3, 4 и 7), издававшимся Главным штабом, и написал обширные мемуары. Последними очень интересовался Пушкин, но Ланжерон отказался от их публикации в России, понимая, что воспоминания будут выхолощены цензурой. После его смерти мемуары были переправлены в Парижский архив и стали доступны исследователям только после 1881 года. В последнее десятилетие XIX века в печати появились обширные выдержки из них. …Высочайшее расположение к себе Александр Фёдорович вернул, войдя в состав Верховного суда по делу о восстании декабристов. В 1828 году он сопровождал нового государя на русско-турецкий фронт. В это время он уже командовал войсками в Великой и Малой Валахии. Однако вскоре главнокомандование ими было передано «младшему по старшинству» генералу И. И. Дибичу. Обиженный этим Ланжерон подал в отставку, третью на его полувековом воинском поприще. Последние два года своей жизни Александр Фёдорович пребывал в Петербурге. Там он встречался с Пушкиным в салоне дочери М. И. Кутузова Е. М. Хитрово. По словам П. И. Бартенева, он «мучил Пушкина чтением своих стихов и трагедий». К новому, 1830 году Ланжерон получил от Александра Сергеевича его визитную карточку, а на следующий год его унесла холера, год гулявшая в европейской части Российской империи.

Часть III. «В обители пустынных вьюг и хлада»

Пенаты. 9 августа Пушкин был уже в родовом гнезде Ганнибалов селе Михайловском Псковской губернии. Встреча с родителями, сестрой и братом была радостной. Это очень смягчало суть случившегося (ссылка) и хорошо отразилось на состоянии поэта. Правда, первое время тосковал по Одессе. На полученную оттуда весточку ответил литературным шедевром – «Сожжённое письмо»: Прощай, письмо любви, прощай! Она велела… Как долго медлил я, как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!.. Но полно, час настал: гори, письмо любви. Готов я; ничему душа моя не внемлет… (2, 244) В Михайловском поэт разобрался в двуличном поведении недавнего друга А. Н. Раевского. Отчуждение между ними возникло не вдруг, и это чувствуется по письму Александра Николаевича: «Вы были неправы, милый друг, не дав мне вашего адреса и воображая, что я не сумею разыскать вас на краю света, в Псковской губернии; вы сберегли бы для меня время, потраченное на поиски, и скорее получили бы моё письмо. Я испытываю действительную потребность написать к вам; нельзя провести безнаказанно столько времени вместе, не исчисляя всех причин, заставляющих меня питать к вам истинную дружбу, одной привычки достаточно, чтобы установить между нами прочную связь. Теперь, когда мы находимся так далеко друг от друга, я не хочу более вносить никаких оговорок в выражение чувств, которые питаю к вам. Знайте же, что, не говоря уже о вашем великом и прекрасном таланте, я давно испытываю к вам братскую дружбу, от которой меня не заставят отречься ни232

А. Н. Раевский

какие житейские обстоятельства. Если после этого первого письма вы мне не ответите и не дадите мне вашего адреса, я буду продолжать писать и надоедать вам, пока не заставлю вас ответить». В письме ощущаются какая-то неловкость, затаённое сознание своей неправоты, желание загладить её и восстановить пошатнувшиеся дружеские отношения. Но Пушкин не пошёл на это – до конца жизни он не написал ни строчки тому, кто довольно долго был героем его воображения. Вечным приговором ему стало стихотворение «Коварность»: Когда твой друг на глас твоих речей Ответствует язвительным молчаньем; Когда свою он от руки твоей, Как от змеи, отдёрнет с содроганьем; Как, на тебя взор острый пригвоздя, Качает он с презреньем головою, – Не говори: «Неблагодарен он; Он слаб и зол, он дружбы не достоин; Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»… Ужель ты прав? Ужели ты спокоен? Ах, если так, он в прах готов упасть, Чтоб вымолить у друга примиренье. Но если ты святую дружбы власть Употреблял на злобное гоненье, Но если ты затейливо язвил Пугливое его воображенье 233

И гордую забаву находил В его тоске, рыданьях, униженье, Но если сам презренной клеветы Ты про него невидимым был эхом, Но если цепь ему накинул ты И сонного врагу предал со смехом И он прочёл в немой душе твоей Всё тайное своим печальным взором, Тогда ступай, не трать пустых речей – Ты осуждён последним приговором. Наступившая осень бодрила. Во второй главе «Евгения Онегина», над которой Пушкин тогда работал, он поэтизировал Михайловское. Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог. Господский дом уединённый, Горой от ветров ограждённый, Стоял над речкою: вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали сёла здесь и там, Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный, запущенный сад, Приют задумчивых дриад (2, 1). 10 октября Александр Сергеевич писал Вяземскому: «Сегодня кончил я поэму “Цыганы”. Посылаю тебе маленькое поминаньице за упокой души раба Божия Байрона» (стихотворение «К морю»). Пушкин начал готовить к изданию первый сборник своих стихотворений и по сему поводу вспомнил, что немалая часть их находится у одного из его знакомых. «Милый Всеволожский, – обращался к нему поэт в том же октябре, – ты помнишь Пушкина, проведшего с тобою столько весёлых часов? Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих 234

стихотворений? Всеволожский, милый, продай мне назад мою рукопись – за ту же цену 1 000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу)». Но к концу месяца идиллия кончилась. Жуковскому Александр Сергеевич сообщал: «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моей ссылкой, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров*, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом». Узнав это, Александр Сергеевич попытался объясниться с родителями: «Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём» (10, 105). Ссора кончилась тем, что родители уехали в Москву, оставив старшего сына в провинциальной глуши и одиночестве. Потекли месяцы и годы, тягостные своим однообразием. Пребывание в Михайловском, конечно, не радовало. 25 января 1825 года Пушкин писал Вяземскому: «Покамест я один-одинёшенек. Живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут». В отношении стихов Александр Сергеевич скромничал. На рубеже 1824–1825 годов были написаны стихотворения «К морю», «Коварность», «Сожжённое письмо», «Андрей Шенье» и десятка два других. В октябре 1824 года Пушкин начал работу над четвёртой главой романа «Евгений Онегин», в ноябре сел за трагедию «Борис Годунов», 13–14 декабря написал стихотворную повесть «Граф Нулин». Теме нашей работы было посвящено первое из названных здесь стихотворений: *

А. Н. Пещуров – опочецкий уездный предводитель дворянства. 235

Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой. Как друга ропот заунывный, Как зов его в прощальный час, Твой грустный шум, твой шум призывный Услышал я в последний раз… (2, 198) Мощь морской стихии ассоциировалась в сознании поэта с титаническими фигурами его времени: О чём жалеть? Куда бы ныне Я путь беспечный устремил? Один предмет в твоей пустыне Мою бы душу поразил. Одна скала, гробница славы… Там погружались в хладный сон Воспоминанья величавы: Там угасал Наполеон. Там он почил среди мучений. И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум… Этот «другой» – английский поэт Байрон. Удивительно и весьма значимо соединение Пушкиным имён поэта и воина под эпитетами «гений» и «властитель наших дум». То есть он не разделял (по крайней мере в данном случае) деяния великих на «хорошие» и «плохие», а принимал Наполеона без оговорок о добре и зле, соотносил его деятельность с разгулом стихии, правомерной в любом своём качестве. Стихотворение «К морю» было напечатано в октябре 1825 года с большим пропуском, сохранившимся в рукописи: Печальный остров заточенья Без злобы путник посетит, 236

Святое слово примиренья За нас на камне начертит. Он искупил меча стяжанья И зло погибельных чудес Тоской, томлением изгнанья Под сенью душной тех небес. Там, устремив на волны очи, Воспоминал он прежних дней Пожар и ужас полуночи, Кровавый прах и стук мечей. Там иногда в своей пустыне, Забыв войну, потомство, трон, Один, один о юном сыне С улыбкой горькой думал он (2, 398). Этот фрагмент стихотворения аналогичен 13-й и 14-й строфам другого – «Наполеон», и Пушкин отказался от их повторения. А вот конец оды «К морю» он опустил уже по другим соображениям – цензурным (автоцензура существовала всегда): Мир опустел… Теперь куда же Меня б ты вынес, океан? Судьба земли повсюду та же: Где капля блага, там на страже Уж просвещенье иль тиран. В своём сельском уединении не забывал Пушкин об антагонисте Наполеона – царе Александре I, к которому у него были претензии личного плана. Около 31 октября 1824 года Александр Сергеевич писал псковскому гражданскому губернатору Б. А. Адеркасу: «Милостивый государь Борис Антонович! Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его 237

спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего превосходительства» (10, 104). За внешней благопристойностью письма чувствуются сарказм и ирония по отношению к «благодетелю», от милостей которого хочется спрятаться в застенок. К счастью для поэта, это письмо (как и то, в котором он признавался в намерении убить царя*) осталось не отосланным. Личность царя продолжала привлекать внимание Пушкина. На рубеже 1824–1825 годов он работал над биографическим очерком «Воображаемый разговор с Александром I»: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: – Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал…» Предполагаемая беседа с прославленным государем имела бы, по мнению поэта, один исход: «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму “Ермак” или “Кочум”» (8, 69 и 71). Но пока до Сибири дело не дошло, поэт забавлялся юморесками, в которых Александр I выглядит туповатым острословом и пошляком: Брови царь нахмуря, Говорил: «Вчера Повалила буря Памятник Петра». Тот перепугался: «Я не знал!.. Ужель?» Царь расхохотался: «Первый, брат, апрель!» Говорил он с горем Фрейлинам дворца: «Вешают за морем За два яйца! *

Письмо от 22.09.1825. 238

То есть разумею, – Вдруг примолвил он, – Вешают за шею, Но жесток закон» (2, 316). В эпиграмме «На Александра I» Пушкин буквально в восьми строчках обрисовал весь его жизненный путь: Воспитанный под барабаном, Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал, Зато был фрунтовой профессор! Но фрунт герою надоел – Теперь коллежский он асессор По части иностранных дел! Под Аустерлицем 2 декабря 1805 года Наполеон разгромил две армии – русскую и австрийскую. Что касается «фронтового профессора» – это о шагистике, которой изнуряли армию. Были и другие минусы введения прусской системы в боевой подготовке солдат русской армии. …Словом, государственный изгнанник работал, трудился весьма продуктивно, да ещё дерзил в адрес монарха. Не пасовал Александр Сергеевич и в бытовом плане. «Пушкин, пора остепениться!» Пушкин любил суету большого города: праздничные застолья, беседы с умными людьми, поклонение любителей литературы и, конечно, красивые женщины. Михайловское угнетало своей оторванностью от цивилизованного мира. Но Александр Сергеевич держался и строго соблюдал заведённый в деревне распорядок дня. Каждое утро поэта начиналось с проведывания няни – не заболела ли? Кучер Парфёнов вспоминал: «Он её всё мама звал. А она ему, бывало, нараспев: – Батюшка, ты за что меня всё мамой зовешь, какая я тебе мать? – Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила. И уже чуть старуха занеможет, что ли, он уж всё за ней». 239

Михайловское. Вид усадьбы

После визита к Арине Родионовне Пушкин занимался собой: купание в любую погоду. Зимой ему приготовляли ванну: «Утром встанет, пойдёт в баню, прошибёт кулаком лёд в ванне, сядет, окатится, да и назад». За водными процедурами следовали прогулки, на лошади или пешком: «Потом на лошадь, и гонят по лугу: лошадь взмылит и пойдёт к себе. Палка у него завсегда железная в руках, девять фунтов* весу; уйдёт в поле, палку кверху бросает, ловит её на лету, словно тамбурмажор. А не то дома с утра из пистолетов жарит, в пырей, за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то». Раз в год у Пушкина бывало развлечение на людях. Парфёнов рассказывал: – Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пятницу перед Петровками. Ну, народу много собирается, и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках. Придёт в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберёт к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают. С местной властью (находясь под её надзором) Пушкин вёл себя вызывающе: «Вот было раз, ещё спервоначалу, приехал туда *

40,5 кг. 240

капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит? Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил): – Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится, и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я – Пушкин. Капитан ничто взяло, с тем и уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую да тоже домой пошёл» …До двух часов Пушкин работал. Затем обедал и шёл (или ехал) к ближайшим соседям в Тригорское. Это было имение П. А. Осиповой, недавней вдовы, матери четырёх дочерей и двух сыновей. Младшая из девушек, Марина Ивановна, оставила воспоминания о визитах поэта: – Бывало, все сёстры мои, да и я, тогда ещё подросточек, выйдем к нему навстречу. Раз, как теперь помню, тащится он на лошадёнке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся – я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, всё своими ногтями грозил: ногти ж у него такие длинные, он их очень берёг. Приходил, бывало, и пешком; подберётся к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно. Мы ему говорим: «Пушкин, что вы шалите так, пора остепениться», – а он смеётся только. Быт семьи Осиповых Александр Сергеевич отразил в романе «Евгений Онегин»: У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод; В день Троицын, когда народ, Зевая, слушает молебен, Умильно на пучок зари* Они роняли слёзки три… (2, 52) *

Три зари – пучок полевой травы под названием заря. Несколько слезинок на такую траву во время Троицкого молебна связаны с обрядом замаливания грехов и предотвращения летней засухи. 241

Анна, старшая из сестёр, дивно играла на фортепьяно; её можно было заслушаться. Как-то она аккомпанировала А. П. Керн. Пушкин писал по этому поводу П. А. Плетнёву: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поёт его “Венецианскую ночь”. Как жаль, что он её не увидит! Дай бог ему её слышать!» Надзор в Михайловском за ссыльным поэтом осуществлял А. Н. Пещуров. Алексей Никитич был предводителем дворянства Опочецкого уезда, а главное (для Пушкина), дядей А. М. Горчакова, лицейского товарища Александра Сергеевича. Поэтому «слежка» Пещурова не тяготила поэта. Один раз он даже ездил в его имение в селе Лимоново, находившееся в 68 верстах от Михайловского. Это случилось в августе 1825 года. Поводом для поездки стала встреча с Горчаковым, который гостил у дяди. В этот период жизни лицейских друзей они стояли на несовместимых политических позициях. Тем не менее будущий министр иностранных дел говорил своему ровеснику: – Несмотря на противоположность наших убеждений, я не могу не испытывать к Пушкину большой симпатии. По-видимому, Алексей Никитич пытался удержать племянника от свидания с поднадзорным поэтом, но тот настоял на своём, и встреча бывших лицеистов состоялась. Пушкин читал приятелю отрывок из трагедии «Борис Годунов», вспоминали старых друзей и, конечно же, лицей. «Всё те же мои». С конца 1825 года по конец 1836 года Пушкин написал пять стихотворений под одним названием – «19 октября». Это дата основания Александровского Царскосельского лицея. Лицеисты первого выпуска каждый год отмечали её. Стихотворения поэта, связанные с воспоминанием о 19 октября, – это лирические отсчёты о прожитом, его переживания о настоящем и раздумья о будущем. …Истекал шестой год отчуждения поэта от столичной цивилизации, её культуры и образа жизни. И, конечно, поэта угнетало положение отщепенца, изгнанника: Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле, Проглянет день как будто поневоле И скроется за край окружных гор. 242

Пылай, камин, в моей пустынной келье; А ты, вино, осенней стужи друг, Пролей мне в грудь отрадное похмелье, Минутное забвенье горьких мук. Печален я: со мною друга нет, С кем долгую запил бы я разлуку, Кому бы мог пожать от сердца руку И пожелать весёлых много лет. Я пью один, и на брегах Невы Меня друзья сегодня именуют... Но многие ль и там из вас пируют? Ещё кого не досчитались вы? (2, 273) Через несколько месяцев после окончания лицея умер от «гнилой нервической горячки» К. Г. Ржевский. Через год во Флоренции скончался от туберкулёза Н. А. Корсаков, композитор-любитель. На стихи Пушкина Николай Александрович написал романсы «О, Делия драгая», «Вчера мне Маша приказала», «К живописцу». В пятнадцатую лицейскую годовщину поэт вспомнил о нём: Он не пришёл, кудрявый наш певец, С огнём в очах, с гитарой сладкогласной: Под миртами Италии прекрасной Он тихо спит, и дружеский резец Не начертал над русскою могилой Слов несколько на языке родном* (2, 292). В последний год ссылки Пушкина его посетили И. И. Пущин и А. А. Дельвиг. Пущин был одним из самых близких друзей поэта. Пушкин посвятил ему стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный» и ещё пять. Неожиданные встречи с друзьями стали для изгнанника большими событиями: И ныне здесь, в забытой сей глуши, В обители пустынных вьюг и хлада, *

Пушкин посвятил памяти друга стихотворение «Гроб юноши». 243

Мне сладкая готовилась отрада: Троих из вас, друзей моей души, Здесь обнял я. Поэта дом опальный, О Пущин мой, ты первый посетил; Ты усладил изгнанья день печальный, Ты в день его Лицея превратил. Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, Хвала тебе – фортуны блеск холодный Не изменил души твоей свободной: Всё тот же ты для чести и друзей. И ты пришёл, сын лени вдохновенный, О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный, И бодро я судьбу благословил (2, 275). Воспоминания о встрече с Дельвигом пробудили у поэта мысли о творчестве и святости его: С младенчества две музы к нам летали, И сладок был их лаской наш удел: Но я любил уже рукоплесканья, Ты, гордый, пел для муз и для души; Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья, Ты гений свой воспитывал в тиши. Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты... Опомнимся – но поздно! и уныло Глядим назад, следов не видя там (2, 276). В заочном общении с однокашниками Пушкин предлагал выпить в честь их союза и их наставников по лицею, выделив в своей здравице адъюнкт-профессора нравственных и политических наук А. П. Куницына:

244

Куницыну дань сердца и вина! Он создал нас, он воспитал наш пламень, Поставлен им краеугольный камень, Им чистая лампада возжена. Наставникам, хранившим юность нашу, Всем честию – и мертвым, и живым, К устам подъяв признательную чашу, Не помня зла, за благо воздадим (2, 392). Стихотворение «19 октября» было написано за месяц-два до годовщины, к празднованию её дошло до лицея, и профессор русской и латинской словесности Н. Ф. Кошанский имел возможность прочитать его новому набору учащихся. По воспоминаниям современника, Николай Фёдорович читал «с особым чувством, прибавляя к каждой строфе свои пояснения». Поэт не жаловал Александра I, отлучившего его от друзей и очагов культуры. Но за шесть лет пересмотрел своё отношение к царю. Не горели верноподданностью монарху и многие лицеисты первого выпуска. Зная это, Пушкин несколько озадачил друзей своим последним (не первым, как следовало бы) тостом: Полней, полней! и, сердцем возгоря, Опять до дна, до капли выпивайте! Но за кого? о други, угадайте... Ура, наш царь! так! выпьем за царя. Он человек! им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей; Простим ему неправое гоненье: Он взял Париж, он основал Лицей. Часть детства, отрочество и пролог юности Пушкин провёл в стенах лицея, заменившего ему отчий дом. Не зная родительской ласки, подросток довольствовался вниманием и заботой преподавателей и обслуживающего персонала закрытого учебного заведения. Лицей стал для молодого поэта первоначальной школой жизни, и Александр Сергеевич часто вспоминал его с сыновьей теплотой и душевным волнением, отводя ему исключительное место в своей системе ценностей:

245

Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен – Неколебим, свободен и беспечен, Срастался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина И счастие куда б ни повело, Всё те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село (2, 274). В стихотворении, посвящённом четырнадцатой годовщине лицея, Пушкин провидчески писал: …пируйте, о, друзья! Предчувствую отрадное свиданье; Запомните ж поэта предсказанье: Промчится год, и с вами снова я, Исполнится завет моих мечтаний; Промчится год, и я явлюся к вам! Как в воду глядел – 9 октября 1826 года получил долгожданную свободу. Девятнадцать часов счастья. И. И. Пущин, «первый друг» Пушкина, собираясь в Псков, чтобы навестить сестру, решил заглянуть и в Михайловское. Сообщил об этом А. И. Тургеневу, по совету которого будущий поэт был определён в лицей. – Как! Разве не знаете, что он под двойным надзором – и полицейским и духовным? – удивился Александр Иванович. – Всё это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении. – Не советовал бы; впрочем, делайте, как знаете, – прибавил Тургенев. Визит в Михайловское состоялся 11 января 1825 года. Лошади как бешеные вломились в приоткрытые ворота усадьбы, пролетели мимо крыльца дома и завязли в снегу. Было восемь часов утра. – Я оглядываюсь, – вспоминал Пущин, – вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. 246

Комната Александра Сергеевича была первой по коридору сразу при входе в дом. В небольшом помещении, квадратном в плане: кровать с пологом, письменный стол и шкаф с книгами. «Во всём поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожжённые кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери – дверь в комнату няни. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть скольконибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта – дом не топлен. Кой-как всё это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались. Подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее». Вспомнили всех однокашников по лицею, прошлись по годам разлуки. Пущин спросил приятеля, за что его выслали в Михайловское. Александр Сергеевич не смог дать на это однозначного ответа: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню». Александр Сергеевич рассказал Пущину о дошедшем до него слухе: будто царь испугался, найдя его фамилию в записке коменданта о прибывших в столицу. На эту сплетню Иван Иванович заявил другу, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своём значении. Что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание. Пушкин поинтересовался, как Иван Иванович из артиллеристов перешёл в судьи. На это Пущин сказал, что так поступают многие, занимая места, на которых могут принести большую пользу Отечеству. Александр Сергеевич вскочил со стула и воскликнул: – Верно, всё это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать! Новое поприще друга поэт связывал с принадлежностью его к тайному обществу, поэтому с некоторой угрозой сказал ему: – Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям. 247

Пущин привёз в подарок другу комедию А. С. Грибоедова «Горе от ума»: за обедом Александр Сергеевич её с удовольствием читал. Настроение друзьям несколько подпортил явившийся некстати монах, который, прослышав (!) о приезде Пущина, якобы решил, что это родственник его приятеля. К счастью, он не загостился. На сетования друга на то, что он накликал своей фамилией неожиданного гостя, Пушкин сказал: – Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Александр Сергеевич прочитал Пущину кое-что из своих новых произведений и продиктовал для журнала «Полярная звезда» начало поэмы «Цыганы»: Цыганы шумною толпой По Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой В шатрах изодранных ночуют. Как вольность, весел их ночлег И мирный сон под небесами; Между колёсами телег, Полузавешанных коврами, Горит огонь; семья кругом Готовит ужин; в чистом поле Пасутся кони; за шатром Ручной медведь лежит на воле (4, 207).

А. С. Пушкин в Михайловском 248

Время между тем давно перевалило за полночь. «Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал на часах, ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что в последний раз вместе пьём и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: – Прощай, друг! Двери скрипнули за мною».

*** 14 декабря 1826 года (в первую годовщину восстания декабристов) Пушкин написал стихотворение, посвящённое Ивану Ивановичу Пущину: Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединённый, Печальным снегом занесённый, Твой колокольчик огласил (2, 341). Пущин, осуждённый на вечную каторгу в Сибирь, получил его 5 января 1828 года, когда его привезли в Читу. Это была последняя (заочная) встреча с поэтом, о которой он позднее писал: «Что делалось с Пушкиным в годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю. Знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьёва и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: “Мой первый друг, мой друг бесценный…” Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга, но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах. А Пушкину, верно, тогда не раз икнулось». Да, Александр Сергеевич не забыл первого друга даже на смертном одре. По свидетельству К. К. Данзаса, последними 249

словами Пушкина были: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать». Пущин до конца своих дней не мог примириться с гибелью своего великого сопутника молодости. Отдавая дань его памяти, за год до смерти написал «Записки о Пушкине». Это один из наиболее важных и достоверных источников для воссоздания биографии и духовного облика молодого поэта. Кстати. На допросе Пущина царь спросил, сообщал ли он своему родственнику Пушкину о готовящемся восстании. Подследственный твёрдо и категорично отверг это предположение: – Я не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому лицею. Общеизвестно, Пушкин, автор «Руслана и Людмилы», был всегда противник тайных обществ и заговоров, говоря о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки. Свидетельство Пущина (и других) о непричастности Александра Сергеевича к заговору, несомненно, было принято Николаем I во внимание при решении вопроса о вызволении поэта из Михайловской ссылки. Сам он её, к сожалению, не избежал.

*** При знакомстве с апартаментами друга Пущин обратил особое внимание на одну из девушек, собравшихся в комнате Арины Родионовны: – Я также заметил между ними одну фигуру, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов. «Крестьянский роман». Это была Ольга Калашникова – очередное увлечение поэта, которое, как и другие, он считал любовью, возвысив в своём воображении крепостную девушку до 250

блистательной Эды, героини поэмы Е. Баратынского. По мнению некоторых исследователей, отношения с Ольгой ассоциировались у Пушкина с самыми высокими образцами мировой поэзии: О боги мирные полей, дубрав и гор, Мой робкий Аполлон ваш любит разговор, Меж вами я нашел и музу молодую, Подругу дней моих, невинную, простую, Но чем-то милую – не правда ли, друзья? И своенравная волшебница моя, Как тихий ветерок, иль пчелка золотая… (Из десятой поэмы А. Шенье «К шевалье де Ланжу») Отзвуками тайных встреч с Ольгой наполнены строфы вольного перевода поэта из Ариостова «Orlando Furioso»: Цветы, луга, ручей живой, Счастливый грот, прохладны тени, Приют любви, забав и лени, Где с Анджеликой молодой, С прелестной дщерью Галафрона, Любимой многими – порой Я знал утехи Купидона (2, 237). В период «крестьянского романа» поэта он закончил четвёртую главу «Евгения Онегина». В ней есть описание осени: Встаёт заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк; Его почуя, конь дорожный Храпит – и путник осторожный Несётся в гору во весь дух; На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовёт его рожок; В избушке распевая, дева 251

Прядёт, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней (5, 93). Л. М. Аринштейн полагал, что упомянутая пушкинская дева – Ольга Калашникова. Современники поэта об этом не знали, но их возмутило то, что обитательницу избушки поэт посмел так назвать. Отстаивая своё право на поэтизирование крестьянской девушки, Александр Сергеевич сделал следующее примечание к поэме: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками». …В мае 1826 года «крестьянский роман» кончился тем, что Пушкин отослал Ольгу в Москву, вручив письмо к П. А. Вяземскому: «Милый мой Вяземский… письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино». Сожительство бар и их чад с крепостными было в России явлением заурядным. У Пушкина это случилось впервые и по любви (во всяком случае, по сильному увлечению); поэтому он чувствовал себя виноватым и оправдывался перед приятелем: «Ты видишь, что тут есть, о чём написать целое послание… но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах» (9, 205). Пётр Андреевич, как человек рациональный и более опытный в житейских передрягах, посоветовал Пушкину устроить Ольгу в Болдине, куда в качестве управляющего направлялся её отец. «Какой же способ оставить дочь здесь, и для какой пользы? – спрашивал Вяземский Александра Сергеевича. – Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумно и на всеобщей выгоде». 252

Пушкин последовал совету друга. В июне Ольга родила мальчика, которого назвали Павлом. Через два месяца ребёнок умер. Александр Сергеевич не сразу узнал об этом, а в Болдино попал только осенью 1830 года. Там он и написал самое грустное своё стихотворение: Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий, За ними чернозём, равнины скат отлогий, Над ними серых туч густая полоса. Где нивы светлые? где тёмные леса? Где речка? На дворе у низкого забора Два бедных деревца стоят в отраду взора, Два только деревца. И то из них одно Дождливой осенью совсем обнажено, И листья на другом, размокнув и желтея, Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея. И только. На дворе живой собаки нет. Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед. Без шапки он; несёт подмышкой гроб ребёнка И кличет издали ленивого попёнка, Чтоб тот отца позвал да церковь отворил. Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил (3, 189). Когда Пушкин бывал в Болдине, он приходил на могилу сына. И каждое из этих посещений становилось источником горьких раздумий: Стою печален на кладбище. Гляжу кругом – обнажено Святое смерти пепелище И степью лишь окружено. И мимо вечного ночлега Дорога сельская лежит, По ней рабочая телега . . . . . . . . изредка стучит. Одна равнина справа, слева. Ни речки, ни холма, ни древа. Кой-где чуть видятся кусты. Немые камни и могилы И деревянные кресты Однообразны и унылы (3, 282). 253

Но вернёмся к матери ребёнка. Почувствовав, что барин переживает вину перед ней, Ольга начала «качать свои права». Для начала попросила вольную для себя, затем для брата, а там и для всей семьи: – Вы можете упросить матушку*, нашу всю семью к себе, и тогда сделаете свою великую милость, за что вас и Бог наградит... Получив вольную, Ольга через три месяца вышла замуж за дворянина и тем самым приобрела статус дворянки. Вскоре супруг Ольги П. С. Ключарев запросил у Александра Сергеевича 2  000 рублей на выкуп заложенного имения. Вскоре Ключарев разорился и Ольга развелась с ним. Дворянство она сохранила, успела купить несколько крепостных и собрать некоторую сумму денег, на которую сумела приобрести дом в уездном городишке Лукоянове. То есть из крепостной крестьянки выбилась в небогатую провинциальную помещицу и, судя по её деловой хватке, едва ли вспоминала об истоке своей девичьей «карьеры». Кстати. Нахрапистость бывшей любимой подтолкнула Пушкина к созданию «Сказки о рыбаке и рыбке». Правда, в отличие от глупой старухи сказки, крепостная Ольга Калашникова приобрела не только свободу, но и высокий статус: от рабыни до госпожи. Благодатная Анна. В Михайловском у Пушкина был ещё один роман – со старшей дочерью хозяйки Тригорского Анной Николаевной Вульф. Одновременно Александр Сергеевич уделял внимание и сестре Анны – Евпраксии. Делал это от скуки, кляня своё вынужденное пребывание вне цивилизованного мира. Но ты – губерния Псковская, Теплица юных дней моих, Что может быть, страна пустая, Несносней барышень твоих? Меж ними нет, замечу кстати, Ни тонкой вежливости знати, Ни милой ветрености шлюх, Но, уважая русский дух, *

До женитьбы Пушкина Болдино принадлежало его матери. 254

Простил бы им их сплетни, чванство, Фамильных шуток остроту, Пороки зуб, нечистоту, И неопрятность, и жеманство – Но как простить им модный бред И неуклюжий этикет? Конечно, провинциальные девушки, не вкусившие светской жизни, были прямолинейны, грубоваты, навязчивы и жеманны. Словом, после столичных дам не смотрелись, и на вопрос: «Как вы выглядите?» могли спокойно ответить: «Привыкнуть можно». Привык и печальный поэт, будто только что сошедший со страниц модного романа. Девушки сразу влюбились в Пушкина, Анна – по-настоящему. Это была милая девушка, начитанная, но замкнутая и легко ранимая – чтение сделало её мечтательно-сентиментальной. Александр Сергеевич потешался над слезливой чувствительностью Анны и изводил её своими колкостями: Нет ни в чём вам благодати, С счастием у вас разлад: И прекрасны вы некстати, И умны вы невпопад. Анна по-древнееврейски – благодать. Обыгрывая смысл этого имени, Пушкин утверждал, что Анна Николаевна Вульф не соответствует ему. Конечно, девушка, надо полагать, расстроилась. Через какое-то время Александр Сергеевич попытался смягчить свой «приговор»: Хотя стишки на именины Натальи, Софьи, Катерины Уже не в моде, может быть, Но я, ваш обожатель верный, Я в знак послушности примерной Готов и ими вам служить. Но предаю себя проклятью, Когда я знаю, почему Вас окрестили благодатью! Нет, нет, по мненью моему, 255

И ваша речь, и взор унылый, И ножка (смею вам сказать) – Всё это чрезвычайно мило, Но пагуба, не благодать (2, 296). Осенью 1824 года Пушкин приступил к работе над четвёртой главой романа «Евгений Онегин». В этой главе он изобразил свою жизнь в Михайловском. В красавиц он уж не влюблялся, А волочился как-нибудь; Откажут – мигом утешался; Изменят – рад был отдохнуть. Он их искал без упоенья, А оставлял без сожаленья, Чуть помня их любовь и злость (5, 79). Конечно, при таком настроении, при таком отношении к женщинам Александр Сергеевич не собирался себя связывать узами брака: Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже, И днем и вечером одна; Где скучный муж, ей цену зная (Судьбу, однако ж, проклиная), Всегда нахмурен, молчалив, Сердит и холодно-ревнив! (5, 82) Мать Анны с тревогой наблюдала за дочерью, понимая, что серьёзных намерений в её отношении у Пушкина нет. Но тут поэт вступил в интимные отношения с крепостной Ольгой Калашниковой, а в июле 1825 года его обуяла внезапно вспыхнувшая страсть к А. Керн, приехавшей в гости к тётушке. Тут уж Прасковья Александровна позаботилась о себе и взяла двух Анн в Ригу (хозяйка Тригорского, как и её дочь, была неравнодушна к Александру Сергеевичу). И тут случилось чудо: не успели «беглянки» обосноваться на новом месте, как Анна Николаевна получила весточку от поэта 256

от 21 июля: «Пишу вам, мрачно напившись; вы видите, я держу своё слово. Итак, вы уже в Риге? одерживаете ли победы? скоро ли выйдете замуж? застали ли уланов? Сообщите мне обо всём этом подробнейшим образом, так как вы знаете, что, несмотря на мои злые шутки, я близко принимаю к сердцу всё, что вас касается. Я хотел побранить вас, да не хватает духу сделать это на таком почтительном расстоянии. Что же до нравоучений и советов, то вы их получите. Слушайте хорошенько: 1) Ради бога, будьте легкомысленны только с вашими друзьями (мужеского рода), они воспользуются этим лишь для себя, между тем как подруги станут вредить вам, ибо – крепко запомните это – все они столь же ветрены и болтливы, как вы сами. 2) Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо. 3) С некоторых пор вы стали очень осведомлённой, однако не выказывайте этого, и если какой-нибудь улан скажет вам (.....), не смейтесь, не жеманьтесь, не обнаруживайте, что польщены этим; высморкайтесь, отвернитесь и заговорите о чём-нибудь другом. 4) Не забудьте о последнем издании Байрона». После этих полушутливых наказов Пушкин перешёл к главному – к тому, ради чего, собственно, и потревожил девушку: «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она* была здесь – камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов – всё это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то». Далее поэт писал о чувствах, не имевших никакого отношения к Вульф, которой он наказывал: «Скажите ей, если в её сердце нет скрытой нежности ко мне, таинственного и меланхолического влечения, то я презираю её, – слышите? – да, презираю, несмотря на всё удивление, которое должно вызвать в ней столь непривычное для неё чувство. Проклятый приезд! Проклятый отъезд!» Словом, письмо Вульф! *

Анна Керн. 257

Отметим сразу, больше никаких писем Анна Николаевна не получала, хотя сохранилось шесть её обращений к поэту, которые не требовали ответа. «Я не буду жить до этой минуты». Неудача с А. Керн взбудоражила Пушкина – к отказам женщин он не привык. Возбуждённая страсть требовала удовлетворения, и Александр Сергеевич решил отыграться на Вульф, беззащитной девушке с сердцем, открытым поэту. Вот что писал по этому поводу П. К. Губер, автор исследования «Дон-Жуанский список А. Пушкина»: «С январём и февралём 1826 года связан один из самых нехороших поступков, который мы знаем за Пушкиным. В эти месяцы завязался его роман с Анной Николаевной Вульф, и, при всём желании, нельзя не признать, что его роль при этом была совершенно предосудительна». С присущим ему «бесстыдным бешенством желаний» Пушкин стал домогаться Анны. Но не тут-то было: гордая и своенравная девушка, обиженная прежним невниманием поэта и всплеском его страсти к А. Керн, как говорится, держала оборону. Александр Сергеевич, уязвлённый до глубины души, с немалым раздражением писал: Увы! напрасно деве гордой Я предлагал свою любовь! Ни наша жизнь, ни наша кровь Её души не тронет твёрдой. Слезами только буду сыт, Хоть сердце мне печаль расколет (2, 320). Это, конечно, лирика, рассчитанная на неопытность девушки. Пушкин в это время жил с Ольгой Калашниковой и, по наблюдению И. И. Пущина, был вполне удовлетворён этим: – Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигуру, резко отличавшуюся от других. Не сообщая, однако, Пушкину моих замечаний, я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством… Домогательство поэта быстро уловила Прасковья Александровна и от греха подальше увезла дочь в село Малинники Тверской губернии, что сыграло на руку Александру Сергеевичу. В начале марта Анна Николаевна со слезами на глазах писала любимому: 258

«Я долго колебалась, писать ли вам. Но так как размышления никогда мне не помогают, я кончила тем, что уступила желанию вам написать. Но как начать и что я вам скажу? Я боюсь дать воли моему перу. Боже, почему я не уехала раньше, почему – но нет, мои сожаления ни к чему не послужат – они будут, может быть, лишь торжеством для вашего тщеславия; весьма возможно, что вы уже не помните последних дней, которые мы провели вместе. Знаете ли вы, что я плачу, когда пишу к вам? Меня это компрометирует, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу с собою сладить. Должна ли проклинать или благословлять Провидение, пославшее вас на моём пути в Тригорском? Не думайте, однако, что у меня здесь никого нет, напротив, я нашла очаровательного кузена, который меня страстно любит и не желает ничего лучшего, как доказать это по вашему примеру, если бы я захотела. Это не улан, как, может быть, вы готовы предположить, но гвардейский офицер, очаровательный молодой человек, который ни с кем мне не изменяет; слышите ли? Он не может примириться с мыслью, что я провела столько времени с вами – таким страшным развратником. Но увы! я ничего не чувствую при его приближении: его присутствие не вызывает во мне никаких чувств. Я всё время ожидаю письма от вас. Какой радостью это было бы для меня! Однако я не смею просить вас об этом». Добившись своего, Пушкин вернулся в Михайловское, а Анна мучилась над вопросом: не изменит ли он теперь к ней своё отношение? «Почему я не рассталась с вами теперь с таким же равнодушием, как тогда? Я говорю о вас как можно меньше, но я печальна и плачу, и, однако, это очень глупо, ибо я уверена, что, поскольку дело касается вас, вы думаете уже обо мне с величайшим равнодушием и, может быть, говорите про меня ужасные вещи, между тем как я!.. Прощайте, я вам делаю гримасу». Анна несколько дней не отправляла письмо и 8 марта сделала к нему добавление: «Прошло уже несколько времени с тех пор, как я написала к вам это письмо; я не могла решиться отослать его к вам. Боже! постановлено, что я остаюсь здесь. Вчера у меня была очень оживлённая сцена с матерью по поводу моего отъезда. Она сказала перед всеми моими родными, что решительно оставляет меня здесь, что я должна остаться и что она не может взять 259

меня с собой, ибо, уезжая, всё устроила так, чтобы оставить меня здесь. Если бы вы знали, как я опечалена. Я, право, думаю, что она хочет одна покорить вас и оставляет меня здесь из ревности. Надеюсь, однако, что это продлится только до лета: тётя поедет тогда в Псков, и мы вернёмся вместе с Нэтти*. Евпраксия пишет мне, будто вы ей сказали, что забавлялись в Пскове – уж не со мною ли? что вы за человек тогда, и какой дурой была я! Боже, если я получу письмо от вас, как я буду довольна; не обманывайте меня, во имя неба, скажите, что вы меня совсем не любите, тогда, быть может, я буду спокойнее. Я взбешена на мать. Что за женщина, в самом деле! В конце концов, в этом вы тоже виноваты. Прощайте; что вы скажете, прочтя это письмо; если вы напишете мне, отправьте письмо через Тренера; это будет надёжнее. Я не знаю, как адресовать это письмо, я боюсь, что в Тригорском оно попадёт в руки мамы». Анна сожалела о случившемся и в то же время колебалась, что это: проклятие или благословение свыше? Наивную и простодушную девушку буквально пришибло сообщение сестры о том, что после отъезда из Малинников Пушкин «забавлялся в Пскове». «Уж не со мной ли?» – спрашивала она себя, трепеща от возможных разговоров и сплетен**. Словом, к терзаниям Анны о неопределённости отношения к ней поэта прибавился страх за разглашение её мучительный тайны. Между тем Пушкин не считал нужным поддержать девушку, и, не дождавшись ответа на своё письмо, Анна отправила ему второе: «Если вы получили моё письмо, во имя неба, разорвите его! Мне стыдно за своё безумие, никогда не посмею я поднять глаз на вас, если вас снова увижу. Мама уезжает завтра, а я остаюсь здесь до лета; по крайней мере, я так надеюсь. Если вы не боитесь компрометировать меня перед моей сестрой (а вы это делаете, судя по её письму), то очень прошу вас не ронять меня в глазах мамы. Сегодня она подсмеивалась над нашим прощанием во Пскове, находя его чересчур нежным. *

Нэтти – племянница Прасковьи Александровны Анна Ивановна Вульф. ** «Уж не со мной ли?» – в сборнике «Письма женщин к Пушкину» (М., 1997. С. 39) эта фраза дана более объёмно в смысловом отношении: «Это после меня?» 260

– Он, – говорит она, – думал, что я ничего не замечаю. Впрочем, вам нужно только казаться таким, как вы есть, чтобы разубедить её и доказать, что вы даже не замечаете моего отсутствия. Какая волшебная сила пленила меня! Как вы умеете разыгрывать чувства! Я согласна с моими кузинами, что вы крайне опасный человек, но я постараюсь стать благоразумной. Ради бога, разорвите моё письмо…» Анна вся в сомнениях. Она осуждает поведение Пушкина (хвастовство перед Евпраксией), но не в силах освободиться от своего наваждения – любви к поэту. …В середине апреля Александр Сергеевич ответил Анне (это письмо не сохранилось), и обрадованная девушка писала ему: «Боже! какое чувство испытала я, читая ваше письмо, и как была бы я счастлива, если бы письмо сестры не примешало горечи в мою радость. Я была бы довольна вашим письмом, если бы не помнила, что вы писали такие же письма, и даже более нежные, в моем присутствии А. К., а также Нэтти. Я не ревнива, верьте мне, если б я была ревнива, моя гордость скоро бы восторжествовала над чувством; и, однако, я не могу не сказать вам, как сильно меня оскорбляет ваше поведение. Как? Получив моё письмо, вы восклицаете: ах, Господи, что за письмо! словно от женщины! и бросаете его, чтобы читать глупости Нэтти; вам не хватало только сказать, что вы находите его слишком нежным. Нужно ли говорить, как это меня оскорбляет; сверх того, сказать, что письмо от меня, значило сильно меня компрометировать. Сестра была очень этим обижена и, опасаясь огорчить меня, рассказывает обо всём Нэтти. Эта последняя, которая не знала даже, что я к вам писала, изливается в упрёках на недостаток дружбы и доверия к ней; вот что наделали вы сами, вы, который обвиняет меня в опрометчивости! Ах, Пушкин, вы не стоите любви, и я была бы счастливее, если бы раньше оставила Тригорское и если бы последнее время, которое я провела там с вами, могло изгладиться из моей памяти. Как вы не поняли, почему я не хотела получать от вас писем вроде тех, которые вы писали в Ригу. Этот слог, который задевал тогда только моё тщеславие, растерзал бы теперь моё сердце. Тогдашний Пушкин не был для меня тем, к которому я пишу теперь. Разве вы не чувствуете этого различия? Это было бы очень унизительно для меня; я боюсь, что вы меня не любите 261

так, как должны были бы любить; вы раздираете и раните сердце, цены которому не знаете; как бы я была счастлива, если бы обладала той холодностью, которую вы предполагаете во мне! Никогда в жизни я не переживала такого ужасного времени, как нынче; никогда я не чувствовала душевных страданий, подобных тем, которые я теперь испытала, тем более что я должна скрывать все муки в моём сердце. Как я проклинала мою поездку сюда! Признаюсь, что последнее время, после писем Евпраксии, я хотела сделать всё возможное, чтобы попытаться забыть вас, так как я очень на вас сердилась». А в новом письме опять рискнула распалить любимого напоминанием о своих поклонниках: «Относительно кузена; моя холодность оттолкнула его, и, кроме того, явился другой соискатель, с которым он не смеет мериться силами и которому вынужден уступить место: это Анреп, который провёл здесь последние дни. Нужно признаться, что он очень красив и очень оригинален; я имела честь и счастье покорить его. О, что до него, то он вас даже превосходит, чему я никогда бы не могла поверить, – он идёт к цели гигантскими шагами; судите сами: я думаю, что он превосходит вас даже в наглости. Мы много говорили о вас; он, к моему большому удивлению, повторил несколько ваших фраз, например, что я слишком умна, чтобы иметь предрассудки. Чуть ли не в первый день он хватает меня за руку и говорит, что имеет полное право поцеловать её, так как я ему очень нравлюсь. Заметьте, сударь, прошу вас, что он не ухаживал и не ухаживает здесь ни за кем другим и не повторяет мне фраз, сказанных другой женщине; напротив, он ни о ком не заботится и следует за мной повсюду; уезжая, он сказал, что от меня зависит заставить его вернуться. Однако не бойтесь: я ничего не чувствую по отношению к нему, он не произвёл на меня никакого эффекта, тогда как одно воспоминание о вас меня волнует. Я очень боюсь, что вы совсем не любите меня; вы чувствуете лишь преходящие желания, которые столько других испытывают не хуже вас». И заключает свою исповедь вопросом: «Знаете ли вы, я всё время боюсь, что вы найдёте моё письмо слишком нежным, и не говорю вам всего, что чувствую. – Вы говорите, что ваше письмо пошло, потому что вы меня любите: какая нелепость! Особенно для поэта; что, как не чувство, делает нас красноречивыми. 262

А теперь прощайте. Если вы чувствуете то же, что и я, то я довольна. Боже, думала ли когда-нибудь, что напишу подобную фразу мужчине? Нет, я её вычёркиваю. Ещё раз прощайте, я вам делаю гримасу, так как вы это любите. Когда мы увидимся? Я не буду жить до этой минуты». Итак, Пушкин уверял Анну, что любит её, но тем, как держался с ней, давал девушке повод усомниться в этом, вызывая душевные терзания и муки. Анна не испытывала недостатка в поклонниках, которые, кстати, были и внимательнее, и привязчивее по отношению к ней, поэтому её уязвлял стандартный стиль ухаживания Александра Сергеевича, о чём она судила по письмам поэта к А. Керн. Анна страдала от своих сомнений и от того, что должна была скрывать свои душевные переживания и жила ожиданиями писем поэта, которого продолжала любить вопреки всем своим сомнениям. Письмо от 2 июня Вульф начала с упрёка: «Я наконец получила ваше письмо вчера. Почему вы не писали мне так долго? Разве вы не могли этого сделать из Пскова? Как слабы оправдания, которые вы мне всегда приводите». Действительно, Александр Сергеевич несколько позадержался с ответом «любимой», но на это были серьёзные основания, которые в своём письме он привести не мог: занимался устройством беременной Ольги Калашниковой – отослал её из Михайловского в Болдино, подальше от людских глаз и сплетен. Но вернёмся к стенаниям нашей страдалицы: «Все, что вы пишeте об Анрепе, мне в высшей степени не нравится и оскорбляет меня двояким образом; предположение, что он сделал что-то больше, кроме поцелуя руки, оскорбительно для меня с вашей стороны, а слова это всё равно обижают меня в другом смысле. Я надеюсь. вы достаточно умны, чтобы почувствовать, что этим вы выказываете своё равнодушие ко всему, происшедшему между мною и им. Это не особенно мило. Я заметила, что он превосходит вас в смысле наглости не по его поведению со мной, но по его манере держаться со всеми и по его разговору в обществе… Всё время я была очень больна и теперь ещё испытываю недомогание. Как я удивилась, получив однажды большой пакет от вашей сестры; она мне пишет совместно с А. К.; они в восторге одна от другой. Лев пишет мне тысячу нежностей в том же пись263

ме, и, к моему удивлению, я нашла там также несколько строк от Дельвига, которые доставили мне много удовольствия. Мне, однако, кажется, что вы чуть-чуть ревнуете ко Льву. Я нахожу, что А. К. очаровательна, несмотря на её большой живот; это выражение вашей сестры. Вы знаете, что она осталась в Петербурге, чтобы родить, и затем предполагает приехать сюда. Пожалуйста, пишите ко мне почаще: ваши письма моё единственное утешение, вы знаете, я очень печальна. Как я желаю и как я боюсь возвращения в Тригорское! Но я предпочитаю ссориться с вами, чем оставаться здесь: здешние места очень несносны, и нужно признаться, что среди уланов Анреп лучше всех, и весь полк немного стоит, а здешний воздух совсем мне не полезен, так как я всё время больна. Боже, когда я вас увижу!» Пушкину явно не хотелось встречаться с Анной Вульф на глазах её матери и родственников семьи. Помог случай: в ночь с 3 на 4 сентября за поэтом приехал чиновник губернатора и повёз его в Псков. Оттуда поэта с фельдъегерем отправили в Москву. В Михайловском и Тригорском все были в тревоге. Слух о случившемся дошёл и до Анны, которая в это время находилась в Петербурге. Поражённая и испуганная, она взялась за перо: «Что сказать вам и как начать это письмо, – спрашивала Анна своего адресата. – И, однако, я испытываю потребность, не позволяющую мне слушать доводов разума. Я стала совсем другим человеком, узнав вчера новость о том, что вас забрали. Бог небесный! что же это будет? Ах, если б я могла спасти вас, рискуя собственной жизнью, с каким наслаждением я пожертвовала бы ею и просила бы у неба, как единственной милости, случая видеть вас за одно мгновение перед смертью. – Вы не можете себе представить, какую тревогу я переживаю; неизвестность для меня ужасна; никогда я не испытывала таких нравственных страданий. Я должна уехать через два дня, ничего не узнав достоверного относительно вас. Нет, я никогда не испытывала ничего столь ужасного за всю мою жизнь, и не знаю, как не потеряла рассудка. А я-то рассчитывала увидеть вас вновь в течение ближайших дней! Судите, каким неожиданным ударом должна была быть для меня новость о вашем отъезде в Москву. Доберётся ли до вас это письмо и где оно вас найдёт? Вот вопросы, на которые никто не может ответить. Вы сочтёте, быть 264

может, что я очень худо сделала, написав к вам, и я тоже так полагаю, и, однако, не могу лишить себя единственного утешения, которое мне осталось. Я пишу к вам через посредство Вяземского; он не знает, от кого это письмо; он обещал сжечь его, если не сможет передать вам. Доставит ли оно вам удовольствие? Вы, пожалуй, очень изменились за последние месяцы: оно может даже показаться вам неуместным. Признаюсь, что эта мысль для меня ужасна, но в эту минуту я могу думать только об опасностях, которые вам угрожают, и оставляю в стороне все другие соображения. Если возможно, во имя неба, ответьте хоть одним словом. Боже, с какою радостью узнала бы я, что вы прощены, если б даже нам не пришлось более никогда свидеться, хотя это условие ужасно для меня, как смерть. Вы не скажете на сей раз, что моё письмо остроумно; в нём нет здравого смысла, и, однако, я посылаю его к вам. В самом деле, что за несчастье любить каторжника! Прощайте. Какое счастье, если всё кончится хорошо; иначе я не знаю, что со мною станется. Увы! Но я слишком откровенно говорю с вами о моих чувствах. Прощайте! Сохраните хоть немного привязанности ко мне. Моя привязанность к вам этого стоит. Боже, если бы увидеть вас довольным и счастливым!». Неделю спустя Анна узнала, что Пушкин свободен и ласково принят царём. Эта радость была отравлена пониманием того, что любимый человек потерян для неё навсегда. Внешние узы, удерживавшие поэта в соседстве Тригорского, порваны, а на узы внутренние, душевные, она не посягала. Жизнь девушки с любящим трепетным сердцем и идеальной жены (в перспективе) была сломана великим поэтом походя, между прочим, хотя он и понимал её глубинную сущность, донесённую до нас в романе «Евгений Онегин»: Когда бы жизнь домашним кругом Я ограничить захотел; Когда б мне быть отцом, супругом Приятный жребий повелел; Когда б семейственной картиной Пленился я хоть миг единой, – То, верно б, кроме вас одной, Невесты не искал иной. 265

Скажу без блёсток мадригальных: Нашед мой прежний идеал, Я, верно б, вас одну избрал В подруги дней моих печальных, Всего прекрасного в залог, И был бы счастлив… сколько мог! После освобождения из ссылки Пушкин наслаждался вольностью и восторженным почитанием поклонников. Тригорское отошло для него в далёкое прошлое. Анна страдала и надеялась, хотя и понимала, что это конец. Истосковавшись и испереживавшись, 16 сентября села за последнее послание любимому: «Во мне достаточно мало эгоизма, – писала она, – чтобы радоваться вашему освобождению и с живостью поздравлять вас, хотя вздох вырывается у меня невольно, когда я пишу это, и хотя я много дала бы, чтоб вы были в Михайловском. Все порывы великодушия не могут заглушить мучительное чувство, которое я испытываю, думая, что не найду вас более в Тригорском, куда призывает меня в настоящую минуту моя несчастная звезда; чего не дала бы я, чтобы никогда не уезжать оттуда и не возвращаться теперь. Я вам послала длинное письмо с князем Вяземским; я хотела бы, чтобы вы его не получили: я была тогда в отчаянии, зная, что вас взяли, и была готова сделать любую неосторожность. Скажите, прошу вас, почему вы перестали мне писать: что это – равнодушие или забывчивость? Какой вы гадкий! Вы не стоите, чтобы вас любили; мне много надо свести с вами счётов, но скорбь при мысли, что я вас больше не увижу, заставляет меня обо всём позабыть... А. Керн вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию и любит искренно и без зависти (sic). Прощайте, мои минувшие радости... Никогда в жизни никто не заставит меня испытать чувства и волнения, которые я испытала около вас. Моё письмо доказывает, какое доверие я питаю к вам. Я надеюсь, что вы меня не скомпрометируете и разорвёте письмо, написав ответ». Ответа не написал, письмо не уничтожил, а имя Анны Вульф (без фамилии, к его чести) внёс в так называемый Донжуанский список, над расшифровкой которого пушкинисты бьются уже почти два столетия. 266

«Пригретый Славой» Александр I вошёл в историю как победитель Наполеона, всемирно признанного гения войны и кумира молодёжи XIX столетия. Не избежал преклонения перед этой личностью и Пушкин, а вот государя своего отечества не любил. И этому, конечно, были причины: общее отношение к самодержавной власти, шестилетнее пребывание в ссылках и тайная любовь поэта к императрице Елизавете Алексеевне, супруге царя. «Гроза двенадцатого года». Александр I прочно вошёл в жизнь Александра Пушкина. Сначала событиями 1812–1814 годов (Отечественная война и заграничный поход русской армии), позднее его преследованиями. Первый раз поэт видел своего державного тёзку во время посещения им Москвы (1811) и так вспоминал об этом: – Я стоял с народом на высоком крыльце Николы* на Мясницкой. Народ, наполнявший все улицы, по которым должен он был проезжать, ожидал его нетерпеливо. Наконец показалась толпа генералов, едущих верхами. Государь был между ими. Подъехав к церкви, он один перекрестился, и по сему знаменью народ узнал своего государя. 19 октября 1811 года Александр зрел государя на торжественном акте открытия Царскосельского лицея, всех воспитанников которого представляли государю. И. И. Пущин, товарищ Пушкина, писал позднее: «После речей стали нас вызывать по списку; каждый выходя перед стол кланялся императору, который очень благосклонно вглядывался в нас и отвечал терпеливо на неловкие наши поклоны». Через восемь месяцев после открытия лицея началась война, получившая название Отечественной. Гвардия уходила из Петербурга через Царское Село, отборные полки русской армии шли прямо под остеклённой галереей лицея, и его воспитанники не отходили от окон, пока последний солдат не исчезал за поворотом дороги. Воины так воодушевляли подростков, что они забрасывали под лавки учебники французского языка. *

Церковь Николая Чудотворца в Мясниках (то есть на Мясницкой улице). 267

С замиранием сердца следили лицеисты за развитием событий, ведь почти у каждого в действующих армиях был ктонибудь из родственников. С нетерпением и непосредственностью отрочества, с его преувеличенными представлениями о своих возможностях, они рвались вслед уходившим. В журналах, газетах и других печатных органах прославлялись подвиги военачальников и простых ратников. Надо ли говорить, как это действовало на тринадцатилетних подростков. Лицеисты пережили отход русской армии от западной границы России до Москвы, потерю столицы. Но затем были торжество и радость по поводу сокрушения великой армии Наполеона: Они бегут, озреться не дерзают, Их кровь не престаёт в снегах реками течь; Бегут – и в тьме ночной их глад и смерть сретают, А с тыла гонит русский меч (1, 87). «В Париже росс». 20 декабря (1 января по новому стилю) русская армия перешла Неман; начался заграничный поход, в котором победоносные войска почти сразу потеряли главнокомандующего. М. И. Кутузов скончался 16 апреля 1813 года в силезском городе Бунцлау. После бальзамирования тело Михаила Илларионовича было доставлено в Петербург и 13 июня торжественно захоронено в Казанском соборе, который к этому времени в сознании народа стал памятником Отечественной войны (25 декабря 1812 года в соборе было размещено 27 трофейных знамён, в 1814 году их было уже 115 и 94 ключа от городов и крепостей). Похороны спасителя России широко освещались в печати и едва ли оставили равнодушными лицеистов, которых подготавливали к государственной деятельности. С 4 по 7 (16–19) октября 1813 года продолжалось сражение под Лейпцигом. Противники потеряли 120 тысяч человек, но победа осталась за союзниками (русскими, пруссаками и австрийцами). Небывалое побоище получило название «Битвы народов» и всколыхнуло всю Европу, владычество Наполеона над которой кончилось. Кампания 1814 года началась на территории Франции и оказалась на удивление короткой. В самом её начале царь обратился со специальным воззванием к войскам. Напомнив о всём зле, принесённом России Великой армией, он заклинал соотече268

