Никита Кирсанов. "Декабрист Сергей Волконский".



Волконские принадлежали к высшим слоям русской аристократии, в которую они попали не потому, что их предок был царским фаворитом или брадобреем. Они вели своё происхождение от "святого" князя Михаила Черниговского. Дед декабриста, Семён Фёдорович, принимал участие во многочисленных войнах первой половины XVIII века. В Семилетнюю войну он был генерал-лейтенантом, командовал кирасирами и заведовал провиантмейстерской частью. Умер Семён Волконский в 1768 году и похоронен в своём селе Новоникольское Мышкинского уезда Ярославской губернии. Позже над его могилой жена и сын Григорий Семёнович (отец декабриста) построили церковь.

Карьера Григория Семёновича во многом сходна с карьерой своего отца. Его жизнь хорошо охарактеризована, хотя в несколько напыщенных фразах, в надписи на могильной плите в Александро-Невской лавре в Петербурге: "Генерал - от кавалерии князь Григорий Семёнович Волконский. Служил отечеству 66 лет. На поле брани Румянцева, Суворова, Репнина - сподвижник, на поприще гражданском - Оренбургский военный губернатор. Член Государственного Совета. Родился 25 января 1742 г., переселился в жизнь вечную 1824 г. июня 17 дня".

Сыновья Григория Семёновича тоже служили исправно и достигли высоких чинов. Старший сын Николай (с 1801 г. в память деда со стороны матери фельдмаршала Н.В. Репнина носил эту фамилию) - участник Аустерлицкого сражения, в котором командовал эскадроном кавалергардов, атаку которых описал Л.Н. Толстой в произведении "Война и мир". В 1810 году Николай был послом в Испании, а в 1813-1814 гг. - наместником Саксонии. После войны на протяжении почти 20 лет Николай Репнин занимал пост Малороссийского генерал-губернатора. Второй сын - Никита - дослужился до генерал-майора, с 1811 г. служил в 3-й армии. Радовался Оренбургский генерал-губернатор и успехам младшего сына, Сергея, которого в письмах называл не иначе, как "наш герой". Служба Сергея Волконского началась в 1796 году, когда ему было всего восемь лет. В этом же году он был зачислен (конечно, номинально) штабс-фурьером в штаб Суворова, с которым отец был знаком лично и которого обожествлял, усвоив себе некоторые странности характера великого полководца. Продвижение по службе недоросля Сергея Волконского шло быстро - в службу записан 6 июля, а в августе уже был адъютантом в Алексопольском пехотном полку, в сентябре - полковым квартирмейстером Староингерманландского полка, а в марте 1797 г. "переименован" ротмистром в Екатеринославский Кирасирский полк.

Пока "шла" служба, Волконский до 14 лет учился. Действительная служба началась только в декабре 1805 года, когда он был переведён поручиком в Кавалергардский полк. Принимал участие во всех крупных сражениях в войнах с Францией, Турцией. За храбрость, проявленную в бою под Прейсиш-Эйлау, получил золотую шпагу. Во время Отечественной войны получил чин полковника, а в 1813 году - генерал-майора. Ему было в это время 25 лет. Сергей Волконский принимал участие в 58 сражениях. После войны был назначен бригадным командиром. Подобно многим своим товарищам Сергей Григорьевич пережил увлечение масонством, был членом "Соединённых друзей", ложи "Сфинкс", сам основал ложу "Трёх добродетелей". Война оказала огромное влияние на будущего декабриста. Позже он писал: "Зародыш сознания обязанностей гражданина сильно уже начал высказываться в моих мыслях и чувствах, причиной чего были народные события 1814 и 1815 гг., которых я был свидетелем, вселившие в меня вместо слепого повиновения и отсутствия всякой самостоятельности мысль, что гражданину свойственны обязанности отечественные, идущие по крайней мере, наряду с верноподданическими".

После возвращения в Россию Волконский служил во второй армии, располагавшейся на Украине. Здесь он сближается с членом тайного общества Михаилом Орловым, с которым вместе учился, вместе начинал службу в Кавалергардском полку. Молодой генерал вращался в кругу людей, связанных с Союзом спасения, а затем Союзом благоденствия. Но членом Союза благоденствия Сергей Григорьевич стал только в 1820 г., заняв в нём сразу довольно значительное положение. Он сблизился с П.И. Пестелем. После образования Южного общества Волконский ещё больше внимания уделяет революционной деятельности. Он находится в курсе всех событий, касающихся Общества - на его квартире в Киеве проходили съезды членов Южного общества. Он выполнял поручения Пестеля, направленные на сближение Северного и Южного обществ, вёл переговоры с Польским обществом о совместном выступлении.

В 1824 г. Волконский решил просить руки дочери героя 1812 года Н.Н. Раевского, Марии. За содействием он обратился к своему товарищу Михаилу Орлову, который был женат на старшей дочери Раевского. Волконский предупредил Орлова, что если участие в тайном обществе явится препятствием к вступлению в брак, тогда он готов отказаться от личного счастья, "нежели решусь своим политическим убеждениям и своему долгу". На некоторое время Волконский уехал в отпуск на кавказские воды, "с намерением буде получу отказ, искать поступления на службу в Кавказскую армию и в боевой жизни развлечь горе от неудачи в личной жизни".

Но не только это привело Волконского на Кавказ. Он имел задание от Южного общества узнать подробности о тайном обществе, которое якобы существовало в кавказской армии. Если бы удалось установить с ним связь, то это привело бы к тому, что в день выступления можно было расчитывать на Кавказский корпус и даже на его командующего А.П. Ермолова.

Из разговора с А.И. Якубовичем у Волконского сложилось впечатление, что на Кавказе действительно существует тайное общество, которое готово поддержать восстание, а в случае неудачи будет тем зерном, "могущим возродить новую попытку". Окрылённый этими надеждами, Волконский возвратился с Кавказа, тем более что старик Раевский согласился выдать за него свою дочь. 11 января 1825 года в киевской церкви Спаса на Берестове состоялось венчание. Жена была на 17 лет моложе своего мужа и вышла замуж не по любви, а под влиянием отца, которого все Раевские обожествляли. В первый год совместной жизни супруги провели вместе только три месяца - после свадьбы Мария Николаевна заболела и должна была уехать на лечение в Одессу. Волконский остался со своей дивизией.

Для тайного общества настали тревожные дни - стало известно о доносах на его членов. Волконский встретился с женой только осенью, чтобы отвезти её в Умань, где стояла его дивизия, а сам затем уехал в Тульчин, где находился штаб второй армии. Здесь Волконский узнал о доносе Майбороды и о том, что Пестель арестован. Но всё же ему удалось повидаться с руководителем Южного общества, предупредить о доносе. На это Пестель ответил: "Смотри, ни в чём не сознавайся! Я же, хоть и жилы мне будут тянуть пыткой - ни в чём не сознаюсь! Одно только необходимо сделать - это уничтожить "Русскую правду", одна она может нас погубить".

Волконский возвратился в Умань. Мария Николаевна описывала это возвращение в следующих словах: "Он вернулся среди ночи; он меня будит, зовёт: "Вставай скорей", я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивая, в чём дело? "Пестель арестован" - "За что?" - Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила". Именно этой ночью Волконская впервые соприкоснулась с тайным обществом.

Сергей Григорьевич понимал, что рано или поздно, но он тоже будет арестован. Волконский отвёз жену в имение её отца с. Болтышка Чигиринского уезда и возвратился в Умань. Ещё раз он посетил Болтышку, когда пришло известие, что 7 января 1826 г. родился сын Николай. Волконский был арестован на своей квартире в Умани.

Теперь его увезли в столицу в сопровождении фельдъегеря. По дороге они обогнали несколько таких же саней, в которых везли его товарищей. Навстречу попадались флигель-адъютанты, ехавшие по "Высочайшему повелению" для расследования восстания Черниговского полка. Вся страна была возбуждена. Шло расследование, которым руководил лично император. Следовали бесконечные допросы - устные, письменные, перекрёстные. Делались очные ставки. На одном из допросов генерал-адъютант Чернышёв сказал: "Стыдитесь, генерал-майор князь Волконский, прапорщики больше вас показывают!"

Положение Волконского было тяжёлым - полная неизвестность о жене и ребёнке, разобщённость с матерью, братьями, сестрой, неизвестность в отношении будущего.
Мать С.Г. Волконского - Александра Николаевна - была обер-гофмейстерикой двора. Она не сразу посетила своего сына в крепости, утверждая, что это свидание убило бы её. Ещё когда следствие не закончилось, она уехала из Петербурга в Москву с императрицей, где начинались приготовления к коронации. В Петербурге она владела домом на Мойке, где сейчас находится музей-квартира А.С. Пушкина.

Нелёгким было положение и Марии Николаевны. После рождения сына она заболела и находилась в тяжёлом состоянии, когда же приходила в себя и спрашивала о муже, ей отвечали, что он находится в Молдавии по делам службы. Наконец, она узнала правду и решила ехать в столицу, чтобы повидаться с мужем. Оставив маленького сына у своей тётки графини Браницкой в Белой Церкви, она в апреле отправилась в дорогу. В Петербурге она остановилась у своей свекрови в доме на Мойке.

Мария Николаевна добилась свидания с мужем, которое произвело на неё тягостное впечатление. В эту тяжёлую минуту Волконская осталась одна. Её братья старались очернить Волконского. Особенно старался брат Александр. В семье мужа она тоже встретила только колкости и холодность.

Наконец приговор Верховного уголовного суда так определил состав преступления Волконского: "участвовал согласием в умысле на цареубийство и истребление всей императорской фамилии, имел умысел на заточении императорской фамилии, участвовал в управлении Южным обществом и старался о соединении его с Северным; действовал в умысле на отторжение областей от империи и употреблял поддельную печать полевого аудитора". Осуждён был по I разряду. Срок каторги был определён сначала в 20 лет, а затем сокращён до 15-ти.

Находясь в крепости, Волконский в мае 1826 г. составил духовное завещание, в котором дал распоряжение относительно своего имущества. Душеприказчиками Волконский назначил своего тестя Н.Н. Раевского и брата Николая Репнина. Вместе с Марией Николаевной они назначались также опекунами Николеньки. Свои имения Волконский разделял на благоприобретённые и родовые. К первым относились 10 тысяч десятин земли в Таврической губернии, хутор возле Одессы и дом в этом же городе; "родовое имение состоит: а) Нижегородской губернии Балахнинского уезда Кирюшинское имение, первоначально поступившее в числе 1498 душ, в котором в силу домового акта, в ноябре 1824 г. учинённого, полагаю причитается до 72 душ, а по сему всего в Кирюшинском имении 1560 душ; b) Ярославской губернии Угличского уезда Заозерское имение в числе 643 душ; с) переведённые из Томальского имения в Новорепьёвку 44 душ..."

По завещанию жена получала Новорепьёвку, хутор, дом в Одессе, седьмую часть из Нижегородского имения. Родовые имения, в том числе Заозерье, Волконский завещал сыну.

После составления завещания Волконский написал ещё записку, в которой дал пояснения относительно некоторых статей завещания. В этой записке он писал: "Заозерское имение весьма невыгодно, ужасно малоземельно и в общем владении с другими двумя владельцами. Продажа оного и покупка другого есть оборот несомнительно выгодный для пользы сына моего". Заозерского имения Волконский коснулся ещё раз в специальной "Записке по делам, матушке поручаемых". Он писал: "В Нижегородской вотчине оброк с души - 30 руб. Годового дохода 45 тыс. В Заозерье - 25 руб., посему 16075. Дробных по сим же имениям доходам может ещё будет до 2000..." С Заозерского имения в 1825 г. Волконский получил 6788 руб. В этой же записке Волконский указывал на возможность продажи имения: "Ежели приступить необходимо будет к продаже Заозерской вотчины, посему, полагаете, можно продать, считая цены по ревизской душе".

После приговора Волконский, Трубецкой, Оболенский, Давыдов, Артамон Муравьёв, Якубович, братья Борисовы закованными были отправлены в Иркутск, а оттуда - в Благодатский рудник. В октябре 1826 г. маркшейдер Черниговцев доносил начальнику Нерчинских заводов - "все означенные восемь человек размещены по принадлежности на Благодатском руднике, что все они ремесла никакого за собой не имеют, кроме российского языка, и прочих наук, входящих в курс благородного воспитания". От губернатора Цейдлера последовало распоряжение об использовании государственных преступников для работы в шахте. Декабристы работали на руднике до середины сентября 1827 года.

Именно сюда, в Благодатский рудник, приехала жена С.Г. Волконского. Ей пришлось приложить много усилий, чтобы опять увидеть своего мужа. Хоть царь в письме к Марии Николаевне после предупреждения об опасностях, которые ожидают княгиню в Сибири, и написал, что "предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действий, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению", но избрать было нелегко. Братья и отец были против. Когда Н.Н. Раевский услышал из уст дочери о намерении ехать в Сибирь, он поднял кулаки над её головой и закричал: "Я тебя прокляну, если ты через год не вернёшься".

Но Волконская всё же поехала. На некоторое время она остановилась в Москве у Зинаиды Волконской, бывшей замужем за братом декабриста, Никитой Григорьевичем Волконским и которую Пушкин называл "царицей муз и красоты". Невестка устроила для Марии Николаевны как бы прощальный музыкальный вечер. На нём присутствовал и А.С. Пушкин.

После нескольких дней пребывания в Москве Волконская тронулась в путь по заснеженной России. В Иркутске губернатор всячески отговаривал Марию Николаевну от её намерений, но видя её решительность, предложил подписать условия, что теперь она будет считаться женой ссыльного каторжного, что "дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне", и ещё ряд пунктов, ограничивающих её свободу. Она подписала.

Вскоре произошла встреча с мужем. "Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом и его самого".

В 1827 г. декабристы из рудника переведены были в Читинский острог, где прожили три года. Здесь Волконские получили известие о смерти своего сына Николеньки, которому А.С. Пушкин составил проникновенную эпитафию:

"В сиянии и радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благославляет мать и молит за отца".

В сентябре 1830 года декабристов перевели в тюрьму Петровского завода. Жёны поначалу проживали в камерах своих мужей, а потом начали покупать или строить собственные дома. Такой дом имела и Волконская, а в 1835 г. перед самым выходом на поселение, в нём разрешили жить и Сергею Григорьевичу. В 1832 г. у них родился сын, Михаил, а через два года - дочь Елена. Теперь княгиня Волконская всецело посвятила себя заботам о своих детях, тем более, что она уже потеряла надежду вернуться в Россию.

Мать Волконского, умирая, просила Николая I вернуть сына из Сибири и разрешить ему жить в одном из своих имений. Царь не разрешил это, но жизнь Сергея Григорьевича была облегчена - в 1835 г. он вышел на поселение. Правительство долго решало, где поселить Волконских. Лучшим местом в Сибири считались Курган и Ялуторовск, но в первом уже жили 6 декабристов, а во втором - 3. Николай приказал поселить Волконского одного. Он соглашался даже на Ялуторовск, но потребовал перевести живших там декабристов в другое место. Наконец, решили спросить у Волконского, где он желает жить - в Петровском заводе или в Баргузине, где жил на поселении Михаил Кюхельбекер (в случае согласия Волконского на Баргузин, Кюхельбекера должны были перевести в другое место). Волконский остался жить в Петровском заводе, а в 1836 г. переселился в село Урик Иркутской губернии. Там жил врач - декабрист Ф.Б. Вольф, который всегда мог помочь часто болевшим детям, а также и Сергею Григорьевичу, страдавшему ревматизмом.

В Урике, кроме Вольфа, жили М.С. Лунин и Муравьёвы - Никита и Александр. В восьми верстах в Усть-Куде жили И.В. Поджио и П.А. Муханов, в 30 верстах в селении Оёк позднее были поселены - С.П. Трубецкой и Ф.Ф. Вадковский. Расстояния не мешали встречам друзей, но особенно близок Волконский был с М.С. Луниным.

В Урике Сергей Григорьевич с увлечением занялся любимым делом - земледелием, которому посвящал всё свободное время ещё в Петровском заводе. В Урике у него было 15 десятин.

О смягчении участи Волконских просили их высокопоставленные родственники. О переводе Волконского на Кавказ просил брат Марии Николаевны, генерал-лейтенант Н.Н. Раевский-младший. Об этом же ходатайствовал и новороссийский генерал-губернатор Воронцов. Но эти просьбы Бенкендорф даже не доводил до сведения императора. Надежды вернуться в Россию пропадали.

В 1846 г. Волконские переехали в Иркутск. Сергей Григорьевич хотел, чтобы его сын Михаил получил университетское образование. Ступенькой к диплому должна была быть гимназия. М.С. Волконский в 1849 г. окончил Иркутскую гимназию с золотой медалью. Высшего образования, которое дало бы ему возможность сделать "блестящую карьеру", он не получил. Но и без "диплома" он занимал впоследствии высокие административные посты и дослужился до товарища министра просвещения.

Мария Николаевна, очутившись в большом, по масштабам Сибири, городе, поставила свой дом на широкую ногу, стараясь вести светский образ жизни, который она едва вкусила до замужества. Визиты, балы - всё это мало интересовало стареющего декабриста. Большую часть времени он проводил в деревне, поближе к крестьянам, среди которых у него было много друзей.

Десять лет прожили Волконские в Иркутске. В июне 1855 г. дочь Сергея Григорьевича Елена обратилась с просьбой резрешить ей и матери, чьё здоровье всё ухудшалось, поехать в Москву для консультации с врачами. Разрешение было получено. Мать и дочь выехали в Москву 6 августа. Волконский проводил их до Красноярска и вернулся в свой опустевший дом. Ему предстояло прожить в нём ещё целый год.

26 августа 1856 г. последовал царский Манифест о помиловании декабристов. Волконскому возвращались "все права потомственного дворянина, только без почётного титула, прежде им носимого, и без прав на прежнее имущество, с дозволением возвратиться с семейством из Сибири и жить, где пожелает в пределах империи, за исключением С.-Петербурга и Москвы, под надзором". Этот Манифест был привезён в Сибирь из Москвы по личному распоряжению нового царя Александра II Михаилом Волконским.

Жить в Москве Волконскому запрещалось - формально он жил в деревне Зыково Московской губернии, а фактически - в Москве, сначала на Спиридоновке, а затем в собственном доме дочери Е.С. Молчановой.

В 1826 г. Сергей Григорьевич завещал свои родовые имения за исключением 7-й части, сыну Николаю. После его смерти они должны были вернуться обратно в род. Братья Волконского Никита и Николай после смерти первенца Сергея Григорьевича отказались от причитавшихся им наделов в пользу семьи декабриста. Братья также завещали своим сыновьям Александру Никитичу и Василию Николаевичу не пользоваться чужим достоянием, а передать их Сергею Григорьевичу.

Годы, проведённые в Сибири, сказывались на здоровье Марии Николаевны и Сергея Григорьевича. Волконская умерла в 1863 г. в возрасте 57 лет в селе Вороньки Козелецкого уезда Черниговской губернии, в имении второго мужа дочери, Н.А. Кочубея. Через два года там же умер и С.Г. Волконский.

Никита Кирсанов. "Декабрист Валериан Голицын" (часть 2).


Около трёх лет провёл Валериан в Киренске. В 1829 году последовала царская "милость" - он был зачислен рядовым в 42 егерский полк, а через полгода переведён в 9 Кавказский линейный батальон, который располагался в Астрахани. При назначении его на службу командирам Кавказского корпуса предписывалось от 17 ноября 1829 г. иметь за Голицыным "тайный и бдительный надзор". Командир батальона полковник Бланжиевский в своём рапорте от 21 января 1833 г. так описывал службу декабриста в Астрахани: "В батальоне за ним был учреждён тайный надзор, и ежедневно я имел в виду о всех занятиях его в отправлении службы и вне оной. Во время службы рядовой Голицын наравне с прочими нижними чинами в очередь на службу наряжали в караул, на главную гауптвахту, к провиантским бунтам, в таможню и в тюремный замок; стоял (он) на установленных постах очередные часы; дневальным по роте; на ротных и батальонных учениях со всеми вместе выводом был, все обязанности исполнял с ревнстью и усердием, вёл себя хорошо, свободу же имел, как и прочии чины, и ничего противного законам за ним я не замечал".

12 ноября 1832 года дежурный генерал военного министерства генерал-адъютант Клейнмихель сообщил астраханскому военному губернатору Пяткину, что "Государь император повелел осуждённого приговором Верховного уголовного суда Валериана Голицына" выслать из Астрахани в Грузию, отправить его в Тифлис "со всеми о нём сведениями к командиру отдельного Кавказского корпуса". Бумагу эту губернатор получил 27 ноября и на другой день сделал распоряжение "не мало не медля исполнить оное поручение". Но николаевская бюрократическая машина часто сама попадала в ловушки, изобретённые ею для других. Когда командир Голицына обратился к коменданту Ребиндеру с просьбой выписать подорожную для отправления Голицына и обеспечить прогонными деньгами его конвой, то комендант заявил, что нижним чинам прогоны не выдаются, и пускай Голицына отправят "по средствам внутренней стражи, предписав им иметь за ним в пути ближайший надзор". Бланжиевский в ответ на такое предписание рапортовал, что "будучи по преступлению своему важным, он не подлежит в разряд обыкновенных арестантов, пересылаемых посредством внутренней стражи". Только "важность" преступника убедила Ребиндера "в необходимости отправления его под надзором благонадёжного унтер-офицера". Лишь 10 декабря были доставлены прогоны. В это время Голицын простудился и заболел. "Освидетельствовав" его вместе с ротным командиром, полковник Бланжиевский из чувства сострадания к больному, чтобы не подвергать его здоровье опасности при столь дальней дороге и к тому же зимой, оставил Голицына впредь до выздоровления в местном околотке, где лечил его доктор Суворов.

О такой "поблажке" государственному преступнику узнал губернатор. Считая подобный поступок ослушанием царского повеления и сделав за это командиру батальона строгий выговор, он предписал ему 16 декабря "с получением сего, без малейшего отлагательства времени отправить сего рядового к месту служения, донеся в то же время мне о часе его выбытия для представления нынешнею почтою военному министру гр. Александру Ивановичу Чернышёву". Пришлось выполнять столь строгое распоряжение и на следующий же день в 8 часов утра отправить преступника "в том же болезненном состоянии" под конвоем унтер-офицера Ростова.

Конечно, весть о задержании Голицына в Астрахани достигла Петербурга. Военный министр писал генералу Пяткину: "до сведения государя императора дошло" не только то, "что рядовой Голицын, после объявления ему высочайшей воли, оставался давнее время в Астрахани и пользовался свободою", но ещё "и сделал значительный долг, простирающийся до 2 тысяч рублей". Граф не постеснялся добавить собственноручно: "сверх 3000, прежде сего им издержанных".

Теперь, естественно, мчатся фельдъегеря с одного конца страны на другой с перепиской относительно долгов Голицына. От батальонного командира опять требуют объяснений "по какой причине отправлен он не тотчас, у кого именно и сколько занял денег и какое из них сделал он употребление?"

Все обвинения оказались ложными, ни на чём не основанными. Подтвердив причину задержки перепиской с комендантом и медицинским актом, бывший командир Голицына донёс губернатору, что "во время службы денежных долгов (он) не делал. По разведывании, у купцов и маклеров не занимал, не делал никаких расходов, потому что не имел из чего; по векселям частным распискам и на верное слово ни у кого не занимал и, наконец, по служении его в батальоне жалоб и претензий ни на малейшую сумму и ни по каким случаям, как словесным, так и письменным - (я) не получал". Эти сведения подтвердило также губернское правление.

Вся переписка (на 26 листах) была отослана в столицу. Видимо, она вполне удовлетворила военного министра, так как больше распоряжений в Астрахань не поступало. А больной Голицын, не подозревая о том, что задал столько работы канцелярии, ехал в сопровождении унтер-офицера в пехотный графа Паскевича полк.

В середине января 1833 года декабрист прибыл в урочище Царские Колодцы, где располагался полк. Царские Колодцы, находившиеся в 120 верстах от Тифлиса, представляли собой солдатскую слободу, вытянувшуюся вёрст на шесть. В слободе находилось несколько каменных домов, до ближайшего грузинского селения было 20 вёрст.

В этом заброшенном уголке Грузии Голицын совершенно неожиданно для себя встретил своего знакомого по Петербургу, декабриста с причудливой и печальной судьбой - А.О. Корниловича. Александр Осипович Корнилович занимался литературой, в то же время это единственный среди декабристов специалист-историк, черпавший свои исторические сведения в государственных архивах. Статьи Корниловича на исторические темы свидетельствуют о его разносторонних интересах. Его перу принадлежит ряд работ по истории России XVII века, но больше всего Корниловича привлекала эпоха Петра I. Ряд очерков, помещённых в журналах и в "Полярной звезде", издававшейся Рылеевым и Александром Бестужевым, завершился изданием А.О. Корниловичем альманаха "Русская старина" (1824 г.) с посвящением памяти Петру I. В этом сборнике помещены четыре статьи Корниловича о быте петровского времени, об ассамблеях и о личности Петра I. Сочинения Корниловича о Петре I были использованы А.С. Пушкиным при написании романа "Арап Петра Великого". Пушкин использовал и другие работы Корниловича при создании своих произведений, в частности, переводы Корниловичем сочинений голландца Стрюйса о восстании Разина, "Жизнеописание Мазепы" при написании "Полтавы".

Членом тайного общества Корнилович стал в 1825 году, но принимал в нём довольно активное участие. Верховный уголовный суд приговорил его к лишению дворянства и 12 годам каторги. После срок был сокращён до 8 лет. В марте 1827 года Корнилович был уже в Читинском остроге.

Однако в Сибири он был недолго. Менее чем через год фельдъегерь, привезший декабриста Вадковского, забрал с собой Корниловича в столицу. Причиной быстрого возвращения из Сибири был донос Фаддея Булгарина в III отделение, в котором он писал о своих подозрениях относительно связи декабристов с австрийским правительством. Это могло казаться правдоподобным, тем более что князь С.П. Трубецкой был женат на графине Лаваль, сестра которой была замужем за австрийским послом в Петербурге графом Лебцельтерном. По словам Булгарина, секретарь посольства Гуммлауэр подружился с Корниловичем. Последнего Булгарин рисовал как ветренного и болтливого молодого человека, через которого австрийский посол и его секретарь выведывали сведения о разных лицах. Доносу Булгарина был дан ход. Таким образом, Корнилович опять оказался в Петербурге. 15 февраля 1828 года он был доставлен в Петропавловскую крепость. Он дал подробные письменные показания о встрече с австрийским послом и его секретарём, сношения с которыми ограничивались светскими встречами и невинными разговорами. Объяснение Корниловича, написанное в крепости, по-видимому, показалось убедительным для Николая I.

Неделю спустя Корнилович написал свою первую записку, в которой предлагал поручить ему составить историю России, начиная с эпохи Петра I, с выяснением различных проектов, выдвинутых в своё время, но затем забытых, осуществление которых могло бы быть полезно в будущем.

В апреле того же года он представил вторую записку с проектами мер для повышения нравственности в семейной жизни крестьян, в том числе об учреждении приходских училищ. Николай I распорядился "дозволить ему писать что хочет" и вместе с тем поручил ему описать, "каким образом обходятся с каторжниками в Чите". Корнилович в своей новой записке подробно и правдиво описал положение декабристов на каторге. Эту записку читал Николай I, и, на основании её, разрешено было снимать кандалы с декабристов, "кто этого своей кроткостью заслуживает".

Затем Корнилович представил одну за другой записки о положении в польских губерниях, о мерах к развитию русской торговли в Азии, об улучшении положения сельских священников, о русско-персидских делах. Всего за время заключения в крепости декабрист написал 23 различные записки. Бенкендорф распорядился присылать ему газеты, некоторые журналы и книги. Корнилович, очевидно, надеялся, что его проекты помогут его освобождению. Он просил о разрешении участвовать в походе против турок, но просьба успеха не имела. Ему разрешили писать матери, сёстрам, брату.

В крепости он написал повесть из эпохи Петра I "Андрей Безыменный". Об этом Бенкендорф доложил Николаю I, в результате чего повесть была напечатана отдельной книжкой в типографии III отделения и вышла в свет без имени автора и ограниченном количестве экземпляров. В крепости Корнилович занимался переводами Тита Ливия и Тацита.

Заключение Корниловича в крепости, по его словам, было значительно более тяжёлым, чем сибирская каторга. Оно продолжалось четыре с половиной года. В ноябре 1832 года он был отправлен на Кавказ, будучи назначен рядовым в пехотный графа Паскевича-Эриванского полк, стоявший в Царских Колодцах. Корнилович ехал на Кавказ, полный надежд и литературных планов, но очень скоро он писал брату в письме: "Ну уж сторонка, в которую судьба меня забросила. Подлинно Южная Сибирь! и климат, и жители - одно к одному. Думаю даже, что жизнь в Сибири гораздо предпочтительнее". Солдатская лямка везде была тяжела. Постепенно крепло убеждение, что из этого состояния можно вырваться только ценой крови, только в бою можно было получить офицерское звание и отставку.

Корнилович искренне обрадовался прибытию Валериана Голицына. Уже в январе 1834 года Корнилович писал в письме к матери: "На счастье моё, встретил здесь своего товарища по несчастию Голицына (кн. В.М.), с которым вместе живу. Таким способом в компании с ним время веселее провожу, и дешевле стоит жизнь. В настоящее время живу в тесноте, в крестьянской избе, где двум с трудом можно повернуться. Но это ненадолго, скоро переедем в другое помещение, где нам будет просторнее". Такой же радостью полно и письмо к старшему брату Михаилу, написанное в мае: "Я, любезный мой, совершенно праздную, от утра до вечера на боку, читаю старые журналы, за недостатком новых. К счастью, нашёл здесь товарища в несчастии Голицына, пострадавшего вместе со мною по одному делу, хорошего, умного человека, с которым вместе тянем горе. Без него я совершенно бы зачерствел".

Корнилович и Голицын в какой-то мере были интеллектуальным центром в Царских Колодцах. Они превосходили окружающих по уму и образованию, поэтому большинство офицеров старались поддерживать с ними знакомство. Дом, в котором жили эти "нижние чины", стал своеобразным клубом - всегда кто-то приходил побеседовать. Частые посещения становились даже в тягость, особенно Корниловичу, который вообще был менее общительным, и его замкнутость ещё больше усилилась в крепости. К тому же частые посетители не давали работать. Сначала друзья жили вместе, но потом Голицын купил себе избу, тем самым несколько улучшил бытовые условия и свои и Корниловича. Встречались они по-прежнему каждый день. Корнилович и ещё несколько опальных офицеров (Хвостов, Райко) составили тот круг близких друзей, в среде которых проходили грустные дни нелёгкой солдатской службы на Кавказе.

В этой отупляющей однообразной жизни, где каждый день похож на предыдущий, так же как и годы сливались в вереницу одинаковых дней, иногда являлась нечаянная радость, когда появлялся какой-нибудь старый товарищ, подобно тому, как в один из весенних дней 1834 года в солдатской слободке неожиданно оказался декабрист и писатель Александр Бестужев-Марлинский. Друзья не знали, куда усадить желанного гостя, чем угостить, а, главное, говорили день и ночь напролёт, слушали друг друга и не могли наслушаться. Но такие события случались крайне редко. Чаще всего серые будни солдатской службы, тревоги, разговоры о предстоящих экспедициях в Персию или против горцев. Хотя часто эти экспедиции кончались смертью от пули горца, как это случилось через три года с Бестужевым-Марлинским или смертью от малярии, которая через пять лет погубила поэта Александра Одоевского, военных действий желали, их ждали, так как это была единственная возможность освободиться от солдатской шинели, а затем и вообще получить свободу.

1 августа 1834 года полк, в котором служили Корнилович и Голицын, отправился в поход в Дагестан. Путь до города Кубы друзья проделали вместе, а затем Корнилович получил приказ, что он поступает в распоряжение генерала Ланского. 25 августа Корнилович заболел лихорадкой, которая быстро прогрессировала. 29 августа ему стало совсем плохо. Голицын всё это время находился возле больного друга. Позже в письме к брату Корниловича, Михаилу, Валериан писал: "Видя, что болезнь усиливается, я пригласил ещё другого лекаря... Я находился при нём до 9 часов, он находился без памяти...", в 11 часов Корниловича не стало. "...30 числа, отпев его по обряду греко-российскому", совершили погребение "не блистательно, но торжественно". Могила его "по правую сторону дороги, ведущей из Дербента в Торки и на самом берегу Самура..."

Далее Голицын пишет: "Я хотел, чтобы место могилы Александра Осиповича не было утрачено, и велел насыпать груду камней и поставить деревянный крест. На возвратном пути я опять нашёл его в целости, но так как наш скромный памятник стоит на большой дороге, на поле, где жители сеют хлеб, то плуг ского сравняет это место. Зная расположение полковника Ховена к вам и покойному, я просил его поставить какой-нибудь камень с надписью". После смерти Корниловича вещи и бумаги его остались у Голицына.

Смерть друга потрясла Валериана. Ему хотелось сохранить память о своём товарище, перенеся любовь к нему на его близких. Он обращается к М.О. Без-Корниловичу: "Начатое по столь горестной причине знакомство, я надеюсь, продолжится в более приятных обстоятельствах, по крайней мере, это моё искреннее желание, ибо я очень любил вашего братца и не могу оставаться равнодушным к тем, кого он любил и которые его любят, а поэтому прошу Вас принять в число ваших знакомых и Валериана Голицына".

А тем временем "по воле его величества" декабрист вновь переводится в новый для него Кабардинский егерский полк, принимавший активное участие в войне с горцами. В 1835 году Валериан Михайлович участвует в экспедиции за Кубань.

В Кабардинском полку служило много декабристов. С 1829 по 1836 год в нём служил Н.П. Окулов, а с 1837 по 1843 год - М.А. Назимов, вместе с последним туда же прибыл А.И. Вегелин. К сожалению, мы ничего не знаем о взаимоотношениях Валериана с этими декабристами. Даже неизвестно, были ли знакомы Окулов и Голицын, хотя это не исключено.


Отношение многих офицеров к Голицыну было гуманным. Декабрист впоследствии с благодарностью вспоминал генерала Николая Николаевича Раевского, сына героя войны 1812 года. Несмотря на разницу в чине, он обращался с Валерианом Михайловичем по-дружески, приглашал к себе обедать и проводить вечера.

Современники отмечали, что Голицын несмотря на свой ум, очень дорожил своим аристократическим происхождением, и ему было приятно, когда его называли князем. Декабрист Н.И. Лорер, встречавшийся с Голицыным в конце 1850-х годов, писал: "В князе Валериане Михайловиче было много странного, и при всём его либерализме, он был аристократ до мозга костей".

Аристократизм Голицына принял такие болезненные формы, очевидно, под влиянием ссылки и службы на Кавказе. Своей солдатской шинелью он явно тяготился. В 1835 году он был произведён в унтер-офицеры (4.06.1835), а через два года получил звание прапорщика (31.05.1837). Голицын не мог скрыть удовольствия, что снова может одеть тонкий сюртук вместо толстой шинели.

Летом 1835 года Голицын впервые посетил Пятигорск, а впоследствии некоторое время жил в Ставрополе, возле которого располагался Кабардинский егерский полк. Здесь он, ещё будучи унтер-офицером, посещал вместе с декабристом С.И. Кривцовым дом Н.М. Сатина и Н.В. Майера. Сатин во время учёбы в Московском университете близко сошёлся с Герценом и Огарёвым, стал участником их студенческого кружка. В 1835 году он вместе с ними был арестован и сослан в Симбирскую губернию, а через два года по болезни переведён на Кавказ, где познакомился со многими декабристами. Он следующим образом характеризовал Валериана Михайловича: "замечательно умный человек". Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большею частию, не убеждая других, оставался победителем".

Один из постоянных посетителей квартиры Майера офицер Генерального штаба Г.И. Филипсон вспоминал потом об этом времени: "Через Майера и у него я познакомился со многими декабристами, которые по разрядам присылались из Сибири в войско Кавказского корпуса. Из них князь Валериан Михайлович Голицын жил в одном доме с Майером и был нашим постоянным собеседником. Это был человек замечательного ума и образования. Аристократ до мозга костей, он был бы либеральным вельможей, если бы судьба не забросила его в сибирские рудники. Казалось бы, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными убеждениями Майера, но это было напротив, оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца, и иногда утренняя заря заставала нас за нерешёнными вопросами".

Майер - это доктор Вернер из "Героя нашего времени". Портретное сходство полное. Оно прослеживается по линии и внешнего и внутреннего сходства, вплоть до мелочей. Майер был настолько своеобразен, ярок и привлекателен, что многие его черты Лермонтов перенёс нетронутыми в роман.

В Ставрополе Лермонтов очутился в декабре 1837 года, когда возвращался из первой своей кавказской ссылки. Он сразу оказался в атмосфере оживлённых споров на квартире у Майера и Сатина. Ставропольские встречи и разговоры нашли своё отражение в романе "Герой нашего времени". В дневнике Печорина можно прочитать: "Я встретил Вернера в С. среди многочисленного и шумного круга молодёжи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убеждён в разных разностях". Это очень перекликается с рассказами Сатина и Филипсона.

Лермонтов с Майером и Голицыным был знаком раньше. С последним он познакомился летом 1837 года в Пятигорске, где Голицын был в отпуске и лечился на водах. В книге ванных билетов от 24 мая 1837 года записано: "выдано 10 билетов унтер-офицеру Валериану Голицыну". Когда Лермонтов проездом в Петербург задержался в Ставрополе, он, вероятно, встретил в кружке декабристов и своего знакомого - В.М. Голицына.

М.Ю. Лермонтов, был знаком и с младшим братом Валериана - Леонидом, который когда-то служил в лейб-гвардии Гусарском полку. На одном из листов альбома рисунков Лермонтова есть записи, сделанные его рукой, очевидно, адреса знакомых: "Аквердова - на Кирочной, графиня Завадовская, Леонид Голицын в доме Ростовцева".

В дневнике у В.А. Жуковского есть запись, свидетельствующая о встрече Лермонтова и Леонида Голицына: "5 ноября 1839, воскресенье. Обедал у Смирновой. Поутру у Дашкова. Вечер у Карамзиных. Князь и княгиня Голицыны и Лермонтов". Женой Л.М. Голицына была внучка М.И. Кутузова - Анна Матвеевна Толстая.

Жизнь в Сибири, служба на Кавказе подорвали здоровье Валериана Михайловича. 22 июля 1838 года он был уволен с военной службы и должен был отправиться в Астрахань, но 17 сентября этого же года ему было разрешено служить по гражданскому ведомству на Кавказе. Голицыну удалось остаться в ставшем для него родным Ставрополе, он был зачислен в штат "Общего Кавказского областного управления". Но на "статской службе" был он недолго: кавказский климат не действовал на него благотворно, и в 1839 году Голицына уволили со службы по болезни.

После 14 лет ссылки и службы опять на свободе. Хотя это скорее была какая-то "полусвобода", так как за ней стояли "голубые мундиры". Хотелось скорее уехать с Кавказа. В это время произошла встреча его с Лорером, который запечатлел этот момент в следующих строках: "Мрачный ноябрь месяц наступил, и я почти безвыходно сижу в своей лачужке. Однажды утром слышу знакомый голос, осведомляющийся обо мне, и через несколько минут обнимаю моего дорогого товарища князя Валериана Михайловича Голицына, который наконец получил отставку и едет, счастливец, к матери и братьям. Как истый москвич, после первых дружеских объятий, он потребовал чайку. Я послал сказать Ромбергу, что буду у него обедать с товарищем, угостил покуда приятеля чаем из самовара, а он мне успел передать все затруднения, которые ему делали при получении отставки. И меня, стало быть, ждёт подобная же участь! Заботою Голицына в настоящее время было - как бы переправить в Керчь свою карету. Я взялся похлопотать об этом и, пригласив к себе Дорошенку, просил его помощи и содействия. Он обещал достать большую шаланду, но требовал терпения и согласия князя выждать более благоприятной погоды. Волею и неволею надо было согласиться, но ненадолго: ибо на другой же день всё было исполнено, и карету до Тамани перевезли на волах, а там поставили на большую лодку с 6-ю человеками гребцов. На берегу я простился с этим милым человеком и весело возвратился к себе в лачужку, радуясь, что и ещё один из наших свободен и после 17 лет несчастной ссылки возвращается на родину".

Местом жительства Голицыну был назначен Орёл. Царь не мог, конечно, оставить своего "друга" без внимания. За Голицыным был установлен секретный надзор. Только через год ему разрешили на лето поехать в местечко Хиславичи Могилёвской губернии, где находилось имение сестры графини Екатерины Михайловны Салтыковой (29.09.1808-9.12.1882).

Валериану Михайловичу не разрешили даже ездить в Москву, где жила мать. Наталья Ивановна очень любила своего сына. Когда он был в Сибири, она почти каждый день писала ему письма, а после перевода сына на Кавказ - каждый год ездила в Астрахань или Пятигорск, чтобы провести с ним несколько недель.

Когда княгиня Голицына ездила к сыну на Кавказ, она брала с собой двоюродную племянницу, княжну Дарью Андреевну Ухтомскую (19.03.1824-24.12.1871), которую воспитывала у себя как родную дочь, и даже любила её больше родной дочери. Княжна Долли, как звала её тётка, не была красавицей, но её весёлость и обаяние производили очень приятное впечатление. Валериан влюбился в молодую княжну, но старая княгиня была против этого брака сына. Княжна Ухтомская, верная своей любви к ссыльному, отказывала всем женихам. Только через год после смерти матери он получил разрешение приехать в Москву, чтобы 23 января 1843 года обвенчаться с княжной Долли.

Валериану Михайловичу было уже без малого сорок лет. Тотчас после свадьбы молодые поселились в имении при селе Архангельское-Хованщина Епифановского уезда Тульской губернии, где прожили десять лет и где родились их дети: Леонилла (р. 28.12.1844), впоследствии бывшая замужем за Иваном Александровичем Сипягиным и Мстислав (28.10.1847-26.03.1902), к которому как к внучатому племяннику (21.05.1863) перешёл майорат с добавлением титула графа Остермана-Толстого. Мстислав Валерианович был женат (с 30.06.1869) на Амалии Ивановне Лоренц (р. 25.10.1851). Скончался и был похоронен в селе Красное Рязанской губернии.

Живя в Архангельском-Хованщине, В.М. Голицын очень сблизился с жившим в 15 км Иваном Артемьевичем Раевским. Жена последнего, Е.И. Раевская, так описала внешний облик декабриста: "Валериан Голицын был среднего роста, хорошо сложен. Лицо его было смуглое, нос орлиный, волосы чёрные, как смоль, бороду брил, усы носил немного подстриженными. Большие его чёрные глаза (как тогда говорили "бибиковские") глядели прямо и строго, но любовь его к семье смягчала иногда до нежности эту обычную строгость. В молодости он, вероятно, был очень хорош собой... Характера он был прямого, правдивого, высказывал своё мнение без утайки. На его дружбу можно было положиться".