ственников не уподобляться противнику, ибо «Богу не может быть угодно бесчеловечие и зверство». «Забудем дела их, – взывал Александр, – понесём к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простёртую для примирения руку. Слава россиянина – низвергать ополчённого врага и по исторжении из рук его оружия благодетельствовать ему и мирным его собратьям. Сему учит нас свято почитаемая в душах наших православная вера. Она божественными устами вещает нам: “Любите враги ваша и ненавидящим вас творите добро”. Воины! Я несомненно уверен, что вы кротким поведением своим в земле неприятельской столько же победите её великодушием своим, сколько оружием». 19 (31) марта царь во главе союзных войск вступил в Париж. Н. И. Тургенев, участник и очевидец этого события, вспоминал: «Странную картину являл в то время сей большой город. Врагов, вступивших в него с оружием в руках, большая часть населения столицы приветствовала как освободителей. В то время император Александр проявил благородные и прекрасные черты характера. Напрасно было бы искать в истории другой пример такого великодушия и благородство со стороны победителя. Российский монарх возбуждал энтузиазм парижан, других государей практически не замечали. Даже когда видели их всех вместе, всё равно кричали: “Да здравствует император Александр!”» В далёкой России юный поэт не без удивления восклицал:

В. Боровиковский. Император Александр I. 1801 269

В Париже росс! – где факел мщенья? Поникни, Галлия, главой. Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья Грядёт с оливою златой. Ещё военный гром грохочет в отдаленье, Москва в унынии, как степь в полнощной мгле, А он – несёт врагу не гибель, но спасенье И благотворный мир земле (1, 88). Вслед за капитуляцией столицы Франции последовали отречение Наполеона от престола и ссылка его на остров Эльба. На последний факт Пушкин откликнулся следующими строками в поэме «Бова»: Вы слыхали, люди добрые, О царе, что двадцать целых лет Не снимал с себя оружия, Не слезал с коня ретивого, Всюду пролетал с победою, Мир крещёный потопил в крови, Не щадил и некрещёного, И в ничтожество низверженный Александром, грозным ангелом, Жизнь проводит в унижении И, забытый всеми, кличется Ныне Эльбы императором… (1, 70) Пока гениальный отрок упражнялся в стихосложении, столица готовилась к встрече победителей. По проекту А. Кваренги у Нарвской заставы были построены великолепные Триумфальные ворота. 12 июня 1814 года через них прошли воины Санкт-Петербургского ополчения. Газета «Северная почта» предупреждала читателей: «Мы не станем описывать здесь ни восхитительной радости родственников, увидевших драгоценных сердцам их юношей, которых почитали уже погибшими на поле брани; ни спокойной судьбам Всевышнего покорности матерей, коих чада не возвратились оттуда и кои утешали себя тем, что Промысел Божий сподобил их славной смерти за веру и Отечество; ни восторгов детей, кидавшихся на шею отцам своим, возвратившимся от военных подвигов, с отличиями на груди, 270

коими дети не могли налюбоваться; мы, не описывая всего того, знаем, что русские, читая сие, сами себе всё то представить могут, ибо умеют всё то чувствовать». 30 июля в город вошли лейб-гвардии полки Преображенский, Семёновский, Измайловский, Егерский, Гвардейский морской экипаж и две роты гвардейской артиллерии. Газета «Русский инвалид» писала: «Нынешний день принадлежит к числу прекраснейших: победоносные воины императорской гвардии возвращались домой, покрытые лаврами». 6 сентября в столицу вошли гвардейцы Павловского и Финляндского полков, 18 октября – кавалергарды и конная гвардия, 25 октября – лейб-гвардии Казачий полк. Петербуржцы с восторгом и искренней радостью встречали овеянных славой победителей. Пушкин писал позднее: «Война была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни: “Vive Henri-Quatre”*, тирольские вальсы и арии из “Жоконды”**. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове “Отечество”! Как сладки были слёзы свидания! С каким единомыслием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю!» 8 января 1815 года Александр читал на экзамене стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», посвящённое только что отгремевшим военным событиям. В нём трижды упоминался царь: Достойный внук Екатерины! Почто небесных аонид***, Как наших дней певец, славянской бард дружины, Мой дух восторгом не горит? (1, 455) Внука Екатерины II, то есть царя, славословил весь Запад: северный Агамемнон, царь царей, император Европы, спаситель *

Да здравствует Генрих IV. «Жоконда» – комическая опера Н. Изоара. *** Аониды – музы. **

271

Вселенной, ангел мира, а пятнадцатилетний поэт почему-то восторга по отношению к государю уже не испытывал, и этот фрагмент благоразумно убрал из стихотворения. Через пять лет внёс ещё две поправки, касающиеся Александра. 11-я строфа стихотворения заканчивалась призывом жертвенности: «За веру, за царя», в новой редакции стало «За Русь, за святость алтаря». В предпоследней строфе также опущено упоминание царя. Было: «Но что я зрею? Герой с улыбкой примиренья…» Стало: «Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья…» (1, 476). За пять лет отношение Пушкина к царю изменилось кардинально. Уже в пятнадцать лет, в апогей славы Александра, личность его не вызывала восторга у юного поэта, не вдохновляла его, как барда славянской дружины*. «Сто дней». В начале весны 1815 года Наполеон преподнёс всей Европе сюрприз. Оставив Эльбу, охранявшуюся англичанами, он с тысячью гвардейцев высадился на южном берегу Франции. Без единого выстрела с чьей бы то ни было стороны дошёл до Парижа и 8 (20) марта вновь занял престол Франции. Возвращение императора простой народ встречал с ликованием. Наполеон снова воссел на трон Франции, когда монархи Европы растаскивали её по клочкам (Венский конгресс). Узнав о возвращении узурпатора, они прекратили все споры и двинули против Франции миллионную (!) армаду штыков. Участь завоевателя была решена – 18 июня он потерпел поражение под Ватерлоо и был сослан на остров Святой Елены. Русские войска в этом сражении не участвовали, но Александр I второй раз побывал в Париже и вновь возвращался в Россию триумфатором. В Петербурге готовились к торжественной встрече царя. По этому случаю высокое начальство заказало Пушкину стихотворение. 28 ноября Александр препроводил директору департамента Министерства народного просвещения И. И. Мартынову «Оду Александру» («На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году»): Утихла брань племён; в пределах отдаленных Не слышен битвы шум и голос труб военных; С небесной высоты, при звуке стройных лир, *

О причине этого читатели узнают в миниатюре «Величавая жена». 272

На землю мрачную нисходит светлый мир. Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели! Этой целью была столица Франции, и Александр I дважды торжественно въезжал в неё. Этим история не в малой степени обязана его супруге Елизавете Алексеевне. Кутузов был против заграничного похода. Мнение фельдмаршала разделяла значительная часть русского общества, и царь колебался. Но императрица настаивала на преследовании Наполеона «до Парижу». Прославляя Александра, Пушкин дал в стихотворении развёрнутую картину боевых действий – от вторжения Великой армии в Россию до падения Наполеона: Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье! Когда полки врагов покрыли отдаленье, Во броню ополчась, взложив пернатый шлем, Колена преклонив пред вышним алтарем, Ты браней меч извлёк и клятву дал святую От ига оградить страну свою родную. Мы вняли клятве сей; и гордые сердца В восторге пламенном летели вслед отца И смертью роковой горели и дрожали; И россы пред врагом твердыней грозной стали!.. (1, 153)

Наполеон. 1814 273

Основной упор в стихотворении сделан на заграничном походе, когда Александр действительно проявил свои лучшие качества: целеустремлённость, решительность, упорство и веру в возможность победы над лучшим полководцем его (и не только) времени. Это принесло царю заслуженное признание всех монархов Европы и её народов: И ветхую главу Европа преклонила, Царя-спасителя колена окружила Освобождённою от рабских уз рукой, И власть мятежная исчезла пред тобой! Здесь, по-видимому, надо оговориться в отношении выражения поэта «власть мятежная». Европейские государи считали Наполеона исчадием Великой французской революции, так сказать, её наследником и правопреемником, ввергшим мир в череду кровопролитных войн. А потому он «поставил себя вне гражданских и социальных отношений. В качестве врага и нарушителя спокойствия в мире он подлежит общественному возмездию», гласила декларация, принятая 13 марта участниками Венского конгресса. Союзники полагали, что «узурпатор» королевского престола Франции не пользуется поддержкой народа, и сильно ошиблись. Наполеон вторично отрёкся от власти 10 (22) июня 1815 года, а сопротивление союзным войскам продолжалось ещё три месяца. Только 14 (26) сентября генералу К. Гакке сдалась цитадель Седана, а мир с Францией был подписан и того позже – 8 (20) ноября. То есть последняя война с павшей империей закончилась отнюдь не с падением её главы. Но вернёмся к лицу, которому посвящено стихотворение. Петербуржцы с умилением и восторгом встречают царя, «везде сияет торжество», а Александр «в ликующей толпе» – «России божество». Поэт взывает к нему: Ты наш, о русский царь! Оставь же шлем стальной, И грозный меч войны, и щит – ограду нашу; Излей пред Янусом* священну мира чашу, *

Янус – бог всех начал; его имя произносили раньше имен других богов. 274

И, брани сокрушив могущею рукой, Вселенну осени желанной тишиной!.. Победы, дважды венчавшиеся вхождением в Париж, конечно, воодушевляли, но сердца не грели. Простые смертные предпочитали мир и тишину. Их взгляд на войну Пушкин выразил в заключительных строках стихотворения: И придут времена спокойствия златые, Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые, В колчанах скрытые, забудут свой полет; Счастливый селянин, не зная бурных бед, По нивам повлечёт плуг, миром изощрённый; Суда летучие, торговлей окриленны, Кормами рассекут свободный океан, И юные сыны воинственных славян Спокойной праздности с досадой предадутся… (1, 155) Следует отметить явный диссонанс в отношении юного автора к государю. В стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» внук Екатерины II не грел дух поэта восторгом. Стихотворение «Александру» – сплошь комплиментарно. Почему? Во-первых, тому были объективные причины – победы русского оружия, к которым царь имел непосредственное отношение. И во-вторых, стихотворение «Александру» было заказным и предназначалось для прославления царя. Пушкин писал упоминавшемуся выше И. И. Мартынову: «Милостивый государь, Иван Иванович! Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пьесу на приезд государя императора; исполняю ваше повеление. Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кириллович благоволит поднести государю императору слабое произведенье неопытного стихотворца!» (10, 7) В стихотворении царь – «наш» (это повторяется дважды), он «добрый», он «отец», «спаситель», «храбрый», «величествен» и «бессмертен». Неплохой набор эпитетов. Правда, несколько сомнителен по отношению к живому человеку последний, но це275

пляет другой – «спаситель». Это определение всё же более правомерно по отношению к сыну Всевышнего. Кстати, ещё 14 августа 1814 года Александр I постановил проводить в день Рождества Христова ежегодное празднество «Рождество Спасителя нашего Иисуса Христа и воспоминание избавления Церкви и державы российской от нашествия галлов, и с ними двадесяти язык». «Десакрализация образа монарха». 9 июня 1817 года Пушкин окончил Царскосельский лицей одним из последних учеников (28-м из 29) и с весьма нелестной характеристикой директора Е. А. Энгельгардта: «Высшая и конечная цель Пушкина – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это ещё самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нём воображеньем, осквернённым всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья». Александр был определён статским секретарём десятого класса в Коллегию иностранных дел с окладом 700 рублей в год. Не густо, но работой его не обременяли, и он зажил светской жизнью: визиты, балы, пирушки с многочисленными приятелями, первые дуэли и скоропалительные увлечения женщинами. Но при таком рассеянном образе жизни поэт всё же не забывал о творчестве – продолжал работу над поэмой «Руслан и Людмила», начатой ещё в лицее. Удержаться от крайностей молодости помогали старшие друзья и покровители: историк Н. М. Карамзин, поэт В. А. Жуковский и гусарский офицер П. Я. Чаадаев. Сослуживец Петра Яковлевича офицер лейб-гвардии Гусарского полка Я. И. Сабуров говорил, что влияние Чаадаева на Пушкина было изумительно: «Он заставлял его мыслить». Вчерашний лицеист и боевой офицер говорили о политике, истории, философии и нравственности. По воспоминаниям Д. Н. Свербиева, Чаадаев «обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – под276

лыми холопами, духовных – невеждами, всё остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве». Пётр Яковлевич знал А. С. Грибоедова, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, С. И. Муравьёва-Апостола, был близок к ранним декабристским организациям. В беседах с молодым поэтом приобщал его к идеям, которые исповедовал сам и которые не были чужды Александру. Пушкин поражался эрудицией Чаадаева, он был хорошо знаком с трудами французских просветителей и новой французской литературы, изучал труды Локка, Канта, Шеллинга и других философов. В стихотворении «Чаадаеву» Пушкин говорил о нём: «Твой жар воспламенял к высокому любовь». Не без влияния Чаадаева уже к концу 1817 года Пушкин пришёл к весьма радикальному взгляду на существовавшую власть: Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу. Читают на твоём челе Печать проклятия народы, Ты ужас мира, стыд природы, Упрёк ты Богу на земле. («Вольность») И это о первом (официальном) защитнике Отечества, которому поэт совсем недавно пел дифирамбы, называл «храбрым», «величественным», «бессмертным» и даже божеством России. Что же произошло? Что так резко изменило мнение поэта о царской власти в целом и об Александре I в частности? Пушкин узнал то, что в высшем российском обществе знали с весны 1801 года. Именно тогда с явного попустительства цесаревича был умерщвлён его отец император Павел I: В лентах и звёздах, Вином и злобой упоённы, Идут убийцы потаённы, На лицах дерзость, в сердце страх. 277

Молчит неверный часовой, Опущен молча мост подъёмный, Врата отверсты в тьме ночной Рукой предательства наёмной... (1, 323) Через три года после устранения с престола (и из жизни) Павла I имя одного из его убийц было оповещено всей Европе. Произошло это так. 21 марта 1804 года по приказу Наполеона был расстрелян герцог Энгиенский, выкраденный французской жандармерией с чужой территории. Александр I заявил по этому поводу протест. Ответ ему был дан следующий: герцог Энгиенский арестован за участие в заговоре на жизнь первого консула Франции*. А далее приводилось такое обоснование действий французских властей. Если бы, например, император Александр узнал, что убийцы его отца находятся хоть и на чужой территории, но вполне досягаемы, разве он не воспользовался бы возможностью отомстить им? Нота Наполеона – документ официальный; она молниеносно распространилась по всем дворам Европы. Это была оплеуха, о которой академик Е. В. Тарле писал: «Более ясно назвать публично Александра Павловича отцеубийцей было невозможно. Вся Европа знала, что Павла заговорщики задушили после сговора с Александром и что юный царь не посмел после своего воцарения и пальцем тронуть их: ни Палена, ни Беннигсена, ни Зубова, ни Талызина, и вообще никого из них, хотя они преспокойно сидели не на “чужой территории”, а в городе Петербурге и бывали в Зимнем дворце». Беспринципность и аморальность Александра коробили его блестящего соперника, человека тоже далеко не идеального. В Тильзите (1807) императоры обменивались высшими орденами своих держав. Царь опрометчиво попросил орден Почётного легиона для генерала Л. Л. Беннигсена. Не называя причины, Наполеон категорически отказал. Александр понял свой промах и промолчал. Это была ещё одна пощёчина, нанесённая самодержцу. Наполеон же говорил позднее: – Было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца**. *

Императором Наполеон был провозглашён 4 (16) мая 1804 года. В 1814 году Александр I наградил Беннигсена полководческим орденом Святого Георгия I степени, тем самым нарушив его статус (этим орденом награждались только генерал-фельдмаршалы). **

278

То, что являлось тайной за семью печатями в России, на Западе знали хорошо. Интересна подробность убийства Павла, о которой тогда же упомянул Наполеон: – Генерал Беннигсен был тем, кто нанёс последний удар: он наступил на труп. Весьма осведомлённый редактор журнала «Сын Отечества» Н. И. Греч писал: «Смерть Павла отравила всю жизнь Александра: тень отца преследовала его повсюду. Малейший намёк на неё выводил его из себя. Наполеон поплатился ему троном и жизнию». ...Об обстоятельствах убийства императора Павла I Пушкин узнал то ли от Чаадаева, то ли от братьев Тургеневых, живших напротив Михайловского замка, в котором было совершено это злодеяние. Услышанное перевернуло многие представления вчерашнего лицеиста, с благоговением взиравшего на царя во время выпускного акта 9 июня 1817 года. Поэт принадлежал к старинному дворянскому роду, по семейным традициям был привержен династии Романовых и воспитан в духе почтения к монархической власти и трону*. Императора почитали как священную особу, а оказалось, что на российском престоле восседает соучастник убийства своего отца, лишённого жизни как обычный смертный. Было от чего прийти в смятение крайне чувствительному мечтателю и идеалисту: О стыд! О ужас наших дней! Как звери вторглись янычары!.. Это – моральная и политическая оценка случившегося. В сознании Пушкина произошла десакрализация образа Александра. Шок, вызванный открытием молодого поэта, оставил в его сознании зарубку на всю жизнь. Через шестнадцать лет Александр Сергеевич писал в дневнике: «8 марта. Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11-ое марта. Они сели. В эту минуту входит государь с графом Бенкендорфом и застаёт наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I». Развенчание личности Александра I стало нравственной основой возникновения пушкинских эпиграмм и сатирических *

По замечанию А.В. Тырковой-Вильямс, «до восстания декабристов патриотизм, в который включалась любовь и личная преданность Государю, был основным атрибутом всякого образованного русского». 279

строк, направленных как против царя, так и против верховной власти в целом. А таковой с 1815 года в стране обладал граф А. А. Аракчеев: Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести. Кто ж он? Преданный без лести, грошевой солдат (1, 406). «В Россию скачет…» 15 (27) марта 1818 года царь был на открытии сейма Варшавского герцогства. В тронной речи он объявил о своём намерении ограничить абсолютистскую власть в России. – Обычаи, уже существующие в вашей стране, – заявил он полякам, – дают мне возможность немедленно ввести Конституцию, которую я вам даровал. Таким образом, вы снабдили меня средством дать моей стране то, что я давно для неё готовлю и что пойдёт ей во благо, как только вызреет это важное дело. Передовая молодёжь России восприняла намерение Александра I с надеждой и изумлением. Многие вообразили, что царь не замедлит исполнить своё обещание. Более опытные и зрелые мужи посмеивались; Н. М. Карамзин писал 29 апреля И. И. Дмитриеву: «Варшавские новости сильно действуют на умы. Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят Конституцию. Судят, рядят, начинают и писать. Иное уже вышло, иное готовится. И смешно, и жалко». Не поверил благим намерениям императора и Пушкин, высмеяв их в ноэле* «Сказки»: Ура! В Россию скачет Кочующий деспот. Спаситель горько плачет, За ним и весь народ. Как говорится, поэт сразу берёт быка за рога: хорош царь, от известия о возвращении которого плачет ребёнок, которому *

Ноэль – святочная песня. 280

предназначено стать Христом. Мать успокаивает его, а монарх тем временем вещает: «Узнай, народ российский, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир. О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен; Меня газетчик прославлял; Я пил, и ел, и обещал – И делом не замучен. Послушайте в прибавку, Что сделаю потом: Лаврову* дам отставку, А Соца – в жёлтый дом; И людям я права людей По царской милости моей Отдам из доброй воли» (1, 342). Обещание о людских (то есть гуманных, человечных) правах Пушкин рассматривал как сказки царя-батюшки, которым мог поверить только ребёнок: От радости в постели Распрыгалось дитя: «Неужто в самом деле? Неужто не шутя?» И напрасно… напрасно не поверил. На исходе 1810-х годов Александр I ещё поощрял либеральные проекты: о введении конституционного правления, об отмене крепостного права. Конституцию для Польши разрабатывал Н. Н.  Новосильцев, друг-единомышленник царя с молодых лет, отданных реформаторским мечтаниям. Историк Н. Я. Эйдельман писал о ней: «Подводной идеей была Конституция Новосильцева уже не для Польши, а для всей России, тогда же написанная и глубоко, “до востребования”, запрятанная». Что касается крепостного права, то в идеале царь был не против его отмены. «Русские крестьяне, – писал он, – большей *

П. И. Лавров и В. И. Соц – сотрудники полиции. 281

частью принадлежат помещикам. Считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния». Зная это, проекты об освобождении крестьян подготовили М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов. По заданию самодержца проекты по освобождению крестьян разработали «преданный без лести» Аракчеев и один из руководителей «Союза благоденствия» Н. И. Тургенев. Поэтому Александр очень снисходительно отнёсся к стихотворению Пушкина «Деревня». «И делу своему владыка сам дивился». С мая 1820 по июль 1824 года Пушкин отбывал так называемую «южную ссылку» (Кишинёв, Одесса). В последнем из этих городов он написал стихотворение «Недвижный страж»: Недвижный страж дремал на царственном пороге, Владыка севера один в своём чертоге Безмолвно бодрствовал, и жребии земли В увенчанной главе стесненные лежали, Чредою выпадали И миру тихую неволю в дар несли, – И делу своему владыка сам дивился, Се благо, думал он, и взор его носился От Тибровых валов до Вислы и Невы, От сарскосельских лип до башен Гибралтара: Всё молча ждёт удара, Всё пало – под ярем склонились все главы (2, 175). «Недвижный страж» и «владыка севера» – это русский император, только что вернувшийся с очередного конгресса Священного союза, который простёр кипучую деятельность от своей летней резиденции (Царского Села) до бурных вод Атлантического океана. Александр I, сыгравший руководящую роль в Союзе, доволен: «Се благо». Что именно? Читайте: «Свершилось! – молвил он. – Давно ль народы мира Паденье славили великого кумира, Давно ли ветхая Европа свирепела? Надеждой новою Германия кипела, Шаталась Австрия, Неаполь восставал, 282

За Пиренеями давно ль судьбой народа Уж правила свобода, И самовластие лишь север укрывал?» В одну строфу стихотворения вмещена треть века истории Западной Европы – от Французской революции с террором якобинцев до революционных движений начала 1820-х годов в Греции, Неаполитанском королевстве и Испании. И в этот исторический период «самовластие лишь север укрывал», то есть Россия. И «се благо»! Пушкин с иронией вставил в текст второй строфы это библейское выражение: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма... Се благо, думал Он, и взор его носился»* (Бытие I: 31). Размышления «владыки севера» полны мстительного торжества: «Давно ль – и где же вы, зиждители свободы? Ну что ж, витийствуйте, ищите прав природы. Волнуйте, мудрецы, безумную толпу – Вот кесарь – где же Брут? О грозные витии, Целуйте жезл России И вас поправшую железную стопу». Для самодержца народ – безумная толпа, из среды которой временами выделяются говоруны, которые не способны на реальное действие, требующее мужества и жертвенности. А потому их (народов) удел целовать «жезл России», то есть благоговейно склониться под поправшую их силу («железную стопу»). Но неожиданно столь бодрящие размышления «недвижимого стража» Европы встревожил неведомо откуда повеявший дух, и «владыку севера» объял мгновенный хлад; «раздался бой полночи», и перед ним предстал незваный гость: То был сей чудный муж, посланник провиденья, Свершитель роковой безвестного веленья, Сей всадник, перед кем склонилися цари, Мятежной вольности наследник и убийца, Сей хладный кровопийца, Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари. *

Сопоставление действия человека (пусть и царя) с деяниями Всевышнего с точки зрения Церкви кощунство, поэтому стихотворение «Недвижный страж» при жизни Пушкина не публиковалось. 283

В посланнике провидения легко узнаётся император Наполеон, пришедший к власти после вакханалии революции и ввергший Европу в череду кровопролитных войн, завершившихся отречением от престола и ссылкой на остров Святой Елены. Человек чрезвычайно деятельный, он был обречён на медленное умирание, будучи отлучён от своих многогранных обязанностей по умиротворению и управлению покорёнными государствами, что весьма отрицательно сказалось на его физическом состоянии: Ни тучной праздности ленивые морщины, Ни поступь тяжкая, ни ранние седины, Ни пламя бледное нахмуренных очей Не обличали в нём изгнанного героя, Мучением покоя В морях казнённого по манию царей. То есть перед торжествующим «владыкой севера» предстал отнюдь не мученик злорадствующих монархов Европы: Нет, чудный взор его, живой, неуловимый, То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый, Как боевой Перун, как молния сверкал; Во цвете здравия и мужества и мощи, Владыке полунощи Владыка запада, грозящий, предстоял. Таков он был, когда в равнинах Австерлица Дружины севера гнала его десница, И русской в первый раз пред гибелью бежал, Таков он был, когда с победным договором, И с миром, и с позором Пред юным он царём в Тильзите предстоял (1, 177). Стихотворение «Недвижный страж» осталось незаконченным, но и из того, что мы имеем, можно сделать некоторые выводы. Обоих императоров (и здравствовавшего, и усопшего) Пушкин представил на вершине их могущества. Но первый из них – фактический душитель революционных движений в Европе, а второй – воин с чудным взором, «живой, неуловимый», «грозящий», такой, каким был в дни своих высших торжеств – при Аустерлице и в Тильзите. 284

В сражении при Аустерлице Наполеон наголову разгромил союзную русско-австрийскую армию. Русские потеряли 21 тысячу человек убитыми и пленными, 199 орудий, французы – до 12 тысяч человек. Среди пленных оказались восемь русских генералов. Александр I бежал с поля битвы. С ним были врач, берейтор*, конюший и два лейб-гусара. Когда царь остался с одним гусаром, он слез с лошади, сел под дерево и разрыдался – это было первое с Нарвы генеральное сражение, проигранное русскими, и, конечно, реакция в стране на случившееся оказалась самая негативная. Великий поэт явно отдавал предпочтение Наполеону, для него он герой «во цвете здравия и мужества и мощи». Александр же – лживый, подлый и коварный неудачник, волей случая вознесённый на самый верх монархического олимпа Европы. Он душитель свободы народов, которые для него всего лишь «безумная толпа». А для Пушкина понятие «свобода» было священно, поэтому такое обострённое неприятие им императора Александра I, главного организатора и руководителя Священного союза, подавившего народные движения начала 1820-х годов. Пожалуй, нигде и никогда осуждение Александра за его негативную роль в подавлении либерального движения в Европе не звучало у Пушкина столь определённо, как в стихотворении «Недвижный страж». На фоне демонстративного и наглого попрания царём воли народов даже Наполеон, оставивший после себя гекатомбы трупов, оказался для Пушкина фигурой более предпочтительной, чем правитель собственной страны. Для поэта Наполеон – венчанный воин, строитель мировой империи на основе великих идей Французской революции.

*** Личность царя продолжала привлекать внимание Пушкина. На рубеже 1824–1825 годов он работал над биографическим очерком «Воображаемый разговор с Александром I»: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: – Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал…» (8, 71). *

Берейтор – человек, занимающийся обучением верховой езде и выездкой лошадей. 285

Предполагаемая беседа с прославленным государем имела бы, по мнению поэта, один исход: «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму “Ермак” или “Кочум”». Но пока до Сибири дело не дошло, поэт забавлялся юморесками, в которых Александр I выглядит туповатым острословом и пошляком: Брови царь нахмуря, Говорил: «Вчера Повалила буря Памятник Петра». Тот перепугался: «Я не знал!.. Ужель?» Царь расхохотался: «Первый, брат, апрель!» Говорил он с горем Фрейлинам дворца: «Вешают за морем За два яйца! То есть разумею, – Вдруг примолвил он, – Вешают за шею, Но жесток закон» (2, 316). В эпиграмме «На Александра I» Пушкин буквально в восьми строчках обрисовал весь жизненный путь царя: Воспитанный под барабаном, Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал, Зато был фрунтовой профессор! Но фрунт герою надоел – Теперь коллежский он асессор По части иностранных дел! (2, 350) Об Аустерлице мы уже говорили. Что касается «фрунтового профессора» – это о шагистике, которой изнуряли армию. Были 286

и другие минусы внедрения прусской системы в боевой подготовке солдат и офицеров. Вот фрагмент разговора Пушкина с великим князем Михаилом Павловичем по этому поводу. Беседа проходила в саду Аничкова дворца 16 декабря 1834 года*. – Что ты один здесь философствуешь? – полюбопытствовал князь. – Пойдём вместе. Разговорились о плешивых, Пушкин заметил: – Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молодые оплешивливают. Михаил Павлович понял намёк и дал своё пояснение: – Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моём носили пудру и зачёсывали волосы; на морозе сало леденело, и волосы лезли (8, 58). Плешь – это всё, что осталось у Александра от воинской науки папаши. Не лучше получилось у царя и с попыткой верховодить в международных отношениях, убедительным примером чего является отказ (под давлением коллег по Священному союзу) от помощи восставшей Греции. Поэтому Пушкин величал царя асессором «по части иностранных дел», то есть чиновником 8-го класса по Табели о рангах, что в армии соответствовало тому же капитану. Словом, при всём внешнем блеске правления Александра I («Он взял Париж, он основал лицей») великий поэт внутренне так и не принял его как историческую личность, сопроводив иронией даже на тот свет. «Говорят, ты написал стихи на смерть Александра, – укорял он Жуковского в январе 1826 года, – предмет богатый. Но в течение 10 лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры – глас народа» (10, 199). «Портрет». Одному из своих стихотворений Пушкин предпослал эпиграф, который раскрывает его смысл, – «Что есть истина?» Для поэта было истиной, что великий человек без сердца, без простых человеческих чувств и нравственности не может почитаться героем, какие бы свершения ни венчали их. Антигероем для поэта был Александр I. Уже на заре своей юности Пушкин интуитивно почувствовал к нему недоверие и, работая над стихотворением «Воспоминания в Царском Селе», признавался, что личность царя не вдохновляет его. *

8 сентября 1826 года Пушкин получил свободу, период ссылки в его жизни закончился. 287

А когда юный выпускник лицея узнал о неприглядной роли Александра I в судьбе собственного отца, он совершенно пал в его глазах, что отразилось на его творчестве: «Вольность», «Двум Александрам Павловичам», «Сказки» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот»), «Кинжал», «Недвижный страж», отдельные строфы в романе «Евгений Онегин». Более того, поэт помышлял об убийстве царя, в чём признавался ему в письме от 22 сентября 1825 года, к счастью, не отправленном адресату (10, 791). И вот при таком настрое к покойному государю Александр Сергеевич стал свидетелем культа его личности, возведения убийцы отца в ранг Благословенного, царя царей и русского Агамемнона. Славословие почившего, приписывание ему всех заслуг по итогам Отечественной войны и заграничных походов возмущали поэта. Это было лицемерием власти и напоминало ханжество самого Александра I. Итогом раздумий поэта стало стихотворение «К бюсту завоевателя» (1829): Напрасно видишь тут ошибку: Рука искусства навела На мрамор этих уст улыбку, А гнев на хладный лоск чела. Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин (3, 144). При жизни Пушкина стихотворение не печаталось – слишком узнаваем был портрет «завоевателя». Кстати, о названии. Оно говорит о том, что поэт не очень-то был убеждён в необходимости заграничных походов русской армии и освобождения народов Европы от наполеоновского засилья (будучи вхож в семью М. И. Кутузова, по-видимому, знал его точку зрения по этому вопросу). Русская кровь была ему дороже славы, за которую наше Отечество расплачивается по сей день. …Кроме стихотворения, посвящённого изображению Александра I в мраморе, Пушкин написал и заметку об этом произведении искусства: «Торвальдсен, делая бюст известного человека, удивлялся странному разделению лица – верх нахмуренный, грозный, низ – выражающий всегдашнюю улыбку. Это не нравилось Торвальдсену» (7, 513). 288

Это было противоестественно, что и отразил в своём стихотворении великий поэт. «Сожжённая глава». Осень 1830 года Пушкин провёл в Болдине, родовом имении родителей, находившемся в Нижегородской губернии. Там он работал над десятой главой «Евгения Онегина». В ней нравоописательный роман переходит в политическую хронику современности. События в нём развёртывались от наполеоновских войн до европейских революций и подготовки восстания декабристов. В десятой главе упоминались собрания вольных петербургских кружков, говорилось о революционном движении на юге России (Тульчин и Каменка) и очень сочувственно упоминались имена П.  И. Пестеля и С. И. Муравьёва-Апостола. Начиналась глава с памфлетной характеристики Александра I: Властитель слабый и лукавый, Плешивый щёголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. Александр правил с марта 1801-го по ноябрь 1825 года. Слабым он не был, лукавым и плешивым – да. Наполеон называл его византийцем, как воплощение хитрости и беспринципности. Пушкина, разочаровавшегося в императоре, когда он узнал о его неблаговидной роли в заговоре против отца, всё раздражало в царе. Что касается славы Александра I, которую Пушкин считал незаслуженной, то она связана с заграничными походами 1813–1814 годов, завершившимися взятием Парижа. В этих кампаниях русская армия сыграла ключевую роль, а верховная власть в ней принадлежала царю. После окончания наполеоновских войн российский монарх играл ведущую роль в Священном союзе, целями которого были сохранение спокойствия в Европе и защита европейских государств от народных волнений. Александр преуспел в этом, но за десятилетие до славы были страшные поражения под Аустерлицем и Тильзитский мир. Под Аустерлицем царь, пытаясь проявить свои полководческие «способности», командовал Кутузовым. В итоге – полный разгром русской и австрийской армий. В Тильзите царь заключил мир и союз с Наполеоном, признав себя побеждённым: 289

Встреча на Немане

Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Бонапартова шатра (5, 209). В шатре проходила первая встреча русского и французского императоров. Он был поставлен на плоту посредине пограничной реки Неман. Затем последовали переговоры, празднества и обмен визитами. Царь писал любимой сестре Екатерине: «Я провожу целые дни с Бонапартом, целые часы наедине с ним! Бонапарт считает, что я дурачок. Ну что ж, смеётся тот, кто смеётся последним». Российская знать встретила мир и союз с Францией недовольным брюзжанием, но Александр I был вполне удовлетворён: «Господь нас спас. Вместо жертв мы выходим из борьбы даже с некоторым блеском». С ним согласен современный исследователь О. В. Соколов: «Договор о союзе был столь же туманным, как и кратким. Молодой царь* явно обыграл своего партнёра в дипломатической игре. Он не хотел брать на себя никаких обязательств, их в договоре о союзе фактически и не было»: Гроза двенадцатого года Настала. Кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог? (5, 209) *

Не такой уж молодой: в момент переговоров царю шёл двадцать восьмой год. 290

Вопросы эти волновали не только россиян, но и французов. Ветераны Великой армии полагали, что их победил мороз. Этой же точки зрения придерживалось большинство французских мемуаристов; истоки её восходят к 29-му бюллетеню, изданному Наполеоном 3 декабря (22 ноября) в Молодечно: «По 6-е число ноября погода была прекрасная и движение армии происходило с наилучшим успехом. Морозы начались 7-го числа. С сего времени не происходило ни одной ночи, в которую бы мы не лишились нескольких сот лошадей, которые падали на биваках. Армия, бывшая 6-го числа в самом лучшем состоянии, 14-го уже совсем переменилась; она лишилась конницы, артиллерии и обозов. Без конницы нельзя было нам ни на четверть мили делать рекогносцирования, а без артиллерии не могли отважиться ни на какое сражение и (вынуждены были) выжидать на себя неприятеля». Победители, конечно, отдавая должное так вовремя наступившим холодам, фатального значения им не придавали, хотя и сами понесли большие потери от непогоды. В отношении М. Б. Барклая де Толли мнения русских безоговорочно склонялись на сторону М. И. Кутузова. Отдавая дань памяти последнему, Пушкин считал, что не следует занижать и достоинства первого, проявившего необычайную твёрдость в начальный период Отечественной войны: «О вождь несчастливый! Суров был жребий твой». Что касается народной войны с захватчиками, то Пушкин нашёл ей ёмкое определение – остервенение. Да, жители тысяч сёл и деревень, оставшиеся без крова, не церемонились с врагом. Вот характерное свидетельство участника войны 1812 года: «Шестьдесят голых мужчин, лежащих шеями на спиленном дереве. Прыгающие вокруг них с песнями русские мужчины и женщины ударом толстых прутьев разбивают одну за другой головы» (Р. Вильсон)*. В отношении вопроса о том, кто помог русским победить «непобедимого» Наполеона, существовала официальная точка зрения – Бог. Александр I, не стяжавший лавров в «грозу двенадцатого года», никому не хотел отдавать славу победителя. Характерна его «исповедь» английскому эмиссару перед награждением Михаила Илларионовича высшим военным орденом Российской империи. *

Р. Т. Вильсон был представителем Великобритании при штабе М. И. Кутузова. 291

– Генерал, – говорил царь, – я призвал вас к себе, дабы сделать вам весьма тягостное признание. Впрочем, полагаюсь на вашу честь и благоразумие. Как бы я ни хотел избежать этого, мне было бы непереносимо оказаться несостоятельным в ваших глазах. Мне известно, что маршал не исполнил ничего из того, что должен был сделать. Он избегал, насколько сие оказывалось в его силах, любых действий против неприятеля. Все его успехи были вынуждены внешнею силою. Он разыгрывает свои прежние турецкие фокусы, но московское дворянство стоит за него и желает, дабы он вёл нацию к славному завершению сей войны. Посему я должен наградить этого человека орденом Святого Георгия, хотя тем самым нарушу его статут, ибо это есть высочайшая награда в империи. Однако я не прошу вас присутствовать при сём – сие было бы для меня слишком большим уничижением. Но, к сожалению, выбора нет – надобно подчиниться вынужденной необходимости. Не хотел первый крепостник России признать и исключительную роль народа, поднявшегося на борьбу с захватчиками. Итак, ни армия, ни её полководцы, ни народ! Так кто же привёл северную империю к победе? Конечно, если не царь, то Бог. Участники войны 1812 года награждались медалью, на одной стороне которой было изображено всевидящее око, а на другой – выбито: «Не нам, не нам, а имени Твоему». Полная определённость. Поэтому сомнения поэта («кто тут помог?») с точки зрения верховной власти были непатриотичны, а с точки зрения Русской православной церкви – кощунственны. Но Бог помог – стал ропот ниже, И скоро силою вещей Мы очутилися в Париже, А русский царь главой царей (5, 209). Ну не совсем скоро – через год, два месяца и три недели. За это время русская армия участвовала в ряде больших сражений, самое кровопролитное из которых произошло под Лейпцигом – «Битва народов». В «Известиях Главной квартиры русской армии» сообщалось об её итогах: «С начала мира никогда столько войск на одном месте не сражалось. Не прибавляя ничего, можно сказать, что в сём деле находилось до 500 тысяч человек и более 2 000 орудий. Превосходство сил было с нашей стороны. 292

На утро 7-го числа неприятель показывался только в предместиях. Атака возобновилась со всех сторон, и менее, нежели в два часа, город был взят. Четыре армии наши – Блюхера, наследного принца шведского, Беннигсена и главная, Богемская, сошлись головами на площади Лейпцигской. Мгновение сие было единственное. Никогда подобного торжества не существовало, и подобного зрелища более одного раза в жизни видеть невозможно. Удивительно, сколько неприятель потерял багажу, повозок и артиллерии. Орудий взято до 300, и находят ещё зарытые. Число пленных вместе с ранеными, которых неприятель оставил, простирается до 37 тысяч. Список генералов, прилагаемый при сём, не полон потому, что некоторые раненые находятся в домах». …В Париже русские очутились не «силою вещей», то есть случайных обстоятельств, а переступив через трупы доброй сотни тысяч сынов России. Не случайно акт о капитуляции столицы Франции было поручено подготовить русской стороне. Подписал его полковник (!) М. Ф. Орлов, только через две недели ставший генерал-майором. Это было единственное унижение, которое Александр I допустил по отношению к Франции*, это был предел его торжества. «Александр Павлович, – пишет современный историк Н. А. Троицкий, – переживал в то утро свой звёздный час, апогей величия, славы и счастья. Теперь всё было отомщено: позор и слёзы Аустерлица, страшный урок Фридланда, унижения Тильзита и Эрфурта, пожар Москвы, горести Лютцена, Баутцена, Дрездена, Шампобера, Краона, Реймса…» Именно в Париже русский царь стал «главой царей», создав на следующий год Священный союз монархов, направленный против народов Европы. А его многолетний противник? Сей муж судьбы, сей странник бранный, Пред кем унизились цари, Сей всадник, папою венчанный, Исчезнувший как тень зари… Наполеон короновался 2 декабря (21 ноября) 1804 года. Для церемонии коронации в Париж прибыл из Рима папа Пий VII. *

Как парадокс надо отметить, что в кампании 1814 года Наполеон не проиграл ни одного сражения (11 из 14 выиграл, а три свел вничью). Крупнейшие военные авторитеты ставят эти победы в уровень с лучшими достижениями наполеоновского гения в военном искусстве. 293

Он благословил шпагу Наполеона, императорскую державу, скипетр, жезл правосудия, кольца супругов. В кульминационный момент коронационного ритуала Наполеон выхватил из рук «святого отца» корону и сам надел её на свою голову. Затем, не обращая внимания на папу, увенчал короной и голову Жозефины. Нарушением векового ритуала блистательный воитель показал, что корона – не дар небесный, а награда за его реальные успехи на государственном поприще. «Унизились цари». Монархическая Европа кипела гневом. Её правители восприняли коронацию «разбойника» с дикого острова как личное оскорбление, ибо Наполеон встал вровень с ними, августейшими государями, помазанниками Божиими. Против Франции была сколочена очередная коалиция, которой при Аустерлице был преподан наглядный урок. «Исчезнувший как тень». Победители сослали Наполеона сначала на остров Эльба, а через полтора года – на остров Святой Елены, о чём в сожжённой главе сохранилась только одна строчка: «Измучен казнию покоя». Удалив пленника на тысячи вёрст от всякой цивилизации, победители не смогли вытравить память о нём. Это крайне беспокоило их. Англичане превратили далёкий остров в крепость, ощетинившуюся пушками с каждого удобного выступа. Место заточения Наполеона (Лонгвуд) охраняли около 3  000 солдат. Вокруг острова постоянно курсировала флотилия из одиннадцати военных судов. Это при жизни свергнутого императора. Но и после его кончины, боясь самозванцев и двойников, англичане девятнадцать (!) лет держали у могилы усопшего караул из двенадцати солдат. И что симптоматично, великий поэт связал смерть Наполеона с началом народных волнений в Европе: Тряслися грозно Пиренеи, Волкан Неаполя пылал… Эти и следующие строки десятой главы посвящены национально-освободительным движениям начала 1820-х годов: восстаниям в Испании, Неаполитанском королевстве, Португалии, Пьемонте и Греции. Народы Европы неописуемо радовались победе над Наполеоном при Ватерлоо, надеясь на свободную жизнь после получения независимости от Франции. Но победи294

тели заковали весь континент в цепи феодализма, инквизиции и мракобесия. Словом, битву при Ватерлоо выиграли монархи, а проиграло, по словам Г. Гейне, всё человечество. Позднее подобную мысль высказал А. И. Герцен: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы при Ватерлоо. Я долго смотрю на неё всякий раз, и всякий раз в груди делается холодно и страшно. Ирландец на английской службе, человек без отечества, и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга. И как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой её в полвека не вытащат». Русский писатель Д. С. Мережковский выразился ещё резче: «Победа над ним Веллингтона и Блюхера есть поражение человеческого смысла бессмыслицей. Ватерлоо решило судьбы мира, и если это решение окончательно – значит, мир достоин не Наполеона-человека, а человеческого навоза». …Десятая глава «Евгения Онегина» получилась с резко антиправительственным смыслом (упоминание европейских революций и декабристов, критика Александра I и возвеличивание Наполеона). Это заставило Пушкина уничтожить её – не хотел рисковать накануне женитьбы. Но он дорожил своим детищем и для себя сохранил шифрованную запись этой «хроники». В течение восьмидесяти лет она оставалась под спудом. Только в 1910 году редактор Пушкина П. А. Морозов открыл ключ к шифру и восстановил текст главы, сожжённой 19 октября 1830 года, в предъюбилейную лицейскую годовщину. Примирила поэта с Александром только кончина императора, последовавшая 19 ноября 1825 года: Полней, полней! и, сердцем возгоря, Опять до дна, до капли выпивайте! Но за кого? о други, угадайте… Ура, наш царь! так! выпьем за царя. Он человек! им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей; Простим ему неправое гоненье: Он взял Париж, он основал Лицей… (А. Пушкин. Бахчисарайский фонтан) 295

«Величавая жена» Царская избранница. Императрица Екатерина II очень любила своего старшего внука Александра. Её тайной надеждой было передать российский престол именно ему, а не сыну Павлу, поэтому Александр воспитывался при дворе бабушки, а не отца. Когда внуку исполнилось шесть лет, Екатерина подыскала ему невесту; когда её любимому минуло четырнадцать (1791), императрица начала действовать. В Баденское княжество, находившееся на западе Германии, был направлен граф Румянцев, чтобы оценить достоинство двенадцатилетней принцессы Элизы. Выполнив поручение императрицы, Румянцев докладывал ей: «Я совершил поездку в Карлсруэ. Элиза более развита, чем свойственно её возрасту. Она не абсолютно прекрасна, но очень красива. Производит впечатление мягкостью, кротостью и вежливостью. Особенно в ней чувствуется грация, когда она разговаривает, что очень её украшает, и сей природный дар приносит некий шарм её движениям. Вообще одобрение склоняется в её пользу, а не сестёр. Хвалят характер и говорят, что свежесть её лица служит гарантом хорошего здоровья». В октябре следующего года Элиза и её сестра Фридерика прибыли в Петербург. 1 декабря Екатерина II сообщала графу Румянцеву: «Мы продолжаем быть весьма довольны нашими двумя принцессами Баденскими. Кажется, что старшая одержит верх, она пришлась весьма по вкусу господину Александру. Сначала он был так же неприступен, как принцесса была сдержанна; но теперь они начинают привыкать друг к другу и любят быть вместе». Уже 12 ноября Элиза написала матери в Карлсруэ о женихе: «Он нежно любит меня, я его тоже, и в этом моё счастье». Ей ещё нет четырнадцати лет. На чём основано уверение в любви этого ребёнка? Конечно, на внушении взрослого окружения. «Свидетельство тому желание моих родителей, посылавших меня сюда, которому я послушна». 23 сентября 1793 года состоялось бракосочетание великого князя Александра Павловича и баденской принцессы Элизы. Императрица заявила во всеуслышание: 296

Александр I и Елизавета Алексеевна

– Два ангела! Придворные дружно поддержали её: – Самая красивая царственная пара в Европе! Особенно восторгались Элизой. Графиня Головина так описывала её внешность: «Черты лица её тонки и правильны, греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и волосы прелестнейшего белокурого цвета, при этом стройный стан, врождённая грация и чисто воздушная походка делают её подобною нимфе». Протасова, воспитателя Александра, привлекли в Элизе её подвижность и душевные качества: «Черты лица её очень хороши и соразмерны её летам. Физиономия пресчастливая. Она имеет величественную приятность; все её движения и привычки имеют нечто особо привлекательное. В ней виден разум, скромность и пристойность во всём её поведении. Доброта души её написана в глазах, равно и честность. Все движения показывают великую осторожность и благонравие. Она настолько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать или, лучше сказать, всех, обоего пола людей, её видевших, к себе привлекла». – Девочка рождена стать императрицей! – с восторгом заявила Екатерина Нелюдова, фаворитка Павла. Сначала Александр тоже упивался восторгом от своего брака, но через два года жена ему наскучила, и он переключился на «обслуживание» всех красавиц, блиставших при царском дворе. Не297

понятая супругом и практически покинутая им, Элиза, с душой романтической и гордой, ушла в себя. Она скрывала свои истинные чувства под непроницаемой бесстрастной оболочкой и как бы гордилась тем, что живёт как чужая при дворе супруга и остаётся в тени. Презирая интриги, Элиза избегала высказывать своё мнение по вопросам, волновавшим придворных, делая вид, что ничем не интересуется, и позволяла управлять собой. А она была талантлива: хорошо пела, играла на арфе, рисовала, любила литературу, овладела секретами шестидесяти четырёх чёрно-белых клеток, тяжело пережила равнодушие мужа и смерть двух детей-малюток, отчуждение тёщи – императрицы Марии Фёдоровны, хотя сама с марта 1801 года была императрицей Елизаветой Алексеевной. Глухие слухи о неладах в царской семье и о незавидном положении в ней молодой царицы доходили до простых смертных и вызывали в широкой русской душе сочувствие к самой красивой государыне Европы. В лицее её все любили. 19 октября 1811 года Елизавета Алексеевна присутствовала на открытии Царскосельского лицея. Учащихся представляли царю и царице. Лариса Васильева так изобразила это: «E.R.*, услышав фамилию “Пушкин”, внимательно смотрит на мальчика. И всё возвращается взглядом. Никому не заметное особое внимание жены императора к светловолосому хрупкому кудрявцу не укрылось от него. Телепатический дар подсказывал: она не зря тебя заметила. Он услышал её, как поэт свою музу**, ещё не понимая, какая муза его посетила». В этот торжественный день эмоциональный мир подростка был предельно напряжён и открыт для неожиданных впечатлений; а супруга царя как бы олицетворяла собой всё самое высокое, что происходило тогда. По свидетельству И. Пущина, Елизавета Алексеевна произвела сильное впечатление на всех лицеистов. Через год в «Первой программе Записок» Александр отмечал: «Государыня в Царском Селе». Видеть Елизавету Алексеевну под*

E.R. – Елизавета Regina (королева) – таким был бриллиантовый шифр, который носили фрейлины Елизаветы Алексеевны. ** Муза – в древнегреческой мифологии – каждая из девяти богинь, покровительница наук и искусств. 298

росток мог только в её личном саду, который для лицеистов был чужим, и появление в нём посторонних не приветствовалось. То есть в четырнадцать лет юный поэт был уже увлечён прекрасной царицей, словесный портрет которой набросала французская художница Виже-Лебрен: «У неё были тонкие, правильные черты и прекрасный овал лица… бледность при этом отлично гармонировала с ангельски кротким выражением глаз. Одета она была в белую тунику. Прелестная девушка так восхитительно смотрелась в глубине комнаты, что я воскликнула: “Психея!”* Память об этом очаровательном видении я сохранила навсегда». Последняя фраза воспоминаний художницы прямо соотносится с переживаниями Пушкина-лицеиста, изгнанника и зрелого мужа. Вспоминая о зарождении своего чувства к императрице, он писал в 1830 году: В начале жизни школу помню я; Там нас, детей беспечных, было много; Неровная и резвая семья; Смиренная, одетая убого, Но видом величавая жена Над школою надзор хранила строго. Толпою нашею окружена, Приятным, сладким голосом, бывало, С младенцами беседует она. Её чела я помню покрывало И очи светлые, как небеса, Но я вникал в её беседы мало. Меня смущала строгая краса Её чела, спокойных уст и взоров, И полные святыни словеса. Дичась её советов и укоров, Я про себя превратно толковал Понятный смысл правдивых разговоров. *

Психея – олицетворение человеческой души. 299

И часто я украдкой убегал В великолепный мрак чужого сада, Под свод искусственный порфирных скал. Там нежила меня теней прохлада; Я предавал мечтам свой юный ум, И праздномыслить было мне отрада… (3, 201) Первым стихотворением, связанным с Елизаветой Алексеевной, были «Стансы», написанные Пушкиным на французском языке не позже 1814 года. Вот их перевод в прозе Леонида Аринштейна, автора книги «Пушкин. Непричёсанная биография»: «Видали ль вы нежную розу, любезную дочь ясного дня, когда весной, едва расцветши, она являет образ любви? Такою глазам нашим, ещё прекраснее, ныне явилась Евдокия... Но увы! ветры и бури, лютые дети Зимы, скоро заревут над нашими головами... И нет более цветов, и нет более розы! Любезная дочь любви, завянув, падает, едва расцветшая... Евдокия! любите! Время не терпит; пользуйтесь вашими счастливыми днями!..» Но в «Стансах» говорится о Евдокии, а не о Елизавете Алексеевне! – воскликнут многие. Да, но, по признанию самого поэта, он втайне пел Елизавету, да и не мог он открыто назвать имя желанной, которую призывал «любить!». Кого? Да уж не царябатюшку: соперников, как показала дальнейшая жизнь поэта, он на дух не переносил, не останавливаясь ни перед их положением, ни перед их возрастом. К этому же году относится стихотворение «Пирующие студенты»: Друзья, досужий час настал; Всё тихо, всё в покое; Скорее скатерть и бокал! Сюда, вино златое! (1, 64) В конце 1815 года в журнале «Российский музеум» № 12 было напечатано стихотворение Пушкина «Измены». Лирический герой стихотворения – юноша, который всеми силами борется в своей душе с безнадёжной любовью к некой Елене (читайте: к Елизавете): 300

«Всё миновалось! Мимо промчалось Время любви. Страсти мученья! В мраке забвенья Скрылися вы. Так я премены Сладость вкусил; Гордой Елены Цепи забыл. Сердце, ты в воле! Всё позабудь; В новой сей доле Счастливо будь…» (1, 114) Юноша пытается заглушить свою безнадёжную любовь лёгким флиртом, но это не помогает: Бедный певец! Нет! не встречает Мукам конец... Так! до могилы Грустен, унылый, Крова ищи! Всеми забытый, Терном увитый Цепи влачи... (1, 116) Конечно, как утверждает Л. Аринштейн, стихотворение «Измены» может быть отнесено к Елизавете Алексеевне, но при этом не надо забывать, что к лицейским годам жизни гениального поэта относится его любовь к Наталье Кочубей, Екатерине Бакуниной, к другой Наташе – горничной фрейлины императрицы княгини Волконской. О чувствах, которые юноша испытывал к Бакуниной, есть дневниковая запись (от 29 ноября 1815 года) самого поэта: «Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – её не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, – сладкая минута!..» 301

Так любил всё-таки лицеист Пушкин супругу царя Александра I? Л. Аринштейн, изучивший эту страницу в биографии поэта, так отвечал на этот вопрос: «Его эмоциональный диапазон был чрезвычайно широк. Он мог волочиться за женщиной только потому, что ощущал её доступность. Он мог влюбиться нежно и сердечно, как, например, в лицейские годы в Наталью Кочубей и Екатерину Бакунину. Его обуревали желания и страсти (“бешенство желаний”, “любовный пыл” – выражения самого Пушкина), как, например, к Амалии Ризнич. Но он мог глубоко и беззаветно любить, отлично сознавая, что никогда не будет обладать той, кого он обожествлял в своём сердце. Одно не исключало другого». Память сердца. С окончанием обучения Пушкин потерял возможность хоть издали полюбоваться императрицей во время прогулок её в своём садике близ Кагульского обелиска. Вспоминая эти счастливые минуты, он написал (30 марта 1819 года) «Элегию»: Воспоминаньем упоенный, С благоговеньем и тоской Объемлю грозный мрамор твой, Кагула памятник надменный. Не смелый подвиг россиян, Не слава, дар Екатерине, Не задунайский великан Меня воспламеняют ныне… (1, 380) Далее Пушкин писал, что на создание элегии его подвигли вовсе не патриотические чувства, и оборвал стихотворение многоточием. Значит, воспоминания, «воспламенившие» сердце поэта, имели глубоко личный характер, и читатель догадывается, о ком напоминал автору элегии холодный мрамор памятника, который он был готов заключить в свои объятия*. Ещё в лицее Пушкин начал поэму «Руслан и Людмила» и работал над ней два последующих года, придав своей героине внешнее сходство с императрицей Елизаветой Алексеевной. *

В «Путеводителе по Пушкину» (СПб., 1997. С. 398), читаем: «С Кагульским памятником у Пушкина было связано какое-то интимное воспоминание, о чём он говорит в элегии “Воспоминаньем упоенный”». 302

Первой обратила на это внимание Л. Кроваль*. Она фиксировала своё внимание на явное сходство известного портрета ещё юной Елизаветы Алексеевны (гравюра Турнера с портрета Монье), где императрица изображена возле зеркала перед вазой с цветами, и описания пушкинской Людмилы: Увы, ни камни ожерелья, Ни сарафан, ни перлов ряд, Ни песни лести и веселья Её души не веселят; Напрасно зеркало рисует Её красы, её наряд; Потупя неподвижный взгляд, Она молчит, она тоскует (4, 37). Кроваль писала: «Елизавета Алексеевна изображена со склонённой головой на гибкой шее в ожерелье. Этот женский портрет один из красивейших в пушкинской графике. Этот образ похож на Психею, на прообраз той виньетки, которую желал Пушкин к первому изданию своих стихов». Почти одновременно с элегией Пушкин написал стихотворение «К К. Я. Плюсковой», впервые оно было напечатано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» № 10 за 1819 под названием «Ответ на вызов написать стихи в честь её императорского величества государыни императрицы Елизаветы Алексеевны». То есть молодой поэт был замечен «величавой женой» и через её фрейлину получил заказ. Александр Сергеевич исполнил высочайшее желание, но с присущим ему тогда неприятием деспотизма с первых же строк стихотворения заявил об этом: На лире скромной, благородной Земных богов я не хвалил И силе в гордости свободной Кадилом лести не кадил. Свободу лишь умея славить, Стихами жертвуя лишь ей, Я не рождён царей забавить Стыдливой музою моей. *

Кроваль Л. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., 1997. С. 130–138. 303

И только после этого предуведомления возможных читателей его творения Пушкин перешёл к возвеличиванию императрицы как женщины и доброго пастыря своего народа: Но, признаюсь, под Геликоном*, Где Кастилийский ток шумел, Я, вдохновенный Аполлоном, Елисавету втайне пел. Небесного земной свидетель, Воспламенённою душой Я пел на троне добродетель С её приветною красой. Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой, И неподкупный голос мой Был эхо русского народа (1, 340). Ну, что касается народа, от его имени молодому поэту говорить было ещё рановато. А вот его голос Елизавета Алексеевна услышала. Через Н. М. Карамзина императрица передала подарок (по-видимому, кольцо), а через полгода спасла его от ссылки в Сибирь за оду «Вольность». «Биографы туманно говорят о друзьях поэта, якобы ходатайствовавших перед царём о его участи, – полагал Л. Аринштейн. – В действительности, ходатайствовал один Карамзин, но и он обратился не к Царю, а к Царице. Судя по результату, заступничество Императрицы было очень энергичным. Заставить Императора укротить свой гнев настолько, чтобы вместо ссылки в Сибирь или на Соловки отправить Пушкина в порядке перевода по службе в цветущую Бессарабию могла только она. Ни один из тех, кого в связи с этим называют, – Гнедич, Чаадаев, Тургенев – просто не могли этого сделать: они не имели доступа к Царю, да никогда не решились бы завести разговор на столь щекотливую тему». Заступничество императрицы вызвало в душе поэта высшую степень признательности к даме его сердца, кстати, несколько подзабытой за интимными «подвигами» первых послелицейских *

Геликон – гора в Греции, где обитают музы, покровительницы искусства. 304

Елизавета Алексеевна. Художник Жан-Лоран Монье

лет. В ночь с 18 на 19 августа 1820 года Пушкин создал один из шедевров любовной лирики, обращённый к Елизавете Алексеевне: Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман... Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей, Страны, где пламенем страстей Впервые чувства разгорались, Где музы нежные мне тайно улыбались, Где рано в бурях отцвела Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И сердце хладное страданью предала. («Погасло дневное светило», 2, 7). Стихотворение было написано в плавании Пушкина с семьёй Н. Н. Раевского из Феодосии в Гурзуф. Опубликовано в 46-м но305

мере газеты «Сын отечества» без подписи с пометой «Чёрное море, 1820, сентябрь». Богатый сексуальный опыт, приобретённый поэтом за первые семь лет самостоятельной жизни, подвиг его на перемещение мечты о близости с государыней в область плотских помыслов, ибо только так прочитывается его стихотворение «Прозерпина»* (26.08.1824): Пред богинею колена Робко юноша склонил. И богиням льстит измена: Прозерпине смертный мил. Ада гордая царица Взором юношу зовёт, Обняла – и колесница Уж к аиду их несёт… Там утехам нет конца. Прозерпина в упоенье, Без порфиры и венца, Повинуется желаньям, Предает его лобзаньям Сокровенные красы, В сладострастной неге тонет И молчит, и томно стонет… (2, 179–180) Стихотворение «Прозерпина» было напечатано в альманахе «Северные цветы» на 1825 год и подано читателям как вольный перевод 27-й картины из «Превращений Венеры» Парни. 28 декабря этого же года вышел первый сборник поэта «Стихотворения Александра Пушкина». Его титульный лист украшало изображение Психеи, склонившейся над цветком. Рисунок выбрал лично поэт, и в этом не было случайности: при подготовке сборника к печати он писал брату Льву и П. А. Плетнёву, взявшему на себя все хлопоты по изданию сборника: «Виньетку бы не худо; даже можно; даже нужно – даже ради Христа, сделайте именно Психею, которая задумалась над цветком». Выбором виньетки поэт давал понять узкому кругу лиц, называвших Елизавету Алексеевну Психеей, что именно ей посвящён сборник «Стихотворения Александра Пушкина». *

Прозерпина – римская богиня растительности. 306

Интерес императрицы к изгнаннику поддерживал покровитель поэта Н. М. Карамзин. 21 февраля 1825 года в продажу поступила первая глава поэмы «Евгений Онегин», выпущенная отдельным изданием. Через день Николай Михайлович отослал её высочайший особе. Елизавета Алексеевна поблагодарила историка за присылку «новой поэмы Пушкина», чтение которой доставило ей удовольствие В это время появились слухи, что императрица тяжело больна. Александр I повёз её на лечение в Таганрог, где внезапно скончался 19 ноября. Отправив труп супруга в Петербург, вдова последовала за ним, но до столицы не доехала – 4 мая 1826 года умерла в маленьком городке Белёве. Пушкин откликнулся на кончину императрицы стихотворением о её любимых цветах: Лишь розы увядают, Амврозией* дыша, В Элизий** улетает Их лёгкая душа. И там, где волны сонны Забвение несут, Их тени благовонны Над Летою*** цветут (2, 304). Стихотворение «Лишь розы увядают» не стало прощанием поэта с мечтой о недоступной женщине; ещё около пяти лет память о почившей императрице волновала Александра Сергеевича. В начале мая 1829 года по дороге на Кавказ он сделал крюк в двести вёрст и заехал в Орёл, где посетил опального героя Отечественной войны генерала А. П. Ермолова. Это общеизвестный факт, но мало кто знает, что после встречи с Алексеем Петровичем поэт устремился в Белёв и провёл там три дня! 15 мая в Георгиевске Пушкин начал дневник, в котором набросал черновик стихотворения «Всё тихо, на Кавказ идёт ночная мгла». В нём немало откровений, которые были изъяты из белового текста: *

Амврозия (бессмертное) – пища олимпийских богов. Элизиум – поля блаженных в загробном мире. *** Лето (Латона) – супруга Зевса. **

307

Как было некогда, я вновь тебя люблю... Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь. И без надежд, и без желаний, Как пламень жертвенный, чиста моя любовь. И нежность девственных мечтаний… (3, 462) Эти строки навеяны впечатлениями от посещения места вечного успокоения «величавой жены». Через год, 6 апреля 1830-го, Александр Сергеевич наконец-то получил согласие Н. Гончаровой на брак. Осень жених прекрасной Натали провёл в Болдине. Одиночество располагало к воспоминаниям. В стихотворении «Паж, или пятнадцатый год» поэт воссоздал свои юношеские грёзы победителя дамских сердец: Она строга, властолюбива, Я сам дивлюсь её уму – И ужас как она ревнива; Зато со всеми горделива И мне доступна одному. Вечор она мне величаво Клялась, что если буду вновь Глядеть налево и направо, То даст она мне яду; – право – Вот какова её любовь! Она готова хоть в пустыню Бежать со мной, презрев молву. Хотите знать мою богиню, Мою севильскую графиню?.. Нет! ни за что не назову! (3, 187–188) Назвал, конечно. Но вовремя опомнился: как прореагирует на эти строки будущая супруга: Давно я только сплю и вижу, Чтоб за неё подраться мне, Вели она – весь мир обижу, Пройду от Стрельни до Парижу, Рубясь пешком иль на коне. 308

То есть в первоначальном тексте были не Испания и не графиня, а предместье Петербурга (Стрельня) и владычица столицы – супруга царя, подтолкнувшая его в начале 1813 года к походу русской армии в Европу («до Парижу»). И в высших сферах это знали, так как многие генералы, начиная с М. И. Кутузова, полагали достаточным вытеснить остатки полчищ Наполеона за пределы России. Словом, из-за легко узнаваемой личности императрицы Елизаветы Алексеевны абзац пришлось убрать из текста стихотворения «Паж». Для Пушкина смерть императрицы уравняла любовь земную и небесную. Вспоминая об одной из них, он мысленно обращался к другой. В этом смысле воспоминания о Елизавете Алексеевне присутствуют во всех его поэтических обращениях к «милой тени». Особенно это характерно для стихотворения «Прощание»: В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать (3, 186). Этим стихотворением Александр Сергеевич прощался с молодостью и как бы давал обет не возвращаться больше в своём сердце к тем, кого он любил прежде. На пороге новой жизни поэта стояла Мадонна – «чистейшей прелести чистейшей образец».

Часть IV. «Мой Пушкин» «Что за оказия!» О восстании 14 декабря Пушкин услышал, находясь в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой – сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений – повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привёз, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать – Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услышав рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно – не помню». На следующий день Александр Сергеевич выехал в столицу, но от погоста Врева повернул назад: дорогу трижды перебежал заяц, к тому же навстречу попался их священник. Пушкин считал это дурным предзнаменованием и решил не искушать судьбу. Пребывая в Михайловском, Александр Сергеевич вёл оживлённую деловую и дружескую переписку. Но после 14 декабря связь с внешним миром почти оборвалась. «Что делается у вас в Петербурге? – спрашивал Пушкин издателя своих сочинений П. А. Плетнёва. – Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен – но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит». О том же – П. А. Вяземскому: «Насилу ты мне написал. Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта». 310

Понимая, что Пётр Андреевич не случайно лаконичен в своём послании, Пушкин пояснил (не столько ему, сколько возможному цензору): «Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции. Напротив, класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме него, не зависит…» Понимая, что письма перлюстрируются, Александр Сергеевич через своего адресата пытался уверить власть предержащую в своей лояльности. Между тем в руках Следственного комитета находилась его ода «Вольность», стихотворение «Кинжал» и другие, в которых автор отнюдь не славословил самодержавие и крепостной строй, а подследственные один за другим говорили о том, что в своей деятельности вдохновлялись ими. Это создавало впечатление о поэте как об опасном и вредном для власти вольнодумце, сеявшем яд свободомыслия в обольстительной литературной форме. И Пушкин, конечно, понимал, что у правительства (в связи с делом декабристов) будут претензии к нему, о чём писал позднее, набрасывая родословную своих предков: «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь свои тетради, которые могли замешать многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу не сожалеть об их потере. Они были любопытны. Я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всей откровенностью дружбы и короткого знакомства». Поэт жил среди будущих декабристов начиная с лицея. Он знал князя С. П. Трубецкого, Н. М. Муравьёва, князя И. А. Долгорукова, М. С. Лунина, И. Д. Якушкина, М. Ф. Орлова, В. Д. Давыдова, князя С. Г. Волконского, А. И. Якубовича, Я. Н. Толстого, К. А. Охотникова, В. Ф. Раевского, П. И. Пестеля; был дружен с В. К. Кюхельбекером и И. И. Пущиным, переписывался с А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Вяземскому по этому поводу говорил: – Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками. Внутренне сознавая шаткость своего положения, Пушкин уничтожал одни компрометировавшие его бумаги и тут же пло311

дил другие. В начале января 1826 года он работал над пятой главой «Евгения Онегина». Поля страниц, на которых написана эта глава, исчерчены портретами в профиль. На них изображены Вольтер и Мирабо, Рылеев, Пестель и Каховский. Тут же автопортрет, в котором Александр Сергеевич придал себе сходство с Робеспьером! К своему характерному профилю он прибавил высокий галстук, надменную сухость и откинутые назад волосы трибуна Французской революции. Как должны были толковать эти рисунки власть предержащие, если бы они попали в руки полиции? А ведь друзья остерегали импульсивного поэта: «…в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои», – упрекал его В. А. Жуковский. На укор Василия Андреевича Пушкин ответил большим письмом (январь 1826 года), рассчитывая на его заступничество перед царём: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности. Всё-таки я от жандарма ещё не ушёл, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвинённых. А между ими друзей моих довольно. Моё будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства. Итак, остаётся тебе положиться на моё благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии. Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?» В период следствия по делу декабристов Пушкина обуревали два чувства: переживание за друзей и тревога за собственное будущее. Преодолев гордыню, Александр Сергеевич не стал до312

жидаться, когда правительство вспомнит о нём, а обратился за милосердием к новому монарху: «Всемилостивейший государь! В 1824 году, имея несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою». На отдельном листе бумаги приписал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу, и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826 г.» (10, 209–210). Обещание поэта не противоречить власть предержащим не означало ни его смирения, ни его согласия с тем порядком вещей, который он вроде бы согласился принять. Письмо царю – акт отчаяния. Пушкину нужно было только одно: свобода. Вот что он писал Вяземскому через две с половиной недели после обращения к Николаю I: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры, то моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне “Онегина” я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтёшь его и спросишь с милой улыбкой: где ж мой поэт? в нём дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница» (10, 208). Это строки мечущегося человека, не уверенного ни в дне сегодняшнем, ни в дне завтрашнем, алчущего справедливости и взыскующего правды. Первое полугодие нового царствования было для поэта очень тяжёлым: потеря Н. М. Карамзина, старшего друга и покровителя; неопределённость собственного по313

ложения; тревога за товарищей, восставших против самодержавия и крепостничества. 24 июля Пушкин узнал о казни пяти героев Сенатской площади. Вид виселицы с пятью казнёнными долго преследовал воображение поэта. В этот же день Александр Сергеевич получил известие о смерти Амалии Ризнич, которой страстно увлекался в Одессе. Но на фоне первой вести недавние муки любви показались поэту чем-то далёким и нереальным для текущей жизни: Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала… Увяла наконец, и верно надо мной Младая тень уже летала; Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я: Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я (2, 330). Бледная тень красавицы Амалии пронеслась перед умственным взором поэта как бы в единстве с пятью другими тенями, трагическими и зловещими, которые ещё долго тревожили его воображение. 14 августа Пушкин писал Вяземскому: «Ещё-таки я всё надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна». …Ещё до кончины Александра I Пушкин рвался в Петербург. Не разрешили. И, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Пушкинисты почти единогласно считают, что поэту повезло и Михайловское было его спасением. Соглашаясь с этим бесспорным фактом, укажем на то, что Александру Сергеевичу подфартило и с высылкой из Одессы. Вот что писал по этому поводу И. П. Липранди: «Я смотрю со своей точки зрения на отъезд Пушкина как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо, вслед за его выездом, поселился в Одессе князь С. Г. Волконский, женившийся на Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга из гвардейского генерального штаба штабс-капитан Корнилович – делегатом Северного общества; из армии являлись генерал-интендант Юшневский, полковники Пестель, Абрамов, Бурцев, и пр., и пр. 314

Всё это посещало князя Волконского, и Пушкин, с мрачноожесточённым духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревающих строителей государства, и невинно сделаться жертвой». Мог бы! Но главное всё-таки в том, что руководители тайных обществ видели непредсказуемость поведения поэта и не доверяли ему. Пушкин начала 1820-х годов был совершенно другим человеком, чем в их середине, и в 1832 году, находясь в Оренбурге, сам говорил будущему автору «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Далю: – Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно: бурный небосклон позади меня. Словом, судьба уберегла Александра Сергеевича от того, что случилось десятилетием позже. «И вырвал грешный мой язык». В ночь на 4 октября 1826 года в Михайловское прискакал нарочный от псковского губернатора с требованием немедленно быть Пушкину у него. Александр Сергеевич успел сжечь некоторые бумаги и был таков. Конечно, в доме все перепугались. Утром в Тригорское прибежала Арина Родионовна, вся запыхавшаяся, седые волосы в беспорядочных космах, и плачущая навзрыд. От неё обитатели Тригорского и узнали о случившемся. – Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой? – Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила. – Что такое? – Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого – такой скверный…

*** Через пять месяцев после восстания на Сенатской площади Пушкин, не потревоженный властями, решился просить царя об освобождении из сельского заточения. Николай I не доверял поэтам, склонным, по его мнению, к утопиям и вообще к мыслям, расшатывающим основы государственности. Но он хорошо усвоил наставления своего предшественника на российском престоле. – Запомни, – говорил ему Александр, – поэзия для народа играет приблизительно ту же роль, что музыка для полка: она 315

усиливает благородные идеи, разгорячает сердца, она говорит с душой посреди печальных необходимостей материальной жизни. Поэтому император был не прочь привлечь поэта на свою сторону, но на слово (обращение Александра Сергеевича от 11 мая 1826 года) ему не поверил. В Псков был направлен чиновник Коллегии иностранных дел Бошняк. Сведения, собранные им, характеризовали Пушкина вполне положительно. Отличился только П. С. Пущин, отставной генерал, бывший глава кишинёвской масонской ложи. Он нашёл подозрительным поведение поэта: – Пушкин дружески обходится с крестьянами, брал за руку знакомых, здороваясь с ними. Даже в верховой езде соседа генерал видел опасный уклон и говорил, что после езды Пушкин «приказал человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу». Бошняк был большим поклонником знаменитого поэта, а главное – разумным человеком, поэтому в отчёте о своём расследовании написал: «Пушкин не действует к возмущению крестьян. Он действительно не может быть почтен, по крайней мере ныне, распространителем в народе слухов, а ещё меньше возмутителем. Я, согласно с данным мне повелением, и не приступил к арестованию его». Так вместо предполагавшегося ареста 8 сентября Александр Сергеевич предстал перед новым владыкой Российской империи. Царь принимал его в чертогах Чудова дворца. Обстановка в обширном помещении была спокойной и торжественной. В мраморном камине потрескивали поленья. Перед камином стоял высокий мужчина, затянутый в мундир. Полные бёдра, живот втянут, грудь колесом. Продолговатое лицо с лучистыми глазами, фиксирующий взгляд. Пушкину стало не по себе. Вернулись сомнения и страхи. Что его ждёт? В кармане у него был листок с новым стихотворением «Пророк», заканчивавшимся строками: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей (2, 359). 316

Решил, если царь будет грозить ссылкой, он вручит ему эти стихи – по крайней мере, красивый конец. К счастью, это был не конец, а начало… весьма благожелательного разговора российского владыки с одним из его подданных. Александр Сергеевич рассказывал позднее: «Фельдъегерь всего в пыли ввёл меня в кабинет императора, который сказал мне: – А здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращён? Я ответил, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня: – Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря? – Неизбежно, государь; все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то небо. – Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором». На первый вопрос царя Пушкин ответил, «как следовало», то есть поблагодарил Николая I за оказанную ему милость. Вопрос о событиях 14 декабря вызвал «дискуссию»: поэт заявил, что никогда не был врагом своего государя, но был противником абсолютной монархии. На это царь заметил: – Сила страны – в сосредоточении власти, ибо где все правят – никто не правит, где всякий – законодатель, там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия! – Кроме республиканской формы правления, которой препятствуют огромность России и разнородность населения, – возразил Пушкин, – существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия. Царь с ходу отмёл эту форму власти как непригодную ввиду размеров страны и её общей отсталости. – Неужели ты думаешь, – увещевал он поэта, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству и насилию? 317

В ответ Пушкин указал «оппоненту» на другую «гидру»: – Самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов России. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло!.. Что же удивительного, Ваше Величество, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть; вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порывы благородного! Николай счёл речь поэта слишком смелой и оправдывающей мятеж, но Пушкин возразил: – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Царь, признав благородство убеждений поэта, посоветовал ему быть рассудительнее, опытнее, основательнее и заговорил о возможных преобразованиях: – Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени. Пусть все благонамеренные и спо-

Николай I 318

собные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, – и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение! Что же до тебя, Пушкин… ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я! Из кабинета хозяина вышли вместе – царь и поэт. Прощаясь, Николай I сказал: «Ну, ты теперь не прежний Пушкин, а мой Пушкин». Александр Сергеевич не распространялся о часовой беседе с монархом; пушкинисты по крохам собирали сведения о ней среди современников поэта. Но хорошо известно, что оба – и царь, и Пушкин – встречей остались довольны. Николай I на балу у маршала Мармона подозвал Д. Н. Блудова, делопроизводителя Верховной следственной комиссии по делу декабристов, и сказал ему: – Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России? На вопросительный взгляд Дмитрия Николаевича царь назвал Пушкина. П. В. Нащокин, один из ближайших друзей поэта, рассказывал, что Пушкин вышел от Николая I со слезами на глазах. Другой собеседник Александра Сергеевича, польский поэт Адам Мицкевич, утверждал то же: – Пушкин был тронут и ушёл глубоко взволнованный. Он рассказывал своим друзьям-иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. «Как я хотел бы его ненавидеть! – говорил он. – Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?» Полная версия встречи императора с Пушкиным существует в записи князя П. Б. Козловского, известного дипломата и популяризатора науки, сотрудника журнала «Современник». Пётр Борисович изложил содержание беседы царя и поэта в дневнике сразу после того, как Николай I поведал ему о ней: «Пушкин легко отклонил подозрения, которые в разных случаях проявлялись относительно его поведения и которые были 319

вызваны приписанными ему неосторожными высказываниями. Он изложил открыто и прямо свои политические убеждения, не колеблясь заявив, что, если бы и был адептом нововведений в области управления, он никогда не был сторонником беспорядка и анархии. Он с достоинством и искренностью приветствовал императора за мужество и великодушие, проявленные им на глазах у всех 14 декабря. Но он не мог не выразить своего сочувствия к судьбе некоторых вождей того рокового восстания, обманутых и ослеплённых своим патриотизмом. Николай I выслушал его без нетерпения и отвечал ему благосклонно. Заговорив, в свою очередь, об этом ужасном заговоре, который подготовлял цареубийство, крушение общественного порядка и отмену основных законов империи, он нашёл те красноречивые и убедительные слова, которые глубоко тронули Пушкина и взволновали его до слёз. Император протянул ему руку и проникновенным голосом сказал: – Я был бы в отчаянии встретить среди соучастников Пестеля и Рылеева того человека, которому я искренно симпатизировал и которого теперь уважаю от всего сердца. Продолжайте оказывать честь России вашими произведениями и считайте меня своим другом». Приведённый рассказ, записанный со слов самого Николая I, выставляет его в самом выгодном свете. Но поскольку он поддаётся сверке с другими свидетельствами современников, пушкинисты признают его весьма близким к истине. Граф Струтынский, один из друзей поэта, записал рассказ о встрече с императором через несколько дней после случившегося. Это наиболее полное её изложение: «Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно. – Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно. Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал. 320

– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно. Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно: – Виноват и жду наказания. – Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрёк во вражде к твоему Государю, скажи же, почему ты враг ему? – Простите, Ваше Величество, что не ответил сразу на Ваш вопрос, я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии. Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу: – Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете ведущее к диктатуре, а через неё к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят – никто не правит; где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия! Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился предо мной и спросил: – Что же ты на это скажешь, поэт? – Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия. – Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для 321

таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование; она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства. – Неужели ты думаешь, – продолжил Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают грома. Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал: – Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю. – Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидре, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако... есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит! 322

– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово. – Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена – справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! После паузы Пушкин продолжил: – Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал! – Смелы твои слова, – сказал Государь сурово, но без гнева, – значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь Государя? – О нет, Ваше Величество, – вскричал я с волнением. – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою, и Вы убедитесь, что всё в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается! 323

– Хочу верить, что так, и верю, – сказал Государь более мягко, – у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силен. Ему нужно содействие людей и времени. Император внимательно посмотрел на поэта и продолжил убеждённо: – Нужно объединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение. Поэт слушал внимательно, и Государь не мог не заметить заворожённого взгляда, обращённого на него. Чистота души, великой души поэта, была налицо, и Николай Павлович сказал: – Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, ибо выбор зависит от тебя, помни, что я сказал и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я».

*** Вернувшись с аудиенции, Пушкин исправил окончание стихотворения «Пророк», о котором литературовед Михаил Филин писал: «Под пушкинским “Пророком” стоит дата “8 сентября 1826 ” – день встречи поэта с императором Николаем Павлови324

чем. Раньше об этом мало кто знал, теперь ведают все, но мало кто рад обретённому знанию и оперирует им»*. «Почему?» – спросят некоторые читатели. А вот читайте: Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой... (2, 338) Это стихотворение – перевод на язык поэзии того, что дала Пушкину встреча с царём: извлечение из «пустыни мрачной» (из Михайловского), душевное просветление и освобождение («вырвал грешный мой язык») от заблуждений молодости, к каковым, по-видимому, относятся ода «Вольность», стихотворения «Деревня», «Кинжал» и другие. Это отказ от прежнего свободолюбия и переход на позицию примирения с существующей действительностью, то есть с самодержавием. Конечно, многие из друзей и поклонников поэта осудили его отступление с позиций демократии, критики самодержавия и крепостничества. В конце 1826 года Пушкин опубликовал знаменитые «Стансы»**, о происхождении которых А. И. Тургенев писал историку *

«Литературная газета», 2014/5. Стансы – стихотворение, каждая строфа которого имеет смысловое окончание. **

325

А. И. Михайловскому-Данилевскому: «Прилагаю вам стихи Пушкина, экспромт, написанные автором в присутствии Государя в кабинете Его Величества». Писал это Александр Иванович 10 января 1828 года. До сей даты поэт встречался с царём только в день своего возвращения из ссылки. То есть экспромт написан в кабинете Николая Павловича в Чудовом монастыре. По этому поводу современная исследовательница творчества Пушкина пришла к следующему заключению: «Названия у приложенных к письму стихов не было, но легко понять, что эти стихи Пушкин, увлечённый разговором с императором, написал очень быстро, экспромтом, поэтически подытожив беседу и прозорливо начертав перспективы правления Николая I. Это были всем теперь известные “Стансы”!» В надежде славы и добра Гляжу вперёд я без боязни: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни. Но правдой он привлёк сердца, Но нравы укротил наукой, И был от буйного стрельца Пред ним отличен Долгорукий. Самодержавною рукой Он смело сеял просвещенье, Не презирал страны родной: Он знал её предназначенье. То академик, то герой, То мореплаватель, то плотник, Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник. Семейным сходством будь же горд; Во всём будь пращуру подобен: Как он, неутомим и твёрд, И памятью, как он, незлобен (2, 342).

326

В «Стансах» Пушкин сравнивал только что венчанного на престол самодержца с Петром Первым; и успокаивал молодого царя, отмечая тот факт, что и его великий предок начинал царствование с казней, что главное для государя – программа действий на будущее. Надеясь на мудрое правление Николая Павловича, поэт призывал его: Во всём будь пращуру подобен: Как он, неутомим и твёрд, И памятью, как он, незлобен. «Незлобен»! Это крик души поэта. Его мольба: смилостивиться над осуждёнными, облегчить их участь, ибо лежачего не бьют, а повинную голову и меч не сёчет. Многие из читателей того времени восприняли «Стансы» как отход Пушкина от демократических убеждений. В стихотворении увидели желание выслужиться перед властью. Родственников тех, кто вышел на Сенатскую площадь, возмущало сравнение поэтом выступлений детей, братьев и внуков с бунтом стрельцов. Грешили этим и некоторые из исследователей жизни и творчества поэта: вот, мол, как быстро изменил Александр Сергеевич своё отношение к декабристам. Нет, сочувствие Пушкина к прежним друзьям никогда не покидало его. За несколько дней до «Стансов» он создал послание Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный…»), а через несколько месяцев – послание друзьям в Сибирь. Поэт всю жизнь поддерживал узника, а затем ссыльного В. Кюхельбекера. Словом, «Стансы» не лесть; смысл стихотворения: наставление для новой власти. «Стансы» – поэтический итог встречи государя всея Руси и поэта, олицетворявшего душу русского народа. «Он мало стеснялся соображениями человечности». Дав поэту свободу, Николай I фактически поставил его под контроль III отделения Его Императорского Величества канцелярии. 30 сентября, через три недели после высочайшей аудиенции, Пушкин получил от Александра Христофоровича Бенкендорфа следующее уведомление: «Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества». 327

Подчиняясь царской воле, Александр Сергеевич 15 ноября подготовил записку «О народном воспитании». Начинается она с осуждения восстания декабристов: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлёк многих молодых людей в преступные заблуждения». Критикуя существующую систему воспитания, Пушкин предлагал некоторые меры по её улучшению. Сегодня интересен его взгляд на роль истории в формировании личности: «Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целью искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайной недоброжелательности». Критику российской системы воспитания Николай I принял, а предложения поэта по её изменению отверг, поставив в рукописи 35 вопросительных знаков. 23 декабря Бенкендорф известил Александра Сергеевича о прочтении царём его записки «О народном воспитании» и изложил мнение монарха о ней: «Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлёкшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин» (7, 660–661). Вопрос о том, может ли просвещение «удержать новые безумства», был для Николая I спорен и сомнителен. Недостаток благонамеренного усердия – вот корень всего зла, полагал самодержец. Взгляды царя и поэта на воспитание разошлись; не случилось сближения и по другим проблемам российской действительности. Власти не удалось сделать Пушкина ручным. Польский писатель Ю. Струтынский передал потомкам гордое заявление поэта об итоге его отношений с российским монархом: 328

– Не купил он меня ни золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня и блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо, кроме совести и Бога, я не боюсь никого, не задрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней; я люблю свою землю, люблю свободу и славу Отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил. …А. Х. Бенкендорф (1781–1844) был сыном рижского военного губернатора. Службу начал в семнадцать лет унтер-офицером лейб-гвардии Семёновского полка, в тридцать восемь – генерал-адъютант, через десять лет – генерал от кавалерии, на следующий год – почётный член Петербургской академии наук. В начале XIX столетия участвовал в войне на Кавказе, затем – в войнах с Наполеоном. После оставления французами Москвы некоторое время был комендантом города. В кампании 1813 года Бенкендорф участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом, во взятии Роттердама и крепости Бреда. В следующем году воевал под командованием Г. Л. Блюхера. Неспешно и ровно продвигался по службе и в последующие годы. Пиком карьеры Александра Христофоровича стало назначение 25 июня 1826 года шефом корпуса жандармов, командиром Императорской Главной квартиры и начальником III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Функции III отделения были весьма обширны, но все их можно выразить одним словом – сыск. Тотальный и всеобъемлющий. III отделение было, по свидетельству современников, государством в государстве. Оно развернуло по всей стране сеть агентуры, которая пронизывала все слои общества и вселяла страх тайными доносами. Будущая тёща А. С. Пушкина даже потребовала от него справку о политической благонадёжности, и Александр Сергеевич вынужден был обратиться к Бенкендорфу: «Генерал, г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя. Счастье моё зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность». 329

Надеясь на то, что с женитьбой поэт остепенится, царь приказал дать ему положительную «характеристику», что Александр Христофорович и поспешил сделать: «Его Величество Император, с истинно отеческим благоволением к Вам, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, не как шефу жандармов, но как человеку, которому он изволит оказывать доверие, наблюдать за Вами и руководствовать Вас советами. Никогда никакая полиция не получала приказания следить за Вами... Какие же теневые стороны можно найти в Вашем положении в этом отношении? Уполномочиваю Вас, милостивый государь, показывать это письмо всем, кому вы сочтёте нужным показать его». Всего от шефа жандармов Пушкин получил 36 писем. В первом, от 30 сентября 1826 года, Бенкендорф писал о разрешении Александру Сергеевичу въезда в столицу и о намерении царя лично цензуровать его произведения. Сам поэт обращался к тёзке 58 раз, первый – 29 ноября 1826 года: «Милостивый государь, Александр Христофорович! Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, так же как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства» (10, 218). 30 сентября Бенкендорф сообщил Пушкину о том, что ему запрещается что-либо печатать, не представляя рукопись царю. Поэт на письмо шефа жандармов не отреагировал («не знал», что на письма принято отвечать!). Последовал выговор и за это пренебрежение представителя власти, и за чтение друзьям и любителям поэзии трагедии «Борис Годунов», о чём мы узнаём из последующих строк ответа Александра Сергеевича: «Так как я действительно в Москве читал свою трагедию (конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить её Вашему превосходительству в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить её глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного среди огромных забот. Я раздал несколько мелких моих сочинений в разные 330

журналы и альманахи по просьбе издателей. Прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре». Бенкендорф был ограниченным сухим карьеристом. В обществе его не любили, причисляя к немецкой партии, придворное влияние которой раздражало русскую знать. Лицеист барон М. А. Корф, сам из немецкой семьи, говорил, что за 10 лет заседаний в Комитете министров и в Государственном совете ни разу не слышал там голоса шефа жандармов. По его мнению, Бенкендорф ничего не читал и был малограмотен, что не мешало ему давать советы царю. – В России, – наставлял Александр Христофорович Николая I, – со времён Петра Великого всегда стояли впереди нации её монархи. Поэтому не должно слишком торопиться с её просвещением, чтоб народ не стал по кругу своих понятий в уровень с монархом и не посягал тогда на ослабление их власти. Вот эту посредственность и реакционера царь поставил между собой и Пушкиным, которого сам признавал одним из умнейших людей России. Великому поэту не раз приходилось обращаться к Бенкендорфу по поводу печати своих произведений, даже уже одобренных царём. Николай I обязал Пушкина представлять на высочайшее одобрение не всё написанное им, а только сочинения, достойные его внимания. Шеф жандармов посчитал это недостаточным и приказал Александру Сергеевичу присылать на его рассмотрение всё, что предназначается для публикации. Возмущённый поэт попытался убедить своего «по-

А. Х. Бенкендорф 331

водыря» в сфере социальных отношений, что его требование пагубно для человека, живущего на литературные заработки: «Позвольте доложить Вашему высокопревосходительству, что сие представляет разные неудобства. 1) Ваше высокопревосходительство не всегда изволите пребывать в Петербурге, а книжная торговля, как и всякая, имеет свои сроки, свои ярмарки, так что оттого, что книга будет напечатана в марте, а не в январе, сочинитель может потерять несколько тысяч рублей, а журналист несколько сот подписчиков. 2) Подвергаясь один особой, от Вас единственно зависящей цензуре, я вопреки права, данного государем, изо всех писателей буду подвержен самой стеснительной цензуре, ибо весьма простым образом сия цензура будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения аllusions* и затруднительности, а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом “дерево” будут разуметь конституцию, а под словом “стрела” самодержавие. Осмеливаюсь просить об одной милости: впредь иметь право с мелкими сочинениями своими относиться к обыкновенной цензуре» (10, 407–408). Понимаете, читатель, что было для великого поэта милостью? Иметь те же права, что и у всех других литераторов, хотя надо заметить, что с правами в николаевской России было неважно. А. А. Дельвигу, ближайшему лицейскому товарищу Пушкина, Бенкендорф как-то заявил: – Законы пишутся для подчинённых, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться. Четыре года заняла переписка Александра Сергеевича с шефом жандармов по вопросу издания трагедии «Борис Годунов». Все десять лет общения с начальником III отделения Пушкин периодически поднимал вопрос о поездке за границу: в Италию или во Францию, в Париж, в Китай… Не пустили даже в Полтаву, куда был выслан опальный А. Н. Раевский. Поэт обращался к Бенкендорфу с просьбой поработать с библиотекой Вольтера, находившейся в Зимнем дворце, ходатайствовал о допуске к архивным материалам по истории крестьянского восстания под руководством Е. Пугачёва и, наконец, *

Намёки (фр.). 332

просил разрешения (дважды) на продажу «бабы» – статуи Екатерины II: «Генерал, покорнейше прошу Ваше превосходительство ещё раз простить мне мою докучливость. Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своём имении Полотняный Завод памятник императрице Екатерине II. Колоссальная статуя, отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута. Уже более тридцати пяти лет погребена она в подвалах усадьбы…» (10, 818). Как это ни покажется рискованным, Пушкин просвещал Александра Христофоровича по вопросам литературы (большие письма от 11 июля 1830 года и 21 июля 1831-го), хлопотал об издании газеты и журнала, даже информировал шефа жандармов о полученной им анонимке: «Граф!* Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моём семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма. Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели». О случившемся Бенкендорф доложил царю. Николай I вызвал Александра Сергеевича и взял с него слово отказаться от дуэли. Пушкин обещал, но… Почему? Объяснение этому находим в том же письме шефу жандармов: «Будучи единственным судьёй и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательство того, что ут*

Титул графа Бенкендорф получил в 1832 году. 333

верждаю». Дальнейшие события показали, что Александр Сергеевич был не намерен отчитываться и в своих действиях по поводу «разборки» с Дантесом. …Бенкендорф на семь лет пережил своего непокладистого подопечного (а вернее – поднадзорного). За это время успел написать «Записки», в которые вошли очерки «1812 год. Отечественная война», «1813 год. Освобождение Нидерландов». Отечественной войне посвящена и работа «Описание военных действий отряда, находившегося под начальством князя Винцингероде». То есть Александр Христофорович внёс свою лепту в историографию 1812 года как воин и очевидец событий. Хуже обстояло дело в его деятельности на посту шефа жандармов: «Чрезмерная цензурная строгость Бенкендорфа и чрезвычайно суровое отношение его ко всем, кто казался ему политически опасным, тяжёлым бременем ложились на духовное развитие русского общества. С упорством и нетерпимостью узкого во взглядах и неумного человека Бенкендорф старался во всех самостоятельных стремлениях лиц и всего русского общества найти и уничтожить зародыши ужасного будущего. При этом он мало стеснялся соображениями человечности и даже законом» («Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона). Этот вывод о жандармской деятельности нашего героя хорошо иллюстрируют его отношения с Пушкиным, итог которым подвёл В. А. Жуковский в письме Бенкендорфу от 28 февраля, через три недели после гибели поэта: «Пушкин мужал зрелым умом и поэтическим дарованием, несмотря на раздражительную тягость своего положения, которому не мог конца предвидеть, ибо не мог постичь, что не изменившееся в течение десяти лет останется таким и на целую жизнь и что ему никогда не освободиться от того надзора, которому он, уже отец семейства, в свои лета подвержен был, как двадцатилетний шалун. Ваше сиятельство не могли заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его. Вы делали изредка свои выговоры с благим намерением и забывали о них, переходя к другим важнейшим вашим занятиям, которые не могли дать вам никакой свободы, чтобы заняться Пушкиным. А эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напе334

чатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, было видно возмущение». А. И. Герцен, младший современник великого поэта, говорил о его бдительном «опекуне»: – Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имеющей право вмешиваться во всё, но и добра он не сделал. Ни для Пушкина, ни для русской литературы, – добавим мы от себя. Незавидный жених. В цивилизованный мир Пушкин вернулся в возрасте двадцати семи с половиной лет. Для первой четверти XIX столетия это было много, и Александр Сергеевич задумался о своей холостой неупорядоченной жизни. Тут очень кстати он познакомился с Софьей Пушкиной, в которую скоротечно влюбился: Нет, не черкешенка она, – Но в долы Грузии от века Такая дева не сошла С высот угрюмого Казбека. Нет, не агат в глазах у ней, – Но все сокровища Востока Не стоят сладостных лучей Её полуденного ока (2, 343). Не откладывая дела в долгий ящик, вчерашний изгнанник посватался и получил отказ. В смятении и тоске он оставил старую столицу. В. П. Зубкову, одному из новых приятелей, он писал: «Прощай, дорогой друг, – еду похоронить себя в деревне до первого января, – уезжаю со смертью в сердце» (10, 796). Летом 1827 года поэт увлёкся Екатериной Ушаковой – блондинкой с пепельными густыми косами, ниспадавшими до колен, и тёмно-голубыми глазами. При этом она отличалась острым умом, находчивостью и пленительной непосредственностью. Александр Сергеевич говорил о ней: «Мой злой или добрый гений». В стихотворении «Ек. Н. Ушаковой» писал: 335

Когда я вижу пред собой Твой профиль, и глаза, и кудри золотые, Когда я слышу голос твой И речи резвые, живые, Я очарован, я горю И содрогаюсь пред тобою И сердца пылкого мечтою «Аминь, аминь, рассыпься» говорю (3, 11). Как всегда, Пушкин был сильно увлечён, одна из его современниц вспоминала: – На балах, на гуляниях он говорил только с нею, а когда случалось, что в собрании (Ушаковой) нет, то Пушкин сидит целый вечер в углу, задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его. Но с Екатериной Ушаковой ничего не получилось, и поэт понял, что как будущий муж он не котируется – беден. Это был жестокий удар по его самолюбию. На 1828 год пришлось увлечение Анной Олениной, дочерью президента Академии художеств. Случайной оговоркой девушка породила большие надежды в сердце тридцатилетнего мужчины: Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюблённой возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с неё нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю! Живая, остроумная, кокетливая и в меру дерзкая блондинка с золотыми локонами поразила поэта чудесными голубыми глазами: Какой задумчивый в них гений, И сколько детской простоты, И сколько томных выражений, И сколько неги и мечты!.. 336

Потупит их с улыбкой Леля – В них скромных граций торжество; Поднимет – ангел Рафаэля Так созерцает божество (3, 36). Но Оленина не разделяла чувства Александра Сергеевича – как мужчина он ей не нравился, и в «Дневнике Annette» так охарактеризовала поэта: «Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательною наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевала тот ум, которой виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия». Пушкин посвятил Олениной восемь стихотворений, то есть его увлечение было довольно сильным; но поэтические признания не помогли. Против брака дочери были и родители, и сама Анна. Униженный и оскорблённый отказом, Александр Сергеевич отомстил всем троим в восьмой главе «Евгения Онегина»: Annette Olenine тут была, Уж так жеманна, так мала!.. Так бестолкова, так писклива, Что вся была в отца и мать… (5, 555) Вот, как говорится, и вся любовь. Этими злыми строками обесценил всё ранее написанное им о незаурядной (судя по её дневнику) девушке.

*** Неудачу с жениховством Пушкин компенсировал новыми знакомствами по мужской линии. 337

«Средь племени ему чужого». Великий польский поэт Адам Мицкевич более трёх лет жил в древней столице, где встречался с самыми выдающимися представителями русской культуры. Первый раз он приехал в Москву 12 декабря 1825 года, за несколько дней до того, как город замкнулся в себя, напуганный арестами, связанными с восстанием на Сенатской площади в Петербурге. Мицкевич остановился в гостинице Лехтнера на Малой Дмитровке. «Вскоре в Москве, – писал современник, – начали хватать по ночам и вывозить в Петербург. Это произвело на всех такое впечатление, что почти все стали ждать ареста». Сомнительным было и положение польского изгнанника (власть предержащие сделали для него Россию местом ссылки за вольнолюбивые выступления на родине). Но вскоре ситуация прояснилась – московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын зачислил поэта в свою канцелярию, определив тем самым его положение в системе гражданской иерархии. Образованным кругам московского общества Мицкевич уже был известен по двум сборникам стихов «Поэзия». В Первопрестольную Адам приехал, чтобы подготовить к изданию «Любовные сонеты». Они вышли в декабре 1826 года на средства автора. Напечатаны в университетской типографии (Большая Дмитровка, 34). В Москве Мицкевич полностью написал одно из самых значительных своих произведений – поэму «Конрад Валленрод». Интересно отметить, что имя главному герою поэмы Мицкевич дал в память близкого ему человека – декабриста К. Рылеева. Привлекательный внешне, простой и непосредственный в обращении, талантливый по натуре, поэт легко вошёл в самые изысканные слои московского общества. А. С. Пушкин, вернувшийся осенью 1826 года из ссылки, просил своего друга С. А. Соболевского познакомить его с польским изгнанником. «Пожалуйста, не забудь, милый Адам, что я уже обещал Пушкину привести тебя к нему. Хмель ему ударит в голову, если ты не придёшь», – писал поэту Соболевский. Конечно, два титана славянской поэзии встретились; они просто не могли не встретиться, не узнать друг друга, не сблизиться. Вскоре Мицкевич сообщал одному из друзей: «Я знаком с Пушкиным, и мы часто встречаемся. Он в беседе очень остроумен и увлекателен; читал много и хорошо, хорошо знает 338

новую литературу; о поэзии имеет чистое и возвышенное понятие». 13 октября Пушкин читал у Д. В. Веневитинова (Кривоколенный переулок, 4) «Бориса Годунова». Мицкевич присутствовал при этом. На собравшихся трагедия произвела ошеломляющее впечатление, чтение не раз прерывалось рукоплесканиями и возгласами одобрения. «Некоторых охватил жар, – писал наблюдавший эту сцену М. П. Погодин, – других пробирала дрожь. Долго смотрели друг на друга, а потом бросились к Пушкину; начались объятия, гомон, смех, полились слёзы...» Через две недели – новая встреча, в доме А. С. Хомякова (Петровка, 3). Поводом для неё послужило основание журнала «Московский вестник». Тот же Погодин вспоминал: «Мы собрались в доме, бывшем Хомякова. Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырев, Соболевский... Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предложений!» Осень 1826 года навсегда запомнилась Мицкевичу и в глубоко личном плане – на неё пришёлся пик отношений с Каролиной Яниш (Павловой). Девушка привлекла его редким обаянием, широкой образованностью и блестящим остроумием. Она была уже известна как начинающая поэтесса и хороший художник. Сближению способствовали уроки польского языка, которые давал ей на дому (Рождественский бульвар, 14) Мицкевич. Неожиданно на пути их счастья встал дядя Каролины, от которого зависело будущее всей семьи Яниш. Он воспротивился браку племянницы с опальным и к тому же бедным поэтом. Произошло это, по-видимому, 10 ноября, так как с этим днём Каролина Павлова связывала позднее свои воспоминания о прекрасном поляке – «10 ноября 1840», «На 10 ноября», «К тебе теперь я думу обращаю…». Мицкевич был первой и последней любовью в жизни Каролины, спустя полтора десятилетия после рокового дня она писала: К тебе теперь я думу обращаю, Безгрешную, хоть грустную, – к тебе! Несусь душой к далёкому мне краю И к отчуждённой мне давно судьбе. 339

Да что десятилетия! Через две трети века, в возрасте восьмидесяти трёх лет (через сорок пять лет после смерти поэта) Каролина Павлова писала сыну Мицкевича Владиславу: «Воспоминание об этой любви и доселе является счастием для меня. Он мой, как и был моим когда-то». В истории этой любви есть какая-то недоговорённость. Если Каролина считает 10 ноября 1826 года порубежным в своей жизни, раз и навсегда определившим её отношение к польскому изгнаннику, то Мицкевич более сдержан в проявлении своих чувств. До этой роковой даты он писал Циприану Дашкевичу: «Состояние вещей таково: если бы она была действительно настолько богата, чтобы сама себя содержать как жена могла (ибо, как знаешь, сам себя еле могу прокормить), и если бы она со мной отважилась ездить, я женился бы на ней. Доведайся стороной (если возможно), есть ли у неё состояние. Никаких обещаний от моего имени давать не следует, ибо моё положение доныне сомнительно». Как видим, несколько прагматичный, но трезвый взгляд на положение вещей. По-видимому, молодая и неопытная девушка сильно преувеличила чувства своего избранника, а дядя не совсем был неправ, воспрепятствовав её браку. Со стороны Мицкевича было просто увлечение молодой и даровитой ученицей. Он даже не оценил её поэтического дара и называл в своих письмах «Художницей»: «Нет сомнения, что мне Художница нравилась, но всё же я не был влюблён до такой степени, чтобы ревновал или жить без неё не мог». Каролина сильно переживала крушение своей мечты, тяжело и долго болела. Мицкевича, как натуру тонкую, а человека совестливого, это беспокоило, угнетало, тревожило. В письмах он пытается оправдаться, обелить себя: «Если бы я был хоть отчасти причиной, это было бы для меня большим несчастьем. Великий Боже, ужели я в этом повинен? Никогда ей не говорил, что люблю её; даже в шутку; никогда не говорил о женитьбе, любил её больше, нежели показывал». А всё начиналось так легко, так мило в салоне Зинаиды Волконской (Тверская, 14). Ввёл его туда П. А. Вяземский. Пётр Андреевич опубликовал в журнале «Московский телеграф» рецензию на сборник Мицкевича «Любовные сонеты», призывал Баратынского и Пушкина перевести их; принимал поэта в Остафьеве, отзывался о нём в самых восторженных тонах: «Всё 340

в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умён, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утончённо-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нём и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности». В воспоминаниях современников о московском периоде жизни поэта больше всего говорится о его удивительном таланте импровизатора. Делалось это так. Присутствующие называли несколько тем, из которых выбиралась одна, по которой сочинялся стихотворный монолог, сопровождаемый созвучной ему музыкой. Впечатления от импровизаций Мицкевича нашли отражение в повести Пушкина «Египетские ночи»: «...Импровизатор чувствовал приближение Бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнём; он приподнял рукою чёрные свои волосы, отёр платком высокое чело, покрытое каплями пота... вдруг шагнул вперёд, сложил крестом руки на грудь... музыка умолкла... Импровизация началась». Импровизации Мицкевича вызвали много разговоров в столичных салонах, именно они принесли поэту шумный успех. И это не случайно – импровизации приближали слушателей к поэту, создавали иллюзию непосредственного общения с таинством его гения. Хозяйка салона на Тверской, блистательная Зинаида Волконская, никого из своих многочисленных посетителей не оставля-

А. Мицкевич 341

ла равнодушным. Поддался её обаянию и Мицкевич, но княгиня осталась холодна как лёд к повышенному вниманию поэта. Очень тонко и витиевато Мицкевич говорит об этом в стихотворении «На греческую комнату». Была такая в апартаментах Волконской. Вот её описание: Весь древний мир восстал здесь из былого По слову красоты, хоть и не ожил снова. Мир мозаичный весь, в нём каждая частица Величья памятник, искусство в ней таится. Личное обаяние поэта, ореол страдальца, гонимого властью предержащей, импонировали московским великосветским кругам, всегда составлявшим фронду правительству. Мицкевича баловали. С мая 1827 года он жил в усадьбе графа А. К. Разумовского (Гороховская улица, 20), закончил работу над поэмой «Конрад Валленрод». Брат его Александр, приехавший в это время в Москву, писал: «Адама нашёл гораздо более углублённым в работу, чем надеялся его найти. “Валленрод” закончен при мне, и я слышал декламацию всей этой повести из уст автора и был так же, как и прочие слушатели, в восторге». Об устоявшемся быте и размеренном существовании говорят письма самого поэта: «Жизнь моя течёт однообразно и, сказал бы, пожалуй, счастливо – настолько счастливо, что боюсь, как бы завистливая Немезида не уготовила мне какие-нибудь новые беды. Спокойствие, свобода мысли, порою приятные развлечения, никаких сильных и страстных волнений. Дни мои идут ровно...» Но вот закончен «Конрад Валленрод». Вяземский сделал всё, чтобы рукопись благополучно прошла цензуру. Теперь надо ехать в Петербург договариваться об издании поэмы. Московские друзья устроили Мицкевичу прощальный вечер. Поэту подарили серебряный кубок, на котором были выгравированы фамилии участников вечера – Баратынского, братьев Киреевских, Рожалина, Полевого, Шевырева, Соболевского. Вечер состоялся в доме последнего (Козицкий переулок, 5), Мицкевич так писал о расставании с Первопрестольной: «Уехал из Москвы не без сожаления. Перед отъездом литераторы устроили мне прощальный вечор. Были стихи и песни, мне подарили на память серебряный кубок с надписями присутствовавших. Я был глубоко 342

растроган, импровизировал благодарность по-французски, принятую с восторгом. Прощались со мной со слезами». В Петербурге Мицкевичу неожиданно повезло – он не только договорился об издании поэмы, но и с успехом хлопотал о разрешении выезда на родину. Во всяком случае, ответы всех инстанций были самыми обнадёживающими. В Северной столице польский изгнанник ещё теснее сошёлся с Пушкиным: Шёл дождь. Укрывшись под одним плащом, Стояли двое в сумраке ночном. Один, гонимый царским произволом, Сын Запада, безвестный был пришлец; Другой был русский, вольности певец, – вспоминал Мицкевич об одной из встреч с великим собратом по перу. Весной 1829 года вопрос с отъездом был наконец решён, и благодарный поэт на крыльях полетел в Москву – проститься с друзьями. Прощались с Мицкевичем у Погодина. На последней встрече присутствовали: Пушкин, Аксаков, Верстовский, Козлов, Щепкин, Хомяков. – В вашем лице я восторгаюсь великим поэтом и люблю человека доброго и чуткого. Будьте счастливы и не забывайте нас, – сказал самый старший из присутствовавших несчастный слепец И. И. Козлов. Русские поэты видели в польском изгнаннике не только собрата по профессии, но и человека близкого им по духу, по восприятию давящей атмосферы политического режима николаевской России, человека, который чётко видел границу между русским народом и русским царизмом, угнетателем его родины. Он между нами жил Средь племени ему чужого; злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили – вспоминал позднее наш гениальный поэт о своём польском друге. Последняя встреча двух великих людей состоялось 29 марта в гостинице «Север» (Глинищевский переулок, 6). Спустя 127 лет в память этого события на этом здании была укреплена 343

мемориальная доска с изображением фигур поэтов, беседующих на фоне Медного всадника. Под барельефами вытеснены пушкинские строки: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Мицкевич о Пушкине: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нём характер слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям. Погрешности его казались плодами обстоятельств, среди которых он жил; всё, что было в нём хорошего, вытекало из сердца».

*** Во время одной из импровизаций Мицкевича в Москве Пушкин, в честь которого был дан вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал: – Что за гений! Что за священный огонь! Что я в сравнении с ним? – и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать, как брата. Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними (А. Э. Одынец – Ю. Корсаку, 9–11.05.1829).