В деревне Валериана Михайловича посещали образованные мыслящие люди, проживавшие в окрестностях и близкие ему по взглядам. Здесь их ждала богатая библиотека, почти все отечественные и иностранные газеты и журналы, которые можно было получить в России, и, конечно, умный, несколько парадоксальный собеседник.

Е.И. Раевская рассказывает, что собиравшиеся у Голицына обсуждали и вопросы об отмене крепостного права. Само собой разумеется, что проекты, которые обсуждались, предусматривали отмену крепостного права сверху и в интересах помещиков, но в николаевское время даже разговоры о "крестьянском деле" допускались только в специальных секретных комитетах.

В 1853 году Голицыну разрешено было проживать в Москве, но под строгим надзором, от которого он был освобождён лишь в марте 1856 года, а в августе ему и детям был возвращён княжеский титул с освобождением от всех ограничений.

В.М. Голицын всегда любил Россию. Во время Крымской войны декабрист очень остро переживал неудачи русской армии. Он хотел даже предложить помещикам сформировать за свой счёт батальоны.

После амнистии многие декабристы поселились в Москве или в ближайших губерниях. В первопрестольной Голицын встресался с А.П. Беляевым, Н.И. Лорером, П.С. Бобрищевым-Пушкиным, Н.В. Басаргиным, М.И. Муравьёвым-Апостолом. Недалеко от Архангельского поселился в усадьбе Высокое М.М. Нарышкин, приезжавший часто к Валериану Михайловичу. В Калуге Голицын посещал Е.П. Оболенского, с которым у него было много общего во взглядах.

Валериан Михайлович был разумным хозяином, свои дела вёл аккуратно, жил по средствам. После смерти своего дяди бездетного графа А.И. Остермана-Толстого в 1857 г. В.М. Голицын по завещанию получил огромное наследство. Ему досталось до 70 тысяч десятин земли в разных губерниях, но везде царил страшный беспорядок, дела были запутаны, так как герой 1812 года жил постоянно за границей, а имения находились в полном распоряжении управляющих. До 1857 года имениями А.И. Остермана-Толстого сначала управлял Александр Голицын, а затем Леонид Голицын, которому Остерман-Толстой передал имения, не входившие в майорат, в том числе подмосковную усадьбу Ильинское. Однако, Л.М. Голицын, оказался неважным управляющим.

Валериан Михайлович стал вникать во все дела, пытаясь наладить их. Он предпринял в 1859 году поездки по своим поместьям, но в имении Матоксе Шлиссельбургского уезда (ныне деревня в Куйвозовском сельском поселении Всеволожского района Ленинградской области) неожиданно заболел холерой. В.М. Голицын успел только написать письмо Я.И. Ростовцеву, с которым был в дружеских отношениях. Он просил Ростовцева оказать поддержку семье. Валериан Голицын, любимый женою и детьми, всегда окружённый друзьями, умер 8 октября 1859 года, в глуши среди болот, в присутствии слуги. Похоронили его в Москве в родовом склепе на кладбище Данилова монастыря, однако, в советское время кладбище было упразднено и могила декабриста оказалась утраченной...

Никита Кирсанов. "Декабрист Валериан Голицын" (часть 1).





Отец декабриста М.Н. Голицын - потомок древнего княжеского рода. К XIX веку этот род стал очень разветвлённым, но князья продолжали играть значительную роль в управлении государством. Родной брат Михаила Николаевича, Александр Николаевич (8.12.1773-4.12.1844), с детства был другом великого князя Александра Павловича, поэтому после воцарения последнего стал обер-прокурором Синода (1803). Под стать своему царствующему другу, обер-прокурор увлекался религией и мистикой. Мистические настроения особенно овладели князем после 1812 года, когда он стал возглавлять Российское библейское общество. С 1816 года А.Н. Голицын занимал пост министра просвещения, а через год возглавил объединённое министерство духовных дел и народного просвещения, которое Н.М. Карамзин называл министерством "затмения".

Период управления Голицына характерен душной атмосферой мистицизма и мракобесия. Достаточно сказать, что среди сотрудников министра находились такие личности, как М.Л. Магницкий и Д.П. Рунич. Политика А.Н. Голицына вызывала недовольство православной церкви. Дело дошло даже до публичного скандала в салоне графини Орловой-Чесменской, когда архимандрит Фотий прокричал "анафему" министру. Ревностный сын православной церкви, обер-прокурор святейшего Синода и министр духовных дел был предан самому страшному для христианина проклятию. Положение Голицына пошатнулось, и в 1824 году, вследствие происков Фотия и А.А. Аракчеева, он вынужден был подать в отставку. "Без лести предан" видел в Голицыне своего соперника по влиянию на царя. Об огромном доверии Александра I своему министру говорит хотя бы то, что он вместе с Аракчеевым и митрополитом Филаретом принимал участие в составлении Манифеста об отречении от престола Константина Павловича. Рукой Голицына была даже написана довольно мудрёная заключительная фраза Манифеста: "О нас же просим всех верноподданных наших да они с любовью, по которой Мы в попечение о них непоколебимом благосостоянии полагали Высочайше на земли благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по не изречённому Его милосердию, в Царствие его вечное". Голицын также сделал копии с этого Манифеста, которые и были разосланы в Государственный Совет, Сенат и Синод. Как известно, этот Манифест содержался в глубокой тайне.

В период "междуцарствия" А.Н. Голицын поддерживал Николая I и настаивал, чтобы тот исполнил волю своего брата, выраженную в Манифесте от 16 августа 1823 года. Позднее Голицын управлял почтовым ведомством.

Всю жизнь А.Н. Голицын провёл холостяком и был известен своей нетрадиционной сексуальной ориентацией. Н.М. Языков в письме 1824 года приводит анекдот, "будто бы государь призывал к себе известного содомита В.Н. Бантыш-Каменского и приказал ему составить список всех ему знакомых по этой части, что Бантыш-Каменский представил ему таковой список, начав оный министром просвещения, потом стоял канцлер и так далее... Он имел после этого аудиенцию у государя и удостоверил его клятвенно в истине своего донесения". А.С. Пушкин высмеял Голицына в эпиграмме "Вот Хвостовой покровитель..." Знаменитый мемуарист и сам гомосексуал Ф.Ф. Вигель вспоминает о Голицыне ещё более непристойно: "Не краснея, нельзя говорить об нём, более ничего не скажу: его глупостию, его низостию и пороками не стану пачкать страниц".

Михаил Николаевич Голицын (19.06.1756-3.04.1827) не занимал таких постов, как его брат, но тоже стоял значительно высоко на служебной лестнице. В 1802 году он был назначен Ярославским губернатором, пост которого занимал четырнадцать лет. В отличие от своего брата, обер-прокурора, губернатор не очень увлекался мистикой, хотя и отдавал дань моде (да и с ориентацией у него "всё было в порядке"). Его больше занимали дела по управлению губернией - это ведь было напряжённое время войн с Наполеоном, а затем последовала Отечественная война 1812 года, и М.Н. Голицыну пришлось заниматься организацией госпиталей, ополчением, размещением беженцев и т.п. На организацию ополчения губернатор пожертвовал пять тысяч рублей из своих доходов. Война принесла горе и князю - в Бородинском сражении погиб его 22-летний сын Николай.

Во время правления Голицына в Ярославле были открыты "Ярославское Демидовское высших наук училище", гимназия, "Общество любителей российской словесности" и типография при губернском правлении.

Князю Михаилу Николаевичу не везло в семейной жизни. Ему не было ещё и сорока лет, когда умерла его вторая жена - Федосья Степановна Ржевская, воспитанница первого выпуска Смольного института. По приказу Екатерины II она была запечатлена Левицким, который изобразил её танцующей. Похоронив жену в Толгском монастыре, князь Михаил Николаевич отправился исполнять свои служебные обязанности в Эстляндию, где он был тогда вице-губернатором. Вскоре он женился третий раз. Его женой стала Наталья Ивановна Толстая (18.07.1771-24.11.1841), сестра А.И. Остермана-Толстого, героя войны 1812 года, прославившегося особенно во время заграничных походов (Кульм). "Княгиня Наталья Ивановна, - писала о ней одна из родственниц, - была, в своём роде, замечательная женщина по уму, самостоятельному характеру и оригинальному обращению в обществе". Уже в Ярославле от этого брака 23 сентября 1803 года у Голицыных родился второй сын - Валериан. Очевидно, будущий декабрист родился в губернаторском доме, который находился тогда на углу Которосльной набережной и Духовской улицы (ныне улица Республиканская). Здание находилось напротив факультета иностранных языков пединститута, ближе к реке. В 1820-е годы, когда губернатор переехал на Волжскую набережную, здание пришло в ветхость, а в 1840-е годы от него остались одни развалины. Сохранился чертёж этого здания, выполненный по приказу Ярославского гражданского губернатора М.Н. Голицына в 1809 году.

У Валериана было ещё два брата: старший - Александр (1798-1858), в аристократическом свете известный под прозвищем "Серебряный". Одно время у него были сомнения в истинности православия, и он перешёл в католичество. В 1820-е годы довольно часто думающая молодёжь пыталась истолковать отрицательные стороны русской действительности косностью православия, его зависимостью от бюрократического государственного аппарата. Многим казалось, что духовное освобождение можно найти в лоне независимой могущественной католической церкви. Даже такой яркий и оригинальный ум, как Чаадаев, тоже был очарован католицизмом, а для молодого мыслителя Печерина это даже кончилось поступлением в монашеский орден. У Александра Голицына колебания между католицизмом и православием кончились в пользу отечественной религии. В этом сыграл определённую роль и митрополит Филарет, написавший в 1820-х годах специально для князя "Серебряного" "Разговор между испытующим и верующим", в котором ополчился против векового врага православной церкви - "папежства". Впоследствии Александр Голицын довольно успешно служил, стал статским советником и возглавлял почтовое ведомство в Варшаве.

Младший брат декабриста - Леонид Михайлович (15.02.1806-23.02.1860) - служил в гвардии. Во время войны с Турцией в 1828 году он был адъютантом Дибича. Голицын принимал участие в подавлении восстания в Польше в 1831 году, где был тяжело ранен, после чего вышел в отставку.

М.Н. Голицын принадлежал к состоятельным дворянам. У него были имения в Ярославском, Ростовском, Пошехонском, Ветлужском, Ливенском, Епифанском уездах. По седьмой ревизии (1815 г.) Ярославскому губернатору только в управляемой им губернии принадлежало 748 душ мужского пола. К моменту восстания декабристов имения Голицына значительно возросли. В 1822 году Михаил Николаевич купил с торгов у статского советника М.А. Майкова за 34750 рублей в Ярославском уезде сельцо Горки, Копытово, Поратки, деревни Чебакино, Тантыково, Починки, Михино, Поповку, Савкино. В начале XIX века князю Голицыну принадлежало также село Карабиха, возле которого была построена усадьба. После смерти старого князя в 1827 году усадьба перешла к его сыну Леониду, у вдовы которого Анны Матвеевны и их дочери Екатерины Леонидовны и приобрёл усадьбу Н.А. Некрасов.

В первой половине XIX века барский дом в Карабихе выглядел иначе, чем теперь. По семейным преданиям Голицыных, план усадьбы составил тот же архитектор, который строил и подмосковное Ильинское, принадлежавшее в начале XIX века А.И. Остерману-Толстому. Барский дом был с антресолями и двумя боковыми флигелями, которые соединялись со средним домом галереями. Вдоль всего фасада пристроены были массивные каменные аркады. В центральной части они достигали уровня второго этажа, т.е. образовывалась терраса с двумя въездами, настолько широкими, что парные экипажи Голицыных подавались прямо под портик к дверям парадного гостиной. За домом начинался английский парк с большими лужайками, беседками, горками, статуями. Ко времени продажи усадьбы Голицыны давно не жили в ней. Постройки обветшали, парк зарос, беседки и мостики развалились, статуи были разбиты.

Н.А. Некрасов приобрёл усадьбу и земли только по правую сторону дороги, а земли по левую сторону остались за Голицыными.

В 1868-1870 годах брат поэта, Фёдор Алексеевич, произвёл ремонт и частичную перестройку ансамбля барского дома. В результате этого ремонта фасад утратил свой первоначальный облик. Интерьер также потерял прежнее великолепие, хотя в кабинете Некрасова оставались ещё кое-какие вещи из голицынских времён - старинная бронза и большой портрет Екатерины II.

Будущий декабрист до 11 лет воспитывался дома, затем с 1814 по 1815 гг. в петербургском Пансионе коллегии иезуитов, а в 1815-1817 гг. пансионе Жонсона. Затем он учился в Москве у профессора Шлецера, сына известного историка Августа Шлецера. В семь лет (29.03.1811) сын губернатора был зачислен формально в привилегированное учебное заведение - Пажеский корпус, где уже учился его старший брат Александр, а затем будет учиться и младший - Леонид. Реально в стенах этого учебного заведения Валериан Голицын оказался в 1819 году.

Постановка образования в Пажеском корпусе не отличалась серьёзностью. Учителя были плохо подготовлены, ни один из них "не умел представить свою науку в достойном её виде и внушить к ней любовь и уважение". Особенно плохо преподавали историю - изучали только античную и русскую. Так как почти все воспитанники происходили из аристократических семей, и отцы которых занимали высокие посты, многое пажам сходило с рук. Поэтому дисциплина в корпусе была слабой - царил дух своеобразного буршианства, процветало своеволие старших по отношению к младшим. Говоря современным языком: в корпусе процветала "дедовщина" и проделки питомцев были очень далеки от невинных. Будущий декабрист А.С. Гангеблов, тоже бывший жертвой этих проделок, рассказывает, что однажды группа пажей решила отомстить своему товарищу. Для этого они заколотили его в бочку, предварительно обмотав голову полотенцем, и под крики "ура" спустили с лестницы.

Но наряду с гусарским духом, воспеваемым Денисом Давыдовым и бытовавшим среди дворянской военной молодёжи, в корпусе среди определённой части пажей господствовал дух свободолюбия и личной независимости. Некоторых не устраивали занятия, где античную историю в основном преподавали для знания мифологии, а французский язык для того, чтобы уметь изъясняться в великосветском обществе. Среди воспитанников распространялась литература, которая явно не рекомендовалась для назидательного чтения. Наконец, в Пажеском корпусе возникло тайное общество "квилки". В основном, в нём занимались самообразованием, но и туда проникали идеи, волновавшие передовых людей России. Руководитель этого кружка, "вольнолюбец до цинизма", по определению Гангеблова, дружил с писателем-декабристом Александром Бестужевым.

В 1820 году, когда В.М. Голицын был уже камер-пажем, в Пажеском корпусе произошёл настоящий "бунт". Поводом послужило наказание воспитанника Арсеньева розгами. Это вызвало возмущение пажей, возглавляемых "квилками". Позже Гангеблов заметил, что "школьный бунт этот был детищем тех же учений, которые привели к декабрьской катастрофе". Хотя руководитель "квилков" А.Н. Креницын по высочайшему повелению был наказан розгами, исключён из корпуса и разжалован в солдаты, случай оставил след и был одной из зарниц грозы 1825 года. Интересно отметить, что уже будучи на Кавказе, Гангеблов, встретившись там с Голицыным, неоднократно в своих разговорах вспоминал тот бунт, о котором он счёл также необходимым сообщить на следствии, "что семя, брошенное в школьную почву, могло бы рано или поздно принести вредные плоды". В такой атмосфере провёл Голицын без малого три года.

26 марта 1821 года князь начал служить в чине прапорщика в знаменитом Преображенском полку. В этом полку он прослужил три года, а 3 февраля 1824 года был уволен поручиком. 2 февраля 1825 года он поступил в Департамент Внешней торговли с переименованием в титулярные советники. Кто мог подозревать, что молодой камер-юнкер - племянник одного из влиятельнейших людей в государстве А.Н. Голицына - уже два года является членом тайного общества?

В Северное общество Валериан Михайлович вступил ещё будучи офицером-преображенцем в 1823 году. Изучая историю Северного общества, можно прийти к выводу, что в этой декабристской организации в период с 1823 по 1825 годы выделилось два крыла: более умеренной программы и тактики - Никита Муравьёв, Сергей Трубецкой, Николай Тургенев, и сторонники революционной программы и особенно тактики - так называемая, "отрасль" Рылеева. Хотя "отрасль" не представляла какой-то особой организации внутри общества, но она объединяла между собой людей, связанных общностью понимания как задач, стоявших перед тайным обществом, так и общих всему движению тактических лозунгов и положений программы. В.М. Голицын по своим взглядам примыкал к "отрасли" К.Ф. Рылеева, хотя лично они встречались редко.

В Северном обществе, в отличие от Южного, не было общепризнанной, принятой программы. Конституция Никиты Муравьёва вызвала в столичной декабристской организации серьёзную критику, которая ещё более усилилась, когда в 1823-1824 гг. члены Северного общества познакомились с программой Южного общества. Революционная решительность и демократические тенденции "южан" встретили сочувствие многих новых членов общества. Взгляды сторонников П.И. Пестеля импонировали Голицыну. В 1823-1824 гг. он вступал в спор с одним из руководителей Северного общества, С.П. Трубецким, перед которым защищал республиканские идеи Пестеля. Одним из пунктов разногласий в области тактики был вопрос о цареубийстве. Опыт французской и испанской революций приводил членов Южного общества к пониманию необходимости одновременного уничтожения всех возможных претендентов на престол как опоры контрреволюции.

На одном из собраний у Оболенского член Южного общества А.В. Поджио сказал декабристам Митькову, Валериану Голицыну и другим, что "покушение на жизнь всей царской фамилии положено первым началом действия общества". Это должно служить сигналом к революционному выступлению. "Отрасль" Рылеева разделяла точку зрения Пестеля. Источники свидетельствуют, что на собрании у Оболенского после слов Поджио об истреблении царской семьи Митьков ответил: "Моё мнение: до корня всех истребить. Валериан Голицын равным образом был с тем согласен". Декабрист Матвей Муравьёв-Апостол подтверждал на следствии, что во всё время его пребывания в 1823 году в столице, "Никита Муравьёв и князь Сергей Трубецкой не были согласны на счёт преступного предложения Южного общества: республики и истребления (царской фамилии). Н. Тургенев, князь Оболенский, Рылеев, Бестужев, Вадковский, Свистунов, Анненков, Депрерадович разделяли сие мнение". Князь Голицын принимал участие в нескольких собраниях (Оболенского, Поджио), где обсуждались как программные документы, так и тактические вопросы. Правда, особой активности князь не проявлял.
Надо сказать, что Валериан Голицын стал главным героем романа Мережковского "14 декабря", но пусть читатель не надеется найти в этом произведении какие-то факты из жизни реального Голицына. Не говоря уже о мировоззрении, которым автор наделил своего героя. Мережковский в качестве исторической канвы взял воспоминания декабриста И.Д. Якушкина.



Арестовали Голицына в январе 1826 года. 24 числа этого месяца он был отправлен в крепость с неизменной запиской: "присылаемого князя Голицына посадить на гауптвахту, содержать строго, но хорошо". Для престарелого Михаила Николаевича это был удар, который стал тяжелее вдвойне, когда в Карабиху пришло известие, что арестован и старший сын, Александр, подпоручик лейб-гвардии пешей артиллерии. Последний был арестован вследствие показаний фон Вольского, сообщившего князю Голицыну ещё в 1823 году о существовании тайного общества. Брат Валериана не изъявил желания сделаться членом этого общества, однако, Матвей Муравьёв-Апостол сообщил на следствии, что на одном из собраний у Поджио наряду с Валерианом присутствовал и "брат его артиллерийский" (имеется в виду, что Александр служил в артиллерии). Якушкин и Михаил Бестужев считали старшего Голицына принадлежавшим к обществу и даже возлагали на него определённые надежды. Михаил Бестужев, рассказывая о восстании на Сенатской площади писал: "Пешая гвардейская артиллерия не соединилась с нами потому, что князь А. Голицын и прочие члены общества по малодушию позволили... себя арестовать". Хотя в рассказе Бестужева много неточностей, и вряд ли всё происходило так на самом деле, но, очевидно, Александр Голицын знал об обществе. Показания главных членов Северного общества были для него благоприятными, и следователи не стали особенно тщательно выяснять обстоятельства связей гвардейского поручика с декабристами. Пробыв под арестом до 20 апреля, А. Голицын был освобождён без каких-либо последствий для своей карьеры.

Младший брат томился на карауле у Петровских ворот Петропавловской крепости в мучительном ожидании своей участи. Сначала Валериан решил всё отрицать, не говорить, что он является членом тайного общества. Но следователи знали слишком много, больше того, чем мог он догадывться. Это стало ясно уже из предварительного устного допроса. Следственная комиссия обычна присылала вопросы арестованному. Голицын колебался - отрицать или рассказать? Верность слову, понятие дворянской чести требовали первого, но вместе с тем приходили мысли о молодости, о суровых военных законах, восходящих ещё к петровскому времени.

Нужно вести себя твёрдо, - главное - отрицать своё согласие на цареубийство. Очная ставка с Александром Поджио, который показал, что Голицын соглашался на истребление императорской фамилии. Нет, никогда не соглашался. - А слова Митькова - "До корня всех истребить". - Нет, никогда не слышал таких слов от Митькова. Показания других об истреблении царя - обнадёживающие для князя: одни говорят, что Голицын не присутствовал, когда Митьков произносил страшные слова, другие - что вообще не помнят Голицына. Похоже, что самая чёрная туча проходит. Может чем-нибудь поможет дядя Александр Николаевич? Брата Александра ведь освободили. А пока: серый гранит, часовые, одноногий комендант. О своём пребывании в крепости Валериан Михайлович вспоминал позже: "Мой день разделён на две равные половины. До полудня я лежал в постели. С полудня до полуночи я ходил безостановочно по своей крошечной тюрьме и курил. Ни книг, ни бумаги, ни чернил, ни перьев, ни карандашей не давали. Табак давали, картуз табаку лежал у меня у окна, и когда он был запечатанный, то от сырости тюрьмы всегда лопалась бумага. В полночь я ложился и до полудня следующего дня уже не вставал с постели. Что я передумал во время ежедневного двенадцатичасового хождения взад и вперёд по пространству в несколько шагов, рассказать невозможно".

По приговору Верховного уголовного суда Валериан Голицын был осуждён по VIII разряду - "лишение чинов и дворянства и ссылка в Сибирь бессрочно". По конфирмации в августе 1826 г. "бессрочно" заменено на 20 лет. Приговор оказался сравнительно мягким. Может здесь и сказалось заступничество дяди? Ведь вымолил же на коленях Алексей Орлов у императора Николая I помилование своему брату Михаилу.

Своему "другу по 14 декабря" (так в непринуждённой атмосфере Николай I называл сосланных декабристов) В.М. Голицыну царь сначала местом ссылки назначил Якутск. Условия жизни в этом крае были суровыми, русского населения было очень мало, якуты вели кочевой образ жизни. Не хватало даже хлеба, поэтому местное население заготавливало в прок древесную кору, которую сушили, а затем употребляли вместе с молоком. Но в глухих местах Якутии было невозможно создать того строгого и бдительного надзора, которого требовало правительство. Вероятно, по этой причине, а также под влиянием дяди и отца, в конце июля 1826 года Голицына отправили в город Киренск Иркутской губернии. Название "город" было слишком громким для Киренска. В 1858 году в нём проживало всего 830 человек, а во времена Голицына - и того меньше.

На поселение Валериана вёз фельдъегерь Тихонов. Попутчиком стал бывший поручик Черниговского полка А.И. Шахирёв, тоже осуждённый по VIII разряду. Местом поселения ему был назначен глухой, спрятанный среди болот, Сургут Тобольской губернии. До Тобольска доехали вместе, распрощались, чтобы больше уже никогда не встретиться. Шахирёв умер через два года.

Ссылка сына в Сибирь совсем подорвала здоровье престарелого князя. Для него "государственный преступник", замышлявший перевернуть устои государства, был всего-навсего мальчик, который и шагу не может ступить без поддержки отца. Как будет он жить в холодной Сибири среди диких якутов? Кто будет заботиться о его здоровье, о его досуге в этой дикой стране, где и собеседника невозможно найти? Брат Александр Николаевич и так сделал всё, что можно, но нужно как-то помочь сыну. Старый князь, наконец, решил кого-нибудь из близких людей к Валериану послать, чтобы опытный человек помог наладить ему жизнь. Выбор пал на Василия Лазова, грека по национальности, проживавшего в семье Голицыных около 20 лет и бывшего дядькой почти всех младших детей, в том числе и Валериана. Лазов сам согласился ехать в далёкую Сибирь. Князь дал в помощь греку двух крепостных, снабдил их деньгами, наставлениями, письмами родных к "своему мальчику", и Лазов в начале 1827 года отправился в Сибирь. Но старый князь так и не дождался сообщений верного грека о сыне: в этом же, 1827 году, семидесятилетний Михаил Николаевич скончался.

Прибыв в Иркутск, Лазов явился к губернатору И.Б. Цейдлеру и заявил, что желает отправиться по торговым делам в Киренск и Якутск. При этом он добавил, что "быв с давнего времени знаком с домом князей Голицыных, намерен, согласно сделанного ему поручения, присоединиться к сосланному в Сибирь государственному преступнику Валериану Голицыну, устроить его жизнь, заниматься его хозяйством и наблюдать за нравственным и физическим поведением".

Для губернатора такая просьба явилась неожиданной, но он всё же отпустил грека в Киренск. Сомнения о законности разрешения ехать Лазову к Голицыну не оставляли Цейдлера. Совсем недавно он выдержал упорную борьбу с Е.И. Трубецкой, М.Н. Волконской и А.Г. Муравьёвой. А ведь ещё в сентябре 1826 года иркутский гражданский губернатор получил высочайше одобренное указание генерал-губернатора Восточной Сибири Лавинского, в котором предписывалось местному начальству "употреблять всевозможные внушения и убеждения к оставлению их (имелись в виду жёны декабристов) в сем городе и к обратному отъезду в Россию". В частности, рекомендовалось внушить жёнам, что, "следуя за своими мужьями и продолжая с ними супружескую связь, они, естественно, сделаются причастными к их судьбе и потеряют прежнее звание, т.е. будут уже признаваемые не иначе, как жёнами ссыльно-каторжных, а дети, которые приживутся в Сибири, определить в казённые крестьяне".

Но даже эти угрозы не оказали действия. Губернатор разрешил ехать к своим мужьям: всё-таки здесь - законный брак, освящённый церковью, а как быть с "дядькой", следующему к государственному преступнику, чтобы следить за его "нравственным и физическим состоянием"?

Цейдлер решил обратиться к генерал-губернатору. Последний совсем растерялся. Ведь по его заявлению уже было возбуждено дело "за беспорядки при распределении государственных преступников" против председателя Иркутского губернского правления Н.П. Горлова, который отнёсся чрезвычайно гуманно к первой партии декабристов и разместил их вблизи Иркутска, вместо того, чтобы отправить в дальние рудники. И не сочтут ли в Петербурге прибытие "дядьки" к молодому Голицыну как послабление? После раздумий Лавинский решил обратиться за соответствующими разъяснениями к Главному управляющему третьим отделением Бенкендорфу. Правда, генерал-губернатор Восточной Сибири сделал это в неофициальной форме - это было частное письмо, написанное на французском языке. Всесильный шеф жандармов доложил об этом самому Николаю I.

По распоряжению царя Бенкендорф на письме Лавинского сделал следующие пометки: "Кто ему (Лазову) дал паспорт и как он испросил у нежинского магистрата написать об этом губернатору (Черниговскому, в губернии которого находился Нежин, Губернатор донёс позднее, что в Нежине Лазов "промышленности никакой не имел"); написать князю Голицыну в Москву (Д.В. Голицын - в 1820-1843 гг. московский генерал-губернатор), чтобы он испросил мать молодого Голицына, почему она выбрала этого грека, чтобы доверять своего сына; кто те двое слуг и по какому праву она туда их послала. Генерал-губернатору Сибири - чтобы он немедленно отослал этого грека обратно, хорошо допросил его предварительно, а равно и слуг".

Через некоторое время Бенкендорф получил своеобразное письмо-покаяние матери Валериана, Натальи Ивановны Голицыной. Она писала следующее: "На вопрос, сделанный мне чиновником московского военного губернатора статским советником Тургеневым по какому случаю грек Василий Лазов находится в городе Киренске, который объявил тамошнему начальству, что он приехал к сыну моему Валериану Голицыну - устроить ему жительство, заняться его хозяйством и наблюдать за его нравственным и физическим поведением, объясняю: что означенный грек Лазов, имея около 50 лет от роду, более 20 лет жил у нас в доме, как друг, при котором все почти дети наши родились и возросли и который по собственной своей привязанности к нам просил даже нашего согласия ехать туда, так как от правительства не было запрещения на въезд и жительство в оных городах свободного состояния людям. Мы не только не отказали ему в том, но не могли довольно признать сердечного расположения его к нам, тем более, что зная хорошую его нравственность и правила, мы польстились поручить ему назидание сына нашего, постигнутого несчастием на 23 году, быв совершенно уверенны, что он не допустит его впасть в пороки, которые бы ещё могли усугубить его положение. Что касается до крепостных людей, в то время, когда господин Лазов решился предпринять этот путь, нодобны были ему люди для сопровождения и для услуги - по летам его невозможно было на расстоянии 7 000 вёрст ехать одному или с неизвестными лицами, почему покойный муж мой, желая дать ему в услугу тех, которые сами пожелают, собрал их и спросил. Эти двое изъявили желание ехать и служить г. Лазову, на кой предмет и снабжены были плакатными паспортами, дабы в случае, если они пожелают оттуда возвратиться, чтоб не встретилось им какое препятствие".

Царь, прочтя это письмо и не видя здесь потрясения государственных основ, приказал: "Крепостных выслать обратно в Россию, а греку разрешить остаться в Киренске, но взять с него подписку, что он согласен поселиться в сем городе, в противном случае выслать и его". Бенкендорф сообщил высочайшую резолюцию Лавинскому, но уже было поздно. Генерал-губернатор вызвал ещё раньше Лазова из Киренска в Иркутск и придирчиво рассмотрел его бумаги. Из писем "от отца, матери и других родственников преступника Валериана Голицына" он увидел, что Лазова "убеждали решить всё возможное о Валериане Голицыне, способствовать ему советами к терпеливому сношению участи его, подтверждать в поведении его, отвергнуть от худых наклонностей, в которые он мог бы погрузиться от отчаяния, доставлять ему всё нужное к жизни и быть ему неразлучным собеседником". Как видим, намерения были самые благие и могли быть даже полезны для властей, но последняя не могла терпеть, чтобы наряду с ней находилась ещё какая-нибудь опека. Лавинский приказал Лазову и крестьянам уехать в Россию. Впоследствии, однако, Лазов всё же несколько раз приезжал к Голицыну в Сибирь с деньгами, книгами и т.п.

Злоупотребления администрации сказывались не только на людях близких к декабристам, но и сами декабристы постоянно ощущали "заботу" сибирской администрации, которая подчас была более нахальной, чем в европейской части страны. Строго контролировалась переписка "государственных преступников". Письма пересылались через жандармское управление и поступали туда только в открытом виде. Во все почтовые отделения страны были разосланы списки декабристов и лиц, с которыми они переписывались. Почтовое начальство обязано было вскрывать все такие письма и "поступать с ними соответственно по содержанию", т.е. пересылать во всех подозрительных случаях в жандармское управление. Именно таким образом до нас дошло письмо Валериана Голицына к матери от 28 мая 1828 года. Из этого письма жандармы сделали интересующие их выписки и отправили в третье отделение.

Письмо раскрывает злоупотребления администрации, которые на каждом шагу отравляли жизнь Голицына. Он писал: "Нам разрешено писать и получать письма от наших родных, а между тем вот уже более трёх месяцев, что я не имею писем от сестрицы; наверное, это не по её вине. Позволяют нашим родным приходить нам на помощь, но деньги не доходят до нас целиком и мы совершенно не знаем, какие суммы высылаются нам.

Несмотря на наши хлопоты, несмотря на письмо, которое вы написали губернатору с просьбой переслать мне деньги на мою жизнь, несмотря на то, что я получил только 3200 рублей вместо 4000 в продолжении этих двух лет, что я здесь, губернатор мне ничего не выслал, и я вынужден лишать себя очень многого и платить вдвое дороже за вещи, которые мог бы иметь дешевле и лучшего качества. Даже вещи прибывают разрозненными. Только сегодня я получил ружьё, посланное Леонидом (младшим братом), не хватает в нём двух частей и его, по-видимому, употребляли на охоте, так как оно сильно подержано. Губернатор предварительно послал мне ключ от ящика, в котором находилось ружьё, а ящик прибыл ко мне открытым, а ключ не подходит к замку, наверное, его подменили. Из русских журналов я получил только первый номер "Телеграфа". Из 50 пудов муки доставлено мне только 25 пудов, остальная часть девалась бог весть куда, так же как и много других вещей, о посылке которых я не знаю, ибо не все письма доходят до меня.

Словом, нас хорошо обставили. Невозможно дальше оставаться в этом положении, так как оно всё ухудшается. Вам следовало бы, дорогая матушка, попросить, чтобы нам разрешили писать непосредственно; письма могли бы вскрывать на почте, но по крайней мере была бы установлена отчётность. Настоящее письмо будет вложено в письмо к губернатору, которому я излагаю все свои нужды, но увенчается ли это успехом, бог знает, т.к. я уже писал ему и безрезультатно. Кроме того, его плохо слушают. Так, например, это ружьё должен был передать мне исправник, но я получил его бог весть каким путём и месяц спустя. Будет ли вообще доставлено ему это моё письмо, т.к. кто знает, в его ли канцелярии или здесь делаются эти "прекрасные дела". И вы хорошо понимаете, что в первом случае не доставят из опасения кары, во втором - чтобы не быть уличёнными в злоупотреблениях. Ужасно подумать, что придётся всю жизнь провести с подобными людьми".

Иркутский губернатор Цейдлер вынужден был в своё оправдание приложить к письму Голицына следующую записку: "Долгом считаю объявить, что все вещи осматриваются при мне и отправляются тотчас и потому ничего утеряно быть не может. Что нумера газет не все, в этом правительство не виновато, а что пришлют, то и отправляем. Посылки худо укладываются, вещи приходят потерянные и разбитые. Муки прислано 5 кулей, а не 50 пудов. Денег Голицыну отправлено 3300 рублей, и по желанию матери его, из принадлежащих ему 500 отослано Веденяпину. Следовательно, ничего и никаких денег правительство здешнее не удерживает". Губернатор не смог опровергнуть фактов, хотя и свалил всю вину на плохую упаковку. Из записки Цейдлера видно, что Голицын помогал своему товарищу по несчастью. Но сейчас трудно установить, о каком Веденяпине идёт речь. Аполлон Веденяпин был осуждён по VIII разряду и в это время находился на поселении в Киренске вместе с Голицыным. Младший брат Аполлона, Алексей Васильевич Веденяпин в это время служил рядовым на Кавказе в 42 егерском полку. Очевидно, его имеет в виду Цейдлер, иначе бы Голицын знал об этих 500 рублях, если бы их получил Аполлон Веденяпин.

Никита Кирсанов. "Дворяне Вадковские" (часть 1).

В выписке из польского Гербовика о Вадковских сказано, что они происходят из города Магдебурга, в Пруссии, откуда Михаил Вадковский перешёл в Польшу и в 1622 году был утверждён на сейме в дворянском достоинстве. Внук Михаила, Иван Юрьевич, в 1695 году выехал из Польши в Россию, был принят на воинскую службу и во время царствования императора Петра Великого участвовал в военных действиях против шведов. К 1727 году имел чин полковника и ведал Кригскомиссарской конторой Адмиралтейской коллегии.

Сын Ивана Юрьевича, Фёдор (1712-5.10.1783), в 1727 году был определён пажем к великой княгине Наталье Сергеевне, затем служил в лейб-гвардии Семёновском полку. Был одним из "первых пособников" Екатерины II, возведших её на престол в 1762 году, за что 9 июня награждён орденом Св. Александра Невского. Из послужного списка Ф.И. Вадковского видно, как развивалась его военная карьера: камер-паж, фендрик гвардии, подпоручик гвардии (1736), поручик гвардии (1738), капитан-поручик гвардии (1740), капитан гвардии (1742), секунд-майор (1755), премьер-майор гвардии (1757), подполковник гвардии (1757), генерал-майор (1761), генерал-поручик (1762), генерал-аншеф (1775), командир Семёновского полка (1765-1766). В конце 1760-х годов Ф.И. Вадковский вышел в отставку и поселился в Елецкой провинции Воронежской губернии. В 1779 году был назначен сенатором. От брака с Ириной Андреевной Чириковой, урождённой Воейковой (1717-1774), имел пятерых детей. Скончался в С.-Петербурге и был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

В Елецкой провинции (с начала XIX века Елецкий уезд Орловской губернии) Фёдор Иванович Вадковский владел сёлами Пятницким и Большие Извалы. Кроме того, ему принадлежали село Покровское (Красная Поляна), где находилось центральное имение, Богословское, деревни Черницово, Богословское (Лопуховка), Братки, Суханино, Плоское и Екатериновка. После смерти Ф.И. Вадковского, родовые имения в Елецкой провинции унаследовал его сын Фёдор Фёдорович.

Младший сын генерал-аншефа, Фёдор Фёдорович Вадковский (21.12.1756-27.08.1806), получил отличное домашнее образование. С рождения он был записан солдатом в лейб-гвардии Семёновский полк и через десять лет произведён в сержанты. Действительную службу начал прапорщиком в январе 1771 года. В 1774 году был произведён в поручики, 7 января 1778 года - в капитан-поручики, а 28 июня того же года пожалован в камер-юнкеры.

Ф.Ф. Вадковский с детства был дружен с великим князем Павлом Петровичем. В сентябре 1781 года сопровождал великого князя во время его путешествия по Европе. Будучи в Вене, заслужил такой отзыв Иосифа II: "Месье Вадковский симпатичный молодой человек". 1 января 1785 года пожалован в камергеры. Вступление на престол Павла I повлекло за собой быстрое возвышение Вадковского.

Высочайшим указом от 21 ноября 1796 года он был пожалован в генерал-поручики и назначен командовать сформированным Павловским полком. Кроме того, был назначен присутствующим в Военной коллегии и мариентальским комендантом. В апреле 1797 года был награждён орденом Св. Александра Невского. Однако военная служба тяготила Ф.Ф. Вадковского. По словам графа Е.Ф. Комаровского, Вадковский целыми днями сидел перед камином в вольтеровском кресле и не ездил ко двору, а по поводу своего назначения говорил: "Я должен был принять то, что мне предложили; я его (императора) давно знаю, он шутить не любит, хотя уже 20 лет, как я военную службу оставил".

При дворе он поневоле должен был вмешиваться в интриги. Он поддерживал партию императрицы Марии Фёдоровны и был сторонником Екатерины Ивановны Нелидовой. В октябре 1797 года Вадковского постигла опала и он был отстранён от командования Павловским полком, а через год, 27 октября 1798 года, отставлен от службы с чином действительного тайного советника, с назначением в Сенат.

Ф.Ф. Вадковский, по словам современника, был человеком просвещённым и гуманным, с природным умом он соединял доброе сердце; он был сибарит и дорого ценил комфорт, которым умел пользоваться. Тепло о нём отзывался князь И.М. Долгоруков: "Я с ним был в приятельских отношениях, когда ездил ко двору играть с ним на театре великого князя. Он меня любил, и я льнул к нему преимущественно пред всеми прочими шаркателями царских чертогов... Вадковский остался и потом хорошим моим приятелем; мы часто видались и в сообщениях наших не было ни коварства, ни принуждения. Редкое преимущество в связи с придворным! Он недолго прожил, томился в мучительном недуге и слишком рано скончался для всех тех, кои способны были разуметь и ценить, несмотря на холодный с виду характер, отличные его достоинства".

Графиня Екатерина Ивановна Чернышёва, принадлежала к одному из самых влиятельных родов России. Родилась она в С.-Петербурге 28 июля 1765 года в семье графа Ивана Григорьевича Чернышёва (24.11.1726-26.02.1797) и графини Анны Александровны, урождённой Исленьевой (28.05.1740-7.08.1794).

В юности Екатерина Ивановна как фрейлина Екатерины II сопровождала императрицу в период её путешествия по России. Сохранился уникальный документ - дневник Екатерины Ивановны на французском языке, который она вела во время этого путешествия. Этот дневник хранится в Государственном Историческом музее в Москве и ждёт своих исследователей.

В 1782 году в неё был влюблён князь А.Б. Куракин, но сватовство его окончилось неудачей; граф Чернышёв считал невыгодным породниться с князьями Куракиными, неугодными Екатерине II за свою дружбу с великим князем Павлом Петровичем.

Весёлая и живая, умная и энергичная, Екатерина Ивановна, была отличной музыкантшей и собирала у себя многочисленное и передовое общество. В её доме в Петербурге на Фонтанке (ныне № 20) любил проводить время граф Е.Ф. Комаровский, что едва не было причиной его дуэли с известным щёголем, красавцем и танцором, князем Б.В. Голицыным.

2 сентября 1789 года Екатерина Ивановна вышла "по большой любви" замуж за Фёдора Фёдоровича Вадковского. В приданое она получила 3000 душ крепостных мужского пола находящихся в Тамбовской губернии.

В зимний период супруги Вадковские проживали преимущественно в Петербурге, а на лето выезжали в орловское имение Фёдора Фёдоровича - Пятницкое. "Село оврага прудового, - сообщалось в "Экономических камеральных описаниях" Извальской волости Елецкого уезда, - и двух безумянных отвершков по обе стороны оврага Пятницкого, на правом берегу церковь каменная Великомученицы Параскевии, нарицаемая Пятницы; дом господский деревянный и при нём сад нерегулярный с плодовитыми деревьями, деревья оврага прудового на левом берегу дачею простирается большой дороги, ведущей в г. Задонск по обе стороны, земли грунт чернозёмный; крестьян на пашне в посредственном зажитке". (В 1820-х годах Вадковские за антигосударственную деятельность были лишены части своих владений, а крепостные крестьяне села Пятницкое перешли в государственное ведомство. Однопрестольный храм Параскевы Пятницы, построенный в селе Ильёй Фёдоровичем Вадковским в 1791-1798 годах не сохранился. В 1864 году в селе Большие Извалы, также ранее принадлежавшем Вадковским, был построен храм во имя Казанской Божьей Матери, сохранившийся до настоящего времени).