*** Из воспоминаний студента университета А. А. Скальковского об Адаме Мицкевиче и А. С. Пушкине: «Сюда* приходил часто и наш бессмертный поэт Пушкин, очень друживший с Мицкевичем. Он всегда был не в духе, и нам, жалким смертным, не только не кланялся, но даже стеснялся нашим обществом. Мицкевич нас утешал тем, что Пушкин страдает от бездействия и мучится, что должен продавать свои стихи журналистам. Но один случай внезапно приблизил меня к нему – правда, ненадолго и то в размерах батрака к мастеру или барину. *

На квартиру Мицкевича, рядом с которой жил Скальковский. 344

Однажды вечером Мицкевич импровизировал одну главу из своего “Валленрода”, которого хотел печатать в Москве, но ждал своего брата. Пушкин сказал: как бы я желал иметь подстрочный перевод этой главы, а Мицкевич перевёл её ему по-французски. – А вот, кстати, юноша, который так знает и русский, как и польский. И просил меня Пушкин: так как ты во время импровизации списывал его стихи – переведи это место. Я согласился сейчас же, но извинился перед Пушкиным, если моя работа не будет хороша. – Уж верно будет не хуже литературных ворохов Полевого, – сказал Пушкин. Я сейчас же перевёл, хотя плохо писать (наспех) такие серьёзные вещи. Пушкин прочитал, положил в карман и кивнул мне слегка головой. Любопытно было видеть их вместе. Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался с своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учёности Мицкевича Пушкин не мог сравнивать себя с ним, и сознание в том делает величайшую честь уму нашего поэта. Уважение его к поэтическому гению Мицкевича можно видеть из слов его, сказанных мне в 1828 году, когда и Мицкевич и Пушкин жили оба уже в Петербурге. Я приехал туда временно и остановился в гостинице Демута, где обыкновенно жил Пушкин до самой своей женитьбы. Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нём у Пушкина. Он начал говорить о нём и, невольно увлёкшись в похвалы ему, сказал между прочим: – Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнёт тебя за пояс. – Ты не так говоришь, – отвечал я, – он уже заткнул меня. В другой раз, при мне, в той же квартире, Пушкин объяснял Мицкевичу план своей ещё не изданной тогда “Полтавы”». Незабытые «шалости». Поэт, возвращённый волей императора в цивилизованный мир, оказался в центре внимания москвичей. Как-то Пушкин давал богатый обед в ресторане Доминика. Лейб-гусар Заводовский, случайно вошедший в зал, саркастически заметил: 345

– Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник. – Да ведь я богаче вас, – возразил поэт. – Вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревни, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки. Пушкин поселился у Соболевского, квартиру которого сравнивал с полицейской съезжей: «Наша съезжая в исправности, частный пристав Соболевский бранится и дерётся попрежнему, шпионы, драгуны, б… и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера». Пушкин невольно подчинялся привычкам и обычаям той совершенно беспутной компании, в которую попал, возмущая тем самым своих солидных приятелей. «Досадно, – писал в своём дневнике М. П. Погодин, – что свинья Соболевский свинствует при всех, досадно, что Пушкин в развращённом виде пришёл при Волкове». Но весёлая жизнь поэта вскоре была нарушена довольно тревожным событием. В конце года у штабс-капитана егерского полка А. И. Алексеева было найдено стихотворение «14 декабря». Началось следствие. Стихи были обнаружены у многих. Все понесли строгое наказание. Алексеева приговорили к смертной казни, но затем помиловали и перевели из гвардии в армию. Некоторые из пострадавших называли автором стихотворения «14 декабря» Пушкина. В январе 1827 года Александра Сергеевича вызвали в следственную комиссию, которой он дал следующие показания: «Стихи действительно сочинены мною, они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии “Андрей Шенье”, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений. Они явно относятся к Французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою» (10, 632). Французский поэт Андре Шенье (1762–1794) сочувственно встретил революцию, но дальнейшее развитие событий (террор) вызвало у него отрицательную реакцию. В оде «К Шарлотте Корде» он выступил в защиту убийцы Марата, за что был гильотинирован. В своих показаниях Пушкин привёл фрагменты из своего стихотворения, которые указывали на то, что в нём действительно говорилось о событиях Великой французской револю346

ции 1789–1794 годов. Но это не убедило высокую комиссию, члены которой, по-видимому, плохо знали историю. Проверив показания поэта, его через полгода вновь вызвали для объяснений. В них чувствуется раздражение поэта тупостью судей: «Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взяты из элегии “Андрей Шенье”, не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике, после стихов: Но лира юного певца О чем поёт? поёт она свободу: Не изменилась до конца. Замечу, что в сём отрывке поэт говорит: О взятии Бастилии. О клятве du jeu de paume*. О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон. О победе революционных идей. О торжественном провозглашении равенства. Об уничтожении царей. Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков? В заключение объявляю, что после моих последних объяснений мне уже ничего не остаётся прибавить в доказательство истины» (10, 633–634). Через две недели после этого объяснения со следственной комиссией Бенкендорф писал Николаю I: «Пушкин говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно». То есть за поэтом продолжали следить, не доверяя его заявлениям, сделанным после 8 сентября в стихах и прозе. К тому же летом 1828 года было возбуждено очередное дело – по поводу кощунственной поэмы «Гавриилиада». *

Буквально – игра в мяч. 347

Дело о «Гавриилиаде» началось 29 июня 1828 года с письма статс-секретаря Н. Н. Муравьёва графу П. А. Толстому: «Николай Назарьевич прислал поэму, с уведомлением о том, что получил её от митрополита Серафима. Её Высокопреосвященству принесли крестьяне отставного штабс-капитана В. Ф. Митькова». Начались поиски автора, и быстро вышли на Пушкина. 3 августа комиссия по расследованию дела о поэме предложила ему ответить на следующие вопросы: «1. Вами ли писана поэма, известная под заглавием “Гавриилиада”? 2. В каком году сию поэму вы писали? 3. Имеете ли вы и ныне у себя экземпляр этой поэмы?» На все вопросы Александр Сергеевич ответил отрицательно. 19 августа он был призван к санкт-петербургскому военному губернатору, которому заявил: – Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжёг я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное (10, 636). Комиссия представила царю доклад о «беседах» с поэтом. Николай I написал на нём: «Зная лично Пушкина, я его слову верю» и выразил желание, чтобы поэт «помог правительству открыть подобную мерзость и того, кто обидел Пушкина, выпуская оную под его именем». Дело тянулось до декабря. Наконец Александр Сергеевич не выдержал и спросил у комиссии разрешения написать прямо государю. Разрешили. Нераспечатанное письмо отправили царю. Николай I в последний день 1828 года прислал в комиссию записку: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

*** К шалости великого поэта можно отнести и стихотворение «Рефутация* г-на Беранжера» (1827). Но это шалость уже не *

Рефутация – отповедь (фр.). 348

молодого человека, эпатирующего приятелей, а зрелого мужа, вспоминающего недавнее прошлое и с внутренней издёвкой напоминающего недругам России, кто есть кто. Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, Мусье француз, г… капитан, Как помнятся у нас в простонародье Над нехристем победы россиян? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? (3, 45) Отклик на воспоминания ветерана Великой армии дан поэтом в откровенно ироническом стиле: это и издевательское «ах» перед обращением «ваше благородие», и нарочитое искажение слова «месье», и ругательство за следующим. Основной текст строфы заканчивается четырьмя строчками, которые станут рефреном ко всем следующим. Стихотворение построено в форме ответа французскому офицеру (явно из благородных) простого русского солдата, который не стесняется в выражениях, пересыпая свой монолог матом. Он тоже не новичок в ратном деле, а потому начинает свои воспоминания с довольно отдалённого времени: Ты помнишь ли, как за горы Суворов Перешагнув, напал на вас врасплох? Как наш старик трепал вас, живодёров, И вас давил на ноготке, как блох? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? От воспоминаний о Суворове старый солдат обращается к тому, кто мог бы стать достойным соперником гениальному русскому полководцу: Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу На нас одних ваш Бонапарт-буян? 349

Французов видели тогда мы многих…, Да и твою, г… капитан! Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? В следующих двух строфах схематично упоминается о двух событиях Отечественной войны – пожаре старой столицы и отступлении Великой армии, превратившемся в беспорядочное бегство: Ты помнишь ли, как царь ваш от угара Вдруг одурел, как бубен гол и лыс, Как на огне московского пожара Вы жарили московских наших крыс? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец, Ты, наш мороз среди родных снегов И батарей задорный подогревец, Солдатский штык и петлю казаков?

Казаки в Париже 350

Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? Свои назидания недавнему противнику старый солдат закончил напоминанием об апогее русского оружия и русского великодушия: Ты помнишь ли, как были мы в Париже, Где наш казак иль полковой наш поп Морочил вас, к винцу подсев поближе, И ваших жён похваливал да…? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, …? Из-за обилия матерщины стихотворение «Рефутация г-на Беранжера» не печаталось, но оно широко распространялось в рукописном виде и пользовалось большим успехом. Патриотически настроенные круги разделяли точку зрения поэта на необходимость отпора инсинуациям Запада. «Перо и крест». 26 мая 1828 года А. С. Пушкину пошёл тридцатый год. В XIX веке это было много; роковая цифра настораживала, вызывала сомнения в правильности пройденного пути и отнюдь не обнадёживала. И вылились в тот день на бумагу следующие строки великолепной лирики гениального поэта: Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?.. 351

Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум (3, 62). Внешние факты биографии поэта вроде бы не дают особого повода для того пессимизма, которым пронизаны приведённые выше строфы: в это время Пушкин встречался с А. Мицкевичем и А. С. Грибоедовым, и встречи эти были для него событием; 5 апреля начал поэму «Полтава», и работа продвигалась весьма успешно. Да и выглядел Александр Сергеевич очень неплохо. Вот зарисовка, сделанная Е. Е. Смирновой: «Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее. Ходил он в чёрном сюртуке. На туалет обращал он большое внимание. Показался он мне иностранцем, танцует, ходит как-то по-особому, как-то особенно легко, как будто летает, весь какой-то воздушный, с большими ногтями на руках». Словом, и внешне, и по итогам поэтического наследия этого времени мы видим человека успешного, полностью поглощённого своим делом. Но отчего же эта тоска? этот надрыв? эти святотатственные для верующего человека мысли? Стихотворение «Дар напрасный, дар случайный» было опубликовано в альманахе «Северные цветы» на 1830 год. Конечно, оно не прошло незамеченным. И что особенно важно – привлекло внимание митрополита Московского Филарета. Это был весьма образованный человек, страстный по натуре, достаточно сказать, что своей яркой прочувствованной речью в Кремле во время коронации Николая I он сумел настроить москвичей в пользу нового монарха (позднее ему была поручена подготовка манифеста об отмене крепостного права). И эта неординарная личность так ответила на стенания поэта: Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога нам дана, Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена.

352

Сам я своенравной властью Зло из тёмных бездн воззвал, Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забвенный мною! Просияй сквозь сумрак дум, – И созиждется Тобою Сердце чисто, светел ум. Недурно! Надо признать, что служитель Церкви дал поэту вполне достойный ответ. Более того: проявил себя в нем гораздо большим материалистом, чем Александр Сергеевич, похвалявшийся в одно время своим увлечением уроками «чистого афеизма» (безбожия). О стихотворении святителя Пушкин узнал от Е. Хитрово, дочери М. И. Кутузова. В записке, посланной Елизавете Михайловне, Александр Сергеевич писал: «Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача». Через несколько дней после заочного общения с Хитрово у Пушкина был готов ответ Филарету (19 января 1830 года), опубликованный 25 февраля в «Литературной газете»:

Митрополит Московский Филарет 353

В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слёз нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнём душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт (3, 165). В этом стихотворении Пушкин выразил не только своё восприятие великого пастыря, но мысли и чувства многих почитателей Филарета. Поэт оставил потомкам вполне достоверный портрет митрополита Московского, личности неординарной как в духовном, так и в житейском плане. Кстати, а встречался ли Александр Сергеевич с владыкой? Пушкинисты допускают такую возможность на вечерах, которые устраивал попечитель Московского учебного округа князь С. М. Голицын. Эти вечера посещали и святитель, и поэт, но совпадали ли их визиты к Сергею Михайловичу по времени – неизвестно. Виделись Филарет и Пушкин всё же не один раз. Дважды юный поэт зрел будущего владыку в лицее на переводных экзаменах по Закону Божьему. Тогда Филарет был ещё ректором Петербургской духовной академии. В 1828–1830 годах было 354

виртуальное общение в связи с обменом приводившимися выше стихотворениями. В письме от 20 марта 1830 года Е. М. Хитрово сообщала Александру Сергеевичу: «Я сейчас вернулась от Филарета. Он рассказал мне о происшествии, недавно случившемся в Москве, о котором ему только что доложили, он прибавил – расскажите Пушкину». О том, что за происшествие имел в виду митрополит, неизвестно, но важно другое: между поэтом и святителем всё-таки была связь, пусть и через третье лицо. Филарет помнил о Пушкине и проинформировал о случае, который счёл для него интересным. Будучи членом Академии наук, Пушкин дважды видел митрополита Филарета на её заседании. 18 января 1836 года владыка представил там отрывок из рукописи 1073 года, хранившейся в Московской синодальной библиотеке. Рукопись предназначалась для великого князя Святослава. Александр Сергеевич писал о ней: «Рукопись называется “Изборник”, т. е. извлечение избранных мест из разных писателей. Она содержит наиболее предметы, относящиеся до христианского учения, но частию и метафизические по разуму того века, например, о естестве, о собстве, о лици, о различии, о случании, о супротивных, о оглаголемыих…» (7, 369). Словом, был интерес незаурядных людей друг к другу и только. Сенатор К. Н. Лебедев слышал, например, такое: – Викарий Леонид сообщил о сношениях великого иерарха с великим поэтом Пушкиным. На что категорически возражал: – Это как-то не вяжется с сухою и величавою деятельностью государственного правителя Церкви. Конечно, это были абсолютно разные люди – огонь и пламень, поэт и чиновник (пусть и незаурядный). О каком сближении автора «Гавриилиады» и главы Церкви можно говорить? Филарет был порядочным человеком, чтобы закрыть на это глаза, да и превращению вчерашнего атеиста в истового христианина он не верил. То есть у двух великих мужей не было точки соприкосновения в главном – в вере. «Бывают странные сближенья». Эта мысль родилась у Пушкина в связи с вынужденной необходимостью прибегнуть к услугам человека с весьма мрачной репутацией и далеко не отве355

чавшего его моральным принципам. Кликали эту одиозную личность Фёдором Толстым Американцем. Фёдор Иванович был человеком незаурядным. Завзятый дуэлянт, он поучаствовал в войне со Швецией, вышел в отставку, но летом 1812 года возобновил службу, вступив добровольцем в Московское ополчение. В Бородинском сражении был ранен в ногу и не без задней мысли («голова, какой в России нету») демонстрировал свою рану высокому начальству. Д. В. Давыдов вспоминал: – Ермолов, проезжая после сражения мимо раненых, коих везли в большом числе на подводах, услышал знакомый голос и своё имя. Обернувшись, он в груде раненых с трудом мог узнать графа Толстого, который, желая убедить его в полученной им ране, сорвал бинт с ноги, откуда струями потекла кровь. Ермолов* исходатайствовал ему чин полковника. Представление о повышении Фёдора Ивановича в чине подписал Н. Н. Раевский. В нём сказано о Толстом: «Командуя батальоном, отличился своею храбростью, поощрял своих подчинённых. Когда же при атаке неприятеля на наш редут ранен Ладожского полка шеф полковник Савоини, то, вступая в командование полка, бросался неоднократно с оным в штыки и тем содействовал в истреблении неприятельских колонн, причём ранен пулею в ногу». Через месяц Толстой вернулся в строй и участвовал в сражениях при Тарутине, Малоярославце и Красном. В каждом из них Фёдор Иванович «отличил себя мужеством» и был представлен к ордену Святого Владимира IV степени с бантом. О дальнейшем боевом пути Толстого сведений не сохранилось. Известен лишь финал его воинской службы. В «пашпорте» Фёдора Ивановича сообщается: «А сего 1816 года марта 16-го дня по Высочайшему Его Императорского Величества повелению за раною уволен от службы с мундиром, во свидетельство чего ему сей пашпорт дан из Инспекторского департамента Главного штаба в С.-Петербурге марта 27-го дня 1816 года. Подлинный подписали: дежурный генерал генераладъютант Закревский, начальник отделения военный советник Киселёв». *

С 30 июня 1812 года Ермолов был начальником Главного штаба 1-й Западной армии. 356

Что-то в этом хладнокровном убийце импонировало многим из его знаменитых современников. В. А. Жуковский говорил о Толстом: – В нём было много хороших качеств. Мне лично были известны только хорошие. Всё остальное было ведомо только по преданию, и у меня к нему всегда лежало сердце. Друзьями этого носителя «хороших» качеств были К. Н. Батюшков, Д. В. Давыдов и П. А. Вяземский. Последний писал о своём приятеле: Американец и цыган, На свете нравственном загадка, Которого, как лихорадка, Мятежных склонностей дурман Или страстей кипящих схватка Всегда из края мечет в край, Из рая в ад, из ада в рай! Которого душа есть пламень, А ум – холодный эгоист; Под бурей рока – твёрдый камень! В волненьи страсти – лёгкий лист! То есть, даже по мнению друга, Толстой был человеком неуравновешенным, крайне эгоистичным и абсолютно безнравственным – «на свете нравственном загадка» (какая уж тут загадка при убийстве одиннадцати (!) человек!). В юности Александр дружил с ним. Толстой ради шутки пустил по Петербургу слух, что поэта за его вольнолюбивые стихи высекли. Пушкин узнал об этом, уже будучи в Бессарабии. Все годы ссылки он жил с мыслью отмщения обидчику. Случай рассчитаться с Толстым представился только в сентябре 1826 года. После возвращения в Москву из Михайловского Пушкин сразу поручил С. А. Соболевскому, у которого жил, передать вызов Толстому. В тот момент завзятого дуэлянта в городе не оказалось. Друзья поэта, понимая, что у Александра Сергеевича есть много шансов стать двенадцатым в «расстрельным» списке его противника, приложили максимум усилий, чтобы примирить недругов. И вот пришёл день, когда Пушкину пришлось обращаться к Фёдору Ивановичу за помощью: он направил Американца сва357

том к матери Натальи Гончаровой. Та, зная кровавую репутацию Толстого и боясь за сыновей, не посмела отказать ему, но ответила неопределённо: Наташа слишком молода, надо подождать. После женитьбы Александр Сергеевич виделся с кумом редко. Их кратковременная «дружба» была случайной, а со стороны Пушкина и вынужденной. В жизни они были антиподами (особенно в нравственном отношении). Толстой на девять лет пережил поэта; эпитафией ему может служить характеристика, данная Сергеем Львовичем, сыном великого однофамильца Фёдора Ивановича: «В Толстом-Американце были и хорошие качества. Он проявил независимость характера, преданность друзьям и семье, готовность рисковать жизнею на войне ради приятелей или хотя бы для восстановления своей чести, и в конце жизни он раскаялся в своих преступлениях. Тем не менее он был не только “в мире нравственном загадка”, но человеком безнравственным и преступным. Он жил лишь в своё удовольствие, пьянствовал, обжирался, развратничал, обыгрывал, убивал, мучил своих крепостных слуг. Всё, что он делал, делалось также и другими. Он только делал это откровеннее и с большей страстью, чем другие, и он был убеждён, что имеет на это полное право». Словом, замечательный человек, но… палач, развратник и шулер. Кстати. По наблюдению П. А. Вяземского, Пушкин не умел прощать, и он отомстил другу молодости, создав в шестой главе «Евгения Онегина» образ Зарецкого: В пяти верстах от Красногорья, Деревни Ленского, живёт И здравствует ещё доныне В философической пустыне Зарецкий, некогда буян, Картёжной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надёжный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век!

358

V Бывало, льстивый голос света В нём злую храбрость выхвалял: Он, правда, в туз из пистолета В пяти саженях попадал, И то сказать, что и в сраженье Раз в настоящем упоенье Он отличился, смело в грязь С коня калмыцкого свалясь, Как зюзя пьяный, и французам Достался в плен: драгой залог! Новейший Регул, чести бог, Готовый вновь предаться узам, Чтоб каждым утром у Вери В долг осушать бутылки три. VI Бывало, он трунил забавно, Умел морочить дурака И умного дурачить славно, Иль явно, иль исподтишка, Хоть и ему иные штуки Не проходили без науки, Хоть иногда и сам впросак Он попадался, как простак. Умел он весело поспорить, Остро и тупо отвечать, Порой расчётливо смолчать, Порой расчётливо повздорить, Друзей поссорить молодых И на барьер поставить их, VII Иль помириться их заставить, Дабы позавтракать втроём, И после тайно обесславить Весёлой шуткою, враньём.

359

Sed alia tempora!* Удалость (Как сон любви, другая шалость) Проходит с юностью живой. Как я сказал, Зарецкий мой, Под сень черёмух и акаций От бурь укрывшись наконец, Живёт, как истинный мудрец, Капусту садит, как Гораций, Разводит уток и гусей И учит азбуке детей. VIII Он был не глуп; и мой Евгений, Не уважая сердца в нём, Любил и дух его суждений, И здравый толк о том, о сём. Он с удовольствием, бывало, Видался с ним… (5, 120–122) «Некогда буян», атаман картёжников, глава повес, «старый дуэлист», но теперь отец семейства (правда, незаконного), надёжный друг, мирный помещик и «даже честный человек» – конечно, это списано с Толстого. И ещё: «Зарецкий губу закусил», когда Онегин представил ему своего секунданта М. Гильо: «Хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный». Прочитав это, Фёдор Иванович, наверное, тоже закусил губу, но Пушкина на дуэль вызывать не стал – и время ушло, и сам он действительно изменился к лучшему. «Путешествие в Арзрум». Без уведомления и разрешения власти Пушкин 1 мая 1829 года выехал на Кавказ. Переживая неопределённость своего положения (сватовство), он писал с дороги Наталье Ивановне, матери Наташи: «Ответ ваш, при всей его неопределённости, на мгновение свёл меня с ума; в ту же ночь я уехал обратно. Спросите – зачем? Клянусь, сам не знаю; сам не умею сказать; но тоска непроизвольно гнала меня из Москвы» (10, 811). 27 мая Александр Сергеевич был в Тифлисе. «Ежедневно, – отмечал современник, – производил он странности и шалости, *

Но времена другие! (лат.) 360

ни на кого и ни на что не обращая внимания. Всего больше любил он армянский базар, – торговую улицу, узенькую, грязную и шумную... Отсюда шли о Пушкине самые поражающие вещи: там видели его, как он шёл обнявшись с татарином, в другом месте он переносил в открытую целую стопку чурехов. На Эриванскую площадь выходил в шинели, накинутой прямо на ночное бельё, покупая груши, тут же, в открытую и не стесняясь никем, поедал их. Перебегает с места на место, минуты не посидит на одном месте, смешит и смеётся, якшается на базарах с грязными рабочими и только что не прыгает в чехарду с уличными мальчишками». 14 июня Александр Сергеевич участвовал в схватке с турками. Это позднее отметил Н. И. Ушаков в своём труде «История военных действий в азиатской Турции в 1828 и 1829 годах»: «Когда войска наши отдыхали в долине Инджа-су, неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков». Возможно, этим эпизодом поэту было навеяно стихотворение «Делибаш»*: Перестрелка за холмами; Смотрит лагерь их и наш; На холме пред казаками Вьётся красный делибаш. Делибаш! не суйся к лаве, Пожалей своё житьё; Вмиг аминь лихой забаве: Попадёшься на копьё. Эй, казак! не рвися к бою: Делибаш на всём скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку. *

Делибаш по-турецки – отчаянная голова. 361

Мчатся, сшиблись в общем крике... Посмотрите! каковы?.. Делибаш уже на пике, А казак без головы (3, 140). А вот свидетельство этих событий их непосредственного участника А. С. Гангеблова: – С Раевским Пушкин занимал палатку в лагере его полка, от него не отставал и при битвах с неприятелем. Так было, между прочим, в большом Саганлугском деле. Мы, пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса турок была опрокинута и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы заметили скачущего к нам во весь опор всадника: это был Пушкин в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове; осадив лошадь в двух-трёх шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понёсся к нему же, Раевскому. Во время пребывания в отряде Пушкин держал себя серьёзно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым. О резком изменении поведения поэта свидетельствует и адъютант Раевского М. В. Юзефович: «Во всех его речах и поступках не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств. Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из неё отрывок. Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий». 362

Вокруг Н. Н. Раевского-сына группировались офицеры с повышенными интеллектуальными запросами: интересовались литературой, историей и политикой. В этом кругу Александр Сергеевич читал трагедию «Борис Годунов» и поэму «Полтава»: последняя вышла в конце марта и на Кавказе была ещё неизвестна. Для нас эта поэма интересна тем, что в ней дважды упоминается Наполеон, к событиям 1709 года отношения вроде бы и не имеющий. Отметив тот факт, что историки критикуют шведского короля Карла XII за избранный маршрут похода (через Украину), Пушкин писал в предисловии к поэме: «Карл, однако ж, сим походом избегнул главной ошибки Наполеона: он не пошёл на Москву (кстати, император Франции интересовался походом Карла XII и в Москве держал под рукой одно из исследований о нём)». А вот цитата из самой поэмы: Он шёл путём, где след оставил В дни наши новый, сильный враг, Когда падением ославил Муж рока свой попятный шаг. «Он» – это Карл XII, «новый сильный враг» и «муж рока» – Наполеон. Соединение в поэме путей двух завоевателей символично, ибо если дороги, выбранные ими для вторжения, были разными, то цель одна. Фигура поверженного императора, скончавшегося в 1821 году, по-прежнему оставалось в поле зрения военных и творческих лиц. Так, в Тифлисе в редакции газеты один из её сотрудников заметил Пушкину, что в стихотворении «Наполеон» «он весьма слабо изобразил великого полководца, называвши его баловнем побед, тогда как Наполеон по своим гениальным воинским способностям побеждал не случайно, а по расчёту». О дерзком и счастливом воителе Пушкину неожиданно напомнила чума, начавшаяся в армии. Памятуя о поведении Наполеона в Сирии (1799), Александр написал стихотворение «Герой». В сентябре Александр Сергеевич был в Москве, а 21-го написал стихотворение «К бюсту завоевателя». В нём говорится о скульптурном портрете Александра I, изваянном в 1820 году Торвальдсеном: 363

Напрасно видишь тут ошибку: Рука искусства навела На мрамор этих уст улыбку, А гнев на хладный лоск чела. Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин, К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин. То есть в дороге поэта занимали мысли об антагонисте Наполеона – коварном и подлом русском царе, которого он уподобил паяцу-шуту на престоле. Это удивительно, но в год, когда решалась личная судьба поэта, две самые значимые личности эпохи, которую часто называют наполеоновской, продолжали волновать его. А это значит, что вопрос о их роли в истории Пушкин окончательно так и не решил. «Печаль моя полна тобою…» В 1832 году вышел третий сборник «Стихотворения Александра Пушкина». В нём под 1829 годом были собраны стихотворения, вызванные к жизни поездкой в Арзрум. Получился следующий цикл: «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке», «Делибаш», «На холмах Грузии», «Ночная мгла», «Не пленяйся бранной славой», «Дон». Наибольшую известность в читательской среде получило первое стихотворение этого цикла: Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орёл, с отдалённой поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье. Здесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утёсов нагие громады; Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зелёные сени, Где птицы щебечут, где скачут олени (3, 137).

364

На Кавказе Пушкин сблизился с младшим сыном героя Отечественной войны Николая Николаевича Раевского – полным тёзкой отца. Разговоры с молодым генералом (с января 1829 года) пробудили у поэта воспоминания о его младшей сестре Марии: Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный. Пушкинисты без колебания относят эти строки к Марии, которая когда-то пела на Кавказе в кругу семьи. Действительно, кого поэт мог называть «далекой, бедной девой», как не добровольную изгнанницу, последовавшую за мужем на сибирскую каторгу: Увы! напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь – и при луне Черты далёкой, бедной девы!.. (3, 67) Романтикой и грустью проникнута и другая кавказская элегия – «На холмах Грузии», связанная с воспоминаниями о путешествии в 1820 году с семьёй Раевских. Приводим полный текст элегии в её первоначальной редакции:

М. Раевская (Волконская) с сыном. 1826 365

Всё тихо – на Кавказ идёт ночная мгла, Восходят звёзды надо мною. Мне грустно и легко – печаль моя светла, Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой – унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит оттого, Что не любить оно не может… Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь И без надежд и без желаний. Как пламень жертвенный чиста моя любовь И нежность девственных мечтаний (3, 462). А. Ф. Вяземская послала это стихотворение Марии в Сибирь. Как же относилась она к откровениям Пушкина? Судя по её «Запискам», Мария не воспринимала влюблённость Александра Сергеевича всерьёз. Наблюдательная и ироничная, она объясняла чувство поэта как устоявшуюся привычку быть влюблённым во всех хорошеньких и молодых девушек, с которыми он встречался. Скромничала Мария Николаевна, ибо знала, что Пушкин, по утверждению Г. Олизара*, написал поэму «Бахчисарайский фонтан» для Марии Раевской, посвятил ей поэму «Полтава», XIII строфу в четвертой главе романа «Евгений Онегин» и шесть стихотворений: «Редеет облаков летучая гряда», «Таврида», «Ненастный день потух», «Буря», «Не пой, красавица, при мне», «На холмах Грузии». Словом, неудивительно, что исследователи видят в Марии Раевской (Волконской) объект утаённой любви Пушкина. Вторая поездка Александра Сергеевича на Кавказ дала не только новые впечатления, но и вызвала в памяти и воображении картины былого воспоминания о путешествии с семьёй Раевских. Это было турне, полное эмоций, выплеснутых позднее в стихотворениях кавказского цикла.

*** На обратном пути с Кавказа Александр Сергеевич проезжал через Новочеркасск. Бродя по городу, зашёл в книжную лавку Жиркова. *

Г. Олизар – друг А. Мицкевича, сватался к Марии. 366

– А есть у вас произведение Пушкина? – поинтересовался поэт. – Есть. – Сколько стоит книжка? Торговец заломил невероятную цену, в 4–5 раз превышавшую номинальную. – Почему так дорого? – удивился поэт. – А очень уж приятная книжка. Случалось ли вам пить чай без сахара? – вдруг спросил продавец. – Это очень неприятно. – Ну так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без сахара. Пейте чай и читайте эту книжку, будет так же приятно, как с сахаром. Покоритель Эривани. С марта 1827 года командовал отдельным Кавказским корпусом генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич. К этому высокому званию он шёл тридцать лет. Иван Фёдорович участвовал во всех войнах первой половины XIX столетия. В 1812 году он командовал 26-й пехотной дивизией. В Бородинском сражении защищал батарею Раевского, центральный пункт русской позиции; позднее участвовал в сражениях под Малоярославцем, Вязьмой и Красным. В январе 1813 года Иван Фёдорович получил в командование 7-й пехотный корпус, с ним участвовал в основных сражениях на территории германских земель. За отличие в «Битве народов» был произведён в генерал-лейтенанты. Вскоре после этого назначен командиром 2-й пехотной дивизии, с которой участвовал в сражениях при Лаоне, Арси-сюр-Обе и Париже. С июля 1819 года Паскевич состоял при великом князе Михаиле Павловиче, пользовался милостями царя, но был недоволен фрунтоманией, насаждавшейся в армии. Этот порок имел глубокие корни. Ещё в самом начале Отечественной войны 1812 года адмирал А. С. Шишков отмечал склонность Александра I и его братьев к внешней стороне обучения войск, о чём позднее и рассказал в своих «Записках»: «Меня удивило, что великий князь Константин Павлович, приехав на короткое время в Вильну, остановился в каком-то об одной комнате домике. Мы пришли к нему и должны были стоять на дворе, покуда нас позовут. В это время, в продолжение более часа, вводили к нему, человек по человеку, 367

несколько солдат с оружиями. Я не мог иного себе представить, как то, что он увещевает их быть храбрыми, стоять твёрдо, смыкаться, не разрывать рядов, наставляет, как проворнее заряжать ружьё, не торопясь целить метко, или тому подобное. Но когда позвали меня к нему, то увидел я совсем иное: он показывал им, в каком положении держать тело, голову, грудь, где у ружья быть руке и пальцу, как красивее шагать, повёртываться и другие тому подобные приёмы, часто с переменою мыслей переменяемые и всегда связывающие человека, отъемля у него ловкость и свободу движения. Как, думал я, то ли теперь время, чтоб заниматься такими пустыми мелочами?» От своих подчинённых Паскевич требовал строгой дисциплины, но был против «акробатства» с носками и коленками солдат. В результате этих вывертов, полагал Иван Фёдорович, армия не выиграла, а, потеряв достойных офицеров, осталась с экзерцирмейстерами. И пояснял свою мысль: «Это экзерцирмейстерство переняли мы у Фридриха II, который от своего характера наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед, не понимая его гения, принимая наружное за существенное. Фридрих был рад, что принимают то, что лишнее, и, как всегда случается, перенимая, ещё более портят». Возвращаясь с плаца, Паскевич не раз говорил, что хочет бросить службу и уйти в отставку, но волнения в Греции подавали надежду на войну с Турцией, и он решил ждать часа, когда будет нужен России. В начале 1825 года Паскевич уже командовал корпусом (1-м пехотным). В нём под его началом служил будущий царь Николай I, который называл Ивана Фёдоровича «отцом-командиром». В самый разгар Русско-персидской войны Паскевич сменил (март 1827 года) на посту командующего войсками отдельного Кавказского корпуса генерала А. П. Ермолова. За подписание Туркманчайского мирного договора был пожалован графским титулом с прибавлением почётной приставки «Эриванский». Во время Русско-турецкой войны (1828–1829) Паскевич командовал российскими войсками на Кавказе. В этот период он познакомился с Пушкиным. Александр Сергеевич ехал на Кавказ, чтобы повидаться с братом Львом, Н. Н. Раевским-младшим и некоторыми декабристами, разжалованными из офицеров в солдаты и сосланными на Кавказ искупать свою вину. Зна368

комство поэта и будущего фельдмаршала произошло 14 июня 1829 года в районе Карска. – В пятом часу войско выступило, – вспоминал Пушкин. – Я ехал с Нижегородским драгунским полком, разговаривая с Раевским. Настала ночь. Мы остановились в долине, где всё войско имело привал. Здесь имел я честь быть представлен графу Паскевичу. Я нашёл графа дома, перед бивачным огнём, окружённого своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Пушкин пылал желанием участвовать в сражении, но Паскевич не отпускал его от себя. В этом сказалась осторожность главнокомандующего: он оберегал поэта и не поощрял его контакты с декабристами. Вот характерный пример. Паскевич верхом на коне наблюдал за ходом боя за Арзрум. Пушкин стоял впереди главнокомандующего. Когда русская батарея сделала первый выстрел по противнику, Александр Сергеевич воскликнул: «Славно!» – Куда попало? – спросил Иван Фёдорович. – Прямо в город! –сообщил довольный Пушкин. – Гадко, а не славно, – поправил его Паскевич. Поэт рвался в схватки с противником – его не пускали, он хотел общения с интересовавшими его людьми – его отвлекали от них, он убегал – его разыскивали. Наконец Паскевичу надоела эта игра, и 18 июля он объявил Александру Сергеевичу: – Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России, вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадёжный конвой. Александр Сергеевич несколько иначе излагал этот эпизод своих взаимоотношений с главнокомандующим: «19 июля пришёл я проститься с графом Паскевичем. Он предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию. Граф подарил мне на память турецкую саблю. В тот же день я оставил Арзрум». Расстались оба недовольные друг другом: Паскевич своеволием поэта, Александр Сергеевич стеснениями его естественного желания распоряжаться собою, по поводу чего говорил: – Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими лю369

безностями; я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев; это славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии. «Молодцов-кавказцев» поэт не восславил, а вот Паскевичу посвятил две строфы в стихотворении «Бородинская годовщина». …В 1836 году вышла работа Н. И. Ушакова «История военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 годах». Автор прислал её Пушкину. Благодаря за подарок, Александр Сергеевич писал: «Возвратясь из Москвы, имел я честь получить вашу книгу – и с жадностию её прочёл. Отныне имя покорителя Эривани, Арзрума и Варшавы соединено будет с именем его блестящего историка. С изумлением увидел я, что вы и мне даровали бессмертие – одною чертою вашего пера. Вы впустили меня в храм славы, как некогда граф Эриванский позволил мне въехать вслед за ним в завоёванный Арзрум». В письме чувствуется ирония Пушкина как по отношению к самому себе, так и по отношению к Паскевичу. Последний тоже не питал к поэту симпатий. Узнав о гибели Александра Сергеевича, он писал императору: «Жаль Пушкина как литератора, в то время как талант его созревал, но человек он был дурной». Николай I, предугадывая посмертную славу поэта, полусоглашался с Паскевичем: «Я совершенно разделяю твоё мнение о Пушкине. По этому поводу можно сказать, что мы оплакиваем его будущее, но вовсе не его прошлое». Иван Фёдорович Паскевич был одним из известнейших военачальников своего времени. Правда, не все признавали это – недоброжелателей и критиков хватало, но несомненным фактом в истории остались его удачные военные операции, которые нельзя объяснить только случайностью и счастьем. Известность его началась в эпоху наполеоновских войн, а служба в армии продолжалась до конца жизни. Паскевича ценили П. И. Багратион и М. Б. Барклай де Толли, которые упрочили за ним репутацию «неизречённой храбрости». Даже Денис Давыдов, мало расположенный к Ивану Фёдоровичу и не жалевший красок для изображения его недостатков, считал своим долгом «отдать полную справедливость его примерному бесстрашию, высокому хладнокровию в минуты опасности, решительности, выказанных во многих случаях, и вполне замечательной заботливости о нижних чинах». 370

К этому замечанию лихого гусара следует добавить, что в сорок девять лет Паскевич лично участвовал в штурме Варшавы (и был контужен ядром), а в шестьдесят три года руководил осадой Силистрии и тоже был ранен. Видок Фиглярин. Весной 1830 года разгорелась литературная война между первым поэтом России и одним из наиболее успешных её сочинителей. Ф. В. Булгарин (1789–1859) родился в имении Перышево Минской губернии. Учился в Сухопутном кадетском корпусе. Принимал участие в войне 1805–1807 годов. В 1811-м получил отставку и перешёл на сторону противников России. Во французских войсках сражался в Испании, Италии и России. Попал в плен и поселился в Варшаве, затем перебрался в Петербург, где занялся литературной деятельностью. Как на воинском поприще (заслужил орден Почётного легиона), так и на литературном Фаддей Венедиктович достиг заметных успехов. В 1820-х годах редактировал журналы «Северный архив» и «Литературные листки», тогда же начал издавать «Северную пчелу» и «Сына Отечества». В 1829 году Булгарин выпустил роман «Иван Выжигин», затем последовали другие: «Пётр Иванович Выжигин», «Дмитрий Самозванец», «Памятные записки титулярного советника Чухина», «Мазепа». Они имели успех у провинциальных русских помещиков. Журнально-литературная деятельность сблизила Фаддея Венедиктовича с Рылеевым, Грибоедовым, Кюхельбекером, братьями Бестужевыми и Тургеневыми. Вполне доброжелательно (на первых порах) относился к баловню случая Пушкин, хотя и называл его «славопевцем». Булгарин дал высокую оценку «Кавказскому пленнику», «Бахчисарайскому фонтану» и первым главам «Евгения Онегина». 1 февраля 1824 года Александр Сергеевич писал своему критику: «С искренней благодарностью получил я первый номер “Северного архива”, полагая, что тем обязан самому почтенному издателю, с тем же чувством видел я снисходительный ваш отзыв о татарской моей поэме. Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в “Полярной звезде”, оттого в них 371

нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди. Свидетельствую вам искреннее почтение» (10, 79). После расправы Николая I с декабристами Булгарин, отринув свой поверхностный либерализм, переметнулся в лагерь реакции и стал негласным осведомителем III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Первой его услугой правительству был донос на своих литературных противников из «Арзамаса», членом которого был Александр Сергеевич. В мае 1827 года, с приездом Пушкина в Петербург, состоялось знакомство поэта с Фаддеем Венедиктовичем. Затем последовало ещё несколько встреч. Пушкин – Булгарину, ноябрь 1828 года: «Напрасно думали Вы, любезнейший Фаддей Венедиктович, чтоб я мог забыть своё обещание – Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня в 31/2 часа. Голова и сердце моё давно Ваши» (10, 237). Но шила в мешке не утаишь, и тайная деятельность Булгарина стала достоянием гласности. Пушкин, и до этого воспринимавший Фаддея Венедиктовича с лёгкой иронией, проникся полным презрением к человеку, отличавшемуся беспринципностью, лицемерием, приспособленчеством и стяжательством. Литература была для Булгарина лишь средством обогащения, поэтому он потрафлял мещанским вкусам провинциального дворянства, самой широкой читательской аудитории. О гражданской позиции Фаддея Венедиктовича вообще говорить не приходится: он её убедительно продемонстрировал в 1812 году службой капитаном в Великой армии Наполеона, и это ни для кого не было секретом: Ну, исполать Фаддею! Пример прекрасный подаёт! Против Отечества давно ль служил злодею? А «Сын Отечества» теперь он издаёт! Следующий выпад Александра Сергеевича против Булгарина случился в 1830 году: Не то беда, что ты поляк: Костюшко лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, – 372

И тут не вижу я стыда; Будь жид – и это не беда; Беда, что ты Видок Фиглярин (3, 167). Видок – имя знаменитого французского сыщика, который был не слишком разборчив в средствах для достижения своих целей. Прозвище для порядочного человека отнюдь не лестное. Но Фаддея Венедиктовича это не смутило, и он напечатал эпиграмму в своём журнале «Сын Отечества», при этом заменил кличку, данную ему поэтом, на Фаддей Булгарин, а пушкинский текст сопроводил следующим пояснением: «В Москве ходит по рукам и пришла сюда для раздачи любопытствующим эпиграмма одного известного поэта. Желая угодить нашим противникам и читателям и сберечь сие драгоценное произведение от искажений при переписке, печатаем оное». Человека открыто назвали шпионом, а ему как с гуся вода – иронизирует. Более того, в журнале «Северная пчела» напечатал гнусную статью, в которой писал, что сердце у Пушкина «как устрица, голова – род побрякушки, набитый гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея. Он чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных». Поэтому «Полтаву» и седьмую главу романа «Евгений Онегин» критик объявил «совершенным падением» таланта Пушкина и упрекал его в отсутствии патриотизма. Возмущённый поэт обратился за помощью к Бенкендорфу. «Простите, генерал, вольность моих сетований, но ради бога благоволите хоть на минуту войти в моё положение. Г-н Бул-

Ф. В. Булгарин 373

гарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на всё. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла» (10, 810). Обращение к А. Х. Бенкендорфу было равнозначно обращению к царю, так как Александр Христофорович ни одного вопроса по его тёзке самостоятельно не решал. Но Николай Павлович на два дня (!) опередил поэта в решении его докук. 22 марта он писал Бенкендорфу: «В сегодняшнем номере “Пчелы” находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение. Поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, если возможно, запретить журнал». В 1830 году вышла повесть Булгарина «Дмитрий Самозванец». Пушкин отметил это «событие» очередной эпиграммой: Не то беда, Авдей Флюгарин, Что родом ты не русский барин, Что на Парнасе ты цыган, Что в свете ты Видок Фиглярин: Беда, что скучен твой роман (3, 192). Но Фаддей Венедиктович был не из робкого десятка (к тому же «крышу» имел солидную) и разразился пасквилем, в котором говорилось о некоем литераторе, который претендует на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин во дворянстве. Мать его мулатка, а её отец бедный негритёнок, купленный каким-то матросом за бутылку рома. Это было прямое оскорбление не только Пушкина, но его матери и деда. Конечно, Александр Сергеевич пылал жаждой мести, но, как писал он позднее, поскольку «журналисты наши не дерутся на дуэлях, я счёл своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто». Так появился поэтический шедевр «Моя родословная»:

374

Мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил; Его потомство гнев венчанный, Иван IV пощадил. Водились Пушкины с царями; Из них был славен не один, Когда тягался с поляками Нижегородский мещанин. Смирив крамолу и коварство И ярость бранных непогод, Когда Романовых на царство Звал в грамоте своей народ, Мы к оной руку приложили, Нас жаловал страдальца сын. Бывало, нами дорожили; Бывало… но я – мещанин (3, 208–209). Это был достойный ответ зарвавшемуся писаке, но… не последний. На протяжении 1830–1834 годов Булгарин сварганил ещё ряд пасквилей на Пушкина, носивших характер политических доносов. Александр Сергеевич отвечал Видоку Фиглярину эпиграммами и памфлетами, в которых отражались факты общественной и литературной биографии Булгарина – его политическое ренегатство, связь с полицией и III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, коммерческий характер его литературной деятельности. Эти памфлеты, печатавшиеся в «Литературной газете» и «Телескопе», подорвали влияние «Северной пчелы» и положили основание весьма одиозной репутации Фаддея Венедиктовича, в частности утвердившейся ассоциации Булгарина с Видоком. Литературная жизнь Петербурга не давала Пушкину возможности избегать контактов с Фаддеем Венедиктовичем, но он говорил о них: – Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке – раскланяюсь. И даже иной раз поговорю с ним. На большой улице – у меня не хватит храбрости. Булгарин последнюю точку в своём отношении к великому поэту поставил 4 февраля 1837 года в письме к А. А. Стороженко: «Жаль поэта, и великого, а человек был дрянной». 375

«Пушкины в великой трагедии поэта». В апреле 1830 года, после долгих хлопот, Пушкин получил разрешение на издание трагедии «Борис Годунов». Бенкендорф известил его о милости царя 28 апреля: «Милостивый государь Александр Сергеевич! Его Величество Государь Император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше “Борис Годунов” изволил читать с особым удовольствием. Вменяя себе в приятную обязанность уведомить Вас о сём лестном отзыве августейшего монарха, имею честь быть с истинным почтением и преданностию. Что же касается трагедии Вашей о Годунове, то Его Императорское Величество разрешает Вам напечатать её за Вашей личной ответственностью». Пушкин ликовал: наконец-то после пяти лет проволочек он получил разрешение на издание «Бориса Годунова». В трагедии он затронул тему, волновавшую его в последнее время: Пушкины в истории России начала XVII столетия. Тогда они очень отличились при возведении на российский престол Лжедмитрия I. Об одном из них Пушкин писал: «Григорий Григорьевич Пушкин* принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев». Поэт посвятил ему два эпизода в трагедии «Борис Годунов». Первый из них – уговоры Басманова перейти на сторону мнимого царевича: Басманов Пока стою за юного царя**, Дотоле он престола не оставит; Полков у нас довольно, слава богу! Победою я их одушевлю, А вы, кого против меня пошлёте? Не казака ль Карелу? али Мнишка? Да много ль вас, всего-то восемь тысяч. Пушкин Ошибся ты: и тех не наберёшь – Я сам скажу, что войско наше дрянь, Что казаки лишь только сёла грабят, * **

Правильно не Григорий, а Гаврила. За Фёдора, сына Б. Годунова. 376

Что поляки лишь хвастают да пьют, А русские... да что и говорить... Перед тобой не стану я лукавить; Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, А мнением; да! мнением народным. Димитрия ты помнишь торжество И мирные его завоеванья, Когда везде без выстрела ему Послушные сдавались города, А воевод упрямых чернь вязала? Ты видел сам, охотно ль ваши рати Сражались с ним; когда же? при Борисе! А нынче ль?.. Нет, Басманов, поздно спорить И раздувать холодный пепел брани: Со всем твоим умом и твёрдой волей Не устоишь; не лучше ли тебе Дать первому пример благоразумный, Димитрия царём провозгласить И тем ему навеки удружить? Как думаешь? Басманов Узнаете вы завтра (5, 316–317). Второй эпизод. Москва. С Лобного места Гаврила Пушкин обращается к народу: Вам кланяться царевич приказал. Вы знаете, как промысел небесный Царевича от рук убийцы спас; Он шёл казнить злодея своего, Но божий суд уж поразил Бориса. Димитрию Россия покорилась; Басманов сам с раскаяньем усердным Свои полки привёл ему к присяге. Димитрий к вам идёт с любовью, с миром. В угоду ли семейству Годуновых Подымете вы руку на царя Законного, на внука Мономаха? 377

Народ Вестимо нет. Пушкин Московские граждане! Мир ведает, сколь много вы терпели Под властию жестокого пришельца: Опалу, казнь, бесчестие, налоги, И труд, и глад – всё испытали вы. Димитрий же вас жаловать намерен, Бояр, дворян, людей приказных, ратных, Гостей, купцов – и весь честной народ. Вы ль станете упрямиться безумно И милостей кичливо убегать? Но он идёт на царственный престол Своих отцов – в сопровожденье грозном. Не гневайте ж царя и бойтесь Бога. Целуйте крест законному владыке; Смиритеся, немедленно пошлите К Димитрию во стан митрополита, Бояр, дьяков и выборных людей, Да бьют челом отцу и государю. Народ Что толковать? Боярин правду молвил. Да здравствует Димитрий, наш отец! Мужик на амвоне Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! Ступай! вязать Борисова щенка! Народ (несётся толпою) Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова! (5, 319–320) В набросках предисловия к «Борису Годунову» Пушкин дал развёрнутую характеристику деятельности героя трагедии: «Гаврила Пушкин – один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашёл в истории и в наших семейных бумагах. Он 378

был очень талантлив – как воин, как придворный* и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова нашёл его в Москве в числе семи начальников, защищавших её в 1612 году, потом в 1616 году, заседающим в Думе рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, потом среди выборных людей, венчавших на царство Романова, потом послом. Он был всем, чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотою, которую я нашёл в Погорелом Городище – городе, который он сжёг (в наказание за что-то), подобно проконсулам Национального Конвента». Активен был и брат этого деятеля – Григорий Григорьевич, по прозвищу Сулемша. О нём Александр Сергеевич говорил: – Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно своё дело (8, 77). Словом, по содержанию трагедии «Борис Годунов» и изысканиям поэта создаётся впечатление, что Пушкины сыграли едва ли не решающую роль при возведении Лжедмитрия I на российский престол: Смирив крамолу и коварство И ярость бранных непогод, Когда Романовых на царство Звал в грамоте своей народ, Мы к оной руку приложили… (3, 209) В прозе об этом эпизоде истории рода поэт говорил следующее: – Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых. За недостатком источников Александр Сергеевич в данном случае несколько занизил количество дальних родственников, подписавших судьбоносную грамоту. По новейшим изысканиям архивистов, таковых было семь персон: «Я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них», – говорил поэт. *

При Лжедмитрии Г. Г. Пушкин занимал должность великого сокольничего. 379

«Упрямства дух нам всем подгадил». Пушкин гордился дворянским происхождением и всю жизнь собирал сведения по своей родословной. «Мы ведём свой род, – утверждал он, – от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, то есть знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославовича Невского». Сведения о переходе Радши, выходца из Пруссии, Александр Сергеевич почерпнул из «Бархатной книги», изданной Н. И. Новиковым в 1787 году. Современной наукой установлено, что на самом деле Радша не «из немец», что он был сербом, родом из города Петроварадина, то есть славянином. Во владение А. Невского Радша прибыл через Трансильванию (Семиградск). «Имя предков моих, – подчёркивал Александр Сергеевич, – встречается поминутно в нашей истории». При работе над родословной Пушкин в основном использовал многотомную «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. В этом труде Пушкины упоминаются двадцать один раз. Их родовой чертой поэт считал упрямство и своеволие. Со временем они привели к угасанию рода, к потере его былой знаменитости: С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им, Его пример будь нам наукой: Не любит споров властелин (3, 209). Речь здесь идёт о стольнике Фёдоре Матвеевиче. Он был казнён 4 марта 1697 года за участие в стрелецком бунте. Пострадал и его отец окольничий Матвей Степанович, некогда подписавшийся под соборным уложением об отмене местничества. В год стрелецкого бунта он получил назначение воеводы в Азов, но вместо этого вместе с семьёй оказался в ссылке, поминая сына недобрым словом. В Петровскую эпоху жил прадед поэта Александр Петрович (1686–1725). Он служил каптенармусом в лейб-гвардии Преображенском полку, владел селом Болдино, «был женат на меньшей дочери графа Головина, первого Андреевского кавалера; умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах». Генерал-адмирал Ф. А. Головин, один из сподвижников Петра I, был лицом достаточно значи380

тельным, чтобы Александр Петрович не просто умер, а испустил дух в строгом заточении. Сын Александра Петровича Лев Александрович (1723–1790) был майором артиллерии, но из-за слабого здоровья рано оставил службу. В протоколе Военной коллегии, которая рассматривала вопрос о его отставке, было записано: «Доктор Бахерахт и штаб-лекарь Келхин поданным при рапорте аттестатом засвидетельствовали, что памянутый манор Пушкин имеет болезнь, которую они называют малум хипохондриакум кумматерия, и от того времянем бывает у него рвота, резь в животе, боль в спине и слепой почечуй… за которою болезнию ни в какой службе быть не может» Тем не менее болезненный предок великого поэта прослужил четверть века, участвовал в Семилетней войне и имел воинственный нрав, о чём нам и поведал его внук: «Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урождённая Воейкова, умерла на соломе, заключённая им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую её связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на чёрном дворе. Вторая жена его, урождённая Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась – чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумёртвую и положили на постель, всю разряженную и в бриллиантах. Всё это знаю я довольно темно. Отец мой никогда не говорил о странностях деда, а старые слуги давно перемерли». После гибели сына Сергей Львович несколько прояснил это «темно»: «Отец не вешал никого. В поступке с французом участвовал родной брат его жены А. М. Воейков; сколько я знаю, это ограничилось телесным наказанием – и то я не выдаю за точную истину». Версия Сергея Львовича подтверждается документально – выпиской из протокола Военной коллегии об отставке майора Л. А. Пушкина (2 сентября 1763 года): «В приложенном о службе его Пушкина формулярном списке показано: от роду ему тридцать шесть лет, из дворян, за ним мужеска полу тясяча четыре381

ста душ; в штрафах был за непорядочныя побои находящегося у него в службе венецианина Харлампия Меркади. Был под следствием, но по имянному указу повелено ево, Пушкина, из монаршей милости простить, а следствие ево оставить и определить по-прежнему к ево должности и по усердной ево службе к повышению чина быть достоин». В 1755–1756 годах Л. А. Пушкин за истязания венецианца Меркади находился под домашним арестом. Затем исправно служил, но военному поприщу предпочёл отставку, которую получил в 1763 году с повышением в подполковники артиллерии. Отставки Лев Александрович добивался два года, находясь в это время по болезни в отпуске. Поэтому не мог участвовать в событиях, к которым приобщил его великий внук: Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый, И я родился мещанин (3, 209). В приведённой строфе из стихотворения «Моя родословная» говорится о государственном перевороте, совершённом в июне 1762 года Екатериной II. То, что Л. А. Пушкин имел к этому какое-то отношение, относится к мифологии рода, и это убедительно доказал пушкинист Р. В. Овчинников*. То есть обеднение Пушкиных и уход их представителей с исторической сцены не связаны с политическими коллизиями их времени. Как и большинство русских дворян, они разорились из-за многодетности и выпали из элитной прослойки империи. Лев Александрович Пушкин был женат дважды. От первой жены он имел трёх сыновей: Николая (1745–1821), Петра (1751– 1825) и Александра (1757–1790); от второй – двух сыновей (Василия и Сергея) и двух дочерей (Анну и Елизавету). Сергей Львович (1770–1848) стал отцом великого поэта. *

Овчинников Р. К изучению автобиографических записок А. С. Пушкина // История СССР. 1988. № 3. С. 156–165. 382

«Царю наперсник, а не раб». По материнской линии ближайшим известным нам предком поэта был Абрам Петрович Ганнибал, приходившийся Пушкину прадедом. Отцом Ганнибала был влиятельный князь в Северной Абиссинии и возводил своё происхождение к роду знаменитого полководца Ганнибала, грозы Рима и защитника Карфагена. Абрам родился в 1696 году в городе Логоне. В это время над Абиссинией властвовали турки, которые брали у местной знати заложников (аманатов). В их число попал семилетний Ибрагим (так первоначально звали Абрама). Ребёнка увезли в Стамбул, откуда он попал в Россию, о чём позднее писал: «В 706* году я выехал в Россию, из Царьграда при графе Саве Владиславиче, волею своею, в малых летах и привезен в Москву в дом блаженныя и вечнодостойныя памяти Государя Императора Петра Великаго». Царь оставил Ибрагима при себе и на следующий год крестил его в Вильне. – В крещении, – рассказывал Пушкин, – наименован он был Петром; но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом. Старший брат его приезжал в Петербург, предлагая за него выкуп. Но Пётр оставил при себе своего крестника (8, 78). Ганнибал был любимцем царя и неотлучно находился при нём. О кровавых кампаниях, пережитых рядом с Петром, с гордостью вспоминал: «А имянно под Добрым, под Лесным, под Полтавою, при Ангуте, под Прутом и во многих зело трудных походах». Будучи во Франции (1717), Пётр оставил Абрама там. За границей Ганнибал учился инженерному и артиллерийскому делу, волонтёром сражался с испанцами, был ранен в голову и возвратился в Париж, получил чин капитана французской армии. Абрам с увлечением постигал азы инженерного дела и покидать Францию не хотел. Подытоживая рассказы отца и родственников, Пушкин писал об этом периоде жизни прадеда: «Наконец государь написал ему, что он неволить его не намерен, что предоставляет его доброй воле возвратиться в Россию или остаться во Франции, но что, во всяком случае, он никогда не оставит прежнего своего питомца» (8, 97). *

В 1706-м. 383

Тронутый таким отношением государя к его особе, Ганнибал не смог отринуть новую для себя родину. В багаже пилигрима были: 3 готовальни, щипцы для удаления зубов, фут галанский. Книги: Новый Завет, «Разговоры на галанском и русском языках, «О должности генеральской», «Права французские морские», три русские азбуки, «Эпофегмата», «География», атлас, «Фабулы Овидеовы», «Описания Версалия в лицах». Инструменты: компасы, солнечные часы, циркули, «машина жестяная, что ставят у водных ключей». Библиотека составляла 400 томов. В Россию Абрам Петрович вернулся в январе 1723 года. Пётр I сразу привлёк его к строительству укреплений Кронштадта и к проектным работам в Риге. В следующем году венценосный покровитель произвёл любимца в поручики бомбардирской роты лейб-гвардии Преображенского полка. После смерти своего благодетеля Абрам Петрович обратился к научным занятиям и преподавал математику наследнику престола великому князю Петру Алексеевичу. Новой владычице России, Екатерине I, он преподнёс рукопись учебника по геометрии и фортификации. Свой труд Ганнибал сопроводил следующим посвящением: «Яко во всех делах Петра Великого наследнице». Но Екатерина I не задержалась на троне. При взошедшем на престол малолетнем царе Петре II в силу вошёл А. Меншиков. Абрам Петрович оказался среди противников временщика и был удалён из столицы. Сначала в Казань, затем последовали Тобольск, Томск и Селенгинск. Из далёкой Сибири Ганнибал взывал к милосердию: «Понеже мне ныне, будучи у дел его императорского величества, без жалованья питатца нечем и за недачею жалованья не умереть бы голодною смертию». К счастью для Абрама Петровича, Пётр II тоже недолго царствовал. Новая императрица Анна Иоанновна вернула Ганнибала из ссылки и дала ему чин капитана Инженерного корпуса. В возрасте тридцати пяти лет Абрам Петрович женился на Евдокии Андреевне Диопер и уехал с ней в Пернов (ныне Пярну), где было его новое место службы. Брак оказался неудачным: красавица гречанка родила белую девочку, которую Ганнибал отказался признать своей дочерью, но оставил её при себе, назвав Поликсеной. Девочка получила хорошее воспитание, вовремя 384

была выдана (с богатым приданым) замуж, но никогда не видела сомнительного отца. Что касается подкачавшей супруги, то Абрам Петрович с ней развёлся и заставил постричься в монахини. 21 мая 1733 года Ганнибал, ссылаясь на увечья, «принятые от чрезвычайно трудных походов», вышел в отставку и поселился на мызе Каррикуля Ревельского уезда. Там он женился второй раз. Его избранницей была шведка Христина фон Шебер, родившая арапу Петра Великого кучу чёрных детей. В отставке Абрам Петрович жил на пенсию сто рублей в год. Содержать на эти деньги многодетную семью было трудно, и 3 ноября 1740 года он обратился за помощью к всесильному графу Б. Х. Миниху: «В великой надежде припадаю к стопам вашим слёзно повелеть явить со мною Божеское милосердие. Чтоб я был награждён по единому высокому милосердию Вашего Высокографского Сиятельства моего Высокого патрона и Государя: пожаловать мне и детем моим в вечное владение деревнишку мужиков восемь ис коронных в Ревельском уезде. За что воздаст Господь Бог здесь и в будущих веках, а я непрестану с бедными моими детьми вечно Всемогущего Творца просить о здравии и о благополучии Вашего Высокографского Премилосердного Государя. Всепокорный и всепослушный раб Абрам Петров Ганнибал». Столь унизительное для человеческого достоинства послание убедительно свидетельствовало о крайней нужде бывшего любимца великого человека. Действительно, у арапа Петра I было одиннадцать детей, до взрослых лет дожило четыре сына (Иван, Пётр, Осип, Иоанн) и три дочери (Елизавета, Анна, София). Миних не успел помочь Абраму Петровичу, но на счастье его скончалась императрица Анна Иоанновна. Новая государыня, дочь Петра I Елизавета вспомнила верного слугу своего родителя (и брата по крещению). Её указом Ганнибалу была пожалована Михайловская губа в Псковской губернии и деревня Рахула близ Ревеля. Ганнибал стал быстро продвигаться по служебной лестнице: произведён в генерал-майоры и назначен обер-комендантом Ревеля. Затем из армейского генерала стал генерал-майором от фортификации. В обязанности Абрама Петровича входило 385

руководство технической частью Корпуса военных инженеров России. В 1759 году Ганнибал был произведён в генерал-аншефы, а 26 июня 1762-го указом Петра III уволен, прослужив России 57 лет. Последние два десятилетия своей жизни (умер Абрам Петрович в 1781 году) Ганнибал провёл в подаренных ему владениях. Пушкин писал об этом периоде жизни своего прадеда: В деревне, где Петра питомец, Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец, Скрывался прадед мой арап, Где, позабыв Елисаветы И двор, и пышные обеты, Под сенью липовых аллей Он думал в охлажденны леты О дальней Африке своей… В истории Абрам Петрович Ганнибал остался не только как один из предков гениального поэта, но и как выдающийся организатор военно-инженерного дела в России.

*** Из сыновей А. П. Ганнибала прославился Иван Абрамович (1731–1801), крупный военный деятель последней четверти XVIII столетия, участник ряда морских сражений. 10 апреля 1770 года, будучи в чине бригадира, И. А. Ганнибал с тремя кораблями и отрядом десантников взял греческий портовый город Наварин. К Чесменскому сражению Ивану Абрамовичу было поручено подготовить четыре брандера, корабли, нагруженные горючими и взрывчатыми веществами. Два из них прорвались к турецкой флотилии и почти полностью сожгли её, тем самым решив участь сражения. Оба этих события упоминаются в лирике Пушкина: И был отец он* Ганнибала, Пред кем средь чесменских пучин *

Абрам Петрович Ганнибал. 386

Громада кораблей вспылала И пал впервые Наварин (3, 210). Чесменское сражение (24.06.1770) было увековечено колонной, воздвигнутой в Царскосельском саду. Пушкин упомянул этот памятник в стихотворении «Воспоминания в Царском Селе»: Он* видит: окружён волнами, Над твёрдой, мшистою скалой Вознёсся памятник. Ширяяся крылами, Над ним сидит орёл младой. И цепи тяжкие и стрелы громовые Вкруг грозного столпа трикратно обвились; Кругом подножия, шумя, валы седые В блестящей пене улеглись (1, 84). Иван Абрамович основал город Херсон, возвёл в нём крепость и был назначен её комендантом. В 1791 году Ганнибал вышел в отставку в чине генерал-аншефа, заслужив ряд высших орденов России. Кроме того, получил в награду 10 000 десятин земли. От отца Иван Абрамович наследовал мызу Суйду с деревнями и всю Михайловскую губу. Умер И. А. Ганнибал в 1801 году в Петербурге. Детей у него не было.

*

Росс, от имени которого ведётся повествование.

Часть IV. «Недаром – нет! – промчалась четверть века!» Болдинская осень «Я готов умереть за неё». Вопрос с женитьбой Пушкина разрешился только через одиннадцать месяцев после его сватовства – 6 мая 1830 года состоялась помолвка. В реальность случившегося не сразу поверили даже друзья поэта. П. А. Вяземский писал ему: «Я сейчас с обеда Сергея Львовича, и твои письма, которые я там прочёл, убедили меня, что жена меня не мистифицирует и что ты точно жених. Гряди, жених, в мои объятья! А более всего убедила меня в истине женитьбы твоей вторая, экстренная бутылка шампанского, которую отец твой разлил нам при получении твоего последнего письма. Я тут ясно увидел, что дело не на шутку. Я мог не верить письмам твоим, слезам его, но не мог не поверить его шампанскому. Поздравляю тебя от всей души. Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице нынешнего поколения». Но за свою сто тринадцатую любовь (по подсчётам самого поэта) Пушкину пришлось побороться. Хотя Наташе Гончаровой было уже восемнадцать лет и претендентов на романтическую красавицу не находилось, падать к его ногам она не спешила. Её отношение к себе Александр Сергеевич характеризовал как «спокойное безразличие её сердца». Будучи человеком мыслящим, Пушкин не мог не думать о том, что принесёт ему брак с первой красавицей старой столицы, и свои терзания по этому поводу излил в одном из писем будущей тёще: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, но ничем не могу ей 388

понравиться... Будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный её союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у неё сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё; но умереть для того, чтобы оставить её блестящей вдовой...» (10, 812). Наталью Ивановну мало волновали сомнения будущего зятя, её задачей было выдать замуж дочь-бесприданницу. Но в одном вопросе она заняла твёрдую позицию, потребовав от Пушкина свидетельство властей о его политической благонадёжности. Пришлось обращаться к Бенкендорфу. Тот посоветовался с царём, и нужный документ (в виде письма начальника III отделения канцелярии Его Величества) Александр Сергеевич получил. Помолвку он отметил стихотворением «Мадонна», обращённым к невесте: Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, Чистейшей прелести чистейший образец (3, 175). Но будущая тёща поэта продолжала строить козни. В конце августа Пушкин сообщал В. Ф. Вяземской: «Я уезжаю, рассорившись с госпожой Гончаровой. Она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть. Не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь» (10, 823). В этот же день Александр Сергеевич уведомил невесту о том, что оставляет ей свободу выбора – он или мать: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждёт в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. 389

Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь» (10, 823). При всей видимой покорности судьбе это был ультиматум: решайте, я готов на всё. Мать Наташи поняла, что её младшенькая может засидеться в девках, и резко изменила манеру общения с возможным зятем. 9 сентября (уже из Болдина) Пушкин в восторге писал невесте, известившей его о твёрдости своего решения и перемене настроения матери: «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причинённое вам беспокойство. Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило» (10, 824). ...В конце сентября полил дождь, и Александр Сергеевич с огорчением констатировал: «Теперь не прекратится до санного пути». 11 октября сообщил невесте: «Въезд в Москву запрещён*, и вот я заперт в Болдине. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная, я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь» (10, 826). Ну не только это. Восстановив душевное равновесие, Александр Сергеевич предался мечтам и воспоминаниям. 5 октября он решил подвести итоги своим отношениям с «Е. W.»** – «Прощанье»: В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать. Бегут меняясь наши лета, Меняя всё, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас. *

В связи с эпидемией холеры. Монограмма Елизаветы Воронцовой.

**

390

Прими же, дальная подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его (3, 186). Затем последовали стихотворения «В начале жизни школу помню я...», «Заклинание» и «Отрывок», XII и XIV строфы восьмой главы романа «Евгений Онегин». Словом, по выражению Л. Н. Васильевой, автора книги «Жена и муза», «Е. R.* царствует в Болдинской осени Пушкина». И вдруг в это мёртвое царство врывается живая душа – Ольга Калашникова. За печальными воспоминаниями об ушедшем в небытие идеале Пушкин вспомнил о простой русской женщине и ещё раз «облагодетельствовал» её. О чём мы узнаём из статьи Владимира Петрова «Бастарды – племя отверженных»**: «Накануне женитьбы на Наталье Гончаровой Пушкин приезжал в Болдино, встречался с Ольгой. Через девять месяцев она родила сына, судьба которого покрыта тайной». Чудовищный диссонанс: переписка с невестой, воспоминания о покойной императрице. И вдруг рядом: воспоминания об утаённой любви и о романе с простой крестьянкой! Непостижимы извороты мысли и памяти. ...7 октября появилось стихотворение «Паж»: Это воспоминание (в романтической форме) о зарождении любви поэта к императрице Елизавете Алексеевне: Пятнадцать лет мне скоро минет; Дождусь ли радостного дня? Как он вперёд меня подвинет! Но и теперь никто не кинет С презреньем взгляда на меня. Уж я не мальчик – уж над губой Могу свой ус я защипнуть; *

Так Васильева «зашифровала» имя императрицы Елизаветы Алексеевны. ** «Тайны XX века» 21/39. С. 13. 391

Я важен, как старик беззубый; Вы слышите мой голос грубый, Попробуй кто меня толкнуть. Я нравлюсь дамам, ибо скромен, И между ими есть одна... И гордый взор её так томен, И цвет ланит её так тёмен, Что жизни мне милей она... Таким поэт воображал себя накануне своего пятнадцатилетия, таким вспоминал себя в тридцать лет. Что же касается имени его возлюбленной, то оно чётко обозначено в одной из черновых строф стихотворения: Давно я только сплю и вижу, Чтоб за неё подраться мне. Вели она – весь мир обижу, Пройду от Стрельны до Парижу, Один, пешком иль на коне (3, 467). Идти «до Парижу» наказывала царю Александру I его супруга Елизавета Алексеевна. О ней и вспоминал поэт в ненастный осенний день 1830 года. Так накануне решения своей судьбы (бракосочетания с Натальей Гончаровой) Пушкин прощался с молодостью

Елизавета Алексеевна 392

Н. Н. Гончарова (Пушкина)

и с теми женщинами, которые оставили наиболее режущий след в его сердце. «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной», – справедливо полагал один из современников великого поэта. «Искра пламени иного». Находясь в Болдине, то есть вдали от лицейских друзей, Пушкин весьма своеобразно отметил очередную годовщину основания их alma mater. В этот день он сделал следующую пометку: «19 октября сожжена X песнь» (5, 604). Десятая глава романа «Евгений Онегин», произведения*, которое читали взахлёб и которое утвердило за поэтом недосягаемое место в общественном мнении. К счастью для русской литературы, перед преданием рукописи огню Александр Сергеевич зашифровал её текст. Над его восстановлением пушкинисты бились целое столетие и фрагментарно восстановили его. Что же заставило поэта подвергнуть своё любимое детище столь радикальный экзекуции? Ответ на этот вопрос однозначен – содержание X песни и боязнь за свою судьбу. Пушкин собирался жениться и уже не мог полностью распоряжаться своей судьбой. Да и царю он дал обещание не вольничать. Поэтому рискнул в надежде на то, что потомки разберутся. Так и случилось, хотя и не совсем гладко. В Академическом издании сочинений А. С. Пушкина по этому поводу сделано следующее примечание: «Не везде текст шифра *

До полного завершения роман «Евгений Онегин» издавался по главам. 393

и черновиков читается с уверенностью. Некоторые сокращения не совсем понятны. Черновик восстанавливается с большим трудом. Поэтому предлагаемое чтение отрывков Х главы следует считать предположительным и приблизительным» (5, 605). Десятая песнь романа «Евгений Онегин» посвящена основным событиям истории России и Европы первой четверти XIX столетия, которая весьма неоднозначно воспринималась поэтом и коронованными особами его времени. По хронологии первым в главе упоминается император Павел I: Потешный полк Петра Титана, Дружина старых усачей, Предавших некогда тирана Свирепой шайке палачей… (5, 211) На этом текст обрывается; но из приведённых строк ясно, что Пушкин хотел дать в этом фрагменте сцену расправы заговорщиков с царём. В сожжёной главе говорилось о царствовании Александра I и о его борьбе с революционным движением не только в России, но и в Европе. Победа над Наполеоном чрезвычайно повысило авторитет Александра, ставшего главой Священного союза, целью которого было подавление революционных движений. Членов этой реакционной организации царь уверял: Я всех уйму с моим народом, – Наш царь в конгрессе говорил (5, 211). А в это время: Тряслися грозно Пиренеи, Волкан Неаполя пылал, Безрукий князь друзьям Мореи Из Кишинёва уж мигал (5, 210). В Испании (Пиренеи) поднял восстание полковник Риего, в Италии действовали карбонарии. Александр Ипсиланти, потерявший руку в сражении под Дрезденом (1813), начал войну за освобождение Греции от 300-летнего владычества турок. На 394

конгрессах Священного союза в Лайбахе и Вероне были выработаны общие меры борьбы с революционным движением: Россия присмирела снова, И пуще царь пошёл кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть... (5, 211) Здесь пушкинский текст обрывается, но из дальнейшего повествования становится ясно, что речь идёт о зарождении первых кружков декабристов: У них свои бывали сходки, Они за чашею вина, Они за рюмкой русской водки... Сначала эти заговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры, И не входила глубоко В сердца мятежная наука, Всё это было только скука, Безделье молодых умов, Забавы взрослых шалунов (5, 212–213). Но довольно быстро «забавы» и «шалости» переросли в создание серьёзных тайных организаций, ставивших своей целю ниспровержение самодержавия, упразднение крепостного права и преобразование страны на демократических началах: Витийством резким знамениты, Сбирались члены сей семьи У беспокойного Никиты, У осторожного Ильи. Друг Марса, Вакха и Венеры, Тут Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры И вдохновенно бормотал. Читал свои Ноэли Пушкин, Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал 395

Цареубийственный кинжал. Одну Россию в мире видя, Преследуя свой идеал, Хромой Тургенев им внимал И, плети рабства ненавидя, Предвидел в сей толпе дворян Освободителей крестьян (5, 212). В приведённой выше строфе названы члены декабристских организаций: «Союза спасения», «Союза благоденствия» и Северного общества. Никита Муравьёв состоял во всех трёх и был одним из виднейших их деятелей. Осуждён к 20 годам каторги. Илья Долгоруков был членом Коренной управы «Союза благоденствия», занимал в нём пост блюстителя, но после ликвидации «Союза» участия в тайных обществах не принимал. Пушкин бывал на вечеринках и у Муравьёва, и у Долгорукова; читал там свои стихотворения. Подполковник Михаил Сергеевич Лунин был адъютантом великого князя Константина Павловича, членом Северного и Южного обществ декабристов. Перед отъездом Лунина из Петербурга в Варшаву (начало 1820 года) Пушкин взял себе на память прядь его волос. На сходках членов тайного общества Михаил Сергеевич предлагал убить царя Александра I, за что позднее получил 20 лет каторги. Пушкин говорил о нём: – Михаил Лунин – человек поистине замечательный. Каторга не сломила декабриста: в Сибири Лунин написал первую работу по истории революционного движения в России – «Взгляд на русское тайное общество с 1816 по 1826 год». И. Д. Якушкин рано отошёл от тайных обществ, но на следствии по делу декабристов выяснялась его готовность к убийству царя. При обсуждении этого вопроса Александр Муравьёв предложил бросить жребий, чтобы определить исполнителя этой акции. Неожиданно для всех Якушкин запротестовал: – На это я ему отвечал, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести. Якушкина приговорили к смертной казни, заменённой двадцатилетней каторгой. Н. И. Тургенев был одним из политических учителей Пушкина. Под его влиянием поэт написал стихотворения «Деревня» и оду «Вольность». Николай Иванович являлся одним из руково396

дителей «Союза благоденствия» и был видным членом Северного общества. Во время восстания декабристов он находился за границей и избежал наказания. Упомянув некоторых из членов Северного общества, Пушкин перешёл к Южному, которое так характеризовалось следственной комиссией: «Действия сего тайного общества уже не ограничивались умножением членов. Они с каждым днём принимали характер решительного заговора против власти законной. И скоро на совещаниях стали обнаруживаться в часто повторяемых предложениях злодействие, страшные умыслы. В Тульчинской Думе первенствовал полковник Пестель. Его сочленом в оной и всегда согласным был Юшневский» (5, 608). Пушкин упоминает П. И. Пестеля, А. С. Волконского («холоднокровный генерал») и С. И. Муравьёва-Апостола, который Полон дерзости и сил, Минуты вспышки торопил. Сергей Иванович – подполковник Черниговского полка. После ареста Пестеля он поднял полк на восстание. По приговору суда был повешен. Та же участь постигла и П. И. Пестеля, командира Вятского полка. Пушкин встречался с Павлом Ивановичем в Кишинёве. 9 апреля 1821 года поэт писал в дневнике: «Утро провёл с Пестелем: умный человек во всём смысле этого слова. – Сердцем я материалист, – говорит он, – но мой разум этому противится. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». (8, 17). Холоднокровным генералом Пушкин называл С. Г. Волконского, которого отличали трезвый ум, рассудительность и рационализм. Сергей Григорьевич был одним из руководителей Южного общества, Пушкина знал с 1820 года. Внук Волконского писал о взаимоотношениях деда с поэтом: «Сергею Григорьевичу было поручено завербовать Пушкина в члены Тайного общества. Но он, увидев великий талант, предвидя славное его будущее и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения». 397

Волконский был осуждён на двадцатилетнюю каторгу, которую отбывал на Николаевском винокуренном заводе, в Благодатном руднике, в Читинском остроге и на Петровском заводе. Затем последовало поселение в Уральске и Иркутске. Но эти тяжелейшие испытания не сломили Сергея Григорьевича. На исходе своей жизни он говорил: – Избранный мною путь привёл меня в Верховный уголовный суд, в Сибирь, в каторжную работу и к тридцатилетней жизни в ссылке, и тем не менее ни от одного слова и сейчас не откажусь.

*** К сожалению, Пушкин не закончил X песни романа «Евгений Онегин». Да и из того, что написал, не всё удалось восстановить. Тем не менее общая направленность сожжённой главы ясна, и она не могла быть одобрена политическим режимом России 1830-х годов, ибо: – Пушкин резко отрицательно отзывался о самодержавии и самодержцах; – отвергал исторические заслуги Александра I, возведённого Николаем I в сан Благословенного; – упоминал о революциях начала 1820-х годов в Европе; – в художественной форме воспроизвёл историю движения декабристов с упоминанием о некоторых из них, что в николаевской России было строго запрещено. Словом, руководствуясь чувствами, поэт выплеснул на страницы рукописи те истины, за которые сам мог угодить в Сибирь. И только мысль о возможном браке с прекраснейшей Натали удержала его от очередной опрометчивости. Поистине: хочешь знать истину, ищи женщину. «Когда ж твой ум он поражает?» Французский император Наполеон, конечно, не был другом великого русского поэта, но интересовал его всю жизнь. Его деяния Пушкин оценивал на разных этапах жизни, сравнивая с успехами и неудачами Александра I. Эти государи дали поэту десяток тем для создания замечательных художественных произведений. Генерал-майор И. Т. Рожнецкий прослужил почти всю первую половину XIX столетия, был автором «Походных записок артиллериста», то есть войну знал. О главном противнике России говорил: 398

– Наполеон был гением войны и политики, гению подражали, а врага ненавидели. Именно в первом качестве воспринимал Пушкин поверженного исполина после его кончины; и не случайно одно из его стихотворений, посвящённых Наполеону, называется «Герой». Оно было написано в Болдине, где поэт осенью 1830 года пережидал карантин, введённый в связи с эпидемией холеры. В начале ноября 1830 года Александр Сергеевич извещал издателя «Московского вестника» М. П. Погодина: «Посылаю вам из моего Пафмоса* Апокалипсическую песнь. Напечатайте, где хотите, хоть в “Ведомостях” – но прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени. Если московская цензура не пропустит её, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукой переписанную» (10, 314–315). Стихотворение «Герой» написано в форме диалога поэта и его друга. Последний задаёт вопрос о славе и её наиболее ярком воплощении в представителе рода человеческого: Да, слава в прихотях вольна. Как огненный язык, она По избранным главам летает, С одной сегодня исчезает И на другой уже видна. За новизной бежать смиренно Народ бессмысленный привык; Но нам уж то чело священно, Над коим вспыхнул сей язык. На троне, на кровавом поле, Меж граждан на чреде иной Из сих избранных кто всех боле Твоею властвует душой? (3, 198) Для поэта ответ самоочевиден, и он не колеблясь говорит: Всё он, всё он – пришлец сей бранный, Пред кем смирялися цари, Сей ратник, вольностью венчанный, Исчезнувший, как тень зари. *

Пафмос – остров, на котором, по преданию, был написан Апокалипсис; отсюда и название стихотворения «Герой» апокалипсической песнью. 399

Друг не удивлён выбором поэта, но уточняет: в каком эпизоде своей необычной карьеры больше всего привлекает его Наполеон? Когда ж твой ум он поражает Своею чудною звездой? Тогда ль, как с Альпов он взирает На дно Италии святой; Тогда ли, как хватает знамя Иль жезл диктаторский; тогда ль, Как водит и кругом и вдаль Войны стремительное пламя, И пролетает ряд побед Над ним одна другой вослед; Тогда ль, как рать героя плещет Перед громадой пирамид, Иль как Москва пустынно блещет, Его приемля, – и молчит? Вопросы друга поэта охватывают почти все годы военной и политической карьеры Наполеона, начиная со знаменитой итальянской кампании 1795–1796 годов. Тогда небольшая республиканская армия, состоявшая из полуголодных оборванцев, наголову разгромила отборные войска Священной Римской империи, как называлась Австрия с присоединёнными к ней территориями. В этой войне молодой генерал не раз рисковал своей жизнью, бросаясь во главе войск прямо на неприятельские орудия. Эпизод со знаменем произошёл в сражении при Арколе. После Италии Наполеон воевал в Египте и совершил поход в Сирию. В первом серьёзном сражении, вдохновляя свою небольшую армию, Наполеон говорил: – Солдаты, сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид! В ноябре 1799 года победоносный генерал стал первым консулом Французской республики, а через пять лет – императором. К этим событиям относится упоминание Пушкина о жезле диктатора. На это надо заметить, что формально вопрос о провозглашении империи решался по результатам плебисцита (всенародного голосования). Конечно, не случайно Москва упомянута в стихотворении именно в день вступления в неё Великой армии. Неприятель 400

входил в старую столицу России с музыкой и барабанным боем. Полковые оркестры играли марши, часто звучала «Марсельеза», которая призывала: О, дети родины, вперёд! Настал день нашей славы; На нас тиранов рать идёт, Поднявши стяг кровавый! Вам слышны ли среди полей Солдат свирепых эти крики? Они сулят, зловеще дики, Убийства женщин и детей. Безусловно, многие солдаты и офицеры знали слова революционного гимна, звавшего когда-то французов на защиту республики. А кого они пришли защищать в Москву? Кто угрожает им? Их семьям? Кто несёт им рабство? Несмотря на торжественность момента, настроение в рядах победителей было напряжённым. Граф Сегюр вспоминал: – Ни один москвич не показывался, ни одной струйки дыма не поднималось из труб домов, ни малейшего шума не доносилось из этого обширного и многолюдного города. Казалось, как будто 300 тысяч жителей точно по волшебству были поражены немой неподвижностью. Это было молчание пустыни! Тревожное состояние покорителей Европы передаёт офицер Цезарь де Ложье: «Молча, в порядке, проходим мы по длинным пустынным улицам; глухим эхом отдаётся барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное. Москва представляется нам огромным трупом; это царство молчания, сказочный город, где все здания воздвигнуты как бы чарами нас одних. Мы нигде не видим ни одного русского и ни одного французского солдата. Страх наш вырастает с каждым шагом: он доходит до высшей точки, когда мы видим вдали, над центром города, густой столб дыма». …На картину жизни завоевателя, нарисованную другом, поэт ответил полным отрицанием: Нет, не у счастия на лоне Его я вижу, не в бою. 401

Не зятем кесаря на троне, Не там, где на скалу свою Сев, мучим казнию покоя, Осмеян прозвищем героя, Он угасает недвижим, Плащом закрывшись боевым; Не та картина предо мною. То есть ни воинская слава Наполеона, ни его восхождение от безвестного лейтенанта до полноправного члена семьи одного из старейших монархических родов Европы (Габсбургов), ни трагический конец столь феноменальной карьеры особенно поэта не вдохновляли. Так что же возбуждало у него особый интерес, кого он назвал героем? Одров я вижу длинный строй, Лежит на каждом труп живой, Клеймённый мощною чумою, Царицею болезней; он, Не бранной смертью окружён, Нахмурясь ходит меж одрами И хладно руку жмёт чуме, И в погибающем уме Рождает бодрость… (3, 199) Этот эпизод случился, когда армия Наполеона возвращалась из Сирии в Египет. Пушкин узнал о нём из «Мемуаров» Бурьена, выходивших в 1829–1830 годах. Описание страшной болезни, поразившей французов, живо напомнило Александру Сергеевичу о собственных наблюдениях, сделанных во время путешествия в Арзрум: – Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошёл гулять по базару. Остановясь перед лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то кинжал, как вдруг ударили меня по плечу. Я оглянулся: за мной стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноённых глаз его текли слёзы. Мысль о чуме опять мелькнула в моём воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою (6, 699). 402

Поэтому на следующий день Александр Сергеевич повторил свой променад: – Я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумлённые. Я не сошёл с лошади и взял предосторожность встать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия (6, 699). Словом, Пушкин воочию соприкоснулся с чумой и мог оценить мужество человека, дерзнувшего находиться среди поражённых этой болезнью. Свои ощущения он передал через стихотворного поэта: Клянусь: кто жизнею своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом, Каков бы ни был приговор Земли слепой. Прагматичный друг пытается охладить восторженность приятеля: Мечты поэта, Историк строгий гонит вас! Увы! Его раздался глас, – И где ж очарованье света! Друг напоминает поэту, что, описывая бедствия, принесённые страшной болезнью, Бурьен опровергает распространённое мнение об общении командующего армией с чумными. Поэт не отрицает этого, но и не приемлет прозаизма и бесчувственности толпы: Да будет проклят правды свет, Когда посредственности хладной, Завистливой, к соблазну жадной, Он угождает праздно! – Нет! 403

Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман… Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран! (3, 200) Таковым и представляли монархи Европы своим народам великого полководца и государственного деятеля, что не очень соответствовало действительности: «тиран» не хотел власти ради власти и отказался от неё, когда почувствовал, что Франции грозит гражданская война. На острове Святой Елены он говорил доктору О’Мира: «Я должен был погрузить в кровь мои руки вплоть до этого места». И показывал на подмышки. После изгнания Наполеона борьба между его сторонниками и приверженцами короля Людовика XVIII продолжалась ещё несколько месяцев, принимая в некоторых департаментах ожесточённый характер. Американский историк В. Слоон писал: «Надо принять во внимание, что даже в летописях революционных неистовств не отыщется ничего, способного сравняться со злодейской свирепостью роялистского белого террора, разразившегося в Провансе и Южной Франции. Этот мерзостный террор быстро распространился, хотя и в более слабой степени, и по другим местностям Франции». В стране происходило то, от чего Наполеон хотел её уберечь, – малая гражданская война. Но в связи с тем, что Франция была обезглавлена, реакция победила (и, конечно, не без поддержки Бурбонов монархами Европы). Страна смирилась с иностранной оккупацией и не потонула в крови своих граждан.

Наполеон с сыном. Художник Прюдон 404

Вторичное отречение Наполеона от престола, когда он ещё мог противостоять нашествию, но предпочёл этому умиротворение страны и спасение нации, пожалуй, самое значительное деяние в жизни великого воина и человека. Именно человека угадал в нём великий русский поэт. Гений понял гения.

«Участь моя решена» «Пушкин не уступал». Целый год, с мая 1829-го по май 1830-го, будущая тёща третировала поэта. Наталья Николаевна рассказывала позднее П. В. Анненкову, первому биографу Александра Сергеевича, что «свадьба их беспрестанно была на волоске от ссор жениха с тёщей, у которой от сумасшествия мужа и неприятностей семейных характер испортился». Пушкин ей не уступал и, когда она говорила ему, что он должен помнить, что вступает в её семейство, отвечал: – Это дело вашей дочери, я на ней хочу жениться, а не на вас. Наталья Ивановна диктовала даже дочери колкости жениху, но та всегда писала в виде P. S., после нежных писем, и Пушкин понимал, откуда идут строки. В конце концов 6 мая состоялась помолвка. В автобиографическом наброске, сделанном через неделю, Пушкин подвёл итог своим терзаниям: «Участь моя решена. Я женюсь... Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она... почти моя. Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?» Свадьбу сыграли через восемь месяцев. Накануне её Пушкин снял пятикомнатную квартиру на Арбате, дом 53. Договор о найме гласил: «Нанял я, Пушкин, собственный г-на Хитрово дом, каменный двухэтажный с антресолями и к оному принад405

лежащими людскими службами, кухнею, прачешной, конюшней, каретным сараем, под домом подвал, и там же запасной амбар, в доме с мебелью по прилагаемой описи». 17 февраля, накануне свадьбы, Александр Сергеевич устроил мальчишник, на который пригласил друзей. Собрались П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, П. В. Нащокин, Н. М. Языков, Д. В. Давыдов, А. А. Елагин и Л. С. Пушкин, брат поэта. Не было Ф. И. Толстого, кума. То есть сближение с ним весной 1829 года действительно было странным, вынужденным. На следующий день в церкви Большое Вознесение на Большой Никитской, 36 проходил обряд венчания. 27 февраля молодые устроили у себя «славный бал» и званый ужин. Современник писал: «И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай бог, чтобы всегда так продолжалось». Сильное впечатление на гостей произвела Наталья Николаевна. К. М. Еропкина, двоюродная сестра П. В. Нащокина, оставила потомкам её словесный портрет: «Наташа была прекрасна. Воспитание в деревне, на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение её было преисполнено грации. Глаза добрые, весёлые, с подзадоривающим огоньком из-под бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого жеманства и естественность. Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо её воли, покоряли ей всех. Не её вина, что всё в ней самой и манера держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Всё было comme il faut – без всякой фальши». В пёстрой череде вечеров, балов, в которых участвовали молодые, были проводы Масленицы и «санные катания» 1 марта, блины у Пашковых, знакомых поэта. Пушкин намеревался пожить в старой столице недолго. О планах писал издателю своих сочинений П. А. Плетнёву: «Душа моя, вот тебе план жизни моей: полгода проживу в Москве. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь – как тётки хотят. Тёща моя та же тётка. То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо...» 406

Но не выдержав нескончаемых попрёков Натальи Ивановны, Пушкин покинул Москву 15 мая. В тот же день в Петербург последовало донесение полицмейстера: «Секретно. Живущий в Пречистенской части отставной чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин вчерашнего числа получил из части свидетельство на визу из Москвы в Санкт-Петербург вместе с женою своею; а как он состоит под секретным надзором, то я долгом поставляю представить о сём вашему высокоблагородию». Лето в Царском Селе. В Петербурге супруги не задержались; как и планировал Пушкин, уехали в Царское Село, где сняли дачу – дом Китаева на Колпинской улице. В Царском же жили В. А. Жуковский и фрейлина императрицы А. О. Смирнова, которая оставила воспоминания о посещениях поэта: «Пушкин писал свои сказки, с увлечением. Так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лёд и банка с кружовниковым вареньем, его любимым. Волосы его обыкновенно ещё были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке, без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчёт своей соседки графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьёзно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: “Поп – толоконный лоб и служитель его Балда”. – Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит! Наговорившись, я спрашиваю: – Что же мы теперь будем делать? – А вот что! Не возьмёте ли вы меня прокатиться на придворных дрогах? – Поедемте. Бывало, и поедем. Я сяду с его женой, а он на перекладинке, впереди нас, и всякий раз, бывало, поёт во время таких прогулок: 407

Уж на Руси. Мундир он носит узкий, Ай да царь, ой да царь, Православный государь!» Александру Осиповну всё восхищало в поэте: «Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли – бывало, забьёт их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеётся: – Ты, брат Пушкин, чёрт тебя знает, какой ты – ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураки и записываешь». Наталья Николаевна ревновала супруга к Смирновой-Россет, и на этой почве случались досадные инциденты: «Раз, когда Пушкин читал моей матери стихотворение, которое она должна была в тот же вечер передать Государю, жена Пушкина воскликнула: – Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин! Он сделал вид, что не понял, и отвечал: – Извини, этих ты не знаешь: я не читал их при тебе! – Эти ли, другие ли – всё равно. Ты вообще мне надоел своими стихами. Несколько смущённый, поэт сказал моей матери, которая кусала себе губы от вмешательства: – Натали ещё совсем ребёнок. У неё невозможная откровенность малых ребят. Он передал стихи моей матери, не дочитав их, и переменил разговор». Аналогичный случай приводит в своих воспоминаниях и Арапова, дочь Натальи Николаевны от второго брака: «Когда вдохновение снисходило на поэта, он запирался в свою комнату, и ни под каким предлогом жена не дерзала переступить порог, тщетно ожидая его в часы завтрака и обеда, чтобы как-нибудь не нарушить прилив творчества. После усидчивой работы он выходил усталый, проголодавшийся, но окрылённый духом, и дома ему не сиделось. С робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться с ней, дать ей первой выслушать новое творение. Хватая шляпу, он с своим беззаботным, звонким смехом объявлял по вечерам: 408

– А теперь пора к Александре Осиповне на суд! Что-то она скажет? Угожу ли я ей своим сегодняшним трудом? – Отчего ты не хочешь мне прочесть? Разве я понять не могу? Разве тебе не дорого моё мнение? – И её нежный, вдумчивый взгляд с замиранием ждал ответа. Но, выслушивая эту просьбу как взбалмошный каприз милого ребенка, он с улыбкой отвечал: – Нет, Наташа! Ты не обижайся, но это дело не твоего ума, да и вообще не женского смысла. – А разве Смирнова не женщина, да вдобавок красивая? – с живостью протестовала она. – Для других – не спорю. Для меня – друг, товарищ, опытный оценщик, которому женский инстинкт пригоден, чтобы отыскать ошибку, ускользнувшую от моего внимания, или указать что-нибудь ведущее к новому горизонту. А ты, Наташа, не тужи и не думай ревновать! Ты мне куда милей со своей неопытностью и незнанием. Избави Бог от учёных женщин, а коли оне ещё и за сочинительство ухватятся, – тогда уж прямо нет спасения». Режим дня на даче был довольно монотонным. До двух часов Пушкин работал, потом спускался к обеду достаточно безыскусному: зелёный суп с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом или щавелем и любимое варенье из крыжовника на десерт. Часов в пять-шесть, когда спадала жара, супруги выходили на прогулку, являя собой несомненную достопримечательность Царского Села. В это время многие выходили смотреть на Пушкина и его жену. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, а на плечах – свитая по-тогдашнему красная шаль. Как-то случилась встреча с царём. А. О. Смирнова рассказывала: «В завязавшемся разговоре Николай Павлович сказал Пушкину: – Мне бы хотелось, чтобы король нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме. – Государь, в таком случае попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники, – ответил Александр Пушкин. Царь рассмеялся и сказал: – Я согласен, а покамест назначаю тебя историком Петра Великого и даю позволение работать в тайных архивах». Почти тогда же Пушкин получил от царя подарок – первый том «Полного собрания законов Российской империи». 55 томов 409

этого капитального издания выходили несколько лет и предназначались в основном для служебного пользования и научных исследований. Александр Сергеевич был тронут вниманием императора и написал ему (как всегда, через Бенкендорфа): «С чувством глубочайшего благоговения принял я книгу, всемилостивейше пожалованную мне его императорским величеством. Драгоценный знак царского ко мне благоволения возбудит во мне силы для совершения предпринимаемого мною труда, и который будет ознаменован если не талантом, то по крайней мере усердием и добросовестностию» (10, 408). П. А. Плетнёву Александр Сергеевич 22 июля сообщил об административном обустройстве: «Царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: – Раз он женат, надо заправить его кастрюлю. Ей-богу, он очень со мною мил» (10, 369). Осенью молодожёны вернулись в Петербург, где Наталья Николаевна произвела фурор. Жена австрийского посла Д. Ф. Фикельмон писала: «Госпожа Пушкина, жена поэта, явилась в свете. Она очень красива, и во всём её облике есть что-то поэтическое – её стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределённый, красив; в её лице есть что-то кроткое и утончённое. Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всём её облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова её склоняется, и весь её облик как будто говорит: “Я страдаю”. Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!» Начинался светский период жизни поэта. «Я здесь в родной семье». Благостное описание бытия Пушкина в Царском Селе, по-видимому, будет несколько односторонне, если не упомянуть о том, что это был второй год холеры, хозяйничавшей в центральных губерниях России и в Петербурге. 26 июня Александр Сергеевич писал П. В. Нащокину по этому 410

поводу: «Очень благодарен за твоё письмо, мой друг. Я уже писал тебе, что в Петербурге холера, и как она здесь новая гостья, то гораздо более в чести, нежели у вас, равнодушных москвичей. На днях на Сенной был бунт в пользу её; собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирил его. Дело обошлось без пушек*, дай Бог, чтоб и без кнута. Тяжёлые времена, Павел Воинович!» (10, 357). Взаимной поддержкой друзей стала их переписка: «Скажи Нащокину, – наказывал А. С. Пушкин композитору А. Н. Верстовскому, – чтоб он непременно был жив, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому, что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрёт, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского» (10, 320). Эта внешне шутливая форма просьбы выражает сердечную и нежную привязанность поэта к одному из самых близких и преданных ему друзей. С Павлом Воиновичем Пушкин познакомился ещё в лицейские годы. Затем жизнь разлучила их. После возвращения из ссылки старая связь восстановилась. По свидетельству супруги Нащокина, дружба между поэтом и её мужем была настолько тесна, что в молодости, будучи оба холостыми, они жили в Москве несколько лет на одной квартире и во всех важных вопросах жизни всегда советовались друг с другом. О духовной близости друзей свидетельствует их переписка. Почти сразу после отъезда молодожёнов из Москвы в Петербург Павел Воинович сетовал Пушкину: «Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвёл твой отъезд отсюда на меня, – я совершенно оробел, – расстройство нерв я более чувствую, чем когда-нибудь, всего боюсь – ни за что ни про што – не нахожу средств уединиться – одному же скучно. Чувствую в себе какого-то, в роде вампира, некого ждать, не к кому идти, – одним словом – очень худо, – читаю – в пот бросает, музыкой я не доволен, – что со мной будет – право не знаю. Не стану говорить о привязанности моей к тебе – что же касается до привычки видеть и заниматься тобою, она без меры. Всё это ты и знал и предполагать мог, оно не нужно было, но само как-то написалось. Сделай милость, ошибок не поправляй – их много – и меня это будет конфузить. Натальи Николаевне – мое почтение. Про*

Намёк на события 14 декабря 1825 года. 411

щай, Александр Сергеевич, – прошу тебя сказать своим слогом Натальи Николаевне, сколь много я ей желаю всякого счастия и удовольствия». 9 июня 1831 года. Нащокин – Пушкину: «Как жаль, что я к тебе пишу – наговорил бы я тебе много забавного, – между прочих был приезжий из провинции, который сказывал что твои стихи не в моде – а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, – его зовут – Евгений Онегин. – Хорошо. Анекдотов – разных приключений в Москве, в клобе, – очень много, но предоставляю тебе узнавать через других. Мое почтение Натальи Николаевне. Очень много говорят о Ваших прогулках по Летнему саду – я сам заочно утешаюсь – и живо представляю себе Вас гуляющих – и нечего сказать: очень, очень хорошо. Прощай. Ты не можешь вообразить, как много я Вам предан. Я сам покуда Вы были, не воображал». 20 июня 1831 года. Пушкин – Нащокину: «Очень, очень благодарю тебя за письмо от 9 июня. Здесь холера, т. е. в Петербурге, а Сарское Село оцеплено – так, как при королевских дворах, бывало, за шалости принца секли его пажа. Жду дороговизны, и скупость наследственная и благоприобретённая во мне тревожится. Ты-то что сам? и скоро ли деньги будут? как будут, приеду, не смотря ни на какие холеры и тому подобное. А тебя уж я отчаиваюсь видеть. Прости, отвечай» (10, 336–357). Павел Воинович радовался, что Пушкин находится в Царском Селе, так как считал, что туда холеру не пустят. А вот за себя беспокоился. Поэтому 15 июля послал ему письмо-завещание: «Кстати, Александр Сергеевич, так как ныне смерть поступает и решает жизнь человеческую уже не гражданским порядком, а Военным судом – т. е. скоро и просто, в таком случае буде она до меня доберётся, то прошу покорно по всем векселям моим взыскать деньги; капитал храни где хочешь – а проценты половину на воспитание сына, если не умрёт, ибо твоей крестницы уже нет, – а другую на содержание матери. Я ещё не думаю – а всё-таки лучше сказать прежде – и это только в таком случае, когда я сам не успею распорядится, обременять же тебя я не хочу никакой обязанностью – но зная твое доброе сердце – ты бы сам их не оставил, – не думай чтобы я был в мерлихлюндии, со всем нет, я очень покоен...» 412

П. В. Нащокин

21 июля 1831 года. Пушкин – Нащокину: «Бедная моя крестница! вперёд не буду крестить у тебя, любезный Павел Воинович; у меня не легка рука. Воля твоя будет выполнена в точности, если вздумаешь ты отправиться вслед за Юсуповым. Но это дело несбыточное; по крайней мере, я никак не могу вообразить тебя покойником. Я всё к тебе сбираюсь, да боюсь карантинов во времени проезда. Вместо трёхдневной езды, того и гляди, что высидишь три недели в карантине; шутка! У вас, кажется, всё тихо, о холере не слыхать, бунтов нет, лекарей и полковников не убивают. Недаром царь ставил Москву в пример Петербургу. В Царском Селе также всё тихо; но около такая каша, что боже упаси. Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царём. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики. Прощай, душа: не ленись и будь здоров» (10, 367). Имя поэта было на слуху у обывателей обеих столиц, о чём и сообщал ему Нащокин 2 сентября: «Ну, Александр Сергеевич, измучился на твой счёт; не писал к тебе так долго, боясь удостовериться о смерти твоей. Вот что две недели говорили в Москве, что ты умер – жена осталась беременна, и так далее – но я не вслушивался в подробности, не хотелось мне услыхать чтонибудь правдоподобного, одним словом я очень беспокоился, – но ты жив, узнал я от клобного* повара, к которому писал твой, что всё благополучно, и потому решаюсь писать. Но и теперь *

Клубного. 413

прошу мне ответить, как можно скорее. Прощай, Александр Сергеевич, будь жив и здоров». Образ жизни Нащокина оставлял желать лучшего. Он много играл в карты и нередко проигрывал, «в случае же большого выигрыша жил по широкой русско-барской натуре, и где только требовалась – делал добро, помогал бедным и давал взаймы просящим – никогда не требуя отдачи и довольствуясь только добровольным возвращением. У него чуть не ежедневно собиралось разнообразное общество: франты, цыгане, литераторы, актёры, купцы, подрядчики» (актер Н. И. Куликов). О безалаберном образе жизни приятеля писал и Пушкин: «Здесь мне скучно. Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идёт. С утра до вечера у него разные народы, игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыгане, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поёт, пляшет. Угла нет свободного» (10, 397). После женитьбы Павел Воинович осел основательно в приходе Старого Пимена в доме госпожи Ивановой (Воротниковский переулок, 12). В середине 1830-х годов здание это выглядело несколько иначе, чем сейчас: над центральной частью первого этажа, выстроенного из кирпича, был расположен деревянный мезонин в три окна. Дом занимал большую площадь и был достаточно поместительным. Для хозяйственных нужд использовался полуподвал. Пушкин, бывая у Нащокиных, занимал комнату в верхнем этаже рядом с кабинетом хозяина. П. И. Бартенев, записывая рассказы Павла Воиновича и его супруги, отмечал: – Нащокин и жена его с восторгом вспоминали о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора. Они вспоминают, как любил он домоседничать, проводил целые часы на диване между ними; как они учили его играть в вист и как просиживали за вистом по целым дням. Любя тихую домашнюю жизнь, Пушкин неохотно принимал приглашения, неохотно ездил на так называемые литературные вечера. Поэт ценил в Нащокине дар рассказчика. Многое значили для него нащокинские похвалы, советы и подсказки. Это Павел Воинович поведал Александру Сергеевичу историю, которая легла в основу «Домика в Коломне», и рассказал о судьбе белорусского дворянина Островского, разорённого соседом и став414

шего разбойником (прототипом Дубровского). Самого Нащокина Пушкин намеревался изобразить в романе «Русский Пелам». Находясь в Москве, поэт почти в каждом письме жене упоминал о своём друге. 4 мая 1836 года. «Я остановился у Нащокина. Квартира у него щегольская, жена очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чём». 6 мая 1836 года. «Вот уж три дня как я в Москве, и всё ещё ничего не сделал: архива не видал, с книгопродавцами не сторговался, всех визитов не отдал. Что прикажешь делать? Нащокин встаёт поздно, я с ним забалтываюсь – глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать – и день прошёл. Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клаб, где играет до света». Прожигатель жизни, неисправимый картёжник, спустивший не одно состояние, мот, швырявший деньги направо и налево, Нащокин тем не менее был чрезвычайно начитанным человеком, хорошо знал западную и русскую литературу, постоянно общался с артистами, художниками и композиторами, любил всё изящное и отличался тонким вкусом. П. И. Бартенев, встречавшийся с Павлом Воиновичем, говорил: – Нащокин с умилением, чуть не со слезами вспоминает о дружбе, которую он имел с Пушкиным. Он уверен, что такой близости Пушкин не имел более ни с кем, уверен также, что ни тогда, ни теперь не понимают и не понимали, до какой степени была высока душа у Пушкина. Говорит, что Пушкин любил и ещё более уважал его, следовал его советам, как советам человека больше него опытного в житейском деле. Горько пеняет он на себя, что, будучи так близок к великому человеку, он не помнил каждого слова его. Трепетно относилась к памяти поэта и жена Нащокина Вера Александровна. Их знакомство состоялось в 1834 году. Александр Сергеевич сразу покорил молодую женщину своей простотой и доступностью: «Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические задушевные глаза, 415

в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала. Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти». Для обеих сторон дружба не была обставлена стеснительными условностями – каждый проводил день на свой манер. Павел Воинович вечером пропадал в Английском клубе, поэт предпочитал обществу домашний уют. «Мы оставались вдвоём, – вспоминала Вера Александровна, – и тотчас же между нами завязалась одушевлённая беседа. Можно было подумать, что мы – старые друзья, когда на самом деле мы виделись всего во второй раз в жизни. Впрочем, говорил больше Пушкин, а я только слушала. Он рассказывал о дружбе с Павлом Воиновичем, об их молодых проказах, припоминал смешные эпизоды. Более привлекательного человека и более милого и интересного собеседника я никогда не встречала. В беседе с ним я не заметила, как пролетело время до пяти часов утра, когда муж мой вернулся из клуба. – Ты соскучился небось с моей женой? – спросил Павел Воинович, входя. – Уезжай, пожалуйста, каждый вечер в клуб! – ответил всегда любезный и находчивый поэт. – Вижу, вижу. Ты уж ей насплетничал на меня?! – сказал Павел Воинович. – Было немножко... – ответил Пушкин, смеясь. – Да, я теперь все твои тайны узнала от Александра Сергеевича, – сказала я». Друзья были суеверны. Зная предсказание гадалки Кирхгоф Пушкину (смерть от белой головы), Павел Воинович в последнюю встречу с поэтом подарил ему кольцо, которое должно было защитить Александра Сергеевича от насильственной смерти. Столь же предупредителен в отношение Нащокина был и Пушкин. Рассказывая его жене о кончине своей матери и любуюсь песчаным сухим грунтом могилы, вдруг вспомнил о Войниче*: *

П. В. Нащокин. 416

– Если он умрёт, непременно его надо похоронить тут (в Святогорском монастыре); земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, как покойно ему будет здесь лежать. Друзья не раз говорили, что хотели бы покоиться рядом (Пушкин даже купил себе место в Святых Горах). Не пришлось. Кстати. Нащокин предчувствовал гибель поэта. Его супруга вспоминала: «Вечером в этот день у меня внизу сидели гости. Павел Воинович был у себя наверху, в кабинете. Вдруг он входит ко мне в гостиную, и я вижу, на нём, что называется, лица нет. Это меня встревожило, и я обратилась к нему с вопросом: что случилось? – Каково это! – ответил мой муж. – Я сейчас слышал голос Пушкина. Я слегка задремал на диване у себя в кабинете и вдруг явственно слышу шаги и голос: “Нащокин дома?” Я вскочил и бросился к нему навстречу. Но передо мной никого не оказалось. Я вышел в переднюю и спрашиваю камердинера: “Модест, меня Пушкин спрашивал?” Тот, удивлённый, отвечает, что, кроме его, никого не было в передней и никто не приходил. Я уж опросил всю прислугу. Все отвечают, что не видели Пушкина. – Это не к добру, – заключил Павел Воинович. – С Пушкиным приключилось что-нибудь дурное!» «Вечера» у дворян первой трети XIX столетия начинались поздно, а заканчивались нередко к утру следующего дня. А. С. Пушкин скончался в 2 часа 45 минут 29 января (10 февраля) 1837 года. По-видимому, близко к этому времени Павел Воинович и почувствовал, что случилось беда – Россия лишилась своего гениального сына. «Потеря невозвратимая, невознаградимая», как говорилось в «Современнике», посвящённом памяти поэта. Патриотическая трилогия. За лето, проведённое в Царском Селе, Пушкин написал три великолепных стихотворения: «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». П. Я. Чаадаев выразился по поводу этих стихов коротко, но ёмко: «Вот вы и национальный поэт, Александр Сергеевич». Эти стихотворения связаны с восстанием поляков 17 (29) ноября 1830 года, основательно потрясшим Россию. Впервые после 14 декабря Николай I оказался в критическом положении. Блестящие победы над Персией (1828) и Турцией (1829) прочно 417

М. И. Кутузов

укрепили положение России на международной арене. Пушкин откликнулся на это следующими строками, прославляющими военные успехи наследников Бородина: Опять увенчаны мы славой, Опять кичливый враг сражён, Решён в Арзруме спор кровавый, В Эдырне* мир провозглашён. И дале двинулась Россия, И юг державно облегла, И пол-Эвксина вовлекла В свои объятия тугие (3, 148). Польское восстание быстро переросло в национальную освободительную войну, перечёркивало эти победы и грозило новыми бедами, так как нашло поддержку в католических странах Европы. В Палате депутатов Франции раздавались голоса о необходимости военного вмешательства. Великобритания выжидала критического момента, так как была обеспокоена экспансией России в регионах её колониальных интересов (Балканы, Персия, Афганистан). Восстание поляков нашло поддержку и внутри России – разночинная интеллигенция, часть дворян и окололитературная среда. *

Эдырнс – турецкое название Адрианопля. 418

Да, на первом этапе восстания русская армия терпела поражения. Именно в эту тяжёлую пору Пушкин обратился к тени фельдмаршала М. И. Кутузова: Перед гробницею святой Стою с поникшею главой… Всё спит кругом; одни лампады Во мраке храма золотят Столпов гранитные громады И их знамён нависший ряд. Под ними спит сей властелин, Сей идол северных дружин, Маститый страж страны державной, Смиритель всех её врагов. Сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов. Останки полководца были погребены 19 июня 1813 года в склепе, устроенном в приделе Святого Антония Феодосийского Казанского собора Петербурга. К этому времени в соборе было собрано 115 трофейных знамён и штандартов, под сенью которых покоился Кутузов, один из славной плеяды полководцев и государственных деятелей конца XVIII столетия, времени императрицы Екатерины II. О создании стихотворения «Перед гробницею святой» Пушкин говорил Е. М. Хитрово, дочери Михаила Илларионовича: – Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом – слава Богу, это время миновало. Мы опять заняли положение, которое не должны были терять. Это, правда, не то положение, каким мы были обязаны руке князя, вашего батюшки, но всё же оно достаточно хорошо (10, 844). Миновавшее время – это весна 1831 года. Именно тогда поэт обращался к тени полководца, вспоминая его славные деяния: В твоём гробу восторг живёт! Он русский глас нам издаёт; Он нам твердит о той године, Когда народной веры глас 419

Воззвал к святой твоей седине: «Иди, спасай!» Ты встал – и спас. Заканчивается стихотворение призывом к почившему помочь стране и сейчас в треволнениях мятежной Польши: Внемли ж и днесь наш верный глас, Встань и спасай царя и нас, О старец грозный! На мгновенье Явись у двери гробовой, Явись, вдохни восторг и рвенье Полкам, оставленным тобой! Явись и дланию своей Нам укажи в толпе вождей, Кто твой наследник, твой избранный! Но храм – в молчанье погружён, И тих твоей могилы бранной Невозмутимый, вечный сон (3, 220–221). Последние две строфы, по-видимому, не понравились самодержавному цензору поэта: Николай I был достаточно уверен в себе, чтобы не полагаться на помощь кого бы то ни было, и совсем не нуждался в советчиках по назначению главнокомандующего армией (пусть даже и в виртуальной форме). Поэтомуто патриотическое стихотворение было опубликовано только в 1836 году, но без двух последних строф. И не отдельно, а в «Объяснении» к другому стихотворению – «Полководец». В этом «Объяснении» Пушкин писал: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы ещё радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?» (7, 483–484). …В ходе восстания Польша фактически отделилась от России. Притязания бывшей Речи Посполитой на отторгнутые от неё украинские, белорусские и литовские земли, детронизация династии Романовых глубоко уязвили национальные чувства широких кругов русского общества, и дворянства прежде всего, а призывы со стороны Франции к вооружённому вмешательству 420

в русско-польский конфликт, который, казалось, мог перерасти во всеобщий поход западных держав против России, ещё более эти чувства обострили. Угроза новой войны, поднимавшейся на волне революций, с необычайной силой всколыхнула воспоминания о нашествии «двунадесяти языцев», стойко державшиеся в общественном сознании. Пушкин, внимательно следивший за политическими событиями, был встревожен. Это заметил даже цензор Е. Е. Комаровский, спросивший поэта о причине его волнения. – Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году? – удивился Александр Сергеевич аполитичности чиновника. Сближение польских событий с 1812 годом подогревалось первыми неудачами русской армии. Отечественная война рисовалась легендарной, эпической порой русской истории, полной «дивных, почти мифических потрясений», временем независимых характеров, подъёма духовных сил народа и нравственного раскрепощения общества. Но в 1830 году, в отличие от 1812-го, объявились «гуманисты», переживавшие не за гибнувших русских солдат, а за исторического врага России. Это были узкий слой демократически настроенной интеллигенции, студенчество и салонные доброхоты. Так графиня Д. Ф. Фикельмон, внучка М. И. Кутузова, писала П. А. Вяземскому: «Вот мы мрачнее, печальнее, меланхоличнее, чем когда-либо! Мы поражены событиями в Польше! Вы некоторое время жили в Варшаве и привезли оттуда достаточно воспоминаний, чтобы быть глубоко опечаленным этой прискорбной историей. Здесь*, как вы легко себе это представите, нет речи ни о чём другом! Во всех умах полностью отсутствуют все иные мысли». Пётр Андреевич отвечал Дарье Фёдоровне из Остафьева в том же тоне: «Вы правы, полагая, что варшавские события глубоко опечаливают моё сердце. Я нахожу в этой кровавой драме столько знакомых и дружеских имён среди жертв и главных участников, которые не замедлят стать жертвами, что чтение газеты заставляет трепетать моё сердце так, как если бы я присутствовал при ужасном спектакле». Конечно, для Европы во всём были виноваты русские. В Палате депутатов Франции Лафайет, Моген и другие призывали *

В салоне Фикельмон. 421

к вооружённому вмешательству в русско-польской конфликт. Пушкин был крайне обеспокоен этим, но 26 августа (7 сентября) Варшава была взята, что вызвало ещё более негативную реакцию защитников Польши. Николай I писал по этому поводу Паскевичу: «В Париже бесились несколько дней сряду и нас ругали до крайности». Французские газеты (Пушкин брал их в салоне Д. Фикельмон) опубликовали ряд статей, полных злобы, слёз и жажды мщения: «О благородное сердце Варшавы! Она погибла ради нас! Погибла с оружием в руках, колени не склонив! О пусть наш лоб осенят стыд и позор! Хотите видеть приход русских? Они придут!» Ответом на речи, звучавшие в Палате депутатов Франции, и неистовство зарубежной прессы стало стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Уже в сентябре оно было напечатано в брошюре «На взятие Варшавы». В первой строфе стихотворения поэт обращался к парламентариям и законодателям Европы: О чём шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России? Что возмутило вас? волнения Литвы? Оставьте: это спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, Вопрос, которого не разрешите вы (3, 222). Далее в стихотворении говорится о застарелой вражде двух народов и ставится вопрос о судьбе славянства: Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос. И Пушкин не советовал Европе лезть в его разрешение:

422

Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда; Для вас безмолвны Кремль и Прага*; Бессмысленно прельщает вас Борьбы отчаянной отвага – И ненавидите вы нас… (3, 222) За что же? Чем Россия провинилась перед Европой? И поэт напоминал ретивым ораторам оной о совсем недавних событиях: За что ж, ответствуйте: за то ли, Что на развалинах пылающей Москвы Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы? За то ль, что в бездну повалили Мы тяготеющий над царствами кумир И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир? Недвусмысленным (и совсем недипломатичным) предупреждением звучат последние строфы стихотворения, обращённые ко всем недоброжелателям России: Вы грозны на словах – попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постели, Не в силах завинтить свой измаильский штык? Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясённого Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет Русская земля? *