После смерти мужа на руках Екатерины Ивановны осталось четыре сына и две дочери: Иван (1790-1849, с. Петровское Елецкого уезда Орловской губернии), впоследствии участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии, полковник (1820), батальонный командир лейб-гвардии Семёновского полка, один из четырёх офицеров, осуждённых по делу о восстании Семёновского полка; был женат на Е.А. Молчановой; Павел (22.05.1792-15.05.1829, С.-Петербург), камер-юнкер двора Его Императорского Величества и кавалер; в чине прапорщика лейб-гвардии Семёновского полка принял участие в Отечественной войне 1812 года (Бородино, Тарутино, Малоярославец) и заграничных походах; был женат на Анастасии Семёновне Викулиной (1805-1887), дочери действительного статского советника, предводителя дворянства Воронежской губернии Семёна Алексеевича Викулина (1775-1841); Екатерина, в замужестве Кривцова (1796-1861, С.-Петербург); Софья, в первом браке Безобразова, во втором Тимирязева (6.02.1799-8.08.1875, Москва); Фёдор (1.05.1800, С.-Петербург - 8.01.1844, с. Оёк Иркутской губернии), прапорщик Нежинского конно-егерского полка, член Южного общества декабристов (1823), активный организатор декабристской ячейки в Кавалергардском полку; был холост и Александр (20.08.1801, С.-Петербург - 1845, с. Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии), подпоручик 17-го егерского полка, член Южного общества (1823); был женат на Надежде Андреевне Волковой (?-1862).

Как ни трудно пришлось сорокалетней вдове, но Е.И. Вадковская сумела дать блестящее образование всем детям. И все они в той или иной степени оказались связанными с историей декабристского движения.

Сёстры Екатерина и Софья Вадковские были видными представительницами высшего петербургского общества. В силу своего происхождения, а впоследствии высокого положения мужей, они на протяжении многих лет были близко знакомы со многими выдающимися политическими и культурными деятелями эпохи, стали свидетелями важных исторических событий.

Красавица Софья Фёдоровна в 1816 году вышла замуж за полковника Петра Михайловича Безобразова (1788-1819). Овдовев в двадцатилетнем возрасте, она долго оставалась одна. Поэт П.А. Вяземский называл её "вдовой случайностью, но прелестью невестой". В 1827 году она вторично вышла замуж, на этот раз за Ивана Семёновича Тимирязева (16.12.1790-15.12.1867), дядю биолога; адъютанта великого князя Константина Павловича, генерала-майора, позднее астраханского военного губернатора, петербургского знакомого А.С. Пушкина. С поэтом была знакома и сама Софья Фёдоровна. По воспоминаниям её сына, Пушкин однажды, будучи в гостях у Тимирязева, сказал ей: "Ах, Софья Фёдоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне всё и кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила". Для женщины она была очень высокого роста (около 180 см) и когда она появлялась в обществе со своими подругами графиней Шуазель и графиней Е.П. Потёмкиной (сестрой декабриста С.П. Трубецкого), то их в свете, исключительно за рост, называли "le bouquet monstre". Поэт Вяземский посвятил в 1822 году Софье Фёдоровне стихотворение. Она же, оставила воспоминания, из которых отрывок под заглавием "Свидание с императором Александром Павловичем", был напечатан в "Русском Архиве".

У Тимирязевых было трое детей: Ольга Ивановна (р. 1831), пианистка, ученица Н.Г. Рубинштейна; Фёдор Иванович (14.06.1832-24.05.1897), пианист-любитель, вице-губернатор (1878-1879), губернатор (1880-1881) Саратовской губернии, мемуарист и Александр Иванович (1837-1895), женатый на Ольге Борисовне Данзас (20.10.1840-6.10.1879), дочери действительного тайного советника Бориса Карловича Данзаса (19.10.1799-18.10.1868), лицеиста II курса, привлекавшегося к следствию по делу декабристов.

Скончалась Софья Фёдоровна Тимирязева в Москве и была похоронена на Ваганьковском кладбище рядом с мужем, однако их могилы не сохранились.

Екатерина Фёдоровна Вадковская по характеристике современника, была "женщина, которая с высшим изяществом форм соединяла тонкий, живой, наблюдательный и несколько насмешливый ум, а вместе с тем и глубокие чувства. В молодости она была очаровательной собеседницей и всегда была искренним другом". С юных лет она проявляла живейший интерес к русской литературе, была лично знакома со многими известными писателями. В 1821 году Екатерина Фёдоровна вышла замуж за друга Пушкина, дипломата и англомана Николая Ивановича Кривцова (10.01.1791-31.07.1843), старшего брата декабриста Сергея Кривцова. Посажённым отцом и матерью на их свадьбе были приглашены знаменитый историк Н.М. Карамзин с супругой. В браке у Кривцовых родилась единственная дочь Софья Николаевна (19.08.1821-29.12.1901), ставшая впоследствии женой Помпея Николаевича Батюшкова (14.04.1811-20.03.1892), брата поэта.

Скончалась Екатерина Фёдоровна Кривцова в Петербурге и была похоронена, согласно завещания, в селе Любичи Кирсановского уезда Тамбовской губернии (ныне Умётский район Тамбовской области) в ограде Казанской церкви рядом с мужем.

Хочется добавить, что потомки Вадковских проживают сейчас в России, а также Великобритании, Германии, Швейцарии, США, Испании и Аргентине. Праправнук И.Ф. Вадковского, Василий Васильевич (1878-1941), в 1924 году из Венгрии через Францию эмигрировал в США, где и умер. Похоронен в городе Си-Клиф, штат Нью-Йорк. От брака с Марией Евгеньевной Утиной (р. 1887) имел детей: Василия (1902-1984), похоронен в округе Майами-Дейд, штат Флорида; Надежду (р.1908) и Александра (1911-2003), похоронен в городе Нейплс округа Колйер, штат Флорида. В республике Беларусь, в деревне Шабаны под Минском, проживает праправнук А.Ф. Вадковского, Леонид Борисович Вадковский. Более полной информацией на данный момент я не располагаю...

Будущие декабристы Александр и Фёдор Вадковские родились в Петербурге, в доме матери, что на Фонтанке. Фёдор Фёдорович - 1 мая 1800 года, Александр Фёдорович - 20 августа 1801 года. Обоих братьев крестили в приходской церкви Святых и Праведных Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы (ныне ул. Моховая, 46).

До 1810 года братья жили в Петербурге, по "временам выезжая в Елецкое имение" Пятницкое, а затем были отправлены в Москву и зачислены в Благородный пансион при Московском университете.

В Пансион принимались мальчики от 9 до 14 лет с оплатой в 150 рублей в год и обучение длилось шесть лет по индивидуальным программам. Окончание давало право на те же чины Табеля о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Лучшие воспитанники без экзаменов принимались в университет.

Обучение включало изучение следующих предметов: юридические дисциплины, богословие, математика, физика, география, естествознание, военное дело, рисование, музыка, танцы, а также российская словесность.

Братья Вадковские проучились в Пансионе два года. С началом Отечественной войны, Екатерина Ивановна забрала сыновей домой в Петербург и определила Александра в Немецкое училище Святого Петра, а Фёдора в частный пансион аббата Лемри.

"С самого начала, - показывал на следствии по делу декабристов Александр Вадковский, - был отдан в пансион в Москве, где находился почти два года, после чего был в Петропавловском училище года полтора, а потом уже воспитывался в Петербурге и окончил свои науки с французским учителем аббатом Лемри. Учителя ходили ко мне из Пажеского корпуса, потому что я сам был пажем, хотя никогда не жил в корпусе..."

Фёдор Вадковский, у которого рано проявились блестящие математические способности, музыкальная одарённость и поэтический талант, закончил своё обучение в частных аристократических пансионах Гинрихса и Годениуса в Петербурге.

25 января 1818 года Фёдор Вадковский поступил на военную службу - подпрапорщиком в лейб-гвардии Семёновский полк, командиром батальона которого был его брат Иван. В формулярном списке Фёдора Фёдоровича указывалось: "По-российски, по-французски и по-немецки, истории, географии и математике знает". 21 апреля 1820 года, за полгода до возмущения Семёновского полка, он был переведён юнкером в Кавалергардский полк. Через четыре месяца он стал уже эстандарт-юнкером, а с 1 января 1822 года - корнетом того же полка.

Следуя семейной традиции, на службу подпрапорщиком в Семёновский полк поступил и Александр Вадковский (по собственным показаниям 22 марта, по формулярному списку - 22 апреля 1819 года).

"Семёновская история" осенью 1820 года круто изменила судьбу Вадковского-младшего. "Откровенно скажу, - утверждал он, - что вольнодумческие и либеральные мысли врезались во мне со времени перевода моего в армию из бывшего Семёновского полка. Во-первых, что не позволено мне было служить в одном полку с братом моим. Во-вторых, - что тем же чином был переведён в армию, а в-третьих, - что в течение пяти лет, что служу в армии, не позволено мне было иметь ни отпуска, ни отставки, ни перевода в другой полк, тогда как обстоятельства мои непременно сего требовали..."

Александр Вадковский получил назначение в Кременчугский пехотный полк 24 декабря 1820 года. 12 января следующего года он был произведён в прапорщики и переведён 17-й егерский полк, где 4 января 1824 года был произведён в подпоручики.

В 1822 году Фёдор Вадковский стал членом Северного общества декабристов, а спустя год, прибывший из Тульчина в Петербург князь А.П. Барятинский, служивший адъютантом главнокомандующего 2-й армией генерала от кавалерии графа П.Х. Витгенштейна, принял Вадковского и в Южное общество. В разговоре с декабристом А.В. Поджио он так отозвался о Фёдоре Фёдоровиче: "Это храбрец, таких нам и надо".

В этом же году, во время пребывания в Туле, Фёдор Вадковский принял в тайное общество брата Александра. "На предложение в оное войти я согласился, - признавался Вадковский-младший, - в чём дал расписку, обещая сохранить в тайне существование и членов оного. Намерение общества было даровать народу вольность и прекратить страдание всеобщее. Способы достижения сей цели были мне неизвестны, но брат уверял, что общество сильно и может во всём успеть..."

Что касается "способов достижения цели", то как раз в этом вопросе между декабристами не было полного единства. Фёдор Вадковский поддерживал более революционную программу П.И. Пестеля, предусматривающую республиканское государственное устройство России, осуществление намеченных конституцией демократических преобразований, отмену крепостного права. "Я существую и дышу только для священной цели, которая нас соединяет", - писал Вадковский Пестелю.

В одном из сохранившихся набросков Ф.Ф. Вадковского им перечислены следующие пункты этой программы: "1. Уничтожение самовластия. 2. Освобождение крестьян. 3. Преобразования в войске. 4. Равенство перед законом. 5. Уничтожение телесных наказаний. 6. Гласность судопроизводства. 7. Свобода книгопечатания. 8. Признание народной власти. 9. Палата представителей. 10. Общественная рать или стража. 11. Первоначальное обучение. 12. Уничтожение сословий".

В борьбе с самодержавием Фёдор Вадковский широко использовал и свой поэтический талант. Большую известность получили его сатирические стихотворения, направленные против членов императорской фамилии.

К сожалению, ранние поэтические опыты Вадковского до нас не дошли. Наиболее подробные сведения об их содержании и идейной направленности приведены в опубликованных воспоминаниях декабриста Владимира Толстого: "В то время Беранже был в большом ходу; Вадковский ему подражал то песнями буфф, то песнями политическими, как-то: "А где наш царь? В манеже наш царь!" - И далее царя и великих князей ругали, глумились над ними, выставляли все их недостатки и прочее, и поминалось, что для них есть штыки..."

Указание В.С. Толстого привлекло внимание исследователй декабристской поэзии. В частности, ими было высказано предположение об участии Вадковского в написании известных агитационных песен "Царь наш, немец русский..." и "Вдоль Фонтанки-реки..." Рылеева и А. Бестужева. В последней песне, например, имеется упоминаемая мемуаристом угроза:

Разве нет у нас штыков
На князьков-сопляков?..

По свидетельству современника, в стихотворении "Странная история" Вадковским "в юмористической форме рассказывалось о свержении самодержавия".

19 июня 1824 года Фёдор Вадковский, неоднократно ходатайствовавший о смягчении участи находящегося в витебской тюрьме брата Ивана, неожиданно сам подвергся аресту. "Несносно жить в казённой духоте нашей столицы, - сообщал А. Бестужев поэту Вяземскому. - Нет дня, чтобы не слышно было чего-нибудь новенького да хорошенького!Дня три тому назад как фельдъегерь, прямо с маневров, умчал кавалергардского Вадковского, брата того, которого до сих пор душат в Витебске..."

Оказалось, что правительству стало известно одно из политических стихотворений Фёдора Вадковского. На этот раз он отделался довольно легко - переводом из столицы в отдалённый армейский полк. Официально было объявлено, что корнет Кавалергардского полка Вадковский "за неприличное поведение" переведён в Нежинский конно-егерский полк, с переименованием в прапорщики.

А вот что говорят современники о причине этого ареста. Декабрист В.Ф. Раевский: "За разные насмешки против двора, каламбуры и нескромные суждения..." Ф.И. Тимирязев, родной племянник Вадковского: "За стихи против начальства и великого князя Михаила Павловича..." Декабрист С.Г. Волконский: "За смелые разговоры и, кажется, за распространение стихотворений, имеющих целью осуждение правительства и государя..." Будущий же руководитель восстания Черниговского полка С.И. Муравьёв-Апостол при встрече с Вадковским поинтересовался, не раскрытие ли тайного политического общества явилось причиной ареста?..

Разумеется, арест Фёдора Вадковского был не только для него неожиданностью. Особую тревогу выразили его товарищи по тайному обществу, теряясь в предположениях. В день ареста Александр Михайлович Муравьёв поскакал на квартиру Вадковского, забрал все его бумаги и передал их Сергею Трубецкому.

Среди важных документов, не попавших таким образом в руки властей, находилась копия следственного дела о бунте Семёновского полка в 1820 году, а также черновые письма на имя царя о помиловании И.Ф. Вадковского, которому, первоначально вынесли смертный приговор. Вполне понятно, что декабристы придавали огромное значение "семёновской истории" в деле распространения антиправительственных настроений в войсках. Картина жестокой расправы над одним из лучших русских полков способствовала появлению "свободного образа мыслей" у многих участников декабристского движения.

Среди этих бумаг находился и революционный катехизис на французском языке, написанный Вадковским. Фёдор Фёдорович всегда уделял большое внимание агитационной работе среди офицеров.

Историю своего ареста Ф.Ф. Вадковский подробно рассказал Владимиру Толстому во время их встречи в орловском имении Чернышёвых Тагино. Заключительная часть этого рассказа (в передаче Толстого) выглядела так:

"В Новой Деревне полковой командир граф Апраксин призвал Вадковского и сдал его фельдъегерю, который его отвёз в Главный гвардейский штаб, где был собран главный генералитет. Тут показали Вадковскому его рукою написанную песнь и добивались, кто её сочинил, кто его одномысленники и пр. Вадковский отвечал, что он её и сочинил и написал, подпивши, что никого сообщников не имеет, а сам подражает Беранже, и в доказательство стал им петь шутовские песни вроде:

Если хочешь быть счастлив,
Ешь побольше чернослив.

Гордый генералитет расхохотался и разошёлся, оставя Вадковского арестованного; через несколько часов приехал фельдъегерь и потартал его в Курск в Нежинский конно-егерский полк..."

Никита Кирсанов. "Декабрист Владимир Толстой".


Владимир Сергеевич Толстой имел за плечами насыщенную событиями и крутыми поворотами судьбы биографию. Он родился 10 мая 1806 года в селе Курбатове Скопинского уезда Рязанской губернии в семье гвардии капитан-поручика Сергея Васильевича Толстого (16.10.1767-4.08.1831). Семья принадлежала к нетитулованной ветви Толстых, но благодаря матери Елене Петровне, урождённой княжне Долгоруковой (20.04.1774-22.02.1823), Толстой находился в родстве с представителями многих знатных дворянских родов. Кроме Владимира в семье ещё были старший брат Василий (15.01.1797-25.08.1838), полковник, женившийся впоследствии на Марии Николаевне Ларионовой (7.01.1805-23.03.1854), воспитательнице великих княжён и Александра (27.03.1800-15.02.1873), ставшая женой графа Александра Никитича Панина (22.03.1791-15.02.1850). За отцом в Рязанской и Тверской губерниях числилось 647 душ.

Владимир Толстой получил домашнее воспитание под руководством гувернёров - француза Куант де Лаво и англичанина Гарвея. Приглашались также русские преподаватели: московский священник Покровский, учитель гимназии Кудрявцев и студент Брезгун. Основными предметами была история, география, иностранные языки и математика. Русскому языку, по обычаю дворянских семей того времени, уделялось не много внимания. Сохранившиеся письма Толстого к разным лицам написаны в основном по-французски.

В военную службу вступил 29 августа 1823 года унтер-офицером в Екатеринославский кирасирский полк. 30 октября того же года получил звание юнкера, а 10 мая 1824 года был переведён в чине подпрапорщика в Московский пехотный полк, где 9 марта следующего года получил очередной чин прапорщика.

В биографическом справочнике "Декабристы" в статье посвящённой Толстому указано, что с 1824 года он состоял членом Южного тайного общества. Это историческая ошибка. В "Алфавите" членов тайных обществ, составленном в 1827 году правителем дел Следственной комиссии по делу декабристов А.Д. Боровковым, о Толстом записано следующее: "Членом Северного общества с 1824 года. Знал цель - введение конституции. Слышал, что общество, может быть, принуждено будет ускорить кончину некоторых священных особ царствующей фамилии и что, в случае необходимости, совершится сие людьми вне общества. На совещаниях нигде не был и о замыслах возмущения 14-го декабря не знал". На членство Толстого в Северном обществе указывает и обнаруженная не так давно в Краснодарском краевом архиве выписка из секретного дела 1840 года, являющаяся приложением к уведомлению Военного министра Чернышёва главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом. Текст самого уведомления гласит: "Государь Император по докладу отношения Вашего Сиятельства № 515, Высочайшим приказом 8-го сего мая соизволил: уволенного из состоявших по кавалерии поручика Толстого, определить по кавалерии же, состоянием при Кавказском линейном казачьем войске". А далее в приложении почти слово в слово воспроизведён текст Боровкова. Возможно, на якобы членство Толстого в Южном обществе, составителей справочника натолкнули показания другого декабриста графа В.А. Бобринского, состоявшего членом Южного общества, который сообщал следователям о предложении сделанном Толстому "завести тайную типографию" ... Как бы то ни было, но 18 декабря 1825 года был отдан приказ об аресте прапорщика Толстого.

4 января 1826 года Владимир Толстой был доставлен в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской "содержать под строгим арестом" и помещён в № 4 Кронверкской куртины. 30 января показан в № 5 той же куртины.

"По приговору Верховного уголовного суда осуждён в каторжную работу на два года. Высочайшим же указом 22-го августа (1826 г.) повелено оставить его в каторжной работе один год, а потом обратить на поселение в Сибири". 10 февраля 1827 года отправлен из Петропавловской крепости в Сибирь (приметы: рост 2 арш. 7 6/7 вершк., "лицо белое, продолговатое, глаза светлокарие, нос небольшой, продолговат, остр, волосы на голове и бровях светло-русые, на левой стороне подбородка от золотухи шрам, а на левой ляжке натёртый порохом крест").

По особому высочайшему повелению обращён прямо на поселение в Тункинскую крепость Иркутской губернии. Выехал из Читы - 15 мая 1827 года.

Благодаря стараниям влиятельных родственников 15 июня 1829 года Толстой был одним из первых декабристов определён рядовым на Кавказ. В середине августа он прибыл в Тифлис и 18 сентября был зачислен в 41-й егерский полк. 1 января 1830 г. переведён в 1-й Кавказский батальон. 28 января 1833 г. получил звание унтер-офицера. 19 июня 1835 г. - прапорщик Черноморского 2-го линейного батальона. Продвижению Толстого в период его кавказской службы, немало способствовал женатый на его двоюродной сестре Елизавете Павловне (ур. Фонвизиной) Е.А. Головин, в то время главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом, сменивший на этом посту И.Ф. Паскевича. Именно по его просьбе Толстого из "государственных преступников" (как записано в формулярном списке) прикомандировали к штабам русских генералов. Сохранилось рекомендательное письмо Головина к генералу Н.Н. Раевскому-младшему. Беря Толстого под защиту, он писал, что тот "сделался жертвою блестящего начала первой юности, начала, которое в других краях европейских, может быть открыло бы ему путь к дальнейшим успехам в житейском быту, но не у нас, где молодым людям надобно давать направление другое и которое, к сожалению, не весьма многие уразуметь способны". Впрочем, всё это было несколько позже, а пока...

В.С. Толстой принимает активное участие в походах против горцев. В 1835 г. участвует в возведении Абинского укрепления, где сооружались помещения для гарнизона, насыпались валы и производились другие строительные работы. Тогда же участвует в сооружении Николаевского укрепления на реке Атакуф. За эту экспедицию награждён орденом Св. Станислава 4-й степени. В 1837 г. он уже подпоручик. 9 января 1839 г. переведён из 2-го Черноморского линейного батальона в Навагинский пехотный полк. С ним участвовал во всех морских экспедициях 1839 года - по устройству Черноморской береговой линии, возведению и защите фортов Раевского, Головинского, Тенгинского и Лазаревского.

Местом сбора войск, участвовавших в экспедициях на Черноморское побережье Кавказа, была Тамань. Это позволяло встречаться служившим на Кавказе декабристам. В промежутках между экспедициями многие из них получали кратковременные отпуска для лечения на водах Пятигорска. Тогда они проделывали путь от Тамани через селения Ахтанизовское, Ивановское, Екатеринодар (ныне Краснодар), станицу Прочноокопскую - в Ставрополь, далее - в Пятигорск. Станица Прочноокопская, благодаря проживанию там семьи Нарышкиных, превратилась в постоянное обиталище и своеобразный культурный клуб всех "кавказских" декабристов. 20 августа 1839 г. за отличие в делах против горцев В.С. Толстой был произведён в поручики, а 11 марта 1840 г. он был переведён в Кавказский линейный казачий полк с зачислением по кавалерии. После снятия Головина вышел в отставку и в январе 1843 года (приказ от 17 января) уволен от службы "по болезни" с запрещением въезда в столицы и в Одессу и с установлением секретного надзора. Толстой поселился в имении сестры в Сычёвском уезде Смоленской губернии. В феврале 1843 года московская тётка декабриста Мария Петровна Римская-Корсакова, ур. княжна Долгорукова, обратилась по инстанциям с просьбой разрешить племяннику приехать в Москву для встречи с ней, так как они не виделись более 17 лет. На что последовал "высочайший отказ". В марте того же года родственники Толстого вновь обращаются с просьбой через А.Х. Бенкендорфа о разрешении Владимиру приехать на время в Москву, а затем переехать для службы в Одессу, где климат схож с кавказским. "На сие ответствовано графу Бенкендорфу, что как Государь Император, двукратно не изволил изъявить Монаршего соизволения на дозволение поручику Толстому жить в Одессе и приехать в Москву на свидание с родственниками; то за силою Высочайшего повеления, объявленного в приказе по военному ведомству 14 ибля № 87-й, невозможно войти с новым докладом Его Величеству".

В 1845 году, видимо, из-за отсутствия средств к существованию, Толстой с 8 мая вновь поступает на военную службу в составе Кавказского линейного казачьего войска. Через несколько месяцев (4.12.1845), за отличие в делах против горцев, Толстой был произведён в штабс - ротмистры. Спустя два года 3 января 1847 г. уволен в отпуск с причислением к запасным войскам, по окончании которого прибыл к Кавказскому казачьему линейному войску с переводом в 4-ю бригаду и переименованием в сотники (21.07.1848). 12 октября 1847 года был освобождён от секретного надзора, что позволило ему уволиться из армии и поступить на гражданскую службу. В 1850 году Толстой правил должность асессора Тифлисской губернской строительной и дорожной компаний, а через год был назначен чиновником по особым поручениям при кавказском наместнике князе М.С. Воронцове, затем с 1855 по 1856 гг. при Н.Н. Муравьёве-Карском - деятеле раннего декабризма, человеке высокого достоинства и чести.

В 1840-х гг. Толстой занялся литературной деятельностью. В рукописном отделе РГБ хранится рукопись Толстого "О Кавказе", датированная 1844 г. В ней Владимир Сергеевич рассматривает военную политику России на Кавказе. Он критикует деятельность военной и гражданской администрации, выдвигает ряд предложений об укреплении гарнизонов и крепостей, о борьбе с болезнями на Кавказе, об оборудовании морских портов, обеспечении войск продовольствием. В тех условиях подобный труд не имел шансов увидеть свет, но вот другая работа Толстого об Осетии, выдержала сразу две публикации.

В 1847 г. по поручению М.С. Воронцова Толстой был командирован совместно с протоиереем Алексеем Колиевым в Северную Осетию, объяснить осетинам русские законы о православном христианстве. Во время длительного путешествия декабрист собрал уникальный историко-этнографический материал, который послужил основой для двух его опубликованных статей "Тагаурцы" и "Из служебных воспоминаний". Только за эти материалы Толстого можно справедливо причислить к числу видных кавказоведов. Осетинский этнограф Герлик Цибиров в начале 1990-х гг. обнаружил в военно-историческом архиве СПб. большой труд по этой теме, считавшийся утраченным и опубликовал его в 1997 г. под общим заголовком "Сказания о Северной Осетии".

По амнистии 26 августа 1856 года Толстой был освобождён от всех ограничений и выйдя в отставку с чином надворного советника, поселился в имении Бараново (Акатово, Окатово, Бараново-Окатово) Подольского уезда Московской губернии, полученном в наследство от родной тётки княгини Елены Васильевны Хованской. Сохранился деревянный 2-этажный господский дом с антресолями, подъездная аллея, обсаженная елью и берёзой, пейзажный парк. Сейчас здание усадьбы использует под учебную базу Московский педагогический университет.

Не обременённый семейными хлопотами (Толстой был холост), Владимир Сергеевич продолжил занятия литературной деятельностью. С 1864 по 1884 гг. в исторических журналах появилось несколько сочинений декабриста. Но не всё им написанное попало на страницы печати. В 1955 г. С.В. Житомирская опубликовала часть его воспоминаний и замечаний на книгу А.Е. Розена "Записки декабриста", найденные в Отделе рукописей библиотеки им. Ленина (ныне РГБ). Там же хранились "Характеристики русских генералов на Кавказе" (ф. 178. "Музейное собрание", д. 4629 а). Видимо, характер этих записей мало соответствовал декабристскому прошлому Толстого, а кавказская тема находилась под запретом и Житомирская эту работу не опубликовала. Более того, характеристики русских генералов подчас весьма резкие и злые. Автор не скрывает своего негативного отношения к "немцам", в силу чего лица с немецкими фамилиями очерчены им предвзято. Он также не смог завуалировать своей неприязни к людям, замешанным в смуте 1825 г., но вышедшим "сухими из воды" и продолжившим карьеру в "николаевское время" (Н.Н. Раевский-младший и П.Х. Граббе).

Давая оценки другим, Толстой невольно характеризует и самого себя. В его воспоминаниях присутствует высокая самооценка и завышенные требования к другим, отчётливо проступает ощущение невостребованности личных дарований и недовольство переломанной 1825 г. судьбой. Однако здесь будет уместно привести и редкие мнения о Толстом его сослуживцев по Кавказу. М.Ф. Фёдоров, описывая свой армейский быт, так харектеризует Толстого: "Никогда ничем не занимался, только напевал, да насвистывал куплетики и курил постоянно сигару..." Другой его сотоварищ по Кабардинскому егерскому полку И. фон дер Ховен отнёсся к нему более жёстко: "Личность простоватая, ничем себя особенно не ознаменовавшая. Заметно, что слабая натура и не выдержала жестоких ударов судьбы и он видимо склонялся под тяжким бременем". Г.И. Филипсон выставил Толстого в несколько комичном виде при описании вызова "на дуэль полковником Энгштремом де Ревельштадтом". В целом же он оставил нелестный отзыв: "... наружность его, голос и манеры были крайне несимпатичны; нравственные принципы его были более чем шатки ... Специальность его сказалась уже при графе Воронцове ... сделался шпионом, сыщиком, доносчиком и во всём, что нравилось его патрону; он был посылаем секретно в разные места, переодевался, посещая кабаки и харчевни, где собирал разные сведения и где не раз был оскорбляем телесно". В поддержку Толстого можно сказать, что служба у графа Воронцова, предполагала разведовательную работу на Кавказе, в которой многие усматривали шпионаж... А Филипсон, кстати, в своих воспоминаниях "прошёлся" не только по Толстому, но и по военному разведчику Г.В. Новицкому. Досталось "на орехи" даже брату поэта Льву Сергеевичу Пушкину. Так что, по всей вероятности, Владимир Сергеевич, просто стал жертвой наговора и безосновательных оскорбительных обвинений...

Скончался Владимир Сергеевич Толстой 27 февраля 1888 года в своём усадебном доме и был похоронен в ограде церкви Георгия Победоносца (снесена в 1930-х гг.) соседнего села Передельцы (ныне входит в состав г. Москвы).

Никита Кирсанов. "Самая счастливая из женщин".


А. Маньяни. Портрет графини Александры Григорьевны Чернышёвой. 1816 г.

Все шесть сестёр Чернышёвых были обаятельны, каждая по-своему, но особой красотой, по свидетельству мемуариста, выделялись Елизавета, Вера и Надежда: "Гр. Елизавета Григорьевна напоминала собою чисто восточный тип, как я видал в гравюрах аравитянок и израильтянок в библейских сюжетах Гораса Верне.

У неё были большие кофейного цвета глаза... правильные и тонкие античные черты лица на матово-смугловатом фоне, тёмные, но не совсем вороного крыла цвета волосы, роста среднего, но превосходно сложена... Натура была пылкая и любящая, горячий друг своим друзьям, стояла за них горою перед кем бы то ни было..."

Она вышла замуж за историка, археолога и нумизмата, основателя знаменитой библиотеки А.Д. Черткова. В их московском доме гостили Жуковский и Пушкин, читал свои произведения Гоголь, бывший в дружеских отношениях с хозяйкой дома. Незадолго до событий на Сенатской площади в Елизавету Чернышёву был влюблён декабрист Владимир Сергеевич Толстой.

"Из всех сестёр стройностью талии наиболее отличалась гр. Наталья Григорьевна", - сообщал посетивший семейство Чернышёвых в августе 1825 года, мемуарист граф М.Д. Бутурлин, отмечая, что в свои семнадцать лет она лицом очень напоминала бабушку Н.П. Квашнину-Самарину. После отъезда старшей сестры Александры к месту сибирской каторги Никиты Муравьёва, Наталья Григорьевна обратилась к императору за позволением делить с сестрой изгнание и лишения.

Получив отказ, она деятельно помогала своей сестре - добровольной изгнаннице. На склоне лет, уже будучи вдовой известного военачальника Н.Н. Муравьёва-Карского, Наталья Григорьевна имела все основания сказать, что она на деле доказала свою любовь к близким ей людям.

Веру Григорьевну с её необыкновенной белизной кожи и постоянным румянцем на щеках можно было назвать брюнеткой лишь по цвету глаз и оттенку волос. "Глаза были небольшие и кругловатые, но взгляд был томно-задумчивый и нежный... и не изобличающий силы характера и воли, которыми, однако же, она была одарена. Рот был маленький с припухлыми ярко-малиновыми губами... Движения были плавны, сдержаны и проникнуты негою... Это было такое создание, от которого трудно было отводить глаза".

Когда готовящаяся к отъезду в Сибирь Анна Васильевна Розен находилась в Москве, то все сёстры Чернышёвы приняли исключительное участие в её судьбе. "Особенно Вера Григорьевна, ныне графиня Пален, - подчёркивал декабрист Андрей Розен, - со слезами просила взять её с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей..."

Снова обратимся к объективному свидетельству Бутурлина: "Графиня Надежда Григорьевна не подходила ни к той, ни к другой из сестёр: роста была мужского, смуглая, как цыганка, и с сильным, киноварным румянцем во всю щёку до самых ушей, с выразительными тёмными глазами, с той особенностию, что у неё не видать было вовсе верхних ресниц, и глаза казались как бы выходившими прямо из под бровей; брови были густы и горизонтальны, а волосы тёмные. Вся её фигура была величава и эффектна..."

Удивительно ли, что она покорила сердце Дмитрия Гончарова, старшего брата Н.Н. Пушкиной, управляющего всеми гончаровскими имениями и предприятиями. Однако на его предложение "прелестная и божественная графиня" ответила отказом. Деятельное сочувствие своему шурину выражал Александр Сергеевич, летом 1834 года писавший жене: "Ты слади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженные..." В 1838 году Надежда Григорьевна вышла замуж за капитана Генерального штаба князя Григория Долгорукова.

Давая портреты своих кузин, граф М.Д. Бутурлин, по его выражению, "не описал" лишь старшую сестру - Софью Григорьевну Чернышёву. Ей в ту пору было 26 лет, а самой младшей Надежде - 12. Через четыре года Софья выйдет замуж за участника Отечественной войны И.Г. Кругликова. Унаследовав после "политической смерти" единственного брата Захара чернышёвский майорат, она со временем передала брату (под видом продажи) орловское имение Тагино.

С Софьей Григорьевной был знаком А.С. Пушкин, с ней переписывался поэт П.А. Вяземский, опубликовавший в "Полярной звезде" стихотворение "Графиням Чернышёвым". Декабрист Н.М. Муравьёв переслал ей нелегально из Сибири свой портрет работы Н.А. Бестужева. Софья Григорьевна воспитала дочерей своего дальнего родственника декабриста В.Л. Давыдова после того, как к нему в Сибирь выехала его супруга Анна Ивановна. Недаром Давыдовы благодарно писали: "Только одна в мире Софья Григорьевна, только одна..."

До нас дошло несколько портретов и словесных описаний второй, после Софьи, дочери Чернышёвых - Александры Григорьевны, родившейся в Петербурге 2 июня 1800 года. Самый ранний портрет относится к 1816 г. Это рисунок карандашом и сангиной, выполненный художником Маньяни, многие годы жившим в семье Чернышёвых в качестве учителя рисования.

Есть все основания предполагать, что Александра Григорьевна была недовольна этим портретом. Много лет спустя она писала о манере письма Маньяни: "У него особый дар: он схватывает черты лица, набрасывает их на бумагу, а затем располагает наобум, как вздумается..."

О других портретах декабристки чуть позже, а пока напомним, как же выглядела замечательная русская женщина, эта "сибирская героиня", на самом кануне событий 14 декабря 1825 года.

Всё тот же М.Д. Бутурлин вспоминал: "Она была выше среднего роста, блондинка, кровь с молоком и широковатого телосложения. Тогдашние петербургские англичане находили поразительным сходство её с умершею в 1817 году принцессою Шарлоттою, дочерью тогдашнего принца-регента, впоследствии короля Георга IV".

Александра росла в атмосфере обострённого чувства патриотизма, свободомыслия, осуждения аракчеевщины и засилия неметчины. Чтение вольнолюбивых произведений Пушкина, Рылеева, Грибоедова и Бестужева-Марлинского располагало к обсуждению казни испанского революционера Риего, восстания Семёновского полка, к которому имел прямое отношение кузен сестёр Чернышёвых - Иван Фёдорович Вадковский.

В 1820 году Александра начинает свой дневник трогательными словами: "Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень..." В характере умной и наблюдательной девушки ярко проявлялась страстная эмоциональность.

22 февраля 1823 года она вышла замуж за двадцатисемилетнего капитана гвардии Н.М. Муравьёва, активного члена ранних декабристских организаций, правителя дел Северного общества, автора знаменитой "Конституции". Это о нём упоминает Пушкин в десятой главе "Евгения Онегина":

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты...

Интересно, что ту же черту декабриста отметил и поэт Константин Батюшков: "Твой дух встревожен, беспокоен..." Широкообразованный и щедро одарённый от природы, Никита Муравьёв был блестящим историком и математиком, библиофилом, знатоком множества языков. Это им сказаны слова: "История народа принадлежит народу". Собранная им огромная библиотека уникальна по своему составу. "Этот человек один стоил целой академии", - сказал о нём декабрист М.С. Лунин.

В "Алфавите декабристов" о капитане Н.М. Муравьёве говорилось: "Участвовал в умысле на цареубийство изъявлением согласия в двух особенных случаях в 1817 и в 1820 году; и хотя впоследствии и изменил в сем отношении свой образ мыслей, однако ж предполагал изгнание императорской фамилии; участвовал вместе с другими в учреждении и управлении тайного общества и составлении планов и конституции".

Арестованный в Тагино 20 декабря 1825 года на глазах жены, готовящейся в третий раз стать матерью, Никита Михайлович сумел из Москвы переправить ей несколько строк: "Помни о своём обещании беречь себя: мать семейства в твоём положении имеет священные обязанности, и, чтобы их исполнять, прежде всего нужно чувствовать себя хорошо".

Уже в предпоследний день уходящего года Александра Григорьевна прибыла в столицу. В ответ на "покаянное" письмо мужа из крепости она нашла мужественные слова: "Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать.

В течение почти трёх лет, что я замужем, я не жила в этом мире, - я была в раю... Не предавайся отчаянию, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я всё вынесла... Я самая счастливая из женщин".

5 января 1826 года Александра Григорьевна передала мужу в Петропавловскую крепость свой портрет, работы художника-акварелиста П.Ф. Соколова.

"Портрет твой очень похож, - сообщал Никита Михайлович жене, - и имеет совершенно твою мину. Он имеет большое выражение печали..."

А в письме от 16 января того же года он признавался: "В минуту наибольшей подавленности мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает..." С этим портретом декабрист не расставался до конца своих дней.

Благодаря необычайной энергии, силе воли, а также влиятельным связям А.Г. Муравьёва добивается свидания с мужем, хлопочет о разрешении разделить его судьбу. Реакцию передового столичного общества на горе семей, насильственно лишённых сыновей, мужей и братьев, хорошо передают печальные строки письма к В.А. Жуковскому, написанного 29 июля 1826 года его племянницей Александрой Воейковой:

"Окончание несчастий 14-го декабря поразит тебя так же, как и нас, - но благодарю Бога, что ты далеко, что не видишь несчастных родителей. В каком они положении ты представить можешь, но видеть всё это, и знать, что никакой помощи, никакой отрады этому горю нет, - это нестерпимо... Даже когда я радуюсь своей маленькой Машей, мысль о бедной Александре Григорьевне мешает мне быть счастливой. С каким чувством эта бедная женщина смотрит на своих детей..."

Ровно через год после декабрьских событий на Сенатской площади последовало "высочайшее разрешение" Муравьёвой ехать в Сибирь, к месту каторги мужа. На другой день, 15 декабря 1826 года, Александра Григорьевна подала царю прошение о снисхождении к её брату Захару, являвшемуся единственной опорой для больного отца, умирающей матери и сестёр, "едва покинувших младенческий возраст, но уже увядших от слёз и печали".

Поручив двух маленьких дочек Екатерину и Елизавету и совсем крохотного сына Михаила попечению свекрови, Муравьёва на самом стыке 1826 и 1827 годов выехала из Москвы. Перед отъездом её посетил Пушкин. Родители Александры Григорьевны жили в самотёчном доме В.П. Тургеневой, матери будущего писателя.

Вручив мужественной женщине стихи для декабристов, поэт сказал: "Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в своё общество: я не стоил этой чести".

Александр Сергеевич верил, что "любовь и дружество" самоотверженных жён и сестёр, а также признательных современников дойдут до сибирских узников "сквозь мрачные затворы". А в том, что "свободный глас" поэта услышали в "каторжных норах" декабристы, заслуга прежде всего Александры Муравьёвой. Пушкинское послание "Во глубине сибирских руд...", получившее большой общественный резонанс, поэтесса Ростопчина перевела на французский язык и выслала Александру Дюма-отцу.

В начале января 1827 года поэт П.А. Вяземский писал в одном из писем: "На днях видели мы здесь проезжающих далее Муравьёву-Чернышёву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное отречение. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории..."

В феврале в Иркутске и Чите Александра Григорьевна подписывает страшные пункты отречения от своих гражданских и человеческих прав. Каждый пункт мучительнее другого, вызывает внутренний протест:

"1. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь... потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного...

2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне..."

Муравьёва первой из жён декабристов прибыла в глухую Читу, где отбывали срок каторжных работ, кроме мужа, брат Захар и деверь Александр. Купив домик напротив тюрьмы, она два раза в неделю ходила туда на свидания с мужем. Они проходили в присутствии дежурного офицера и продолжались всего лишь один час.

Иван Пущин, которому Александра Григорьевна передала пушкинское стихотворение "Мой первый друг, мой друг бесценный...", вспоминал: "В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в отношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную её прелесть.

Непринуждённая весёлость с доброй улыбкой на лице не покидала её в самые тяжёлые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить - придавала бодрость другим..."

Муравьёва тяжело переживала вынужденную разлуку с детьми, оставленными у свекрови. На какое-то время утешило получение их портретов. Вскоре у Муравьёвых родилась дочь Софья (Нонушка) - первый ребёнок у политических ссыльных.



Н.А. Бестужев. Портрет Александры Григорьевны Муравьёвой. 1832 г.

"Наша милая Александра Григорьевна, - отмечал А.Е. Розен, - с добрейшим сердцем, юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышёвых, разрывала жизнь свою сожигающим чувством любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной..."

Некоторое время спустя после рождения Нонушки, пришло известие о кончине матери Александры Григорьевны. Московский дом Чернышёвых современники называли в те дни "святынею несчастья".

А.Г. Муравьёва никогда не замыкалась в своём горе, её стараниями жизнь читинских узников делалась терпимой. Она сыграла выдающуюся роль в установлении контактов лишённых права переписки декабристов с их родными и близкими. Получая огромную материальную помощь от свекрови Екатерины Фёдоровны и из дома, она щедро помогала нуждающимся декабристам.

"Выписав" отличную аптеку, хирургические инструменты, лекарственные растения, Муравьёва организовала в Чите прекрасную больницу, значение которой - при бесчеловечных условиях содержания политических узников - трудно переоценить.

По её настоянию Николай Бестужев написал воспоминания о К.Ф. Рылееве. С помощью Александры Григоревны, обеспечившей бумагой, кистями и красками на редкость одарённого того же Бестужева, мы имеем настоящую портретную галерею первых русских революционеров. Недаром свой рассказ "Шлиссельбургская крепость" Николай Бестужев посвятил Александре Муравьёвой.

Благодаря жене и матери Никита Михайлович получил в острог большую часть своей богатой библиотеки. Проявив выдумку, Александра Григорьевна организовала получение декабристами русских и иностранных журналов.

"Мы все без исключения любили её, - утверждал декабрист Николай Басаргин, - как милую, добрую, образованную женщину и удивлялись её высоким нравственным качествам: твёрдости её характера, её самоотвержению, безропотному исполнению своих обязанностей..."

А декабрист Сергей Кривцов, покинув читинский острог, просил свою сестру: "Александре Григорьевне пиши в Читу, что я назначен в Туруханск и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать".