Прага – предместье Варшавы. 423

Так высылайте ж к нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов (3, 223). Многие представители высшего общества не приняли стихотворение «Клеветникам России», и среди них – убеждённый западник и полонофил Вяземский. 22 сентября, защищая любимую им Европу и европейцев, он писал: «Пушкин в стихах “Клеветникам России” кажет европейцам шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на “вопросы”, на которые отвечать было бы очень легко даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем к ней. Народные витии, если бы удалось им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». И так мыслил один из ближайших друзей Пушкина, уже почти официальное лицо – с 1832 года вице-директор Департамента внешней торговли! 7 октября Пётр Андреевич спрашивал Хитрово: «Что делается в Петербурге после взятия Варшавы?» И просил: «Именем Бога (если он есть) и человечности (если она есть), умоляю вас, распространяйте чувства прощения и сострадания. Мир жертвам! Будем снова европейцами, чтобы искупить стихи совсем не европейского свойства. Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать. Всё это должно быть сказано между нами, но я не в силах, говоря с вами, сдерживать свою скорбь и негодование» (71а, 231). Позиция, занятая Вяземским (Рюриковичем в 25-м поколении!) в отношении России, поражает. Откуда у русского дворянина такая ненависть к своей стране? Или это лишь отражение сиюминутного настроения? Нет, вот письмо 1828 года, когда никаких конфликтов с Польшей не было, не было и причин для не424

удовольствия, не говоря уже о более сильных чувствах: «Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России. Россию можно любить, как б..., которую любишь со всеми её недостатками, проказами, но нельзя любить, как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя» (Вяземский – Н. И. Тургеневу в Лондон). Польский вопрос разделил русское общество на русофилов и русофобов. Писатель Н. А. Мельгунов укорял С. П. Шевырёва, одного из создателей журналов «Московский вестник» и «Московский наблюдатель»: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши (“Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”). Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту. Теперешний же Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, который, вместо того чтобы смотреть прямо в лицо Аполлона, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин. О честолюбие и златолюбие!» В стихотворениях, разочаровавших Мельгунова, так ярко звучала национальная гордость, что они возмутили многих радетелей западных свобод. Ну как же! Поляки боролись за демократический статус, а Пушкин смешал их с грязью. Европа негодует на варварство русского царя, а Пушкин рассыпается перед ним мелким бисером. Критики исключали возможность сочетания любви к России и неудовлетворения политическим режимом в ней. Поэта обвиняли в попрании им своих демократических взглядов и в фактическом отказе от них. Сочувствующих «несчастным» полякам хватало, критиков Пушкина – тоже. Поэтому Александра Сергеевича очень обрадовала реакция на его стихотворение П. Я. Чаадаева, который писал ему: «Вот наконец вы национальный поэт. Вы наконец нашли своё призвание. Особенно изумительны стихи к врагам России, я вам это говорю. В них мыслей больше, чем было сказано и создано у нас в целый век. Все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, пусть говорят, что хотят, а мы пойдём вперёд». И пошли. Чаадаев занялся «Философическими письмами», а Александр Сергеевич – ответом радетелям Польши (в лице одного из их представителей): 425

Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды чистый свет увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел. Когда безмолвная Варшава поднялась, И Польша буйством опьянела, И смертная борьба началась, При клике «Польска не згинела!», Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда полки бежали вскачь И гибло знамя нашей чести… Тогда ненавистники России ликовали и с вожделением ожидали вооружённого вмешательство любимой ими Европы. Но ситуация довольно быстро изменилась в пользу России. И что же? Как отнёсся к этому завзятый отечественный либерал? Поникнул ты головой и горько возрыдал, Как жид о Иерусалиме (3, 391). К сожалению, стихотворение это не было закончено и не печаталось, его автограф не сохранился, и известно оно по весьма несовершенной копии. …Восстание поляков и июльская (1830) революция во Франции способствовали оживлению интереса к событиям 1812– 1815 годов. Угроза новой европейской войны всколыхнула воспоминания о нашествии Наполеона. В 1830-х годах в России вышли труды А. И. Михайловского-Данилевского, посвящённые Отечественной войне 1812 года. Не осталась в стороне и художественная литература. Кстати. Стихотворение Пушкина «Клеветникам России» актуально и в наши дни. В апреле 2016 года в «Литературной газете» даже появилась рубрика под таким названием, и открылась она следующей информацией Геннадия Красникова: «Не так давно два “правдоруба” русской литературы Виктор Шендерович и Игорь Иртеньев в передаче на “Свободе” умилялись талантами друг дру426

га, наперегонки спеша блеснуть собственным остроумием. Главным предметом их язвительных стрел и хохм была, конечно же, Россия, с которой ребятам не подфартило: народ рылом не вышел, власть занята какими-то “духовными скрепами” и восстановлением опорно-двигательного аппарата страны, поднимая оглоушенную с колен после нанесённой тяжёлой демократической травмы 90-х; писатели не те, не их поля и масштаба ягода. Вот, скажем, Пушкин. Взял да, не спросившись Иртеньева и Шендеровича, написал стихотворение “Клеветникам России”. Уж их-то либеральное Третье отделение ни за что не допустило бы подобный патриотический разворот поэта. Антипатриотический, антироссийский, русофобский, это – пожалуйста, это – сколько угодно. И тут оба юмориста принялись утомительно перемалывать избитую побасёнку про патриотизм как “последнее прибежище негодяя”, упирая на то, что себя они, в отличие от Пушкина, негодяями не считают. Пушкин, по их высокому приговору, после таких стихов кончился как поэт. Одним словом, “погиб поэт”!.. Так два грошовых современных дантесика вновь хладнокровно “навели” удар на русскую литературу, при этом ведая, что творят, понимая, на что “руку поднимают”». Только бы на литературу! Читайте: Дм. Быков, журналист: «Россия – бросовая страна с безнадёжным населением». Ксения Собчак, телеведущая: «Россия стала страной генетического отребья. Я бы вообще запретила эту страну». Нина Хрущёва, правнучка Н. С. Хрущёва: «Первая задача – уменьшить размер страны». Валерий Панюшкин, литератор: «Всем на свете стало бы легче, если бы русская нация прекратилась». Юрий Нестеренко, поэт: «Нашим врагом является не только кремлёвский режим. Нашим врагом и врагом всего свободного мира, всей западной цивилизации, всех принципов, которые нам дороги, является Россия как таковая. Россия есть зло, причём мирового масштаба. Зло должно быть уничтожено». Борис Стомахин, публицист: «Эта страна пережила себя, её существование не нужно больше никому – ни оккупированным ею народам, ни её собственному народу, и, более того, представляет собой смертельную угрозу для человечества. Убивать, убивать, убивать! Россию можно только уничтожить. И её надо уничтожить. Русских надо убивать и только убивать». 427

Это какая-то патология! Что это за «граждане» России и сколько таких «граждан»? На эти вопросы отвечает Андрей Фефелов в статье «Нерусь, куда несёшься ты?!» («Завтра», 16/38, с. 4): «Раскрою вам одну страшную тайну: 0,7% населения России страстно желают, чтобы “эта страна” – развалилась, погибла, канула в Лету, трансформировалась в свою противоположность, рассыпалась на множество осколков, сдалась в плен, вывернулась наизнанку, покаялась и заплатила всем, кому надо, максимальные контрибуции. 0,7 – это не смешно, это очень-очень много. Явный перебор. Это миллион человек, многие из которых проживают в Москве и Питере. Это целый слой, активный, образованный, аффилированный с властью, интегрированный в СМИ, занимающий сильные позиции в образовании и культуре, сидящий на информационных и финансовых потоках. Это семьи, поколениями воспитанные в определённом ключе, имеющие свои предания, живущие отдельными от большинства мечтами и смыслами». Добавим от себя: эти 0,7% населения, отнюдь не обойдённые судьбой, не только клевещут на страну, которая им всё дала, а ненавидят её. И легко представить, что они сделают с Россией, если дорвутся до власти. Впрочем, они и не скрывают этого: упразднят (вместе с населением) как политическую единицу, «позорящую» западную цивилизацию. В крепостнической России пушкинского времени немалая часть дворянства тоже не благоговела к основной массе россиян, тоже поглядывала на Запад, но до такого маразма не доходила. Что это, «прогресс» цивилизации? «Расцвет» демократии? Или недееспособность власть предержащих? «Бородинская годовщина». Это стихотворение было написано через девять дней после «Клеветникам России» и связано с ним тематически, но начинается издалека: Великий день Бородина Мы братской тризной поминая, Твердили: «Шли же племена, Бедой России угрожая; Не вся ль Европа тут была? А чья звезда её вела!.. 428

Но стали ж мы пятою твёрдой И грудью приняли напор Племён, послушных воле гордой, И равен был неравный спор» (3, 224). Вопросы о Европе и предводителе агрессии здесь, конечно, риторические: в России каждый подросток знал о нашествии «двунадесяти языцев», а молва о великом полководце, возглавлявшем его, давно облетела весь мир. Поэтому поэт спрашивал парламентских говорунов, угрожавших России в связи с событиями в Польше: И что ж? Свой бедственный побег, Кичась, они забыли ныне; Забыли русский штык и снег, Погрёбший славу их в пустыне. Знакомый пир их манит вновь – Хмельна для них славянов кровь, Но тяжко будет им похмелье, Но долог будет сон гостей На тесном хладном новоселье, Под злаком северных полей! В сочетании «штык и снег» Пушкин не случайно поставил на первое место существительное «штык». Гениальный поэт не первый год интересовался событиями Отечественной войны 1812 года и почти десять лет вращался в среде военных. То есть знал о перипетиях 1812 года не понаслышке, неоднократно внимал рассказам тех, кто громил корпуса Великой армии, читал воспоминания графа Сегюра, взывавшего к соратникам по оружию: – Товарищи! Помните ли вы это злосчастное место, на котором остановилось завоевание мира, где двадцать лет побед рассыпались в прах, где началось крушение нашего счастья? Это не о переправе через Березину, а о сражении за Малоярославец 12 (24) октября, когда ни морозов, ни снега не было и в помине, а были славный суворовский штык, отвага русских солдат и искусство военачальников. Вот когда в середине русской осени 1812 года была сломлена мощь Великой армии, вы429

нужденной начать отступление, перешедшее в беспорядочное бегство и рассеивание воинских контингентов по городам и весям России. …Напомнив западным воителям о судьбе их предшественников, Пушкин с немалой язвительностью приглашал их повторить подзабытые «подвиги» старшего поколения: Ступайте ж к нам: вас Русь зовёт! Но знайте, прошеные гости, Уж Польша вас не поведёт: Через её шагнёте кости!.. Стихотворение «Бородинская годовщина» Пушкин написал 5 сентября, Варшава пала 26 августа, а это значило, что Польша выпала из игры как возможный союзник новых тевтонов. При этом решающий удар восставшим был нанесён в священный для русских день: Сбылось – и в день Бородина Вновь наши вторглись знамена В проломы падшей вновь Варшавы; И Польша, как бегущий полк, Во прах бросает стяг кровавый – И бунт раздавленный умолк (3, 225). «Россия, встань и возвышайся». До 26 августа 1831 года Варшава дважды сдавалась русским. Первый раз (1794) – после того как армия А. В. Суворова овладела её предместьем на правом берегу Вислы – Прагой. Русский офицер Ф. Н. Глинка, увидевший его почти через два десятилетия, писал: «Мы поехали посмотреть на Прагу, которая за 20 пред сим лет не уступала в красоте, великолепии и даже в обширности и богатстве самой Варшаве. Переезжаешь Вислу, едешь чрез Прагу – и не видишь её! Тут только одни пространные поля, засеянные хлебом, разрушенные окопы и бедные дома. Где же Прага? Её нет: она высилась, как кедр ливанский; прошёл мимо герой – и странник не находит места, где она была! Суворов, победив отдалённость и все неслыханные препятствия, принёс, так сказать, в горсти небольшое число уматерелых в победах воинов под самые стены Варшавы и стёр Прагу с лица земли». 430

Второй раз польская столица покорялась силе русского оружия 27 января (8 февраля) 1813 года. Сдачу города принимал генерал от инфантерии М. А. Милорадович. Вручение ключей от города было назначено в Мокатове в два часа после полудня. Небольшая свита генерала собралась в садовом домике. Перед его крыльцом стоял эскадрон Ахтырского полка. Свидетель церемонии Ф. Н. Глинка вспоминал: «Ровно в два часа передовой посланный возвестил скорое прибытие депутатов. Любопытство подвинуло всех к окнам. Сперва показались вершники из Польской народной гвардии, и вдруг богатая карета, восьмью английскими лошадьми запряжённая, сопровождаемая отрядом сей же гвардии, загремела и остановилась у крыльца. Эскадрон отдал честь. Вслед за первою подъехала такая же другая. Эскадрон повторил приветствие. Префект Варшавы, мэр, подпрефект, два члена духовенства, бургомистр и ещё пять или шесть человек в нарядных шитых мундирах, с разноцветными перевязями через плечо собрались на крыльце. Двери настежь – и гости вступили в комнату. Между ними находился тот самый старик, который вручал ключи Суворову. Толпа отшатнулась. Генерал Милорадович выступил вперёд. “Столица герцогства Варшавскаго в знак миролюбивого приветствия победоносному русскому воинству посылает сие”, – сказал префект, поднося хлеб и соль. “Вот и залог её покорности знаменитому оружию всеавгустейшего императора Александра I”, – прибавил мэр, подал знак – и старец вручил генералу золотые ключи. Все поклонились очень низко. У некоторых блеснули слёзы на глазах... Генерал Милорадович отвечал со свойственными ему благородством и красноречием. Он говорил, между прочим, что для государя, который подъемлет меч только для расторжения оков, воюет для мира и покорять народы желает одною благостию, ключи сии будут тем более драгоценны, что они не обагрены кровью. “Ваши храмы, законы и самые обычаи, – продолжал он, – останутся неприкосновенны, жизнь, собственность и дома граждан – не подвержены никакой опасности. Пища кроткой души императора – благотворение”». И вот третье покорение Варшавы за какие-то тридцать семь лет! Было от чего волноваться лучшим умам России. Пушкин не желал зла полякам и, предваряя события, писал: 431

В боренье падший невредим, Врагов мы в прахе не топтали, Мы не напомним ныне им Того, что старые скрижали Хранят в преданиях немых, Мы не сожжём Варшавы их, Они народной Немезиды Не узрят гневного лица И не услышат песнь обиды От лиры русского певца. Гнев поэта был направлен не на простых людей, а на тех краснобаев, кто делал политику и разжигал низменные страсти. Поэтому он с позиции победителя напоминал парламентским говорунам о их недавних наветах и с иронией спрашивал, в каких границах они хотели бы видеть Россию: Но вы, мутители палат, Легкоязычные витии, Вы, черни бедственный набат, Клеветники, враги России! Что взяли вы?.. Ещё ли росс Больной, расслабленный колосс? Ещё ли северная слава Пустая притча, лживый сон? Скажите: скоро ль нам Варшава Предпишет гордый свой закон? Куда отдвинем строй твердынь? За Буг, до Ворсклы, до Лимана? За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана? Признав мятежные права, От нас отторгнется ль Литва? Наш Киев дряхлый, златоглавый, Сей пращур русских городов, Сроднит ли с буйною Варшавой Святыню всех своих гробов? (3, 225–226) Великому поэту и в страшном сне не могло предвидеться, что его не столь уж отдалённые потомки допустят увод от России 432

не только Литвы, Украины, но и других национальных образований; что её западная граница отодвинется не только во времена Андрусовского мира с Польшей (1667), но ещё ниже по шкале исторической жизни – в эпоху Ивана Грозного, а его далёкий собрат по профессии с надрывом сердца будет стенать: У карты бывшего Союза С обвальным грохотом в груди Стою. Не плачу, не молюся, А просто нету сил уйти. Я глажу горы, глажу реки, Касаюсь пальцами морей, Как будто закрываю веки Несчастной Родины моей…* Да, канули в Лету годы, когда поэт с гордостью за свою страну мог спрашивать её ненавистников: Ваш бурный шум и хриплый крик Смутил ли русского владыку? Скажите, кто главой поник? Кому венец: мечу иль крику? Сильна ли Русь? Война и мор, И бунт, и внешних бурь напор Её, беснуясь, потрясали – Смотрите ж: всё стоит она! А вкруг её волненья пали – И Польши участь решена… Следующая строфа посвящена генерал-фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу, который подавил восстание, а при взятии Варшавы был контужен: Победа! Сердцу сладкий час! Россия, встань и возвышайся! Греми, восторгов общий глас!.. Но тише, тише раздавайся Вокруг одра, где он лежит, Могучий мститель злых обид, *

Евгений Антошкин. 433

Кто покорил вершины Тавра, Пред кем смирилась Эривань, Кому суворовского лавра Венок сплела тройная брань. За усмирение восставших поляков Паскевич был удостоен титула светлейшего князя с прибавлением приставки «Варшавский» и назначением наместником Царства Польского. В войсках И. Ф. Паскевича служил полковник А. А. Суворов, внук генералиссимуса. Иван Фёдорович направил его в Петербург с известием о падении Варшавы, а Пушкин в последней строфе своего стихотворения воздал должное деду Александра Аркадьевича, благословляющему генерал-фельдмаршала: Восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы; Вострепетала тень его От блеска им начатой славы! Благословляет он, герой, Твоё страданье, твой покой, Твоих сподвижников отвагу, И весть триумфа твоего, И с ней летящего за Прагу Младого внука своего (2, 226). Сплошная символика: Бородино, Варшава, Суворов и его внук! Мог ли предполагать гениальный поэт, что сочувствие русских либералов падшим через два столетия выльется в ненависть к своей стране, ко всему русскому и к русским? Кстати. Гениальный поэт очень щадяще отнёсся к полякам: в его патриотической трилогии нет и следа вражды к Польше и её народу. Упомянутые выше стихотворения направлены против политиков и публицистов Европы (в основном Франции), стремившихся разжечь большую войну против России. В противовес Пушкину открыто враждебную позицию в отношении России и русских занял его недавний друг А. Мицкевич. При этом ему были ненавистны не только царь и его окружение, а всё русское: природа, города и деревни, люди. Страна 434

дикая и пустынная, белая, как лист бумаги, ожидающий чьей-то записи – Бога или сатаны. В этой стране даже лица «пусты, как окружающие их равнины. Всё в России безобразно, надо всем царят страх и кнут». Лягнул Мицкевич и бывшего друга: «Он продажным языком восхваляет царские победы и радуется страданиям своих друзей, быть может, на родине моей упивается нашей кровью и хвалится перед царём своими проклятиями, как заслугой». То есть уверенность Вяземского в том, что стихи Пушкина до Европы не дойдут, не оправдалась (Мицкевич жил в Париже) – дошли! Александр Сергеевич явно преуменьшал свою значимость, когда писал: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…» «Тесней наш верный круг составим». В 1831 году был юбилей открытия лицея. На товарищеской встрече в Петербурге присутствовали: Илличевский, Корнилов, Стевен, Комовский, Данзас и Яковлев. Пушкин на праздновании 20-й годовщины не был, но стихотворение к ней написал – «Чем чаще празднует лицей». В первой строфе упомянул о главных событиях истекших дней: Давно ль, друзья... но двадцать лет Тому прошло; и что же вижу? Того царя в живых уж нет; Мы жгли Москву; был плен Парижу; Угас в тюрьме Наполеон; Воскресла греков древних слава; С престола пал другой Бурбон; Отбунтовала вновь Варшава (3, 469). А что бывшие лицеисты? Как для них прошли эти годы? Так дуновенья бурь земных И нас нечаянно касались, И мы средь пиршеств молодых Душою часто омрачались; Мы возмужали; рок судил И нам житейски испытанья, И смерти дух средь нас ходил И назначал свои закланья. 435

Шесть мест упраздненных стоят, Шести друзей не узрим боле, Они разбросанные спят – Кто здесь, кто там на ратном поле, Кто дома, кто в земле чужой... (3, 228) За полтора десятилетия после окончания лицея скончались: Раевский, Корсаков, Костинский, Саврасов, Исаков, Дельвиг. Последний был другом Пушкина, и, конечно, его кончину Александр Сергеевич переживал особенно остро, она наводила на печальные размышления. Но закончил поэт стихотворение «Чем чаще празднует лицей» всё же на оптимистической ноте: Тесней, о милые друзья, Тесней наш верный круг составим, Почившим песнь окончил я, Живых надеждою поздравим, Надеждой некогда опять В пиру лицейском очутиться, Всех остальных ещё обнять И новых жертв уж не страшиться. Пушкин не был с друзьями 19 октября, но летом он посещал лицей. Об этом визите Александра Сергеевича рассказывал лицеист того времени и будущий академик Яков Карлович Грот: – Никогда не забуду восторга, с каким мы его приняли. Как всегда водилось, когда приезжал кто-нибудь из наших «дедов»*, мы его окружали всем курсом и гурьбой провожали по всему Лицею. Обращение его с нами было совершенно простое, как со старыми знакомыми; на каждый вопрос он отвечал приветливо, с участием расспрашивал о нашем быте, показывал нам свою бывшую комнату и передавал подробности о памятных местах. После мы не раз встречали его гуляющим в Царскосельском саду, то с женой, то с Жуковским. О лицейских годовщинах не забывали и узники сибирской каторги. В 1831 году И. И. Пущин томился в тюрьме Петровского завода Иркутской губернии. Не имея возможности писать *

«Дед» – лицеист первого (1817 года) выпуска. 436

сам, он делал это через А. В. Розен, жену декабриста. 5 февраля Анна Васильевна сообщила бывшему директору лицея Е. А. Энгельгардту: «Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19 октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем верным Союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями. Он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается, сколько возможно, живее представить себе быт и круг действия каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и, вероятно, вечной разлуки. Воображение дополняет недостаток существенности. При этом случае Иван Иванович просит напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских товарищей. Вы, верно, не откажете исполнить когда-нибудь его желание, – это принесет ему истинное удовольствие». Лицеисты пушкинского выпуска с 1824 года на все свои встречи приглашали Е. А. Энгельгардта, который к тому времени вышел в отставку. То есть Егор Антонович был в курсе жизни «дедов». Кроме того, Энгельгардта и Пущина связывала тайна, которая для бывшего директора лицея пахла Сибирью: перед своим арестом 16 декабря 1825 года Пущин передал ему наиболее ценные документы из архива руководителей Северного общества декабристов, и Егор Антонович сберёг их. Сохранились также многочисленные письма Энгельгардта к лицеистам первого выпуска с отзывами о Пушкине и его литературных занятиях.

Часть VI. «Я ему прощаю, но...» Камер-юнкер. Вернувшись осенью 1831 года из Царского Села в Петербург, Пушкин ввёл супругу в доступные ему светские семьи. Везде Наталья Николаевна имела успех. Дарья Фикельмон писала Вяземскому о супругах: «Пушкин к нам приехал, к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз ещё любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьёзный оттенок, который ему и подходящ. Жена его прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. Пушкин у нас, жена его хороша, хороша, хороша!» Как хороша? – спросим мы. «Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, – взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый, тонкие черты, красивые чёрные волосы». Новый год петербургская знать открыла костюмированным балом в Аничковом (царском) дворце. Каждая маска должна была обращаться к императорской чете со стихами, специально приготовленными по этому случаю. Фрейлина Екатерина Тизенгаузен (сестра Дарьи Фикельмон) выбрала для бала костюм циклопа и попросила Пушкина помочь со стихами. Так родилось стихотворение «Циклоп»: Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели (3, 162). 438

Н. Н. Пушкина

Пушкина в Аничков дворец не пригласили – не по чину, но в преддверии Нового года он был официально принят на государственную службу: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в Государственную коллегию иностранных дел» (из указа от 14 ноября). В связи с оформлением на службу Пушкин дал следующую расписку: «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу не принадлежу ни внутри империи, ни вне её, и обязываюсь и впредь оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь». 6 декабря последовало следующее распоряжение царя: «Государь Император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина в титулярные советники. Высочайше повелено требовать из государственного казначейства с 14 ноября 1831 года по 5 000 рублей в год на известное Его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину». Друзья поэта, переживающие за него, радовались его бытовому обустройству. А. И. Тургенев, человек небедный (недавний директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий), писал брату Николаю: «Александр Пушкин точно сделан библиографом Петра I и с хорошим окладом». Да, 5 000 рублей в 439

год простым смертным вполне хватало на безбедную жизнь, на эти деньги можно было купить небольшую деревеньку с десятком-двумя крепостных*. В Петербурге началась придворная «карьера» поэта, принесшая много неприятностей. Как-то графиня Нессельроде, супруга министра Коллегии иностранных дел, взяла Наталью Николаевну на небольшой вечер в Аничковском дворце. Узнав об этом, Пушкин буквально взбеленился. В бешенстве он кричал: – Я не хочу, чтобы жена моя ездила туда, где я сам не бываю. О случившемся стало известно царю, и 29 декабря 1833 года Александр Сергеевич был пожалован в камер-юнкеры. Этот придворный чин открывал перед поэтом и его женой возможность (и обязанность) посещения мероприятий, проводившихся в царском дворце. О реакции Пушкина, последовавшей на заботу властелина России, мы узнаём из рассказа Н. К. Смирнова**: «Пушкина сделали камер-юнкером, это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека в 34 года, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтоб иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен. Пушкин, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчён и взбешён и решился не воспользоваться своим мундиром, чтоб ездить ко двору, не шить даже мундира. Жена моя, которую он очень любил и очень уважал, и я стали опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в сие звание не может лишить его народности, ибо все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его, что натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену его к себе, и что Государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя церемониалу, установленному при дворе. Долго спорили мы, убеждали Пушкина, наконец, полуубедили. *

Стоимость российского раба зависела от среднего дохода, который приносило поместье, и колебалась от 50 до 300 рублей. ** Н. К. Смирнов – чиновник Министерства иностранных дел, супруг А. О. Смирновой-Россет. 440

Он отнекивался только неимением мундира, и что он слишком дорого стоит, чтоб заказывать его. На другой день, узнав от портного о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу, и что он совершенно будет впору Пушкину, я ему послал его, написав, что мундир мною куплен для него, но что предоставляется взять его или ввергнуть меня в убыток, оставив его на моих руках. Пушкин взял мундир и поехал ко Двору». К своему рассказу о камер-юнкерском мундире Смирнов дал ещё следующее пояснение: «Пушкин имел чин 9-го класса с титулованием “Ваше благородие”. Государь присвоил Пушкину сразу 5-й чин придворного звания, соответствующий статскому советнику в гражданских чинах с обращением “Ваше высокородие”. Нужно сознаться, что Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нём не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина против предубеждения против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости». С государственной службой у Пушкина были проблемы. В Коллегии иностранных дел, в Кишинёве и в Одессе, то есть семь (!) лет он откровенно манкировал ею. Даже М. С. Воронцов, строгий и волевой человек, не мог заставить его работать. Правителю канцелярии Михаилу Семёновичу А. И. Казначееву Александр Сергеевич так объяснял свою позицию в отношении своих должностных обязанностей: – Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы. Я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2 000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паёк ссылочного невольника. 441

Поскольку на государственной службе поэт «не написал ни одной бумаги», у него не было продвижения в чинах. Пожалование в камер-юнкеры давало по Табели о рангах сразу чин 5-го класса придворного звания, то есть Пушкин получил повышение на четыре чина. Родственники Александра Сергеевича были довольны. «Они воображают, что это дало ему положение, – писала А. О. Смирнова-Россет. – Этот взгляд на вещи заставляет Искру* (Пушкина) скрежетать зубами и в то же время забавляет его. Ему говорили в семье жены: – Наконец-то вы как все! У вас есть официальное положение, впоследствии вы будете камергером, так как государь к вам благоволит». «Как все» звучало для Пушкина оскорблением. В первый день 1834 года он писал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, – а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике» (8, 39). Поэт был так «доволен» полученным званием, что, узнав об этом, буквально взбесился и рвался объясниться с царём; привели его в чувство, облив холодной водой. Звание камер-юнкера он считал оскорблением, но был удовлетворён тем, что перед ним открылись двери в среду, близкую царскому окружению. Никто из его родни не удостаивался этого. 6 января Пушкины были в театре, где встретились с великим князем Михаилом Павловичем, который поздравил Александра Сергеевича с получением придворного звания. На что тот заявил: – Покорнейше благодарю, ваше высочество, до сих пор все надо мной смеялись, вы первым меня поздравили. Конечно, этот ответ стал известен царю, и на следующий день поэт записал: «Государь сказал княгине Вяземской: – Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону своё назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им» (8, 575). *

Так Александра Осиповна звала Пушкина. 442

«До сих пор», то есть до 6 января, когда Александр Сергеевич сделал опрометчивое заявление брату самодержца. В этот день между царём и поэтом пробежала чёрная кошка – Пушкин стал сторониться государя, о чём свидетельствуют его дневниковые записи за 1834 год. «17 января. Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моём камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. 26 января. В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: – Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему. В четверг бал y кн. Трубецкого, траур по какой-то княгине. Дамы в чёрном. Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: – Из-за сапог или из-за пуговиц* ваш муж не явился в последний раз? 16 апреля. Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры. Возвратясь, нашёл у себя на столе приглашение на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идёт о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение. Середа на святой неделе. Праздник совершеннолетия совершился**. Я не был свидетелем. Это было вместе торжество государственное и семейственное» (8, 46–47). К концу 30-х годов Николай I расстался с планами реформирования России. Это был уже не тот человек, который восхищался умом поэта. История с отставкой Пушкина напомнила императору, как открещивался Александр Сергеевич от авторства «Гавриилиады». Возможно, вспомнил роковые строки, обращённые поэтом к его отцу, к его семье: Самовластительный злодей, Тебя, твой трон я ненавижу, *

То есть без повода, по капризу. Совершеннолетия Александра Николаевича, сына царя.

**

443

Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу... («Вольность») Такое не забывается (особенно неограниченными властелинами). При случае такое неизбежно всплывает в памяти и, конечно, не к счастью. Но мы несколько забежали вперёд: в 1832 году был ещё случай, давший Пушкину повод восхититься своим государем. «Тебя мы долго ожидали». Прямо и косвенно с личностью Николая I связаны стихотворения: «Пророк», «Стансы», «Герой» и патриотическая трилогия. Последним в этом цикле стало «С Гомером долго ты беседовал один», набросанное в 1832 году, но так и не оконченное. Это – ода императору Николаю I. В её основу положен эпизод из книги «Исход» Ветхого Завета. В эпизоде, взятом поэтом, говорится о том, как пророк Моисей взошёл на гору Синай. Там он провёл сорок дней и сорок ночей, внимая Богу. «И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синай, дал ему две скрижали откровения...» Сойдя с горы, Моисей застал свой народ не в томительном ожидание божьего откровения, а в разнузданной пляске после обильного пира. Тогда «он воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их...». Читаем у Пушкина: С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошёл с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали. И что ж? ты нас обрёл в пустыне под шатром, В безумстве суетного пира, Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира. Смутились мы, твоих чуждаяся лучей. В порыве гнева и печали Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, Разбил ли ты свои скрижали? О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты Скрываться в тень долины малой, 444

Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчёл над розой алой (3, 238). Н. В. Гоголь был свидетелем того, что подвигло Пушкина на создание очередной оды императору: «Вечер в Аничковом дворце. Всё в залах уже собралося: но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул “Илиаду” и увлёкся чтеньем во всё то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошёл он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своём следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода». Суть стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один» – противопоставление высшей власти (в лице царя) мелкой суетности «бессмысленных детей». Правда, не всех – поэтов к таковым Пушкин не относил. Но поэтов только истинных, способных «глаголом жечь сердца людей» и резать правду-матку в глаза земных богов. При этом Пушкин сделал прямое сопоставление: царь и поэт: Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчёл над розой алой. Таков прямой поэт. Он сетует душой На пышных играх Мельпомены*, И улыбается забаве площадной И вольности лубочной сцены, То Рим его зовёт, то гордый Илион**, То скалы старца Оссиана, И с дивной лёгкостью меж тем летает он Во след Бовы иль Еруслана (3, 238). На этих строках и закончился николаевский цикл стихотворений. Взгляд Александра Сергеевича на Николая I и его деятельность несколько изменился (не в лучшую сторону): он боль*

Мельпомена – муза трагедии. Илион (Троя) – город, известный по древнегреческому эпосу и Троянской войне. **

445

Николай I

ше не пел аллилуйю земному богу. По мнению С. Франка, автора исследования «Пушкин как политический мыслитель» (Белград, 1937, с. 33), поэт утвердился в мысли о том, что «фундаментом русского политического бытия может явиться только монархия как единственная форма государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному характеру». Но Пушкин не был бы поэтом, если бы жил больше разумом, чем чувствами. И сердцем он не мог безоговорочно принять палочный режим, процветавший в России при Николае I. Не мог он не знать, как подавлялись народные бунты, связанные с холерой 1830 года. Вот данные, которые приводятся в фундаментальном труде М. Гернета «История царской тюрьмы»: «Кнут и шпицрутены соперничали между собой на улицах российских городов. Для примера – несколько цифр из истории холерного бунта в Нижегородской губернии. К розгам было приговорено 150 человек, которые в общей сложности получили 44 750 ударов*. К наказанию шпицрутенами было приговорено 1599 человек, которые в общей сложности получили 2 770 000 ударов. К наказанию кнутом было приговорено 89 человек, которые в общей сложности получили 2346 ударов». С 1800 по 1861 год в границах Российской империи было зафиксировано более полутора тысяч крестьянских восстаний. Кнут и шпицрутены, шпицрутены и кнут! Едва ли Пушкин, автор романа «Дубровский» и исследования «История *

В среднем 298 ударов каждый. 446

Пугачёва»*, не слышал этого свиста. И странно было бы, если бы его отношение к императору Николаю I не изменилось бы в худшую сторону. – Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть, ведь одни глупцы не переменяются. «Смею надеяться». Весь 1833 год был посвящён Пушкиным работе над историческим трудом о Емельяне Пугачёве. 22 июля он писал А. Х. Бенкендорфу: «Генерал, обстоятельства вынуждают меня уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний» (10, 853). Александра Христофоровича в это время в Петербурге не оказалось. Письмо попало к А. Н. Мордвинову; он был не в курсе дел поэта и попросил его пояснить свои намерения. Просветив коллегу Бенкендорфа, Пушкин получил просимое разрешение и отправился в путь. Между 2 и 23 сентября он посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург и Уральск. Из Казани Александр Сергеевич сообщал жене: «Сейчас еду в Симбирск... Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону» (10, 444). О Бердской слободе Оренбурга Пушкин писал: «В деревне Берде, где Пугачёв простоял шесть месяцев, имел я удачу – нашёл 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от неё не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать...» (10, 449). …Над «Историей Пугачёва» Пушкин начал работать в январе. 7 февраля он обратился к военному министру графу А. И. Чернышёву в отношении документов о А. В. Суворове в архиве Павловского штаба. В начале марта Александр Сергеевич просимые документы получил и 25-го приступил к работе. До поездки в Казань и Оренбург «История Пугачёва» была закончена. Но за*

После поправки царя – «История Пугачёвского бунта». 447

тем последовали дополнения, исправления и переработка отдельных фрагментов. 6 декабря Пушкин поставил в известность об этом Бенкендорфа: «Я написал “Историю Пугачёвщины”. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволение представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет её напечатать; но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества, особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (10, 459). Всё обошлось как нельзя лучше: 28 февраля 1834 года Александр Сергеевич отметил в дневнике: «Государь позволил мне печатать “Пугачёва”; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). Царь дал мне взаймы 20.000 на печатание “Пугачёва”. Спасибо» (8, 36–37). Но название труда пришлось изменить: «Историю Пугачёва» на «Историю Пугачёвского бунта». Книга вышла в свет в декабре 1834 года в количестве 3  000 экземпляров. В предисловии к ней Пушкин писал: «Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачёве, легко исправит и дополнит мой труд – конечно, несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства» (8, 151). Кстати. В Оренбурге Пушкин встречался с человеком, который оставил заметный след в его жизни и колоссальный – в русской словесности.

*** В начале 1819 года по дороге Петербург – Москва ехал на перекладных молоденький морячок. На нём была форма мичмана, новёхонькая, только-только сшитая, но с одним недостатком – плохо грела. Ямщик, сочувственно поглядывавший на выпускника Морского кадетского корпуса, указал на пасмурное небо – верный признак перемены к теплу – и обнадёживающе произнёс: – Замолаживает. – Как замолаживает? – не понял ездок. Ямщик объяснил. И мичман, несмотря на мороз, выхватил из кармана записную книжку и окоченевшими от холода пальцами записал: «Замолаживать – пасмурить, заволакиваться тучами, 448

клониться к ненастью (не вообще ли о перемене погоды, от “молодик” – молодой месяц?)». По замечанию П. И. Мельникова-Печерского, «эти строки были зародышем того колоссального труда, который учёному миру известен под названием “Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля”». Об этом эпизоде своей жизни Владимир Иванович рассказал в повести «Мичман Поцелуев, или Живучи оглядывайся». Жизнь его была полна событиями и многочисленными переездами. В долгих скитаниях по российскому бездорожью у Даля не раз появились причины к тому, чтобы оглянуться, но и времени было достаточно, чтобы прислушаться к русской речи различных губерний. ...Отец Даля, как старший лекарь Черноморского флота, в 1814 году получил дворянство. Это дало возможность его сыну поступить в Морской кадетский корпус. Окончив его, Владимир Иванович плавал на одном судне с будущим знаменитым флотоводцем П. С. Нахимовым. И вдруг, сняв мундир, поступил на медицинский факультет Дерпта. Учился одновременно с основоположником военно-полевой хирургии Н. И. Пироговым и сам стал отличным хирургом. Николай Иванович говорил о Дале: – Это был человек, что называется, на все руки. За что ни брался, всё ему удавалось освоить. Владимир Иванович был искусным резчиком по дереву, делал миниатюрные изделия из стекла, знал двенадцать языков. Позднее, проживая в Оренбурге, собирал тюркские рукописи и считается одним из первых тюркологов в России.

В. И. Даль 449

Как литератор Даль был популярен в 1840-х годах. Известность ему принесли сказки – «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским». Книга была даже принята в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии. Но министр просвещения посчитал сказки Даля неблагонадёжными, и его арестовали. Выручил Владимира Ивановича В. А. Жуковский, воспитатель царских детей. Выйдя из узилища, Даль решил подарить один из сохранившихся у него экземпляров запрещённых сказок А. С. Пушкину. Знакомство с ним, жившим в доме на углу Гороховой и Большой Морской, состоялось осенью 1832 года. – Я поднялся на третий этаж, – вспоминал Даль, – слуга принял у меня шинель в прихожей, пошёл докладывать. Я, волнуясь, шёл по комнатам, пустым и сумрачным – вечерело. Взяв мою книгу, Пушкин открывал её и читал с начала, с конца, где придётся, и, смеясь, приговаривал: «Очень хорошо». Подарок пришёлся Александру Сергеевичу по душе, и он в ответ вручил гостю рукописный вариант «Сказки о попе и работнике его Балде» со следующим автографом: «Твоя от твоих! Сказочнику казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин». 18 и 19 сентября 1833 года Пушкин и Даль общались в Оренбурге, куда поэт приехал, собирая материал о восстании Пугачёва. Вместе они ездили в Бердскую слободу. В Оренбурге Александр Сергеевич сообщил Далю сюжет сказки «О Георгии храбром и волке». В 1836 году стихотворным посланием Даль приветствовал выход первого номера журнала Пушкина «Современник». В конце этого года Владимир Иванович вернулся в столицу, а в полдень 28 января следующего года узнал о ранении поэта и тотчас полетел на Мойку, 12. Сутки он не отходил от постели Пушкина. Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины поэта.

*** Среди пушкинистов и просто почитателей великого поэта существует разноголосица в определении прямого наследника 450

Александра Сергеевича на поэтическом олимпе. Интересную мысль по этому вопросу высказал писатель А. Г. Битов: «Думаю, что настоящий и единственный наследник Пушкина – это, конечно, Владимир Даль». В подтверждение этих слов Андрей Георгиевич приводит последнюю просьбу поэта, обращённую к Далю: – Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём! «И действительно, – продолжает Битов, – Даль “пошёл выше” – он взялся за сам язык, за толкование его и создание словаря*». То есть он – единственное завершение Пушкина. Далю удалось создать великую книгу, в которую мы все до сих пор смотрим и которая естественным образом Пушкина продолжает. Конфликт. «10 мая** Государю неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (8, 50). Написано это было в крайнем возбуждении, вызванном следующим инцидентом. Московская почта перлюстрировала письмо Пушкина к жене. Почт-директору А. Я. Булгакову не понравился абзац о царских особах: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут» (10, 475). В полиции письмо скопировали и отослали копию Бенкендорфу, который показал её царю. Откровения поэта, конечно же, не обрадовали Николая Павловича, но Жуковский, которому монарх показал копию, сумел убедить Николая I в безопасности письма и в полной лояльности Пушкина государю. Самого же поэта покоробил сам факт чтения царём частного письма, и 10 мая он полыхал на страницах своего дневника: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма к жене и приносит их *

«Толкового словаря живого великорусского языка». 1834 года.

**

451

читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге. Что ни говори, мудрено быть самодержавным» (8, 50). Тонкая психика поэта была очень ранима. Л. Н. Павлищев, сын сестры Александра Сергеевича, говорил по этому поводу: – Переходы от порывов благодетельного веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обусловливалось нервною раздражительностью в высшей степени. Он мог разражаться и гомерическим смехом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения. Восприимчивость нервов проявлялась у него на каждом шагу, он поддавался легко порывам гнева. Нервы Пушкина ходили всегда как на каких-то шарнирах. 10 мая поэт негодовал на царя по поводу перлюстрирования его писем, а через месяц писал жене: «На того* я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух» (10, 493). Прошло две недели, и Пушкин получил приглашение на день рождения царя (25 июня). Идти на дворцовое торжество не хотелось, и Александр Сергеевич преподнёс Николаю I фигу (через Бенкендорфа, конечно): «Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение» (10, 857). Отправив письмо, Александр Сергеевич сказал об этом Жуковскому, и Василий Андреевич отчитал его, указав на то, что письмо оскорбительно для царя, проявившего заботу о Пушкине; что поэт лишает сам себя гарантированного заработка и возможности работать в архивах. Словом, опустил поэта с неба на землю. Пришлось обращаться к Бенкендорфу с просьбой задержать ранее посланную просьбу об отставке. Помог и Жуковский, замолвивший перед царём слово за поэта, о чём и сообщил ему 3 июля: *

То есть на царя. За одно это пренебрежительное «на того» можно было угодить в Сибирь. 452

«Вот вчера ввечеру государь сказал мне в разговоре о тебе и в ответ на вопрос мой: нельзя ли как этого поправить? – Почему ж нельзя! Пускай он возьмёт назад своё письмо. Я никого не держу и его держать не стану. Но если он возьмёт отставку, то между мною и им всё кончено. Мне нечего прибавить к этим словам, чрезвычайно для меня трогательным и в которых выражается что-то отеческое к тебе, при всём неудовольствии, которое письмо твоё должно было произвести в душе государя». Для решения вопроса, поднятого Пушкиным, Жуковский советовал ему обратиться прямо к царю. На что Александр Сергеевич отвечал своему другу и покровителю: «Писать письмо прямо к государю, ей-богу, не смею – особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уже и так много сделал для меня». Закончил Пушкин письмо к старшему другу разъяснением о том, как он решился просить увольнения: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение моё не весело; перемена жизни почти необходима» (10, 499). Пока поэт объяснялся с Жуковским, пришёл ответ на его письмо от 30 июня: ваша просьба об отставке удовлетворена. Пришлось начинать всё сначала – обратиться к А. Х. Бенкендорфу: «Милостивый государь, граф Александр Христофорович, крайне огорчен я, что необдуманное прошение моё, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости» (10, 500). Такие письма в канцелярии Бенкендорфа не залёживались, Александр Христофорович без промедления доложил о нём царю: «Так как он сознаётся, что просто делал глупость и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше, чтобы он был на службе, нежели представлен самому себе». 453

Царь согласился с Бенкендорфом и приказал передать заблудшему подданному: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы ещё раз объяснить всю бессмысленность его поведения и чем всё это может кончиться. Что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства». То есть, по выражению восточных мудрецов, как человек Пушкин потерял лицо. Формально (чтобы не раздувать кадило) Николай I простил поэта, но его необъяснимые метания из одной крайности в другую подорвали к нему прежнее расположение самодержца. Это понял Жуковский и нещадно ругал любимца: – Ты человек глупый, не только глупый, но и поведения непристойного. В письме, направленном Александру Сергеевичу по этому же поводу, учитель бранил ученика и настоятельно требовал извиниться (в любой форме) перед царём: «Я право не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в жолтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение... Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчён твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что же тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут право есть о чём ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрёк в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю. Одним словом, я всё ещё стою на том, что ты должен написать прямо к государю и послать письмо свое через гр. Бенкендорфа. Это одно может поправить испорченное». Пушкин понимал, что его просьбу об отставке царь расценил как акт оппозиционности ему и его режиму. Отставка от чего? От работы над книгой о Петре? От пятитысячного годового оклада, когда он сидит по шею в долгах? (Только долги «чести», то есть карточные, превышали у Пушкина в это время 60 тысяч рублей.) От возможности его дамам (жене и её сёстрам) посещать балы и другие мероприятия в Аничковом дворце? 454

Отказаться от всего этого во имя чего? Ради долговой ямы? А если нет, значит, у Пушкина есть весомая причина дистанцироваться от Императорского двора. Не по душе он ему. Отсюда тысячи причин, чтобы не являться на царские мероприятия. Не прижился поэт ко двору, понял Николай I и сделал свои выводы. Пушкин между тем стоял на своём. «Я право не понимаю, что со мной делается, – ответил он на письмо Жуковского от 6 августа. – Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное моё спокойствие – какое тут преступление? Но государь может видеть чтото похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае, я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце...» (10, 500–501). В этот же день Александр Сергеевич обратился к начальнику III отделения канцелярии Его Императорского Величества. Он повторил ещё раз, что просил отставки исключительно по семейным обстоятельствам и сожалеет, что его намерения были неправильно истолкованы. После вступительной части письма последовал гимн Николаю I: «Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми* лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено» (10, 848–859). Пелись эти дифирамбы, конечно, не для Бенкендорфа, а для его хозяина. Александр Христофорович должен был изложить царю содержание письма и при желании самодержца предъ*

1826–1834 годы. 455

явить его. Что он и сделал. Николай I, уже простивший Пушкина, был удовлетворён его смирением, но в искренность его не поверил. Благожелательное расположение к поэту сменилось недоверием. Царь понял, что Пушкина приручить не удастся. «Современник». Весь 1835 год Пушкин усиленно работал над «Историей Петра». Исписав около тысячи страниц, решил остановиться: манила мечта о собственном журнале. В канун Нового года обратился к А. Х. Бенкендорфу: «Милостивый государь граф Александр Христофорович, осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем, 1836 году издать четыре тома статей чисто литературных (как-то повестей, стихотворений etc.*), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые. Это было бы для меня новым благодеянием государя» (10, 558). Мысль о собственном журнале Александр Сергеевич лелеял с 1831 года – это была задумка о газете «Дневник», даже подготовлен её первый номер. Потом проектировались альманахи разного рода, вынашивались замыслы «Северного зрителя». Первый пушкинист П. И. Бартенев со слов А. С. Соболевского сделал такую запись: «Мысль о большом повременном издании, желание непосредственно служить Отечеству своим пером, занимала Пушкина последние десять лет его кратковременного поприща». Узнав о намерении Пушкина, Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч, издатели «Северной пчелы», через книгопродавца А. Ф. Смирдина предложили Александру Сергеевичу 15 тысяч рублей за восстановление прежних отношений. Пушкин отказался от сделки. Тогда «радетели» поэта, ещё не видя журнала, перешли к его охаиванию: «Этот журнал, или этот альманах, учреждается нарочно против “Библиотеки для чтения”, с явным и открытым намерением – при помощи Божией уничтожить её в прах. Что тут *

И прочее (лат.). 456

таиться! Угрозы раздались уже в наших ушах: и вот мы сами добродушно спешим известить публику, что на нас готовится туча. Будущий издатель “Современника” думает придать своему изданию более занимательности войною с “Библиотекой”. Берегись, неосторожный гений!» ...В «Современнике» были опубликованы «Скупой рыцарь», «Родословная моего героя», «Полководец», «Капитанская дочка», «Путешествие в Арзрум» и другие произведения Пушкина. «Нос», «Коляска», «Утро делового человека» Н. В. Гоголя, стихи В. А. Жуковского, Ф. И. Тютчева, А. В. Кольцова, Д. В. Давыдова, записки Н. А. Дуровой, критические статьи и рецензии Пушкина, П. А. Вяземского, Гоголя, А. И. Тургенева, В. Ф. Одоевского. Одним словом – классика! И тем не менее надежды издателя не оправдались. Первый том «Современника» вышел 3 апреля. Его тираж был 2 400 экземпляров, тираж четвёртого – 700. Пушкинист С. А. Фомичёв писал по этому поводу: «Журнал не принёс ожидаемых доходов – скорее ещё больше разорил своего издателя. Но вплоть до последнего дуэльного дня поэт постоянно был занят им, рассчитывая, наперекор судьбе, найти и воспитать своего читателя». Первый номер журнала вышел в начале апреля. Он открывался стихотворением Пушкина «Пир Петра I», в котором проводилась мысль о примирении с виновными (намёк на декабристов): Нет! Он с подданным мирится, Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну И в чело его целует. Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом. Из других произведений поэта в номере были трагедия «Скупой рыцарь», очерк «Путешествие в Арзрум» и начало романа «Рославлев». Тема Отечественной войны 1812 года, затронутая в романе, подкреплялась заметкой Н. В. Гоголя «О походных записках артиллериста» И. Т. Радожицкого и его обращением к участ457

никам наполеоновских войн. «Доныне, – писал Николай Васильевич, – если бывший в Париже офицер, уже ветеран, уже во фраке, уже с проседью в голове, станет рассказывать о прошедших походах, то около него собирается любопытный кружок. Но ни один из наших офицеров до сих пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в которой они изливаются устно. То, что случилось с ними, как с людьми частными, почитают они слишком неважным и очень ошибаются. Их простые рассказы иногда вносят такую черту в историю, какой нигде не дороешься». Конечно, молодой писатель несколько сгустил краски – к 1836 году вышло уже немало воспоминаний о войнах с Наполеоном. Но его обращение ценно в том отношении, что отражало общий интерес к мемуарам о сравнительно недавней эпохе людских трагедий и славы. Поэтому тема Отечественной войны 1812 года затрагивалась во всех четырёх томах «Современника», выпущенных Пушкиным. Это «Предисловие к запискам Н. А. Дуровой» (том 2-й), статьи П. А. Вяземского (там же) и Д. В. Давыдова, стихотворение Пушкина «Полководец» (том 3-й), информация о выходе записок Дуровой «Кавалерист-девица» (том 4-й). «Гвоздём» программы первого номера «Современника» стала работа Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834–1835 годах». В ней громился «торговый триумвират» в русской журналистике Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча и О. И. Сенковского, обличалось их «литературное безверие и литературное невежество». Второй том «Современника» вышел 3 июля. Из-за отсутствия Пушкина, занятого похоронами матери, составление и корректуру этого тома взяли на себя В. Ф. Одоевский, П. А. Плетнев и А. А. Краевский. Одобряя их работу, Александр Сергеевич говорил: – Второй № «Современника» очень хорош. Я начинаю его любить (10, 584). В томе было помещено «Предисловие к запискам Н. А. Дуровой» издателя. Пушкин писал: «В 1808 году молодой мальчик по имени Александр вступил рядовым в Конно-Польский Уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский георгиевский крест и в том же году произведён был в офицеры в Мариупольский Гусарский полк. Впоследствии перешёл он в Литовский Уланский и продолжал свою службу столь же ревностно, как и начал. 458

По-видимому, всё это в порядке вещей и довольно обыкновенно; однако ж это самое наделало много шуму, породило много толков и произвело сильное впечатление от одного нечаянно открывшегося обстоятельства: корнет Александров был девица Надежда Дурова» (7, 396). Кавалерист-девица. С середины 1835 года начался издательский «роман» поэта с участницей наполеоновских войн Н. А. Дуровой, которая хотела опубликовать свои воспоминания. Переписка с Надеждой Андреевной продолжалась больше года; итоги её были минимальны: публикация в «Современнике» небольшого фрагмента «Записок» кавалерист-девицы. …Надежде не повезло со дня рождения: мать не любила её. В своё время она сбежала от богатых родителей к бедному ротмистру Полтавского конного полка. Кочевая жизнь и ограниченность в средствах быстро остудили пылкие чувства. Вернуть расположение родителей мог внук, а родилась девочка, и однажды раздосадованная мать выкинула её из окна кареты. Андрей Васильевич Дуров, отец Надежды, недолго думая, отдал дочь под присмотр одного из гусаров. Тот воспитывал девочку в меру своих возможностей: катал на лошадях, вместо игрушек давал ребёнку незаряженный пистолет, демонстрировал своё искусство владеть саблей. Когда Надя подросла, мать, срывая досаду за неудачно сложившуюся жизнь, поедом ела дочь и не чаяла, как от неё избавиться. В восемнадцать лет её выдали замуж за дворянского заседателя Сарапульского нижнего земского суда В. С. Чернова. В январе 1803 года у них родился сын, но семейная жизнь тяготила Надежду. Бросив мужа и сына (это в начале XIX столетия!), она ушла к родителям. Там её, конечно, не ждали. Постоянные ссоры с матерью, её вечные попрёки, неуживчивость самой Надежды подтолкнули её к побегу из родительского дома: «Воинственный жар с неимоверной силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и я деятельно начала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение своё – сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделаться от пола, которого участь и вечная зависимость начинали страшить меня». Обрезав волосы, надев казачий костюм и сев на любимого жеребца, ринулась она в неизвестность. Довольная беглянка ликовала: «Итак, я на воле! Свободна! Независима! Я взяла мне 459

Н. А. Дурова

принадлежащее – мою свободу. Свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять её, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградой!» Вскоре под именем Александра Васильевича Соколова Дурова поступила рядовым в Конно-польский уланский полк, в рядах которого участвовала в основных сражениях кампании 1807 года. До конца своих дней Надежда Андреевна с особой теплотой вспоминала первый год своей службы: «Никогда не изгладится из памяти моей этот первый год вступления моего на военное поприще, этот год счастья, совершенной свободы, полной независимости, тем более драгоценных для меня, что я сама, одна, без пособия постороннего умела приобресть их». Благодаря отцу, озабоченному судьбой дочери, тайна мнимого Александра была раскрыта, и 31 декабря 1807 года Дурова предстала перед царём с очень лестным отзывом о её службе главнокомандующего И. Ф. Буксгевдена: «Отличное поведение его, Соколова, и ревностное прохождение своей должности с самого вступления его в службу приобрели ему от всех, как начальников, так и сотоварищей его, полную привязанность и внимание…» Царь принял Дурову весьма милостиво: отказавшись от своего намерения возвратить её в отцовский дом, разрешил остаться в армии и впредь по его имени именоваться Александровым. Последнее, по понятиям того времени, означало высшую степень монаршего благоволения. Более того, узнав о том, что в од460

ном из сражений Дурова спасла жизнь офицеру, царь вручил ей Георгиевский крест. Надежда Андреевна была оставлена на военной службе, что пришлось ей весьма по душе: «О сколько это положение дало жизни всем моим ощущениям! Сердце моё полно чувств, голова мыслей, планов, мечтаний, предположений; воображение моё рисует картины, блистающие всеми лучами и цветами, какие только есть в царстве природы и возможностей. Какая жизнь, какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить её с той, какую вела я. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу; о, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний род жизни! Балы, танцы, волокитство, музыка… О Боже! Какие пошлости, какие скучные занятия!» 6 января 1808 года Дурову в чине корнета зачислили в Мариупольский гусарский полк под именем Александра Андреевича Александрова, тем самым Надежда стала первой в российской армии женщиной-офицером. Было от чего загордиться. В начале Отечественной войны Дурова участвовала в арьергардных боях 2-й Западной армии. В это время её видел Д. В. Давыдов, который писал позднее: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во всё время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров женщина. Но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, – вина не было капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: “Это Александров, который, говорят, женщина”. Я бросился на крыльцо, но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видел на фронте, на ведетах*, словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду: эта грамматика была забыта тогда». На подходе к Бородино Надежда Андреевна была контужена – «от ядра в ногу». Отмечая это в походных записках, она *

Ведет – пара часовых. «На ведетах» – на часах, на охране. 461

писала: «У меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются. Ах, если б я могла согреться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я их не слышу. Желание моё исполнилось; нужды нет, каким образом, но только исполнилось Я не сражаюсь, согрелась и чувствую, что у меня есть руки и ноги, а особливо левая нога очень ощутительно даёт мне знать, что я имею её; она распухла, почернела и ломит нестерпимо: я получила контузию от ядра. Вахмистр не допустил меня упасть с лошади, поддержал и отвёл за фронт». Это случилось за день до Бородинской битвы. Но Дурова не оставила строй и до середины сентября состояла ординарцем при штабе М. И. Кутузова, после чего уехала на излечение в Сарапул. В армию вернулась в августе 1813 года и участвовала в блокаде крепости Модлин, а в начале следующего года – в блокаде Гамбурга и Гарбурга. В марте 1816 года Дурову уволили со службы «за болезнью» с чином штабс-ротмистра и пенсионом. Отдохнув девять месяцев, Надежда Андреевна решила вернуться в армию, но на это «высочайшего соизволения не последовало», и воинственная жена занялась литературной деятельностью. На этой обманчивой стезе она встретилась с Пушкиным. В середине июня 1835 года Александр Сергеевич получил письмо городничего Елабуги В. А. Дурова, с которым некогда встречался в Кавказских Минеральных Водах. Василий Андреевич запомнился Пушкину тем, что был вечно озабочен фантастическими проектами добывания денег. Кроме того, по воспоминаниям М. И. Пущина, поэта «восхищал и удивлял» цинизм Дурова в рассказах о его приключениях. Письмо старого знакомого заинтересовало Пушкина: городничий хлопотал об издании «Записок» своей сестры Надежды Андреевны, и Александр Сергеевич поспешил ответить ему: «Милостивый государь, Василий Андреевич! Искренне обрадовался я, получив письмо Ваше, и спешу Вам отвечать. Если автор “Записок” согласится поручить их мне, то с охотою берусь хлопотать об их издании. Если думает он их продать в рукописи, то пусть назначит сам им цену. Если книгопродавцы не согласятся, то, вероятно, я их куплю. За успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки 462

должно произвести сильное общее впечатление. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему». Письмо великого поэта придало Дуровой чувство уверенности в себе, и она решилась напрямую связаться с ним. «Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! – писала она. – Титулы кажутся мне смешны в сравнении с славным именем вашим. Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к вам: у меня есть несколько листов моих записок, я желал бы продать их и предпочтительно вам. Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественниц, тем более что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления. Итак, упреждаю вас только, что записки были писаны не для печати и что я, вверяясь уму вашему, отдаю вам их, как они есть, без перемен и без поправок». В начале следующего года Пушкин получил «Записки» Дуровой (начало их) и 27 марта сообщил её брату о том, что часть их напечатает в «Современнике», чтобы сделать им рекламу. «Полные “Записки”, – писал Александр Сергеевич, – вероятно, пойдут успешно, как я о них протрублю в своём журнале. Я готов их и купить, и напечатать в пользу автора – как ему будет угодно и выгодно. Во всяком случае будьте уверены, что приложу всё возможное старание об успехе общего дела». 24 мая Надежда Андреевна сама приехала в Петербург и через день принимала поэта в захудалой гостинице. «В половине первого часа карета знаменитого поэта нашего остановилась у подъезда. Я покраснела, представляя себе, как он взносится с лестницы на лестницу и удивляется, не видя им конца. Но вот отворилась дверь в прихожую. Я жду с любопытством и нетерпением! Отворяется дверь, и ко мне… Но это ещё пока мой Тишка, он говорит мне шёпотом и вытянувшись: “Александр Сергеевич Пушкин!” – “Проси!” Входит Александр Сергеевич… К этим словам прибавить нечего. Я не буду повторять тех похвал, какими вежливый писатель и поэт осыпал слог моих записок, полагая, что в этом случае он говорил тем языком, каким обыкновенно люди образован463

Дети А. С. Пушкина: Григорий, Мария, Наталья, Александр. Рисунок Н. И. Фризенгофа

ные говорят с дамами. Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь относящееся ко мне, говорила: “был”, “пришёл”, “пошёл”, “увидел”... Он взял мою рукопись, говоря, что отдаст её сейчас переписывать, поблагодарил меня за честь, которую, говорил он, я делаю ему, избирая его издателем моих записок, и, оканчивая обязательную речь свою, поцеловал мою руку. Я поспешно выхватила её, покраснела и уже вовсе не знаю для чего сказала: “Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого!” На лице Александра Сергеевича не показалось и тени усмешки, но полагаю, что дома он не принуждал себя и, рассказывая домашним обстоятельства первого свидания со мною, верно, смеялся от души над этим последним восклицанием». Побывала Дурова и у Пушкина, оставив нам короткую зарисовку семейного быта великого поэта: «С нами вместе обедал один из искренних друзей Александра Сергеевича господин П…в* да три дамы, родственницы жены его, сама она больна после родов и потому не выходила. За столом я имела случай заметить странность в моём любезном хозяине. У него четверо детей, старшая из них, девочка лет пяти**, как мне казалось, сидела с нами за столом. Друг Пушкина стал говорить с нею, спрашивая, не раздумала ль она идти за него замуж. “Нет, – отвечало дитя, – не раздумала”. – * **

П. А. Плетнёв, издатель сочинений Пушкина. Мария Пушкина – старшая дочь поэта. 464

“А за кого ты охотнее пойдёшь: за меня или за папеньку?” – “За тебя и за папеньку”. – “Кого ж ты больше любишь: меня или папеньку?” – “Тебя больше люблю и папеньку больше люблю”. – “Ну а этого гостя, – спросил Александр Сергеевич, показывая на меня, – любишь? Хочешь за него замуж?” Девочка отвечала поспешно: “Нет, нет!” При этом ответе я увидела, что Пушкин покраснел. Неужели он думал, что я обижусь словами ребёнка? Я стала говорить, чтоб прервать молчание, которое очень некстати наступило за словами девочки “Нет, нет!”, и спросила её: “Как же это! Гостя надобно бы больше любить”. Дитя смотрело на меня недоверчиво и наконец стало кушать. Тем кончилась эта маленькая интермедия. Но Александр Сергеевич! Отчего он покраснел? Или это уже верх его деликатности, что даже и в шутку, даже от ребёнка не хотел бы он, чтоб я слышала что-нибудь не так вежливое?» Фрагменты «Записок» Дуровой, опубликованные в «Современнике», были посвящены Отечественной войне. Вот раздумья автора о начальном её периоде: «Вопреки бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для такого великого гения, каким его считают, он слишком уже уверен и в своём счастии, и в своих способностях, слишком легковерен, неосторожен, малосведущ. Слепое счастие, стечение обстоятельств, угнетённое дворянство и обольщённый народ могли помочь ему взойти на престол; но удержаться на нём, достойно занимать его будет ему трудно. Сквозь его императорскую мантию скоро заметят артиллерийского поручика, у которого от неслыханного счастия зашёл ум за разум. Неужели, основываясь на одних только сведениях географических и донесениях шпионов, можно было решиться идти завоёвывать государство обширное, богатое, славящееся величием духа и бескорыстием своего дворянства, незыблемой опоры русского престола; устройством и многочисленностию войск, строгою дисциплиною, мужеством их, телесною силою и крепостью сложения, дающего им возможность переносить все трудности; государство, заключающее в себе столько же народов, сколько и климатов, и ко всему этому имеющее оплотом своим веру и терпимость? Видеть, что это славное войско отступает, не сражаясь, отступает так быстро, что трудно поспевать за ним, и верить, что оно отступает, страшась дождаться неприятеля! Верить робости войска русского в границах его Отечества!.. Ве465

рить и бежать за ним, стараясь догнать. Ужасное ослепление!.. Ужасен должен быть конец!!!» Вмешательство Пушкина в текст «Записок» Дуровой, ранее неизвестной на литературном поприще, было настолько явным, что современники поначалу считали их сочинением самого поэта, искусно облёкшего его в форму мемуаров легендарной участницы войны с Наполеоном. Отмечая литературные достоинства «Записок», В. Г. Белинский писал, что «некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин передал ей своё перо». С изданием полного текста воспоминаний дело осложнилось из-за отсутствия в Петербурге высочайшего «цензора» поэта, а Надежде Андреевне были нужны деньги, и она предъявила Пушкину «ультиматум»: «Своеручные записки мои прошу вас возвратить мне теперь же, если можно. У меня перепишут их в четыре дня, и переписанные отдам в полную вашу волю, в рассуждении перемен, которые прошу вас делать, не спрашивая моего согласия, потому что я только это и имел в виду, чтоб отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного, а без этого неодолимого желания привлечь на свои “Записки” сияние вашего имени я давно бы нашёл людей, которые купили бы их или напечатали в мою пользу. Вы очень обязательно пишете, что ожидаете моих приказаний; вот моя покорнейшая просьба, первая, последняя и единственная: действуйте без отлагательства. Действуйте или дайте мне волю действовать; я не имею времени ждать. Полумеры никуда не годятся! Нерешительность хуже полумер, медленность хуже и того и другого вместе! Думал ли я когда-нибудь, что буду говорить такую проповедь величайшему гению нашего времени, привыкшему принимать одну только дань хвалы и удивления! Видно, время чудес опять настало, Александр Сергеевич! Но как я уже начал писать в этом тоне, так хочу и кончить. Мне так наскучили бездейственная жизнь и бесполезное ожидание, что я только до 1 июля обещаю вам терпение, но с 1-го, пришлёте или не пришлёте мне мои “Записки”, действую сам». В письме от 25 июня 1836 года Александр Сергеевич подробно объяснял нетерпеливому автору ситуацию с изданием книги: «Очень вас благодарю за ваше откровенное и решительное письмо. Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток 466

вашего пылкого и нетерпеливого характера. Буду отвечать вам по пунктам, как говорят подьячие. 1) “Записки” ваши ещё переписываются. Я должен был их отдать только такому человеку, в котором мог быть уверен, оттого дело и замешкалось. 2) Государю угодно было быть моим цензором, это правда, но я не имею права подвергать его рассмотрению произведения чужие. Вы, конечно, будете исключением, но для сего нужен предлог, и о том-то хотелось мне с вами переговорить, дабы скоростью не перепортить дела. 3) Вы со славою перешли одно поприще; вы ступаете на новое, вам ещё чуждое. Хлопоты сочинителя вам непонятны. Издать книгу нельзя в одну неделю, на то требуется по крайней мере месяца два. Должно рукопись переписать, представить в цензуру, обратиться в типографию и проч. и проч. 4) Вы пишете мне: “действуйте или дайте мне действовать”. Как скоро получу рукопись переписанную, тотчас и начну. Это не может и не должно мешать вам действовать с вашей стороны. Моя цель – доставить вам как можно более выгоды и не оставить вас в жертву корыстолюбивым и неисправным книгопродавцам. 5) Ехать к государю на манёвры мне невозможно по многим причинам. Я даже думал обратиться к нему в крайнем случае, если цензура не пропустит ваших “Записок”. Это объясню я вам, когда буду иметь счастие вас увидеть лично» (10, 589–590). Отважной наезднице была непонятна «робость» великого поэта; ждать она не захотела, рукопись забрала и отдала двоюродному брату И. Г. Бутовскому, который рвался поработать в «Современнике». На это П. А. Вяземский писал, что он «набитый дурак» и сотрудничество с ним не только бесполезно, но и вредно. Тем не менее Иван Григорьевич издал книгу «Кавалерист-девица», о чём Надежда Андреевна позднее жалела, говоря, что «имела глупость лишить свои “Записки” блистательнейшего их украшения, их высокой славы – имени бессмертного поэта». Вскоре после выхода «Записок» кавалерист-девица Надежда Андреевна уехала в Елабугу, где провела почти три десятилетия своей жизни, о которых писала: «Всё затихло, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания сопровождают меня на диких берегах Камы…» 467

Умерла Дурова весной 1866 года. Хоронили её с воинскими почестями. Перед гробом Надежды Андреевны офицер местного гарнизона нёс на бархатной подушке её Георгиевский крест – единственный Георгиевский крест со дня учреждения этой награды в России, данный женщине. Редакторские будни. Гораздо проще были у Пушкина издательские отношения с его старым приятелем Д. В. Давыдовым. 20 мая Александр Сергеевич сообщал ему: «Статью о Дрездене не могу тебе прислать прежде, нежели её не напечатают, ибо она есть цензурный документ. Успеешь ещё наглядеться на её благородные раны. Покамест благодарю за позволение напечатать её в настоящем виде». Денис Васильевич отвечал: «Эскадрон мой, как ты говоришь, опрокинутый, растрёпанный и изрубленный саблей цензуры, прошу тебя привести в порядок: убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с остальным числом всадников – ура! – и снова в атаку на военно-цензурный комитет. Так я делывал в настоящих битвах – унывать грешно солдату – надо или лопнуть, или врубиться в паршивую колонну цензуры». Речь в обоих письмах идёт о статье Давыдова «Занятие Дрездена». Она была посвящена самовольному захвату части столицы Саксонии небольшим отрядом армейских партизан. Это не понравилось генералу Ф. Ф. Винцингероде, в подчинении которого находился Денис Васильевич. Давыдов был отстранён от командования со следующей мотивировкой командующего: «Как бы то ни было, а ваша вина в том, что вы действовали наперекор запрещению вступать в переговоры и заключать перемирие с неприятелем. Нет отговорок в незнании приказов, издаваемых в армии, и потому я не могу избавить вас от военного суда. Сдайте вашу команду подполковнику Пренделю и извольте отправиться в императорскую и главную квартиру. Может быть, там будут с вами снисходительнее; я не люблю; я никогда не употребляю снисходительности в военном деле. Прощайте». Военная цензура не пропустила этот эпизод, и раздосадованный Пушкин писал: «Куда бы кстати тут же было заколоть у подножия Вандомской колонны генерала Винцингероде как жертву примирительную! – я было и рукава засучил! Вырвался, проклятый; Бог с ним, чёрт его побери». 468

Александр Сергеевич сожалел, что статья «Занятие Дрездена» не попала во второй номер журнала, который был «весь полон Наполеоном». Были сложности и с другой статьёй Давыдова – «О партизанской войне». Пушкин уведомлял автора: «Ты думал, что твоя статья о партизанской войне пройдёт сквозь цензуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил. Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб доказать, что они читают». В первой статье Давыдова цензору не понравилась критика начальствующих лиц, во второй – прославление народных масс, крестьян, которых он противопоставлял дворянам: «Сколь они возвышаются пред потомками тех древних бояр, которые, прорыскав два месяца по московскому бульвару с гремучими шпорами и густыми усами, ускакали из Москвы в отдалённые губернии, и там, пока достойные и незабвенные соотчичи их подставляли грудь на штык врагов родины, они прыскались духами и плясали на могиле Отечества! Некоторые из этих бесславных беглецов до сих пор вспоминают об этой ужасной эпохе как о счастливейшем времени их жизни!» Отметив, что в высших военных сферах существует предубеждённость в отношении партизанской войны, Денис Васильевич изложил систему своих взглядов на этот вопрос. Задача партизанской войны, полагал он, состоит в том, чтобы истребить у неприятеля людские резервы, запасы вооружения и продовольствия. Партизанская война имеет влияние и на главные операции противника, так как его движение задерживается засеками, разрушенными переправами и налётами партизан. Но и этого мало, писал Давыдов, партизанские действия имеют ещё и моральный фактор или нравственную часть, которая едва ли уступает «вещественной части этого рода действия». Поднятие духа своей армии и жителей, оказавшихся в тылу неприятеля, «потрясение и подавление духа в противодействующих войсках» – таковы плоды партизанской войны, искусно управляемой. Всё это, вместе взятое, ведёт к усилению страха и падению дисциплины в рядах противника, а с падением дисциплины армия перестаёт существовать. Давыдов, таким образом, первым обстоятельно разработал теорию партизанской войны, обобщив свой богатый практический опыт. Он пришёл к важному и принципиальному выводу: 469

партизанское движение способно обратить «войсковую войну в народную». Находясь в тылу неприятеля, партизаны постоянно пребывали в опасности быть обнаруженными и уничтоженными. Это закаляло волю и притупляло чувства – было не до сентиментальности. Но вот крестьяне привели к Давыдову пленных и… – Между ними, – вспоминал Денис Васильевич, – находился барабанщик Молодой гвардии именем Викентий Бод, пятнадцатилетний юноша, оторванный от объятий родительских и, как ранний цвет, перевезённый за три тысячи вёрст под русское лезвие и на русские морозы! При виде его сердце моё облилось кровью; я вспомнил и дом родительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручал судьбе военной! Как предать несчастного случайностям голодного, холодного и бесприютного странствования, имея средства к его спасению? Я его оставил при себе, велел надеть на него казачий чекмень и фуражку, чтобы избавить его от непредвидимого тычка штыком или дротиком, и, таким образом, сквозь успехи и неудачи, чрез горы и долы, из края в край, довёз его до Парижа здоровым, весёлым и почти возмужалым, передал его из рук в руки престарелому отцу его. Да, отходчив русский человек, не может устоять против слабости. «Сабля, водка, конь гусарский». Можно сказать, что Д. В. Давыдов (1794–1837) родился солдатом: он участвовал во всех войнах, которые вела Россия в первой трети XIX столетия. В десять лет резвого ребёнка заметил Суворов и предрёк ему будущее: «Ты выиграешь три сражения!» Не откладывая дела в долгий ящик, Денис «замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем исполнить пророчество великого человека. Розга обратила его к миру и учению». На восемнадцатом году жизни Денис поступил эстандартюнкером в Кавалергардский полк, о чём позднее вспоминал с юмором: «Привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического его гения мукою и треугольною шляпою». Денис был мал ростом и имел петушиный голос. Словом, не командир, но в конце 1803 года был произведён в поручики. Ав470

торитет у сослуживцев помогали поддерживать стихи, особенно басни, некоторые из которых задевали молодого государя: Да между нами, ведь признаться, Коль ты имеешь право управлять, То мы имеем право спотыкаться И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, – Твоё величество об камень расшибить. («Голова и ноги»). В басне «Река и зеркало» говорилось о монархе, который злобится на критику и этим напоминает ребёнка, желающего разбить зеркало. В следующей басне прямо указывалось на физический недостаток царя (недослышал): Хоть он глухая тварь, Хоть он разиня бестолковый, Хоть всякому стрелку подарок он готовый, – Но все в надежде той, Что Тетерев глухой Пойдёт стезёй Орлицы… («Орлица, Турухтан и Тетерев»*) Довольно быстро Денис Васильевич приобрёл широкую известность как автор «гусарских» стихов, в которых воспевал удаль, вино и беззаботное веселье: А завтра – чёрт возьми! – как зюзя натянуся, На тройке ухарской стрелою полечу; Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся, И пьяный в Петербург на пьянство прискачу! После того как Александру I попалась на глаза басня «Голова и ноги», Давыдов был переведён в Белорусский гусарский полк. Войну 1806–1807 годов провёл в лейб-гвардии Гусарском полку. За отличие в ней был произведён в штабс-ротмистры и награждён орденами Святого Владимира IV степени и «За заслуги» *

Орлица – Екатерина II, бабка Александра I. Турухтан (кулик) – Павел I, отец царя. 471

(прусский), отмечен золотой саблей «За храбрость». Участие в следующих войнах – со Швецией и Турцией – было поощрено орденом Святой Анны II степени (с алмазами). Перед началом Отечественной войны Денис Васильевич был переведён подполковником в Ахтырский гусарский полк. Сражался под Романовом, Салтановкой и Смоленском, участвовал в арьергардных боях. Накануне Бородинской битвы Давыдов подал командующему 2-й армией князю П. И. Багратиону рапорт с просьбой выделить в его распоряжение партизанский отряд: «Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего, столь лестное для моего самолюбия, и, вступя в гусарский полк, имел предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, если смею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время в рядах моих товарищей, где я своей воли не имею и, следовательно, не могу ни предпринять, ни исполнить ничего замечательного. Князь! Вы мой единственный благодетель, позвольте мне предстать к вам для объяснений моих намерений, если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте надёжны, что тот, который носил звание адъютанта Багратиона пять лет сряду, тот поддержит честь сию со всею ревностию, какой бедственное положение любезного нашего Отечества требует». 21 августа Багратион принял Дениса Васильевича и тот изложил ему свои соображения по поводу партизанской войны. – Неприятель идёт одним путём, – говорил он, – путь сей протяжением своим вышел из меры; транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеля покрывают пространство

Д. В. Давыдов 472

от Гжатска до Смоленска и далее. Между тем обширность части России, лежащей на юге Московского пути, способствует изворотам не только партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков при авангарде? Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, надо разделить остальное на партии и пустить их в средину каравана, следующего за Наполеоном. Князь, откровенно вам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, что они не закрывают недра России. Кому неизвестно, что лучший способ защищать предмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а в перпендикулярном или по крайней мере в косвенном положении армии относительно к сему предмету? И потому, если не прекратится избранный Барклаем и продолжаемый светлейшим род отступления, Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдём в Индию сражаться за французов!.. Я теперь обращаюсь к себе собственно: если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду со 100 тысячами моих соотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру под знамёнами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших». Багратион доложил о предложении Дениса Васильевича М. И. Кутузову, и тот одобрил его. Давыдов получил в своё распоряжение 50 ахтырских гусар и 80 казаков, с которыми развернул активные действия на Старой Смоленской дороге. Самым эффективным из этих действий стало сражение в районе Ельни. Там действовали партизанские отряды Дениса Давыдова, Александра Сеславина и Александра Фигнера, шесть казачьих полков генерала В. В. Орлова-Денисова. Денис Васильевич предложил всем объединиться для нападения на сильный отряд неприятеля, располагавшийся в селе Ляхове. Генералу он послал следующую записку: «По встрече и разлуке нашей я приметил, граф, что вы считаете меня непримиримым врагом всякого начальства – кто без властолюбия? И я, при малых дарованиях моих, более люблю быть первым, нежели вторым, а ещё менее четвёртым. Но властолюбие моё простирается до черты общей пользы. Вот пример вам: я открыл в селе Ляхове неприятеля. Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться. Но дело не в драке, а в успехе. Нас не более 1 200 человек, а французов 2 000 и ещё свежих. Поспешите к нам в Белкино, возьмите нас под своё начальство – и ура, с Богом!» 473

Так и сделали. Сражение продолжалось до вечера. Итогом его были 2 000 пленных, в том числе 60 офицеров и генерал Ожеро. Кутузов высоко оценил действия армейских партизан: «Победа сия тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней кампании неприятельский корпус положил перед нами оружие». Партизанская война была для Дениса Васильевича стихией, в которой он чувствовал себя как рыба в воде. Ощущение им удалого разгула нашло отражение в стихотворении «Песня»: Я люблю кровавый бой, Я рождён для службы царской! Сабля, водка, конь гусарский, С вами век мне золотой! Я люблю кровавый бой, Я рождён для службы царской! Отряд Давыдова только со 2 сентября по 23 октября взял в плен 3 560 рядовых и 43 штаб- и обер-офицеров Великой армии. Поэтому Денис Васильевич не счёл зазорным попросить вознаграждение за свой ратный труд. «Ваша светлость! – обращался он к Кутузову. – Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех думать об ином, чем как об истреблении врагов Отечества. Ныне я за границей, то покорнейше прошу вашу светлость прислать мне Владимира III степени и Георгия 4-го класса». В ответ Давыдов получил пакет с наградами и письмо дежурного генерала П. П. Коновницына по поводу их: «Я имел счастье всеподданнейше докладывать Государю Императору об оказанных вами подвигах и трудах в течение нынешней кампании. Его Императорское Величество соизволил повелеть наградить вас орденами Святого Георгия 4-го класса и Святого Владимира III степени. С приятностью уведомляю вас о сём. Декабря 20-го дня 1812 года. Вильна». В следующем году Денис Васильевич сражался под Калишем, Баутценом, Рейхенбахом и Лейпцигом. Его отряд входил в состав корпуса генерала от кавалерии Ф. Ф. Винцингероде. По собственной инициативе Давыдов провёл набег на Дрезден и заставил французский гарнизон капитулировать. За это Винцингероде отстранил его от командования, расформировал подчинённый ему отряд и потребовал предать суду. 474

Но царь вернул отважного воина в армию. За отличие при ЛаРотьере Денис Васильевич был произведён в генерал-майоры, но из-за путаницы в рапортах получил этот чин только в самом конце 1815 года (вместо 20 января 1814-го). Этот эпизод в его карьере нашёл отражение в стихотворении П. А. Вяземского «К партизану-поэту»: Пусть генеральских эполетов Не вижу на плечах твоих, От коих часто поневоле Вздымаются плеча других; Не все быть могут в равной доле, И жребий с жребием не схож! Иной, бесстрашный в ратном поле, Застенчив при дверях вельмож; Другой, застенчивый средь боя, С неколебимостью героя Вельможей осаждает дверь; Но не тужи о том теперь! На барскую ты половину Ходить с поклоном не любил, И скромную свою судьбину Ты благородством золотил. Врагам был грозен не по чину, Друзьям ты не по чину мил! Спеши в объятья их без страха И, в соприсутствии нам Вакха, С друзьями здесь возобнови Союз священный и прекрасный, Союз и братства, и любви, Судьбе могущей неподвластный!.. В десятилетний период, последовавший после низвержения Наполеона, Давыдов первое время ещё служил, но в 1820 году ушёл в длительный отпуск, а затем вышел в отставку. Свободное время Денис Васильевич использовал для творчества, которым до этого занимался только на коне и в солдатских куренях. С 1814 года Давыдов работал над «Дневником партизанских действий», но не спешил завершать этот труд, не надеясь на 475

его публикацию из-за ряда теневых моментов в Отечественной войне. Вот один из них – нелицеприятная характеристика начальника армейского партизанского отряда А. С. Фигнера: «Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время, когда обстоятельства Отечества стали исправляться и, казалось, никакое низкое чувство, ещё менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым казакам его, которые, как говорил он, ещё не натравлены. Не могу выразить, что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица Фигнера и взором его – добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные военные дарования его: отважность, предприимчивость, деятельность – все качества, составляющие необыкновенного воина, я с сожалением сказал ему: – Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что великодушие есть душа твоих дарований; без него они – вред, а не польза, а, как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше». «Дневник партизанских действий» был опубликован лишь через два десятилетия после кончины Дениса Васильевича. В 1821 году вышла книга Давыдова «Опыт теории партизанских действий», на что с заметным разочарованием откликнулся А. С. Пушкин: Недавно я в часы свободы Устав наездника читал И даже ясно понимал Его искусные доводы; Узнал я резкие черты Неподражаемого слога; Но перевёртывал листы И, признаюсь, роптал на Бога. Я думал: ветреный певец, Не сотвори себе кумира, Перебесилась наконец Твоя проказливая лира, 476

И, сердцем охладев навек, Ты, видно, стал в угоду мира Благоразумный человек! «О горе, – молвил я сквозь слёзы, – Кто дал Давыдову совет Оставить лавр, оставить розы? Как мог унизиться до прозы Венчанный музою поэт…» Александр Сергеевич рано познакомился с поэтическим творчеством Дениса Давыдова, воздействие которого было для него самым благотворным. Позднее он признавался, что не сделался подражателем Батюшкова и Жуковского благодаря Давыдову, «который дал ему почувствовать ещё в лицее возможность быть оригинальным». В 1816 году Пушкин написал стихотворение «Наездники», посвящённое Денису Васильевичу. Личное знакомство поэтов состоялось в конце 1818-го или в начале 1819 года. Затем они встречались в Киеве (в январе–феврале 1821-го), тогда Александр Сергеевич написал второе стихотворение, посвящённое Денису Васильевичу: Певец-гусар, ты пел биваки, Раздолье ухарских пиров И грозную потеху драки, И завитки своих усов. С весёлых струн во дни покоя Походную сдувая пыль, Ты славил, лиру перестроя, Любовь и мирную бутыль (2, 96). Перестрой лиры поэта-партизана, певца вина, любви и славы на пасторальные темы был связан с женитьбой Давыдова, чему А. Ф. Воейков посвятил шуточное стихотворение «Послание к Д. В. Давыдову»: Давыдов, витязь и певец Вина, любви и славы! Я слышу, что твои совсем Переменились нравы: 477

Что ты шампанского не пьёшь, А пьёшь простую воду, И что на розовую цепь Ты променял свободу; Что ныне реже скачешь в клоб, В шумливые беседы, И скромные в семье своей Тебе вкусней обеды. Не завиваешь ты уса; Конь праздный в стойле тужит, И сабельная полоса За зеркало не служит… Сам же Денис Васильевич с умилением вспоминал бивуачную жизнь: – Кочевье на соломе под крышею неба! Вседневная встреча со смертию! Неугомонная, залётная жизнь партизанская! Вспоминаю о вас с любовью и тогда, как покой и безмятежие нежат меня, беспечного, в кругу милого моего семейства! Я счастлив… Но отчего тоскую и теперь о времени, когда голова кипела отважными замыслами и грудь, полная обширнейших надежд, трепетала честолюбием изящным, поэтическим? Тогда же Давыдов написал стихотворение «Партизан», в котором дал свой портрет в период суровой годины: Начальник, в бурке на плечах, В косматой шапке кабардинской, Горит в передовых рядах Особой яростью воинской, Сын белокаменной Москвы, Но рано брошенный в тревоги, Он жаждет сечи и молвы, А там что будет – вольны боги!.. В период отдыха от ратной службы Денис Васильевич завязал переписку с английским романистом В. Скоттом. Вышло это случайно. Его двоюродный племянник В. П. Орлов-Давыдов, будучи в Англии, посетил В. Скотта в Абботсфорде. Писатель очень интересовался войной 1812 года и расспрашивал гостя о его знаменитом дяде. Начался обмен информацией. 478

«Милостивый государь, – писал В. Скотт 17 апреля 1826 года. – Для человека вроде меня, живущего на покое, немалая честь быть отмеченным в столь лестных выражениях лицом, вызвавшим такое восхищение патриотической отвагой, с которой он служил Отечеству в час его крайней нужды и чьё имя будет много веков читаться на самой гордой, хотя и самой печальной странице русской истории… Мне удалось достать изображение капитана Давыдова, которое висит на одном из предметов самых драгоценных для меня, а именно над добрым мечом, который достался мне от предков и который в своё время не раз бывал в деле, хотя три последних поколения нашего рода были люди мирные». В. Скотт в это время работал над книгой «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов». Давыдов послал ему некоторые материалы по Отечественной войне и дал объяснения по вопросам, интересовавшим писателя. В марте 1826 года Денис Васильевич вернулся в армию. Во время Русско-персидской войны в урочище Мирок он разбил четырёхтысячный корпус противника. Позже участвовал в подавлении Польского восстания 1830–1831 годов, после чего вышел в отставку в чине генерал-лейтенанта. С 1829 года возобновилась связь поэта-партизана с Пушкиным. В апреле они встретились у московского знакомого Александра Сергеевича С. Д. Кисилёва, о чём Денис Васильевич сообщил П. А. Вяземскому: «Пушкин хвалил стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать свои круче и приноравливаться к оборотам моим». 2 января 1831 года Александр Сергеевич упомянул Давыдова в письме из Москвы в Остафьево: «Денис здесь. Он написал красноречивый Eloge* Раевского. Мы советуем написать ему жизнь его». Через день оба были в этом имении, о чём Вяземский сообщал приятелю: «Жаль мне, что ты не был у нас в воскресенье. У нас был уголок Москвы, но он был бы ещё краснее тобою. Были Денис Давыдов, Трубецкой, Пушкин, Муханов, Четвертинские; к вечеру съехались соседки, запиликала пьяная скрипка, и пошёл бал балом». В 20-х числах января Давыдов и Пушкин опять были в Остафьеве. На этот раз беседовали о восстании поляков, в усмирении которых уже успел отметиться Денис Васильевич. 11 февраля *

Похвальное слово. 479

он навестил Александра Сергеевича в доме Н. Н. Хитрово близ Смоленской площади (Арбат, 53). В нём поэт снял второй этаж для предстоящей семейной жизни. 17 февраля, накануне свадьбы, Пушкин устроил в этой квартире мальчишник – прощание с холостой жизнью. Были приглашены ближайшие друзья: Нащокин, Давыдов, Баратынский, Вяземский, Языков, И. Киреевский и композитор А. Н. Верстовский. По воспоминаниям Киреевского, «Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям даже было неловко. Он читал свои стихи “Прощание с молодостью”». Вскоре после женитьбы Александра Сергеевича Давыдов встречался с ним у Вяземского и Нащокина. Там Пушкин читал Денису Васильевичу свои новые произведения. В 1830-х годах Давыдов жил с семьёй в имении Маза Сызранского уезда Симбирской губернии и редко бывал в столицах, но в своей обширной переписке с Вяземским и другими современниками неизменно передавал поклоны Пушкину и интересовался его литературными занятиями. В 1832 году вышел первый (и единственный) сборник стихотворений поэта-партизана, и Денис Васильевич послал Александру Сергеевичу экземпляр этого издания. В апреле 1834 года Денис Васильевич справлялся у Вяземского о новых работах Пушкина: «Жду с нетерпением “Пугачёва”. Уведомь, что ещё пишет. Да ради Бога, заставьте его продолжать “Онегина”, эта прелесть у меня вечно в руках». Прочитав повесть Пушкина «Пиковая дама», Давыдов напомнил ему о их мимолётном разговоре («когда-то на лету») относительно служанок, которые свежее великосветских женщин: «Ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений “Пиковой дамы”». Денис Васильевич также подсказал Пушкину поговорку «Береги платье снову, а честь смолоду», которую Александр Сергеевич использовал в качестве эпиграфа к роману «Капитанская дочка». В январе 1836 года Давыдов приезжал в Петербург для устройства в учебное заведение своих сыновей. Пушкин подарил ему «Историю Пугачёва», сопроводив презент стихотворным посланием: Тебе, певцу, тебе, герою! Не удалось мне за тобою 480

При громе пушечном, в огне Скакать на бешеном коне. Наездник смирного Пегаса, Носил я старого Парнаса Из моды вышедший мундир, Но и по этой службе трудной, И тут, о мой наездник чудный, Ты мой отец и командир… Во время кратковременного пребывания Давыдова в Северной столице Александр Сергеевич привлёк его к сотрудничеству в «Современнике». В нём было опубликовано шесть стихотворений Дениса Васильевича и две статьи – «Занятие Дрездена» и «О партизанской войне». Смерть Пушкина поразила Давыдова. «Какое ужасное происшествие! Какая потеря для всей России!» – говорил он Вяземскому. Потерей для России была и кончина Дениса Васильевича, на которую Вяземский откликнулся стихотворением «Эперне»*: Так из чужбины отдалённой Мой стих искал тебя, Денис! А уж тебя ждал неизменный Не виноград, а кипарис. На мой привет Отчизне милой Ответом скорбный голос был, Что свежей братскою могилой Дополнен ряд моих могил…

*** Как отмечалось выше, лелея мысль о создании собственного журнала, Пушкин заранее собирал для него материалы. Одной из попыток получить их было общение с героем наполеоновских войн генералом А. П. Ермоловым. «Гренадеры прибыли сюда не для парадов». Героя Отечественной войны Н. Н. Раевского Пушкин называл памятником *

Эперне – место под Парижем, центр производства вин. 481

1812 года, таким же памятником был для него и генерал от артиллерии Алексей Петрович Ермолов. В мае 1829 года поэт отправился на Кавказ. Дорога неблизкая, тем не менее Александр Сергеевич отклонился в сторону на 200 вёрст, чтобы повидать в Орле опального генерала. ...В четырнадцать лет Ермолов был записан унтер-офицером в лейб-гвардии Преображенский полк. Его боевая служба продолжалась треть столетия. В 1794 году Алексей Петрович участвовал в штурме Праги, предместье польской столицы, и получил из рук А. В. Суворова свою первую награду – скромный крестик Святого Георгия 4-го класса. Отличаясь большой храбростью, решительностью и организационными способностями, Ермолов тем не менее медленно продвигался по служебной лестнице, на что сетовал позднее в своих «Записках»: «Несчастьями гоним был тяжело и продолжительное время». При Павле I Алексею Петровичу пришлось побывать в казематах Петропавловской крепости и ссылке. Причиной этого были его прямота и чувство собственного достоинства – нагрубил генералу из немцев. Ермолов был остёр на язык, и это тоже не благоприятствовало его карьере. Д. В. Давыдов, двоюродный брат Алексея Петровича, спрашивал в одном из своих писем: «Во что обмакиваете вы перо ваше, потому что с него стекают не чернила, а желчь?» При восшествии на престол Александра I Ермолов был освобождён. 9 июня 1801 года в чине подполковника его зачислили в 8-й артиллерийский полк. Алексей Петрович получил в командование роту конной артиллерии, располагавшуюся в Вильно. Там у него произошёл конфликт с А. А. Аракчеевым, бывшим в это время инспектором всей артиллерии. Как-то осмотрев роту Ермолова после трудного 30-вёрстного перехода и не найдя, к чему бы придраться, Аракчеев отметил, что лошади утомлены, а ведь в артиллерии репутация офицеров зависит от их содержания. «Очень жаль, – ответил Алексей Петрович, – что в русской артиллерии репутация офицеров слишком часто зависит от скотов». Эта фраза в бесчисленных вариантах разнеслась по всей России и сильно осложнила Ермолову жизнь. Одному из своих друзей Алексей Петрович писал: «Мне остаётся или выйти в отставку, или ожидать войны, чтобы с конца своей шпаги добыть себе всё мною потерянное». 482

Из общей массы офицеров среднего уровня Ермолов выделился только в тридцать лет, проявив все свои достоинства в войнах 1805–1807 годов. Его незаурядные способности военного руководителя заметил П. И. Багратион. «Произведён я был в полковники, – вспоминал Ермолов. – Кампания против французов в Пруссии расточила тьму, омрачавшую существование моё: я появился в свете замеченным со стороны усердия и доброй воли к службе. Вечно в памяти моей будут благодеяния князя Багратиона, как первого бросившего несколько цветков на трудный путь, пробегаемый мною на военной службе, без покровительства, не без трудов. Я боролся с сими, и счастье допустило меня собрать некоторые плоды их. Великий князь Константин Павлович удостоил меня милостивого своего внимания, и его отзывами обо мне сделался я известен государю». И не только государю. В 1807 году Алексей Петрович вернулся в Россию с репутацией одного из лучших артиллеристов русской армии. К 1812 году Ермолов был уже генерал-майором, а в начале Отечественной войны получил должность начальника Главного штаба 1-й Западной армии, которой командовал Барклай де Толли, не ладивший с командующим 2-й Западной армии П. И. Багратионом, и Алексею Петровичу приходилось лавировать между ними. В докладах Барклаю де Толли он передавал резкие и дерзкие отзывы Багратиона в «выражениях самых обязательных», а в письмах Багратиону холодность и грубость Барклая де Толли представлял в «видах приятных». В итоге Багратион писал Ермолову, что он не ожидал найти в Барклае де Толли столько хорошего, как нашёл, а Барклай де Толли говорил, что он «не думал, чтобы с Багратионом можно было так легко служить». Лавирование между командующими нелегко давалось начальнику штаба 1-й армии. «Когда гибнет всё, – увещевал Алексей Петрович Багратиона, – когда Отечеству грозит не только срам, но и величайшая опасность, там нет ни боязни частной, ни выгод личных. Принесите ваше самолюбие в жертву погибающему Отечеству нашему, уступите другому и ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства». Сам Ермолов пассивно ждать назначения единого главнокомандующего не желал и просил царя о решении этого вопроса, послав ему с 16 июля по 10 августа четыре письма, в которых взывал: «Необходим начальник обеих армий. Нужно единоначалие!» 483

Касаясь положения в армии, он указывал на вредное влияние на войска непрерывного отступления: «Отступление, долгое время продолжающееся, тяжёлые марши возбуждают ропот в людях, теряется доверие к начальнику. Солдат, сражаясь как лев, всегда уверен, что употребляет напрасные усилия и что ему надобно будет отступать». За три недели до оставления старой русской столицы Ермолов предвидел такую возможность и убеждал царя: «Москва не далека, драться надобно! Россиянин каждый умереть умеет!.. Если никто уже в случае поражения армии не приспеет к защите Москвы, с падением столицы не разрушаются все государственные способы. Не всё Москва в себе заключает! Есть средства неисчерпаемые, есть способы всё обратить на гибель врагов Отечества нашего, завиствующих могуществу и славе нашего народа». На Бородинском поле Алексей Петрович фактически выполнял обязанности начальника штаба главнокомандующего. В один из моментов сражения Кутузов послал его на левый фланг русской армии, чтобы заменить раненого Багратиона. Но, проезжая мимо Курганной высоты, Ермолов увидел, что она взята французами и центр русской позиции вот-вот рухнет. Собрав отступавших, Алексей Петрович повёл их в штыковую атаку. О её результате Барклай де Толли докладывал Кутузову следующее: «Начальник главного штаба генерал-майор Ермолов с свойственною ему решительностью, взяв один только 3-й батальон Уфимского полка, остановил бегущих и толпою в образе колонны

А. П. Ермолов 484

ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко: батареи его делали страшное опустошение, но ничто не устояло. 3-й батальон Уфимского полка и 18-й егерский полк бросились прямо на батарею, 19-й и 40-й егерские – по левую сторону оной, и в четверть часа наказана дерзость неприятеля. Батарея во власти нашей, вся высота и поле оной покрыты телами… Бригадный генерал Бонами был один из снискавших пощаду, а неприятель преследован был гораздо далее батареи. Генерал-майор Ермолов удержал оную с малыми силами до прибытия 24-й дивизии, которой я велел сменить расстроенную неприятельской атакой 26-ю дивизию». По словам одного из участников сражения, «это была скорее бойня, нежели бой, дрались только холодным оружием». Блестящая атака Курганной высоты вернула русским этот важнейший пункт, дала возможность восстановить положение в центре и выиграть время для подхода подкреплений как к Курганной высоте, так и к Семёновским флешам. Военный деятель Н. Н. Муравьёв-Карсский говорил, что «сим подвигом Ермолов спас всю армию». Барклай де Толли просил главнокомандующего удостоить Алексея Петровича ордена Святого Георгия 2-го класса. Но эта награда была пожалована самому командующему 1-й армией, поэтому Ермолов получил лишь знаки Святой Анны I степени. В последние дни Отечественной войны Алексей Петрович был назначен начальником артиллерии русской армии. В заграничном походе 1813 года он прославился в сражении под Кульмом. После ранения А. И. Остермана-Толстого, командовавшего отдельным корпусом, Ермолов заменил его и одержал блестящую победу, которая решила исход всей кампании. За это сражение Остерман-Толстой был награждён орденом Святого Георгия 2-го класса, что считал не совсем справедливым и говорил: – Этот орден должен был принадлежать не мне, а Ермолову, который принимал важное участие в битве и окончил её с такою славой. При вступлении в Париж царь остался недоволен выправкой солдат одного из полков и приказал посадить трёх штабофицеров на гауптвахту, занятую в тот день англичанами. Это возмутило Ермолова, который говорил, что если офицеры заслужили наказание, то их приличнее арестовать в собственных казармах, а не срамить в глазах чужеземцев. 485

– Таким образом, – говорил он, – нельзя приобрести любви и расположения войск. Недовольный Александр повторил приказ. Ермолов ослушался и уехал в театр; встретив там великого князя Николая Павловича, сказал ему: – Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию в глазах чужестранцев. Гренадеры прибыли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы. Царю, конечно, доложили об упрямстве Ермолова, и он отступил: приказал держать арестованных офицеров в трёх комнатах Елисейского дворца, своей временной резиденции. В 1815 году Ермолов получил пост командующего отдельным Грузинским (позднее Кавказским) корпусом и одновременно чрезвычайного и полномочного посла в Иране. В то время, когда в Центральной России процветали муштра солдат и наказание их палками, Алексей Петрович запретил изнурять войска фронтовыми учениями. Он разрешил носить полушубки вместо шинелей и папахи вместо киверов, а вместо громоздких ранцев – холщовые мешки; деятельно занимался устройством госпиталей и учебных учреждений. При нём начались систематические работы по прокладке в крае дорог. Подчинённые любили Ермолова. Он был строг, но никогда не позволял себе хамства и грубостей. «Я люблю видеть сего Ахилла в гневе, – говорил генерал Марин, – из уст которого никогда не вырывается ничего оскорбительного для провинившегося». Деяния Ермолова на Кавказе отмечал А. С. Пушкин. 24 сентября 1820 года он писал брату Льву: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы: древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои – излишними. Должно надеяться, что эта завоёванная сторона скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах». В эпилоге поэмы «Кавказский пленник», перечисляя завоевателей этого края, Александр Сергеевич упомянул и Ермолова: 486

Впервые грянул битвы гром И грохот русских барабанов, И в сече, с дерзостным челом, Явился пылкий Цицианов; Тебя я воспою, герой, О Котляревский, бич Кавказа! Куда ни мчался ты грозой – Твой ход, как чёрная зараза, Губил, ничтожил племена… Ты днесь покинул саблю мести, Тебя не радует война; Скучая миром, в язвах чести, Вкушаешь праздный ты покой И тишину домашних долов… Но се – Восток подъемлет вой!.. Поникни снежною главой, Смирись, Кавказ: идёт Ермолов! (4, 130) Персидская война на Кавказе сменилась Русско-турецкой (1828–1829), но завершить её Алексею Петровичу не пришлось. После восстания декабристов его отстранили от командования Кавказским корпусом, так как была обнаружена его связь с «мятежниками»: государственными преступниками оказались бывшие адъютанты генерала – Павел Граббе, Михаил Фонвизин и ряд других офицеров. В протоколах Следственного комитета по делу декабристов появилась следующая запись: «Генералу Ермолову хотя неизвестно существование тайного общества, но он покровительствовал оному посредством приближённых лиц, которые суть члены того общества». 25 ноября 1827 года Алексей Петрович был уволен в отставку «по домашним обстоятельствам» с мундиром и пенсионом полного жалованья. Удаление с Кавказа военачальника, едва достигшего пятидесяти лет и бывшего в полном расцвете своих способностей, произвело неприятное впечатление на русское общество, в котором он был популярен. Даже осторожный И. А. Крылов отозвался на это событие баснями «Конь» и «Булат». В первой из них говорится о прекрасном испытанном в боях коне, который достался:

487

Наезднику, да на беду – плохому, Тот приказал его в конюшню свесть И там, на привязи, давать и пить и есть… Во второй басне рассказывается о булатном клинке. Он заброшен под лавку крестьянской избы, где с ним заговаривает сосед-ёж: «В руках бы воина врагам я был ужасен, – Булат ответствует, – а здесь мой дар напрасен; Так, низким лишь трудом я занят здесь в дому; Но разве я свободен? Нет, стыдно-то не мне, а стыдно лишь тому, Кто не умел понять, к чему я годен». В период опалы прославленного генерала его посетил Пушкин, о чём и поведал потомкам в очерке «Путешествие в Арзрум»: «Из Москвы поехал я на Калугу, Белев, Орёл и сделал таким образом 200 вёрст лишних, зато увидел Ермолова. Он живёт в Орле, близ коего находится его деревня. С первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом». Что заставляло Алексея Петровича в разговоре с поэтом хмуриться? Действия русской армии против турок и упоминание Паскевича, сменившего Ермолова на посту главнокомандующего Кавказским корпусом. «Он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Иерихонским. “Пускай нападёт он, – говорил Ермолов, – на пашу не умного, но только упрямого, например на пашу, начальствовавшего в Шумле, – и Паскевич пропал”. Я передал Ермолову слова графа Ф. И. Толстого (Американца) о том, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтобы отличиться от него. Алексей Петрович засмеялся, но не согласился: “Можно было бы сберечь людей и издержки”. Он недоволен “Историей” Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничто488

жества к славе и могуществу. О записках князя Курбского говорил он с увлечением. Немцам досталось. “Лет через 50, – сказал Ермолов, – подумают, что в нынешнем походе была прусская или австрийская армия, предводительствованная такими-то немецкими генералами”. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова». Последнее сомнительно: если о политике и власть предержащих не говорили, то зачем писать об этом? Расстались довольные друг другом. Александр Сергеевич писал графу Толстому: «Он был до крайности мил». Ермолов со своей стороны уведомлял Д. В. Давыдова, своего двоюродного брата: «Был у меня Пушкин. Я первый раз видел его и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я не нашёл в себе чувства, кроме невольного уважения. Вот это поэзия! Это не стихи нашего знакомого Грибоедова, от жевания которых скулы болят». Ещё раз Пушкин виделся с Алексеем Петровичем в декабре 1831 года, когда он приезжал в Петербург, а в апреле 1833-го пытался получить его «Записки». «Собирая памятники отечественной истории, – писал Александр Сергеевич прославленному военачальнику, – напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает всё, и только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке». «Записки» Ермолова были опубликованы вскоре после его кончины. Они вышли в пяти (!) изданиях и в двух редакциях. То есть имели большой читательский успех. Уволенный в отставку Ермолов прожил в вынужденном бездействии ещё 35 лет. Единственный раз ему предложили вновь поступить на службу – возглавить военный аудиториат, то есть военно-судебную часть армии. Алексей Петрович резко отклонил эту «честь»: – Единым своим утешением считаю любовь войск и наказителем их быть не могу. …Лейб-медик Вилье называл Алексея Петровича человеком больших возможностей (Homme aux grands moyens). В России 489

Николая I полностью реализовать их оказалось нереально. И, к сожалению, не одному Ермолову.

*** 16 сентября 1829 года в родовом имении Болтышка в возрасте 58 лет скончался генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский. Две трети своей жизни он прослужил в армии. Наполеон говорил о нём: – Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы. В своей стране Раевский не удостоился этого высокого звания – умер, подозреваемый властями в связи с героями 14 декабря. На кончину прославленного генерала широко откликнулась общественность России. В «Русском инвалиде», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Московском телеграфе», «Московских ведомостях» и «Военном журнале» была напечатана «Некрология генерала от кавалерии Николая Николаевича Раевского». Автором «Некрологии» был опальный генерал М. Ф. Орлов, поэтому её опубликовали без подписи. Откликнулся на это скорбное событие и А. С. Пушкин. В первом номере «Литературной газеты» он поместил заметку о «Некрологии генерала от кавалерии Н. Н. Раевского», в которой писал: «Сие сжатое обозрение, писанное, как нам кажется, человеком, сведущим в военном деле, отличается благородною теплотою слога и чувств. С удивлением заметили мы непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух отроках, приведённых отцом на поля сражений в кровавом 1812 году! Отечество того не забыло». Поэт не только почтил память Раевского откликом в своей газете, но и подтолкнул правительство к тому, чтобы обеспечить семью усопшего материально. 18 января 1830 года он направил следующее письмо шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу: «Весьма не вовремя хочу прибегнуть к благосклонности Вашего превосходительства, но священный долг меня к тому обязывает. Я связан узами дружбы и признательности с семейством, которое ныне находится в большом несчастье. Вдова генерала Раевского пишет ко мне и просит предпринять шаги в её пользу перед теми, кто мог бы довести её голос до престола Его Величества. Уже то, что она с этим обратилась ко мне, свидетельствует, до какой степени у неё мало друзей, надежд и способов. Полови490

на семьи в ссылке, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов громадного долга. Г-жа Раевская ходатайствует, чтобы полное жалованье её мужа было обращено ей в пенсию с переходом, в случае её смерти, к её дочерям. Этого будет достаточно, чтобы предохранить её от нищеты. Обращаясь к вам, генерал, надеюсь заинтересовать скорее воина, чем министра, и скорее человека с добрым сердцем, чем государственного мужа, судьбою вдовы героя 1812 года, великого человека, жизнь которого была столь блистательна, а смерть так печальна». «Вождь несчастливый». Царь Николай I много сделал для популяризации истории Отечественной войны. Знаковым событием на этом поприще стало открытие 25 декабря 1826 года в Петербурге Военной галереи Зимнего дворца. Оно было приурочено к ежегодному празднованию изгнания иноземных захватчиков из пределов России. По стенам галереи размещалось 332 погрудных портрета русских генералов. М. И. Кутузов, М. Б. Барклай де Толли, цесаревич Константин Павлович и британский фельдмаршал А. Веллингтон были изображены в рост; Александр I, прусский король Фридрих Вильгельм III и австрийский император Франц I – на лошадях. Автором этих произведений искусства был английский художник Джордж Доу, использовавший в своей работе труд русских художников В. А. Голике и А. В. Полякова. Пушкин посвятил Военной галерее следующие проникновенные строки: У русского царя в чертогах есть палата: Она не золотом, не бархатом богата, Не в ней алмаз венца хранится за стеклом, Но сверху донизу, во всю длину, кругом, Своею кистию свободной и широкой Её разрисовал художник быстроокий. Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн, Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жён, Ни плясок, ни охот, а всё плащи да шпаги, Да лица, полные воинственной отваги. Толпою тесною художник поместил Сюда начальников народных наших сил, 491

Покрытых славою чудесного похода И вечной памятью двенадцатого года (3, 330). Приведённые строки – начало стихотворения «Полководец». Пушкин написал его 7 апреля 1835 года, а опубликовал в третьем томе «Современника» (им этот том открывался). По признанию поэта, он нередко бывал в великолепном зале галереи, внимательно вглядываясь в лица знаменитых военачальников: И, мнится, слышу их воинственные клики. Из них уж многих нет, другие, коих лики Ещё так молоды на ярком полотне, Уже состарились и никнут в тишине Главою лавровой. Но в сей толпе суровой Один меня влечёт всех больше. С думой новой Всегда остановлюсь пред ним и не свожу С него моих очей. Чем долее гляжу, Тем более томим я грустию тяжёлой. Чей же это портрет и почему он вызывал у Пушкина особые чувства и мысли? Он писан во весь рост. Чело, как череп голый, Высоко лоснится, и, мнится, залегла Там грусть великая. Кругом – густая мгла. За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый, Он, кажется, глядит с презрительною думой. Любители истории легко догадаются, что речь идёт о портрете генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая де Толли (1757–1818). Михаил Богданович происходил из шотландского рода, известного с XI столетия и в XVII веке переселившегося в Лифляндию. Службу начал в восемнадцать лет и участвовал во всех войнах, которые вела Россия с последнего десятилетия XVIII столетия. Не имея связей в высших кругах, по службе Михаил Богданович продвигался медленно: только в 1799 году получил первый генеральский чин. Тем не менее фельдмаршал Н. В. Репнин говорил о нём: 492

Барклай де Толли

– Меня уже не будет на свете, но пусть вспомянут мои слова: этот генерал много обещает и далеко пойдёт. Под Прейсиш-Эйлау (1807), командуя арьергардом русской армии, Барклай де Толли задержал главные силы французов во главе с Наполеоном, о чём доносил: «Во всяком другом случае я бы заблаговременно ретировался, дабы при таком неравенстве в силах не терять весь деташемент (отряд) мой без пользы, но через офицеров, которых посылал я в главную квартиру, осведомился я, что большая часть армии ещё не была собрана при Ландсберге, находилась в походе, и никакой позиции взято не было. В рассуждении сего я почёл долгом лучше со всем отрядом моим пожертвовать собою столь сильному неприятелю, нежели, ретируясь, привлечь неприятеля за собой и через то подвергнуть всю армию опасности». На следующий день Барклай де Толли был тяжело ранен и пятнадцать месяцев находился на излечении в Мемеле. Там его посетил царь. Состоялась продолжительная беседа, которая определила последующую карьеру Михаила Богдановича. В Русско-шведскую войну 1808–1809 годов Барклай де Толли командовал уже корпусом, который по льду перешёл пролив Кваркен. Это была блестящая операция, способствовавшая успешному развитию дальнейшего хода военных действий, по окончании которых Михаил Богданович был назначен генералгубернатором Финляндии. В январе 1810 года новое назначение – военный министр. Барклай де Толли провёл ряд реформ и осуществил ряд меро493

приятий по подготовке к войне. Было разработано первое в России положение о полевом управлении войсками – «Учреждение для управления Большой действующей армией» и введён новый Устав о пехотной службе. Отечественную войну Михаил Богданович встретил командующим 1-й Западной армией. Как военный министр, он имел право давать указания командующему 2-й Западной армией П. И. Багратиону. Обе армии отступали. Это возмущало экспансивного грузина, и он с раздражением писал начальнику штаба 1-й армии А. П. Ермолову: «Я не понимаю ваших мудрых манёвров. Мой манёвр – искать и бить. За что вы срамите Россию и армию? Наступайте, ради бога! Ей-богу, неприятель места не найдёт, куда ретироваться. Они боятся нас… Нет, мой милый, я служу моему природному государю, а не Бонапарте. Мы проданы, я вижу, нас ведут на гибель. Наступайте! Ей-богу, оживим войска и шапками их* закидаем». В 1-й армии находился старший брат царя Константин Павлович. Вокруг него группировались все недовольные командующим. Чтобы пресечь разномыслие, Михаил Богданович под благовидным предлогом отослал Константина в Петербург. Взбешённый цесаревич кричал (при свидетелях): – Немец, изменник, подлец, ты предаёшь Россию! Отступление не в характере русского человека. Барклая де Толли кляли все – от рядовых солдат до высших офицеров. Его стратегии не понимали и не одобряли. Подозрение вызывала национальность командующего. По поводу его фамилии говорили: «Болтай, да и только» В стотысячной массе подчинённых ему людей Михаил Богданович был одинок, и Пушкин прочувствовал это: О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой: Всё в жертву ты принёс земле тебе чужой. Непроницаемый для взгляда черни дикой, В молчанье шёл один ты с мыслею великой, И, в имени твоём звук чуждый не взлюбя, Своими криками преследуя тебя, Народ, таинственно спасаемый тобою, Ругался над твоей священной сединою. *

Французов. 494

И тот, чей острый ум тебя и постигал, В угоду им тебя лукаво порицал… И долго, укреплён могучим убежденьем, Ты был неколебим пред общим заблужденьем. Ф. Н. Глинка, видевший Михаила Богдановича в это время, писал в походном дневнике: «Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля; вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в дальние края России, его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твёрдости духа его. Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска? Для чего уступают области? И чем, наконец, всё это решится? Но лишь только взглядываю на лицо этого вождя сил российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твёрдости духа!..» Царь сам наказывал Михаилу Богдановичу беречь армию, но, под давлением недовольных, вынужден был пойти на замену главнокомандующего. Барклаю де Толли было предписано «с вверенною 1-й армией состоять в точной Кутузова команде». Об этом же уведомил его новый главнокомандующий, на что Михаил Богданович смиренно ответил: «В такой жестокой и необыкновенной войне, от которой зависит сама участь нашего Отечества, всё должно содействовать только одной цели и всё должно получить направление своё от одного источника соединённых сил. Ныне под руководством вашей светлости будем мы стремиться с соединённым усердием к достижению общей цели, – да будет спасено Отечество». Конечно, сдать командование, не реализовав своих планов, не оправдав возлагавшихся на него надежд, было нелегко. Помогало сознание необходимости единения перед лицом нависшей угрозы. Словом, было не до личных обид: И на полупути был должен наконец Безмолвно уступить и лавровый венец, И власть, и замысел, обдуманный глубоко, – И в полковых рядах сокрыться одиноко. Там, устарелый вождь, как ратник молодой, 495

Искал ты умереть средь сечи боевой. Вотще!.. Мнение о том, что Михаил Богданович искал смерти, сложилось у современников по наблюдению за ним на Бородинском поле, где он защищал центр и правый фланг. Барклай де Толли лично водил войска в атаку, участвовал в кавалерийской схватке, под ним пало пять лошадей, были убиты два и ранены семь адъютантов из двенадцати. На совете в Филях Михаил Богданович имел мужество высказаться за оставление Москвы. «Главная цель заключается не в защите Москвы, а в защите Отечества», – заявил он. После прихода армии в Тарутино Барклай де Толли подал в отставку. В ожидании оной писал жене: «Готовься к уединённому и скудному образу жизни, продай всё, что ты сочтёшь излишним, но сохрани мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моём бюро». К счастью для полководца, после изгнания захватчиков с территории России до многих наконец-то дошло: а ведь Барклай был прав, вопреки всему и всем сохраняя армию! Настроение в обществе изменилось, и Михаил Богданович был вновь призван на службу. В конце ноября царь писал ему: «Мне только остаётся сохранить вам возможность доказать России и Европе, что Вы были достойны моего выбора, когда я Вас назначил главнокомандующим. Я предполагал, что Вы будете довольны остаться при армии и заслужить своими воинскими доблестями, что Вы и сделали при Бородине, уважение даже Ваших хулителей. Вы бы непременно достигли этой цели, в чём я не имею ни малейшего сомнения, если бы оставались при армии, и потому, питая к Вам неизменное расположение, я с чувством глубокого сожаления узнал о Вашем отъезде. Несмотря на столь угнетавшие Вас неприятности, Вам следовало оставаться, потому что бывают случаи, когда нужно ставить себя выше обстоятельств. Будучи убеждён, что в целях сохранения своей репутации Вы останетесь при армии, я освободил Вас от должности военного министра, так как было неудобно, чтобы Вы исполняли обязанности министра, когда старший Вас в чине был назначен главнокомандующим той армии, в которой Вы находились. Кроме того, я знаю по опыту, что командовать армиею и быть 496

в то же время военным министром – несовместимо для сил человеческих. Вот, генерал, правдивое изложение событий так, как они происходили в действительности и как я их оценил. Я никогда не забуду существенных услуг, которые Вы оказали Отечеству и мне, и я хочу верить, что Вы окажете ещё более выдающиеся. Хотя настоящие обстоятельства самые для нас благоприятные ввиду положения, в которое поставлен неприятель, но борьба ещё не окончена и Вам поэтому представляется возможность выдвинуть Ваши воинские доблести, которым начинают отдавать справедливость». В 1813 году Барклай де Толли командовал русско-прусскими войсками. За сражение под Кульмом был награждён орденом Святого Георгия 1-го класса; после Лейпцигского сражения – возведён в графское Российской империи достоинство; за взятие Парижа получил чин генерал-фельдмаршала. И всё это в ознаменование подвигов на поле брани и особых заслуг, оказанных им престолу и Отечеству. То есть деяния Барклая де Толли были признаны и оценены при его жизни. Поэтому окончание стихотворения Пушкина, которое цитировалось выше, излишне драматизирует действительность: Преемник твой стяжал успех, сокрытый В голове твоей. А ты, непризнанный, забытый Виновник торжества, почил – и в смертный час С презреньем, может быть, воспоминал о нас! Когда стихотворение было опубликовано, на него откликнулся «Критической заметкой» писатель Л. И. Голенищев-Кутузов. В частности, он писал: «Поэт полагает, что генерал Барклай де Толли уступил лавровый венок князю Голенищеву-Кутузову. Сожаления достойно, что наш поэт позволил себе такой совершенно неприличный вымысел». На заметку Логгина Ивановича, председателя учёного совета Морского министерства и члена Российской академии, Пушкин дал обстоятельное «Объяснение» («Современник», 1836, т. IV). «Одно стихотворение, напечатанное в моём журнале, – писал он, – навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю 497

оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошёл первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставляя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова; однако ж меня в том обвинили». Далее, отдав должное спасителю России, Пушкин спрашивал своего оппонента: «Мог ли Барклай де Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских?» И так отвечал на эти вопросы: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечён был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал! Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик? Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принуждён был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточённый и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окружённый враждою, язвимый злоречием, но убеждённый в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом» (7, 483–485). 498

Кстати. Читатель, конечно, понял, что с М. Б. Барклаем де Толли гениальный поэт не встречался, но он много знал о нём, так как Михаил Богданович был родственником его лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера. С раннего отрочества и до конца жизни Пушкин копил впечатления о несчастливом вожде, пока они не вылились в строки литературного шедевра, ставшего крупной вехой в общественно-историческом сознании 1830-х годов; ему удалось наиболее глубоко и совершенно выразить отношение современников к традициям 1812 года. Изображая Барклая де Толли в возвышенно-трагической манере, Пушкин назвал его вождём, спасшим Отечество («народ, таинственно спасаемый тобою»). Это вызвало журнальную полемику не только по оценке Барклая де Толли и Кутузова, но и по истолкованию важнейших социально-политических аспектов истории Отечественной войны в их тесной связи с современностью. Поправляя Пушкина, реакционный публицист Ф. Булгарин вопрошал: «Кто спас Россию в 1812 году?» И ссылаясь на «историческую аксиому», согласно которой «великие мужи могут совершать великие подвиги только при великих государях», утверждал: «Земные спасители России суть император Александр I и верный ему народ русский. Кутузов и Барклай де Толли велики величием царя и русского народа; они первые сыны России, знаменитые полководцы, но не спасители России! Россия спасла сама себя упованием на Бога, верностью и доверенностью к своему царю» («Северная пчела», 1837, № 7, 11 января). В противоположность этим царистским дифирамбам Пушкин наиболее глубоко и совершенно выразил отношение современников к традициям 1812 года. Стихотворение «Полководец» стало значительной вехой общественно-исторического сознания 1830-х годов.