Посылая каждый день в тюрьму несколько блюд собственного приготовления, Муравьёва зачастую забывала об обеде для себя и своего мужа. "Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, - вспоминал декабрист Иван Якушкин, - было всякий раз оказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен".

К осени 1830 года читинских узников перевели за шестьсот с лишним вёрст в новый, специально построенный острог, расположенный на территории Петровского завода. "Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите, - писала Александра Григорьевна отцу за три месяца до его смерти. - Во-первых, тюрьма построена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не даёт тепла, в-четвёртых, здесь темно: искусственный свет днём и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты...

Я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У меня душа болит за ребёнка, который остаётся дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь его видеть только три раза в неделю..."

Хлопотами Муравьёвой и других добровольных изгнанниц полгода спустя в остроге были прорублены окна, правда, узкие и высоко от пола. А Александру Григорьевну ждало новое испытание - умерла новорожденная дочь Ольга.

"У меня нет ещё сил взяться ни за книгу, ни за работу, - жаловалась она в те дни свекрови, - такая всё ещё на мне тоска, что всё метаюсь, пока ноги отказываются... Вы и не представляете, сколько у меня седых волос".

Из нескольких портретов Муравьёвой той поры, исполненных талантливой кистью Николая Бестужева, сохранился лишь один, принадлежавший её мужу. Написанный, видимо, в последние месяцы жизни декабристки, портрет производит тяжёлое впечатление. Мучительные годы, проведённые в сибирской ссылке, не прошли бесследно. Александра Григорьевна выглядит устало, лицо её осунулось, взгляд скорбный...

Скрывая от мужа "общее расстройство" своего здоровья, она не внимала совету доктора Ф.Б. Вольфа принять особенные меры предосторожности и продолжала вести обычную жизнь. Ходя по нескольку раз в день из своей квартиры в каземат, она крепко простудилась и после трёхнедельной болезни умерла в возрасте тридцати двух лет.

Произошло это 22 ноября 1832 года.

В день смерти жены Никита Муравьёв стал седым. Да и вообще не было никого - ни среди декабристов, ни среди уголовных, называвших её "матерью", - кого бы не потрясла эта преждевременная кончина.

Велика была скорбь потому, что сошла в могилу всеобщая любимица, "святая женщина", на протяжении шестилетнего пребывания в Сибири олицетворявшая лучшие человеческие качества. "Она умерла на своём посту, - скажет Мария Волконская, - и эта смерть повергла нас в глубокое уныние и горе".

Умирая, Александра Григорьевна выразила желание быть похороненной на родине, рядом с отцом, на кладбище Орловского Свято-Успенского монастыря. Николай Бестужев, у которого были поистине золотые руки, изготовил деревянный гроб с винтами, скобами и украшениями. В надежде, что разрешат перевезти прах незабвенной Муравьёвой в родные места, он, с позволения коменданта, отлил на заводе свинцовый гроб. Однако, резолюция Николая I была однозначной: "Совершенно невозможно". Похоронили А.Г. Муравьёву на погосте Петровского завода.

"Если бы Вам случилось приехать ночью в Петровский завод, - писал И.Д. Якушкин сестре её Надежде Григорьевне Долгоруковой, - то налево от дороги Вы бы увидели огонёк, это беспрестанно тлеющая лампада над дверьми каменной часовни, построенной Никитой Михайловичем и в которой покоится прах Александры Григорьевны".

Неизвестная история известного портрета.



П.Ф. Соколов. Портрет М.Н. Волконской с сыном. 1826 г.


14 декабря 1825 года больно отозвалось по всей России. Виселица с пятью повешенными стала мрачным символом николаевского правления. Десятки декабристов были сосланы в Сибирь. Одиннадцать жён разделили с ними изгнание, ошеломив русское общество своей стойкостью, самоотверженностью и несгибаемой волей.

Своим отъездом в Сибирь в конце 1826 г., вслед за осуждёнными мужьями, Мария Волконская и Екатерина Трубецкая устроили царю настоящую манифестацию. Вызов брошен...

Целью императора Николая I было лишить декабристов общественной поддержки. Но цель потерпела крах. Виной тому были жёны осуждённых, не пожелавшие смириться с тем, что их мужья заклеймены как преступники перед образованным человечеством.

Один из осуждённых братьев Бестужевых писал: "Каземат... через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить..."

Учёный-литературовед и искусствовед Илья Самойлович Зильберштейн, будучи в Париже в 1966 г., встретился с потомком декабриста Василия Львовича Давыдова - Денисом Дмитриевичем Давыдовым. У него находился альбом, некогда принадлежавший жене декабриста, Александре Ивановне Давыдовой.

Денис Дмитриевич был тяжко болен, и судьба альбома его очень тревожила. Хотелось сохранить его для потомков. И чтобы окончательно решить и обсудить, что предпринять для отправки альбома на родину, в Россию, он приглашает двух своих друзей. Одним из них был В.Н. Звегинцев - крупный знаток русской истории ХIХ века. Ему принадлежал 60-й том "Литературного наследства", посвящённый декабристам. На одной из страниц этого тома была напечатана фотография акварельного портрета Марии Николаевны Волконской и указано, что местонахождение оригинала неизвестно. Но, не успев пережить глубокое разочарование от этого сообщения, Илья Самойлович услышал следующее: "Так вот. Эта акварель находится у меня!" Сообщение Звегинцева было настолько неожиданно, что поверить в него было почти невозможно.

Что же это за акварель? Чем она примечательна?

Прежде всего о самой М.Н. Волконской (урождённой Раевской). Дочь прославленного героя Отечественной войны 1812 года, генерала Раевского, и Софьи Алексеевны Константиновой, внучки М.В. Ломоносова. Она вошла в жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина как "утаённая любовь", та девушка, которая не ответила ему взаимностью.

Будучи на юге в ссылке, Пушкин часто посещал семью Раевских. Вот как он об этом пишет в своих воспоминаниях: "Счастливые минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нём героя, славу русского войска, я в нём любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою..."

А лирические стихи, посвященные юной Марии, говорят о его нежных чувствах:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!

В своих "Записках" Мария Николаевна пишет: "Как поэт он считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался... В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал всё, что видел":

В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...

Марии Раевской едва исполнилось 19 лет, когда в начале 1825 г. в Киеве она венчалась с будущим декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским.

Трудно объяснить этот брак. Волконский был старше её на 17 лет. За плечами была бурно прожитая жизнь. Возможно, его героическая биография привлекла девушку... За 10 лет его боевого пути Волконский участвовал в 58 сражениях, а в 24 года стал генерал-майором.

За неделю до ареста Сергея Григорьевича Мария Николаевна находилась у родных. 2 января 1826 г. она родила сына. Узнав, что произошло с мужем, она немедленно отправилась в Петербург, оставив младенца на попечение родных.

Потянулись долгие месяцы следствия, допросов, очных ставок. 10 июля 1826 г. император Николай I утвердил приговор по делу декабристов. Пятеро из них были повешены: П.И. Пестель, С.И. Муравьёв-Апостол, К.Ф. Рылеев, М.П. Бестужев-Рюмин, П.Г. Каховский. 121 человек был сослан на каторгу и на поселение в Сибирь.

Волконский был отнесён к категории "государственных преступников первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы", но 11 июля, по "высочайшему повелению", приговор был смягчён: Волконский приговаривался к лишению чинов и ссылке на каторжные работы на 20 лет.

Узнав об окончательном приговоре, Мария Николаевна решает следовать за мужем на каторгу. Николай Первый категорически запретил жёнам декабристов брать с собой детей. Но это не остановило её. И вот в последние недели своего пребывания в Петербурге она заказывает знаменитому художнику-акварелисту П.Ф. Соколову портрет. На портрете художник изобразил Марию Николаевну с десятимесячным сыном Николаем на руках. Портрет был заказан в 2-х экземплярах: один для сестры Софьи Николаевны, а другой для мужа. Судьба первого неизвестна. Судьба же второго весьма примечательна. В архиве Волконских находятся два письма Марии Николаевны, в которых она упоминает о сеансах у Соколова. Одно к сестре, а другое - мужу: "Наш дорогой Николино чувствует себя хорошо, скоро ты получишь его и мой портрет работы Соколова".

В декабре 1826 г. М.Н. Волконская двинулась в дорогу, почти бесконечную. 26 декабря она приехала в Москву. Вот, что она пишет в своих воспоминаниях: "В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки... Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь... Во время добровольного изгнания нас, жён сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне своё "Послание к узникам" для вручения им, но я уехала в ту же ночь и он передал его А. Муравьёвой". Это была их последняя встреча. Путь её лежал на Благодатский рудник, где закованный в кандалы муж уже отбывал наказание. Портрет Мария Николаевна взяла с собой. Видимо, в первую же встречу она передала портрет мужу, так как в описи вещей портрет значился. Портрет стал реликвией для семьи Волконских, так как их сын, оставленный на попечение родных, умер в возрасте трёх лет.

Пушкин посвятил его памяти эпитафию:

В сияньи, и радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.

Тридцать лет провела Мария Николаевна Волконская в Сибири, но любовь и интерес к родной литературе не иссякали. В сибирской глуши "звуки лиры" Пушкина были отзвуком тех далёких лет.

В письмах родным и друзьям она не забывает упоминать поэта. Её интересуют его судьба, его жизнь и творчество. После выхода "Бориса Годунова", она пишет З.А. Волконской: "Борис Годунов" вызывает наше общее восхищение; по нему видно, что талант нашего великого поэта достиг зрелости; характеры обрисованы с такой силой, энергией, сцена летописца великолепна. Но, признаюсь, я не нахожу в этих стихах той поэзии, которая меня очаровывала прежде, той неподражаемой гармонии, как ни велика сила его нынешнего жанра". Видимо, лирика А.С. Пушкина была Марии Николаевне Волконской ближе.

Мария Николаевна не расставалась с акварелью, на которой П.Ф. Соколов изобразил её с сыном.

За 140 лет портрет этот проделал несколько десятков тысяч километров в разные концы света, пока не оказался во владении В.Н. Звегинцева. Описание этого пути заслуживает внимания. Итак, дорога от Петербурга до Благодатского рудника, затем Читинский острог, оттуда в 1830 г. путь в Петровский завод, в 1837 г. Волконские отбыли на поселение в село Урик Иркутской губернии; после смерти Николая I, в 1855 г., новый император Александр II подписал амнистию декабристам, и Волконские поселились в селе Вороньки Черниговской губернии.

В Сибири у Волконских родилась дочь Елена. В 1910-х годах портрет находился у неё, в имении Вайсбаховка Полтавской губернии.

От третьего брака у Елены Сергеевны была дочь, портрет перешёл к ней. Дочь Елены Сергеевны вышла замуж за русского офицера А.И. Джулиани, у них было два сына: Сергей и Михаил. В.Н. Звегинцев был их троюродным братом. Приобрёл он портрет у Сергея в 1925 г. Совершенно случайно он встретил Сергея Джулиани, своего родственника, на улице во Флоренции. Тот шёл к антиквару продавать акварель. Звегинцев её купил. И за это потомки должны быть ему благодарны.

Но портрету суждено было проделать своё последнее путешествие на родину.

30 ноября 1966 г. портрет был отправлен Владимиром Николаевичем Звегинцевым в Россию. К нему было приложено письмо, адресованное Илье Самойловичу Зильберштейну: "Конечно, вы правы, говоря, что место окончательного "упокоения" акварели на родине и что пора ей закончить своё долгое путешествие. К этому же заключению пришёл и я... Уже раз ей грозило закончить своё существование у какого-то флорентийского антиквара. В лучшем случае была бы она куплена любителем красивой акварели, но уже, наверное, никто бы со временем не знал, кого она изображает, и для потомства и для русских музеев она навсегда была бы потеряна. Уже несколько раз у меня были предложения её продать, но, каковы бы ни были "минуты жизни трудные", я никогда на это не согласился и не соглашусь... "

Русский художник и реставратор И.Э. Грабарь писал: "Если бы в послереволюционные годы за рубежом было больше настоящих любителей и ценителей русской живописи, то многие шедевры, попавшие за границу, не канули бы в Лету".

Многострадальный портрет декабристки Марии Николаевны Волконской заслуженно занимает положенное место в Государственном музее им. Пушкина в Москве.

Дворяне Коновницыны (часть 1).



Портрет Петра Петровича Коновницына работы его дочери Елизаветы Петровны. 1822 г.

Из двух десятков аристократических семей, обосновавшихся в разное время на Псковской земле, одной из древнейших являлась семья Коновницыных. Впрочем, род Коновницыных относился вообще к древнейшим в России и был внесён в самые ранние родословицы и в Бархатную книгу. С.Б. Веселовский предполагал, что Андрей Иванович Кобыла - основатель целого ряда известнейших родов (Лодыженских, Жеребцовых, Колычевых, Захарьиных-Юрьевых, Боборыкиных, Горбуновых, Шереметевых и многих других, в том числе Романовых), включая Коновницыных, был представителем очень старого великорусского рода, возможно, пришедшего с князьями из Новгорода. Андрей Иванович Кобыла имел пятерых сыновей. От первого из них, Семёна Жеребца, и образовался род Коновницыных: его сын Иван получил прозвище «Коновница», от которого и пошёл род, вписавший немало ярких страниц в историю России. Само прозвище «Коновница» шло, вероятно, от военного строя: «конь» - по В.И. Далю, это ряд, порядок, а «конвой» - это начальный, коренной, так что «коновница» - это или начальник, или тот, с кого начинается строй. Такое объяснение, на мой взгляд, вполне отвечает основному делу бояр и дворян: служить, воевать, и Коновница был здесь одним из первых.

Служили Коновницыны великим московским князьям на самых разных должностях и в самых разных местах, в том числе в Новгороде и Пскове. Причём, появление их здесь объясняется, возможно, тем, что они в числе прочих московских бояр были переведены туда после присоединения Новгорода и Пскова к Московскому государству. Точного времени появления Коновницыных на Псковской земле установить не удалось, но совершенно определённо, что не позднее первой трети XVII века они уже были псковскими землевладельцами и горожанами, о чём свидетельствует немало документов. Пока же отметим, что Иван Михайлович Коновницын служил воеводой в Кукейносе (Кокнесе, Кокенгаузен) в 1б50 г., а Фёдор Степанович был воеводой в Козельске. Трое Коновницыных служили стольниками при Петре I. Служили они и стряпчими царям русским. Обо всём этом говорится не только в специальных изданиях, но и в записках С.Н. Коновницына (умершего в Перу), хранящихся в Гдовском краеведческом музее.

Много лет, начиная с 1712 г. и по меньшей мере - до 1718 г., по указу царя комендантом Гдова был Иван Богданович Коновницын. В это же время Сергей Коновницын в числе других дворян был направлен по указу Петра I и распоряжению светлейшего князя Меншикова «для управления тамошних дел» в Дерпт.

Коновницыны не только служили, но и, естественно, занимались своими хозяйственными делами. В одной из «Оброчных книг по Пскову и пригородам», написанных до 1632 года, читаем: «В запсковском же конце пожни оброчные пустые... Две пож. Сергеевские Коновницына, сена двадцать пять копен, оброку два алтына с полуденгою». Аналогичная запись есть и под 1648 годом.

На Запсковье стоял дом Богдана Коновницына, располагавшийся где-то на пути от церкви Козьмы и Дамиана с Примостья к Варлаамовским воротам (1689 г.). В Петровском сто был двор Артемия Дмитриевича Коновницына, ротмистра, «псковитина» (1678 г.). В Раковском сто находился двор Богдана Ивановича Коновницына (1678 г.).

В «Оброчной книге Пскова 1697 года» есть запись: «На Иване Петрове сыне с припускного дворового места Матюшки Суслова оброку два алтына». А в 1699 г. в одном из документов, где говорилось о поместных окладах, было записано: «Отставные дворяне Московского чину: ... по 900 чети (четверть, 1/2 десятины. - Авт.), денег 45 рублёв - Иван Петров сын Коновницын». В документе Коновницын указан как псковский помещик, отставной дворянин и относится к «московскому чину», то есть к элите чиновников.

Таким образом, в течение всего XVII века Коновницыны являлись помещиками, землевладельцами и служилыми людьми, проживавшими в нескольких местах Пскова и похороненными в городе. Так, в церкви Успения с Полонища находится керамида с именами супругов Коновницыных - Тамары Никитичны (1661 г.) и Ивана Васильевича (1667 г.).

Однако с начала XVIII в. сведений о проживании Коновницыных в Пскове уже нет. Вероятнее всего, это объясняется пожаром и мором, опустошившими Псков в 1710 году. С этого времени Коновницыны связаны уже с Гдовским краем, где у них были земли. Известно, в частности, что из владений Богдана Коновницына, расположенных на реке Плюсса, в 1682 г. люди шведа Юргена Тундерфельда воровски рубили лес и переправляли его в Нарву.

Напомним, что с 1712 г. комендантом Гдова был Иван Богданович Коновницын - очевидно, сын только что упомянутого Богдана Ивановича.

Вообще же характер службы Коновницыных был многотруден и разнообразен. Достаточно сказать, что один из них, Степан Богданович, в числе 22 гардемаринов был направлен Петром I на обучение военно-морскому делу в Морской корпус в испанском городе Кадиксе, пробыв в Средиземном море с 1716 по 1719 годы. Здесь получали знания, а опыт приобретали в Венеции, Франции, Англии и Голландии, откуда и возвратились в Петербург. Позже Степан Коновницын служил во флоте, достигнув обер-офицерских чинов.

Коновницыны, конечно, занимались и собственным хозяйством, решали различные земельные дела. В архивах и даже Полном Собрании Законов Российской империи сохранились свидетельства о продаже Коновницыными земель, обмене с кем-то землями или об отказе им деревень.

Хотя владения Коновницыных были не только в Псковской, но и в других губерниях - Харьковской, Петербургской, и даже в Крыму, - основным местом их пребывания стало гдовское Кярово и святогорские Поляны. Кярово становится родовым гнездом Коновницыных.

Во второй половине XVIII столетия в Кярове был возведён дом усилиями Петра Петровича Коновницына, генерал-поручика, видного сановника, близкого к императрице, Петербургского губернатора, а затем - генерал-губернатора Архангельского и Олонецкого. Дом этот, с некоторыми изменениями, простоял до XX века.

Вслед за домом дочь П.П. Коновницына Елизавета Петровна возвела и каменную Покровскую церковь, с одним престолом, вместо стоявшей там деревянной, о чём в клировых ведомостях было записано: «Заложена 13 июня 1788 г. и 30 сентября 1789 г. освящена». Позже, уже во второй четверти XIX в., его внук Иван возвёл в имении Поляны церковь с таким же названием.

Сам П.П. Коновницын вряд ли постоянно жил в построенном им доме, озабоченный своими государственными делами, но вот его единственному сыну, тоже Петру Петровичу (1764-1822), довелось жить здесь довольно долго, и вот почему.

Ещё ребёнком, в 1772 г., по тогдашним традициям «золотого» (екатерининского) века - конечно, при участии отца, - Пётр был записан капралом в Артиллерийский корпус, затем он становится сержантом, фурьером и переводится в Семёновский гвардейский полк, где и числится до вступления в действительную военную службу 1 января 1786 г. прапорщиком. Через два года он - подпоручик.

Начиная с русско-шведской войны 1788-1790 гг., Коновницын участвует во всех войнах, которые вела Россия до 1798 г., когда он был отставлен от службы. Карьера его до отставки развивалась весьма успешно, так что он 2 сентября 1797 г., 32-х лет, получает чин генерал-майора, но в следующем году, получив отставку в числе многих дргих генералов и офицеров, изгнанных Павлом I из армии, он становится частным лицом. Тогда-то он и обосновался в Кярове, занявшись хозяйством и приведением в порядок родового гнезда. Он устраивает парк и разбивает сад. Парк сохранился до сих пор, в нём видны ограничительные липовые, а также березовая аллеи, беседка из лип, ясени и старые тополя по дороге в деревню. Сад же Пётр Петрович разбивал вместе с супругой - Анной Ивановной Корсаковой (1769-1841). Об этом саде писал декабрист А.Е. Розен, посетивший Кярово после ссылки, где несколько лет он пребывал в Кургане вместе с дочерью Коновницыных Елизаветой Петровной. Она была замужем за декабристом М.М. Нарышкиным и поехала за ним в Сибирь, затем на Кавказ, пройдя с ним весь путь до конца.

Кроме того, П.П. Коновницын построил на Черме (река, впадающая в Чудское озеро) мельницу, располагавшуюся немного ниже по реке, чем сама усадьба. До нашего времени дошла только Покровская церковь, где находится несколько захоронений, в том числе самого Петра Петровича и Анны Ивановны, а также их родственников.

В Кярове рождаются дети Коновни-цыных: Елизавета (1802), Пётр (1803), Иван (1806), Григорий (1809) и Алексей, появившийся на свет в конце 1812 г., когда ещё шла война...

В 1806 г. мирная, невоенная жизнь П. П. Коновницына закончилась: петербургские дворяне избрали его начальником губернского ополчения (Гдовский уезд тогда входил в состав столичной губернии), а в 1807 г. Александр I возвращает его в армию и вводит в свою свиту. С тех пор Пётр Петрович уже не снимал военного мундира до конца своих дней.

Перед войной 1812 г. П.П. Коновницын, уже генерал-лейтенант, был командиром лучшей в армии 3-й пехотной дивизии, которая входила в состав 1-й армии Барклая-де-Толли. Дивизия располагалась в районе Вильно, и с Коновницыным находилась его семья, с началом войны выехавшая в Кярово.

1812 год стал звёздным часом П.П. Коновницына. Он шёл вместе с 1-й армией и участвовал в боях, в том числе оборонял Смоленск, где был ранен. Затем командовал арьергардом объединённых русских армий, отступавших к Бородину, участвовал в Бородинском сражении, заменив сначала раненого Багратиона, а потом - убитого командира корпуса Тучкова.

Его стремительность, одержимость в бою поразили поэта Жуковского - «певца во стане русских воинов»:

Хвала тебе, славян любовь,
Наш Коновницын смелый!..
Ничто ему толпы врагов,
Ничто мечи и стрелы;
Пред ним, за ним перун гремит,
И пышет пламень боя.
Он весел, он на гибель зрит
С спокойствием героя;
Себя забыл- одним врагам
Готовит истребленье;
Пример и ратным и вождям
И смелым в удивленье.

И не случайно И.П. Липранди, один из самых информированных людей своего времени, отмечая удивительную скромность, даже кротость Коновницына в обычных условиях, говорит, что в бою он преображался и становился «львом в самых опасных местах».

На Бородинском поле он получил серьёзную контузию. После отступления П.П. Коновницын назначается дежурным генералом при Главной квартире всех воюющих армий и до конца войны остаётся правой рукой М.И. Кутузова. За подвиги в 1812 году он получил ряд высших наград и чин генерал-адъютанта.

В течение всей войны между супругами через Кярово и Петербург велась интенсивная переписка. Писали отцу и дети - Лиза и Петя. В знаменитом издании «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П.Л. Щукиным. Ч. 8. - М., 1904 (Далее - «Бумаги Щукина») - опубликовано 22 письма генерала и 25 писем его жены. Это, конечно, не всё, что было написано супругами, - многие письма не сохранились.. Но и сохранившиеся письма говорят об исключительном взаимоуважении и нежной любви супругов, их переживаниях за Отечество. Обнаруженные и опубликованные письма детей Петру Петровичу в армию необыкновенно трогательны. Приведём лишь одно, написанное восьмилетним Петром, очевидно, в августе или сентябре 1812 г., - особенности оригинала сохраняются: «Милой папинька мы уже месяц как в Кярове мондандр (офицер, друг семьи. - Авт.) к нам вчерась приехал и я видел твой сертук он весь изодрон я плакал прощай любезный папинька целую твои ручки и прошу твоего благословения ваня и Гриша целуют твои руки твой сын П.К». Можно только представить себе, какие чувства вызывали в отце такие письма!

Когда А.И. Коновницына приехала в 1812 г. в Кярово, то была расстроена состоянием дома, на её самочувствии сказывалась и вся обстановка войны. 2 июля 1812 г. она писала мужу: «... по газетам видела, что открылись военные действия в день моего отъезду 12 числа. Ежели поехала через Ригу подленно попала бы в плен, чтоб тогда. У нас дожди, в доме везде несёт, но рада чрезвычайно что здесь по крайней мере ближе к тебе и о тебе скорее узнаю и чаще писать могу, в том только отраду и нахожу». В одном из ответных писем Петра Петровича читаем: «Не хочу крестов, а единого щастия быть в одном Квярове неразлучно с тобою. Семейное щастие ни щем в свете не сравню. Вот чего за службу мою просить буду. Вот чем могу только быть вознаграждён. Так мой друг. Сие вот одно моё желание». Но увидеть семью ему удалось только зимой 1813 г., когда он получил-таки желаемое им вознаграждение и съездил в короткий отпуск в Петербург, где тогда находилась его семья и где Анна Ивановна родила своего «поскребыша» - Алёшеньку. Побыв с семьей, Пётр Петрович возвращается в армию, которая уже начала свои заграничные походы, и командует гренадёрским корпусом.

В апреле 1813 г. П.П. Коновницын был тяжело ранен в ногу и долго лечился. Ему было пожаловано царём 25 тысяч рублей. Возможно, это помогло его жене заняться ремонтом дома в Кярове. Летом - вероятно, 1813 года, - Анна Ивановна писала мужу: «...что нам с фундаментом делать. Весь развалился. Надо подбирать и штукатурить... трубы все развалились. Кирпич был скверный. Теперь нарочно для нас в Верхолянах (соседнее имение Корсаковых. - Авт.) обжигают». Из другого письма видно, что ремонт удался: «Дом почти весь обгрунтован. Окошки заделываю и дверь внизу в кабинете брёвнами. Будет тепло. Столяры двери делают в сени, да и в оба балкона. А те так хороши, что развалились уже. Нужно хороший замок другой с пружиною: один в сени, а другой внизу, в лакейской, где по приказанию твоему делают одинаковую дверь...» Таким образом, дом ремонтировался при участии Петра Петровича - супруги обсуждали, что и как сделать в доме.

Кяровский дом простоял ещё долго и, конечно, ремонтировался вновь. На фотографии 1912 года, сохранившей его облик, уже нет никаких балконов. После революции, рассеявшей семью Коновницыных по миру, дом, по преданию, был отдан коммуне, а затем разобран и перенесён в Гдов. В нём помещался сначала райисполком, а потом ряд других учреждений. Он пережил Великую Отечественную войну и лишь несколько лет назад был уже окончательно разобран.

В Кярове после войны 1812 года Коновницыны появлялись лишь эпизодически. Пётр Петрович с 1815 по 1819 годы служил военным министром России, а с 1819 по 1822, до своей смерти (Тело его было перевезено из столицы в Кярово и похоронено в левой передней части Покровского храма. Через 19 лет там же, рядом с ним, похоронили и Анну Ивановну. - Авт.), - Главным директором Пажеского, кадетских и всех других дворянских военно-учебных заведений, а в 1822 г. - и Царскосельского лицея с Благородным пансионом при нём. Понятно, что вся семья жила в Петербурге, вела придворную жизнь, но выезжала и в Кярово по разным обстоятельствам - например, в связи со смертью матери Петра Петровича. Кярово продолжает быть центром притяжения Коновницыных. Постепенно в нём появляются некоторые памятные знаки. Так, генерал поставил в парке памятник в честь своего друга, полковника Я.П. Гавердовского, погибшего в день Бородинского сражения. Верный этой дружбе, П.П. Коновницын сочинил трогательное стихотворение и запечатлел его на этом памятнике:

В трудах на пользу посвященных,
В отважных подвигах военных,
Свою он Славу находил.
Умом высоким одаренный,
Усердьем к службе отличенный,
России верным сыном был.
Пускай сие воспоминанье,
Детей моих влечет вниманье,
Как я его достоинства чтил.


Ценность этого памятника возрастала еще и потому, что тело Гавердовского не нашли, не было поэтому и его могилы. Позже Анна Ивановна поставила перед домом бюст самого Коновницына. Этот бюст их потомки перенесли затем в гостиную дома. Сейчас он утерян. Кроме того, в Кярове был поставлен памятник и Петру Коновницыну, сыну генерала. Его поставил в память о брате Иван. К сожалению, от него осталось только гранитное основание. Оба брата были декабристами и понесли наказание за участие в восстании на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Пётр сначала был сослан рядовым в Семипалатинск, затем усилиями матери переведён на Кавказ в действующую армию. Вернул себе офицерский чин, но в 1830 г., во время эпидемии холеры, скончался во Владикавказе, где и похоронен. Иван же был переведён из гвардии в армию, на Украину, затем участвовал в войне с персами в 1826-1828 гг., потом вышел в отставку. Жил сначала в своём украинском имении Никитовка, затем в Полянах, а после смерти матери и младшего брата Григория переехал в Кярово, где и похоронен рядом с Покровской церковью.

Иван Петрович благоустроил ещё одно имение - Поляны. Располагалось оно в 16 верстах от Святых Гор, и было одним из самых доходных имений. Появился там Иван Петрович в 1840 г. вместе с женой - Марией Николаевной Бахметевой. Он построил новый дом, с мезонином и верандой. Дом этот простоял целый век, хотя судьба его круто изменилась уже при советской власти. В 1930-х гг. его разобрали и перевезли в Воронич, на турбазу, где он и находился до Великой Отечественной войны, во время которой сгорел. Так что его судьба удивительным образом совпала с судьбой кяровского дома.

Построил в Полянах Иван Петрович и церковь, дав ей такое же названье, как и в Кярове — Покрова Богородицы. Очевидно, это было сделано не случайно. Однако эта церковь не сохранилась. Да и вообще от этой усадьбы сейчас сохранились лишь два сарая и один дуб от аллеи в парке.

После того, как И.П. Коновницын стал постоянно жить в Кярове, он избирался уездным предводителем дворянства. Коновницыны принадлежали к дворянству С.-Петербургской губернии. Ещё по инициативе отца в 1792 г. род Коновницыных был внесён в родословную дворянскую книгу столичной губернии, в шестую её часть. Однако в 1834 г. Анна Ивановна Коновницына вновь поднимает этот вопрос. Дело в том, что в 1819 г. род Коновницыных стал графским (за заслуги П.П. Коновницына перед Отечеством этот титул был присвоен всей семье), - Анна Ивановна и обратилась к императору с прошением о включении их рода в родословную книгу дворянства Петербургской губернии уже в пятую её часть, по графскому достоинству. Это было необходимо сделать в первую очередь ради детей. В конце 1834 г. прошение А.И. Коновницыной было удовлетворено. Однако среди детей, внесённых в графскую родословную, оказались только Иван, Григорий и Алексей: Петра уже не было в живых, а Елизавета считалась женой государственного преступника.

Как дворяне, Коновницыны и после Ивана Петровича не раз потом избирались на должность уездного предводителя дворянства. Среди них - и Алексей, а потом и внук генерала - Эммануил Иванович. Это убедительно доказывает, что Коновницыны пользовались устойчивым авторитетом гдовского дворянства, и, конечно, заслуженно.

Коновницыны были и создателями церквей, три из которых нам известны: кроме Покровских храмов в Кярове и Полянах, в 1765 г. в Святых Горах была на средства Григория Ивановича Коновницына построена деревянная Казанская церковь, что стоит до сих пор на Тимофеевой горке. Вера всегда была с ними. В своё время из Покровской церкви в Кярове в Псковский музей-заповедник были переданы две иконы, одна из них - образ Николая Чудотворца с надписью «Напутствовала в войнах». Она располагалась над могилой П.П. Коновницына. Другая находилась слева у иконостаса. На ней был изображён Иоанн Златоуст, а на обороте - интересная надпись: «Иван Петрович Коновницын. Родился 1806 г. 10 сентября в 10-м часу. Поутру день его ангела 14 сего же сентября, образом сим благословила бабушка Агафья Григорьевна Корсакова, при рождении рост его означен на образе по чёрную кайму». А иконы на иконостас были подарены семье Коновницыных вскоре после смерти П.П. Коновницына великим князем Николаем Павловичем, будущим царём, из Аничкова дворца. На мраморном постаменте над могилой Петра Петровича Анна Ивановна поставила образ Божией Матери с надписью о благословении всего рода. Риза же образа была вылита из золотой сабли с бриллиантами «За храбрость», пожалованной генералу за Бородинский бой...

Дворяне Коновницыны (часть 2).



Н.А. Бестужев. Портрет Елизаветы Петовны Нарышкиной. 1832 г.

В год рождения дочери Елизаветы, боевой генерал Пётр Петрович Коновницын, попавший в немилость при императоре Павле I, коротал дни за хозяйственными делами в имении Кярово близ Гдова. Нероскошно, но со вкусом обставленный дом в два этажа, с верандой и большими венецианскими окнами, стал уютным очагом для девочки Лизы. Она получила хорошее домашнее образование, научилась музицировать. Братья баловали единственную сестрёнку. Души в ней не чаяла мать Анна Ивановна, воспитавшая в детях самостоятельность, верность долгу. Рассказы отца о военных походах, о славной истории России возбудили в них патриотические чувства.

Более десятка декабристов были связаны с Псковским краем. Их «гнездом» оказалось село Гораи Опочецкого уезда (ныне Островский район). У владельцев села Лореров не раз собиралась целая компания молодых дворян. Здесь Елизавета однажды приехавшая с братьями Петром и Иваном, познакомилась со старшим офицером лейб-гвардии Измайловского полка Михаилом Михайловичем Нарышкиным. В 1824 году, всего за год до восстания, они поженились в Петербурге.

Из северной столицы полковника Нарышкина перевели в Москву, где у молодых родилась дочь. Но девочка вскоре умерла. А вслед за этим ударом судьбы последовала целая катастрофа - арест главы семьи. Вместе с матерью Елизавета Петровна, далёкая от политики, борётся за облегчение участи мужа, осуждённого на 8 лет каторги. Узнав, что Е.И. Трубецкая первой отправляется за близким человеком в Сибирь, она тоже возбуждает ходатайство. Отъезд привыкших к роскоши дам обставялся суровыми условиями. Но это не остановило добровольную изгнанницу. В далёкую дорогу её сердечно напутствовала надломленная горем мать Анна Ивановна. Прислуживать в Сибири вызвалась 20-летняя крестьянка Анисья Карпова, получившая для этого вольную (крепостных разрешалось брать лишь для сопровождения).

В августе 1827 года Нарышкина приехала в Читу (тогда это была деревня из 18 дворов). И упала в обморок при первом взгляде на спутника жизни. В кандалах, исхудавший, с бородой он совсем не походил на прежнего блестящего гвардейца, обещавшего деве юной вечную любовь.

Она тотчас пишет матери: «Мишель ежедневно проходит мимо меня, а я не смею к нему приблизиться... Вы хорошо знаете его душу и никогда не измените своих чувств к нему». Осталась верна своим чувствам прежде всего сама молодая графиня.

Жёнам осуждённых разрешалось жить в отдельном домике со свиданиями 2 раза в неделю в арестантской палате. Но Елизавете Петровне, как не имеющей потомства, дозволили поселиться в каземате вместе с мужем. Как ни крепилась молодая женщина, страдавшая с детства астмой, вскоре всё-таки заболела и перебралась в небольшой домик недалеко от читинского острога. На первых порах она очень страдала от одиночества, сторонясь других женщин. Поняв, что детей у неё не будет, взяла на воспитание сироту Уленьку Чупятову (по некоторым данным внебрачную дочь М.М. Нарышкина, рождённую от крестьянки).

Экстравагантная дочь бонапартиста Жанетта Поль, ставшая Прасковьей Егоровной Анненковой, 18 раз рожала в суровых краях (шестеро детей дожили до амнистии). И вспоминала о своей подруге по судьбе: «Нарышкина казалась очень надменною и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато когда вы сближались с этой женщиной, невозможно было оторваться от неё, она приковывала всех к себе своею беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера». Мария Николаевна Волконская добавляла: «Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная (аффект - душевное волнение - авт.), но в сущности, вполне достойная женщина; надо было привыкнуть к её гордому виду, и тогда нельзя было её не полюбить».

Кстати, о фигуре Нарышкиной есть другое свидетельство. Один из декабристов так описывает первую встречу с ней: «Она была в чёрном платье с талией тонкой в обхвате; лицо её было слегка смуглое с выразительными умными глазами; головка повелительно поднятая, походка лёгкая и грациозная».

Через полтора года декабристов перевели во вновь построенную тюрьму в Петровский Завод, на 600 верст западнее Читы. Туда же последовали жёны, составив дружную общину с кассой взаимопомощи. А в 1832 году, когда окончился срок каторги, Нарышкины прибыли на поселение в г. Курган. Жить стало полегче, тем более, что маменька отправляла на восток целые обозы с продуктами, вещами, книгами.

Приветливость Михаила, внимание к людям Елизаветы сделали дом Нарышкиных в Кургане центром притяжения. Здесь вечерами горели свечи, звучала музыка, читались стихи. Сюда тянулись поселенцы и местные жители. Однако у поэта В.А. Жуковского, посетившего Курган проездом и беседовавшего с Нарышкиной, сложилось унылое впечатление. Он писал императрице Александре Фёдоровне: «Она глубоко меня тронула своею тихостью и благородной простотой в несчастии. Она была больна и, можно сказать, тает от горя по матери, которую хоть раз ещё в жизни желала бы видеть».

В 1837 году Нарышкин вместе с другими декабристами был по собственной просьбе отправлен солдатом на кавказскую войну. Елизавета Петровна проводила мужа до Казани, а сама с Анисьей и Ульяной отправилась на Псковщину. Но только для того, чтобы повидаться с родными. Уже через год она поселилась в просторном доме с фруктовым садом в станице Прочный Окоп в Прикубанье, где служил супруг.

Здоровье женщины было уже основательно подорвано, а причин для нервных стрессов хватало: над головой мужа свистели пули. И Михаилу Михайловичу между походами против чеченцев и кабардинцев приходилось целыми неделями ухаживать за женой.

Получив шесть лет спустя чин прапорщика, бывший полковник Нарышкин тотчас вышел в отставку. И поселился с супругой под Тулой: здесь «отписала» дочери имение Анна Ивановна в раздельном акте. После смерти Николая I в 1856 году был издан манифест об амнистии. Бывшие изгои, которые остались в живых; 55 человек из 429», получили возможность навещать друг друга. Е.П. Оболенский в 1857 году написал И.И. Пущину: «Лизавету Петровну нашёл не таковою, какую её оставил... Мы сошлись, как близкие родные... Обнимем друг друга семейно-крепко, дружно и порадуемся, что есть ещё друзья, подобные Мишелю и Елизавете».

Михаил Михайлович умер в январе 1863 года в возрасте 65 лет. Елизавета Петровна жила то в Кярове, то в Гораях (у своей тёти Марии Ивановны Лорер). В памятных по молодым годам Гораях она и ушла в мир иной в 1867 году. И согласно завещанию была похоронена рядом с мужем и дочерью в Москве, в Донском монастыре.

Истории не известны жёны, отрекшиеся от мужей — «государственных преступников». А одиннадцать из них обрекли себя на нравственные и физические страдания вместе с избранниками. Декабрист Басаргин писал: «Они точно и во всём смысле исполняли обет и назначение своё. Это были ангелы, посланные небом, чтобы поддержать, утешить и укрепить не только мужей своих, но и всех нас на трудном и исполненном тернии пути». Чудные ангелоподобные существа! Слава и краса женского пола!.. Да будут незабвенны имена ваши!»— восклицал декабрист Беляев.


Приложение

Письма Е.П. Нарышкиной к её матери — графине А.И. Коновницыной. 1824 г.


№1

[Царское Село, сентябрь 1824 г.]

Я счастлива, что могу писать вам, моя добрая мама, и сказать вам, что я постоянно с вами, что моя привязанность к вам очень сильна, и я хочу выразить вам благодарность за всю вашу доброту.

Мы с трудом добрались до Царского Села и устроились здесь несколько часов назад, мои братья ещё со мной, что доставляет мне огромное удовольствие, мне кажется, что я больше ценю вас всех с тех пор, как вас покинула, и чувствую больше чем когда-либо, что люблю вас всем сердцем. Я не могу удержаться от того, чтобы дать вам отчёт о том, что я делала с тех пор, как мы расстались, я умолчу об отчаянии, которое я испытала, когда покинула вас, оно не оставляло меня во время всего путешествия, я несколько успокоилась, лишь когда увидела Ивана и Григория. Мы отправились затем к г-ну Кошелеву, который очень любезен, и к м-ль Волуевой. Вы видите, что я уже начала делать визиты, и вас удивит, что это было мне не слишком неприятно, хоть я и делала их неохотно, я выполняла желания Мишеля, который серьёзно ищет возможности снова вернуться к вам, дорогая и милая мама. Напишите нам как можно скорее, мне не терпится получить хорошие вести о вашем здоровье и здоровье бабушки, передайте ей уверения в моём уважении и привязанности. Я целую её, как и всех наших дорогих родных, их дружба тронула меня.

Прощайте, добрая и любимая мама, целую вам руки, я вас очень нежно люблю.

Лиза

Тысячи поцелуев Алексею и Петру. Привет м-ль Клавель и бонне.

Мне нужно говорить вам, дорогая и добрая мама, в каком я отчаянии от того, что мне пришлось расстаться с вами, вы должны быть убеждены в том, что память о вашей доброте всегда будет со мной, что моя благодарность и привязанность к вам всегда будут безграничны. Дорогая, чудесная мама, я вас люблю всем сердцем. Мое самое горячее желание - это знать, что вы спокойны, смиритесь, я надеюсь, что наше отсутствие будет недолгим, я уже сейчас думаю о том, как мне снова оказаться около вас, дорогая, милая мама.

Я целую Алексея, бабушку, всех наших родных, я их благодарю за дружбу, которую они проявили ко мне. Передайте им, что я всегда буду ценить их. Пусть м-ль Клавель иногда вспоминает обо мне, я очень рада, что она находится около вас, она так добра, и будет утешать вас, я знаю, что вы в этом нуждаетесь. Вашим утешением будет счастье ваших детей, Бог не оставит их. Прощайте, дорогая мама, целую вас тысячу раз, я вас нежно люблю. Прощайте. Благословите меня.

Лиза

Нянюшку обнимаю, всем нашим людям кланяюсь и благодарю всех - всех.

Место написания следует из текста письма. Дата предполагается на основе того, что венчание Михаила Михайловича и Елизаветы Петровны произошло 12 сентября 1824 г.

№2

Москва

2 октября 1824

Я очень рада, что могу писать вам, моя дорогая и добрая мама, я пишу вам из Москвы, мы сюда прибыли вчера после довольно удачного путешествия. Я забыла усталость среди моих новых родных, которые осыпали меня знаками внимания; я в восторге от приёма, который мне здесь оказали, он предвещает мне счастливые дни, я начинаю уже испытывать нежную привязанность к семье Мишеля, но несмотря на это, я сердцем всё время возвращаюсь к вам, моя добрая мама, и я спешу воспользоваться любым случаем, чтобы рассказать о вас здесь, это приносит мне удовлетворение. Вся семья просит передать вам множество нежных слов, все очень хотят вас видеть. Я убеждена в том, что вы очень скоро подружились бы с моей свекровью, это добрый ангел, её главная забота - это доставлять удовольствие тем, кто её окружает, она вкладывает в это всё своё сердце, она напоминает мне мою дорогую маму, и вы догадываетесь, что это меня очень с ней сближает.

Я хотела бы написать вам более подробно обо всём, что со мной происходит, но уже поздно, сейчас пошлют на почту, и я с удовольствием узнала, что каждый день будет отправляться почта в Петербург. Я буду часто этим пользоваться, завтра же я напишу вам длинное письмо. Прощайте, у меня хватит времени лишь на то, чтобы вас нежно обнять, так же нежно, как я люблю вас. Мне очень не хочется расставаться с вами, я возмещу себе за это завтра, у меня очень большая потребность общаться с вами, и это приносит мне удовлетворение.

Обнимаю братьев, бабушку, дядюшек, тётушек, кузенов и кузин, благодарю их за дружбу и шлю им тысячу приветов, нежных слов, объятий и поцелуев. Прощайте, я уступаю перо Мишелю.

Ваша Лиза

№3

Москва

4 октября 1824 г.

Я в вашем распоряжении, моя милая мама, и надолго. Мишель ушёл по делам службы. Я исполнила свой долг по отношению к родным, составила им компанию часть утра, и только что покинула их, чтобы улететь к моей дорогой маме, моё самое приятное занятие - это писать вам, и я в восторге от того, что могу это делать часто. Мне хотелось бы рассказать вам обо всём, что со мной происходит, дать вам портреты всех тех, кто меня окружает. И начну с того, что я чувствую себя здесь уже совсем непринуждённо, ко мне относятся дружески, я отвечаю тем же, на доброжелательность ко мне со стороны Папа и Мама я отвечаю заботой, знаками внимания, которые не кажутся им неприятными. Моё счастье было бы полным, если бы я не была вынуждена расстаться с вами и с моими дорогими братьями, их дружба всегда будет очень ценна для меня. И я никогда не забуду счастливые годы, проведённые в семье, которую люблю всем сердцем, и которая всегда будет центром моей самой нежной привязанности. Уверяю вас, Мама, что я постоянно занята вами, и с удовольствием думаю о времени, которое сможет нас соединить снова, я была бы счастлива увидеть вас этой зимой, вас приняли бы с распростёртыми объятиями, вам было бы приятно увидеть это почтенное семейство, какая искренность в привязанностях, откровенность в разговорах, самая живая дружба и полное согласие между братьями и сёстрами, которые собираются все вместе, чтобы проявлять самую нежную заботу о родителях, и относятся к ним с привязанностью, полной уважения. Одним словом, мама, здесь любят, как у нас, и умеют наслаждаться семейным счастьем.

6 октября

Я была вынуждена расстаться с вами так поспешно на днях, вы не подозреваете себе, с каким сожалением я это сделала, и только сегодня я могу закончить моё письмо. Сейчас мы заняты визитами и новыми знакомствами. Вчера я была у ближайших родственников, и вы можете представить себе, какое стеснение я испытываю от всех этих рекомендаций и комплиментов. Сегодня утром мне сказали, что предстоит сделать 15 или 20 визитов. Мы подумали о моих братьях, 5-го искренне молилась за их счастье. Мы ходили в церковь Маргариты М., - там была служба. Я вспомнила и о папе в молитвах. Добрая мамуши, как тяжело мне было находиться вдали от вас в этот день, вы легко можете поверить, что я мысленно тысячу раз переносилась в Кярово, я с нетерпением жду ваших писем, одно слово от вас успокоило бы меня, я даже не знаю, находитесь ли вы ещё в деревне. Что касается нас, мы сможем жить в Москве сколько захотим, и мы расположены воспользоваться этим разрешением. Я ещё раз повторяю, мама, что мне здесь очень хорошо, и Папа очень любезен и очень нежен, я забыла рассказать вам, что он мне подарил прелестный чайный сервиз. Меня просят всем передать привет, и очень хотят с вами познакомиться. Поскольку почта в Петербург отправляется каждый день, завтра я смогу написать бабушке. Я надеюсь, что она здорова, и что она вспоминает иногда о внучке, которая очень ей предана. Если Пётр ещё с вами, скажите ему, что я люблю его всем сердцем, и когда он вернётся в город, он получит письмо и небольшой сувенир от нас. Мы выпили за его здоровье, а также за здоровье Алексея, я рассказала о его болезни, и мне сообщили о том, что есть порошок, который представляет собой очень эффективное средство от таких нервных болезней. Я должна сказать вам несколько слов о моём здоровье, и я вам торжественно заявляю, что я очень хорошо себя чувствую, и что путешествие не очень меня утомило. Прощайте, добрая, дорогая мама, я вас нежно обнимаю, и я остаюсь очень привязанной к вам и преданной вам.

Лиза

Когда завершаться мои визиты, я обязательно напишу моему дядюшке и моей тётушке и [...]а прошу передать мои поклоны и объятия, также как и Марии.

Мои впечатления достигли брата мужа случайно.

Мои приветы м-ль Клавель, нянюшке и мои нежные поцелуи Алексею.

№4


Москва

16 октября

Я получила с радостью ваше письмо, дорогая и милая мама, в тот момент, когда я начинала сильно беспокоиться о вас. Мне очень тяжело находиться вдали от вас, и это положение делается невыносимым, когда я в течение некоторого времени не имею сведений о вас. Уверяю вас, Мама, что я нахожу, что моё чувство к вам становится сильнее с каждым днем, и оно всегда будет оставаться самым нежным. Мне хотелось бы знать, что вы находитесь уже среди моих дорогих и добрых братьев в Петербурге. Я получала бы ваши письма более регулярно, и я догадываюсь, что вы будете часто говорить обо мне, ведь так приятно говорить о тех, кого искренне любишь, поэтому я часто доставляю себе это удовольствие, и моя дорогая мама и братья всегда присутствуют в моей памяти. Я горжусь дружбой, которую они ко мне проявляют, и рассказываю о ней всем, кто меня окружает. Вы доставите мне большое удовольствие, дорогая мама, если расскажете все подробности о вашей новой жизни, расскажете мне обо всех преобразованиях, о ваших планах, я очень беспокоюсь о ваших делах, хоть бы вы смогли повести их более удачно. Не забудьте сообщить мне результат экзамена наших пажей, я молюсь об их счастье. Я дала Петру поручения для Ивана и Григория, безусловно, он уже выполнил их. У меня не хватает времени написать им отдельно, так как весь мой день занят визитами, а также выполнением обязанностей по отношению к моим родным, их слабое здоровье требует тщательного ухода, и это становится занятием всей семьи. Я очень рада, когда могу быть им в чём-нибудь приятной, они так добры ко мне. Я очень ценю их привязанность ко мне; я не говорю о Мишеле, который делает меня совершенно счастливой, так как это для вас не новость, вы давно убедились в его высоких достоинствах, и вы уверены в нежности и прочности чувства, которое нас соединяет.

Сёстры Мишеля тронуты страданиями Алексея, и посылают ему порошок, который, по их словам, представляет собой очень эффективное лекарство, Мама, дайте ему его, пожалуйста, может быть, оно вернёт здоровье нашему дорогому больному, которому принадлежит часть моего сердца. М-ль Клавель передайте привет, она будет рада узнать, что её рыцарь, любезный г-н Кошкин, недавно посетил Мишеля и с наслаждением вспоминал о своём путешествии в дилижансе. Все мои вещи прибыли по назначению, предметы туалета в полной сохранности, и все находят, что они выбраны со вкусом. Вы подарили мне столько красивых вещей, дорогая Мама, ими очень восхищаются, и я буду выглядеть очень элегантной по нашем возвращении из Коврова, куда мы скоро должны уехать; наш визит сегодня вечером к Кайсарову решит нашу судьбу. Он делает нам очень любезные предложения, и может быть, они будут ещё более настойчивыми сегодня.

Мишель хорошо сделает, если согласится, речь идёт о продлении семестра, что соответствует моим интересам. Живя в Москве, я буду иметь возможность вам писать так часто, как захочу, т.е. каждый день, и моя добрая Мамуши не откажется платить мне тем же. Когда наша связь будет налажена, я с меньшей горечью буду переносить разлуку, всю тяжесть которой я ощущаю. Я три раза видела м-м Сперберг, она с мужем, и, по-видимому, в очень хороших отношениях, я в этом ничего не понимаю. Я ещё не видела [...]а, из-за многочисленных визитов, которые я вынуждена делать, они меня утомили, надоели, и только сейчас я начинаю приходить в себя. Итальянская опера доставила мне большое удовольствие, актёры великолепны, прекрасные голоса и исполнение, и самое чудесное — это ансамбль. Мы надеемся часто посещать эти спектакли зимой. Дядя Нарышкин пригласил нас на два вечера, я не была у него из-за его жены, к которой в семье не очень хорошо относятся, и поскольку там надо было танцевать, я не очень огорчалась, что не пошла на этот вечер. Этой зимой будет много балов и праздников. Я не собираюсь посещать их, я разделяю отвращение к ним остальных членов семьи.

Здесь живут очень уединённо, видятся только с родственниками и близкими друзьями, и день проходит без шума, без стеснённости, и часто без особых развлечений, но я привыкла к такому однообразию, вы знаете, мама, что я не люблю блеска, и я могу быть счастливой, чувствуя, как бьётся моё сердце.

Старик добр, немного тщеславен и привык властвовать, но это никак не влияет на меня, он очень предупредителен ко мне; мама -прекрасный человек, она очень больна, она занята тем, что старается угодить всем, кто её окружает, она не обладает блестящим умом, она была красива и любит вспоминать об этом.

Ещё несколько портретов: Варвара добра, набожна, она любит общество монахов, очень почтительна с родителями, до такой степени, что обращается к ним с некоторой боязливостью, она принимает очень любезно. Софья забывает совершенно о себе ради других, жертвует собой, чтобы быть полезной своим родным и очень предана своим братьям и сёстрам, она не лишена ума и особенно здравого смысла. Евдокия более блестяща. Её ум очень развит, разговор её остроумен и всегда очень приятен, у неё такое доброе сердце. Вообще все эти дамы — настоящие ангелы и умеют покоряться судьбе.
Прощайте, мама, часы пролетают, и скоро отправится почта. Я не прошу у вас ответа на это письмо, вы понимаете почему. Вы должны быть совершенно спокойны относительно меня. Мишель - любимый сын, а я уже хорошо знакома со всеми.

Несколько слов о хозяйстве с Папой; проявления внимания, на которые всегда отвечают тем же; заботы о Маме, истории, которые надо ей рассказать, я слушаю похвалы доброму старому времени, я её целую, показываю ей драгоценности, и она довольна. Сёстры мои в восторге от того, что я занимаю стариков, благодарны мне за это и отдыхают, когда я занимаюсь этим, они относятся ко мне очень дружески.

Прошу вас, Мама, примите материи на платье, это московская продукция, я хочу отправить её сегодня на почту. Я должна вас покинуть, это приводит меня в отчаяние.
Прощайте, целую вас, моя добрая, дорогая мама. Я вам очень предана и искренне люблю вас.

Лиза

Не надо ответа, я была слишком откровенна в этом письме.

№5


Москва

19 октября

Ваши письма, дорогая мама, доставляют мне бесконечную радость, я получаю их с самой глубокой благодарностью, они всегда так полны любви и доброжелательности, я орошаю их слезами. Я ценю каждое ваше слово, я живо тронута вашей нежной заботой обо мне, и мне кажется, что я люблю вас в тысячу раз больше, чем раньше. Дорогая мама, я постоянно с вами, я страдаю, думая о ваших трудностях, и не перестаю молиться о вашем спокойствии и о счастье моих дорогих братьев. Как я хочу, чтобы Небо услышало мои молитвы, я могу быть удовлетворена лишь когда увижу счастливыми всех тех, кого я люблю. Когда я получаю ваше письмо, мое волнение всегда очень сильно, сначала я испытываю сильную радость, затем появляются слёы счастья, которые незаметно переходят в очень большое огорчение. Я в отчаянии от того, что не разделяю нежности, которую вы дарите моим братьям, я нуждаюсь в вашем присутствии, моя добрая мама, скоро ли я буду иметь счастье увидеть вас и услышать из ваших уст уверения в привязанности, столько доказательств которой вы мне дали.

Я знаю, что обрадую вас, дорогая мама, сообщив вам, что мы приняли решение поселиться в Москве до марта. Я в восторге от этого, так как буду иметь возможность часто получать вести от вас. Это один из моих главных интересов. Кроме того, нам нужно снова проделать путешествие, которое в такое время года может быть лишь слишком утомительным. И нам не придёся скучать в маленьком городке, где плохо с жильё, где, как говорят, с трудом можно найти лачугу, состоящую из трё комнат, но напротив, нас уверяют, что Коврово расположено в очень живописной местности, что в реке много рыбы, и что берега очень красивы. Я смогу совершать интересные прогулки летом, в это время года довольствуются малым в качестве жилья, к тому же, за несколько месяцев мы можем принять меры к тому, чтобы оборудовать маленький домик, чтобы он был тёлым и удобным. Вы сообщаете мне, что ещёне получили второе письмо, которое я вам послала отсюда, оно содержит подробности нашего прибытия сюда и несколько строк от Маргариты Михайловны, она так добра и очень любит вас.

Мама с нетерпением ждё возможности познакомиться с вами, я сообщила ей, что вы пишете мне, это еёрастрогало до слё, она уверяет, что была бы очень рада, если бы вы жили в Москве, она уверена, что сможет привязаться к вам и приобрести ваше расположение. Она добавила, что хотела бы, чтобы вся моя семья собралась сегодня, чего не хватает для моего блаженства. Вы видите, дорогая Мамуши, что она предоставляет мне маленькое место в своё сердце, которое так же хорошо и так же любящее, как ваше. Папа говорит тысячу вещей, он продолжает всегда обладать величественным образом поведения по отношению ко мне и никогда не испытывает недостатка случаев сделать мне приятное.

Я прошу моих братьев иногда думать обо мне и доказывать мне это письменно, я их очень нежно люблю, и они должны быть уверены в этом. Целую добрую м-ль Клавель, а также мою дорогую м-м Монтандр и её детей. Их дружба всегда будет драгоценна для меня, я им всем напишу в первый же день, когда буду свободна, так как я ещё совершенно ошеломлена визитами, выходами и новыми знакомствами. Прощайте, добрая, доогая, любимая мама, целуювам руки, посылаю тысячу поцелуев моим братьям и уверяю вас в моей нежной и искренней привязанности.

Лиза

Маленький привет моей комнате, я с удовольствием узнала о её занятии моим дорогим Петром.

№ 6


21 октября

Ваша точность, дорогая мама, восхищает меня, и я думаю, что заслужила её поспешностью, с которой я всегда отвечаю на ваши письма.

Каждые четыре дня, примерно, я посылаю вам длинное письмо. Я очень охотно сообщила бы вам сегодня утром все подробности относительно нашего дебюта в Москве, но Мишель, который всегда так счастлив, когда может быть вам чем-нибудь приятным, потребовал, чтобы я уступила ему удовольствие написать вам длинный и интересный рассказ. Он только что ушё по делу и сможет выполнить своёнамерение лишь завтра. Вы не представляете себе, мама, как я огорчена, что заслужила ваши упрёи в том, что не обстоятельно ответила на все ваши вопросы о том, в каком состоянии прибыли сюда мои вещи, это доказательство вашего интереса ко мне, который меня очень трогает и который ещёраз показывает вашу привязанность ко мне. Вас интересуют самые мелкие детали, касающиеся меня. Поэтому я возьму ваше письмо и отвечу вам пунктуально. Я откашливаюсь и начинаю с самого важного для женщины - предметов туалета. Платья, шляпы и чепчики были достаточно хорошо упакованы и не пострадали от путешествия, кроме платьев из грубой шерстяной материи, которые пришлось освежить и которые сейчас в полном порядке, их находят очаровательными, и у меня будет часто случай носить их, так как решено, что мы поселимся в Москве до весны. Это большая любезность со стороны г-на Кайсарова, он очень любезен с Мишелем. На днях мы обедали у него, а также у моей тёти Пушкиной. И были ещё приглашения, но мы ими воспользуемся позже. Я возвращаюсь к шторе, которая ещё не повешена, так как мы только что решили, что займем первую квартиру, которую нам предложили. Я очень рада, что отказалась от маленького дома, который некрасив и не очень удобен, и у меня больше нет перспективы подхватить насморк, будучи вынужденной проходить часть улицы несколько раз в день. Серебро, бронза, меха, мебель, всё прекрасно сохранилось и прибыло по назначению. Я должна покинуть вас, дорогая мама, прощайте, поцелуйте моих братьев. Мне некогда написать им сегодня утром, а также и м-ль Клавель, хотя я могла бы сообщить ей интересные вещи. Целую вам руки, дорогая добрая мамуши, я вас очень нежно люблю.

Лиза

Мама и Папа приветствуют вас, а также и все мои сестры.

№ 7


Москва

5 ноября

Вот, моя добрая мама, план нашей квартиры: она небольшая, но очень удобная, очень просто обставленная, я нахожу, что в ней есть всё необходимое для меня и Мишеля, а также и для приёма наших дорогих родных. Я подаю повод Пьеру посмеяться надо мной, он будет критиковать выполнение этого рисунка, но я настаиваю на том, что прежде всего хотела доставить удовольствие Маме, нежная привязанность которой трогает меня, и которая продолжает проявлять ко мне самый живой интерес. Вы узнаете, дорогая мама, что моя спальная украшена красивой мебелью, которую вы мне подарили, кроме того, в ней находится английский ковёр и шторы на окнах, сделанные по рисункам, которые я привезла. Я заказала занавески из муслина для моего кабинета, они очень лёгкие и элегантные, а благодаря безделушкам и бронзовым статуэткам, которые вы знаете, эта комната имеет довольно элегантный вид; поскольку я говорю о моём кабинете, естественно сообщить вам, что я возьму учителя пения. Это занятие, которое я люблю, и которое не хотела бы оставить. Что касается рисования, до сих пор я ничего не предприняла, но это не из-за отсутствия доброй воли, так как я сгораю от нетерпения снова взяться за карандаши. К сожалению, у меня не хватает мужества для того, чтобы работать одной, а в Москве нет ни одного хорошего художника, это огорчает меня, и я навожу справки со всех сторон, может быть, мои поиски дадут лучшие результаты, чем это было до сих пор. Я два раза видела итальянцев, и каждый раз всё с большим удовольствием. Это развлечение, которое мы позволяем себе время от времени. Мама, вы хотите, чтобы я вела светскую жизнь, и я приобрету знакомства, которые дадут мне возможность бывать на балах и праздниках. Я испускаю глубокий вздох при одной мысли о том, чтобы устремиться в свет. Слушайте и улыбайтесь, Мама, я буду присутствовать сегодня на обеде у брата Папы, но это не обещает мне большого удовольствия. Прощайте, добрая, дорогая мама, дай Бог вам здоровья и счастья.

Всегда преданная вам ваша

Лиза

Тысяча нежных поцелуев моим дорогим братьям, Жан и Грегуар всегда присутствуют в моей памяти, вот у них и первые трудности, пусть их учёба увенчается самым большим успехом. Мой поклон м-ль Клавель, м-м Монтандр, Любочке и [...]а. Привет [...]а, расскажите ему обо мне, я уверена, что его это интересует. Легкомысленный [...]а ещё не посылает ваших подарков Мишелю, а ведь 8-е уже недалеко.


Автограф письма Е.П. Нарышкиной 21 октября 1824 г.

№ 8

Москва

19 ноября

Каждый день мы узнаём печальные и тяжёлые подробности о бедствиях, причинённых наводнением, и я восхищаюсь милосердием многих людей, которые делают пожертвования, чтобы помочь несчастным, огромное количество которых пугает меня. Петербургу с трудом удаётся возместить столь тяжкие потери. Я только что с удовольствием узнала, что в Москве начинается сбор средств в пользу пострадавших другой столицы. Дорогая мама, я благодарю Небо за то, что оно сохранило Вас, а также всех тех, кто внушает нам особый интерес.. Предупредите, пожалуйста, м-м Галахову, что я с удовольствием приобрету её мольберты, это удачная покупка. Я ещё не рисую, у меня уже есть один оригинал, но плохо выбранный, так как я часто бываю слишком рассеянной и смотрю невнимательно, однако это поправимое зло. Мама, я спешу сделать вам отчёт обо всем, что я делала на этих днях, и начинаю с сообщения о том, что я чувствую себя превосходно. Я видела два великолепных спектакля. Я обедала в городе у князя Голицына, это одно из самых респектабельных семейств, где я встретила молодую м-ль Прозоровскую, естественность которой меня очаровала. Сегодня мы обедаем у больного дядюшки, это его день рождения, признаюсь вам, что меня ожидает только скука, но это возможность увидеть всех родственников вместе, и поэтому я туда пойду. У меня ещё мало знакомых, так как здесь никого не принимают из-за плохого здоровья мамы, которая причастилась три дня тому назад, так как очень плохо себя чувствовала. Она не встаёт больше с дивана, не обедает за столом и очень страдает весь день. Это приблизительно со времени нашего приезда. Ухов очень благодарен Александру. Оленька Валуева очень мила, я её видела только три раза, так как она должна родить. Я собираюсь видеться с ней часто, она мне нравится. Здесь моя кузина Трубецкая, очень любезная, с ней мы видимся чаще всего и почти всегда с нею ходим на спектакли. Ложи очень дороги, и поэтому часто объединяются, когда хотят видеть итальянскую оперу, которая становится всё более приятной. Мы видимся почти исключительно с пожилыми людьми, очень серьёзными, очень рассудительными, но очень добрыми. Мой альбом приводит в восторг всех любителей, о нём говорят в городе. Передайте это Васильеву, я прошу вас [...]а.

Я вам посылала письмо для моей тёти, и я снова напишу ей через вас на будущей неделе. Привет м-м Монтандр, всей её семье, а также м-ль Клавель. Я уже говорила о материи на платье и о занавесках в моей спальне. Целую моих братьев и вас, мама, мне всегда не хватает бумаги, когда я вам пишу. Прощайте.

Лиза

№ 9

Москва

26 ноября

Целую вас, дорогая и добрая мама, и спешу исполнить моё обещание, которое я вчера дала вам, и отчитаться обо всём, что с нами происходило в последние дни. Прежде всего сообщаю вам, так как я думаю, что это интересует вас больше всего, что моё здоровье постоянно в хорошем состоянии, и недомогания, которые мне досаждали, стали гораздо менее частыми. Дорогая мама, будьте совершенно спокойны относительно моего здоровья, я о нём очень забочусь, так как оно больше не принадлежит мне, и я избегаю всех неосторожных поступков, на которые была бы способна прежде. Я благодарю Небо за счастье, которое оно мне послало, и я испытываю уже самую живую и нежную любовь к тому, кто так заполнит моё существование! Поскольку движение мне полезно, я совершаю большие прогулки пешком, и Мишель всегда сопровождает меня. Это хорошая опора, не правда ли, мама?

Сделайте большие глаза, Мамуши, недавно я была на двух больших обедах у княгини Трубецкой, которая пригласила нас на новоселье, в заново отделанном доме, обставленном с бесконечным изяществом и вкусом и населённом очень любезными людьми.

Другой обед состоялся у моей тёти Пушкиной, это были её именины. Её дети, внуки, племянники и племянницы составили довольно многочисленное общество, и я не скучала там, так как сидела за столом рядом с людьми, с которыми было приятно поговорить.

Перейдём к планам на завтрашний вечер, будут танцевать у старого графа Орлова. Я туда приглашена его дочерью м-м Новосильцевой, приятной особой, очень дружной с одной из моих сестёр, я иду туда впервые на вечер после официальных визитов, они мне так надоели, эти официальные визиты.

Я хочу поделиться с вами планом Мишеля, дорогая мама, он хочет поместить наши деньги в казну Приюта для беспризорных в Москве. Поскольку мы навсегда поселились в Москве, нам удобнее иметь здесь наши деньги для разных выгодных сделок, которые могут представиться, может быть, мы сможем доверить их какому-нибудь надежному дому, который будет платить нам 8 или 10%, что увеличило бы наши доходы, и этим не стоит пренебрегать. Наши расходы сейчас незначительны, порядок и экономия всегда будут признаками нашей жизни. У нас есть экипажи, мебель и различные предметы, необходимые для хозяйства, но через некоторое время наши потребности увеличаться, и мы заранее пытаемся обеспечить себе состояние, близкое к некоторому благополучию. Наконец, мы хотим иметь надёжный доход, и поэтому Мишель спешит вернуть небольшой долг, который у него есть в Петербурге, и Пьер выполнит это поручение, получив для этого 10000 рублей, которые находятся в ломбарде. Г-н Ликвин получит от меня письмо, и, конечно, он не откажется сделать мне одолжение ещё раз. Вы ему скажите, дорогая мама, несколько слов в мою пользу. Сообщите мне немедленно о получении денег, которые мы вам посылаем с этим письмом, и не забудьте, дорогая мама, сообщить мне об экзамене пажей. Мне грустно было бы узнать, что Жан будет служить в армии.

Целую моих братьев от всего сердца и вас также очень нежно, мама, так же, как я вас люблю.

Ваша любящая и преданная

Лиза

Поклон м-ль Клавель, м-м Монтандр и её семье.

№10


Москва

8 декабря

Я всегда начинаю, дорогая мама, с того, что обнимаю вас и успокаиваю насчёт моего здоровья, и я думаю, что это не так плохо. Я очень тронута интересом, который вы проявляете ко мне, и радуюсь, что смогу выразить свою благодарность вам лично в июне. Мысль о том, что я увижу вас в период, столь интересный для всей нашей семьи, восхищает меня. Я говорю: для всей нашей семьи, с уверенностью, так как я убеждена в дружеских чувствах, которые питают ко мне мои братья; я поздравляю от всего сердца Жана и Григри, их успех доставил мне бесконечное удовольствие, и я призываю их использовать семестр, который им предоставлен после экзамена. Я благодарю м-ль Клавель за то, что она занимается с пажами, и восхищаюсь её любезностью. Я убеждена, что мои братья сделают успехи во французском языке, и что они будут также заниматься и русским языком; они в этом нуждаются, и хорошо бы, мама, если бы вы им дали в учителя Лобанова. Хорошо бы, если бы мои братья читали вслух по вечерам, это было бы приятным развлечением и в то же время полезным. Я попрошу вас об одной вещи, которой вы не ожидаете, это прислать мне несколько рецептов из чёрного альбомчика, о приготовлении малинового сока, [...]а, изюмной воды, сахарного мёда, и как приготовлять разные соленья, сладости и всякие хорошие вещи, я собираюсь сделаться хорошей хозяйкой.

Я писала вам на днях о концерте в пользу жертв Петербурга. Он состоялся вчера и имел самый большой успех. Я была в восторге от голоса княгини Зинаиды Волконской, пения г-жи Риччи, блестящего исполнения концерта Мошелеса, м-м Рахмановой и шестнадцатилетней м-ль Озеровой, самой достойной ученицей Фильда. Наконец, вся Москва собралась в огромном зале и получено 22 тысячи рублей. Вы не будете огорчены, найдя в этом письме программу концерта. Я ещё не говорила вам о моих уроках пения. У меня три раза был Бравур, но я не упражняюсь, как прежде, по пяти часов, это было бы слишком утомительно. Вам будет приятно узнать, что я нанесла визиты, которые мне стоили такого труда, к [...]а и [...]а.

Милая мама, я покидаю вас, нежно вас целуя, и я все больше люблю вас.

Лиза

Тысяча нежных поцелуев моим братьям, а также м-ль Клавель.


№11


Москва

21 декабря

Моя добрая, дорогая мама, я тысячу раз благодарю вас за доброту, которую вы не перестаете проявлять ко мне, и за письма, которые вы посылали мне каждый раз, когда вам представлялся случай. Я очень переживала за вас, зная, что вам предстояло длительное и тяжёлое путешествие в это время года, и, безусловно, только мысль о добром деле поддерживала вас в этом предприятии, неслыханном в вашем возрасте, и которое могло бы быть подсказано лишь сердцем таким, как ваше. Я очень рада, что моя тётя вне опасности, и, как и вы, не одобряю её решения провести зиму в деревне, где она лишена помощи, которой требует её состояние. Она, кажется, признательна вам за жертву, которую вы принесли ей, и было бы невозможно остаться к этому равнодушной. Мои братья должны с нетерпением ждать вашего возвращения. Я надеюсь, что вы их нашли в добром здравии, и, как всегда, они стремятся быть приятными нашей доброй Мамуше, к которой я всегда буду питать самые нежные чувства. Я с удовольствием ношу жабо, которое вы взяли на себя труд сделать для меня. Но я вынуждена отказаться от пунцовой ленточки, которую вы к нему привязали сами, так как мы носим траур по тёте Волконской, которая страдала в течение 17 лет, была худой, как скелет. Вид её пугал из-за этой страшной худобы, и её возили 10 лет в коляске, так как у неё не было сил. И вот нам угрожает уже вторая смерть, сестры мамы, особы весьма преклонного возраста. У неё очень милый характер, её страдания нас очень тревожат, и мои сёстры проводят все ночи около неё. Это родственница, которую любит вся семья, и к которой я уже относилась с большой нежностью. Представьте себе, мама, что она была первой из родственников Мишеля, которую я увидела за несколько станций от Москвы; она мне оказала самый дружеский приём, и я сразу почувствовала себя с ней непринуждённо, она так снисходительна, и входит в положение любого.

Хватит печальных сцен. Сегодня день рождения Грегуара, я целую его от всего сердца и молюсь о его счастье. Я восхищаюсь его философией по поводу титула камергера, в котором ему несправедливо отказали и которого он заслужил своим старанием в учёбе. Я уверена, что это на него не повлияет. Я призываю его следовать примеру Жана.

Прощайте, мама. Целую вам руки и я вас нежно люблю.

Лиза

Александр говорит о доброжелательности, которую вы к нему проявляете во всех ваших письмах, и он вам очень благодарен. Мама вас благодарит, она плачет каждый раз, когда Александр говорит ей о вас.


№ 12

Москва

23 декабря

Я с радостью пользуюсь случаем написать вам ещё несколько строк, дорогая мама, я предполагаю, что это письмо, так же как и предыдущее, которое я только что отправила по почте, застанет вас уже среди моих милых братьев. Я желаю, чтобы вы счастливо закончили своё путешествие, и чтобы ваше здоровье не пострадало от всех трудностей, которые вы перенесли. Только первое письмо, датированное из Петербурга, которое я получу от вас, сможет успокоить меня. Вы не представляете себе, насколько я сейчас занята переменами погоды, зная, что вы находитесь в дороге, я страдаю при каждой неблагоприятной перемене. Кузен мадам Сперберг взялся передать вам чепчик. Дорогая мама, мне хочется, чтобы он пришёлся вам по вкусу. Я обежала весь город, чтобы добыть для вас траурную ленту, и нашла лишь то, что я отсылаю вам тем же путём. Лишь сейчас мы смогли выполнить ваше поручение и послать вам чай; вот 28 фунтов на 200 рублей, которые нам прислали, т.е. по 7 рублей с чем-то. Я надеюсь, что это вам подойдёт. Вы найдёте в этом конверте поздравительные письма, которые вы не преминете передать по адресам. Дорогая мама, скажите мне что-нибудь ласковое по этому поводу. Вы видите, как я точно исполняю долг по отношению к родственникам.

Будьте счастливы, мама, и проведите праздники с удовольствием, как это можно сделать в семье, которая вами так дорожит. Вспомните и обо мне. Ваша любящая дочь

Лиза

№ 13


Москва

27 декабря

Примите, милая мама, мои поздравления и пожелания счастья, пусть оно не изменяет вам никогда. Вы понимаете, мама, как я огорчена тем, что начинаю этот новый год вдали от моей семьи, но моё сердце всегда с вами, и бывают некоторые события, некоторые счастливые дни, которые приближают меня больше ко всем вам, кого я люблю, поэтому я цепляюсь за них.

Добрая дорогая мама, вы должны быть уверены в моей любви к вам, я надеюсь, что мои братья напишут мне несколько строк; они совсем теряют меня из вида, и я чувствую, что не заслужила этого. У меня есть искушение поссориться с Пьером; уже давно он мне не пишет; я ожидала большего от дружбы, которую он проявлял ко мне. Если нежные упрёки, которые я только что ему сделала, не трогают его, я попытаюсь наделать много шума, напомнив о моём праве старшинства, по которому полагается новогоднее письмо, вежливое и почтительное. Однако гнев не настолько душит меня, чтобы не позволить Пьеру участвовать в тысяче поцелуев, которые я посылаю Жану, Григри и Алексису, я хочу, чтобы они были приняты с тем же удовольствием, с которым я их раздаю. Скажите доброй м-ль Клавель, что я её люблю всем сердцем и нежно обнимаю её, и не забудьте передать мои поздравления дорогой м-м Монтандр, я желаю ей великолепного здоровья и столько счастья, сколько она заслуживает. Прощайте, дорогая, любимая мама, я вас прижимаю к сердцу, которое вам предано.

Лиза

Мишель целует вам руки.

Никита Кирсанов. "Семья декабриста И.А. Анненкова" (часть 1).


Анненковы - старинный дворянский род, ведущий свои истоки к XV веку. К середине XVIII века у Никанора Ивановича Анненкова, деда будущего декабриста, были владения с тысячами крепостных крестьян в Нижегородской, Симбирской и Пензенской губерниях. После смерти Н.И. Анненкова земли были разделены между тремя его сыновьями: Николаем (1764-28.03.1839), Аркадием (ск. 29.07.1797) и Александром. Младший Александр стал наследником нижегородских поместий: Пузской слободы в Лукояновском уезде, села Вазьян, деревень Озерки, Большая Печёрка, Неледино в Арзамасском уезде (ныне Вадский и Шатковский районы), деревни Борцово в Нижегородском уезде (ныне Дальнеконстантиновский район).

Александр Никанорович, отец декабриста, капитан лейб-гвардии Преображенского полка, выйдя в отставку, жил в Нижнем Новгороде и служил советником Нижегородской гражданской палаты. В дальнейшем он переехал в Москву, где и умер в 1803 г.



Неизвестный художник. Портрет Александра Никаноровича Анненкова. Начало 1800-х гг.

Мать Ивана Александровича, Анна Ивановна, была дочерью иркутского генерал-губернатора И.В. Якобия. После смерти отца и мужа, она стала наследницей огромного состояния в пять тысяч крепостных крестьян, земельных угодий в пяти губерниях России и двух каменных домов в Москве.

Названный в честь деда по материнской линии, Иван Александрович Анненков родился 5 марта 1802 г. Он получил традиционное домашнее образование, а в 1817-1819 гг. посещал лекции в Московском университете (курса не окончил). По сдаче экзамена при Главном штабе, 10 августа 1819 г. поступил юнкером в службу в Кавалергардский полк.

Немногословный, несколько медлительный, близорукий, но прямодушный и знающий цену словам и обещаниям, И.А. Анненков быстро приобрёл друзей в полку, среди которых было и немало будущих декабристов: П.Н. Свистунов, А.М. Муравьёв, Ф.Ф. Вадковский... Член же Южного тайного общества А.В. Поджио, вообще жил в его доме.

1 ноября 1819 г. И.А. Анненков был произведён в эстандарт-юнкеры, 21 декабря того же года - в корнеты, и, наконец, 13 марта 1823 г. был повышен в звании до поручика.

В 1824 г. Иван Александрович был принят П.И. Пестелем в Петербургский филиал Южного общества. Пользуясь полным доварием товарищей, Анненков участвовал и в деятельности Северного общества, активно обсуждая программные документы северян, но при этом оставаясь ярым приверженцем "Русской правды" П.И. Пестеля.

В декабрьском вооружённом восстании И.А. Анненкову отводилась немаловажная роль: он должен был привести гвардейский Кавалергардский полк на Сенатскую площадь. За два дня до восстания, Анненков доложил начальнику штаба заговорщиков Е.П. Оболенскому, что кавалергарды не готовы к выступлению и вряд ли он их сможет убедить поддрежать восставшие полки. Так и получилось. Анненков был на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., но, увы, по противоположную сторону от своих товарищей. Его взвод прикрывал орудия бригады полковника Неслуховского, который "забыл" взять на площадь боевые заряды.

После разгрома восстания на Сенатской площади, названный на допросе кем-то из декабристов, И.А. Анненков был арестован в казармах полка. Поначалу ему удалось скрывать свою принадлежность к восставшим, но из показаний В.С. Толстого и М.И. Муравьёва-Апостола, стала известна роль Анненкова в тайном обществе. Он был осуждён по II разряду к 20 годам каторги, лишению чинов и дворянства, и к пожизненному поселению в Сибири. Позже, в результате конфирмации, срок каторги был сокращён до 15 лет. 10 октября 1826 г., закованным в кандалы, Анненков отправляется в Сибирь (приметы: рост 2 аршина 7 7/8 вершков, "лицо белое, продолговатое, глаза голубые, близорук, нос длинный, широковат, волосы на голове и бровях тёмно-русые").

За полгода до восстания Иван Александрович знакомится с дочерью наполеоновского офицера - Жанеттой Поль (р. 9 июня 1800 г.), приехавшей в Москву под вымышленным именем Полина (Паулина) Гёбль в качестве модистки на работу в торговый дом Дюманси. Летом молодые люди встретились на ярмарке в Пензе. Иван Александрович прибыл туда "ремонтером" - заниматься закупкой лошадей для полка. Полина приехала вместе с магазином Дюманси. В Симбирской, Пензенской и Нижегородской губерниях у Анненковых были имения, и молодые, под видом объезда их совершили краткое путешествие. В одной из своих деревень, Иван Александрович договорился со священником и нашёл свидетелей, чтобы обвенчаться с Полиной, но она, боясь гнева Анны Ивановны, отказалась от обряда. Позже, в своих воспоминаниях, Полина напишет: "Иван Александрович не переставал меня преследовать и настоятельно требовал обещания выйти за него замуж, но я желала, чтобы он предварительно выхлопотал на женитьбу согласие своей матери, что было весьма нелегко сделать, так как мать его была известна как женщина в высшей степени надменная, гордая и совершенно бессердечная. Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окружённую постоянно необыкновенною, сказочною пышностью... Французы мне рассказывали про неё. И те, которые принимали во мне участие, были уверены, что эта недоступная, спесивая женщина восстанет против брака своего сына с бедною девушкою". Вспыхнувшая страсть, переходит в глубокое чувство. В Москву они вернулись в ноябре 1825 г.

14-е декабря перевернуло все их планы и мечты. Иван Александрович арестован и заключён в Петропавловскую крепость, а Полина осталась одна, без средств, ждущей ребёнка. 11 апреля 1826 г. родилась девочка, которую назвали Сашенькой.

Жизнь вынудила её обратиться к матери Анненкова. Анна Ивановна холодно встретила молодую француженку. Не её просьбу организовать побег сыну, она наотрез отказала: "Он должен покориться судьбе", - заявила "Якобиха" (так называли её между собой москвичи) безапелляционно. Узнав, что Полина хочет ехать за сыном в Сибирь, она принялась её отговаривать, но та была непреклонна. Денег, однако, Полине дала.



Эдмон Пьер Мартен. Портрет Анны Ивановны Анненковой. 1820-е гг.

Гёбль борется за своё счастье. Она едет в Вязьму, где проходили маневры войск под личным наблюдением Николая I и с большим трудом получает разрешение отправиться вслед за женихом. В Москве у Анны Ивановны, Полина оставляет маленькую Сашеньку. Безумно тягостно было расставание с дочерью, но везти её в Сибирь, было ещё большим безумием. К тому же жёнам декабристов, следующих за своими мужьями в Сибирь, категорически запрещалось брать с собой детей. Расставаясь, Полина даже не могла представить, что встретятся они только через 24 года, в 1850-м. Александра Ивановна Теплова, приедет с детьми в Тобольск и Иван Александрович Анненков впервые там увидит свою старшую дочь.

Почти без средств, не зная русского языка, которого она до конца дней своих так и не выучила, Полина Гёбль добирается до Читы. Там в деревянной Михайло-Архангельской церкви, сохранившейся до наших дней, она венчается с Иваном Александровичем. Только на время венчания с жениха сняли кандалы.

Все годы каторги, Прасковья Егоровна, так она стала официально именоваться после венчания, жила рядом с тюремным острогом, а с 1836 года жила с Иваном Александровичем на поселении, вначале в селе Бельском Иркутской губернии, а затем в Туринске и Тобольске, стойко перенося все тяготы и невзгоды.

В 1830 г. декабристов перевели из Читы в Петровский завод. Жёны выехали раньше, чтобы обжить новое место. Прасковья Егоровна проделала этот путь вместе с детьми - полуторогодовалой Аннушкой (16.03.1829-16.06.1833) и трёхмесячной малышкой Оленькой (р. 19.05.1830), которая сильно хворала. "Мудрено тебе вообразить, - писал И.И. Пущин Н.А. Бестужеву в сентябре 1854 г. из Ялуторовска, - что Оленька, которую грудным ребёнком везли из Читы в Петровское, теперь женщина 24 лет - очень милая и добрая".

Тёплое и заботливое отношение друзей родителей, сопровождало Оленьку Анненкову на всём трудном пути её детства. Она помнила и тюрьму, и суровую жизнь в Бельском - первые два года после выхода из каторги на поселение. Больше возможностей открылось перед девочкой после переезда родителей в Западную Сибирь, в Туринск. "Дочь их (Анненковых. - Н.К.), прелестное девятилетнее дитя почти ежедневно приходит к нам брать у меня урок музыки, а у матушки - французского языка. Она такая кроткая и приветливая, такая рассудительная, что видеть её и заниматься с нею - одно удовольствие", - писала Камилла Петровна Ивашева родственникам.

С 1839 г. И.А. Анненкову было разрешено служить канцеляристом четвёртого разряда в земском суде, а в 1841 г. семья переехала в Тобольск. Сыновья Анненковых Иван (8.11.1835-1886) и Николай (15.12.1838-29.08.1870) учились здесь в гимназии, дочери Ольга и Наталья (28.06.1842-1894) получали домашнее образование. Ольга сдружилась с Машей Францевой, дочерью близкого знакомого декабристов чиновника Д.И. Францева, и вместе с нею помогала старшим в делах женских ланкастерских училищ. Сдержанная и отзывчивая девушка пользовалась доверием и старших женщин, особенно сблизилась она с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, женой декабриста М.А. Фонвизина.