*** Последним отзвуком великой эпохи 1812 года стало для поэта письмо одного из её активных деятелей. Символична дата ответа Пушкина – 26 января 1837 года, канун роковой дуэли Александра Сергеевича с Ж. Дантесом. «Написал славный маршрут». Предки Карла Фёдоровича Толя жили в Голландии. В XI столетии кто-то из них перебрался в 499

Эстляндию, которая в 1721 году вошла в состав Российской империи. По одним данным, он был сыном поручика, по другим – генерал-майора. Воспитывался в 1-м сухопутном кадетском корпусе и был любимым учеником М. И. Кутузова, покровительством которого впоследствии пользовался. В девятнадцать лет Карла зачислили поручиком по квартирмейстерской части в свиту императора Павла I. Участвовал в Итальянском и Швейцарском походах А. В. Суворова. За отличие в них Александр Васильевич произвёл Толя в капитаны. С этих знаменитых походов началась его боевая служба, продолжавшаяся ровно треть века. К началу Отечественной войны Карл Фёдорович имел уже репутацию самого образованного офицера Главного штаба. Тем не менее воевал не без ошибок. Д. В. Давыдов вспоминал: «Во время отступлений наших армий к Дорогобужу он за несколько вёрст до этого города нашёл для них позицию близ деревни Усвятье. Во время осмотра этой позиции, которая была весьма неудобна, потому что левый фланг отделялся от прочих частей армии болотом и озером, князь Багратион, в присутствии многих генералов, сказал Толю: – Вы, господин полковник*, своего дела ещё не знаете. Благодарите Бога, что я здесь не старший, а то я надел бы на вас лямку и выслал бы вон из армии». Толь в это время состоял в должности генерал-квартирмейстера 1-й Западной армии, которой командовал М. Б. Барклай де Толли. В его обязанности входила ответственность за выбор позиции, лагерных мест и квартир для войск, определение маршрутов их движения, подготовку боевых наставлений, составление отчётов и донесений о боевых действиях, подбор топографических карт, съёмку местности в районе нахождения войск и в тылу армии, наблюдение за расположением и передвижением неприятеля. Словом, забот хватало. Современники отмечали выдающуюся энергию Карла Фёдоровича и его твёрдую волю, граничившую с упрямством. Но практические навыки пришли не вдруг. Под тем же Дорогобужем Толь просчитался ещё раз. «Не дождавшись неприятеля, – читаем в “Дневнике партизанских действий” Д. В. Давыдова, – обе армии отошли к Дорогобужу, где Толем была найдена другая позиция, которой князь Багратион *

Полковником Толь стал в сентябре 1811 года. 500

также не мог остаться довольным. Во время осмотра новой позиции Ермоловым граф Павел Строганов указал ему на следующую ошибку Толя: его дивизия была обращена затылком к тылу стоящей позади её другой дивизии». И в первом, и во втором случае ошибки были непростительными, и Толя удалили из армии. Пытаясь в какой-то мере оправдать его, Д. В. Давыдов говорил: «Трудно объяснить себе, каким образом столь искусный и сметливый офицер, каков был Толь, мог делать столь грубые ошибки. Почитая, вероятно, невозможным принять здесь сражение, он не обратил должного внимания на выбор позиции». Но Карлу Фёдоровичу повезло: новый главнокомандующий вернул его в армию, и ему не пришлось раскаиваться в этом. Толь сыграл главную роль в выборе позиции для генерального сражения на Бородинском поле. В дальнейшем без него не проводился ни один военный совет, без его участия не принималось ни одно решение; он жил в одном доме с Кутузовым и работал в его присутствии. 1 сентября на военном совете в деревне Фили именно Толь предложил отступить на Старую Калужскую дорогу, чтобы защитить южные губернии, обеспечивавшие Россию продовольствием. Это входило в планы Кутузова, но, чтобы запутать противника, он приказал сначала отойти по направлению к Рязани. Толь участвовал во всех главных сражениях Отечественной войны 1812 года, за что дважды награждался. Военный историк А. И. Михайловский-Данилевский писал о месте Карла Фёдоровича при Кутузове: «Он играл тогда первую роль: доверие к нему государя и фельдмаршала было велико, к нему относились во всех делах и без его совета ничего не предпринималось. Великий князь Константин Павлович сказал ему при изгнании французов из России: “Ты написал им славный маршрут из Тарутина через Вязьму и Красный до Немана!”» Толь был активен и на полях Европы: участвовал в сражениях при Баутцене, Дрездене и Лейпциге. В последнем был направлен парламентёром к саксонцам, после чего те перешли на сторону союзников (Австрии, Пруссии и России). Кампания 1813 года закончилась для него производством в генерал-лейтенанты и присвоением австрийским императором титула барона. Удачливыми для Карла Фёдоровича были и два следующих года: в 1814-м принимал участие в семи сражениях на терри501

тории Франции, в 1815-м участвовал в заседаниях Венского конгресса, на котором решались судьбы Европы и Наполеона. 1 (13) марта восемь держав (Россия, Англия, Австрия, Пруссия, Испания, Португалия, Швеция и Франция) подписали декларацию, в которой Наполеон был объявлен вне закона как «враг рода человеческого». Тот факт, что Франция, отторгнув Бурбонов, с восторгом приняла Наполеона, коалиция держав сочла доказательством политического и морального разложения французского народа. В декабре 1815 года Толь был назначен генерал-квартирмейстером только что учреждённого Главного штаба, который отвечал за ведение военно-исторической службы в русской армии. На своём новом посту Карл Фёдорович создал «Военную историю кампании 1812 года» – обстоятельное описание боевых действий, главным образом, с их стратегической стороны. Толь сразу начал рассылать (вместе с начальником Главного штаба генерал-лейтенантом П. М. Волконским) многочисленные обращения к участникам Отечественной войны и заграничных походов о представлении сведений по боевым операциям (журналы военных действий, планы сражений и личные воспоминания о них). В ноябре следующего года Александр I поручил А. А. Жомини, видному историку и военному теоретику, составить на французском языке описание кампаний 1812–1815 годов, с тем чтобы труд Толя влился в состав этой общей истории, предназначавшейся для зарубежного читателя. По указанию царя акцент в этом объёмном труде делался не на Отечественной войне, а на заграничных походах. По этой концепции события 1812 года теряли свой уникальный характер и растворялись в обзоре всех кампаний указанного выше периода. Сразу после окончания наполеоновских войн Карл Фёдорович приступил к составлению собственных записок мемуарного плана. Одна из них носит название «Подробное описание, как решено было дать сражение под Лейпцигом», другая – «О кампании 1814 года, начиная с Бриеннского сражения». В ней Толь писал о пребывании в штабе австрийского фельдмаршала Ф. Шварценберга. Карл Фёдорович живо описал обстановку в Главной квартире, свои впечатления от встреч с царём, П. М. Волконским, Л. Л. Беннигсеном и другими военачальниками. 502

Эти фрагменты воспоминаний Толя сохранились в архиве историка А. И. Михайловского-Данилевского, которому Карл Фёдорович писал: «Посылаю вам записки мои, которые собраны мною в том предположении, что они со временем детей моих интересовать могут, а отнюдь не для того, чтобы сделать их известными публике. По сему прошу вас прочесть их и сохранить собственно для себя то, что вам любопытно покажется, а по совершенной ненадобности более в них возвратить ко мне». Свои знания опытного штабиста Карл Фёдорович весьма некстати (для восставших) проявил 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, подтолкнув царя к решительным действиям. – Государь, прикажите площадь очистить картечью или откажитесь от престола! – заявил барон колебавшемуся императору. Николай I оценил совет, и в дальнейшем карьера Толя проходила весьма успешно. За участие в Русско-турецкой войне 1829–1829 годов Карл Фёдорович получил орден Святого Георгия 2-го класса (отличился в сражении при Шумле), был возведён в графское достоинство Российской империи, а вскоре стал членом Государственного совета. Толь участвовал в подавлении Польского восстания (был начальником Главного штаба действующей армии), в связи с чем его впервые упомянул Пушкин. «Потеря Дибича, – писал Александр Сергеевич 11 июня 1831 года, – должна быть чувствительна для поляков; по расчёту Толь будет главнокомандующим в течение 20 дней. Авось употребит он это время в пользу себе и нам». Поэт оказался прав в своих ожиданиях. Д. Давыдов, высоко оценивший самостоятельность действий Толя, писал: «Венец его славы – это взятие Варшавы. Здесь деятельность, мужество и в особенности вполне замечательная решительность Толя достойны величайших похвал». В конце 1833 года Карл Фёдорович получил пост главноуправляющего ведомством путей сообщения и публичных зданий. Началась светская жизнь. На балах и приёмах в царском дворце старый воин неоднократно встречался с Пушкиным, которому явно симпатизировал. О последнем свидетельствуют письма поэта и подарок, сделанный им Толю (книга «История Пугачёвского бунта»). В послании от 26 января 1837 года Александр Сергеевич благодарил адресата за благожелательное отношение к своему труду:

503

«Милостивый государь, граф Карл Фёдорович! Письмо, коего Ваше сиятельство изволили меня удостоить, останется для меня драгоценным памятником Вашего благорасположения, а внимание, коим почтили первый мой исторический опыт, вполне вознаграждает меня за равнодушие публики и критиков. Не менее того порадовало меня мнение Вашего сиятельства о Михельсоне, слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. Жалею, что не удалось мне поместить в моей книге несколько строк пера Вашего для полного оправдания заслуженного воина. Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но одно слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное писание. С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивый государь, Вашего сиятельства покорнейшим слугою, Александр Пушкин». Удивительно спокойное деловое письмо! А ведь оно написано после обращения к барону Л. Геккерну с целью расставить все точки над i во взаимоотношениях с ним и его приёмным сыном и накануне утра следующего дня, принёсшего чёрную весть России. Мужественным, волевым человеком был великий поэт Александр Сергеевич Пушкин. Что касается героя этой миниатюры, то он благополучно прожил 65 лет, скончавшись в почёте и широкой известности. В 1856–1858 годах немецкий историк Т. Бернгарди издал в Лейпциге в четырёх томах «Записки» К. Ф. Толя. Фактически они оказались биографией Карла Фёдоровича, а поэтому вызвали болезненную реакцию военно-учёной общественности России, что, однако, не стимулировало её к собственной деятельности на благотворной ниве жизни незаурядного человека. Научной (и всякой другой) биографии Карла Фёдоровича Толя на русском языке нет до сего дня.

504

«Была пора». Это стихотворение было написано к 25-й годовщине со дня открытия Царскосельского лицея и прочитано Пушкиным в кругу однокашников 19 октября 1836 года: Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой. Тогда, душой беспечные невежды, Мы жили все и легче, и смелей, Мы пили все за здравие надежды И юности и всех её затей. Теперь не то… (3, 274) Далее следуют строфы, в которых эскизно обрисовываются те изменения в жизни бывших лицеистов, которые произошли за минувшие годы. И наконец – вопрос к собравшимся: Вы помните, когда возник лицей, Как царь для нас открыл чертог царицын? И мы пришли. И встретил нас Куницын Приветствием меж царственных гостей. Тогда гроза двенадцатого года Ещё спала. Ещё Наполеон Не испытал великого народа, Ещё грозил и колебался он. В трёх строчках Пушкин охарактеризовал положение, которое сложилось в отношениях России и Франции накануне Отечественной войны 1812 года: обе стороны знали о её неизбежности и обе готовились к ней. Одно время Александр I даже хотел упредить будущего противника, но Коленкуру, послу Франции, лицемерно говорил: – Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним. При этом царь не счёл нужным скрывать от посла того, на что он больше всего надеется в возможной войне: – Если император Наполеон начнёт против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьёт, если мы примем сражение, но это ещё не даст ему мира. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем 505

уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима. Но куда там, успешный воитель не внял открытому предупреждению союзника (пока ещё союзника, разговор с Коленкуром проходил в конце апреля 1811 года). Россию он не считал достойной его меча и планировал, разгромив противника в генеральном сражении, навязать ему мир и сразу пройти в Индию, чтобы свести счёты с Англией, о чём и поведал графу Луи Набонну, отправляя его с очередным предупреждением к Александру I: – Предположите, что Москва взята, Россия повержена, царь помирился или погиб при каком-нибудь дворцовом заговоре, и скажите мне, разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск? А Ганга достаточно коснуться французской шпагой, чтобы обрушилось всё здание меркантильного величия Англии. Конечно, это была авантюра (покорить Россию и отхватить у Англии Индию). Началась она 12 (24) июня 1812 года, но русские армии перебрасывались к западной границе с весны: Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шёл мимо нас… (3, 375) События Отечественной войны Пушкин уложил в три с половиной строки: …И племена сразились, Русь обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его полкам готовые снега. В этих строчках всё: упоминание о том, что в Россию вторглись не только французы, а представители почти всех народов Западной Европы; интерпретация Бородинского сражения как ничейного по своим результатам (Русь только «обняла» противника, но не задушила его); бесславный конец нашествия, ос506

вещаемый пожаром старой столицы и прикрываемый на полях бескрайней империи снегами Севера. Вы помните, как наш Агамемнон Из пленного Парижа к нам примчался? Какой восторг тогда пред ним раздался! Как был велик, как был прекрасен он, Народов друг, спаситель их свободы! О встрече Александра I после возвращения его из Парижа мы говорили в главе, посвящённой лицейским годам жизни Пушкина. Здесь обратим внимание читателей только на окончание приведённой строфы. 5 апреля 1812 года был заключён договор об оборонительном и наступательном союзе между Россией и Швецией. По поводу его царь писал в Стокгольм послу П. К. Сухтелену: «Война неизбежна, но это будет война за независимость всех наций». За два с половиной месяца до начала Отечественной войны царь намеревался превратить её в войну за освобождение народов Западной Европы от владычества Наполеона. То есть на словах он собирался отступать до Камчатки, а на деле не сомневался в победе над первым полководцем Европы и триумфальном завершении войны далеко от границ России. В Стокгольме весьма благожелательно отнеслись к этому намерению российского монарха, и Сухтелен сообщал Александру I, что он «может с оружием в руках вступить в Константинополь, Вену и Варшаву, не опасаясь вмешательства Швеции». С окончания лицея Пушкин весьма негативно относился к Александру I, но в самые последние годы своей жизни несколько изменил своё мнение о царе: И нет его – и Русь оставил он, Взнесённу им над миром изумленным, И на скале изгнанником забвенным, Всему чужой, угас Наполеон… (3, 376) Действительно, события 1813–1814 годов, завершившиеся взятием Парижа, необычайно подняли международное значение России. Ещё более оно возросло с созданием Священного союза, в 507

котором Александр I занял руководящую роль, став де-факто царём царей. Пушкин в своё время осуждал реакционную роль Союза (подавление народных движений) и его фактического главы. Поэтому, говоря о вознесении России «над миром изумленным», он имел в виду только освобождение Европы от засилья Наполеона. Немалую роль в потеплении отношения поэта к покойному государю сыграло его разочарование в Николае I, на какоето время заслонившем собой предшественника на российском престоле. Это произошло на фоне общей переоценки исторических ценностей в сторону смягчения былых резких суждений по поводу Александра I. Зато несколько поблекло восхищение его главным противником: И на скале изгнанником забвенным, Всему чужой, угас Наполеон… В стихотворении «Была пора» Пушкин подвёл итоги не только веренице отшумевших лет, но и своего бытия в эпохе, канувшей в Лету: Прошли года чредою незаметной, И как они переменили нас! Недаром – нет! – промчалась четверть века! Не сетуйте: таков судьбы закон; Вращается весь мир вкруг человека…

*** О лицейских годовщинах помнил и сибирский каторжник, первый друг поэта Вильгельм Карлович Кюхельбекер, приславший в апреле 1836 года весточку из Баргузина. Об этом узнали в III отделении Его Императорского Величества канцелярии и потребовали отчёта. 28 апреля Пушкин писал управляющему III отделением А. Н. Мордвинову: «Милостивый государь Александр Николаевич, спешу препроводить к вашему превосходительству полученное мною письмо. Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки. Оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем. Я полагал, что письмо доставлено мне с Вашего ведома» (10, 575). 508

Своим неспешным ответом Александр Сергеевич щёлкнул жандармов по носу, показав, что знает о слежке, которая ведётся за ним. «Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму». «Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе, – с удивлением читал Пушкин. – Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка. Впрочем, мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике. Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем ещё забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моём уединении большое удовольствие. Сверх того, мне особенно приятно было, что именно ты, поэт, более наших прозаиков заботишься обо мне: это служило мне вместо явного опровержения всего того, что господа, люди хладнокровные и рассудительные, обыкновенно взводят на грешных служителей стиха и рифмы. У них поэт и человек недельный одно и то же; а вот же Пушкин оказался другом гораздо более дельным, чем все они вместе. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось. – Моё заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком». Письмо пришло из Баргузина (Забайкалье), автором его был В. К. Кюхельбекер, отбывавший в Сибири ссылку, куда угодил за убийство М. А. Милорадовича, военного генерал-губернатора Петербурга. «Казнь» царского сатрапа Вильгельм Карлович совершил без видимой необходимости, поддавшись неожиданному порыву своей импульсивной натуры. В итоге двадцать лет каторги. Восемнадцать месяцев Кюхельбекера держали в крепостях: Петропавловской, Кексгольмской и Шлиссельбургской; затем перевели в Динабургскую. После десяти лет заключения после509

довала ссылка, которую Вильгельм воспринял как свободу, о чём поспешил сообщить своему первому другу. На его письмо Пушкин ответил стихами: Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И брани ужас я делил... Выдав их за вольный перевод оды Горация «К Помпею Вару». В приведённых строках поэт в иносказательной форме вспоминал время учёбы и первые послелицейские годы, когда он и его товарищ входили в жизнь, что он приравнивал к ужасу баталий. Затем для Кюхельбекера последовали новые сражения: 14 декабря, тюрьмы и ссылка. Но вот он возвратился в пенаты (мечта Пушкина), и друг радостно встречает его в своём скромном жилище: А ты, любимец первый мой, Ты снова в битвах очутился… И ныне в Рим ты возвратился В мой домик тёмный и простой. Садись под сень моих пенатов. Давайте чаши. Не жалей Ни вин моих, ни ароматов. Венки готовы. Мальчик! лей. Теперь некстати воздержанье: Как дикий скиф хочу я пить. Я с другом праздную свиданье, Я рад рассудок утопить (3, 340). Письмо Кюхли (государственного преступника) Пушкин расценил как реальное свидание с другом, и в этом главный смысл стихотворения. Но поэт так удачно завуалировал его, что только в наше время была разгадана тайна «вольного перевода» Горация*.

*

См. Л. Аринштейн. «Непрочитанное послание Пушкина к Кюхельбекеру» – «Пушкин: “Когда Потёмкину в потёмках…”» М., 2012. С. 244– 254. 510

*** Они познакомились перед открытием Царскосельского лицея осенью 1811 года. Кюхельбекер был на два года старше Пушкина. Долговязый и чудаковатый, Вильгельм несколько напоминал Дон Кихота и был романтиком по складу своего мышления. Директор лицея Е. А. Энгельгардт так характеризовал его: – Имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства. Он верная невинная душа, и упрямство, которое в нём иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия. Сокурсники любили Кюхельбекера и звали его Кюхлей. Но за его чудаковатость подшучивали над ним. Образцами к сочинительству были для Кюхли поэты XVIII столетия, в частности поэма В. К. Тредиаковского «Тилемахида» (1766), о чём Пушкин упомянул в своём первом опубликованном стихотворении «К другу стихотворцу»: Быть может, и теперь, от шума удалясь И с глупой музою навек соединясь, Под сенью мирною Минервиной эгиды* Сокрыт другой отец второй «Тилемахиды». Не удержался Пушкин от колкости в адрес приятеля и в стихотворении «Пирующие студенты»: Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее. Пушкин в шутку называл Вильгельма внуком Тредиаковского и дал ему имя – Клит: Покойник Клит** в раю не будет: Творил он тяжкие грехи. Пусть Бог дела его забудет, Как свет забыл его стихи! *

Минервина эгида – школа. Клит – Кюхельбекер.

**

511

Конечно, всё это – подростковые шалости. Но вот стихотворение «Разлука», посвящённое Кюхельбекеру при окончании лицея: В последний раз, в сени уединенья, Моим стихам внимает наш пенат. Лицейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья. Прошли лета соединенья; Разорван он, наш верный круг. Прости! Хранимый небом, Не разлучайся, милый друг, С свободою и Фебом! Узнай любовь, неведомую мне, Любовь надежд, восторгов, упоенья: И дни твои полётом сновиденья Да пролетят в счастливой тишине! Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я. И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?), Пусть будут счастливы все, все твои друзья! (1, 269) Лицей Кюхельбекер окончил с серебряной медалью и был выпущен в Главный архив Иностранной коллегии. Но чиновником он быть не хотел и устроился преподавателем российской словесности в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. В пансионе учился Лев Пушкин, брат поэта. Александр Сергеевич, навещая его, встречался с Вильгельмом, который жил при институте. В апреле 1820 года, когда стало известно о грозившей Пушкину расправе, Кюхельбекер встал на защиту друга. В Вольном обществе любителей российской словесности он прочитал стихотворение «Поэты»: И ты, наш новый корифей, Певец любви, певец Руслана, Что для тебя шипенье змей, Что крик и Филина и Врана? – Лети и вырвись из тумана, Из тьмы завистливых времён. 512

Сразу после публичного выступления Кюхельбекера на него последовал донос министру внутренних дел. Чтобы не искушать судьбу, Вильгельм уехал за границу в качестве секретаря богатого вельможи А. Л. Нарышкина. Пути друзей разошлись навсегда, если не считать одной пятиминутной встречи 14 октября 1827 года. Это случилось на почтовой станции вблизи Боровичей Псковской губернии. Кюхельбекера везли в Динабургскую крепость. Оттуда неведомыми путями до Пушкина дошло письмо Вильгельма от 10 июля 1828 года, написанное узником сразу для него и А. С. Грибоедова: «Любезные друзья и братья, поэты Александры. Пишу к вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. – Я здоров и, благодаря подарку матери моей Природы легкомыслию, не несчастлив. Живу со дня на день, пишу. – Пересылаю вам некоторые безделки, сочинённые мною в Шлюссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду. – Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву: я на днях переслал ему их несколько. Простите! Целую вас». Ещё через два года из Динабургской крепости пришло очередное письмо мужественного мученика: «Любезный друг Александр… от тебя, то есть из твоей псковской деревни, до моего Помфрета*, правда, не далеко; но и думать боюсь, чтобы ты ко мне приехал... А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? фризовую шинель? медвежью шапку? Как ты, через семь с половиною лет, мог узнать меня в таком костюме? вот чего не постигаю!» Со дня встречи с другом прошло три года, и все три года узник жил воспоминаниями об этом, по сути, драматическом эпизоде. Всеми своими помыслами он рвался на волю. В темницу Кюхельбекера дошёл слух о намерении Пушкина жениться, он радуется за друга, даёт ему советы, и здесь в общем-то бодрые строки письма прерываются грустным признанием действительного положения заключённого. «Вообще я мало переменился: те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее! Стар я только *

Помфрет – замок, упоминаемый в «Ричарде II» У. Шекспира. 513

стал, больно стар и потому-то туп: учиться уж не моё дело – и греческий язык в отставку, хотя он меня ещё занимал месяца четыре тому назад. Друг мой, болтаю: переливаю из пустого в порожное, всё для того, чтоб ты мог себе составить идею об узнике Двинском: но разве ты его не знаешь? и разве так интересно его знать? – Вчера был Лицейской праздник: мы его праздновали, не вместе, но – одними воспоминаниями, одними чувствами. Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. Главное дело вот в чём: что я тебя не только люблю, как всегда любил; но за твою Полтаву уважаю, сколько только можно уважать… Сделай друг милость, напиши мне, напиши. Разумеется, не по почте, а дашь моим, авось они через год, через два или десять найдут случай мне переслать. Для меня время не существует: через десять лет или завтра для меня à peu près* всё равно». К сожалению, письма Пушкина к ссыльному не сохранились**, но то, что они были, никаких сомнений не вызывает. Александр Сергеевич, преодолевая всяческие препоны, издал статьи Кюхельбекера «Мысли о Макбете» и мистерию «Ижорский», книгу «Русский Декамерон»; хлопотал об издании поэмы «Юрский и Ксения» и статьи «Поэзия и проза», цензура не пропустила их. Бескрайние просторы Сибири разделяли друзей физически, но духовно они по-прежнему были вместе: «Ты хочешь, чтобы я говорил тебе о самом себе, – писал Вильгельм 3 августа 1836 года, – дышу чистым свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шопота часовых при смене: всё это прекрасно, а между тем – поверишь ли? – порою жалею о своём уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу… Есть случаи, где “всяк человек ложь”; но есть и такие, где всяк человек – истина. Писать к тебе и о самом себе, как не высказать того, что во мне бродит? А это ещё рано…» Десятилетнее заключение не поколебало демократических убеждений Кюхельбекера – Россия по-прежнему была для него страной рабов под гнётом самодержавия: *

Более или менее (фр.). Архив Кюхельбекера частично пропал.

**

514

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму, Узнал слепоты нерассветную тьму, И совести грозной узнал укоризны, И жаль мне невольницы – милой Отчизны. Последняя весточка, дошедшая к Пушкину от далёкого друга, была связана с исключительным для обоих событием – двадцатипятилетием со дня основания Царскосельского лицея. По этому поводу Кюхельбекер писал Александру Сергеевичу: «Завтра 19 октября. Вот тебе, друг, моё приношение. Чувствую, что оно недостойно тебя, – но, право, мне теперь не до стихов: Чьи резче всех рисуются черты Пред взорами моими? Как перуны Сибирских гроз, его златые струны Рокочут… Песнопевец, это ты! Твой образ – свет мне в море темноты; Твои живые, вещие мечты Меня не забывали в ту годину, Как пил и ты, уединен, кручину. Когда и ты, как некогда Назон, К родному граду простирал объятья, И над Невою встрепетали братья, Услышав гармонический твой стон. С седого Пейпуса, волшебный, он Раздался, прилетел и прервал сон, Дремоту наших мелких попечений, И погрузил нас в волны вдохновений. («19 октября») Это был последний привет Вильгельма Карловича Кюхельбекера своему гениальному другу. Национальный поэт. За пять месяцев до своей трагической гибели Пушкин написал стихотворение, в котором выразил твёрдую уверенность в своём широком признании всеми народами необъятной Российской империи: Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, 515

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык (3, 373). Более того, поэт выражал надежду (не прямо, но достаточно открыто) на большую известность, чем Наполеон и его счастливый соперник Александр I: Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастёт народная тропа, Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Александрийский столп* отождествлялся в России с Александровской колонной – памятником Александру I, воздвигнутым в 1834 году на Дворцовой площади Петербурга. По высоте (47,5 метра) он превысил Вандомскую колонну. Последняя была символом побед Наполеона. Отсюда требование Николая I превзойти её высотой, как победитель великого воителя превзошёл его в ратном искусстве. Но, как известно, памятники материальной культуры преходящи: сегодня они удивляют людей своей красотой и величием, а завтра они – тлен. Пушкин же притязал на вечность: Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживёт и тленья убежит. И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Впрочем, подлунный мир ограничивался у Александра Сергеевича своей страной. Как-то на вопрос, где он служит, он ответил: «Я числюсь по России». Комплексом неполноценности великий поэт не страдал: он ощущал себя «божественным посланником» и «небом избранным певцом»: Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу. *

120-метровый маяк, одно из семи чудес света. 516

Пушкин не молчал, а потому П. Я. Чаадаев, бывший гусарский офицер, ставший философом, писал ему 18 сентября 1831 года: «Мой друг, никогда ещё вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот наконец вы – национальный поэт, вы угадали наконец своё призвание. Стихотворение к врагам России изумительно». Да, время, когда вахмистр Чаадаев «заставлял мыслить» юного поэта, безвозвратно прошло. Исполненный удивления нравственной и политической зрелостью бывшего ученика Пётр Яковлевич называл его гениальным человеком и признавался: – Думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. В конце сентября 1836 года вышла 15-я книжка журнала «Телескоп». В отделе «Наука и искусство» читатели увидели статью Чаадаева под заглавием «Философические письма к г-же***. Письмо 1-е». Пётр Яковлевич послал журнал Пушкину и попросил его сделать замечания по ней. Это было не первое обращение философа к поэту. Ещё летом 1831 года он передал ему рукопись первого письма со следующим уведомлением: «Я окончил, мой друг, всё, что имел сделать, сказал всё, что имел сказать. Мне не терпится иметь всё это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы. И напишите мне поскорее, что вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру, но главная забота моей жизни – это довершить эту мысль в глубинах моей души и сделать из неё моё наследие». Тогда Александр Сергеевич не отозвался на просьбу друга – не хотел расстраивать его. Прошло пять лет. Работа Чаадаева появилась в печати, и отмалчиваться уже было нельзя. 19 октября Пушкин закончил роман «Капитанская дочка» и взялся за письмо Петру Яковлевичу: «Благодарю за брошюру*, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечёл её, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нём сохранены энергия и непринуждённость подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всём согласен с вами». *

Отдельный оттиск журнальной статьи. 517

Что же это были за мысли, которые философ хотел дать миру, а поэт не воспринимал их? Читайте. «Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода, мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это – эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. У нас этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Окиньте взглядом все прожитые нами века, всё занимаемое нами пространство, вы не найдёте ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя. Обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода. Между тем именно на этих идеях основывается жизнь народов. Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошлых событиях не связывает настоящего с прошедшим. Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растём, но не созреваем, движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели». Словом, Чаадаев дал резко отрицательную характеристику России как в её прошлом, так и в настоящем: 518

«Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменён по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и всё, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей, ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать самим, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы. В общем, мы жили и продолжаем жить, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдалённых поколений, которые сумеют его понять, ныне же мы составляем пробел в нравственном миропорядке. Мы замкнулись в нашем религиозном обособлении. Новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созрел». Пушкин, хорошо знавший историю России, конечно, не мог согласиться со столь уничижительным её толкованием старым приятелем. Дружба дружбой, а истина дороже. Свой ответ Чаадаеву Александр Сергеевич начал с защиты православия: «Нет сомнения, что Схизма* отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Ви*

Схизма – раскол Церкви. 519

зантия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл вас в Париж?» (10, 874–875). Пушкин в конце его жизни – это не тот молодой поэт, стихотворениями которого («Кинжал», «Деревня», «Вольность») вдохновлялись декабристы. Он значительно поостыл и заметно смирился с существующим порядком вещей, хотя «бунтовал» до последних своих дней, не смолчал и в письме Чаадаеву: «Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко». Полностью отторгнув взгляд на прошлое России как на ничтожество и ничем не заполненную пустоту, Пушкин не мог не согласиться с Чаадаевым в том, что в своём настоящем страна весьма далека (особенно в политическом отношении) от передовых стран Европы: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как 520

литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал» (10, 875–876). Вот это главное! Это – трезво обдуманная мысль, которую великий поэт, возможно, вынашивал с 1831 года, когда получил рукопись «Философического письма». Это не юношеские выкрики на публику, не сетования, брошенные мимоходом («Чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом!» Из письма к жене. 18.05.1836). Это – кредо национального поэта, немало пережившего и много думавшего. Такие слова отливаются в бронзе или высекаются в граните, их не произносят всуе, ими не разбрасываются. Ими гордятся и дорожат, для них не существует времени, ибо они обращены в вечность. Страдать, искать и сомневаться – таков был удел гения, ставшего нашим «всё». …Думается, что немалую роль в становлении Пушкина как национального поэта сыграло наличие в его окружении военных – людей, как правило, патриотического склада. Способствовал этому и постоянный интерес поэта к войнам 1805–1815 годов, что отразилось даже, казалось бы, в сугубо персонифицированном стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (упоминание об Александрийском столпе) и в письме к Чаадаеву (упоминание Александра I и Парижа). Словом, как военная служба формирует командную элиту, так и обращение Пушкина к военной тематике во многом способствовало взращиванию его как национального поэта. «Когда-то* отечески присвоил и не покинул». Утром 4 ноября Пушкин получил анонимку следующего содержания: «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх». *

8 сентября 1826 года. 521

Д. Л. Нарышкин был супругом женщины, с которой открыто жил царь Александр I. Тем самым составители пасквиля проводили аналогию Николай I – Пушкин (император был неравнодушен к жене поэта). И, конечно, пасквиль прямо указывал на ситуацию дня: скандальное ухаживание поручика Кавалергардского Её Величества полка барона Геккерна (Дантеса) за женой Пушкина. Аналогичные письма были разосланы друзьям поэта. Один из них, В. А. Соллогуб, поспешил с анонимкой к приятелю. Распечатав конверт, Александр Сергеевич сказал: – Я уже знаю, что такое… Это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё. На минуту задумался и добавил: – Дуэли никакой не будет. Но вечером всё же послал вызов Дантесу, так как понял, что пасквиль на него получили не только его друзья, и шило в мешке не утаишь. Духовную атмосферу тех дней в петербургском обществе передаёт дочь царя великая княгиня Ольга Николаевна: – Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа́, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желая добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Барон Геккерн, посланник голландского короля и отчим Дантеса, стал стеной на защиту недавно обретённого сына. Сначала уговорил Пушкина помедлить с поединком, а затем преподнёс ему сюрприз. Оказывается, молодой кавалергард по уши влюблён в Екатерину, сестру Натальи Николаевны, а за ней (за Натальей Николаевной) волочился для отвода глаз. И поручик сделал Екатерине предложение, идут переговоры о свадьбе. Пушкин отозвал свой вызов Дантесу, но мысли о мщении не оставлял. Это тревожило Жуковского, и он воззвал к разуму бывшего ученика: – Ради Бога, одумайся, дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства. Пушкин не желал слушать никаких резонов, и Жуковский пошёл на крайние меры – обратился за помощью к царю. 23 ноября 522

Александру Сергеевичу была дана личная аудиенция. Николай I успокоил его и взял с него слово «не драться», а в «случае чего» повелел обращаться прямо к нему. 10 января 1837 года состоялась свадьба Екатерины Гончаровой и Дантеса. Царь не упустил этого события семейной жизни Гончаровых. Бенкендорф написал Наталье Николаевне: «Его величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму при сём прилагаемую по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок». Но родство с Дантесом и Геккерном не изменило ситуацию к лучшему. Пушкин жаждал мщения за те муки, которые он претерпел из-за волокитства Дантеса за его женой, и говорил: – Поединка мне уже недостаточно. Соллогуб так характеризовал ситуацию, сложившуюся в январе в петербургском обществе: «Все хотели остановить Пушкина, один Пушкин того не хотел». С. Н. Карамзина писала брату в Париж: «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом. Он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривают на эту тему», то есть о Дантесе. 24 января Пушкин нос к носу столкнулся с императором. Николай I через восемнадцать лет рассказал об этом в тесном кругу близких к нему сподвижников: «Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах*, которым её красота подвергает её в обществе. Я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. – Разве ты мог ожидать от меня другого? – спросил я его. – Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою... Три дня спустя был его последний дуэль». *

Комеражи – предрассудки, сплетни. 523

Наталья и Александр. Художник Е. Устинов

25 января Пушкин был в театре. В разговоре с баронессой Вревской заявил о своём намерении найти смерть. Тщетно баронесса пыталась успокоить собеседника. Наконец напомнила ему о детях. – Ничего, – раздражённо ответил Александр Сергеевич, – император, которому известно моё дело, обещал взять их под своё покровительство. Длительным самоистязанием по поводу вывернувшегося противника (увернулся от поединка, да ещё и в родственники втёрся) Пушкин довёл себя до поступков, которые отказывались оправдывать даже его близкие друзья – Жуковский и Вяземский (последний заявил, что «отвращает лицо своё» от Пушкина). И 26 января около него не было никого, кто бы мог удержать его от рокового шага. В этот день Александр Сергеевич послал предельно взвинченное и оскорбительное письмо голландскому посланнику Геккерну: «Барон, прежде всего, позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно». «Недавно» – это когда И. Г. Полетика, родственница Натальи Николаевны, пригласила её в гости. Когда та приехала, то вместо подруги обнаружила в квартире Дантеса, от которого с трудом вырвалась. Но продолжим вчитываться в письмо негодующего поэта: «2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, 524

что моя жена боится... что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо. Теперь я подхожу к цели моего письма: может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора. Я вам скажу это. Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был её исход, я не сочту себя достаточно отмщённым ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам…» Смерти обидчика мало! Так чего же жаждала тонкая и легкоранимая душа поэта? Читайте: «Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо, и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев» (10, 879). Пушкин считал Л. Геккерна не только автором пасквиля от 4 ноября, но и идейным вдохновителем всей кампании, связанной с ним и его женой. Ему не нужны были смерть противника (этого для него мало), главное – унизить его в глазах светского общества. С Дантесом это не получилось (вынужденная женитьба). Но главным осквернителем репутации поэта был всё же голландский посланник. Но он увернулся и на этот раз, послав на поединок приёмного сына: «Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккерном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки».

*** Окружённый врачами Пушкин мучился немного меньше двух суток. Царь узнал о дуэли и смертельном ранении поэта на исходе 27 января. Около часа ночи следующего дня к придворному врачу Арендту явился фельдъегерь с приказом Николая I немедленно ехать к раненому. Осмотрев рану больного, Арендт прочитал ему записку государя: «Если Бог не велит 525

уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по-христиански и причаститься. О жене и детях не беспокойся, они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение»*. На обращение царя Александр Сергеевич сказал: «Жаль, что умираю: весь его бы был». Уходя, Арендт объявил, что государь приказал ему узнать, есть ли у Пушкина долги, и что он желает их погасить. Судьба поэта волновала всю царскую семью. Великая княгиня Ольга Николаевна говорила: «Можно представить себе впечатление на папа́». Другая дочь царя, великая княгиня Елена Николаевна просила Жуковского: «Узнаю сейчас о несчастье с Пушкиным – известите меня, прошу Вас, о нём и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей – такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит, есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими». Императрицу Александру Фёдоровну известие о дуэли между Пушкиным и Дантесом бросило в дрожь. На следующий день она написала: «Нет, нет, какой конец этой печальной истории. Один ранен, другой умирает. Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до трёх часов, мне всё время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы всех модных романов». Особенно волновалась Елена Николаевна: предлагала Жуковскому привлечь к уходу за Пушкиным оператора Мандта, «который столь же искусный врач», призывала ничем не пренебрегать для спасения поэта. Но 29 января с горечью записала: «Итак, свершилось! Мы потеряли прекраснейшую славу нашего Отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Так тягостна скорбь, которая нам осталась!» Царя о смерти поэта известил В. А. Жуковский. «Я счёл обязанностью донести государю императору о том, как умер Пушкин; он выслушал меня наедине в своём кабинете: этого пре*

По воспоминаниям К. К. Данзаса, записка Николая I начинается с обращения: «Любезный друг, Александр Сергеевич». 526

красного часа моей жизни я никогда не забуду», – писал позднее Василий Андреевич. Николай Павлович поделился скорбной вестью с супругой. Александра Фёдоровна запечатлела её в дневнике: «Этот только что угасший Гений, трагический конец гения, истинного русского, но иногда и сатанинского, как Байрон. Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная, как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и кто знает, не испытывала ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает её страдания». Максимум забот об умершем поэте и его семье проявил В. А. Жуковский. На следующий день после его кончины он написал царю: «Вот мысль, которую осмеливаюсь представить на благоусмотрение В. И. В-а. Пушкин всегда говорил, что желал бы быть погребённым в той деревне, где жил, если не ошибаюсь, во младенчестве, где гробы его предков и где недавно похоронили его мать. Но можно ли с исполнением этой воли мёртвого соединить и благо его осиротевшего семейства и, так сказать, дать его сиротам при гробе отца верный приют на жизнь и в то же время воздвигнуть трогательный, национальный памятник поэту, за который вся Россия, его потерявшая, будет благодарна великодушному соорудителю?» Василий Андреевич просил Николая I о селе Михайловском, которое принадлежало отцу Пушкина и было заложено. Жуковский предлагал очистить село от долгов и передать его семье Александра Сергеевича. Название села он, конечно, знал, но не хотел напоминать государю о последнем месте ссылки поэта. Царь молниеносно отреагировал на обращение Жуковского следующей запиской: «1. Заплатить долги 2. Заложенное имение отца очистить от долгов 3. Вдове пенсион и дочери до замужества 4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого до вступления на службу. 5. Сочинения издать на казённый счёт 6. Единовременно 10 т.*». *

10 тысяч рублей – это два годовых оклада Пушкина как историографа. 527

3 февраля император в письме брату великому князю Михаилу Павловичу подвёл итоги десятилетних отношений с Пушкиным: «С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрёкся от требований сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено. Дотоль Пушкин себя вёл, как каждый бы на его месте сделал; а хоть никто не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигнет и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерну, сделал Дантеса правым в этом деле. Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых и скорых, одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно: он точно повёл себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной. Тогда же жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всём совершенно невинна. Так как сестра её точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться – чего не вытерпел. Дантес под судом, равно как и Данзас; и кончится по законам. И кажется, что каналья Геккерн отсюда выбудет». Подведём итоги и мы. Впервые Николай I встретился с Пушкиным 8 сентября 1826 года, после часовой беседы с поэтом он сделал вывод: – Я нынче долго говорил с умнейшим человеком России. 29 января 1837 года, в день кончины великого поэта, царь заявил: – Я теряю в нём самого замечательного человека России. Кажется, никто (кроме Л. Н. Толстого) не удостаивался больше таких оценок российскими самодержцами. 528

«Даль, скажи мне правду». 28 и 29 января Владимир Иванович неотлучно находился при Пушкине, и поэт первый раз сказал ему «ты». Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины его друга, славы и гордости России: «С утра* пульс был крайне мал, слаб, част, – но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: – Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру? – Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся! Он пожал мне руку и сказал: “Ну, спасибо”. Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: “А скоро ли конец”, – и прибавлял ещё: “Пожалуйста, поскорее!” Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла. – Что это? – Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно. – Ну, давай, – выпил и сказал: – А, это касторовое масло? – Оно; да разве ты его знаешь? – Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода! – Всё равно, там (в желудке) перемешается. – Ну, хорошо, и то правда. В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, – и не мог отбиться от трёх слов из “Онегина”, трёх страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, – слова: “Ну, что ж? – убит!” *

28 января. 529

О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: “Быть или не быть”. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, – я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре! Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: “Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче”, – отвечал отрывисто: – Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил! Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе. Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29 января, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: – Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём. Опамятовавшись, сказал: – Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась. Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: “Кто это, ты?” – Я, друг мой. – Что это, – продолжал он, – я не мог тебя узнать. Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув её, сказал: – Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе! Я подошёл к В. А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: “Отходит!” Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно: – Позовите жену, пусть она меня покормит. Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: “Ну, ничего, слава богу, всё хорошо”. 530

В. И. Даль у постели умирающего Пушкина

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: – Кончена жизнь! Я не дослышал и спросил тихо: – Что кончено? – Жизнь кончена, – отвечал он внятно и положительно. – Тяжело дышать, давит, – были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; ещё один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мёртвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его». Кроме воспоминаний о великом поэте, от Даля дошли до потомков и две пушкинские реликвии – перстень и сюртук. Владимир Иванович писал о них: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл – не знаю почему – талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это чёрный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю ещё, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение (я подарил его М. П. Погодину)». 531

Пушкинский перстень Даль бережно хранил всю жизнь. После кончины Даля драгоценность находилась у его дочери Ольги Владимировны Демидовой. После знаменитой Пушкинской выставки 1880 года, на которой был представлен этот артефакт, Демидова подарила его великому князю Константину Константиновичу – президенту Российской академии наук. А тот по завещанию передал перстень в Пушкинский дом – Институт русской литературы в Санкт-Петербурге. В 1950-е годы, когда в Ленинграде создавался музей-квартира Пушкина на Мойке, перстень «вернулся» домой. Кстати. Первыми ранения Пушкина осмотрели доктора Задлер и Шольц. Когда Задлер ушёл, у Александра Сергеевича произошёл с Шольцем следующий разговор: – Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите мне откровенно, как вы рану находите? – Не могу вам скрывать, что рана опасная. – Скажите мне – смертельная? – Считаю долгом вам это не скрывать. Но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано. – Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Мне надо устроить мои домашние дела. Это было явное нарушение врачебной этики. Русский (по культуре и душевным качествам) доктор Владимир Иванович Даль правде предпочёл хоть на миг вселить в сознание умирающего надежду на жизнь, ободрить его: «Мы за тебя надеемся ещё!»

Оглавление Часть I. «А я таки поэт» Лицейская хроника . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 «Текла за ратью рать» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 «В Париже росс» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Признание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 «Мой первый друг». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28 «Лицейской жизни милый брат» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31 «И всюду он гусар» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 «Товарищ милый, но лукавый» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 «Куда зарыл ты свой золотой талант?» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 «Шалости» гения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 «Подруга возраста златого» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53 «Великое дело красота» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55 «Была мне в мире богом» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 «Друзья мои, прекрасен наш союз» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 «Мгновенью жизни будь послушен». Столица Колебания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 «Бешенство желаний» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 Главное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 Изгнание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 «Всегда мудрец, а иногда мечтатель» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 «Родился романтиком и человеком» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 «Язвительный поэт, остряк замысловатый» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 «Великодушный гражданин» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102

Часть II. «Куда бы нынче я путь беспечный устремил» «Раевские мои» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 109 «У меня нет больше крови» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111 Увлечения. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116 «Друг друга мы любили» (Н. Н. Раевский-младший) . . . . . . . . . . . . . . 123 «О Кишинёв, о тёмный град!» Друзья и покровители . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131 «Старичок» Инзов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 «У него в избытке было всё» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145 Первый декабрист . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 155 «Одно думали, одно любили» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 163 «Брюхом хочется видеть его» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 168 «Дружеское попечение» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 173 «Да имею силы быть полезен» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177

«Ты человечество презрел» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 «Гавриилиада» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 198 «Прошу этого ради него самого» (Одесса) «Монаршей воли исполнитель» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 203 «Поэт и вельможа» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 208 «Саранча летела» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215 «Священный сладостный обман» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219 Талисман . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 222 «Близкий мой приятель» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223 «Я был ему предан». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 227

Часть III. «В обители пустынных вьюг и хлада» Пенаты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232 «Пушкин, пора остепениться!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 239 «Всё те же мои» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 Девятнадцать часов счастья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .246 «Крестьянский роман» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 Благодатная Анна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 254 «Я не буду жить до этой минуты» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 258 «Пригретый Славой» «Гроза двенадцатого года» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 267 «В Париже росс» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268 «Сто дней» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 272 «Десакрализация образа монарха» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 276 «В Россию скачет…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 280 «И делу своему владыка сам дивился» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 282 «Портрет» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287 «Сожжённая глава» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 289 «Величавая жена» Царская избранница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 296 В лицее её все любили . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 298 Память сердца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 302

Часть IV. «Мой Пушкин» «Что за оказия!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 310 «И вырвал грешный мой язык» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 315 «Он мало стеснялся соображениями человечности» . . . . . . . . . . . . . 327 Незавидный жених . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 335 «Средь племени ему чужого» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 338 Мицкевич о Пушкине . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 344 Незабытые «шалости» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 345

«Перо и крест» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 351 «Бывают странные сближенья» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 355 «Путешествие в Арзрум». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 360 «Печаль моя полна тобою…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 364 Покоритель Эривани . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 367 Видок Фиглярин. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 371 «Пушкины в великой трагедии поэта» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 376 «Упрямства дух нам всем подгадил» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 380 «Царю наперсник, а не раб» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 383

Часть V. «Недаром – нет! – промчалась четверть века!» Болдинская осень «Я готов умереть за неё» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 388 «Искра пламени иного» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 393 «Когда ж твой ум он поражает?» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 398 «Участь моя решена» «Пушкин не уступал» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 405 Лето в Царском Селе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 407 «Я здесь в родной семье» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 410 Патриотическая трилогия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 417 «Бородинская годовщина» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 428 «Россия, встань и возвышайся» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 430 «Тесней наш верный круг составим» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 435

Часть VI. «Я ему прощаю, но...» Камер-юнкер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 438 «Тебя мы долго ожидали» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 444 «Смею надеяться» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 447 Конфликт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 451 «Современник» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 456 Кавалерист-девица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 459 Редакторские будни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 468 «Сабля, водка, конь гусарский» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 470 «Гренадеры прибыли сюда не для парадов» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 481 «Вождь несчастливый» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 491 «Написал славный маршрут» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 499 «Была пора» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 505 «Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 509 Национальный поэт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 515 «Когда-то отечески присвоил и не покинул» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 521 «Даль, скажи мне правду» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 529

Литературно-художественное издание

ПАВЕЛ ФЁДОРОВИЧ НИКОЛАЕВ

ТЕСЕН КРУГ Ïóøêèí ñðåäè äðóçåé è… íå òîëüêî

Литературные этюды В оформлении обложки использованы репродукции картин Г. Г. Чернецова «И. А. Крылов, А. С. Пушкин, В. А. Жуковский и Н. И. Гнедич» и Элизабет Виже-Лебрен «Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I» Иллюстрации в блоке из архива автора Корректор – Е. Биткова Компьютерная вёрстка – А. Симонова Дизайн обложки – А. Дирижаблев Подписано в печать 15.03.2023 г. Формат 60х90/16 Гарнитура «Warnock Pro». Бумага офсетная Печать офсетная. Усл. печ. л. 18 Тираж 200 экз. Заказ № 2561

Издательство «У Никитских ворот» 121069, г. Москва, ул. Большая Никитская д. 50а/5, тел.: +7 (495)690-67-19 www.uniki.ru