Ольге Ивановне не исполнилось ещё двадцати лет, когда в январе 1850 г. в Тобольск привезли под конвоем петрашевцев. Вместе со своей матерью и Н.Д. Фонвизиной она оказалась в числе тех, кто поддержал Ф.М. Достоевского в первые дни сибирской неволи. Об этой поддержке Фёдор Михайлович сообщал брату в первом после каторги письме: "Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастьем наградили нас. Ссыльные старого времени (т.е. не они, а жёны их) заботились об нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылалми нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший налегке, не взывши даже своего платья, раскаялся в этом... мне даже прислали платья". И позднее - ещё об этом: "При вступлении в острог у меня было несколько денег, в руках с собой было немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было спрятано, то есть заклеено, в переплёте Евангелия, которое можно было нести в острог, несколько рублей. Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили мне ещё в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время её уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата".

Известно, что Достоевский хранил это Евангелие всю жизнь, читал в день смерти и передал сыну. Рассказывая о последних часах мужа, Анна Григорьевна Достоевская называла в своих воспоминаниях Ольгу Ивановну Анненкову и её мать в числе тех, с кем виделся Фёдор Михайлович в Тобольске.

"Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь, вы и всё превосходное семейство ваше брали и во мне, и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспомнить об этом без особенного, утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду", - так писал Фёдор Михайлович старшей Анненковой в октябре 1855 г. из Семипалатинска.

Жизнь самих Анненковых в тобольской ссылке была далеко не безмятежна, хотя внешне достаточно благополучна по сравнению с их первым сибирским десятилетием. Старший сын Владимир (18 или 28.10.1831-27.10.1898) в 1850 г. поступил на гражданскую службу. Потихоньку наблюдался карьерный рост и у самого Ивана Александровича. Но вскоре после прибытия петрашевцев, они пережили волнения и неприятности. Связано это было с поездкой Ольги в Ялуторовск, когда власти заставили их остро ощутить бесправное положение даже второго поколения в семьях декабристов. К этому времени И.А. Анненков занимал должность коллежского регистратора и исполнял должность заместителя тобольского приказа о ссыльных. 23 сентября 1850 г. ему был вручен пакет от тобольского гражданского губернатора К.Ф. Энгельке под грифом "секретно":

"Милостивый Государь, Иван Александрович! Приложенное при сем письмо к Вашей дочери, Ольге Ивановне, покорнейше прошу вручить ей и принять уверение в моём совершенном почтении.

Карл Энгельке".

"Милостивая Государыня Ольга Ивановна! По предписанию Его Сиятельства, г. генерал-губернатора Западной Сибири, покорнейши прошу отозваться мне: на каком основании Вы изволили отлучаться из Тобольска в Ялуторовск, не спросив на это разрешения начальства и, как только такое разрешение даётся только по особенно уважительным причинам, то с какою целью эта поездка предпринята была Вами и с кем именно?

Ответ Ваш не угодно ли будет доставить ко мне с надписью секретно, в собственные руки.

Примите милостивая государыня уверение в моём к Вам почтении.

Карл Энгельке".

Вежливость Энгельке не скрывала полицейского характера вопроса. Ольга Анненкова не ответила губернатору. Вместо неё ответил отец. Он сухо объяснил, что ознакомился с письмом к дочери и не передал его. "Дочь моя не могла бы сама собою без моего пособия отвечать на вопросы Вашего Превосходительства потому, что не поняла бы официального слога Вашего письма и причин, по которым местное Начальство признаёт нужным лишать её свободы, предоставленной всем и на основании общих законоположений. Чтоб сделать их понятными для неё, понадобилось бы объяснять ей моё положение и коснуться нескольких политических событий, имевших влияние на мою жизнь, которые, к несчастью, отражаются теперь и на ней, невинной жертве, что я желал всегда избегнуть... Она отлучилась из Тобольска для прогулки с дозволения своей матери, ездила в Ялуторовск без всякой политической цели, могу Вас уверить в том, единственно для развлечения, в обществе г-ж Муравьёвой (жены декабриста А.М. Муравьёва. - Н.К.) и Фон-Визиной, которые пригласили её с собою".

Тобольская и Ялуторовская колонии декабристов, связанные теснейшими дружескими узами, постоянно сообщались между собою, используя неофициальные каналы для передачи писем, книг, посылок. Для властей поездка трёх женщин была не только нарушением режима ссыльных, но и нежелательным контактом с ялуторовскими декабристами. Разумеется, Ольга участвовала в этом, как и в посещении петрашевцев в тюрьме, с полным осознанием всех обстоятельств.

Вскоре выяснилось, что генерал-губернатор Западной Сибири князь П.Д. Горчаков донёс в Петербург о поездке в Ялуторовск. В начале 1850 г. Наталья Дмитриевна Фонвизина обратилась к Горчакову с просьбой о смягчении положения петрашевцев Достоевского и С.Ф. Дурова; она надеялась тогда ещё на добрые отношения, сложившиеся ранее у Фонвизиных с семьёй генерал-губернатора (жена его приходилась Фонвизиной родственницей). Но тут разыгралась история с делом о наследстве, решённым советником Тобольского губернского правления Д.И. Францевым не в пользу князя. В этом процессе Горчаков выступал против собственных дочерей, которые, потеряв недавно мать, сохраняли тёплые отношения с Натальей Дмитриевной. Раздажённый генерал-губернатор занял сугубо официальную позицию в отношении тобольских декабристов.

"Вследствии отношения к г-ну шефу Корпуса жандармов г. генерал-губернатору Западной Сибири, - писал в ноябре 1850 г. Энгельке, обращаясь снова к И.А. Анненкову, - которым он доводил до сведения графа Орлова (шефа жандармов. - Н.К.) о поездке г-ж Фон-Визиной, Муравьёвой и Вашей дочери Ольги в Ялуторовск, г. управляющий III-им отделением собственной его величества канцелярии, от 12 минувшего октября за № 2087, сообщил его сиятельству князю Петру Дмитриевичу (Горчакову. - Н.К.), что обстоятельство это за отсутствием графа Алексея Фёдоровича (Орлова. - Н.К.) предоставлено было на усмотрение г. военного министра, и его светлость, признав Фон-Визину, Муравьёву и Вашу дочь виноватыми в самовольной отлучке с места жительства, изволили приказать сделать им за их неуместный поступок строгое внушение.

Будучи сам поставлен в известность предписанием г. генерал-губернатора от 5 сего ноября за № 136, я покорнейши прошу Вас объявить о таком отзыве г. военного министра дочери Вашей и об исполнении мне письменно донести".



Эдмон Пьер Мартен. Портрет Ивана Варфоломеевича Якобия. 1820-е гг.

Наверху сочли усердие Горчакова излишними и ограничились внушением. Но генерал-губернатор и тобольский полицмейстер не унялись и продолжали ещё некоторое время изводить тобольскую колонию ограничениями и придирками. "Теперь ты знаешь уже, что ялуторовская поездка произвела кутерьму, которая имела важные для всех нас последствия, так что вызвала меня на крайние меры, - писала Н.Д. Фонвизина ялуторовскому протоиерею С.Я. Знаменскому. - Но князь не унялся, несмотря на уведомление моё, что просила и жду правил из Петербурга, он собрал откуда-то и присочинил свои правила, где называет нас жёнами государственных преступников и ещё ссыльнокаторжных, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с наших брали подписки, чтобы им не называться так, а состоящими под надзором полиции для неслужащих, а для служащих по чину или месту, занимаемому в службе, вследствие чего и сам князь в предписании губернатору о запрещении мне ехать на воды величает меня супругою состоящего под надзором полиции. Эту бумагу его с прочими документами я отправила к графу Орлову. Теперь вздумал браниться, я думаю, для того и правила выдал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я не допустила его себе читать, именно потому, что ожидала какого-нибудь ответа на моё послание в С.-Петербург. Но что всего милее, хотели с нас брать подписки, что будем исполнять по правилам; а полицмейстер - ужасная дрянь, так настроен, что следит всюду, а за город и выпускать нас не велено". Такова была обстановка в Тобольске в ноябре 1850 года...

Конфликт с генерал-губернатором исключил возможность существенно повлиять через высшую местную власть на положение петрашевцев, находящихся в Омске. Оставался путь конкретной повседневной помощи и опеки, на который и стали семьи декабристов и их друзья. Для Ольги Анненковой вскоре появилась возможность подключиться к этому непосредственно в Омске.

В марте 1851 г. Ольга Ивановна и Фонвизина читали "Бедных людей" Достоевского. Книгу прислал Наталье Дмитриевне С.Я. Знаменский. Так продолжалось знакомство, начавшееся в тобольской пересыльной тюрьме. В это время все уже знали о предстоящем, в связи с замужеством, переезде всеобщей любимицы - Оленьки. "После пасхи ожидаю опять новобрачных: Оленька Анненкова выходит замуж за омского инженерного офицера Иванова, после свадьбы обещают заехать в дом Бронникова, а хозяину дома это и любо", - писал И.И. Пущин Г.С. Батенькову 5 марта 1851 г.

Константин Иванович Иванов (1822-2.04.1887), муж О.И. Анненковой, был однокашником Ф.М. Достоевского по инженерному корпусу; он закончил в 1844 г. (на год позже писателя) нижний офицерский класс с чином прапорщика и был направлен в полевые инженеры. Учась на смежных курсах, они, разумеется, были знакомы. Да и пишет Достоевский о нём брату Михаилу в первом после каторги письме как о знакомом.

Фраза в "Записках из Мёртвого дома" о служивших "в том городе" знакомых и "давнишних школьных товарищах" автора, с которыми он возобновил "сношения", имеет прямое отношение к Иванову.

Когда Достоевского привезли в Омск, Иванов, военный инженер в чине подпоручика, служил там адъютантом генерал-майора Бориславского - начальника инженеров Сибирского отдельного корпуса.

В журналах (протоколах) Совета Главного Управления Западной Сибири, содержится ряд документов, позволяющих представить характер службы Константина Ивановича. Его нередко командировали в другие города Западной Сибири в связи со строительством или ремонтом казённых зданий военного ведомства, для инспектирования, разработки строительных смет и пр. Предоставляемые им рапорты содержали конкретные технические предложения по строительству и ремонту, в которых сочеталась хорошая профессиональная подготовка с чётким и безупречно честным (злоупотреблений в этой области в Сибири, впрочем, как и сейчас, было немало) подходом к делу.

Частые и длительные поездки, особенно в Тобольск, сделали возможным знакомство Константина Ивановича с декабристами. Молодой инженер органично вошёл в их круг. Об этом свидетельствуют, в частности, его контакты с И.И. Пущиным. Он бывал у Пущина в Ялуторовске и без Ольги Ивановны, а уехав из Сибири, переписывался с Иваном Ивановичем: "Опять пришла почта, принесла одно только письмо от Константина Ивановича из Кронштадта... Кронштадт Иванов укрепляет неутомимо - говорит, что три месяца работает как никогда. Иногда едва успевает пообедать". Сохранились письма К.И. Иванова к декабристу П.Н. Свистунову 1857 года, наполненные заботами декабристской "артели", связями вернувшихся из Сибири семей ссыльных.

В ведении начальника инженерной команды Бориславского состояли и арестантские работы. В качестве его адъютанта Константин Иванович мог в некоторой степени влиять на выбор работ, в которые назначили Достоевского и Дурова, а в исключительных случаях даже организовать их встречи вне острога под предлогом фиктивных поручений. Именно так была устроена встреча Фёдора Михайловича с Евгением Ивановичем Якушкиным - сыном декабриста И.Д. Якушкина, приехавшим в Сибирь по делам Межевого корпуса, где он служил. В Омске младший Якушкин остановился у К.И. Иванова. Достоевского на другой же день привёл конвойный чистить снег во дворе казённого дома, где жили Ивановы. "Снега, конечно, он не чистил, а всё утро провёл со мной, - писал много лет спустя об этой встрече Е.И. Якушкин. - Помню, что на меня страшно грустное впечатление произвёл вид вошедшего в комнату Достоевского в арестантском платье, в оковах , с исхудалым лицом, носившем следы сильной болезни. Есть известные положения, в которых люди сходятся тот час же. Через несколько минут мы говорили, как старые знакомые. Говорили о том, что делается в России, о текущей русской литературе. Он расспрашивал о некоторых вновь появившихся писателях, говорил о своём тяжёлом положении в арестантских ротах. Тут же написал он письмо брату, которое я и доставил по возвращении моём в Петербург".

Рассказывая в "Записках из Мёртвого дома" о том, как он вместе с поляком Богуславским ходили в течение трёх месяцев из острога в инженерную канцелярию в качестве писарей, Фёдор Михайлович заметил: "Из инженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие". 22 февраля 1854 г. Достоевский написал своему брату слова, которые могут служить ключом к оценке омских контактов писателя. Это связано с именем Константина Ивановича: "Если б не нашёл здесь людей, я бы погиб совершенно. К.И. Иванов был мне как брат родной. Он сделал для меня всё, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за то радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость как о родном брате. И не один он! Брат, на свете очень много благородных людей". Последняя пылкая фраза в устах человека глубокого и замкнутого, отнюдь не склонного к восторженным излияниям, написанная через неделю после выхода из каторжной тюрьмы - поистине знаменательна.

Никита Кирсанов. "Семья декабриста И.А. Анненкова" (часть 2).



Константин Иванович Иванов. Фотография 1870-х гг.

Когда молодожёны Ивановы приехали в Омск весной 1851 г., князь Горчаков был уже смещён с поста генерал-губернатора. Его сменил генерал Г.Х. Гасфорд. Перемещения, сопутствующие появлению нового корпусного командира, не коснулись Бориславского и коменданта крепости А.Ф. де Граве, тоже благожелательного к петрашевцам.

Ольга Ивановна сохраняла в Омске тесную связь с оставленными в Тобольске друзьями. В письмах к Фонвизиной делилась свомим настроениями, извещала о местных новостях, существенных для хлопот декабристов. Мнение, которое сложилось о ней за три года самостоятельной жизни её в Омске, выразил друг декабристов, барон Александр Егорович Врангель, познакомившийся с нею в 1854 г. "Г-жа Иванова была чудная, добрая женщина, высокообразованная, защитница несчастных, особенно политических". Любопытно определение образованности молодой женщины в устах выпускника Царскосельского лицея. Декабристам удалось, видимо, многого добиться в воспитании Ольги, рождённой и выросшей в Сибири. Сказав о начале знакомства её с Достоевским в Тобольске, Врангель пишет далее: "Продолжала она свои заботы о нём и в Омске, чем во многом облегчила его пребывание на каторге. Когда я в 1856 г. возвращался в Петербург, то Фёдор Михайлович горячо поручал мне побывать у неё и поблагодарить за всё добро, оказанное ему, что я и сделал".

До нас дошли и оценки Ольги Ивановны самим Достоевским. В первом после каторги письме - брату Михаилу: "Впрочем, Константин Иванович будет сам в Петербурге - в этом году; он тебе всё расскажет. Что за семейство у него! Какая жена! Эта молодая дама, дочь декабриста Анненкова. Что за сердце, что за душа, и сколько!" Это было написано в феврале 1854 г., а в октябре 1855 г. Фёдор Михайлович подтвердил, что знакомство с Ольгой Ивановной "будет всегда одним из лучших воспоминаний" его жизни.

Через Ивановых шла в Омск неофициальная переписка писателя. Судя по обстоятельствам встречи Достоевского с Е.И. Якушкиным в 1853 г., Фёдор Михайлович был, по меньшей мере, один раз в доме Ивановых в период заключения. Прасковья Егоровна Анненкова приезжала в Омск во время каторги Достоевского и встречалась с ним - об этом писатель чётко говорит в письме к ней от 18 октября 1855 г. Где была устроена эта встреча - неизвестно. Но нам удалось установить по омским метрическим книгам срок и причину приезда жены декабриста в Омск.

Среди записей о крещении детей в Омском Воскресенском соборе за 1853 г., есть одна особенно примечательная, насыщенная исторической информацией: у старшего адъютанта, полевого инженер-поручика, Константина Ивановича Иванова и его жены, Ольги Ивановны, 30 марта родилась дочь Наталия; крестили её 16 апреля 1853 г. Восприемниками при крещении были: "заседатель Тобольского приказа общественного призрения, губернский секретарь Иван Александрович Анненков и жена государственного преступника Наталья Дмитриевна Фонвизина. Полевой инженер полковник Иван Иванов и жена губернского секретаря Анненкова Параскева Егоровна". Крестил протоиерей Д.С. Пономарёв.

У Ольги Анненковой, родившейся в Сибири, первый ребёнок тоже родился в Сибири. Это было третье поколение в семьях декабристов, к тому же дочь всеобщей любимицы Оленьки, и тобольская колония не могла не откликнуться на это событие. Дедушка с бабушкой и Н.Д. Фонвизина приехали в Омск, по-видимому, нелегально. Во всяком случае, нам нигде больше не встретилось упоминание об этой поездке Анненковых и Натальи Дмитриевны. Ожидая их, и крестины отложили на семнадцатый день. Нелегальный характер поездки и был, вероятно, причиной того, что Достоевский так глухо упомянул в письме омскую встречу свою с Прасковьей Егоровной (осторожность в таких случаях соблюдалась даже в письмах, передаваемых с оказией), состоявшуюся, как мы теперь знаем, в апреле 1853 г. На молчание Д.С. Пономарёва, сделавшего запись в метрической книге, декабристы могли расчитывать.

Жёсткая формулировка перед именем Фонвизиной - "жена государственного преступника" - отражает официальное положение Натальи Дмитриевны и напоминает о том, в какой трудной обстановке действовали семьи декабристов в Сибири - при всех своих аристократических связях. Характерным для судеб дворянских ссыльных контрастом выглядит соседство с этой формулировкой чина инженер-полковника И.И. Иванова - представителя семьи Константина Ивановича.

После выхода из острога Ф.М. Достоевский и С.Ф. Дуров провели почти месяц в доме Константина Ивановича перед отправкой солдатами в свои воинские части. Это был месяц не только доброго гостеприимства, потока информации, интенсивного чтения свежих журналов и газет, получения и заказа "с оказией" литературы, первых писем к родственникам и друзьям после каторги, отправленных по цензурным каналам, но и интересных знакомств. Именно в доме Ивановых начались, в частности, отношения Достоевского с Ч.Ч. Валихановым. "Это письмо посылается тебе в глубочайшем секрете, и об нём никому ни пол слова, - писал в эти дни Фёдор Михайлович брату Михаилу. - Впрочем, я пошлю тебе письмо и официальное, через штаб Сибирского корпуса. На официальное отвечай немедленно, а на это при первом удобном случае". И вторично в конце письма подчеркнул его секретность.

Дому Ивановых-Анненковых посчастливилось: великий писатель провёл в нём удивительные дни, исполненные глубокого значения. Выход на свободу (хотя и относительную) создавал особое состояние - итоги пережитого за четыре страшных года, продуманного, прочувствованного, дальние и ближние планы, предчувствие перемен, обострённое восприятием нахлынувших за стенами острога впечатлений. Ведь именно в эти дни он выразил Михаилу существенное о себе: "Но вечное сосредоточие в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал". Или: "Вся будущность моя, и всё, что я сделаю, у меня как перед глазами".

И в те же дни - Наталье Дмитриевне Фонвизиной: "Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто всё ещё болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени, должно случиться что-нибудь очень решительное, что я приближаюсь к кризису моей жизни, что я как будто созрел для чего-то и что будет что-нибудь, может быть тихое и ясное, может быть грозное, но, во всяком случае, неизбежное".

Здесь он составлял программу чтения - она видна из заказываемых Михаилу Михайловичу книг - историков древних и новых (Вико, Гизо, Тьери, Тьера, Ранке и др.), экономистов; отцов церкви и историков церкви; Корана; "Критики чистого разума" Канта, трудов Гегеля (особенно "Историю философии"); "Отечественные записки" и другие журналы; немецкий лексикон. А какими стрстными призывами сопровождаются просьбы о книгах! "Но знай, брат, что книги - это жизнь, пища моя, моя будущность!

Не оставь же меня, ради господа бога. Пожалуйста, спроси разрешения, можно ли будет тебе послать мне книг официально. Впрочем, осторожнее. Если можно официально, то высылай. Если же нет, то через брата Константина Ивановича, на его же имя; мне перешлют". Здесь же первые впечатления от новых авторов, появившихся в литературе в эти годы. "Островский мне не нравится, Писемского я совсем не читал, от Дружинина тошнит, Евгения Тур привела меня в восторг. Крестовский тоже нравится... Кто такой Чернов, написавший "Двойник" в 50 году?".

О литературных своих замыслах Фёдор Михайлович написал в этом письме лишь в общей форме - о том, что твёрдо намерен писать и в будущем жить литературным трудом. Но есть все основания полагать, что им владели уже в это время и вполне конкретные замыслы.

В февральские дни 1854 г. окончательно сложился для Достоевского образ хозяйки этого дома. Через полтора года он сформулировал это в письме к её матери: "Вы поймёте, какое впечатление должно было оставить такое семейство на человека, который уже четыре года, по выражению моих прежних товарищей каторжных, был как ломоть отрезанный, как в землю закопанный. Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление это прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь. Дай бог ей много, много счастья, - счастья в ней самой и счастья в тех, кто ей милы. Мне кажется, что такие прекрасные души, как её должны быть счастливы; несчастны только злые. Мне кажется, что счастье - в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли? Я уверен, что вы это глубоко понимаете, и потому так вам и пишу".

Достоевский уехал из Омска в Семипалатинск в марте 1854 г. А в конце того же года Ивановы переехали в Петербург, куда Константин Иванович был переведён по службе. Но связь сохранялась и прошла через всю жизнь писателя. Ещё до отъезда своего, в Омске, Константин Иванович ходатайствовал о том, чтобы солдату-петрашевцу разрешили жить в Семипалатинске, не в казарме, а отдельно, в частном доме. Это важнейшее для Достоевского ходатайство, давшее ему возможность писать, было удовлетворено.

15 апреля 1855 г. Достоевский отправил К.И. Иванову из Семипалатинска письмо, приложив его к письму, адресованному Евгению Ивановичу Якушкину с просьбой к последнему о пересылке ("в Петербург, в дом Лисицына, у Спаса Преображения. Но, вероятно, адрес вы сами знаете"). Летом 1855 г. Достоевский получил от Константина Ивановича несколько строк. В январе 1856 г. просил брата: "Пожалуйста, познакомься лучше с Ивановым". Именно Ивановы прислали Фёдору Михайловичу приказ о производстве его в прапорщики в октябре 1856 г. "Поблагодари К.И. Иванова и Ольгу Ивановну. Они прислали мне приказ..."



Ольга Ивановна Иванова, ур. Анненкова. Фотография 1870-х гг.

В первой половине 1860-х гг. Константин Иванович был переведён по службе сначала на Кавказ, затем в Иркутск, и семья Ивановых на много лет оторвалась от жизни Петербурга и Москвы. В 1869 г. К.И. Иванов, имевший к тому времени чин генерал-майора, был начальником инженеров Восточно-Сибирского военного округа. Примерно в начале 1870-х гг. Ивановы возвратились в столицу.

В тетради Достоевского 1872-1875 гг. сохранилась запись: "Константин Иванович Иванов, на Поварской (или в Поварском переулке) близ Владимирской, дом № 13". По-видимому, эта запись связана с письмом к Достоевскому петрашевца Н.А. Момбелли, передавшего желание Ольги Ивановны возобновить знакомство.

Так и случилось. С семьёй Ивановых завязались отношения и у А.Г. Достоевской. Когда в 1881 г. к ней обратилась племянница Фёдора Михайловича за разъяснениями по поводу факта из сибирской жизни писателя, Анна Григорьевна попросила дать ей выписку из письма, вызвавшего обсуждение, "чтобы показать её какому-то Иванову, который тоже был в Сибири в то же время и может подтвердить справедливость этого факта". Заметим попутно, что в такой же роли достоверного свидетеля событий жизни Достоевского в Омске должен был выступить Константин Иванович по просьбе В.Е. Якушкина, внука декабриста, который в 1883 г. адресовал к нему за уточнениями издателя М.И. Семевского, в связи с публикацией писем Достоевского к Е.И. Якушкину в "Русской старине".

В "Книге для записывания книг и газет по моей библиотеке", составленной А.Г. Достоевской, есть такая заметка: "По словам К.И. Иванова, в каторге человек, убивший своего отца, был Ильинский, другой, который совершил гнусный поступок и которого прогнали сквозь строй, назывался Аристовым. Сначала главным был князь Горчаков, а затем Гасфорд, Горчаков милостиво относился, Гасфорд же строже".

Современные исследователи по архивным документам каторжан подтверждают точность сведений Константина Ивановича об именах прототипов героев Достоевского. Инженер хранил их в памяти до глубокой старости.

О контактах Ольги Ивановны в конце её жизни с женой писателя говорят две записки (ориентировочная датировка их, предложенная Анной Григорьевной в её поздней надписи на обложке 1892-1894, неверна, так как О.И. Анненкова умерла 10 марта 1891 г.).

"Многоуважаемая дорогая Анна Григоьевна, до отъезда завезу Вам памятную записку набело, о которой мы говорили вчера, и оставлю, если позволите, в ваше распоряжение. Примите чувство искренней и глубокой преданности. О. Иванова". Вторая записка: "Многоуважаемая Анна Григорьевна, вчера я забегала к Вам, хотела передать, что совершенно неожиданно пошла сама к обер-прокурору, и он меня выслушал, хотя сначала отказывал в моей просьбе, но потом принял памятную записку". Далее Ольга Ивановна просила замолвить словечко по её делу. Как видно, роли переменились, и теперь уже семья Фёдора Михайловича имела возможность помочь дочери Анненкова. Известно, что после смерти мужа Ольга Ивановна крайне нуждалась и умерла в нищете.

Для полноты характеристики отношения Достоевского к семье Анненковых выделим факты, касающиеся самого декабриста. "Моё глубочайшее уважение, полное и искреннее, вашему супругу", - написал Фёдор Михайлович П.Е. Анненковой в 1855 г. Там же: "Я благоговением вспоминаю о вас и всех ваших".

Ещё более показателен другой факт. Уезжая из ссылки в 1859 г., писатель был проездом в Нижнем Новгороде, где И.А. Анненков служил в это время в чине титулярного советника сверх штата для особых поручений при нижегородском губернаторе А.Н. Муравьёве (старшие Анненковы выехали из Сибири в июне 1857 г.). Достоевский хотел увидеться с Иваном Александровичем, ездил к нему, но тот был в отпуске. Анненковы постоянно жили в Нижнем; это помешало развитию дальнейших контактов.

Об Анненкове Фёдор Михайлович напомнил читающей публике в своём "Дневнике писателя за 1876 год". "Кстати, словечко о декабристах, чтобы их не забыть, извещая о недавней смерти одного из них, в наших журналах отозвались, что это, кажется, один из самых последних декабристов; - это не совсем точно. Из декабристов живы ещё Иван Александрович Анненков, тот самый, первоначальную историю которого перековеркал покойный Александр Дюма-отец в известном романе своём: "Les Memories d'un maitre d'armes". Жив Матвей Иванович Муравьёв-Апостол, родной брат казнённого. Живы Свистунов и Назимов; может быть есть и ещё в живых".

Роман Дюма об Анненкове и Полине Гёбль возмутил в своё время сибирскую "артель" декабристов. П.Е. Анненкова собиралась даже публиковать в Париже ответ на клевету. Достоевский разделял их раздражение. Но, желая напомнить о стариках-декабристах, он избрал наиболее доступные для широкой публики ассоциации. Об Анненкове и М.И. Муравьёве-Апостоле, как о людях ему хорошо известных, писатель сказал развёрнуто; Свистунова и Назимова лишь упомянул без имени.

Тёплое отношение к конкретным декабристам и их окружению сохранялось у Достоевского под влиянием сибирских впечатлений, на протяжении всей его жизни.

Что же касается Анненковых, то, как было сказано выше, в 1857 г., они получили разрешение поселиться в Нижнем Новгороде, так как жить в С.-Петербурге и Москве им было запрещено. Ивану Александровичу, по амнистии 1856 г., было возвращено дворянство, но записан он был не по шестому разряду (древние благородные роды), а по второму (военные). Это было тяжелейшее оскорбление. Вместе с отцом во вторую разрядную книгу были записаны и дети: Владимир, Иван, Николай, Наталья и Ольга (Аннушка умерла в Петровском заводе).

После смерти в 1842 г. Анны Ивановны, И.А. Анненков остался единственным наследником крупного, но не единожды заложенного состояния (брат Григорий погиб на дуэли ещё в 1824 г., а сестра Мария была душевнобольной). Но как "государственный преступник" он был лишён дворянства и права наследия. Поэтому наследство матери перешло к дальним родственникам. Ни от Анны Ивановны, пока она была жива, ни тем более от родственников, материальной помощи он не получал и поэтому вынужден был служить, чтобы обеспечивать жизнь семье.

В Нижнем Новгороде Анненковы прожили двадцать лет, но своего дома так и не заимели. Жильё снимали у постороннего владельца. Жили они на улице Большая Печёрская в доме Леман (ныне дом № 16). По словам Ольги Ивановны, родители жили очень скромно: "Всё пережитое по-новому воспитывало их вкусы, до крайности ограничив потребности".

В 1858 г. И.А. Анненков становится членом созданного в Нижегородской губернии комитета по улучшению быта крепостных крестьян, готовившего по предложению правительства материалы для предстоявшей отмены крепостного права.

Иван Александрович принял активнейшее участие в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 г., за что получил "высочайшее благоволение" вместе с прочими членами бывших губернских комитетов и в апреле того же года был награждён серебряной медалью "За труды по освобождению крестьян".

Из-за материальных трудностей вынуждены были служить и сыновья Анненковых. По-разному складывалась их жизнь:

Старший сын Анненковых, Владимир, в 1849 г. окончил Тобольскую гимназию, но как сын декабриста, не был допущен к поступлению в университет. Однако, несмотря на это, Владимир Иванович был, по словам его дочери М.В. Брызгаловой, "... весьма разносторонне и основательно образованным человеком, чему он был, главным образом, обязан самому себе". Кроме того, он имел в Сибири прекрасного, высокопросвещённого наставника в лице декабриста Ивана Ивановича Пущина, близкого друга поэта Пушкина.

Показательно, что уже с 18-ти летнего возраста сын декабриста решил посвятить свою жизнь служению государству. Поскольку В.И. Анненкову не дозволили продолжать учебу в университете, он вынужден был начать службу простым канцеляристом. В 1850 г. его определили в штат Тобольского губернского правления и присвоили чин коллежского регистратора. Весной 1851 г. усердный молодой человек был определён помощником столоначальника Тобольского губернского правления. Уже летом 1851 г. Анненкова перевели на ту же должность в губернский суд, а немного позже Владимир Иванович был назначен столоначальником в уголовном отделении Тобольского суда.

В августе 1856 г. Анненкова определили смотрителем заведений Тобольской экспедиции о ссыльных с одновременным исполнением обязанностей секретаря казённой палаты. Однако 26 августа 1856 г. состоялась коронация нового российского императора Александра II, за которой последовал «Всемилостивейший Манифест», провозгласивший широкую амнистию, в том числе и ссыльным декабристам. Сразу же после этого родителям Анненкова было дозволено переселиться на родину Ивана Александровича в Нижний Новгород с восстановлением его во всех правах потомственного дворянства.

Почти сразу же по своему прибытию в Нижний Новгород Владимир Иванович за отличие в работе получил должность чиновника по особым поручениям при губернаторе и чин коллежского секретаря. В 1858 г. он был назначен уездным судьёй. С декабря 1860 г. он - судебный следователь в Нижнем Новгороде, а через полтора года – судебный следователь Нижегородской губернии.

На следственной работе Анненков не щадил ни своих сил, ни здоровья, ни средств. Весной 1866 г. он раскрыл подпольную мастерскую по подделке государственных кредитных билетов, располагавшуюся дома у крестьянина Хвацкого в одной из деревень Нижегородского уезда, за что был поощрён 150 рублями серебром. Позже, в другой деревне, он сумел разоблачить уже целую банду фальшивомонетчиков. При этом Анненков вместе со своим информатором отправился в указанную деревню и наткнулся здесь на засаду. Рискуя жизнью, он справился со всеми нападавшими, проявив при этом храбрость и смекалку. За эту операцию Владимир Иванович получил из государственной казны 300 рублей серебром и был произведён в чин надворного советника (соответствует званию подполковника).

В феврале 1867 г. министерство юстиции назначил Анненкова членом комиссии по расследованию фактов растраты казённой соли из нижегородских солевых магазинов в количестве полутора миллионов пудов, а также казённого железа на сумму в 70 тысяч рублей серебром. Комиссия вела следствие по делу в течение целого года, в конце концов сумев изобличить группу расхитителей. За участие в работе этой комиссии Анненков был награждён орденом Святого Станислава 2-й степени и назначен губернским прокурором Нижегородского окружного суда.

В 1878 г. Владимир Иванович отправился в Петербург, чтобы подать прошение об отставке со службы. Однако министр юстиции уговорил его не делать этого, и взамен пообещал удовлетворить ходатайство о переводе в Самарский окружной суд. 20 августа того же года в соответствии с высочайшим указом Владимир Анненков прибыл в Самару.

Новое назначение осложнилось тем, что к моменту приезда в Самару тяжело заболела жена Анненкова - Мария Сергеевна, урождённая кж. Гагарина (р. 6.11.1840) и для ухода за ней Владимир Иванович исходатайствовал четырёхмесячный отпуск без сохранения содержания. Несмотря на все усилия медиков, в октябре 1879 г. его супруга скончалась. Невзгоды у Владимира Ивановича продолжались и дальше. В зиму 1880-1881 гг. все пятеро детей Анненкова неожиданно заболели скарлатиной. Ближе к весне двое из них скончались: семилетняя Надежда и пятилетний Иван. Злоключения этих лет заметно сказались на его здоровье, которое он сам когда–то называл «геркулесовским». Лишь к 1882 г. и здоровье Анненкова, и ситуация в его семье наконец-то стабилизировались.

Человек твёрдых, продуманных убеждений, безукоризненно честный, и к тому же настоящий великан по росту, Владимир Иванович очень хорошо соответствовал образу беспристрастного служителя правосудия. Анненков великолепно знал своё дело: он с образцовым тактом и беспристрастием напутствовал присяжных заседателей, основательно допрашивал свидетелей, в судебном заседании упорно докапывался до истины. Поэтому многие жители Самары любили ходить в здание суда и слушать здесь речи Анненкова, полные глубокой житейской мудрости и опыта. Некоторые цитировали его слова, сказанные в ходе выступления по одному из сложных уголовных дел: «Главное для судьи – найти в этом деле истину, не наказать невиновного и покарать злодея».

Квартира Анненкова в Самаре со временем стала местом встреч представителей либерально настроенной молодёжи и творческой интеллигенции Самары. Об этом его дочь Мария впоследствии писала в своих воспоминаниях: «Наш дом часто посещали молодые люди – судебные следователи, присяжные поверенные, и так далее. Отец любил молодые свежие мысли…, а молодые люди с интересом слушали рассказы отца о декабристах».

В январе 1882 г., утверждая в должности помощника присяжного поверенного молодого юриста Владимира Ульянова, Анненков в нарушение правил не потребовал от него свидетельства о благонадёжности, хотя и знал, что тот находится под негласным надзором полиции как брат государственного преступника Александра Ульянова, повешенного за покушение на царя.

Только благодаря Анненкову в Самарском окружном суде в то время могли работать политически неблагонадёжные люди, в числе которых был не только Ульянов, но также А.Н. Хардин, Г.А. Клеменц, Я.Л. Тейтель, К.К. Позерн, Е.А. Тимрот и другие. Правда, при этом сам Анненков не был поднадзорным, но, как человек, крайне подозрительный в глазах представителей власти, на квартире которого собирались политически неблагонадёжные личности, он был занесён жандармами в «Алфавит лицам, привлекавшимся к дознанию о государственных преступлениях, поднадзорным, политически неблагонадёжным».



Владимир Иванович Анненков. Фотография 1870-х гг.

До конца жизни Владимир Иванович хранил альбом с портретами декабристов и их автографами, а на стене его кабинета и в его квартире висели кандалы его отца. Анненков одинаково беспристрастно относился к людям разных сословий и наций, уважал чужие убеждения и взгляды. Его обращение с подчинёнными было поразительным для окружающих. Например, когда Владимир Иванович проходил по коридорам окружного суда, он, невзирая ни на какие различия в возрасте и положении, вежливо здоровался со всеми служащими, подавая руку каждому из них, вплоть до последнего писца. Во время приёма просителей он при встрече с человеком обязательно вставал из-за стола и подходил к нему первым, обстоятельно расспрашивая, в чём суть его прошения. Никто из посетителей не уходил из его кабинета, не получив полного и ясного ответа по своему делу.

Будучи глубоко верующим человеком, Владимир Иванович не пропускал ни одной всенощной, а незадолго до своей смерти, осознав, что он доживает свои последние часы, отказался от врачебной помощи и пожелал собороваться. Владимир Иванович Анненков тихо и покойно скончался в своей самарской квартире 27 октября 1898 г. Последними его словами были: "Достаточно пожил - 66 лет тудовой жизни". Единодушным взрывом скорби отозвалось самарское общество на его кончину. Одна из тогдашних газет писала "Скончался человек, которого все, как один, любили за ум, за правду, за доброту, доступность, за милость". В Тобольской гимназии, где он когда-то учился, была учреждена стипендия его имени.

Перед смертью Владимир Иванович выразил желание, чтобы тело его перевезли в принадлежащее ему село Скачки Пензенской губернии и похоронили рядом с женой Марией Сергеевной. Желание его было исполнено. М.В. Брызгалова вспоминала: "Глубоко трогательно было видеть отношение крестьян: в холодный, ненастный осенний день всё село вышло встречать его тело; за несколько вёрст от села крестьяне сняли гроб с экипажа и попеременно на руках, по самой тяжёлой дороге, донесли его до кладбища. Многие плакали".

Младшие сыновья Анненковых Иван и Николай, как и их старший брат Владимир, окончили Тобольскую гимназию и также, по воле царя, не были допущены к поступлению в высшие учебные заведения. Большого труда стоило отцу определить Ивана на военную службу унтер-офицером "на правах вольноопределяющегося" (1853 г.). Из формулярного списка И.А. Анненкова видно, что сын его Иван продолжал военную службу уже подполковником до 1873 г. Позднее он вышел в отставку и работал в Пензенской губернии мировым посредником. Был женат на княжне Екатерине Сергеевне Гагариной.

Младший сын Николай часто и подолгу болел. В 1862 г. отцу удалось его определить в Пензе мировым посредником. Умер Николай в возрасте 32-х лет и был похоронен в Нижнем Новгороде на кладбище Крестовоздвиженского монастыря.

К началу 1860 г., Ивану Александровичу Анненкову была возвращена часть родительских имений. Ему отошли деревня Борцово в Нижегородском уезде, селения Большая Печёрка и Нагаево в Арзамасском уезде, а также село Скачки Пензенской губернии. Это упрочило его положение и позволило на четыре месяца выехать во Францию на родину Прасковьи Егоровны.

В ходе осуществления реформы 1861 г. Анненков был избран председателем губернского съезда мировых посредников - органа, непосредственно занимавшегося реформированием, но после отъезда к новому месту службы военного губернатора А.Н. Муравьёва, началась травля Анненкова со стороны противников реформы. Жизнь в Нижнем Новгороде осложнилась. Анненковы обратились с ходатайством о разрешении им жить в Москве или Петербурге. Их просьба 22 августа 1863 г. была Александром II удовлетворена, но жизненные обстоятельства не позволили им выехать и они остались в Нижнем до последних дней жизни.

12 января 1863 г. Иван Александрович избирается предводителем дворянства Нижегородского уезда. В дальнейшем он ещё трижды избирается на это место и осталяет его только в октябре 1874 г. в связи с болезнью. В течение 14 лет, И.А. Анненков был председателем попечительского совета нижегородского Мариинского женского училища, а затем и женской гимназии. С июля 1865 по 1868 гг. он занимает пост председателя нижегородской земской управы с окладом в две тысячи рублей в год. Курирует строительство и содержание дорог, устройство больниц, школ и т.п. За три года им было немало сделано в сфере образования и медицины. В 1866 г., Анненков ещё возглавил "Попечительный о тюрьмах комитет", но силы у старого декабриста были уже на исходе...

14 сентября 1876 г. умирает Прасковья Егоровна. Спустя полтора года, 27 января 1878 г. не стало и Ивана Александровича. Они были похоронены на кладбище Крестовоздвиженского женского монастыря, но в связи с его ликвидацией в 1953 г., прах супругов Анненковых и их сына Николая был перенесён на Бугровское кладбище, находящееся на улице Пушкина...

Михаил Михайлович Нарышкин
 

Михаил Михайлович Нарышкин

Михаил Михайлович Нарышкин (4 (15) февраля 1798 — 2 (14) января 1863) — из дворян Московской губернии, полковник Тарутинского пехотного полка. Член Союза благоденствия (1818) и Северного тайного общества.

Михаил Михайлович Нарышкин. Неизвестный художник. Начало 1820-х.

Читать далее...

Никита Кирсанов. "Декабрист Александр Кологривов".

Кологривовы – старинный дворянский род, первоначально носивший фамилию Пушкины. Родоначальником Кологривовых был патриарх Иван Тимофеевич Пушкин, но поскольку он служил княжеским конюшим, ходил, как говорится, около гривы, то и получил прозвище "Кологрив".

В истории декабристского движения представители дворянской семьи Кологривовых занимали прямо противоположные позиции. С одной стороны - верность престолу, тесная связь с двором и крупнейшей знатью, низкопоклонство и чинопочитание. С другой - свободолюбие, любовь к отчизне, борьба за её лучшее будущее.

Взять, к примеру, жену отставного полковника Прасковью Юрьевну Кологривову (1762-24.04.1848), родную племянницу фельдмаршала П.А. Румянцева, тёщу поэта П.А. Вяземского. Её увековечил А.С. Грибоедов в "Горе от ума". Декабрист Д.И. Завалишин отмечал: "Что касается до Татьяны Юрьевны, то тут автор действительно разумел Прасковью Юрьевну (Кологривову), прославившуюся особенно тем, что муж её, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны..."

А сын её от первого брака Фёдор Фёдорович Гагарин (1.11.1787-6.09.1863), участник Отечественной войны и заграничных походов, адъютант П.И. Багратиона, георгиевский кавалер, состоял в ранней декабристской организации - Военном обществе, хорошо знал Сергея Трубецкого, Ивана Якушкина, Артамона Муравьёва.

Весьма колоритной фигурой был и генерал от кавалерии Андрей Семёнович Кологривов (1774-6.11.1825), любимец Павла I, крупный землевладелец. Видный военный деятель своей эпохи, герой русско-прусско-французской войны 1805-1807 гг., А.С. Кологривов во время последующей войны с Наполеоном ведал формированием и обучением кавалерийских резервов. В 1813 г. его адъютантом стал А.С. Грибоедов, поместивший в 1814 г. в "Вестнике Европы" статью "О кавалерийских резервах".



А.Ф. Лагрене. Портрет Екатерины Александровны Кологривовой. 1820-е гг.

Женат Кологривов был на Екатерине Александровне Челищевой (27.06.1778-14.12.1857), приходившейся родственницей писателю П.И. Челищеву, другу А.Н. Радищева, автору антикрепостнического "Путешествия по северу России в 1791 году". Её родной брат Александр Александрович Челищев (29.12.1797-4.01.1881) входил в Союз благоденствия.

Их сын Михаил Андреевич Кологривов (20.12.1812-1851) вошёл в историю как известный вольнодумец, "ненавистник тиранов". Он принял участие во французской революции 1830 г., а в следующем году был отдан под суд за вступление на службу к испанским мятежникам. "Я враг самовластия и насилия, - писал он матери, - и готов жертвовать жизнью и пролить последнюю каплю крови за свободу".

А два племянника Андрея Семёновича и Екатерины Александровны Кологривовых стали декабристами. Первый из них - это Степан Никитич Бегичев (1789-24.08.1859), брат известного в своё время писателя, из произведений которого особой популярностью пользовался роман "Семейство Холмских". После смерти генерала Кологривова писатель Дмитрий Никитич Бегичев стал опекуном его вольнолюбивого сына.

Степан Бегичев в начале 1813 г. несколько месяцев служил адъютантом у своего дяди. К этому времени относится его знакомство с Грибоедовым, переросшее в крепкую дружбу. Бегичев являлся членом Военного общества и Союза благоденствия, принял в него Василия Ивашева, будущего члена Южного общества.

Другой их племянник - тоже декабрист - Александр Лукич Кологривов. Он состоял в отдалённом родстве с И.С. Тургеневым, находился в приятельских отношениях с кузеном Бегичевым и автором "Горя от ума".

Его отец Лука Семёнович (1763-1839) был связан с двором великой княгини Екатерины Павловны. На военной службе с 1782 г. сержантом в артиллерийской бригаде. Участник русско-турецкой войны 1787-1791 гг., отличился в сражении при Мансименьяхе в апреле 1789 г. Поручик (16.04.1789). С 12.12.1790 г. в отставке в чине капитана. С 1797 г. на гражданской службе. Начав с должности исправника в Ливенском нижнем земском суде, он служил потом советником в Орловской казённой палате (9.01.1797 - сентябрь 1798). Воронежский вице-губернатор (24.07.1802-18.11.1810). Надворный советник. Председатель департамента Калужской палаты суда и расправы (сентябрь 1798 - октябрь 1800). Статский советник (сентябрь 1800). Калужский вице-губернатор (октябрь 1800 - март 1801). С марта 1801 по июль 1802 г. был причислен к сенатскому Департаменту герольдии. В ноябре 1810 г. причислен к Герольдии. С 12 марта 1812 по март 1813 г. - Тверской губернатор. С марта 1813 г. вновь причислен к Герольдии. В Ливенском уезде Орловской губернии ему принадлежало "мужеска пола 100 душ". Это ливенское поместье было самым крупным владением Луки Семёновича, но не единственным. В приданое от жены, Марии Евгеньевны Лавровой, он получил также имения в Землянском и Бобровском уездах Воронежской губернии (в каждом - по 15 душ крепостных крестьян).

Родные его братья Иван Семёнович (1791-12.1843) и Николай Семёнович Кологривовы внесены в VI часть дворянской родословной книги Орловской губернии на основании полученной ими в герольдии в 1808 г. копии герба древнего рода Кологривовых. К тому времени Лука Семёнович был воронежским вице-губернатором.

Будущий декабрист Александр Кологривов родился примерно в 1795 году в Орловской губернии, скорее всего - в Ливенском уезде. Здесь должно оговориться. В биографическом справочнике "Декабристы" (М., 1988, с. 82) ошибочно утверждается, что А.Л. Кологривов родился 13 мая 1799 года. Это противоречит хотя бы тому факту, что активному участнику заграничных походов Кологривову в 1813 году не могло быть 14 лет. В том же справочнике неверно назван и год смерти декабриста. Почти с десятилетнего возраста он вынужден был тянуть лямку мелкого чиновника. Служба его проходила в Воронеже, в канцелярии губернатора - сначала губернским регистратором (2.07.1805), затем коллежским регистратором (31.12.1808) и губернским секретарём (31.10.1811).

15 августа 1812 г. в разгар военных событий Александр был зачислен в штат Тверского губернского правления с оставлением при делах гражданского губернатора, которым в это время был его отец. Занимаясь формированием ополченского войска, губернатор Л.С. Кологривов 1 сентября сообщил М.И. Кутузову о выступлении тверского ополчения в Москву.

19 июня 1813 г. Александр Кологривов согласно прошению был переименован в подпоручики (этому военному званию соответствовал его гражданский чин) и определён в Александрийский гусарский полк. Восемнадцатилетний подпоручик стал активным участником освободительного похода русской армии, принесшего независимость порабощённым Наполеоном народам Европы.

Александрийский полк, где служил Кологривов, входил в корпус генерала Ф.В. Остен-Сакена. 26 августа 1813 г. Силезская армия, в составе которой находился корпус Сакена, в большом сражении на реке Кацбах разбила наголову французский корпус Макдональда.

Почти одновременно завершился полной победой союзных сил бой под Кульмом. Кацбахская и кульмская победы, по словам будущего декабриста генерал-майора С.Г. Волконского, "дали союзной армии тот перевес, который впоследствии ознаменовался под Лейпцигом".

Но до знаменитой "битвы народов", как окрестили современники лейпцигское сражение, были ещё не такие масштабные, но жаркие бои. Кологривов принял участие в разгроме французского корпуса Нея 6 сентября под Доневицем.



Неизвестный художник. Портрет полковника Алексея Семёновича Кологривова. 1813 г.

Наступил 1814 год. Союзная армия с тяжёлыми боями продвигалась к Парижу. Подпоручик Кологривов сражался под Бриеном и при Ла-Ротьере. Вместе с будущим декабристом штаб-ротмистром В.Л. Давыдовым он участвовал в сражении под Пине, в кровопролитных боях под Сезаном и Монмиралем.

13 декабря Кологривова "за отличие" произвели в поручики с переводом в привилегированный Кавалергардский полк. Почти одновременно с Александром Лукичом в полку служили П.И. Пестель, М.С. Лунин, В.П. Ивашев, А.С. Горожанский, И.Ю. Поливанов, Ф.Ф. Гагарин, Ф.Ф. Вадковский, З.Г. Чернышёв, С.Н. Бегичев.

На это время приходится знакомство Кологривова с Александром Сергеевичем Грибоедовым, задушевным другом его сослуживца и двоюродного брата. Известно письмо Грибоедова к Бегичеву, датированное 4 сентября 1817 г. В нём автор "Горя от ума", рассказав о недавних проводах кавалергардов в Москву, просит передать "усердный поклон" Кологривову. Встречались они и позже.

16 июня 1816 г. Александра Лукича произвели в штабс-ротмистры, 27 марта 1819 г. - в ротмистры, а 8 февраля 1824 г. - в полковники. В следующем году поручик Горожанский принял его в Южного общество, в сформировавшуюся в Кавалергардском полку его петербургскую ячейку. Из материалов следствия по делу декабристов явствует, что никакого участия в делах тайного общества Кологривов не принимал. Просто не успел. Дело в том, что через три недели после вступления в общество, он получил известие о внезапной кончине в Москве своего родного дяди генерала А.С. Кологривова, который для него был "единственным благодетелем". Эта смерть так потрясла Александра Лукича, что он тут же подал прошение о "домовом отпуске".

6 декабря он выехал в Москву, где, по его словам, 22-го из газетных сообщений узнал о декабрьском восстании. На следующий день Кологривова арестовали и спешно доставили в Петербург. 26 декабря управляющий канцелярией при начальнике штаба Н.Л. Дурново записал в дневнике: "Придя во дворец я узнал, что вчера вечером из Москвы привезли Кологривова, полковника конной гвардии, и Никиту Муравьёва, капитана Генерального штаба гвардии. Он играет значительную роль в заговоре..."

Резолюция царя гласила: полковника Кологривова "посадить на гауптвахту под строгий арест". Затем Александр Лукич был переведён во вновь отделанный арестантский покой № 3 Обер-офицерского дома Петропавловской крепости.

На первом допросе он показал: "Никогда к оному (обществу) не принадлежал и в сношении с членами не был..."

Однако под давлением неопровержимых свидетельств вскоре пришлось изменить тактику; сказав, что вступил в тайное общество "по безрассудности".

Следственный комитет так определил, в чём состояло "преступление" полковника Кологривова: цель общества об установлении в России конституции знал, но путей к достижению этого не ведал. На совещаниях у Рылеева и Оболенского не был, в "возмущении 14 декабря" участия не принимал, так как находился вне Петербурга.

Участь Кологривова решил Николай I, распорядившийся продержать его шесть месяцев в крепости, а после "перевесть в армию к старшему в полк и ежемесячно доносить о поведении". 7 июля 1826 г. был отдан приказ о переводе Кологривова в Финляндский драгунский полк с выдержанием в течение полугода в крепости.

13 декабря срок заключения Кологривова истёк, ему возвратили отобранные при аресте 1125 рублей, документы в "сафьянной портфели", и он направился в Воронеж - месту своего нового назначения. Незадолго до этого военный министр Татищев распорядился, чтобы о поведении всех лиц, "прикосновенных к делу о злоумышленных обществах" и понесших "исправительное наказание", ежемесячно докладывалось начальнику Главного штаба.

В начале 1827 г. командующий 5-м резервным кавалерийским корпусом генерал-лейтенант Репнинский известил главнокомандующего 1-й армией генерал-фельдмаршала Остен-Сакена о прибытии в полк Кологривова. Тут же он запрашивал, можно ли "вверить ему командование полком как ныне, так и на будущее время по случаю отсутствия полкового командира, равно, если окажется он способным и достойным к командованию эскадроном и дивизионом, то может ли быть представлен к утверждению".

Александр Лукич числился в штабе 2-й бригады 2-й драгунской дивизии. Три месяца спустя командир 5-го резервного кавалерийского корпуса получил разъяснение: "Как полковнику Кологривову, так и вообще штаб- и обер-офицерам, состоящим под тайным надзором по прикосновенности к делу тайного общества, не следует поручать на время команды впредь до повеления". Непосредственный начальник поднадзорного декабриста каждый месяц докладывал, что тот "ведёт себя хорошо и службу исполняет ревностно".

Из немногих сохранившихся архивных сведений о службе Кологривова приведём документ, сыгравший важную роль в его дальнейшей судьбе.

В сентябре 1828 г. генерал-лейтенант Репнинский обратился с просьбой к генерал-фельдмаршалу Остен-Сакену: "Быв удостоверен в отличнейшей его нравственности и примерной ревности к службе, осмеливаюсь всепокорнейше испрашивать дозволение Вашего сиятельства поручить ему, полковнику Кологривову, в командование сборный учебный эскадрон при корпусной квартире под личным моим надзором..."

Эта просьба была удовлетворена. Однако Репнинскому, осуществляющему теперь "личный надзор" за поведением Кологривова, предписывалось "вникать ближе в образ его мыслей и поступков".

Таким образом, бывшему члену тайного общества полковнику Кологривову - даже по отбытии заключения в крепости - около двух лет не доверяли соответствующее его званию воинское подразделение.

В начале 1830-х гг. Александр Лукич командовал Финляндским драгунским полком, по-прежнему находясь под секретным надзором. С 4 апреля 1836 г. он был назначен состоять по кавалерии, а 6 февраля 1840 г. "по домашним обстоятельствам" вышел в отставку с чином генерал-майора. За годы службы Кологривов удостоился следующих наград: ордена св. Анны 2-й, св. Владимира 4-й, св. Анны 3-й с бантом, св. Станислава 3-й степени и польского знака отличия "За воинское достоинство" 3-й степени.

Местом постоянного жительства он избрал ливенское сельцо Набережное, расположенное при реке Олыме к югу от Воронежской дороги, в 63 верстах от уездного центра (ныне село Воловского района, Липецкой области, центр Набережанского сельского поселения). Жительство в столицах ему было разрешено только 15 апреля 1850 г. Женат Александр Лукич был на дочери гвардии капитана Екатерине Александровне Гвоздевой.

В мае 1840 г. в Тульской гражданской палате он вместе со своими сёстрами - действительной статской советницей Елизаветой Бедрягой, капитаншей Верой Тамари и незамужней Софьей - "разделил полюбовно недвижимое имение, оставшееся после смерти родителя их статского советника Луки Семёновича Кологривова в Ливенском и Землянском уездах". По этому разделу Александру Лукичу достались 282 ревизские души в Ливенском уезде.

Получив официальный указ об отставке, подписанный главнокомандующим Закавказским краем генералом от инфантерии Головиным, Кологривов в январе 1844 г. обратился в Орловское депутатское собрание с прошением о внесении его в шестую часть дворянской родословной книги. Решение собрания о принадлежности Кологривова к древнему дворянству было утверждено герольдией Сената.

Многодетная семья Кологривовых состояла из четырёх сыновей и семи дочерей. Вслед за первенцем Андреем, родившимся 26 мая 1840 г., появились Николай (р. 1841); Михаил (1.01.1842, с. Никольское Ливенского уезда Орловской губернии - 1.07.1912, с. Александровка Корочского уезда Курской губернии), был женат на Луизе фон цур Мюлен (1847-1929); Алексей (р. 1842); Нонна; Екатерина (названа в честь матери и бабки); Нина; Наталья; Софья; Варвара и Мария. Последние пятеро скончались, не достигнув совершеннолетия.



Михаил Александрович Кологривов с невестой Луизой фон цур Мюлен. Фотография начала 1870-х гг.

Позаботился Александр Лукич и о сопричислении сыновей к старинному кологривскому роду. В марте 1853 г. он попросил свою тёщу Е.И. Гвоздеву, находившуюся в Орле, подать прошение об этом в депутатское собрание насчёт Андрея. А в январе следующего года Александр Лукич сам уже хлопотал о младших сыновьях, которые тоже были внесены в шестую часть дворянской родословной книги.

Кологривову посчастливилось дожить до отмены крепостного права в России. По "Положению 19 февраля 1861 года" соглашения между освобождёнными бывшими крепостными крестьянами и помещиками относительно развёрстки земли и размера повинностей были названы уставными грамотами. До наших дней дошла "Уставная грамота Орловской губернии Ливенского уезда сельца Набережнего имения помещика Александра Лукича Кологривова", составление которой началось 18 февраля 1862 г.

Как выяснилось, в этом документе речь идёт не обо всех бывших крестьянах Кологривова, а только о 29, которые по переписи 1857 г. были записаны по сельцу Набережное, но жили в сельце Орлянка Тимского уезда Курской губернии. При составлении там уставной грамоты они отказались от предложенного надела земли и пожелали переселиться в Набережное.

Составление вышеуказанной уставной грамоты затянулось на целый год. Когда 12 февраля 1863 г. составлялся "Приговор сельского схода сельца Набережного", Александр Лукич был ещё жив. А в акте, составленном мировым посредником Ливенского уезда 18 февраля, говорится уже о "ныне умершем" генерал-майоре А.Л. Кологривове и об "имении малолетних Кологривовых". Следовательно, Александр Лукич скончался не в 1886 году, как утверждается в биографическом справочнике "Декабристы", а между 12 и 18 февраля 1863 года. В 1886 г. умерла его родная сестра Елизавета Лукинична, в замужестве Бедряга.

Никита Кирсанов. "Декабрист Фёдор Скарятин и его семья".

В 1787 году лейб-гвардии капитанша Елизавета Николаевна Скарятина и её деверь лейб-гвардии Измайловского полка капитан Иван Скарятин обратились в суд. После смерти бригадира Фёдора Васильевича Скарятина, их мужа и брата, они были назначены опекунами его несовершеннолетних детей. Для расплаты с долгами Фёдора Скарятина опекуны намеревались заложить в петербургском заёмном банке его имение в селе Троицком и сельце Ивановском, Фошня то ж Малоархангельского уезда Орловской губернии.

Казалось бы, обычная тяжба, каких проходило через различные судебные инстанции тысячи. Но это дело уникальное, так как просители, сами того не подозревая, проявляют заботу о чести Фёдора Васильевича Скарятина, которому суждено будет стать отцом цареубийцы, дедом декабриста и прадедом знаменитого композитора.

Один из его сыновей - орловский помещик Василий Фёдорович - женился на крепостной крестьянке. У них родилась дочь Софья (15.09.1802-30.08.1890), происхождение которой официально не было узаконено, и она носила фамилию Васильева (по имени отца). В 1821 г. она вышла замуж за масона Андрея Петровича Римского-Корсакова (7.08.1778-19.03.1862), будущего волынского губернатора. Младший их сын Николай (6.03.1844-8.06.1908) станет выдающимся композитором.

Брат Василия - Яков (24.04.1780-1850) - был в числе двенадцати заговорщиков участником убийства в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. в Михайловском замке Санкт-Петербурга императора Павла I. Вот как описал те трагические события декабрист М.А. Фонвизин: "... князь Яшвиль, Татаринов, Гарданов и Скарятин яростно бросились" на царя, "вырвали из его рук шпагу; началась отчаянная борьба. Павел был крепок и силён; его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина". Другой из современников, граф Ланжерон, уточнил, что Скарятин, "сняв висевший над кроватью собственный шарф императора, задушил его им".

В марте 1834 г. А.С. Пушкин записал в своём дневнике: "Жуковский поймал недавно на балу у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать как 11 марта ... Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I..." Наблюдавшему эту сцену Николаю I, наверно, показалась странной дружелюбная беседа двух людей, один из которых прекратил жизнь отца, а другой являлся наставником его сына, наследника престола.



Неизвестный художник. Портрет Якова Фёдоровича Скарятина. 1810-е гг.

Из "Всеподданнейшего прошения … об увольнении от службы", написанного Яковом Фёдоровичем Скарятиным 6 сентября 1806 года на имя императора Александра I, известно, что он начал военную карьеру подпрапорщиком в августе 1783 года и, проходя по ступеням служебной лестницы, 15 октября 1800 года был удостоен штабс-капитанского звания, в сентябре 1803 года - капитанского, а уже в декабре того же года Скарятин получил звание полковника лейб-гвардии Измайловского полка. В 1805 году он принял участие в заграничном походе против французских войск и сражался с ними под Аустерлицем. За проявленное в бою мужество полковник Яков Скарятин был награждён орденом Владимира 4-степени (с бантом). И на этом военная карьера гвардейца подошла к концу. Правда, он успел получить ещё орден Св. Иоанна Иерусалимского.

Но уже в следующем, 1806 г., Скарятин просит уволить его на статскую службу, мотивируя это состоянием здоровья. Лекарь полка выдаёт ему соответствующую справку (не может служить из-за "продолжающегося удушья и лома в бывшей переломанной ноге").

Бумаги поступают сначала к Великому князю Константину Павловичу, а от него - к императору Александру I. Царь даёт разрешение - и полковник Скарятин, выйдя в отставку, отправляется в родовое своё имение - село Троицкое Малоархангельского уезда Орловской губернии.

На тот момент был он год как женат на женщине известной и очень уважаемой в светских кругах - княжне Наталье Григорьевне Щербатовой.

От отца Якову Скарятину достались в наследство имения в четырёх уездах Орловской и Курской губерниях.

В Малоархангельском уезде Скарятин владел: сёлами - Троицким, Красным, Рождественским, сельцом Синковцом, сельцом Теляжьим, деревнями - Троицкой, Богохранимой, Трудской, Верхней Трудской, Стрелкою, Жериханью.

В Ливенском уезде ему принадлежали: село Пеньшино, село Васильевское, деревни -Ивановка, Мачилы, Огороженная Дуброва, Маховая.

Во Мценском уезде у Скарятина имелось сельцо Алисово (Неручь тож).

И, наконец, в Щигровском уезде Курской губернии его поместья составляли: село Никольское, сельцо Ховатка и деревни Репище и Поздеева.

Общее число крепостных крестьян и дворовых душ во всех вышеперечисленных населённых пунктах - 3164 человека. А земельный массив, принадлежавший полковнику Скарятину, достигал 19 650 десятин (в переводе на гектары – 21 418,5 га).

В Малоархангельском уезде во времена Якова Фёдоровича жизнь кипела, скорее, не в самом Малоархангельске, а в главном имении Скарятиных - селе Троицком (ныне - Верховского района), в 70 верстах от уездного центра. Многочисленные просители со своими письмами приезжали сюда, а не в город, да и малоархангельские чиновники значительную часть времени проводили в Троицком.

Здесь, в старинном и большом селе, поселился в конце XVIII века основатель рода Скарятиных - Василий Тихонович, первый предводитель малоархангельского дворянства, а потом продолжали жить его дети, внуки и правнуки. В Троицком был дедовский дом, мельница с толчеёй, винокуренный завод, пруд с рыбой и знаменитый на всю губернию конский племенной завод русской породы. Скарятины считались одними из крупнейших коннозаводчиков в России. В 1844 году у Якова Фёдоровича в имении имелось 17 кобыл-маток, 53 верховых лошади и 4 заводских жеребца. Ежегодно на соседних ярмарках он продавал не один десяток своих лошадей.

Вообще, полковник Скарятин, начав жить помещичьей жизнью, оказался образцовым хозяином и активным деятелем малоархангельского дворянства (несколько раз избирался предводителем), как будто старавшимся за хозяйскими заботами и общественной деятельностью навсегда забыть о своём бурном и буйном прошлом.

И если в молодости он не раз хвастался в приватных беседах, как он лично участвовал в убийстве царя Павла I, то в зрелые годы предпочитал не говорить об этом, всё чаще его посещали мысли о Боге, который никак не мог одобрить такое преступление.

У Якова Фёдоровича и Натальи Григорьевны родилось шесть сыновей: Фёдор; Григорий (1808-9.07.1849); Владимир (1812-29.12.1870), с 1843 г. был женат на княжне Марии Павловне Голицыной (9.06.1826-3.02.1881); Александр (9.04.1815-18.09.1884), был женат на графине Елене Григорьевне Шуваловой (7.12.1830-19.09.1884); Дмитрий (р. 1819) и Николай (1823-1894). В уезде и губернии полковник и княжна Скарятины имели репутацию просвещённых, культурных родителей, которые постарались дать детям приличное воспитание. Сыновья служили в гвардии и при дворе, были вхожи в высший свет. Почти все они были знакомы с Пушкиным и его кругом и оставили воспоминания об этом.

Декабрист Фёдор Яковлевич Скарятин родился 3 апреля 1806 года. Воспитанию в семье уделялось должное внимание, и он получил хорошее домашнее образование. На его вольномыслии, несомненно, сказалось общение с отцом, позволявшим себе при случае "поякобинствовать", и особенно с учителем французского языка Столем. Позднее им серьёзно заинтересовалась следственная "по делу о злоумышленных обществах" комиссия. На основании перлюстрации писем домашнего учителя Скарятиных она признала, что Столь безусловно "приготовил к тайному союзу" Фёдора Скарятина.

Уже в детские годы у первенца Скарятиных проявился дар художника. Мы не знаем, у кого он учился рисовать, да и созданные им произведения либо затерялись, либо растворились в хранилищах музеев. Фёдор Скарятин, по отзывам современников, был "способный молодой человек и мастерски писал масляными красками". Обращаясь к нему, поэт Дмитрий Веневитинов писал:


Не плод высоких вдохновений
Певец и друг тебе приносит в дар;
Не Пиэрид небесный жар,
Не пламенный восторг, не гений

Моей душою обладал:
Нестройной песнею моя звучала лира,
И я в безумье променял
Улыбку муз на смех сатира.
Но ты простишь мне грех безвинный мой;

Ты сам, прекрасного искатель,
Искусств счастливый обожатель,
Нередко для проказ забыв восторг живой,
Кидая кисть — орудье дарованья,
Пред музами грешил наедине

И смелым углем на стене
Чертил фантазии игривые созданья.
Воображенье без оков,
Оно, как бабочка, игриво:
То любит над блестящей нивой

Порхать в кругу земных цветов,
То к радуге, к цветам небесным мчится.
Не думай, чтоб во мне погас
К высоким песням жар! Нет, он в душе таится,
Его пробудит вновь поэта мощный глас,

И смелый ученик Байрона,
Я устремлюсь на крылиях мечты
К волшебной стороне, где лебедь Альбиона
Срывал забытые цветы.
Пусть это сон! меня он утешает,

И я не буду унывать,
Пока судьба мне позволяет
Восторг с друзьями разделять.
О друг! мы разными стезями
Пройдём определённый путь:

Ты избрал поприще, покрытое трудами,
Я захотел зараней отдохнуть;
Под мирной сению оливы
Я избрал свой приют; но жребий мой счастливый
Не должен славою мелькнуть:

У скромной тишины на лоне
Прокрадется безвестно жизнь моя,
Как тихая вода пустынного ручья.
Ты бодрый дух обрёк Беллоне,
И, доблесть сильных возлюбя,

Обрёк свой меч кумиру громкой славы. —
Иди! — Но стана шум, воинския забавы,
Всё будет чуждо для тебя,
Как сна нежданные виденья,
Как мира нового явленья.

Быть может, на брегу Днепра,
Когда в тени подвижного шатра
Твои товарищи, драгуны удалые,
Кипя отвагой боевой,
Сберутся вкруг тебя шумящею толпой,

И громко зазвучат бокалы круговые, —
Жалея мыслию о прежней тишине,
Ты вспомнишь о друзьях, ты вспомнишь обо мне;
Чуждаясь новых сих веселий,
О списке вспомнишь ты моём,

Иль взор нечаянно остановив на нём,
Промолвишь про себя: мы некогда умели
Шалить с пристойностью, проказничать с умом.

1825

С Веневитиновым Фёдор Скарятин близко сошёлся во время пребывания в Москве. В одном из писем поэт сообщал, что его друг Скарятин собирается "сделать рисунок, очень точный" его комнаты. А творчество самого Веневитинова, безвременно угасшего, было, по словам Герцена, полно "мечтаний и идей 1825 года".

В апреле 1825 г. девятнадцатилетний Фёдор Скарятин поступил на военную службу. Он определился в Нарвский драгунский полк юнкером "с выслугою 3 месяца за рядового". Но уже через месяц на основании отношения военного министра он был "признан из дворян и переименован юнкером". В конце ноября этого же года за отличие по службе Скарятина произвели в фанен-юнкеры.

Узнав о решении друга связать свою жизнь с военной службой, Веневитинов откровенно сожалел. Из круга "драгунов удалых", при громком звоне круговых бокалов, поэт призывал Скарятина чаще переноситься мысленно к "прежней тишине" и чуждаться "новых сих веселий".

Осенью того же 1825 года Ф.Ф. Вадковский принял Скарятина в тайное общество. "Я неощутительно, - отмечал Фёдор Фёдорович, - подвёл его самого сказать в разговоре, что если бы существовало в России какое-нибудь общество, пекущееся о благе отечества, и он бы в оное вступил..."

Не зная о том, что Вадковский принял Фёдора Скарятина в тайное общество, Скарятин-отец после ареста сына, во всём обвинил своего орловского соседа, проживавшего в селе Тагино, Захара Чернышёва. "Мог ли бы подумать, - писал он сыну Григорию 31 января 1826 г., - чтоб Тагин был так пагубен. Ежели Захар завлекал в разговор, то даст богу ответ, - я не ожидал, что бы он за дружбу мою ко всему их семейству так мне заплатил..."

Эту же мысль Яков Фёдорович высказал через три дня в письме к московскому знакомому Г.П. Апухтину.

Из Тагино, где его приняли в тайное общество, Фёдор Скарятин направился к месту прохождения дальнейшей службы - в Киев. Драгунская дивизия, в которую он недавно определился вместе с братом Григорием, входила в состав 4-го пехотного корпуса. Командовал им их родной дядя генерал-адъютант князь А.Г. Щербатов. Дежурным при корпусе штаб-офицером около года состоял видный член Северного общества полковник князь С.П. Трубецкой.

В то время в Киеве находились и родители Скарятиных. В связи с событиями на Сенатской площади в город прибыл старший адъютант штаба 1-й армии Сотников. В его обязанности входило "освидетельствование" писем, выписки из которых, касающиеся вооружённых выступлений в Петербурге, а затем и на юге Украины, он направлял по команде. Одно из перехваченных им писем представляет исключительный интерес для характеристики как дворянских настроений той поры, так и семейства Скарятиных.

Это ответ на письмо Якова Фёдоровича от 7 декабря 1825 г. Написан он в самом начале нового года большим его другом бывшим масоном Андреем Корсаковым, жившим в Тихвине. Выражая уверенность в полной осведомлённости Якова Фёдоровича о подробностях недавних петербургских событий (главным образом благодаря князю Щербатову), Корсаков высказывает любопытные соображения:

"Не знаю, разделите ли вы моё мнение, но мне кажется, если бы покойный император не уничтожил масонских лож, то не удалось бы карбонарству столько усилиться... Наши русские карбонары имели в цели произвесть возмущение даже и тогда, когда бы Александр был жив. Они ожидали токмо 12-е марта сего года, когда минет 25 лет царствования, внушая своим единомышленникам, что Александр назначил это время сроком даровать крестьянам свободу, а дворянству - конституцию.

По смерти же Александра они намеревались сделать сие по привезении тела в Петербург, надеясь, что Константин, яко наглядевшийся на конституционное правление, удобно преклонится. Но когда неожиданно стал царём Николай, то, полагаясь на неудовольствие гвардии за ученья и экзерциум на бывшего бригадного и дивизионного начальника, а также основывая надежды на неприятность сурового его нрава, наличные карбонары, имея впрочем весьма мало времени, решились произвести бунт...

Сами рассудите, эти мальчишки в отношении к государственному управлению разве имели право переменять форму правления? Это может сбыться от времени и действием самого правителя... Жаль, что в числе их находятся весьма хорошие литераторы, как-то: Рылеев, Бестужев, Корнилович, Сомов, Кюхельбекер..."

Ещё не зная об аресте Фёдора и Григория, Корсаков проявляет особый интерес к "успехам детей" друга, крайне сожалеет о болезни их общей знакомой - графини Чернышёвой, матери декабриста З.Г. Чернышёва. Письмо заканчивалось просьбой сообщить "взаимно" всё известное Якову Фёдоровичу о последних событиях. И до Тихвина просочились слухи об арестах членов тайных обществ в Киеве.

Сопоставляя некоторые факты из жизни отца композитора Н.А. Римского-Корсакова (принадлежность к масонам, знакомство с Е.П. Чернышёвой, пятилетнее безвыездное проживание в Тихвине после "увоза" будущей жены от Скарятиных и др.), легко можно убедиться в том, что автором этого письма является Андрей Петрович Римский-Корсаков. Конечно, письмо написано с учётом возможной перлюстрации, ибо известно, что отец композитора был передовым человеком своего времени.

Он не только отрицательно относился к крепостному праву, но и освободил всех своих дворовых от крепостной зависимости. С глубоким сочувствием Андрей Петрович относился к осуждённым декабристам. О нём тепло вспоминал И.Д. Якушкин. А Матвей Муравьёв-Апостол, вспоминая об отправке своей в Сибирь в октябре 1827 г., писал: "На Тихвинской станции ждал нас Корсаков (масон), находившийся на службе при министре князе Александре Николаевиче Голицыне и которого я иногда встречал в доме гр. Чернышёвой. Он упросил меня принять в виде ссуды 600 р. на путевые издержки... Оказанную нам тогда услугу свято храню в памяти по сию пору. Таких добрых людей немного, о них с радостью вспоминаем".

Но старинный друг Якова Фёдоровича был далёк от предположения, что 18 декабря последовал приказ об аресте юнкера Нарвского драгунского полка Скарятина. Но как его исполнить, если в полку служили юнкерами два брата Фёдор и Григорий Скарятины?



Неизвестный художник. Портрет Фёдора и Григория Скарятиных. 1810-е гг.

22 декабря гланокомандующий 1-й армией доносил генерал-адъютанту Дибичу: "Нежинского конно-егерского полка прапорщик Вадковский оказался также участником тайного союза в связи с князем Трубецким и другими сообщниками во 2-й армии. Сей Вадковский недавно принял в союз юнкера Скарятина, племянника корпусного командира князя Щербатова. Скарятиных два брата в Нарвском драгунском полку. Если они живут при дяде, то нужно будет узнать, который из них принадлежит к союзу, и иметь его в наблюдении..."

Но времени для выяснения, кто из братьев Скарятиных является членом тайного общества, не оставалось. Следственный комитет, учреждённый по делу декабристов, рьяно приступил к своим обязанностям, и пришлось подвергнуть аресту обоих братьев.

23 декабря в сопровождении адъютанта Щербатова гвардейского поручика Салтыкова и жандарма арестованные Скарятины выехали из Киева. Через шесть дней они были уже в столице. Фёдор Скарятин находился под стражей в Кавалергардском полку, а затем содержался на гауптвахте.

"Не знаю, видаешь ли ты Федю? Я о нём очень скорблю", - запрашивал Яков Фёдорович 31 января своего сына Григория. А 3 февраля, извещая одного из московских знакомых о предстоящем переезде членов семейства из Киева в Новосиль, Скарятин-отец добавлял: "Я думаю съездить в Спб [Санктпетербург] для детей, ожидаю только известие о решении участи Феденьки..."

Тем временем Фёдор Скарятин продолжал томиться в ожидании приговора. Особенно беспокоиться ему было нечего, так как заметной роли в деятельности декабристской организации он не играл. Принятый за два месяца до событий 14 декабря, он в момент восстания находился в Киеве. К тому же Вадковский, явно выгораживая Скарятина, стал утверждать, что он просил его выйти из общества.

Первоначально "по степени вины" все, привлечённые по делу о злоумышленных обществах, подразделялись на IV разряда. Вместе с поручиком Валерианом Голицыным и корнетом Александром Плещеевым Фёдор Скарятин причислялся к IV разряду.

В списке допрошенных лиц, находившихся в числе членов тайного общества и участвовавших в "происшествии 14 декабря", в конце марта 1826 г. насчитывалось 195 человек. В нём сообщалось место заключения и степень вины: а) важный, б) знал (о цели общества), в) по подозрению. 85-м в этом списке значилось имя фанен-юнкера Фёдора Скарятина, который "знал" о намерениях членов общества.

Наконец, 19 апреля 1826 г. его участь была решена. Комитет заслушал высочайшее повеление: освободить из-под ареста, отдать юнкера Фёдора Скарятина "под личный и строгий надзор" командира 4-го пехотного корпуса генерал-адъютанта князя А.Г. Щербатова.

Два месяца спустя (23.06.1826) Фёдора Скарятина перевели в Кавалергардский полк с определением в Школу кавалерийских юнкеров. Закончив её в 1828 г., он продолжал службу поручиком в лейб-гвардии Уланском полку.

По подозрению в причастности к делу декабристов подвергался аресту и друг Скарятина Дмитрий Веневитинов. На допросе он смело заявил, что "если он и не принадлежал к обществу декабристов, то мог бы легко принадлежать к нему". 15 марта 1827 г., не дожив до двадцати двух лет, Дмитрий Владимирович скончался, далеко не успев, к горестному сожалению, проявить до конца свои гениальные способности в поэзии и философии, живописи и музыке. "Это была прекрасная утенняя заря, предрекавшая прекрасный день", - писал о нём В.Г. Белинский.

Одним из последних стихотворений Веневитинова было "К изображению Урании". Оно написано непосредственно к рисунку Фёдора Скарятина "Одоевского муза". На нём изображена муза астрономии Урания с пятью звёздами над ней. Поэт сопровождал этот рисунок такими стихами:

Пять звёзд увенчали чело вдохновенной:
Поэзии дивной звезда,
Звезда благодатная милой надежды,
Звезда беззакатной любви,
Звезда лучезарная искренней дружбы,
Что пятая будет звезда?
Да будет она, благотворные боги,
Душевного счастья звездой.

Рисунок Скарятина и стихотворение Веневитинова сохранились в нотной тетради В.Ф. Одоевского, находящейся сейчас в Центральном музее музыкальной культуры. В апреле 1827 г. Одоевский писал Михаилу Погодину: "Стихов прилагаемых ни у кого нет, кроме меня. Одни написал он (Веневитинов), встречая у меня Новый год, другие - на моей нотной книге, на которой Скарятин нарисовал богиню с пятью звёздами..."

Из лейб-гвардии Уланского полка Фёдор Яковлевич перешёл на службу в качестве адъютанта к московскому военному генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну.

Весь свой досуг он посвящал любимому искусству.

В марте 1831 г. Скарятин принял участие в санном катании, устроенном молодожёнами Сергеем и Надеждой Пашковыми. Среди участников санного поезда находились А.С. Пушкин и брат хозяйки чиновник особых поручений при генерал-губернаторе князь Александр Долгоруков, только что женившийся на дочери московского почт-директора Булгакова.

Фёдор Скарятин, возможно, встречался с Пушкиным ещё 13 января 1830 г. - в доме внучки М.И. Кутузова Дарьи Фикельмон. По крайней мере известно, что в числе её гостей были Александр Сергеевич и один из старших братьев Скарятиных - Фёдор либо Григорий, к которому хозяйка чувствовала "нежную дружбу" и "сердечную привязанность" в течение длительного времени.

22 мая 1832 г. Ф.Я. Скарятин женился на дочери сенатора Екатерине Петровне Озеровой (16.07.1807-13.07.1833). У них рождается сын Яков (11.04.1833-1.01.1834), названный в честь отца декабриста, однако проживёт он недолго...

1832 год вошёл в историю русской культуры как дата образования Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве, сыгравшего значительную роль в развитии русского реалистического искусства XIX - начала XX вв. Одним из его основателей являлся декабрист и художник Фёдор Яковлевич Скарятин.

Первоначально оно именовалось Художественным кружком, затем - Московскими художественными классами. Директором их одно время был известный декабрист М.Ф. Орлов. Возникновение этого учебного заведения дало толчок к открытию в 1833 г. Московского художественного общества.

Десять лет спустя детище Скарятина переименовали в Училище живописи и ваяния, а в 1865 г. к нему присоединили Дворцовое архитектурное училище. Воспитанниками училища в разное время были А.В. Саврасов, В.Г. Перов, И.И. Левитан, М.В. Нестеров и другие выдающиеся художники. Преемниками училища живописи, ваяния и зодчества являются Московский государственный художественный институт имени В.И. Сурикова и Московский архитектурный институт.

В июле 1833 г. в семью Скарятиных пришло большое горе - на двадцать шестом году жизни скончалась Екатерина Петровна. Неутешен долгое время оставался её отец-сенатор и почётный опекун П.И. Озеров. При встрече с ним в ноябре этого года император выразил ему соболезнование: "Божья власть, ты не сомневаешься о участии моём искреннем..."

Фёдор Яковлевич ненадолго пережил свою молодую супругу. 11 апреля 1835 г. чахотка свела его в могилу в самом расцвете творческих сил. Похоронен он рядом с женой и младенцем-сыном в Москве на Ваганьковском кладбище. Ранняя смерть человека передовых убеждений и даровитого художника не оставила равнодушными его соотечественников даже вдали от Родины. "Приехал во Флоренцию в 9 часов утра. Отпевание Скарятина..." - читаем мы в записной книжке поэта П.А. Вяземского помету от 24 апреля 1835 г.



Неизвестный художник. Портрет Натальи Григорьевны Скарятиной, ур. княжны Щербатовой. 1810-е гг.

Второй по старшинству сын Якова Фёдоровича, Григорий, сделал блестящую, по понятиям того времени, карьеру. На семнадцатом году жизни он поступил, как и брат, юнкером в Нарвский драгунский полк. В ноябре 1825 г. за оличие по службе был произведён в фанен-юнкеры. Помогали ему, несомненно, его обаяние и умение легко находить общий язык с самыми разными людьми. С одной стороны, он дружил со многими знакомыми Пушкина, лично знал и самого поэта. С другой стороны, все считали Григория Скарятина другом Дантеса. Кстати, о дуэли Пушкина с Дантесом именно Григорий Скарятин сообщил первым А.И. Тургеневу.

Не будучи членом тайного общества, он тем не менее не избежал ареста. Его родной дядя командир 4-го пехотного корпуса генерал-адъютант князь А.Г. Щербатов, получив приказ арестовать и выслать в столицу юнкера Нарвского драгунского полка Скарятина, заключил под стражу двух своих племянников. Следственный комитет быстро убедился в непричастности Григория Скарятина к "злоумышленным обществам", и уже 30 декабря 1825 г. его перевели в Кавалергардский полк.

Григорий Яковлевич был флигель-адъютантом императора Николая I, участвовал в боевых походах, дослужился до звания генерал-майора. Во время Венгерской революции отряд под командованием Г. Скарятина (в составе корпуса фельдмаршала Паскевича) был послан на подавление восстания в Венгрии. Там, 9 июля 1849 года, в сражении под Шесбургом (современный город Сигишоара в румынской Трансильвании) Григорий Скарятин погиб. На месте его гибели был поставлен ему памятник – постамент с лежащим на нём львом.

Как отмечалось выше, Григорий Скарятин являлся предметом долгой сердечной привязанности графини Дарьи Фикельмон. По её словам, у Скарятина было лицо красивое, а во взгляде некая кротость и меланхолия, характер же его был совершенным, всё, что есть на свете самого честного, благородного, наилучшего, сосредоточено было в нём. О его смерти она писала сестре: "Я только что узнала, что ты и я потеряли один из предметов нашей самой нежной привязанности. Григорий Скарятин умер, как герой... Увы, ужас войны чувствуется тогда, когда ты потеряла кого-нибудь, кто тебе дорог..."

Смерть второго сына окончательно подкосила престарелого Якова Фёдоровича. Мучили его в последнее время и угрызения совести из-за участия в цареубийстве. Возможно, поэтому, отмаливая грехи, полковник Скарятин стал одним из главных благотворителей при строительстве возводившегося в Орле на средства дворян губернии кафедрального Петропавловского собора (его заложили как раз в день коронации Павла I в 1797). Но в процессе возведения стен собор пошёл трещинами и, то и дело, был вынужден ремонтироваться, что послужило распространению слухов среди орловцев о том, что Бог не принял дар именно от Скарятина-цареубийцы.

Менее чем через год после смерти сына Григория, Яков Фёдорович скончался, оставив завещание похоронить себя в родовом селе Троицкое, но чтобы обязательно его отпели в Петропавловском кафедральном соборе. Жена и дети так и поступили.

А в самом начале 1851 года наследники договорились о разделе семейного достояния. Наталья Григорьевна отказалась от каких-либо поместий мужа, взяв с сыновей обязательство выплачивать ей по две тысячи рублей серебром ежегодно. Каждый же из детей получил движимое и недвижимое имущество: статский советник Владимир Яковлевич Скарятин - 746 крепостных душ и 7748 десятин земли, надворный советник Александр Скарятин - 790 душ и 7420 десятин земли, губернский секретарь Дмитрий Скарятин - 697 душ и 5483 десятины земли, гвардии подпоручик Николай Скарятин - 931 душу крепостных крестьян и дворовых людей (а вот количество его земли в раздельной записи почему-то не названо).

23 февраля 1851 года, в Орловской палате гражданского суда раздел имущества, оставшегося после смерти полковника Я.Ф. Скарятина в Малоархангельском, Мценском, Ливенском уездах Орловской губернии и Щигровском уезде Курской губернии был осуществлён...

Никита Кирсанов. "Декабрист Захар Чернышёв".




Как известно, многих декабристов как представителей правящего класса ожидала блестящая служебная карьера. Но особенно должна была благоволить судьба к Захару Григорьевичу Чернышёву, единственному наследнику обширного майората, выходцу из старинного рода.

Известен указ Петра I прадеду декабриста генерал-майору Григорию Петровичу Чернышёву (21.01.1672-30.07.1745) о проведении переписи населения в Московской губернии. В историю России вписали свои имена трое его сыновей, мраморные бюсты которых, выполненные выдающимся скульптором Федотом Шубиным, можно видеть в Государственной Третьяковской галерее. Большой интерес представляют книжные знаки библиотек братьев Чернышёвых, но прославились они главным образом на военном и дипломатическом поприще.

Генерал-фельдмаршал граф Захар Григорьевич Чернышёв (18.03.1722-29.08.1784), тройной тёзка и двоюродный дед декабриста, более десяти лет возглавлял Военную коллегию. В благодарность за содействие в делах "Типографической компании" русский просветитель Н.И. Новиков посвятил ему некоторые изданные ею книги. В экспозиции музея истории Ярославского академического театра имени Ф.Г. Волкова представлена серебряной чеканки чернильница, принадлежавшая генерал-фельдмаршалу.

Его старший брат Пётр Григорьевич (24.03.1712-17.08.1773) прославился на дипломатической ниве, представляя интересы государства в Берлине, Лондоне, Копенгагене и Париже. Одна из его дочерей - Н.П. Голицына - известна в какой-то степени как прообраз старой графини в пушкинской "Пиковой даме".

Дед декабриста генерал-фельдмаршал граф Иван Григорьевич (24.11.1726-26.02.1797) был президентом Государственной Адмиралтейской коллегии, членом Академии наук и Вольного экономического общества. Тонкий знаток наук и искусств он участвовал в переводе Велизария. Сохранились два адресованные ему письма М.В. Ломоносова. Иван Григорьевич являлся крупным землевладельцем, ему принадлежали дворец на Мойке в С.-Петербурге, так называемая "Чернышёва дача" и Аннинский медеплавильный завод.

Его единственный сын Григорий (2.02.1762-2.01.1831), хоть и участвовал в штурме Измаила, избрал другую жизненную стезю. Написанные им в молодости оригинальные и переведённые пьесы он в 1821 г. издал под названием "Theatre de l'ars'cnal de Gatchina". В 1799 г. Григорий Иванович заведовал иностранными труппами при Дирекции императорских театров.

Писал он также весёлые и остроумные стихи, преимущественно на французском языке. В "Альбоме стихов, прозаических отрывков, афоризмов и рисунков", принадлежавшем Екатерине Фёдоровне Кривцовой, ур. Вадковской, наряду с шедеврами Жуковского и Пушкина можно встретить стихотворения Г.И. Чернышёва.

В ответ на одно из его дружеских посланий П.А. Вяземский написал своё - "К графу Чернышёву в деревню", которое декабрист В.К. Кюхельбекер поместил в первой книжке альманаха "Мнемозина":

В стихах твоих, почтенный граф,
Вольтера ученик счастливый,
Как он, насмешник часто льстивый,
Как он, всегда пред Музой прав, -
Есть истина...

Григорий Иванович слыл большим знатоком книги, со вкусом пополняя свою библиотеку. Так, в списке лиц, подписавшихся на получение книги "Стихотворения Анны Буниной", вышедшей в Петербурге в 1821 г., встечается: "В Орле - действительный тайный советник граф Григорий Иванович Чернышёв, 2 [экз.]".

Добавим, что обе его сестры, бывшие фрейлины двора Е.И. Вадковская и А.И. Плещеева - это матери декабристов. Поэтому Захару Чернышёву доводились двоюродными братьями Фёдор и Александр Вадковские, Алексей и Александр Плещеевы.

От брака с фрейлиной, кавалерственной дамой ордена св. Екатерины малого креста, Елизаветой Петровной Квашниной-Самариной (29.03.1773-16.02.1828) Чернышёв, кроме первенца Захара, имел ещё шесть дочерей. Все они получили прекрасное воспитание. Большое влияние оказывала на них мать, о которой современники отзывались как о "женщине с сильным характером, граничившим со строгостью в деле семейного управления". Лишь благодаря энергии Елизаветы Петровны удалось избежать материальных затруднений, возникших было из-за граничащей с расточительностью доброты мужа.

Будучи единственным представителем рода, Григорий Иванович унаследовал не только состояние отца, но и майорат, учреждённый его дядей Захаром Григорьевичем, вместе с огромным состоянием, которое включало среди прочего подмосковный Ярополец, дворец у Синего моста и дачу на Петергофской дороге. Своей "летней резиденцией" Чернышёвы чаще всего избирали орловское имение Тагино Малоархангельского уезда, живописно расположенное на Оке, с несколькими тысячами десятин чернозёмной земли.

Родился Захар Григорьевич 14 декабря 1797 г. "Я сначала воспитывался дома у моих родителей, - отмечал он. - Ни в каких предметах особенно не старался усовершенствоваться - однако ж, по склонности моей, более занимался наукою иностранных языков..."

Из проживавших в доме воспитателей и преподавателей следует назвать человека твёрдых моральных правил масона Жуайе, добившегося позже свидания с заключённым в крепости своим питомцем, англичанку-гувернантку мисс Ивэнс, стастную поклонницу Байрона, и художника А. Маньяни, много лет прожившего здесь в качестве учителя рисования и оставившего после себя ряд портретов членов дружного семейства.

На семнадцатом году жизни Чернышёва определили в Московское училище колонновожатых, основанное широко образованным Николаем Николаевичем Муравьёвым, отцом будущих декабристов Александра, Михаила и Николая. В муравьёвском училище поощрялись самостоятельность мышления, чувство равенства, культ дружбы, широкий круг интересов воспитанников. Не случайно из их среды вышло 25 декабристов.

7 декабря 1815 г. Захар Чернышёв поступил колонновожатым в свиту императора по квартирмейстерской части (так именовался тогда Генеральный штаб). Через полтора года (14.05.1817) он стал эстандарт-юнкером Кавалергардского полка.

Вскоре состоялось первое, правда, кратковременное знакомство будущего декабриста с крепостью. За вызов на дуэль одного из однополчан его посадили под арест. По свидетельству современника, Чернышёв потребовал от него "выхода в отставку, потому что офицеры не хотят продолжать служить с ним".

Как раз в это время Чернышёву стало известно о тяжёлой болезни матери, находящейся в орловском имении, и ему, как единственному сыну, была предоставлена возможность под честное слово съездить домой. По возвращении от родных к оговоренному сроку он вновь был заключён под стражу. Однако на этот раз дело закончилось для Чернышёва благополучно и он вернулся в полк.

Последующая служба Чернышёва - до восстания на Сенатской площади - проходила в том же полку, где он последовательно, как тогда говорили, происходил чинами: корнет 931.01.1818), поручик (17.04.1819), штабс-ротмистр (22.10.1821) и с 12.12.1824 г. - ротмистр. Несмотря на то, что Кавалергардский полк был по составу самым аристократическим из полков столичной гвардии, именно в нём возникло ядро северного филиала Южного общества, образованное по инициативе П.И. Пестеля. Из сослуживцев наибольшее влияние на Чернышёва оказал Ф.Ф. Вадковский.

Весной 1825 г. корнет А.М. Муравьёв принял Чернышёва в тайное общество. Обычно, на основании лишь следственных материалов, принято говорить о том, что Чернышёв не играл заметной роли в тайной организации. В "Алфавите членам бывших злоумышленных обществ" о Чернышёве говориться: "Знал цель - введение конституции и слышал, что общество будет действовать силою оружия и что, в случае сопротивления со стороны императора, предполагается уничтожить его особу и царствующий дом..."

Конечно, в считанные месяцы, оставшиеся до восстания, Чернышёв не успел в полной мере проявить себя. Да и не было его 14 декабря на Сенатской площади, так как внезапная смерть Александра I заставила намеченное на 1826 год восстание начать, когда часть декабристов находилась в отпуске.

Будь Чернышёв в те дни в Петербурге, он сумел бы проявить свою решительность и смелость. Вот что говорит о нём декабрист М.И. Пущин, вспоминая своё пребывание после ареста на гауптвахте: "Привезли под вечер к нам же графа Захара Чернышёва. Чернышёв во всеуслышание начал критиковать действия заговорщиков 14-го числа и сказал, по мнению его, нужно было увериться в артиллерии и поставить её против Зимнего дворца, дать несколько залпов ядрами или картечью, чем попало, и тогда, он уверен, дело б приняло совершенно иной образ, и мы тут бы не сидели..."

Итак, осенью 1825 г. Захар Чернышёв проводил отпускное время в кругу родных. "Тагинский дом был крайне оригинален, - писал родственник Чернышёвых известный мемуарист М. Бутурлин. - К первоначальному одноэтажному и небольшому деревянному дому пристраивались постепенно, по мере надобности, анфилады комнат и коридоров с обоих боков без всякой симметрии и единства наружной архитектуры. Помнится мне, что каждая из этих построек имела свою отдельную крышу, и в одной из них помещалась домовая церковь (устроенная, вероятно, потому, что сельская церковь находилась на большом отдалении от господского дома)...

Но так как местность, где стоял господский дом, была покатою, то иные постройки были несколькими ступеньками выше одна другой: но все они были в одном этаже. Снаружи всё это имело вид какой-то фабрики, а внутри было лабиринтом для новоприезжего, но лабиринтом уютным для жильцов..." На всю округу славился тагинский оркестр из крепостных музыкантов, который, по мнению знатоков, "мог бы с честью занять место в любом столичном театре".

Именно в этот приезд Чернышёва в Тагино при участии Ф.Ф. Вадковского и В.С. Толстого состоялось обсуждение плана организации подпольной типографии для размножения декабристской литературы. Когда Вадковскому, одному из руководителей филиала Южного общества, понадобилось направить отчёт о своей деятельности Пестелю, он предполагал поручить это Чернышёву, но убедился в том, что тот из-за болезни матери не сможет выехать на продолжительный срок.

В декабре того же года в Тагино приехал один из руководителей Северного общества Никита Михайлович Муравьёв, брат Александра Муравьёва, муж сестры Чернышёва Александры Григорьевны (2.06.1800-22.11.1832). О вооружённом выступлении в Петербурге 14 числа, как раз в день рождения Захара Григорьевича, они услышали из уст орловского губернатора, заезжавшего к Чернышёвым.

Получив донесение Дибича о причастности тагинских декабристов к заговору, 17 декабря Николай I отдал приказ послать фельдъегерей для ареста Никиты Муравьёва и Захара Чернышёва.

Вот как описывает сцену ареста своих родственников Михаил Бутурлин: "Муж и жена Муравьёвы и граф Захар Григорьевич гостили там, как вдруг подкатил к дому жандармский офицер и высочайшим именем арестовал государственных преступников капитана Никиту Муравьёва и ротмистра Захара Чернышёва. Тут сделался первый паралитический удар с несчастной матерью, от которого она умерла, спустя два года с небольшим.

Н.М. Муравьёв пал на колени перед женой, прося прощения (а дотоле он скрывал от неё своё участие в тайном обществе), а она в ответ бросилась ему на шею, заявив, что всё и всех оставит в России и последует за ним, одна, в ссылку ли, на каторгу - ей всё равно".

27 декабря император дал распоряжение коменданту Петропавловской крепости посадить Чернышёва на гауптвахту "содержа хорошо". Не обошли "вниманием" и его людей - дворецкого Ивана Соловьёва, конюха, кучера и даже ученика повара, благодаря чему мы располагаем неизвестным петербургским адресом декабриста: "В наёмной квартире Литейной части, в доме купца Ларионова".

С 4 января 1826 г. Чернышёв содержался в арестантском покое №23 Екатерининской куртины, а с 16 мая там же в №25. Развернув бурную деятельность, старшая сестра Софья добилась разрешения видеться с ним два раза в неделю. Свидание с сыном и зятем имела Елизавета Петровна. Позже простился с Захаром перед его отправкой из крепости и Григорий Иванович.




В списке допрошенных Следственным комитетом лиц против фамилии Захара Чернышёва была определена степень его вины: "важный". Член комитета его однофамилец генерал-адъютант А.И. Чернышёв, без всяких оснований имевший виды на огромный чернышёвский майорат, упорно добивался вынесения единственному наследнику смертного приговора.

Навязываясь декабристу в родственники, генерал встретил появление его громким возгласом: "Как, кузен, и вы тоже виновны?" Остроумный Захар Григорьевич ответил: "Быть может, виновен, но отнюдь не кузен". Когда знаменитый генерал Ермолов узнал о бессовестных притязаниях А. Чернышёва, он сказал: "Что же тут удивительного? Одежда жертвы всегда и везде составляла собственность палача".

А Фёдор Вадковский в стихотворении "Наш следственный комитет в 1825 году" с особым сарказмом заметил, обращаясь к незадачливому претенденту на майорат:

Задержалась ваша плата,
Благодарней был бы я...

Знание цели тайного общества, средств к её достижению и замысла на цареубийство были главными обвинительными пунктами Захару Чернышёву, причисленному к седьмому разряду "государственных преступников". Он лишался чинов, дворянства, графского титула и высылался в Сибирь, где по отбытии года каторжных работ ему предстояла бессрочная ссылка.

После вынесения приговора Чернышёв содержался в крепости и только 9 апреля 1827 г. прибыл в Читинский острог. Сообщались его приметы: "Росту - 2 арш(ина) 7 6/8 вершк(а) (т.е. 176,69 см), лицо круглое, белое, глаза тёмнокарие, нос прямой, продолговатый, волоса тёмно-русые".

С живущей поблизости сестрой Александрой, в течение годичного пребывания на каторге, Захару Григорьевичу так ни разу и не удалось встретиться. Лишь накануне отправления его в якутскую ссылку в мае 1828 г. им удалось проститься, как оказалось, навсегда.

"Я имела счастье видеться с братом перед его отъездом, - писала Александра Григорьевна Муравьёва свекрови, - но трудно сказать, было ли это хорошо для меня или плохо, так как мысль, что я, быть может, никогда больше его не увижу, сделала для меня свидание очень мучительным..." М.Н. Волконская в своих мемуарах сказала коротко: "Прощание Александрины с братом было раздирающим".

В расположенном от столицы в восьми с половиной тысячах вёрст Якутске Чернышёва ожидала встреча со ссыльным декабристом и писателем А.А. Бестужевым. Поселились они в одном доме. В июне 1828 г. Бестужев уведомлял своих братьев: "Прибытие Чернышёва, который жил с вами полгода, познакомило меня с вашим бытом и не на радость... Захар приехал жёлт и худ, теперь понемногу поправляется... Я рад очень, что есть с кем разделить часы грусти и минуты приятные". Жандармам удалось перехватить адресованное Захару письмо А.Г. Муравьёвой от 10 июля того же года, где она сообщала: "Бестужевы здоровы, передай это их брату. Я полагаю, что вы вместе, поэтому и говорю тебе это..." Однако, вскоре Чернышёв съехал от Бестужева на другую квартиру: чем это было вызвано, про то нам не ведомо...

Есть сведения, что Захар Чернышёв писал стихи. Но до нас дошёл только его французский перевод стихотворения поэта-декабриста Н.А. Чижова "Журавли". К написанию стихов и переводам его сподвигло постоянное чтение книг и газет, которые посылали ему отец и сестра Софья. "Я надеюсь, - писал Григорий Иванович сыну в октябре 1828 г. из Тагино, - ты получил книги, посланные Софи три месяца тому назад. Остальные я закажу в Москве и Петербурге. Помимо того, что ты просишь, ты получишь целое собрание французских классиков: Вольтера, два тома, Расина, Корнейля, Буало, Мольера - по одному тому".

Благодаря ходатайству отца Захара Чернышёва перевели на Кавказ, в действующую армию. "Смерть но на поле чести, даже для отцовского сердца менее ужасною будет", - писал Григорий Иванович царю в начале января 1829 г. из Орла.

Почти два месяца добирался Захар Чернышёв из Якутска до Тифлиса. 9 апреля 1829 г. фельдъегерь Григорьев сдал его по квитанции, и для декабриста начался новый период в жизни. Паскевич сообщил генерал-адъютанту А. Чернышёву о зачислении его однофамильца рядовым в Нижегородский драгунский полк.

У Захара Григорьевича было рекомендательное письмо, врученное ему декабристом А.Н. Муравьёвым. Обращено оно к известному впоследствии военачальнику Н.Н. Муравьёву-Карскому: "Я уверен, что ты не возгордишься пред Чернышёвым, - писал Александр Николаевич брату, - и примешь его как человека тебе близкого... Ты знаешь, что сестра его за Никитою Муравьёвым; следовательно, он нам даже и родственник". Пройдёт время, и другая сестра Чернышёва, Наталья Григорьевна, станет женой Муравьёва-Карского.

Рядовой Чернышёв произвёл сильное впечатление на видавшего виды Муравьёва. В мае 1829 г. Николай Николаевич сообщал первой жене из лагеря близ озера Топорована: "Приятные минуты, которые я провожу здесь, так это с Чернышёвым, какой достойный и честный юноша, какой скромности, каких принципов, он из класса тех, которым я приношу моё полнейшее уважение. Мы часто говорим об Александре, которого он видел ежедневно в Сибири.

Насколько он исполнителен в своих обязанностях и безропотен; это - радость его видеть; это - настоящая заслуга, как он терпеливо переносит своё несчастье; насколько он выше всех сортов людей завистливых, наглых, не способных ни к чему, жадных ко всему, с бесконечными претензиями и невыносимым чванством. Сколько находишь у себя недостатков, когда сравниваешь себя с таким уважаемым существом, как Чернышёв..."

Вскоре произошла встреча Захара Григорьевича с А.С. Пушкиным. Как известно, Александр Сергеевич, следуя к театру военных действий в Закавказье, заезжал в Орёл, чтобы переговорить с влиятельным, несмотря на опалу, генералом А.П. Ермоловым. Возможно, поэт побывал и в орловском доме Чернышёвых.

Однажды Пушкин в кругу военных друзей захотел продемонстрировать своё знание английского языка, к самостоятельному изучению которого приступил сравнительно недавно. В качестве главного "оппонента" выступал Чернышёв. Поэт прочитал собравшимся "некоторые сцены" из Шекспира. Отметив недостатки произношения, Захар Григорьевич признал сделанный им перевод "совершенно правильным и понимание языка безукоризненным".

Переведённый 9 ноября 1829 г. в 41-й Егерский полк, Чернышёв старался ни в чём не отставать от солдат и вёл такой же образ жизни, как они. Отличаясь необыкновенной храбростью в боях и мелких стычках, Захар Григорьевич не раз был ранен. Под местечком Закаталы 15 октября 1830 г. пуля навылет пробила ему грудь.

Не получая долгое время никаких известий от сына, Григорий Иванович решил, что он убит. Но перед самой своей смертью он получил письмо от раненого Захара, с трудом нашедшего силы написать о себе.

Неослабное наблюдение за декабристами в армейских условиях скорее напоминало открытую слежку. Так, за приглашение Захара Чернышёва к обеду был посажен на гауптвахту командир Нижегородского полка Н.Н. Раевский (младший), сын героя Отечественной войны 1812 года.




6 января 1832 г. Чернышёва произвели в унтер-офицеры, а 13 марта 1833 г. в прапорщики с назначением в 7-й кавказский линейный батальон. 22 марта 1834 г. его произвели в подпоручики и летом того же года он получил возможность выехать к родным в двухмесячный отпуск. Обрадованные сёстры поделились радостью с Никитой Муравьёвым: "Это мало после такой долгой и горестной разлуки, но это в то же время много, потому что мы не надеялись его вообще увидеть некоторое время назад..." В этот приезд Захар Григорьевич женился на дочери сенатора Екатерине Алексеевне Тепловой (р. 2.03.1819), племяннице мужа сестры Софьи.

Лишь 17 января 1837 г. Чернышёву удалось получить отставку "по расстроенному здоровью, тем же чином, с обязательством жить безвыездно" в имении сестры С.Г. Чернышёвой-Кругликовой, Яропольце Волоколамского уезда Московской губернии.

17 января 1841 г. Чернышёву "высочайше" разрешили вступить в гражданскую службу на выбор - Туле, Орле или Рязани. При выборе местожительства Чернышёвым, несомненно, руководило чувство, поэтически названное Пушкиным "любовью к родному пепелищу", к "отеческим гробам". В Орле, на кладбище Успенского мужского монастыря при архирейском доме, находилась могила отца декабриста - Г.И. Чернышёва, поэта, автора и переводчика пьес, театрального деятеля.

21 декабря 1841 г. Захара Григорьевича приняли в число канцелярских чиновников Орловского дворянского депутатского собрания с переименованием (5.03.1842) в губернского секретаря. Конечно же, служба не удовлетворяла его, да и нигде он уже не мог найти применение своим силам. К тому же он по-прежнему находился под подозрением власть имущих, о чём красноречиво свидетельствует архивный документ:

"...Канцелярского чиновника Орловского дворянского депутатского собрания Захара Чернышёва, о награждении которого чином депутатское собрание хотя ходатайствовало в прошлом 1844 году, но губернское правление не решилось сделать о нём представления правительствующему сенату, а через начальника губернии испрашивало разрешения г. министра внутренних дел потому, что он Чернышёв был прикосновенен к происшествию 14 декабря 1825 года. Вследствие какового ходатайства государь император высочайше соизволил: чтобы означенный Чернышёв был представлен к производству в следующий чин".

21 июня 1846 г. он перевёлся на службу в канцелярию московского гражданского губернатора.

Отличаясь редкой скромностью и детской незлобивостью, Захар Григорьевич пользовался неизменной симпатией окружающих. Особенно популярен он был в передовых кругах московского общества. Встречался он с опальным генералом А.П. Ермоловым. В дневнике неустановленного лица сохранилась запись: "Граф Чернышёв - из декабристов, и как все они, старик с молодой душою и горящим сердцем..." Поэтесса Евдокия Ростопчина поднесла ему "в знак особенного уважения" своё стихотворение "К страдальцам-изгнанникам", обращённое к декабристам.

Пусть сокрушились вы о силу самовластья,
Пусть угнетают вас тирановы рабы, -
Но ваш терновый путь, ваш жребий лучше счастья
И стоит всех даров изменчивой судьбы!..

Бдительный полицейский надзор за Чернышёвым продолжался. Весной 1848 г. на его просьбу провести двухнедельный отпуск в Петербурге "высочайшего соизволения не последовало". Накануне Захару Григорьевичу отказали в просьбе провести отпуск за границей.

Только по амнистии от 26 августа 1856 г. ему возвратили права и титул. Получив разрешение для поправления здоровья жены выехать за границу, Захар Григорьевич обосновался в Риме, где и умер 23 мая 1862 г. Первоначально он был похоронен на римском кладбище Монте-Тестаччо, но в начале 1880-х гг. по настоянию сестры декабриста Натальи Григорьевны Муравьёвой (14.09.1806-25.02.1884), прах З.Г. Чернышёва был перевезён в Россию и захоронен на кладбище Новоспасского монастыря в Москве в семейном склепе Чернышёвых, рядом с матерью, братом Петром (13.02.1817-13.08.1817), сестрой Софьей Григорьевной Чернышёвой-Кругликовой (24.04.1799-24.07.1847) и младенцем-сыном Григорием Захаровичем (ск. 25.05.1838, жил 1 год).

Екатерина Алексеевна намного пережила мужа. "Московские ведомости" сообщали, что умерла она в Риме 22 ноября 1878 г. Согласно завещания бездетных Чернышёвых, всё их состояние, перешло к племяннику декабриста - графу Е.И. Чернышёву-Кругликову...

Никита Кирсанов. "Декабрист Александр Поджио".




Жизнь семейства Поджио складывалась капризно и не вполне обычно. Итальянец по происхождению, Виктор Яковлевич Поджио, отец будущего декабриста, выплеснут был в Россию тем потоком иностранцев, который ещё с конца XVI в. начал весьма ощутимо стучаться в границы тогдашнего Московского государства. Что заставило этого, по-видимому, вполне ординарного человека покинуть свою родину и присоединиться к де Рибасу - установить не представляется возможным. Сперва скромный подлекарь (1783) в только что возникшей Одессе (в 1787 он определён был лекарем в Херсонский госпиталь и в 1789 произведён в штаб-лекаря), затем волонтёр российской армии, он участвовал в турецкой кампании и дослужился до чина секунд-майора (1791). И опять-таки, трудно угадать, что побудило В.Я. Поджио надеть военный мундир. Успел ли он проникнуться интересами новых своих соотечественников, которых на Восток толкала жажда новых рынков, либо вступил в службу, как обыкновенный ландскнехт, - так или иначе, но своими воинскими доблестями В.Я. Поджио, видимо, не стяжал крупных материальных выгод. Скончавшись 29 августа 1812 г., он оставил вдову свою, Магдалину Осиповну, урождённую Даде, в весьма стеснённых обстоятельствах. В 1826 г. она проживала в единственном своём имении Яновке Чигиринского повета Киевской губернии, при котором числилось 398 душ крестьян. Но имение, и крестьяне были заложены в государственном заёмеом банке и сверх того обременены долгами.

Впрочем, пока был жив старый Поджио, семья, очевидно, пользовалась некоторым достатком. А.В. Поджио вспоминал богатую обстановку в Одессе, в которой протекало его детство. Поджио-отец стемился дать своим сыновьям хорошее образование. Старший Иосиф, согласно господствовавшей моде, отправлен был на воспитание в Петербургский иезуитский пансион. С младшим, Александром, родители не пожелали расставаться, и он отдан был в Одесский институт. (Выписка из метрической книги о крещении прихожан римско-католического вероисповедания в г. Николаеве гласит: "1792 года ноября 22 дня священник окрестил младенца Александра Иосифа, родившегося 30 августа, сына здешних прихожан". Аналогичные сведения имеются и о младшем брате: "1798 года майя 6 дня настоятель окрестил младенца Александра, родившегося апреля 14/28 дня, сына здешних прихожан".).

Но Александр Поджио не проявил ни склонностей, ни прилежания к институтским наукам. 12-ти лет он оставил учение и, по выражению официального документа, "потом жил при матери, не занимаясь ничем". Он сам засвидетельствовал, что до 1819 г. ему чуждо было "всё, что только требовало занятий и размышлений". Военная служба представлялась надёжнейшим прибежищем для людей подобного склада. Вслед за старшим братом, Александр вступил в лейб-гвардии Преображенский полк, в 1816 г. из портупей-прапорщиков был произведён в офицеры.

С этого времени, сколько можно судить по показаниям Поджио в Следственном комитете, политическое развитие его пошло обычным для будущих декабристов путём. "В 1819 году начался мой ропот, - объяснял он, - а с 1820 года первоначальное моё вольнодумство". Частые встречи и близость с членами тайных обществ, заграничный поход, давший богатую пищу для сравнений, волна революционного движения, потрясавшая Пиринеи, - таковы источники вольнодумства Поджио, по его собственному свидетельству. Отсюда явилось критическое свидетельство к русской действительности. И Поджио, в размышлениях своих, жестоко обрушался на внутреннюю политику, убивавшую торговлю и промышленность, насиловавшую личность, разрушавшую просвещение, - и, особенно, на внешнюю политику русского самодержавия. Он жадно следил за тревожными событиями в Испании, Пьемонте, Неаполе. Итальянец по происхождению, он ещё менее своих товарищей мог остаться равнодушен к революционному движению, сотрясавшему его отечество. Ближневосточная политика русского правительства вызвала особенное возмущение в этом сыне екатерининского волонтёра. "Довольно известно всегдашнее покровительство правительства нашего к единоверцам нашим, угентённым грекам, - восклицал Поджио. - Со времён ещё императрицы Екатерины II сие покровительство не прерывалось по 1820 год".

Критические замечания Поджио свидетельствуют о его осведомлённости и понимании закулисной стороны внешней политики, о проникновении в смысл жёсткой борьбы Меттерниха с Каподисторией, в которой вопрос об освобождении греков стушёвывался перед стремлением австрийского дипломата положить предел развитию русской торговли. В сознании Поджио, освобождение порабощённых единоверцев прикреплялось с экономическим интересами его нового отечества, точнее сказать, с интересами русского дворянства, страдавшего от падения экспорта зерна. Выход был один - завоевание восточных торговых путей. В своих показаниях Поджио засвидетельствовал уверенность, что с победой над Турцией, "торговля наша южная от упадка своего со времени восстания греков перешла бы к самому цветущему положению, господствованием, ничем уже не затрудняемым, над торговлею всего Востока".

Он был уверен, что правительство пойдёт на войну с Турцией, и само увеличение армии склонен был приписывать подготовке к турецкой кампании. Только уже в начале 1820-х гг. он убедился в том, что "никакие выгоды государства правительство наше не увлекали в объявлении войны гордым оттоманам", что, напротив того, опутанное идеями Священного союза, русское правительство скорее склонно исполнить роль европейского жандарма, - роль весьма неблаговидную, при этом ещё и поглощавшую государственную казну.

Переведённый 30 октября 1823 г. в армию, в Днепровский пехотный полк, Поджио был принят в Южное общество. С первых же шагов своих на поприще заговорщика он проявил кипучую деятельность и инициативу, причём сразу же получил поручение представительствовать в только ещё строившемся Северном обществе. Он участвовал во всех совещаниях и заседаниях, одно из которых даже происходило у него на квартире. Поджио же выработал проект новых правил о занятиях членов Общества, в котором, между прочим, говорилось, что, в случае восстания, все должны соединиться под знамёнами свободы.

В рядах заговорщиков Поджио являлся одной из колоритнейших фигур. Он и на юге зарекомендовал себя деятельнейшим участником заговора. Принадлежа к Каменской управе, возглавлявшейся В.Л. Давыдовым и С.Г. Волконским, Поджио был горячим и страстным последователем П.И. Пестеля. Голова его была полна планами организации новых управ, восстаний, цареубийства. Он даже собирался ехать с Пестелем в Петербург, ежели понадобится покуситься на жизнь Александра I. Делопроизводитель Следственной комиссии А.Д. Боровков хорошо понял Поджио, охарактеризовав его, как "пламенного члена, неукротимого в словах и суждениях". Боровков только не учёл частых мучительных колебаний и сомнений Поджио, сомнений не в задачах заговорщиков, а в их силах и возможностях. "Александра Поджио вы давно знаете, - писал С.И. Муравьёв-Апостол брату, Матвею, 14 апреля 1825 г., - следовательно, я ничего о нём не имею добавить. Я нахожу в нём только много недоверия к своим силам, что задерживает ход дела, тогда как ему следовало бы увлекать других за собою".

Летом того же года, на маневрах, Поджио впервые встретился и сразу же близко сошёлся с Пестелем, и на сей раз колебания его рассеялись. Тем не менее, ещё раз, уже перед самым разгромом тайных обществ, он пережил новый тяжёлый кризис. Он даже собирался уехать за границу и 31 марта 1825 г. с чином подполковника вышел в отставку, явно в ущерб интересам заговора, которому требовался его военный мундир.

Но петербургские события, арест Пестеля, разгром Тульчинской управы вернули Поджио к деятельности. Он составил план восстания и освобождения Пестеля, ища помощи у Волконского и Давыдова и, конечно, не находя её. Тогда он проектировал осуществление цареубийства в Москве, во время коронации. Однако, все его планы разбивались о глухую стену инертности и растерянности окружавших его заговорщиков, ещё уцелевших на свободе. Когда 29 декабря, на квартире Иосифа Поджио, арестован был его свояк, В.Н. Лихарев, Александр, присутствовавший при этом, выразил намерение присоединиться к Сергею Муравьёву-Апостолу, чтобы исполнить "роковое обещание". Замыслы его были сорваны скорым арестом, последовавшим 3 января 1826 г.

На следствии декабристы держались различно, но Поджио занял совершенно необычайную позицию. Он всячески подчёркивал и детализировал свои "преступления". Казалось, что не Комитет старается уличить его, а он сам доказывает Комитету свою виновность. Поджио подробно изъяснял даже все свои замыслы восстания и цареубийства.

При этом в показаниях его не заметно было и раскаяния, искреннего или мнимого, довольно обычного для подследственных декабристов. Но откровенность его была равно губительна и для некоторых из недавних его друзей. Поджио как будто сознательно отягощал вину своих соратников, особенно Пестеля и Сергея Муравьёва-Апостола. Чем это объяснялось? Нам сейчас очень трудно проникнуть в тюремную психологию этих революционеров 1820-х гг., более или менее тесно связанных с тем правительством, против которого они восстали. Сбитые с толку, ослеплённые инквизиционными приёмами следствия, они, сплошь и рядом, теряли почву из под ног и, подобно римским гладиаторам, выпускаемым на арену с завязанными глазами, рубили вслепую, уже не различая, где их враги и где союзники. Так случилось и с Поджио, у которого в результате хитроумных намёков Комитета создалось минутное впечатление, что старшие товарищи по заговору, в частности Пестель, хотели использовать его в своекорыстных целях и потом предали.

Для характеристики подлинного отношения Поджио к руководителям Южного общества интересно, что в 1859 г., при всей ограниченности своих средств, он предлагал декабристу И.И. Горбачевскому тысячу рублей за щёточку, принадлежавшую некогда С.И. Муравьёву-Апостолу. Впоследствии же, Поджио спрашивал сам себя, - как это могло случиться? "Как объяснить, что люди чистейших чувств и правил, связанные родством, дружбой и всеми почитаемыми узами, могли перейти к сознанию на погибель всех других?" И тут же сам давал ответ: иезуитские вопросы, вконец путавшие заключённых и создававшие впечатление, что Комитету уже всё известно, благодаря наветам своих же товарищей; пытки, угрозы, лживые обещания и увещевания. Декабристы не были искушены ни в революционной, ни в тюремной практике. Следственные органы умели этим воспользоваться.

Едва ли товарищам Поджио могли повредить его откровения, поскольку они, по существу, ничего нового не прибавляли. Но свою виновность Поджио доказал блестяще и был отнесён к I разряду, приговорённому к бессрочным каторжным работам. (Приметы: рост 2 аршина 7 вершков, "лицом бел, чист, волосом черн, глаза желто-карие, нос продолговат, с горбиною").

После длительного заключения в Кексгольме и Шлиссельбурге, 8 октября 1827 г. Поджио вместе с И.И. Пущиным и П.А. Мухановым, привезённым из Выборгского шлосса, отправлен был в Сибирь, в сопровождении фельдъегеря Желдыбина, стяжавшего мрачную известность зверским обхождением с арестантами. Закованные в цепи, то а санях, то, когда снег стаивал, в тряских телегах, совершали "государственные преступники" свой бесконечный путь. 31 октября они добрались до Тобольска, где отдохнули и переночевали, благодаря заботам полицмейстера. Поджио, не обладавший крепким здоровьем, тяжело переносил дорогу. Сенатор Б.А. Куракин, видевший его в Томске, в своих донесениях, говоря о Поджио, относил его, вместе с А.П. Арбузовым и А.И. Тютчевым, "в обыкновенный разряд несчастных людей, находящихся в их положении", отмечая, что "вид у них был очень грустный, однако же они не высказывали ничего достойного быть приведённым".

В середине декабря арестанты прибыли в Иркутск. Будущая участь их была им в общих чертах известна, и они не строили на сей счёт никаких иллюзий.

Наконец, 4 января 1828 г. Поджио, вместе со своими дорожными товарищами, поступил в Нерчинские рудники (Читу, а с 1830 г. - Петровский завод). И с тех пор потянулась долгая, тридцатилетняя сибирская ночь. Для Поджио, по многим причинам, жизнь эта складывалась особенно тягостно. Он мучился неизвестностью о судьбе брата, отнесённого к IV разряду и заключённого в Шлиссельбургскую крепость. Как и многих декабристов, его тревожила перспектива, со временем, очутиться одному, где-нибудь в сибирской деревушке. В 1837 г. он с горестью писал декабристу А.Ф. Фролову: "Будьте тверды, не скучайте одиночеством, уделом всех нас ожидающим, которому невольно должны покориться". Вместе с тем, горячая натура Поджио не могла мириться с внезапным и вынужденным бездействием. На каторге он старался заполнить свои досуги преподаванием товарищам итальянского языка и со стастностью предавался огродничеству, умудряясь, в условиях каторжной жизни, устраивать хитроумные парники и выращивать диковинные для Сибири плоды. Он первый вырастил огурцы, арбузы, дыни, спаржу, цветную капусту, прежде совершенно неведомые местным жителям.

Эти свои занятия Поджио не оставил и на поселении в селе Усть-Куда, Иркутской губернии, куда был определён в 1839 г. Сохранилась зарисовка его этой поры, в письме Е.П. Оболенского к их общей приятельнице, Е.Н. Хвостовой: "Одежда его своеобразна, он носит длинные волосы, на подобии наших священников; красивая чёрная борода и красивые усы подчёркивают его итальянскую физиономию; его костюм - русский полуказакин; всё это составляет нечто необычайное и чудное и поражает вас, когда вы слышите его французский говор и любезности с дамами. Его главное занятие садоводство. Он угощал нас дынями своей выводки, которые сделали бы честь и петербургскому столу".

Ища выхода накоплявшейся в нём энергии, Поджио, подобно некоторым другим декабристам, пытался заняться золотопромышленностью, на что безрезультатно израсходовал все свои ограниченные средства. Не оставлял он и педагогических занятий, усердно занимаясь воспитанием деревенских детей. Поджио преподавал русский язык, историю и географию сыну декабриста Волконского, поселённого поблизости в Урике. С Волконским и, в особенности, с женой его, Марией Николаевной, дальней его родственницей, Поджио был чрезвычайно дружен. Многие современники склонны были, и, кажется, не без оснований, видеть в этом нечто большее, нежели обыкновенную дружбу. Историк О.И. Попова утверждала: "Взаимная привязанность Марии Николаевны и декабриста Александра Викторовича Поджио, длившаяся долгие годы, была истинной причиной семейной драмы Волконских"; передавала Попова и слухи о том, что отцом детей М.Н. Волконской был А.В. Поджио. В подтверждение этой версии сохранилось свидетельство декабриста Ф.Ф. Вадковского о тяжёлых семейных отношениях Волконских и "особой" дружбе М.Н. Волконской с братьями Поджио, рассказы лиц, знавших декабристов, например Загоскина; отсутствие писем А.В. Поджио к М.Н. Волконской в хорошо сохранившемся семейном архиве Волконских; исключительная близость А.В. Поджио к семье Волконских, о которой рассказывали даже Л.Н. Толстому в период его работы над романом о декабристах. Так или иначе, Поджио плотно прилепился к семейству Волконских, постоянно гостя в Урике, так что у современника, посетившего Урикскую колонию в 1839 г., создалось впечатление, что Поджио и живёт там.

Но и при наличии близких друзей и занятий, жизнь Поджио претерпевала жестокие потрясения, вследствие тяжких болезней. Хворать он начал очень скоро по выходе на поселение. В 1841 г. И.И. Пущин писал, что "Поджио был ужасно болен и теперь в опасном положении... с ним часто бывают обмороки. Грустно подумать о нём, и признаюсь, такое состояние его, что кажется, если бы сам должен был всё это переносить, то лучше пожелал бы неминуемого конца. Страдал он жестоко в последнее время, и я нисколько ещё не уверен, чтоб он был теперь жив".

Болезненное состояние Поджио продолжалось из года в год, не раз ставя его на край могилы. Дважды (в 1841 и 1849) он ездил для лечения на Туркинские минеральные воды. Амнистия 1856 г. застала Поджио в Иркутске, где он, как и многие его товарищи, получили разрешение жить, благодаря доброму отношению к декабристам генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьёва-Амурского. К этому времени в личной жизни Поджио произошли крупные перемены. В 1848 г. он похоронил брата, проживавшего вместе с ним в Усть-Куде. А в 1851 г. Поджио женился на Ларисе Андреевне Смирновой (1.02.1823-5.12.1898), классной даме Иркутского девичьего института.

Женитьба, а затем появление на свет 22 октября 1854 г. дочки Варвары, изменили жизнь престарелого декабриста, наполнив её новым содержанием. Одной из самых главных забот стало теперь обеспечение семьи, а это было совсем непросто.

Ещё около трёх лет Поджио с семьёй оставался в Сибири в виду крайне тяжёлого материального положения. И лишь по получении пособия от правительства (ста рублей серебром) на путевые издержки, прогонов и подорожной, всё же выехал из Иркутска 2 мая 1859 г.

По прибытии в Европейскую Россию Поджио с семьёй поселился в имении своего племянника А.О. Поджио в селе Знаменское Торопецкого уезда Псковской губернии, но и там, жизнь его не баловала.

Он вернулся домой совершенно без средств. Племянники, сыновья Иосифа Викторовича, воспользовавшиеся его имуществом, теперь не пожелали ничего возвращать. Только после того, как об этом стало известно А.И. Герцену и в "Колоколе" по сему предмету появилась уничтожающая заметка, племянники пошли на компромисс. После тетьего суда они выдали старику его долю. Тем временем он терпел тяжёлую нужду, страдая особенно за дочь, которой, в силу ничтожности средств, не мог дать желаемого образования.

Разойдясь окончательно с племянниками, в имении которых, в Торопецком уезде, Поджио жил, он в течение нескольких лет управлял имениями сперва своего друга К.Я. Дарагана (с. Никольское Звенигородского уезда Московской губернии), а затем - малолетнего внука Волконских (с. Шуколово Дмитровского уезда Московской губернии), где практически участвовал в работах по осуществлению крестьянской реформы.

В 1863 г. Поджио получил разрешение на выезд с семьёй за границу, куда ещё прежде однажды ездил с Волконскими. С той поры он жил преимущественно в Женеве, поддерживая близкую связь с Герценым и Огарёвым, несмотря на множество разногласий, существовавших между ними, и живо интересуясь общественной жизнью России. Старика непреодолимо тянуло обратно, на вторую его, столь негостеприимную, родину. Незадолго перед смертью желание его сбылось. Поджио умер 6 июня 1873 г., в доме Волконских, в селе Вороньки Козелецкого уезда Черниговской губернии. Там и погребён он, рядом со своими старыми друзьями...